АНТОЛОГИЯ
РУССКОЙ ПРОЗЫ
ЛИТВЫ
Том VI
Вильнюс 2021
Библиографическая информация об издании представлена в Банке данных национальной библиографии (NBDB) Литовской национальной библиотеки имени Мартинаса Мажвидаса.
Leidinio bibliografiniai duomenys pateikti Lietuvos Nacionalin;s Martyno Ma;vydo bibliotekos nacionalin;s bibliografijos duomen; bankui (NBDB).
* * *
В «Антологии русской прозы Литвы» представлены произведения авторов разных национальностей, чья судьба, творчество или описываемые события связаны с Литвой, начиная с XIII века – от «Хроник Быховца» по наши дни. Включены отдельные произведения различных жанров литературы – повести, романы, мемуары, публицистика, драматургия, интервью, письма, доклады, а также представлены отдельные переводы с французского, английского и немецкого языков, писателей, живших в Литве. Формат издания не позволил поместить произведения полностью, поэтому они даны в сокращённом виде. Произведения, за редким исключением, представлены по изданиям, в которых они были опубликованы или авторской редакции.
* * *
„Lietuvos rus; prozos antologijoje“ pristatomi ;vairi; tautybi; autori;, kuri; likimas, k;ryba ar apra;yti ;vykiai siejami su Lietuva, k;riniai, pradedant XIII a. – nuo Bykhovco kronikos iki ;i; dien;. ;traukiami atskiri ;vairi; ;anr; literat;ros k;riniai: pasakojimai, romanai, atsiminimai, ;urnalistika, drama, interviu, lai;kai, reporta;ai. Taip pat pristatomi pasirinkti ra;ytoj;, gyvenusi; Lietuvoje, vertimai i; pranc;z;, angl;, jidi; ir vokie;i; kalb;. Leidinio formatas neleido k;rini; talpinti iki galo, tod;l jie pateikiami atskiromis i;traukomis. K;riniai, i;skyrus retas i;imtis, pateikiami pagal leidinius, kuriuose jie buvo paskelbti, arba autoriaus redakcijose.
***
АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ...: Литературно-художественное издание. – Вильнюс: Печать «BMK leidykla», 2021. – 500 с.
ISBN
© 2021 Литературное объединение «Логос»
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ
ИОСИФ ГРИГУЛЕВИЧ
(1913 — 1988)
Советский разведчик за границей на нелегальном положении. Родился в Тракай, происходил из семьи литовских караимов. Учился в Паневежисе, затем семья переехала в Вильно. В 17 лет стал членом Компартии Польши, в 20 лет за революционную деятельность был судим и отбыл срок заключения в тюрьме Лукишки.
В 1936 году принимал участие в гражданской войне в Испании, был назначен командиром интернациональной роты, затем помощником начальника штаба Центрального фронта. После привлечения к работе в представительстве советских спецслужб в 1937 году посетил СССР для обучения. В 1938 году командирован в США и Мексику, где попеременно нелегально работал до 1940 года; участвовал в операции по устранению Льва Троцкого.
В 1949 году командирован в Италию, где легализовался как гражданин Коста-Рики, в 1951—1953 годах исполнял обязанности посла Коста-Рики в Италии и Югославии. Занимался изучением Ватикана и неоднократно удостаивался личной аудиенций у папы римского Пия XII.
По переезда с семьей в СССР и выхода в отставку, стал учёным-латиноамериканистом, специалистом по этнографии и истории стран Латинской Америки, истории католической церкви в Латинской Америке.
В конце 1950-х годов, неоднократно посетил Советскую Литву, поставил на могиле матери памятник. Многие книги Иосифа Ромуальдовича переводились на литовский язык. До кончины коллеги в 1961 году, Григулевич общался с бывшим разведчиком и востоковедом-тюркологом Серая Шапшалом (Институт истории и права Литовской Академии наук), который долгие годы являлся гахамом — главой общины караимов.
В 1966 году вышел сборник «Вильнюсское подполье. Воспоминания участников революционного движения в Вильнюсском крае (1920—1939 гг.)», в котором были помещены материалы Юозаса Григулявичуса.
В своих работах: «Ватикан» (1957), «Тень Ватикана над Латинской Америкой» (1961), «Кардиналы идут в ад» (1961), «Колонизаторы уходят — миссионеры остаются» (1963) — Григулевич рассматривает реакции католической церкви на события в мире. Монография «Культурная революция на Кубе» (1965) была защищена автором в качестве докторской диссертации.
Биографии, написанные автором, и вышедшие в серии «ЖЗЛ» под девичьей фамилией матери, Лаврецкий, посвящены героям борьбы за независимость стран Латинской Америки: «Симон Боливар» (1958); «Миранда» (1965), «Эрнесто Че Гевара» (1972); «Сальвадор Альенде» (1974); «Уильям Э. Фостер» (1975) и др. Автор лично был знаком некоторыми героями своих книг: Давидом Сикейросом, Че Геварой и Сальвадором Альенде. Изданная в Венесуэле книга о Франсиско де Миранда, рекомендована в качестве учебного пособия для местных школ.
ЭРНЕСТО ЧЕ ГЕВАРА
ГРАНМА
Я познакомился с Фиделем Кастро в одну из прохладных мексиканских ночей, и, помню, наш первый разговор был о международной политике. В ту же ночь, спустя несколько часов, на рассвете я уже стал одним из участников будущей экспедиции.
Эрнесто Че Гевара
Аргентинский посол в Гватемале, не без труда получив от новых властей разрешение на выезд для Че, упросил мексиканского коллегу выдать своему подопечному визу, купил ему железнодорожный билет до Мехико и отвез его на пригородную станцию, где посадил на поезд.
Этот поезд полз столь же медленно, как «молочный конвой», на котором год назад он прибыл в Ла-Пас. Поезд с трудом продирался сквозь густые тропические заросли, иногда приближаясь к тихоокеанскому побережью, иногда удаляясь от него. На пустынных станциях маячили солдатские патрули, напоминая, что страна на военном положении.
О чем думал, видя эти патрули, Че? Возможно, о том, что еще раз американские империалисты, используя местных марионеток, одержали победу. Сколько раз уже случалось такое в этих банановых республиках, сколько народной крови пролито здесь тиранами.
И все же… Несмотря на, казалось бы, непрерывные неудачи, поражения, предательства и разочарования, проходит некоторое время, и тот самый народ, который всего лишь недавно истекал кровью, был пришиблен, растерзан, вновь бросается на своего извечного врага с тем, чтобы вновь через короткое время быть повергнутым в прах. В этом народе таится, по-видимому, неисчерпаемый революционный запал, который неизбежно, несмотря на тысячи поражений, приведет его к победе. Он сможет победить раньше, если будет иметь мудрых и смелых вождей. Арбенс шел правильным путем, но проявил слабость в годину испытаний, и поэтому его правительство пало с такой легкостью.
Мысли Че прервал робкий стук в дверь, и в купе вошел крошечный человечек, похожий скорее на мальчика, чем на мужчину, с небольшим чемоданом в руке. Вошедший представился:
— Хулио Роберто Касерес Валье, ваш покорный слуга.
Не прошло и получаса, как попутчик рассказал свою нехитрую историю. Начинающий журналист, член Гватемальской партии труда, он направлялся в Мексику, спасаясь от преследований.
— Зови меня Патохо, — сказал он Че. — На гватемальском наречии это означает Мальчик с пальчик.
Патохо, на несколько лет моложе Че, стал одним из его самых близких друзей, вторым после Альберто Гранадоса. Патохо был коммунистом, а значит, оптимистом и, несмотря на поражение, верил в конечное торжество своих идей.
В статье, написанной по поводу гибели Патохо в горах Гватемалы, куда он вернулся уже после победы кубинской революции, чтобы с оружием в руках сражаться за свободу своей родины, Че писал о нем как о стойком коммунисте, умном, чутком, любознательном, и отмечал, что гватемальские события научили его многому. «Революция, — писал Че, — очищает людей, улучшает их, подобно тому как опытный крестьянин исправляет недостатки растений и укрепляет их хорошие качества».
Патохо, как и Че, любил поэзию и писал стихи, и это тоже сближало их. В упомянутой выше статье Че рассказывает, что перед отъездом с Кубы Патохо оставил ему свои стихи. Че цитирует стихотворение, написанное Патохо своей подруге:
Возьми, это только сердце,
Держи его в ладони.
И когда настанет рассвет,
Открой ладонь, пусть солнце его согреет.
21 сентября 1954 года они вместе с Патохо приехали в Мехико, огромный, чужой для них город, где ни у того, ни у другого не было ни друзей, ни знакомых.
Че и Патохо сблизились с пуэрториканкскими эмигрантами. Здесь сыграл роль случай. Они искали, где бы поселиться, и им указали на квартиру пуэрториканца Хуана Хуарбэ, который и сдал им скромную комнатушку. Хуан Хуарбэ оказался видным деятелем Националистической партии, выступавшей за независимость Пуэрто-Рико, острова, оккупированного янки в 1898 году и превращенного ими в колонию. Пытаясь привлечь внимание общественности к бедственному положению пуэрториканцев, деятели Националистической партии открыли стрельбу на одной из сессий конгресса в Вашингтоне. Их партия была объявлена вне закона в Пуэрто-Рико и в Соединенных Штатах. Их лидер Альбису Кампос томился в одной из каторжных тюрем США, осужденный на длительное заключение.
Пуэрториканкские революционеры не могли не привлечь симпатий аргентинца. Хотя их была всего лишь горстка, они тем не менее не страшились бросить вызов самой могущественной империалистической державе в мире, объявить ей войну, готовые в любой момент принять мученическую смерть. Их горячая вера в правоту своего дела, их идеализм, мужество, искренность, фанатизм и полная безнадежность в то время добиться какого-либо успеха вызывали восхищение. Че проникся к ним симпатией и потому, что это были люди не звонких революционных фраз, а дела. По крайней мере они были не баранами, покорно бредущими на убой, а настоящими мужчинами, готовыми, если надо, с оружием в руках сражаться за свою свободу.
На квартире у Хуана Хуарбэ проживал еще один политический изгнанник — молодой перуанец Лючо (Луис) де ла Пуэнте, бредивший, революцией в Перу. Ярый противник господствовавшего тогда в его стране диктатора полковника Одриа, Лючо мечтал поднять на борьбу за социальное освобождение индейские массы. Со временем он станет сторонником кубинской революции, возглавит партизанский отряд в одном из горных районов Перу и 23 октября 1965 года погибнет в бою с «рейнджерами» — специальными частями по борьбе с партизанами, вымуштрованными американскими диверсантами.
Семья Хуарбэ хоть и оказалась гостеприимной, но жила впроголодь.
Правда, для молодых еда не проблема.
«Мы оба сидели на мели… — вспоминает то время Че. — У Патохо не было ни гроша, у меня же всего несколько песо. Я купил фотоаппарат, и мы контрабандой делали снимки в парках. Печатать карточки нам помогал один мексиканец, владелец маленькой фотолаборатории. Мы познакомились с Мехико, исходив его пешком вдоль и поперек, пытаясь всучить клиентам свои неважные фотографии. Сколько приходилось убеждать, уговаривать, что у сфотографированного нами ребенка очень симпатичный вид и что, право, за такую прелесть стоит заплатить песо. Этим ремеслом мы кормились несколько месяцев. Понемногу наши дела налаживались…»
Че написал статью «Я видел свержение Арбенса», но его попытки устроиться на работу журналистом не увенчались успехом.
Между тем из Гватемалы приехала Ильда. Они поженились. Теперь Че нужно было заботиться не только о себе, но и о жене. Пришлось искать работу. Че вновь стал торговать вразнос книгами местного издательства «Фондо де культура экономика», выпускавшего разнообразную литературу по социальным проблемам. Но продавцом книг Че был никудышным: он больше спорил о них с издателями, чем торговал ими.
Книги продолжают очаровывать его. Чтобы иметь возможность познакомиться с новинками, Че однажды нанялся ночным сторожем на книжную выставку, где по ночам «глотал» одну книгу за другой. Наконец ему удалось получить по конкурсу место в аллергическом отделении городской больницы. Некоторое время он читал лекции на медицинском факультете Национального университета, затем перешел на научную работу в Институт кардиологии. Он получил доступ в лабораторию французской больницы, где экспериментировал над кошками, которых покупал у одной старушки, платя песо за штуку.
Царившая тогда в Мексике политическая атмосфера не вызывала у Че особых надежд. Мексиканская революция десятых годов, свергнувшая реакционный режим диктатора Порфирио Диаса, давно отгремела. К власти пришла так называемая новая буржуазия, жадная до наживы. Она широко открыла двери страны для вторжения американского капитала, маскируя свою деятельность псевдореволюционной демагогией. Левые силы были расколоты, раздроблены. Коммунистическая партия, подвергавшаяся постоянным преследованиям, не обладала достаточной мощью, чтобы объединить все прогрессивные силы в мощное антиимпериалистическое революционное движение.
Че полюбил Мексику, ее тружеников, ее художников и поэтов, ее древнюю индейскую культуру, ее живописную, буйную природу, горный чистый и прозрачный воздух — лучшее лекарство от астмы, продолжавшей, как обычно, ему докучать.
15 февраля 1956 года Ильда родила дочь, нареченную в честь матери Ильдитой. «Когда родилась моя дочь в городе Мехико, — сказал Че в интервью с корреспондентом мексиканского журнала «Сьемпре», в сентябре 1959 года, — мы могли зарегистрировать ее как перуанку — по матери, или как аргентинку — по отцу. И то и другое было бы логично, ведь мы находились как бы проездом в Мексике. Тем не менее мы с женой решили зарегистрировать ее как мексиканку в знак признательности и уважения к народу, который приютил нас в горький час поражения и изгнания».
В Мексике Че встретился с Раулем Роа, кубинским писателем и публицистом, противником Батисты. После свержения Батисты он стал министром иностранных дел. Рауль Роа вспоминает о своей встрече с Геварой: «Я познакомился с Че однажды ночью, в доме его соотечественника Рикардо Рохо. Он только что прибыл из Гватемалы, где впервые принимал участие в революционном и антиимпериалистическом движении. Он еще остро переживал поражение.
Че казался и был молодым. Его образ запечатлелся в моей памяти: ясный ум, аскетическая бледность, астматическое дыхание, выпуклый лоб, густая шевелюра, решительные суждения, энергичный подбородок, спокойные движения, чуткий, проницательный взгляд, острая мысль, говорит спокойно, смеется звонко…
Он только что приступил к работе в аллергическом отделении Института кардиологии. Мы говорили об Аргентине, Гватемале и Кубе, рассматривали их проблемы сквозь призму Латинской Америки. Уже тогда Че возвышался над узким горизонтом креольских национализмов и рассуждал с позиций континентального революционера».
Этот аргентинский врач в отличие от многих эмигрантов, обеспокоенных судьбами лишь своей страны, думал не столько об Аргентине, сколько о Латинской Америке в целом, стараясь нащупать ее самое «слабое звено». Ясно и то, что во время встречи с Роа Че таким звеном, по-видимому, Кубу не считал, хотя и был в курсе политических событий в этой стране.
Для того чтобы Куба привлекла его внимание больше, чем любая другая латиноамериканская страна, понадобилась встреча с людьми действия, с теми, кто вместо бесплодных споров призывал к немедленному выступлению. Отправным пунктом явилось его знакомство сначала с Раулем Кастро, а потом и Фиделем.
В конце июня 1955 года в городскую больницу пришли на консультацию два кубинца. Они попали на прием к дежурному врачу — Эрнесто Геваре. В одном из них Че узнал Ньико Лопеса, своего друга по гватемальскому периоду. Оба обрадовались неожиданной встрече. Ньико рассказал Че, что его товарищи по нападению на казармы «Монкада» вышли по амнистии из тюрьмы и теперь съезжаются в Мехико. Они намерены подготовить вооруженную экспедицию на Кубу. Это походило на настоящее дело! Че проявил интерес, и Ньико предложил познакомить его с Раулем Кастро.
Встреча с Раулем произошла несколько дней спустя. Он рассказал об эпопее «Монкады», о зверской бойне, учинённой батистовской солдатней, о процессе над его братом Фиделем, о речи последнего на суде, ставшей впоследствии известной под названием «История меня оправдает», об их злоключениях в каторжной тюрьме на острове Пинос и, наконец, о твердой решимости продолжать борьбу против тирана Батисты.
Впечатление? Че скажет потом о Рауле: «Мне кажется, что этот не похож на других. По крайней мере, говорит лучше других, кроме того, он думает».
Рауль тоже остался доволен своим собеседником. Он сразу в нем увидел человека, который может оказаться полезным в проектируемой экспедиции. Че обладал «гватемальским опытом» и был к тому же врачом. Договорились, что Рауль познакомит его с Фиделем, приезд которого из Нью-Йорка в Мехико ожидался со дня на день.
Фидель в Соединенных Штатах собирал деньги среди кубинских эмигрантов на финансирование будущей экспедиции. Выступая в Нью-Йорке на одном из митингов против Батисты, Фидель заявил: «Могу сообщить вам со всей ответственностью, что в 1956 году мы обретем свободу или станем мучениками».
На что же надеялся молодой кубинский патриот? Во-первых, на свой собственный народ, ненавидевший Батисту, на его мужество и решимость, примеры которых он неоднократно давал на протяжении всей своей истории. Разве в прошлом столетии не сражались кубинцы почти полвека за свою независимость? Разве не свергли они в 1933 году ненавистного диктатора Мачадо? Да и теперь: Батиста зверствует — значит, боится народа.
Фидель также надеялся на поддержку своих последователей, участников созданного им «Движения 26 июля» (день нападения на казармы «Монкада»), и на сочувствующих. В основном это были студенты, молодые рабочие, служащие, ремесленники, учащиеся старших классов. Они не обладали политическим опытом, у них даже не было ясной программы, но зато было другое очень ценное качество: они беззаветно любили свою родину и ненавидели Батисту.
Для этих молодых людей Фидель был настоящим вождем. Как и его последователи, Фидель был молод. Он владел ораторским искусством, обладал великолепной внешностью, безрассудной смелостью, железной волей. Он блестяще знал прошлое Кубы и безошибочно ориентировался в лабиринтах современной кубинской политики. Он точно знал, против каких зол следует бороться, о чем с такой убедительностью и сказал на суде в своей речи «История меня оправдает».
Они встретились в доме у Марии-Антонии Гонсалес, на улице Эмпаран, 49. Мария-Антония — кубинка, замужем за мексиканцем, горячо сочувствовала молодым патриотам. Один из ее братьев, Исидоро, участник подпольной борьбы против Батисты, был подвергнут варварским пыткам в застенках тирана. Эмигрировав в Мексику, он вскоре умер. Мария-Антония предоставила свою скромную квартиру в распоряжение сторонников Фиделя, которые превратили ее в свой штаб. Они не только кормились у Марии-Антонии, но и жили у нее. Квартира была забита матрасами, раскладушками, всякого рода литературой и даже оружием. Для посещавших квартиру была выработана целая система условных знаков и паролей. О приходе конспираторов сигнализировал соседний лавочник, друг Марии-Антонии.
Случай захотел, чтобы Фидель Кастро прибыл в Мехико 9 июля 1955 года, в день, когда Аргентина празднует провозглашение независимости. Рауль сообщил ему о знакомстве с молодым аргентинским врачом, участником гватемальских событий, и посоветовал с ним встретиться.
О чем говорили Фидель и Че во время их первой встречи? Речь шла, по свидетельству Че, о международной политике. Фидель, разумеется, ознакомил Че со своими планами, со своей политической программой.
— Мы начнем боевые действия в Ориенте, — говорил Фидель своему новому другу. — Ориенте — самая боевая, революционная и патриотическая из всех кубинских провинций. Здесь у меня больше всего единомышленников и друзей. Здесь мы пытались взять штурмом казармы «Монкада». Именно здесь началась некогда борьба за независимость, продолжавшаяся тридцать лет, и ее жители больше всех пролили крови и принесли жертв, они более всех проявили героизм… В Ориенте до сих пор чувствуется атмосфера этой героической эпопеи. И на рассвете, когда поют петухи и, словно горн, будят солдат, когда над горами, покрытыми соснами, встает солнце, кажется, что снова встает день Яра или Байре.
Фидель отмечал потом, что Че во время их встречи «имел более зрелые по сравнению со мной революционные идеи. В идеологическом, теоретическом плане он был более развитым. По сравнению со мной он был более передовым революционером».
О том, какое впечатление произвел Фидель на Че в эту первую встречу, Че рассказывал впоследствии:
— Я беседовал с Фиделем всю ночь. К утру я уже был зачислен врачом в отряд будущей экспедиции. Собственно говоря, после пережитого во время моих скитаний по Латинской Америке и гватемальского финала не требовалось много, чтобы толкнуть меня на участие в революции против любого тирана. К тому же Фидель произвел на меня впечатление исключительного человека. Он был способен решать самые сложные проблемы. Он питал глубокую веру, был убежден, что, направившись на Кубу, он достигнет ее. Что, достигнув ее, он начнет борьбу, что, начав борьбу, он добьется победы. Я заразился его оптимизмом. Нужно было делать дело, предпринимать конкретные меры, бороться. Настал час прекратить стенания и приступить к действиям.
Однако оптимизм Че был сдобрен вначале изрядной долей скептицизма. «Победа, — вспоминал Че после свержения Батисты, — казалась мне сомнительной, когда я только познакомился с командиром повстанцев, с которым меня с самого начала связывала романтика приключений. Тогда я считал, что не так уж плохо умереть на прибрежном пляже чужой страны за столь возвышенные идеалы».
О каких идеалах здесь идет речь? Ответ на этот вопрос мы можем найти в «Песне в честь Фиделя», написанной Че вскоре после его первой встречи с лидером «Движения 26 июля». Она опубликована после гибели автора. Это стихотворение знаменательно следующими двумя строфами, которые приводятся в подстрочном переводе:
Когда ты потребуешь во весь голос
Аграрной реформы, справедливости, хлеба и свободы,
Тогда рядом с тобой, провозглашая эти же требования,
Будем и мы.
В день, когда зверь будет зализывать свой раненый бок,
В который вопьется стрела национализации,
Тогда рядом с тобой, гордо подняв голову,
Будем и мы.
В первой строфе говорится о необходимости осуществления аграрной реформы, о чем до тех пор в документах «Движения 26 июля» не упоминалось. Во второй — речь идет о национализации собственности американских империалистов, о чем тоже, по крайней мере публично, не говорилось. Однако нет оснований сомневаться в том, что Фидель уже тогда разделял эти возвышенные идеалы.
Через некоторое время после встречи Че с Фиделем в Аргентине произошел военный переворот. Перон был свергнут и бежал за границу. Новые власти предложили эмигрантам — противникам Перона вернуться в Буэнос-Айрес. Рохо и другие аргентинцы, жившие в Мехико, стали собираться домой. Они уговаривали Че сделать то же самое. Че отказался. Он не верил в возможность коренных изменений в Аргентине в тогдашних условиях. Теперь все его мысли были заняты только одним — предстоящей экспедицией на Кубу.
Между тем эта экспедиция пока что существовала только в проекте. Чтобы ее воплотить в жизнь, было необходимо проделать гигантскую работу: достать деньги, много денег, собрать в Мексике будущих участников экспедиции, обеспечить питанием, проверить и законспирировать их. Организовать их в отряд. Подготовить отряд к партизанским действиям. Приобрести оружие, корабль. Обеспечить поддержку отряду на острове. И осуществить сотни других больших и малых дел. И все это приходилось делать в условиях строжайшей конспирации, скрываясь от батистовских ищеек, от агентов доминиканского тирана Трухильо, опасавшегося, как бы успешное восстание против Батисты на перекинулось и на его вотчину.
На первый взгляд вся эта затея с организацией экспедиции в чужой стране могла показаться авантюрой. Но только не для кубинца, не для обитателя Антильских островов или Центральной Америки. Еще в XIX столетии, в период борьбы за независимость, кубинские патриоты организовывали такого рода экспедиции, опираясь на Соединенные Штаты, Доминиканскую Республику, Гондурас, Мексику. В 40-х годах этого века было предпринято несколько вооруженных экспедиций из Гватемалы против тирана Трухильо. Противники диктатора Никарагуа Сомосы вторгались в эту страну из Коста-Рики. Противники венесуэльского тирана Гомеса организовывали против него повстанческие экспедиции на острове Тринидад. И во всех этих экспедициях участвовали латиноамериканцы из других республик, и не только искатели приключений, но и люди, боровшиеся за прогрессивные идеалы.
Подготовка Фиделем экспедиции в Мексике была вполне закономерным явлением, так сказать, в духе стародавних традиций, как и участие в ней аргентинца Гевары.
Судя по всему, Фидель рассчитывал, что одновременно с высадкой отряда неподалеку от Сантьяго его сторонники, возглавляемые Франком Паисом, молодым конспиратором, соратником Фиделя, поднимут восстание и захватят власть в городе. Это могло вызвать падение режима Батисты.
По-видимому, во время подготовки экспедиции в Мексике не предполагалось, что основной базой повстанцев станут горы Сьерра-Маэстры. Но возможность затяжной партизанской борьбы не исключалась, и именно к ней следовало подготовить будущих повстанцев.
Для этого нужно было найти специалиста, знатока партизанской войны, который взялся бы научить бойцов отряда искусству геррильи.
Нужно было обучить бойцов тактике партизанской войны, всем ее хитростям, подготовить их физически к партизанской жизни…
РОЗА ГЛИНТЕРЩИК
(1928)
Кандидат педагогических наук, учитель русского языка и литературы. Училась в Московском ГИТИСе, затем перевелась Каунасский, а впоследствии Вильнюсский университет. По окончании университета работала в вильнюсской 6 средней школе, с 1953-го по 1970 год литовской школе им. Саломеи Нерис и параллельно в Педагогическом институте, затем с 1972-го до 1996 года, вплоть до репатриации в Израиль, в 21-й школе, расположенной на проспекте Красной Армии (ныне Саванорю).
Автор книг: «Учитесь говорить по-русски: Пособие по развитию речи для VII—VIII классов» (Каунас,1968), «Русская литература ХХ века. Книга 1, 2. Учебник для 12 класса. (Каунас,1994), «Современные русские писатели-постмодернисты: очерки новейшей русской литературы (Каунас, 2000), «Иосиф Бродский и Генрих Сапгир. жизнь и творчество», (Иерусалим, 2004) и многих учебных пособий для учителей и учеников.
Была одним из соавторов рукописного «Альманаха для своих» (1999, 2001) в котором «место действия Вильнюс 60-70-е годы 20 века» и где «группа трын-травистов» (так они проходили в материалах КГБ), бесфамильны или скрыты под именами, кличками и псевдонимами.
В «Антологию русской прозы Литвы» включен фрагмент материалов из «Альманаха для своих» - «В далёкие 60-е...и примкнувшая к ним», в котором автор скрыт под псевдонимом «Р.В.» и отрывок из изданной книги Розы Глинтерщик. «Оглядывая пережитое» (2014).
В настоящий момент живет в Иерусалиме.
В ДАЛЁКИЕ 60-Е...И ПРИМКНУВШАЯ К НИМ
Очень боюсь недостоверности повествования. Не по злому умыслу, а потому, что знаю свою зависимость от настроения и внутреннего состояния: сейчас кажется так, а завтра покажется иначе. Память избирательна: кто знает, насколько соответствует реальности то, что она хранит 35 лет? И что такое воспоминания?
...Я всегда была не уверена в себе и осталась таковою. Мне 71 год, но взрослой я себя не чуствую. Старой, но не взрослой. Взрослые «умеют жить». Они знают, где что купить, что лучше — что хуже, что дороже и дешевле, как обставить квартиру, жарить утку и воспитывать детей. Они знают «что почём — очень точно». А вот я ничего толком не знаю и неумею, боюсь людей и не знаю, как жить «правильно».
Думаю это чувство и привело меня в нашу тогдашнюю компанию.
В начале 60-х я переживала глубокий внутренний (и событийный тоже) кризис. Описать это не возможно. Представить себе сможет только тот, кто пережил подобное.
Несмотря на арест родителей в 37 году, гибель горячо любимого отца, тюремное заключение матери, своё пребывание в детском доме и очень нелёгкую жизнь в дальнейшем, я была пропитана советской идеологией и «верой в Сталина», а главное — революционные и советские идеалы, нравственные принципы казались мне самыми правильными. Мне было уже за тридцать. У меня была большая, трудная семья — двое маленьких детей, четыре больные старушки, нуждавшиеся в повседневном уходе, и множество учеников и студентов, веривших мне. Я с жаром рассказывала им о том, во что верила сама, и, как все учителя, привыкла поучать, быть носителем истины «в последней инстанции».
Но при этом я очень много читала и принимала прочитанное близко к сердцу. Сначала меня потряс А.Грин (в 58 году впервые появился темно-синий томик, а на нём белый корабль с алыми парусами). Потом возник Дж.Сэлинджер. «Среди этих людей я бы хотела жить. Они бы меня поняли», - думала я. Потом были изданы Ремарк и Хэмингуэй, а в журналах появились Евтушенко, Вознесенский, Рожденственский, Аксёнов, Кузнецов, Гладилин, Розов, Ставский. Я услышала песни Окуджавы, Галича, Н.Матвеевой — всё во мне перевернулось. «Я тупа и ограничена. Живу неправильно. Надо жить иначе...» - «и я сжёг всё, чему поклонялся, поклонялся всему, что сжигал...»
Я презрела свою добропорядочность, стала искать людей «отвязанных», совсем свободных, неординарно мыслящих. И познакомилась с Ю.Г... Я благодарю Судьбу за встречу с ним, а через него — со всей нашей (?) компанией 65-66 года, к которой я пристала. (Теперь бы сказали — «тусовкой»).
(Между прочим, сказать всё это, оказывается, легко, а перепахать себя было очень трудно, даже мучительно и болезненно очень. Зачеркнуть всю прошлую жизнь, признать себя «из страны непуганых идиотов» - а как себя при этом чувствуют самолюбие и личное достоинство?)
Следует заметить, что у меня тогда был свой весьма отрицательный взгляд на сам институт «маленькой компании». И тогда и теперь мне близки идеалы христианства, социальных, социальных мечтаний человечества о равенстве, братстве, любви людей к друг другу. В то время, как мои знакомые предпочитали девиз «Дом под крышей», я выбирала «Костёр на площади» (и никто не скажет, что жила иначе). Повторяя слова А. Грина «Всё открыто для всех», я не выносила снобного и затхлого душка компаний, где каждый — казалось мне — старается выглядеть умнее и значительнее остальных, а все вместе пренебрежительно относятся к внешнему миру.
Пусть каждый, кто когда-либо входил в интеллектуальную компанию, вспомнит, как любят здесь «по-приятельски» - иногда достаточно зло — вышучивать друг друга, как поэтому никто не решается высказать первым какой либо позитив, развить тезис...зная, что его тут же иронически растерзают.
Признаюсь: глядя, как иные трусят начинать дискуссию, чтобы не подвергнуться насмешкам, - я очень часто брала на себя роль наивного дурачка.
Но вернёмся в 60-е. Люди с которыми меня познакомил Ю.Г., показались мне очень интересными, неожиданными…
Это было в Республиканской библиотеке, в «публичке», где мы все встречались по вечерам, засиживались в буфете, забалтывались и закуривались на лестничных площадках. Я тогда писала диссертацию и все вечера проводила в этом красивом, просторном, уютном месте…
Другим местом встреч компании была детская библиотека № 10 около Кафедральной площади, где библиотекарем работал РАП (Сергей Рапопорт прим. сост.). Представьте себе довольно большую комнату, заставленную стеллажами с книгами, среди стеллажей молча, очень тихо шныряют детишки среднего школьного возраста, с любопытством поглядывая на взрослых у стола библиотекаря и внимательно прислушиваясь к их разговорам. Стол стоит справа между двумя окнами...и вокруг стола на стульях и табуретках, в непринуждённых позах расположились Ю.Г., В.П., Феля, старик Доб, иногда В.Г. и ещё какие-то люди (не помню).
Комната ничем не украшена, публика одета бедно и небрежно, а разговоры ведутся роскошно вольные и неспешные...Спустя 35 лет я уже и не вспомню конкретных бесед, однако ни о чём бытовом и преходящем речь не шла, естественно, и общая тональность была нигилистической, чего я долго не вытерпевала, по свойственному мне духу противоречия и упрямому романтизму.
Всерьёз меня, конечно, не принимали: я была на 8-10 лет старше всех в компании (кроме Доба), т.е. относилась к предыдущему поколению, заведомо ничего не понимавшему. А главное я была вписана в социальную систему («какая-то учительница», говаривал РАП) — все остальные в компании относили себя к богеме, культивировали «неучастие» в презренном социуме…
ОГЛЯДЫВАЯ ПЕРЕЖИТОЕ
Я давно уже подумывала писать историю своей жизни, да всё откладывала: писала школьные учебники по литературе, очерки современной литературы (как ни странно, написалось и было издано 10 книг). Писать о себе казалось нескромным и очень трудным — 80 лет жизни!
Но потом подумалось, что дети и внуки, и правнуки, должны знать историю своей семьи. Хватит и того, что мы с Яшей ничего толком не знаем даже о своих дедушках и бабушках, отчасти по вине нигилизма революционной молодости наших родителей, отчасти по собственной невнимательности.
Подумалось, что и самой мне необходимо «остановится, оглянутся», попробовать отрефлектировать прошлое, понять эпоху и себя в ней. Я совсем не уверена, что у меня это получится: не хватает глубины ума, широты кругозора и «отстраненности». Память у меня не блестящая: многое кануло бесследно от разнообразных потрясений, нет у меня дара художественного слова, но нарастает внутренняя потребность высказаться…
Я убеждена, что Б-г посылает в мир каждого из нас не случайно, а с определенной миссией. Человек обязан ее ощутить, понять и выполнить. Насколько он смог это сделать, настолько живет он в мире со своей душой и не боится конца этой жизни и перехода в иную.
Большая часть людей моего поколения (рождения 20-х, 30-х годов) и моей среды (дети участников революции) не знают своей семейной родословной, своих корней по вине эпохи.
Считалось, что История начинается после Революции, а то, что было прежде — сплошь заблуждения и преступления, «страшный мир» о котором надо забыть. История начиналась с нас.
Мои родители, с утра до позднего вечера занятые на работе, никогда ничего мне не рассказывали о бабушках и дедушках. Мы жили втроем. Отца и маму я видела редко, была мала, а с 9 лет осталась сиротой: родители были арестованы, а я попала в детский дом.
Спустя много лет, уже взрослым человеком, я могла бы узнать у мамы куда больше про нашу семью, но, к стыду моему, тогда меня это не интересовало я была слишком занята страстями и заботами текущего дня.
В результате я коротко изложу то, очень-очень немногое, что удалось установить по памяти, письмам и документам.
* * *
В конце 1918 года папа приехал в Каунас, в начале 1919 и мама перебралась к нему. Мама хотела учится, поэтому она поступила на курсы учителей и стала работать учительницей в начальной школе. Оба принимали горячее участие в подпольном революционном движении. Чтобы снять и содержать явочную конспиративную квартиру, мама и папа оформили свой брак официально. По видимому, в эти дни они и сфотографировались. Это единственная сохранившиеся общая их фотография: папе - 24 года, маме - 20 лет. Два года прошли в кипучей деятельности подпольщиков-революционеров. Осенью 1920 года или весной 1921 (точнее мама не помнила) на квартире был произведен обыск, а после неудачи революционного восстания в Литве папа был арестован, судим и приговорен к пожизненному заключению. Мама ходила на свидания, носила передачи ему и другим товарищам. В декабре 1922 года по ходатайству советского правительства папа и мама были высланы их Литвы в Советский Союз (папа, родом из Витебска, оказался советским подданным). Молодые люди поселились недалеко от Москвы в поселке Малаховка (по Казанской железной дороге). Там тогда была создана большая еврейская детская колония, в которой мама работала воспитательницей до 1930 года, папа сначала был на партийной работе, а потом стал заведовать бюро жалоб в Мособлисполкоме. Мама поступила учится в Государственный педагогический институт им. Ленина и в 1933 году получила диплом историка. При этом (как она с гордостью пишет в своей биографии) она «не прерывала партийную работу. Несколько лет подряд руководила женделегатским собранием и вела политшколу. Была ответственна за шефскую работу в деревне… По окончании института я была направлена Московским комитетом партии на работу в Ухтомский район заведующей районо. Райком партии решил использовать меня заврайпарткабинетом, где я проработала до 1937 года». При этом мама преподавала историю в вечерней школе, так что домой возвращалась так поздно, что я видела ее лишь урывками в выходные дни. Мама была ортодоксальным коммунистом и, как это было тогда принято в ее кругу, отодвигала личную, семейную жизнь на третий и четвертый план. Сколько я помню, у нее были друзья в Малаховской колонии. По выходным дням ездили к ним в гости и вели и вели разговоры на политические и партийные темы. Помню как возвращались из Малаховки в Ухтомскую поздним вечером, на электричке, с пересадкой. Было холодно, темно, почему-то страшно, меня бил озноб, но все, увлеченные разговором, не обращали на меня внимания.
* * *
Теперь, на склоне лет, я полагаю, что родилась неслучайно, а для выполнения определенной миссии, что отчасти осуществилось. Более того, я почти уверена, что каждому, идущему в мир, на белый свет, Б-г предопределяет некую Задачу, Цель, Миссию и человек обязан ее понять и выполнить. И тот кто не понимает, не угадывает своей миссии, всю жизнь ее ищет, чувствует себя не на своем месте и бывает несчастным. Отсюда и выражение, что некто «не находит себя», «потерял себя», «ищет себя».
Назвали меня Розой в честь блистательной немецкой революционерки Розы Люксенбург, которую убили как раз в том году; дали телеграмму бабушке и дедушке в Гелвонай, сестре Риве в Укмерге. Рива жила там вместе с семьей Моргенштернов, своих друзей по учительским курсам в Каунасе. Рива, Шифра и Лейбл Моргенштерн создали еврейскую народную школу в бедном пригороде в Укмерге, в Вилькомире, и учительствовали там. Лейбл был директором. Их с Шифрой сыну Янкеле как раз в сентябре исполнился годик. Получив телеграмму о моем появлении на свет, они воскликнули: «Вот и родилась Янкеле невеста!». Так оно и случилось. Почти как в романах 18-го века. Но об этом позже. А пока вернемся в 1933 год, когда наша семья переселилась в поселок Ухтомская, в 2-3 км от Люберец, где работала мама, и в 18 км от Москвы, где работал папа, и в Люберцы, и Москву ездили на электричке. Над железной дорогой возвышалась насыпь — Бугорок. На Бугорке первая линия домов образовала улицу Ленина, где в доме № 13 жила наша семья.
ГЛАДЫШЕВА ГАЛИНА
(1943 – 2015)
Журналист, писатель, поэт, автор сборников прозы и поэзии. Автор многих песен, среди которых «Город мой». Издавалась в ряде газет. Штатный сотрудник газет Республики Марий Эл и «Пензенской правды», заслуженный лауреат «Журналист года». Много лет работала корреспондентом на Литовском Национальном Радио и Телевидении.
МАРИЯ
Автобиографическая поэма в прозе.
Детям моим…
Вот он – условный стук, наконец-то! Колючее одеяло летит прочь. Я прыгаю на пол, всхлипывая от дыхания остывшего жилья. Где же валенки? Стук. Босая, храбро ныряю в сверкающую от изморози прихожую. Вот горе! Дверной крюк обледенел и примерз намертво. Тяну его изо всех сил, ломаю ногти, реву, синие пальцы так слабы…
Из щели у порога, стонет вьюга. Колючие снежинки толкаясь и воя мчатся на меня, лепятся по ногам, и уже не тают. Пол впился в пятки острыми жалами инея. Всё. Нет сил… Пригибаюсь к щели, вижу подол домотканой юбки, вижу босые, тёмные ступни… Они в рваных трещинах и кажется дымят – это парует оттаявший под ними снег. Мне физически ощутимо, как
больно им!
Снова тянусь к дверному крюку. Прижимаюсь к жгучему металлу, согревая его, дышу часто-часто. Противно кружится голова, но холода уже не ощущаю. Только бьет мелкая дрожь... крючок начинает темнеть. Его хищный нос покрывается испариной. Со злым скрежетом, негодуя, он нехотя выползает из замочного гнезда.
– Доброе утро, Мария!
– Доброе, доброе, Иезус, дитё застыло… – она гремит бидонами, с её широких плеч соскальзывают на пол скрюченные от времени ботинки-сиамские близнецы на шелковых шнурках…
Мария ловко подхватывает меня на руки. Спешно раздвигает тяжёлые клетчатые платки, распахивает колючие жакеты и нежно прижимает меня к себе. Мне так хорошо…с жадностью вдыхаю запахи свежего морозного воздуха, дыма, хвои, молока… Мне тепло и, кажется, так было вечно.
– Мария, – безнадёжно шепчу я в её мокрое от пота ухо, – Мария, пойдем, пойдем в комнату...
– Иезус, сколько раз тебя нужно учить? Разве можно всех в дом звать, вот придет мамите с больницы – заругает, время какое тяжёлое.
– Маму, говорят, может отпустят на денек, но врачи еще долго ее будут лечить… а почему меня к ней не пускают?
Мария молча, усаживается на край заиндевелой скамьи, заботливо укутывает мои ноги платком и по-хозяйски оглядывает прихожую.
– Отец кормил тебя?
Я киваю головой и сонно шепчу:
– Есть картошка в мундирах, хочешь?
– Ох! – Жалобно вздыхает Мария, – погибнет дите, – она прижимается лицом к моим волосам и шепчет с укором:
– Где правда на свете? Живете в леднике старой кельи, ты уже вся сыростью пропахла.
Я пытаюсь что-то возразить, но голос Марии, как у горлицы завораживает и усыпляет.
Вдруг опять увидела её ноги. Они устало покоились на полу, пульсируя распухшими венами. Но что это? На сгибе ступни дрожит алая капля, готовая скатиться в тягучую струйку.
– Мария, Мария, смотри… у тебя рана! – наверное, я заплакала. Она быстро спрятала ноги под лавку, стала целовать мои глаза и приговаривать:
– Глупышка, совсем глупышка… Мария шла по болоту в клюкве-ягоде перемазалась. Любишь клюкву? – она смешно кривит рот, – а Марию?
Я целую её шершавые, смятые временем и слезами щеки и успокаиваюсь.
– Ой, старая голова, забыла, смотри, что принесла тебе Мария.
Она вытаскивает из-за пазухи граненую бутылку с фарфоровой крышечкой.
За пупырчатым зелёным стеклом пенится зелёное, как летняя трава, молоко.
– Пей, дитё, пей, теплое, парное…
Я пью молоко от сказочной буренки Марии вот уже два месяца. Глоток, ещё глоток, как хорошо! Благодарность к этой прекрасной женщине захлестывает мое оттаявшее сердечко. Хватаю ее ласковые, стыдливые руки, разъеденные порезами, изуродованные мозолями руки моей Марии, прижимаюсь к ним, вдыхаю их тепло и целую нежно-нежно.
– Что ты, что ты! Разве можно, разве я паненка? Не обижай Марию…
Она спешно кутает меня поглубже в платки и прикрыв глаза что-то поет по-литовски. Чудно, мне кажется так было вечно и песню эту я слышала с колыбели. Расхорохорившись я вторю ей во весь голос:
Oi, auk;tai lekia. Klevelio lapeliai.
Мария… Как хорошо, что ты есть, как мне было плохо без тебя… не спасал даже мамин платок…он теплый, пахнет мамой, но она так долго в больнице… Мне не забыть тот день, когда ты пришла ко мне. Прежняя молочница обычно оставляла молоко на улице в банке, а ты постучала в дверь, ты услышала мой плач. Ты назвалась Марией. Ты долго объясняла мне, что ты никакая не тетя так как, не родня и отчества вовсе нет, а вот имя твое Мария. Мария – повторила я тогда, боясь даже на секунду отпустить твою руку…
– Дите, дите, о чем ты задумалась? – тормошит меня Мария.
– О Вас...
Она снова радостно смеётся:
– Умница моя, ты очень красиво поёшь, но мне уже пора.
Она несёт меня к порогу комнаты и весело командует:
– Оденька валенки и кофту, не бойся, я подожду.
Но у меня тоскливо щемило в груди при виде босых ног Марии. Взгляд упал на сапожки, что лежат на крышке шкафа. Лежат давно, так как большого размера и всегда норовят соскользнуть вниз, стоит лишь тронуть дверцу шифоньера. Это понятно – мы их не любили, и они «старались» напомнить нам о себе… Я представила, как обрадуется Мария этим сапожкам. От волнения меня снова начало трясти. Вот разнюнилась. Конечно Мария полюбит их, когда вещь впору, она всегда дорога. Никаких страниц не хватило бы, рассказать, как мне удалось уговорить Марию взять сапожки. Каких только доводов я не приводила, не говоря о тридцатиградусных морозах. Я прикладывала мамины тапочки, которые были намного меньше по размеру, но все было безрезультатно, наконец я впрыгнула в сапог двумя ногами. Мария подхватила меня и задумалась. Мне казалось я слышу мысли Марии. Какая-то неясная тревога рвала сердце, сушила слезы. Это очень плохо, когда человек не может выплакать боль.
Мария ушла. Я выключила репродуктор, и не снимая валенок залезла под одеяло. После этого я помню только ледяной термометр, испуганные глаза отца и много людей, а Марии не было, и я звала ее всю ночь. К утру мне стало легче, но оказалось, что это не следующее утро, а прошло уже три дня.
Мне вдруг захотелось есть, да еще как! До чего вкусно: брать дымящую как вулкан, ароматную до дурноты картофелину, сыпать на неё крупную, рассыпчатую серую соль, повизгивая и обжигая губы осторожно откусывать кусочек и спешно остуживать рот густым деревенским молоком.
Молоко… и тут я замечаю обычную литровую банку молока. Оказалось, что уже два дня Мария не приходит. Бессвязно, заплетающими от волнения языком я поведала родителям о Марии и подаренных ей сапожках. Мама с бледным лицом, прислонилась головой к моей подушке и зашептала:
– Ты все сделала верно, моя девочка, а платы нам не нужно. Марию что-то задержало. Она обязательно к тебе придет, слышишь?
Как хорошо иметь таких родителей, верят каждому моему слову, верят моей Марии.
Прошла неделя. Беспокойство за Марию, словно заноза впилась в грудь.
Наступило воскресенье. День начался как обычно: я мыла посуду, репродуктор молчал и тишина – сытое чудище развалилось у моих ног.
Неожиданно в комнатке потемнело, словно кто-то шалил ставнями. Оглянулась и ахнула: прямо на меня пялилась лошадиная морда. Огромный глаз в облачке инея, клубы пара из нервно вздрагивающих ноздрей и мокрые губы, причмокивающие сено.
В дверь постучали, от неожиданности я вздрогнула: это был знакомый перестук Марии. Наконец-то! Прильнула к щели и вижу огромные валенки, сквозняком несет крепкий запах табака:
– Открой, открой, я от Марии...
Дверь открылась легко, прямо на меня шагнул огромный старик с большой бородой и суровым лицом.
– Марию ждала? – недобро, словно с упреком, как показалось мне, спросил он. Я молча кивнула.
– Родители дома? – поинтересовался гость, счищая кнутом с валенок снег.
Мне казалось, что стоит открыть рот и сердце выскочит наружу, поэтому я просто покачала головой.
– Ты чего такая перепуганная? А…лошадь испугалась, – рассмеялся старик,
увидев за окном морду, – пришлось к окну привязать. Да совсем забыл…, – он вышел за порог и через мгновение у моих ног стоял холщовый мешок, наполненный до верху зимними яблоками, от одного запаха которых сводило скулы и рот набивался слюной.
– Это от Марии, а я присыпал немного, да Кастуся поделилась, да ещё … одним словом, ешь. Мария волнуется о твоем здоровье. Яблоки куда?
Я показала на комнату. Старик легко поднял мешок и шагнул за мною вслед.
– Ты говорить умеешь? – не то всерьёз, не то шутя спросил гость. Я кивнула.
– И по-литовски? – Я снова кивнула.
– Так что же ты молчишь? – удивился старик.
Тут всё копившееся во мне горе вырвалось наружу, и я заревела. Во дворе вторя мне беспокойно заржала лошадь, старик ахнул и растерянно развел руками:
– Ты смотри прямо в два голоса, дела-а. Пойду задам ей сенца, а тебе…, – он зарылся мохнатой рукой под тулупом и от негодования стал бормотать. Смешно тараща глаза, все время приговаривал:
– Потерял, ну конечно потерял…
Плакать расхотелось. Я невольно следила за стариком, а когда он с криком победителя извлек из-за пазухи бутылочку с зеленым пупырчатым стеклом, она показалась мне диковинной птицей живой, трепещущей…
– Пей пока теплое, – он снова как-то сурово посмотрел на меня.
Я улыбнулась: ну, нет, меня не проведешь за кажущейся угрюмостью у этого человека очень доброе сердце. Старик неопределенно хмыкнул и поспешил к двери. Я села на кровать, прижалась лицом к стеклу и сильно-сильно зажмурила глаза: мне очень хотелось увидеть мою Марию. Ее лицо словно таяло где-то вдалеке-виделись отдельно ее лучистые глаза, усталый рот, темные волосы, сильные руки, а образ Марии так и не приходил. Смешно устроен человек, – думала я, – как беспомощен он даже перед маленьким отрезком времени и если бы не память…
Вернулся старик. Удивился:
– Что же ты не пьёшь? А я тебе про Марию стану рассказывать.
– Правда? – выдохнула я, – да вы садитесь вот на этот стул к печке поближе и чай есть и варенье, мигом налью…
– Совсем как хозяйка, молодец, от чая не откажусь и без варенья. Старик занялся чаем, а я тихонько исподтишка погладила бутылочку. Гость заметил и покачал головой:
– Все дети одинаковы – Гита ее тоже очень любит.
– Гита? Кто это? – переспросила я.
– Разве не знаешь? У Марии она вроде приёмной дочери. Длинная история, да я тебе расскажу коротко. До войны жила у нас одна еврейская семья. Никто про них худого сказать не мог-работящие были люди, а бедность их цепко в своей загребущей руке держала и была у них радость-Гита. Дочь хоть мала, а голосок до того звонкий, любой песней душу вывернет. Пришли
немцы, зверствовать стали. Убили родителей Гиты, а девочку добрые люди спрятали. Трудное было время: поживет Гита в одной семье, потом передадут в другую… Страшное было время и людей понять можно: у каждого своя семья, а за укрывательство евреев – смерть. Нашлась продажная душа, нашептала фашистам о ребенке. Те развернули охоту по всем егерским правилам - с собаками, натренированными на людей. Нашли Гиту быстро, в хлеву, в соломе. Ночь была, девочка спала. И тут собаки ворвались, но каратели легкой смерти девочке не желали, собак осадили.
Согнали людей, хлев бензином облили и подожгли. Ох! Как запылал старый хлев! Люди в горе оцепенели, а фашисты хохочут. Одна Мария не растерялась, шепнула что-то соседу-пареньку и шагнула прямо в пламень.
Какой визг поднялся у врагов, главный от восторга прямо слюной исходит.
Как же – вместо одной живой души, испепелить целых две. Рано радовались, когда казалось вот-вот рухнет крыша выбежала охваченная пламенем Мария. Люди кинулись сбивать огонь. Фашисты всполошились, автоматы наставили. В руках у старухи шевелилось что-то живое.
«Гита, Гита», – пронеслось над толпой. Главный дёрнул тряпицу, а там щенок - живая игрушка Гиты. Фашист визжит: «зеер гут, это есть акт гуманизма, немецкий народ это любит…».
Рухнули стены и людей погнали по домам. Великая печаль сковала лица добрых, но бессильных теперь людей. Мария, несмотря на ожоги, шла быстро. Она знала – дома ее ждёт Гита. Её она успела выбросить в отдушину задней стены.
– Знаешь какой праздник был, когда опасность миновала? А вот какой – поставили стол у дома Марии, а та вынесла щурящую от яркого солнца девочку и поставила ее на стол. Гита запела веселую песню, а люди рыдали так, как плачут после тяжелого и дурного сна. Это были слезы омовения, слезы гордости за простую литовскую женщину.
– Ты все поняла? – спросил Старик.
– Да, – прошептала я, – вы передайте Марии: я очень люблю ее и Гиту тоже и жду их. Старик почесал переносицу, искоса поглядел на меня и вздохнул:
«Предать-то я передам, но Мария лежит больной.» …
АЛИСА ГЛАДЫШЕВА
(1979)
Родилась в России, в городе Саратове. Окончила Вильнюсскую консерваторию. Продолжает учебу в Вильнюсском Университете. Первая публикация – рассказ «Переступив порог гимназии» в вильнюсской газете «Вечерние новости» (1994). Пишет научные статьи. Является неоднократным победителем конкурсов авторской песни «За высокое исполнительское мастерство», музыкальный руководитель «Салона русского романса». Член литературного объединения «Логос». Живет в Вильнюсе.
РУКОПИСЬ ВОЙНИЧА
Рукопись Войнича - Анализ алгоритма кодификации с использованием методов шифрования известных в средневековые времена и результаты маргиналий, которые не были зашифрованы вообще.
Аннотация исследования.
Рукопись Войнича, найденная самим Войничем, родившимся в Тяльшае, известная как Рукопись 408 библиотеки Бейнеке Йельского университета, не могла быть расшифрована столетиями. Буквально это означает, что более пятисот лет никто не мог прочесть даже несколько слов. Несмотря на то, что другие исследователи пытались расшифровать рукопись, до недавнего времени не было никаких решений в чтении рукописи Войнича. Некоторые исследователи в своих исследованиях только пытаются определить, какому языку рукопись Войнича соответствует, например, «Лингвистика рукописи Войнича» Клэр Л. Бауэрн и Люка Линдеманна с факультета лингвистики Йельского университета (Bauern and Lindemann, 2021, стр.2). Некоторые исследователи даже не достигли таких результатов, например, Рагг и Тейлор (2016), Дарука (2020), Тимм и Шиннер (2020) заявили, что в рукописи Войнича вообще нет языка.
Это исследование описывает недавние успешные подходы к декодированию, основанные на расшифровке всей рукописи Войнича, и, в частности, исследование исходной информации. Представленные здесь результаты исследований должны вызвать значительный интерес к методологии дешифровки. Читателю предлагается впервые прочитать текст расшифровки рукописи Войнича, которая ускользает от понимания более 500 лет!
Ключом к расшифровке рукописи Войнича стало растение Лаванда. Анализируя текст рукописи Войнича, была обнаружена палеография символов: ‘L’ ‘A’ V ’‘ A ’N’ ‘D’. Это стало возможным благодаря концепции расшифровки: выяснить весь алфавит, с помощью других названий растений. Анализ текста рукописи Войнича, с определением релевантной информации (в данном случае названия растений), позволил выявить достаточность информации для расшифровки. Есть только несколько цветов, которые имеют свои латинские названия в рукописи Войнича, например, «Capsella bursa-pastoris» (другие названия растений имеют специфические, этноботанические народные значения). Подробные аналитические исследования палеографии позволили определить буквы «B», «U», «R», «S», «P», «T» для дальнейшего успешного доступного прочтения всего текста рукописи Войнича. Расшифрован весь алфавит рукописи Войнича, а также весь текст рукописи Войнича.
Аннотация статьи.
В настоящем исследовании я описываю и анализирую два аспекта дешифрования, первое касается оппозиции и эквивалентности алгоритма рукописного кодирования Войнича с известными методами в Средневековье. Анализ алгоритма кодификации с использованием методов шифрования известные в средневековье времена, а также результаты маргиналии, которые не были вообще зашифрованы. По результатам моего инновационного исследования рукопись Войнича была написана на средневековом галисийском. На его алгоритм кодирования повлиял шифр замещения с использованием многозначного шифра в значительной части текста, а также под влиянием транспонированного шифра для двойного зашифрованного алхимического текста.
Тем не менее, следует отметить, что существуют существенные различия между кодами, которые были использованы в средневековый период и закодированным алгоритмом Войнича. По той причине, что замещающее шифрование полиалфавитного шифра использовалось частично и одновременно с моно-алфавитным шифром в дополнение к вообще не кодированному тексту. Поэтому главное, что следует учитывать, это то, что наибольший интерес в данной статье представляют части рукописных текстов Войнича - маргиналии - которые вообще не были зашифрованы, а также их чтение.
Введение.
Самые важные классические методы шифрования являются транспозиционный шифр, в котором переставляют порядок символов и шифр замещения, где открытый текст заменяется зашифрованным текстом. Слово «цифра» приходит от еврейского слова код или шифр. Криптографические примеры можно найти в некоторых библейских текстах на иврите, например, «Tehillim», а также, можно найти простую моно-алфавитную замену шифра «Атбаш» (500 г. до н.э.). Греческий историк Полибий изобрел квадратный шифр, где буквы алфавита были расположены сверху вниз в 5 х 5 квадратов (Полибий, [146 г. по Р.Х.] 1922 г.).
Различные виды шифрования использовались в оккультных герметических текстах древней Греции с криптографической системой, основанной на гомофоническом замещении понимания смысла метафор. Метод, в настоящее время известный как шифр Цезаря предположительно использовался самим Цезарем.
Однако эти методы были только частично использованы в рукописи Войнича, одновременно, с методом шифрования различных алгоритмов, который был неизвестен в других рукописях. Поэтому более половины тысячу лет никто не мог расшифровать манускрипт Войнича.
2. Методы декодирования в средневековый период и их связь с методами дешифрования при исследовании Рукопись Войнича.
В средневековый период Европы шифрование использовалось не только в дипломатии для передачи конфиденциальной информации, но для сокрытия информации, особенно в алхимических трактатах, где символы часто использовались вместо букв. Научный анализ указывает на то, что Рукопись Войнича был написан под влиянием средневековой алхимической философии.
Самая важная книга, описывающая использование криптографии в алхимии, является работа Роджера Бэкона 13-го века 'Epistola Fratris Rog. Baconis, de secretis operibus artis et naturae et null magitate' (1270), в котором описано использование 7 способов скрыть текст. По словам Роджера Бэкона: «Человек - глуп, который пишет секрет открытым способом, и не скрывает его от простолюдина.»
Самое интересное в коде шифрования Войнича, которая сделала расшифровку манускрипта более сложной на протяжении веков – это использование полиалфавитного шифрования, которое использовалось частично и одновременно с моно-алфавитным шифрованием.
Но согласно истории шифрования, полиалфавитное шифрование было изобретено Леоном Батиста Альберти в 1467 году, который использовал несколько зашифрованных алфавитов, и поэтому он был назван основателем западной криптологии. Полиалфавитная система, в которой используются несколько моно-алфавитных фигур периодически, чередуя каждое третье слово. В зависимости от положения внутреннего диска, определяются 24 возможных вариаций. Один из дисков другого алфавита был использован для представления расшифровки метод, а другой был из алфавита с цифрами 1, 2, 3 и 4 (Эрнандес Гомес, 2010).
Настоящее исследование текста рукописи Войнича и переведенная информация манускрипта, подтвердило его написание после 1467 года. Но важно подчеркнуть, что полиафабетическая система в рукописи Войнича использовалась только частично.
Анализируя, методы шифрования, которые использовались в средневековый период и их противопоставление и эквивалентность с алгоритмом кодирования рукописи Войнича, был очень полезен трактат средневекового периода, посвященный исключительно криптоанализу, работа Франческо (Чикко) Симонетта (1410-1480), секретаря Сфорца.
Он установил тринадцать правил для расшифровки заменяющих шифров. На основании его рукописи наиболее важное утверждение:
«… Чтобы узнать, написан ли зашифрованный документ на латыни или на местном языке, это может быть установлено следующим образом: если <…> есть только пять или меньше окончаний, вы вправе сделать вывод, что это один из романских языков; если их больше пяти, вы можете считать, что средневековый манускрипт написан на латыни.» (Симонетта, 1474)
Kриптоанализ манускрипта Войнича дал результаты, что написан он был не на латыни, а на одном из романских языков или на его диалекте. Этот метод расшифровки стал возможен только после расшифровки некоторых слов и названий цветов.
Тринадцатое правило Симонетты касалось двойных букв, которые легко расшифровать и было хорошо известно в средневековые времена, поэтому в манускрипте Войнича двойные буквы вообще опускались.
Шестнадцатое правило Симонетты включало в себя известный метод кодирования: тексты были частично на местном романском языке и частично на латыни, согласно моим исследованиям, этот метод редко использовался в рукописи Войнича, но использовался метод символов, которые не имели никакого значения, либо алхимическую лексику.
Но самый трудно зашифрованный текст, по словам Симонетты, был закодирован двумя совершенно разными шифровальными алфавитами и в той или иной степени этот метод также использовался в рукописи Войнича. Текст, основанный на двоичном кодирование букв алфавита, являлся полезным шифрованием. Такой способ кодирования двух разных шрифтов в виде открытого текста был использован не только в рукописи Войнича, которая была написана в Цистерцианском монастыре на севере Испании, но и немецким бенедиктинским аббатом Тритемием. Бенедиктинский аббат Йоханнес Тритемий (1462–1516) написал «Стеганография» (1499), где также был изобретен шифр «Аве Мария», построенный на основе периодически сдвигаемого ключа и издал «Полиграфия» (1518 г.) с шифром «Тритемия», где первая буква текста зашифрована в первой строке, вторая буква во второй и т. д. Необходимо было заменять буквы в первой строке в произвольном порядке, сохраняя циклическое правило в следующих строках, которые написаны буквами упорядоченного алфавита.
По мнению некоторых исследователей, например, Гордон Рагг, Джон Ди (1527 - 1609), возможно, владел рукописью Войнича. В 1564 году Ди написал герметическую работу «Иероглифическая монада», в которой были изобретены методы шифрования, а также алхимический символизм (Rugg, 2004). В 1582 году он встретил Эдварда Келли, который пытался открыть философский Камень.
Интересно, что, тема рукописи Войнича является секрет превращения неблагородных металлов в золото.
В алхимических трактатах символом философского камня является ребис, гермафродит, который появляется в результате сочетания «короля» философской серы и «королевы», философской ртути в алхимическом браке. Поэтому «Королева» в рукописи Войнича – это философская ртуть, а не арагонская королева как утверждает Джерард Чешир из Бристольского университета (Чешир, 2019).
Как упомянуто в рукописи «Пять мистических книг» Ди, 11 апреля 1583 года он смог расшифровать свиток, который Эдвард Келли нашёл в Нортвик Хилл, написанный странными письменами (Rugg, 2004).
В соответствии с «Пятью книгами тайн» он изобрел закодированный алфавит, любопытно, что символ i также существуют в рукописи Войнича.
Джамбаттиста делла Порта (1535? - 1615) полагал, что, если тема закодированного текста известна, аналитик может расшифровать зная, соответственно слова, которые обычно используются в особом контексте. Каждый контекст характеризуется некоторыми общими словами, которые часто используют для метода расшифровки. Это также было успешно использовано в рукописи Войнича.
Порта изобрел методологию расшифровки полиалфавитно-цифровых шифров, которые трудно расшифровать, и возможно только после нахождения правильного ключа. Например, слово-ключ «Лаванда» в рукописи Войнича.
2. Прото-романская бессмысленность гипотезы.
По словам Джерарда Эдварда Чешира из Бристольского университета, Рукопись Войнича могла быть написана на прото-романском, который возник из латыни. В своих статьях Джерард Эдвард Чешир, утверждает, что: «версия прото-романского языка, используемого в MS408 рукописи ...» стр.36 (Чешир, 2019).
Согласно моему собственному исследованию рукописи Войнича, это абсолютно бессмысленная гипотеза.
Период прото-романского языка длился в очень раннем средневековье, в период после распада Римской империи и развился во многие романские языки. Так как к девятому веку латынь использовалась только в юридических документах, литургиях и молитвах, и был превращен в мертвый язык. (Herman, 2000).
Прото-романский язык имел неконтролируемую диффузию. По сути, было невозможно контролировать, одновременно, все изменения всех древних форм от прото-романского до старо французского, древне-испанского или старо-итальянского, и эта диффузия в отдельные старые формы романских языков имела место гораздо раньше, задолго до манускрипта Войнича, которая была написана в конце XV века или даже в начале XVI век. Например, документ из монастыря Галисии был написан на галисийско-португальском языке в 1231 году.
Неправильная интерпретация бессмысленного алфавита, который использует Джерард Чешир, кроме нескольких случайно правильных букв, которые «были написаны» на прото-романском языке, все это дает неверный и бессмысленный перевод. Например, на странице 5 «Лингвистическое датирование и определение места происхождения рукописи MS408 '(Чешир, 2018), есть слова, которые Джерард Чешир переводит как «человек - не мышь». Такой «перевод» с неверным алфавитом дают не верный результат, где одно слово «переводится» (Cheshire, 2019) на один язык, другое слово на другой язык, с изменением языков в каждом слове.
На самом деле, Манускрипт Войнича был написан очень образованным монахом, известным писателем в средние века Испании, высоким и интеллектуальным языком о герметической работе и философском камне и не мог быть таким невежественным, как в абсурдных «переводах» Джерарда Чешира, которые абсолютно неверны.
Согласно моим исследованиям, рукопись Войнича не была написана на прото-романском языке вообще, но на языке, который принадлежит Западно-романскому типу, иберийско-романской, западной группе: на средневековом галисийском языке – галисийско-португальском.
Лексикон средневекового галисийского преимущественно латинского происхождения, хотя кельтские племена, которые поселились в северной части Пиренейского полуострова в третьем веке до Р.Х. повлияли на язык, как языковой субстрат, также как слова германского происхождения (Ferreiro, 2001).
3. Результаты нешифрованных маргиналий рукописи Войнича.
В этом разделе обобщены некоторые результаты незашифрованных слов, которые смогли пролить новый свет на текст рукописи Войнича только после расшифровки алгоритма, а также определения и анализа всего алфавита. На странице 66r есть маргиналии, которые не были вообще закодированы, например, примечание об осторожном использовании растения, которое было описано ранее в тексте как токсичное. Согласно тексту рукописи Войнича, два слова означают лечебные средства, которые были полезны в детоксикации:
| beu | - beuer (bever) - «beber» на средневековом галисийском (Lorenzo, 1968)
|Меl | M;L (Lorenzo, 1977), мед, происходящий от древнегреческого слова ;;;;, был известен как лечебное средство с древних времен и, был описан Диоскоридом в своей книге «De Materia Medica», раздел 2.82 в соответствии с Рукописью Саламанки.
| mus(go)| M;SCUS (Lorenzo, 1977), мускус, также редкий архаизм на испанском языке. Название происходит от греческого ;;;;;; 'moskhos'. Мускус — это вещество из железы оленя с сильным запахом. Вещество использовалось в Средневековый период как закрепитель духов и был известен еще с древних времен, но также использовалось в качестве лечебного средства. Например, Питер Шеффер описал мускус и его свойства в своей книге (Sch;ffer, 1485), также как Конрад фон Мегенберг в «Liber de natura rerum». (Мегенберг, 1348-1350). Как сообщается, мускусные компоненты обладают противовоспалительными и антигистаминными свойствами (Evans, 1989).
Стоит упомянуть, что эти слова не были зашифрованы вообще, только буква 's' в слове 'mus (go)' и буква «м» в слове «мел» были испорчены.
Есть много средневековых ботанических рукописей, где другие авторы пытались скрыть названия растений. Особенно средневековые рукописи, которые были написаны по-алхимии. 'Il giardino magico degli alchimisti 'Вера Сегре Рутц (Segre Rutz, 2000) труд об алхимическом традиции трав, в частности об алхимических травах. Рукопись из Biblioteca Universitaria, MS Aldini 211 написана на латыни и описывает почти пятьдесят растений, которые не могут быть идентифицированы. Очевидно, что названия 13 растений являются искажениями известных названий, например, «Antolla»: «Anthyllis», «Ariola»: «Oriola». 23 названия растений сильно искажены, например, «Метри»: «Миртус», «Ригогола»: «Галега».
В Центре Шенберга при университете Пенсильвании есть очень замечательная рукопись с зашифрованными названиями растений, как и в рукописи Войнича. Рукопись «ljs419» XV века является типичным средневековым травником Апулея. На страницах 71r и 24р название растения «Пепеко», это, вероятно, один из видов пионов | PEONIO |.
4.1 Результаты маргиналий названий месяцев в рукописи Войнича.
Самыми исключительными являются маргиналии, написанные кем-то, кто уже смог расшифровать и прочитать рукопись Войнича еще в средневековье.
Важно определить язык, который использовался в маргиналии, но ученые по сей день не могут даже прочитать незакодированный текст. Например, было несколько попыток проанализировать названия месяцев в цикле гороскопа, которые по результатам моего исследования, символизируют периоды месяцев алхимических процессов для трансмутации металлов.
Важно, что проф. Джеймс Уэстфолл Томпсон и проф. Джон Мэтьюз Мэнли заявили, что рукопись Войнича была написана на испанском языке под влиянием Раймонда Луллия. (Nill, 1936) Но в действительности на рукопись Войнича оказало влияние произведения псевдо-Луллия, а также Арнальда де Вилановы (1240–1311) и Иоганна де Рупессика (между 1302 и 1310–1366).
Самым близким к расшифровке рукописи Войнича был Эрвин Панофски, по его гипотезе, манускрипт Войнича был написан в Испании, предположительно на юге Испании, под влиянием еврейской Каббалы. В своих комментариях 1932 года о названиях месяцев указывает, что: «<Апрель <…> Октябрь, <…>, безусловно, предполагает некоторую форму испанского, а не латынь или французский ...>» (Панофский, 1932).
Но позже в «Крипто-аналитики: ответы Панофского 1954 года» Панофски ошибочно изменил свое мнение и заявил, что имена месяцев были написаны на «провансальском французском» (Panofsky, 1954).
Исторически сложилось так, что правильное прочтение названий месяцев было проблематично из-за ошибочных выводов ученых. Например, при неудачном определении языка маргиналий, ученые всегда используют несколько языков: переводят несколько месяцев с испанского, несколько месяцев с каталонского, французского, окситанского и несколько месяцев с итальянского, как в работе Джерарда Чешира, из Бристольского университета (Чешир, 2019).
Но разумно предположить, что тот, кто написал маргиналии названий месяцев, написал их на одном языке. Согласно моим исследованиям рукописи Войнича, имена месяцев были написаны на галисийско-португальском языке, который также известен как средневековый галисийский язык, особенного галисийского типа (Гладышева, 2019).
; 70v (часть) fig.3Маргиналия: «mar; (o) (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском (Lorenzo, 1977), происходит от латинского M;rtius, Март.
; 70 v: 71р (часть) Маргиналия: «pril» (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском (Lorenzo, 1977), производная от лат. APR;LEM: Апрель.
; 71 v (слева): 71 v (средний) Маргиналия: «may (o) » (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском (Mettmann, 1972), май.
; 72р (справа). Маргиналия: «juny (o)' (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском июнь (Лоренцо, 1968). Близнецы/близнецы.
; 72р. Маргиналия: «jullio» (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском (Barreiro, 1995), июль.
; 72 v (часть, слева). Маргиналия: «ag(o)st(o) » (Гладышева, 2019), на средневековом галисийском (Lorenzo, 1977), Август. Но на средневековом галисийском это также имя цезаря Августа, поэтому, прочтение слова «aug (o) st (o)» также возможно.
; 72 v (часть, справа). Маргиналия: «setembro» или «setenbre» (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском - сентябрь. "Setembro" в соответствии с «Sobre cronologia do vocabul;rio galego-portugu;s» (Lorenzo, 1968) написано на средневековом галисийском, также как возможное прочтение «setenbre» «La traducci;n gallega de la» Генеральная хроника и хроника Кастилии. Том II (Glosario) '(Лоренцо,1977).
; 72 v (часть). Маргиналия: «Octubro», «Outubre» или «Oitubro» (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском (Lorenzo, 1968). «Октябрь».
; 73р. Маргиналия: «'nov;bro», «'nove (m) bre» o « 'noue (n) bre» (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском (Лоренцо, 1977), ноябрь.
; 73 v. Маргиналия: «dezembro» или «dezenbre» (Гладышева, 2019) на средневековом галисийском (Lorenzo, 1968), декабрь.
Очевидно, что страницы Козерога и Водолея отсутствуют в Рукописи Войнича. Галисийско-португальский, который также известен как «средневековый галисийский», в реальности состоял из двух языковых разновидностей, которые различались только феноменом малых диалектов (Queixas Zas, 2001). Галисия принадлежала королевству Леона, это тоже повлияло на язык. Некоторые из названий месяцев существуют так же в каталонском или других романских языках, но все названия месяцев существуют только на средневековом галисийском, по результатам исследования.
4.2 Результаты маргиналий на странице 17r манускрипта Войнича.
Ученые даже не могут прочитать очень важную маргиналию на странице 17 р рукописи Войнича. Важность является в языке, на котором это маргиналия была написана, указывая, что кто-то не только расшифровал рукопись Войнича, читал ее свободно, но также использовал в алхимии. (Гладышева, 2019)
Так, как эта маргиналия - совет по использованию другого растения, чем в самом тексте Войнича (Гладышева, 2019): «| me l l [i]or all(e)a[r] hus[ar] heru[a] vrittanicum | «|лучше иностранное использовать растение vrittanicum / brittanicum |»
Эти слова могут быть переведены с арагонского, так же как со средневекового галисийского. Например, слово «mell[i]or», с которого начинается предложение. Но результаты дополнительных исследований указывают, что Рукопись Войнича была написана на средневековом галисийском языке (Гладышева, 2019).
1. me l l [i]or (Гладышева, 2019) – лучше: средневековый галисийский или старо арагонский.
2. аллея - 'ajeno, ajena' (Gladyseva, 2019), из лат. ALI;NUS -
«иностранный», из лат. чужие (Лоренцо, 1977).
3. hus[ar] (Гладышева, 2019), * ;S;RE (Lorenzo, 1977), использовать.
3.1 Или, возможно, другое значение «huus» - неопределенный артикль: un, una; (Паркер, 1958).
4. herua, erua 'hierba' (Gladyseva, 2019), lat. H;RBA -hierba (Лоренцо, 1977), трава.
5. vrittanica - «vrittanica » растение.
На странице 17r, в правом углу рукописи Войнича, очень легко увидеть другой цветок - «vrittanica», который упоминается в маргиналии. Растение "vrittanica " была очень распространенным растением в средневековых ботанических рукописях. Например, рукопись Псевдо-Апулея MMW, fol. 56v, 10 D7
4. Заключение
Лингвистический анализ данной статьи приводит к следующим выводам. Изучение рукописных маргиналий Войнича привело к невероятным результатам. Маргиналии рукописи Войнича, фолио 66r, написаны на средневековом галисийском языке. Это еще раз доказывает правильность моих инновационных исследований рукописи Войнича, такие как анализ морфологии структуры слов, анализ синтаксиса структур предложений, семантики слов и лексикология слов на средневековом галисийском языке.
На протяжении многих веков ученые, которые пытались расшифровать рукопись Войнича думали, что символ «о» является ноль или закодированный символ, но на самом деле это определенный артикль мужского рода средневекового галисийского языка. Такие определенные артикли существуют и в старо-арагонском языке.
Но в соответствии с результатами исследования, все слова, в том числе маргиналии названий месяцев написаны на средневековом галисийском. Также как народные названия растений, которые существуют и в галисийском в настоящее время. Эта информация важна, чтобы понять, кто мог читать рукопись Войнича в средневековые времена. Лингвистический анализ дает окончательные результаты правильности подтверждения расшифровки всего текста рукописи Войнича со средневекового галисийского.
АННА ДАРАГАН
(1806 — 1877)
Педагог, детская писательница, автор книг иллюстрированной азбуки «Ёлка» и «Ёлка. Подарок на Рождество» (1846), «Чтение для детей из Священной истории» (1848), «Естественная история животных, рассказанная для детей» (1849). В книге «Руководство к детским садам по методе Фр. Фребеля» (1862) впервые познакомила русскую педагогическую общественность с системой воспитания немецкого педагога и теоретика дошкольного воспитания Фридриха Фребеля.
В разный период была начальницей московского Елизаветинского училища, Николаевского сиротского института в С-Петербурге, попечительница детского приюта в Туле.
Похоронена на православном Евфросиниевском кладбище в Вильне рядом с могилой мужа генерал-лейтенанта П. М. Дараган (1800—1875).
ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ ЖИВОТНЫХ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Было время, и не так еще давно, когда система учения шутя, играючи, была в большом ходу; даже и теперь есть жаркие поборники этой системы, и многие матери думают еще, будто ребенок скорее, легче и удобнее выучится, ежели золотить ему горькие пилюли знания, ежели прикрывать учение игрой. Система эта, кажется, совершенно ложная; кажется, должно приучать ребенка учится точно так-же не шутя, как приучают его чистоте и опрятности; как туалет ума, без сомнения, должно занимать первое, по важности, место, после молитвы.
При таком убеждении, Естественная История Животных для детей первого возраста невозможна. Для детей пяти, семи и восьми лет доступен только сухой список названий животных и при нем несколько сказок о верности Собаки, о лености Ленивца, о строительной способности Бобра, о понятливости Слона, о трудолюбии Пчелы, и т. д. Такое изложение подходило-бы несколько к системе учения шутя: привыкнув думать о Естественной Истории Животных как о собрании сказок о зверях, птицах и насекомых, дети будут скучать когда придет время серьезного занятия этим предметом. Ожидая басни, юноша неприятно будет удивлен, когда услышит нешуточный рассказ об анатомических подробностях устройства тела и ученых приметах различных животных; первый урок будет скучен, а это уже огромный шаг назад.
«Естественная История Животных», предлагаемая теперь маленьким читателям, вовсе не руководство к изучению зоологии; книги эта имеет целью первоначальное, самое поверхностное знакомство с царством животных, но не одни анекдоты о том, как обезьяна любит перенимать все, что видит, как попугая можно выучить говорить, как у Обри Мондидье была верная собака, и как слон окатил водой сиамского портного. Кроме подобных анекдотов, без которых нельзя было обойтись, книга эта заключает в себе и вступление и объясняющее общее устройство животных и классификацию их. Таким образом молодой читатель или учащийся видит науку не издали, а прямо входит в нее, без труда знакомится с первыми ее основаниями, видит ее начала и естественным образом приобретает охоту ближе познакомится с объяснением премудрых тайн природы, существование которых он начинает подозревать. - Кроме вступления, перед каждым описанием жизни, привычек и нравов животного помещены ученые приметы, т. е. те признаки, которыми оно отличается от прочих животных и по которым помещено учеными в тот или другой класс, разряд или род цепи животных. Но ученые приметы эти напечатаны здесь особенным, мелким шрифтом, так что маленькие читатели, которым рано еще понимать Естественную Историю как науку, легко могут пропускать напечатанное мелко; тут есть польза, и очень важная, потому что, прочитав книгу, они будут помнить, что они далеко еще не знают Естественной Истории, что Естественная История, не сказка, а наука, которая со временем пояснит им множество поучительного, любопытного и странного в жизни животных.
Таким образом, вовсе не думая составить руководство и тем менее еще, конечно, ученую книгу, автор совершенно достигнет своей цели, ежели книга эта внушит маленьким читателям охоту ближе познакомится с природой.
А. Д.
17 декабря
1848.
ЧТО НАДО ЗНАТЬ, ЧТО БЫ С ПОЛЬЗОЮ ПОЧИТАТЬ
ЕСТЕСТВЕННУЮ ИСТОРИЮ ЖИВОТНЫХ
Куда ни посмотришь, куда ни оглянешься на белом свете, везде есть животные, везде есть движение, жизнь, и не найдешь на свете уголка, в котором не было бы хоть какого нибудь живого существа. Посмотришь на улицу: там ходят и суетятся люди; солдаты в косматых шишаках идут на службу, мужики весело работают, распевая свои песни, ребятишки играют или ссорятся, сами не зная из-за чего; разносчики уверяют, будто у них очень хорошие апельсины и лимоны, и все это, солдаты, ребятишки, разносчики, бабы, офицеры, чиновники, дамы, извозчики, девочки, купцы, кадеты, молочницы, слуги, все они идут и едут в разные стороны, встречаются, толкаются, молчат, расходятся, бегут, кричат, кланяются, спешат, и все это живет, движется, и все это животные. Ведь всякий из нас давно знает, что человек тоже животное, только гораздо лучше, умнее всех остальных животных. Кроме человека, на улице увидишь еще множество животных: лошадь, как будто затем и создана, чтобы помогать человеку в самых тяжелых работах; верную собаку, которая бежит за своим господином, сводя со всеми встречными собаками; иной раз увидишь и корову, которая вечно что-то жует. Но кроме их, сколько еще птиц, сколько ворон, голубей, воробьев, ласточек, и какое бесчисленное множество мух, жуков, мошек, комаров, червяков, которых с первого взгляда и не заметишь! И все это живет, движется; и все это животные.
После улицы взглянешь куда-нибудь на крышу, - и там везде животные, везде жизнь. Тут долгоносая ворона заботливо гложет какую-нибудь косточку; там курносый воробей скачет обеими ногами разом и отыскивает себе какого нибудь зернышка или мухи; здесь потихоньку, виляя хвостом, крадется хитрая кошка, подбираясь к неосторожной птичке; а тут, под крышей, ласточка искуснее всякого каменщика строит себе гнездо; толстый паук заботливо раскидывает свои сети; большие зеленоватые мухи с шумом и жужжанием летают вперегонки, делают круги, и садятся передохнуть на солнушке; иная муха летает не двигаясь с места, машет крыльями так проворно, что невозможно приметить, а не подвигается вперед; вот налетела не нее другая, сшиблись, зажужжали, мигом облетели небольшой круг, и опять обе неподвижно держатся в воздухе; маленькие стенные муравьи по своей протоптанной дорожке хлопотливо пробираются один за другим и несут себе домой запасного корму на зиму; худенькие комары, которые, кажется, целый свой век на досуге, празднуют хорошую погоду, собравшись поплясать в одну большую кучу, и носятся, и прыгают, и толпятся около одного и того же места, кроме того множество малейших, едва приметных желтых, голубых, зеленых, коричневых, красноватых, серых, черных мошек и червячков ползает, крадется, скачет, летает жужжит и ищет поживится чем Бог пошлет.
Подумаешь о том, что делается где-нибудь не в городе, а далеко, в каком нибудь лесу, - и там животные , и там жизнь на каждом шагу. Медведи, волки, лисицы, зайцы, кролики, тетерки, рябчики, совы, ястребы, коршуны, куропатки, голуби, овсянки, жаворонки, муравьи, черви, бабочки, пчелы, мухи, мошки, все так и кипит жизнью, все ходит, бегает, ползает, суетится ищет себе пропитания.
И в воде, в море — так же много жизни и животных как на земле. Громадный кит, прожорливая акула, ерши, окуни, щуки, сиги, стерляди и бесчисленное множество таких рыб и таких червяков, о которых не всякий и слыхал.
Да, по правде сказать, на сеете много и не червяков, и не животных, а других вещей, гораздо обыкновение и проще, которые знает не всякой и не всякий понимает.
Возьмем в пример самую простую вещь, камень. Ежели бросить камень как можно дальше вверх, то почему он непременно упадет на землю? Дело очень простое и ответ самый легкий, не правда ли? - Потому что он тяжел. - Очень хорошо; да почему же все тяжелое, брошенное падает непременно на землю? Почему именно падает, летит прямо к земле? - Вот это уж не так просто, над этим уж и призадуматься можно; а между тем был один великий человек, который уже давным давно умер, и который лучше всех отвечал на этот вопрос и объяснил его так подробно, что и прибавить нечего.
Или вот еще любопытный вопрос: ежели злое дитя у мухи отрежет голову, то муха непременно умрет, а ежели у деревца отрезать вершину, да кроме того обкорнать половину ветвей, - деревце не умрет, а будет продолжать расти. Почему? Отчего муха умрет, а деревце будет жить?
Или еще: ежели кого нибудь слегка, потихоньку, так что бы он не видал, уколоть булавкой, то почему он в ту же самую секунду почувствует боль? Может быть вам кажется , что и на это отвечать легко? Да, это правда, очень легко отвечать на всякий вопрос, ежели отвечать на него кое-как; а между тем, ежели захотим все дело объяснить подробно и понятно, так чтобы после того и спросить ничего не оставалось, то ответить очень трудно. Так почему же человек почувствует боль? Потому что у него нежная кожа? Потому что он жив, и только неживое не чувствует боли? - Этого мало; после этого можно еще спросить: почему же нежная кожа чувствует боль? Почему живому телу больно то, что не живому ничего? И так далее, можно расспрашивать до того, что вы уж не в состоянии будите отвечать. А между тем ответ на этот вопрос есть совсем готовый, только вы его не знаете, потому что не знаете всех тех наук, которые вместе называются Естественной Историей.
Может быть вам приходил когда нибудь в голову вопрос: почему термометр может показывать холод и тепло? - Термометр — самая простая вещь, которая есть в каждом доме, по которой всякий ребенок может сказать сколько теперь градусов тепла или мороза; - так не жалко ли не понимать такой простой, обыкновенной вещи и не уметь объяснить почему она может показывать и жар и холод? И есть еще бесчисленное множество подобных и очень простых вещей, которых вы не понимаете, и в тоже время в Естественной Истории есть готовый ответ на всякий разумный вопрос, какой только может придти вам в голову.
Спросите: как предсказать в какой день в котором часу в будущем году будет затмение Солнца? Сколько верст от Земли до Луны, и как это смерить? Отчего какой нибудь предмет сквозь увеличительное стекло кажется нам больше, нежели на самом деле? Как делается красная краска? Откуда достается золото? Как делается сталь? Как сделать чтобы на яблоне росли груши? Что едят слоны? Где живут киты? Чем питаются муравьи? Из чего пчелы делают мед? Где живут зимою мухи и комары, и откуда они берутся летом? На все это, и на все подобные вопросы ответит вам Естественная История, а небольшая частица ее, именно о животных, расскажет вам только о том, какие на свете есть животные, и как, и где, и чем они живут.
О животных Естественная История рассказывает очень много любопытного, не всякому известного. Например всякий ли знает, что в иных реках водится небольшая рыбка, которая на обед бьет себе мух, стреляя в них водою? Эта рыбка держится обыкновенно около берегов, и как только заметит на травке где-нибудь, не очень высоко над водою, сытную муху, из-за которой стоит похлопотать, она выстрелит в нее изо рта небольшою кругленькою каплей воды, непременно всякий раз попадет, собьет муху с травки, та падает в воду, а искусная рыбка тотчас ее глотает. Всякий ли знает, что на свете есть такое животное у которого три рога на лбу? И другое, у которого один рог на носу? Впрочем теперь вовсе еще не время расспрашивать, кто что знает и чего не знает: гораздо лучше будет спросить об этом в конце книги.
АНРИ КЕТЕГАТ
(1936)
Социолог, автор автобиографической прозы. В Пермском университете окончил отделение русской филологии, в Ленинградском университете – аспирантуру по философии. Профессиональный свой путь однажды описал так: Полуфилософ. Полуслесарь. / В социологии мелькал. / Служа в газете, стан ливрейный / В полупоклоне изгибал. / Полуучёных книг редактор – / Полузакройщик, полушвец. / Был полувсем, и есть надежда – / Ничем я стану наконец. О себе сообщил также: “Три дочери, внук, внучка и только один язык. На котором Александр Сергеич и вдохновил на автоэпиграмму”.
«Кочевал по России», сейчас живёт в Вильнюсе. Стихи вошли в «Альманах для своих» (1999, 2001), в котором «место действия Вильнюс 60-70-е годы 20 века» и авторы, (проходящие в материалах КГБ как «группа трын-травистов») - бесфамильны, скрыты под именами, кличками и псевдонимами. Составитель и один из авторов «Альманаха для своих» (1999, 2001) в котором «место действия Вильнюс 60-70-е годы 20 века» и авторы, (проходящие в материалах КГБ как «группа трын-травистов»), бесфамильны и скрыты под именами, кличками и псевдонимами.
В «Антологию русской прозы Литвы» включены поздние рассказы автора.
ВСТРЕЧЕННЫЕ ЛИЦА
СПЛОЧЁННЫЕ
За скользящим вдоль леса вагонным окном сутки переламываются от дня к ночи. Поезд Тюмень – Петербург убегает от заката, но многоцветный по осени лес всё-таки меркнет: закат быстрее поезда.
Пока, в начале сорокадвухчасового пути, плацкартный вагон малолюден. В нашем отсеке из шести мест заняты два. Соседка с гладко зачёсанными сединами читает Новый Завет. Лицо соответствующее – мягкое, светлое, по красивым морщинам струится благоволение. Я уже знаю, что едет она с севера, где много лет инженерила на стройках, а теперь навещает друзей, живёт же в Питере с дочкой и внучкой – им не в тягость, спасибо северной пенсии.
Проводник со смоляными кавказскими усами и беспримесно русской речью метёт пол. Соседка интересуется, сколько приготовить за постель.
– Сорок шесть, – говорит проводник и тут же поправляется: – Ой, сорок пять.
Какая-то рябь пробегает по соседкиным морщинам. Вскоре выясняется – какая.
Вернувшись из сортира, я вздыхаю – не то чтоб с горя, а так, светской беседы для:
– А мыла в сортире не-е-ту.
– И туалетной бумаги то-о-же, – подхватывает мой запев соседка, уже сменившая святую книгу на сумеречный заоконный пейзаж. – Так ведь кто проводник-то... Они же знаете, какие хитрые. Вы заметили, как он лишний рубль хотел за постель содрать?
Говорится это тихо, без агрессии, просто с сожалением констатируется печальный факт.
Дорожный перестук колёс и языков продолжается, и соседкина печаль с кавказцев по какой-то кривой смещается на литовцев. Её подруга двадцать семь лет прожила в Вильнюсе и вынуждена была уехать в Россию, потому что «они не хотят по-русски разговаривать».
Насчёт кавказцев я ограничился молчанием, предоставив соседке самой решать, знаком чего оно является – согласия или несогласия. С литовцами, однако, она уж слишком подставилась.
– Вы будете смеяться, но я как раз живу в Вильнюсе и именно двадцать семь лет.
Её взгляд выжидательно оживляется, а я продолжаю:
– И со мной там разговаривать по-русски вполне хотят.
Не теряя выжидательности, взгляд тускнеет, а я говорю, что случаи нехотения бывали, но за двадцать семь лет и десятка не наберётся. Достаточно ли этого для смелого вывода вашей подруги? Нехотения потому и запоминаются, что они не повседневность, а то, что выпадает из неё. Происшествия. И, кстати, мы с вашей подругой, прожив в Вильнюсе по четверти века, потому и остались одноязыкими, что там можно обойтись русской речью. Было б нельзя, уж как-нибудь освоили бы речь литовскую, хоть возраст и помеха. Повседневность бы вынудила и выучила.
Собеседница моя озадачена, но не спорит. Наоборот, спешит посоответствовать. Из недр памяти извлекается светлый образ литовки Гедре, с которой дружила в детстве, живя в Игарке.
– У нас там разные из Прибалтики жили, не только литовцы. Они такие же, как мы, были, только не плакали, когда Сталин умер.
Давно уж дивлюсь я лёгкости, с которой стихийный, идеологически не накачанный ксенофоб становится оппортунистом, сталкиваясь с возражением собеседника, который кажется ему более «культурным». То страх попасть в число отсталых сработает: с советского детства он помнит, что националист – персонаж пережиточный, как бы застрявший по дороге от обезьяны. То плебейское представление о приличии помешает подать голос протеста: уважить собеседника – значит согласиться с ним, а возразить – всё равно что перейти на личности. Это, однако, действительно лишь для ситуаций, когда такой – податливый – ксенофоб не задет лично. И когда он один, без единомышленников (единочувственников, надо было бы сказать, ибо процесс, протекающий в его голове, трудно назвать мыслительным). Обладатели правильных усов, носов и слов стоят на своём, лишь сплотив ряды. Оказавшись один в поле, такой человек не воин и не то чтоб капитулирует, а как-то незаметно для себя братается с противником. Если, повторяю, это не боец идеологического фронта.
За Екатеринбургом к нам подсаживается словоохотливый крепыш-пенсионер с котом в затянутой сеткой корзине. Застелив постель, он выпустил на неё своего заключённого, и тот простёрся на полполки, снисходительно поглядывая на изумлённых попутчиков-недомерков.
– Экий он у вас баскетболист, – говорю я хозяину, как оказалось, бывшему учителю физкультуры. – Сабонис, не меньше.
– Он у меня другим делом занимается, – радостно откликается крепыш, – не с мячом бегает. Навёл в деревне страху: коты попрятались, а кошки – все его.
И пускается по следу, на который я навёл его ненароком, упомянув Сабониса.
– А в Литве я бывал. В Бирштонасе, курорт там у них такой. Так, знаете, захожу в магазин, продавщица сперва своих всех отпустила, а уж потом меня. Поехал в Каунас. Подхожу к таксисту: где улица Ленина? Не знаю, говорит. А улица, оказалось, вот она, на ней я и стою.
– Ну вот видите, – оживилась читательница Нового Завета, мгновенно забыв о недавнем братании. – Человек же рассказывает, как с ним самим было!
Странные люди прибалты. То не плачут, когда умер Сталин. То не знают, где улица Ленина. И тогда те, кто плачет и знает, сплачиваются вокруг своей обиды.
Разливается по Руси Великой нитроглицерин. Где ещё не ненависть, там готовность к ней. Случись в вагоне мыльный бунт, быть проводнику-кавказцу биту. Но за что – за мыло или за направильные усы?
Мыло, впрочем, давно уж появилось. И спецбумага тоже. Несмотря на ихнюю хитрость. Убегался он, наш хитрец: сменщика-то не дали. Так и просуетился все сорок два часа один.
Сентябрь 2006
РАЗНЫЕ
Спирт, не относившийся, как и каустик, к дефицитным реагентам, был всегда, и к концу смены круглолицый Антанас становился ещё и багроволицым, так что кличка Помидор легла, как шар в лузу. Кругл он был не только лицом, но и всем, из чего состоял. Сумма соответствовала слагаемым. Нечто шаровидное, легко перебирая шустрыми ножками, бодро катилось то по горизонтали, вдоль гальванических линий, то почти по вертикали, по крутой лестнице в подвал, где размещались реакторы станции очистки гальваностоков.
Помидор работал на хромовом реакторе, где проблем было особенно много. Реактор запросто справлялся с промывными стоками (отходом промывки деталей после нанесения гальванопокрытий) и захлёбывался стоками концентрированными (отработанным электролитом из ванн). Концентраты собирали в шестикубовый коллектор, из него понемногу подавали в реактор, смешивая с промывными, это облегчало осаждение хрома. Но сверху, с гальванолиний добавляли быстрее, чем внизу убавлялось, коллектор переполнялся, и наступал день, когда мастер очистной станции, уходя домой, подмигивал заступившему на вторую смену Помидору, своему доверенному лицу: «Сбрось куба полтора». Тот весело подносил пухлую ладошку к нахлобученной на уши беретке и поздним вечером, когда инспекторы природоохраны на охотничьи тропы уже не выходили, сливал в канализацию ядовитейший хромовый электролит.
– Антанай, – сказал я однажды, для вящей проникновенности поставив обращение в звательный, как положено у литовцев, падеж. – У тебя же внуки, ты думаешь, к ним эта отрава не попадёт?
– Река смоет, море размоет... – Пухлые и уже багровые щёчки жизнерадостно разбежались в улыбке, прощавшей мне мою наивность.
Я давно простился с заводом, и когда, однажды двадцать лет спустя, неспешное моё движение к троллейбусной остановке прервал быстроногий встречный старик, узнавать его я начал с нахлобученной на уши беретки. Контраст с былой шаровидностью был разительный.
– Антанай, – развёл я руки, – тебя стало вдвое меньше! А где остальное?
– О внуках забочусь. Время придёт – нести легче будет. – И вдруг отощавший Помидор взорвался: – У начальников спроси. Мы-то думали: вот уж в независимой Литве заживём! А они только себе хапают. Нелегалов этих, беженцы которые, кормят. А зачем? Лучше своим отдай. Вот у тебя пенсия сколько? Ну у меня на полсотни больше. За квартиру заплатил – осталось сто восемьдесят. Можно на сто восемьдесят прокормиться? А ведь ещё лекарства надо.
Что да, то да. Если б не потомки, пришлось бы и мне выбирать: хлеб или лекарства? Похоже, Помидору с потомками, ради которых он худеет, повезло меньше. Тем неистовей его ненависть к начальникам.
– Бразаускас опять везде коммунистов понасажал. Я б их всех расстрелял. Согнал бы в крематорий – и...
– Хорошо, Антанай, что у нас с тобой нет оружия, а то б наделали глупостей.
– Это не глупости, это правильно. – На меня обрушивается очередной слухопад о воровстве в правительстве.
– Мне легче, чем тебе, Антанай: я этого не знаю.
– Не знаешь? – недоверчиво переспрашивает Помидор, благодаря телевизору знающий всё и наверняка. Внезапно потеряв ко мне интерес, он вяло прощается.
***
Вильнюс город маленький. Вечером того же дня в супермаркете натыкаюсь на тележку, управляемую Альгисом. С ним я работал в другом цехе, сборочном. Альгис был не удалой выпивоха – погубитель природы, а беспробудно трезвый и высокосознательный гражданин страны советов. На работе он горел с двух концов сразу – как передовик производства и как цеховой парторг. Инженер по образованию, он карьере предпочёл место наладчика счётных машин, дневал и ночевал в цехе и заслуженно получал больше всех. При этом, будучи потомственным коммунистом, ревностно и бескорыстно предавался общественной работе. Мне нравилась неспешная сосредоточенность, с которой он вдыхал жизнь в машину, к сложенью которой приложил руку и я, слесарь-сборщик. На партсобраниях Альгис без выражения проговаривал скуловоротные партийные слова, а переходя к производственным делам, которые обычно и были основными в повестке дня, оживлялся. Так в троллейбусе пробивают талончик – не талончика ради, а поездки для.
Когда в конце 80-х начались перемены, я работал уже не в сборочном, а в гальваническом, на очистной станции, но иногда встречал Альгиса. К новым ветрам он отнёсся настороженно. «Посмотрим», – говорил он, пожимая плечами. И вот теперь, «посмотрев», начинает издалека:
– Ну и как твоё ничего?
– Да всё ничевей и ничевей, – улыбаюсь я.
– У тебя ещё хватает сил на юмор. Хорошо живёшь.
Работает Альгис (он помоложе меня) всё там же, хотя «там же» остались только корпуса, населённые новыми людьми и новыми заботами, среди которых бывшие производители счётных машин, в малом числе ещё сохраняющиеся, чувствуют себя краснокожими в мире неизвестно откуда взявшихся бледнолицых. Безжалостный рынок мгновенно обрушил сбыт этих машин, с ликвидацией планово-распределительных связей оказавшихся вдруг бесполезными ископаемыми. Завод, когда-то экспонат социалистической витрины (всех высоких гостей непременно везли сюда), развалился на акционированные обломки, занятые кто чем, и теперь Альгис добывает нежирный свой кусок наладкой всякой несерьёзной мелочи, недостойной его квалификации. Печальный мой собеседник перечисляет преимущества прежнего жизнеустройства, то и дело приговаривая: «Разве не так?» Я было начинаю разговор про «не так», но вдруг соображаю: негоже отбирать у израненной души исполнительного трудоголика последнее убежище – иллюзию, что он лучше своей нынешней судьбы, что судьба к нему несправедлива и кругом виновата. Я вынимаю из себя полемический запал и обращаю к бесконечным рядам супермаркетного изобилия жест примирения: «Во всяком случае это – не так. Не так, как было». С очевидностью Альгис, не забывший прилавки советской поры, не спорит, и мы расстаёмся, не утратив взаимной приязни.
***
А вот Людвигас доволен судьбой. На сборке он одно время бригадирил надо мной и по моему же предложению был смещён за вялость в оргработе. А теперь... Представительный человек с благородной проседью на висках выходит у моего подъезда из крутого авто. «Людвигай! Тебя ли вижу?» – «Меня, кого ж ещё. Что, изменился?» – «Преобразился!» Оказалось, выйдя из планово-респределительной тюрьмы на вольный рынок, Людвигас открыл в себе тот самый оргталант, который в тюрьме был невостребован и мною не замечен. Он затеял неслабый производственный бизнес, в который вовлёк, как выяснилось, одну из моих соседок, к каковой соседке и приехал в гости – почивать то ли на лаврах, то ли ещё на чём.
***
На Кальварийском рынке, главном в Вильнюсе, подхожу к прилавку с дрелями и узлами к ним: на моей износился патрон, надо насадить новый. Продавщица в лихой бейсбольной шапчонке, оживлённо разговаривает с товаркой, ко мне спиной. Но вот она поворачивается, светясь улыбкой, от которой стало всё светлей... «Езус Мария!» – восклицаю я на манер здешних католиков. Катя! Бывшая мастерица бывшего нашего с ней родного завода. Вот уж кто негодовал, когда поднялась atgimimo banga (волна возрождения), как поименованы были общественные страсти той вдохновенной поры. Катино негодование питалось из двух источников – национального (она русская) и мировоззренческого (она была активной партийкой, непременным членом цехового партбюро). На одном из последних партсобраний после её страстного выступления «за интернационализм» я не усидел и призвал не распаляться, а подумать, откуда взялась atgimimo banga и что она должна смыть нам всем на пользу. «Ты к ним просто подлизываешься», – сказала Катя после собрания с неподдельной обидой на меня и на «них».
И что теперь, спустя годы? Спустя годы обижаться некогда и не к чему. Деятельная Катя развернула торговлю ходовым товаром для рукодельных мужиков, забыла про партийные собрания и даже планирует вовлечь в свой бизнес недавний оплот мирового империализма: прилавок передаст дочери, а сама полетит в США. Так что не смейся, паяц, над разбитой Катиной любовью к всеблагой партии и союзу народов-братьев. Освободившееся в её сердце место всецело заполнила любовь к личной инициативе, от которой ни одному из народов хуже не стало.
***
Разно живут люди в отделившейся Литве. Разней, чем раньше. И узнают о своей разности, раньше мало что значившей.
Май 2006
ОХОТНИК
Какая-то обволакивающая мягкость была в его облике, в строе речи. Он, посвящённый, как бы заранее прощал непосвящённым тривиальность их мнения.
Раза два или три мы встречались в доме моего двоюродного брата. Брат, бывший советский офицер, выйдя в отставку, погрузился в военную историю. Особенно пристально занимался войсками СС – находил малоизвестные материалы, выступал на конференциях. На одной из конференций познакомился с Пятрасом. Тот сосредоточился на лидерах третьего рейха. Он шёл по их следу с маниакальным упорством, из мельчайших осколков терпеливо складывал мозаику – портреты и биографии.
Брат в своих поисках восстанавливал картину злодейства. Поисковый интерес Пятраса вначале показался мне разгадыванием интриги детективного романа, но потом... Проверяя своё подозрение, я сказал Пятрасу, что в его портретах нет важной краски – пепла Освенцима. Портретист посочувствовал жертвам – и обозначил другую чашу весов: «Но Grossdeutschland! Великая Германия!..» Взгляд его утратил мягкость, плечи расправились. Другая чаша, если и не перевесила, то уравновесила первую.
Шло время. Пятрас тоже не стоял на месте. В популярном еженедельнике он опубликовал статью, в которой утверждал, что Нюрнбергский процесс как процесс победителей был «явно несправедливым», что на нём получила юридическую силу «...легенда о якобы 6 млн убитых евреев, хотя в действительности у суда не было ни одного подписанного Гитлером документа об уничтожении евреев...»
Пятрас не антисемит. Он женат на еврейке и ездит в Израиль к живущей там дочери. Он не евреев не любит, а любит Grossdeutschland – идею Великой Державы. Идея захлебнулась пролитой ею кровью, но сердце Пятраса отдано тем, кто предпринял героическую попытку. Охотничий азарт перерос в любовный недуг.
В связи с публикацией статьи о «легенде» послы восьми западных стран выразили протест. Генпрокуратура Литвы начала досудебное расследование. В министерстве внутренних дел, где он был чиновником средней руки, Пятрас больше не работает.
Ноябрь 2010
ИЗ УРОКОВ ЛИТОВСКОГО
Чему меня научила Литва? Вряд ли чему-нибудь такому, чему нельзя было бы научиться и не живя в ней. Но я в ней живу, и именно из литовского опыта извлекаю уроки, оснащенные наглядными пособиями. Ну например.
Конец 1970-х. Алые полотнища приглашают в счастливое будущее, которое называется komunism. Билет в кино продаётся в kase. Пришелец из России круглит пытливый глаз: почему одно m, одно s? Не в том смысле, что не так, как в русском, а в том смысле, что не так, как на латыни. В безграмотности можно заподозрить изготовителя единичного изделия, но ведь и здесь, и там, и там вот... Ларчик открывается, когда пришелец узнаёт, что литовская орфография не допускает двойных согласных.
На заводе пришелец слышит, как бригадир слесарей-сборщиков обращается к начальнику цеха: «Начальник, когда детали привезут? Бригада простаивает». Не товарищ начальник и не по имени-фамилии... Начальник – и всё. Пришельцу слышится в таком обращении некая ироническая фамильярность (вроде как – эй, начальник!). Наблюдения множатся, и вот их сумма складывается в вывод: никакой фамильярности, просто вне сферы личных отношений здесь приняты ролевые, а не персональные обращения, ну а товарищ, слава богу, на низовом уровне не прижился из-за чужеродности.
Месяц кончается, в бригаде аврал: не сделаем план – не будет прогрессивки, а это треть зарплаты. Юный Повилас, присев на корточки, ставит готовую машину «на копыта». В переводе с нашего, бригадного, на общепонятный – крепит к днищу колёса, на которых мы покатим машину на участок наладки. Появляется старушка-уборщица из соседнего цеха, бабушка Повиласа. «Kur Povilas?» – спрашивает она бригадира. «Povilas suko», – говорит тот и машет в сторону внука. Пришелец слышит: «Повилас – сука» и озадаченно корит бригадира: «Ты что, Владас? Зачем нахамил старухе?» Владас смеётся и объясняет недотёпе: suko – это крутит. На сборке преобладают вращательные движения (винты, гайки...), и работать значит крутить.
Итак, урок: зри в здешний корень даже тогда, когда тебе кажется, что твой нездешний опыт обеспечивает ориентацию в новой среде. Иначе будешь недоумевать и попадать впросак. Так что, хотя многонациональный Вильнюс издавна самый русифицированный город Литвы (не одними лишь державно-православными пристрастиями Тютчева порождены его строки «Над русской Вильной стародавной / Родные теплятся кресты...»), пришелец из России должен корректировать свой импортный опыт.
Ещё урок.
Литва научила тому, что от нации, как и от женщины, нельзя требовать любви. Расхожая формула «Они (титульные) нас (нетитульных) не любят» – реакция инфантильная, выдающая неуверенность в себе, отягощённую историческим невежеством. В межнациональных, как и в межличностных, отношениях норма – не объятия, а неприкосновенность личного пространства. По уровню её соблюдения средний обитатель литовских холмов превосходит среднего обитателя холмов московских. Причём это не обязательно этнический литовец. Тут не столько «дух нации», сколько «гений места». Персонал посольства РФ в Вильнюсе заметно корректнее персонала ОВИРов, с которыми мне приходится иметь дело при наездах на родину. В обоих случаях люди русские, но разного разлива.
Литва научила ценить сдержанность. Не надо мне, чтоб меня любил прохожий (дай я тебя поцелую!). Мне достаточно, если он не заступает за черту. Пацаны, которые шествуют под транспарантом «Литва – для литовцев», за черту заступают, но они маргиналы в большей степени, чем их российские двойники, гуляющие под транспарантом «Россия для русских». И, в отличие от двойников, у них нет на боевом счету иноплеменных трупов.
Не всякая, однако, сдержанность кажется достоинством. Даже если понимаешь, откуда она родом. 9 мая 2011 всплакнуть под «Тёмную ночь» я пошёл в еврейскую общину Вильнюса. Там не сдерживались.
10 мая 2011
ЛЕОНИД МИЛЬ
(1938 — 1992)
Поэт, прозаик, переводчик, член Союза писателей СССР (1975). Переводил с литовского и армянского языков. Родился в Каунасе, во время Второй мировой войны, четырёхлетним ребёнком был спасён и тайно вынесен литовкой няней из застенков каунасского гетто.
Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (1961). Написал и издал роман о творчестве Нарекаци «Дух и плоть» (1993).
В 1990 году, как литовский еврей, выехал на постоянное жительство в Израиль. Однако вскоре вернулся с семьей в Россию. Последние годы жил, и трагически умер в Москве. Похоронен на родине, в Вильнюсе.
Был одним из соавторов «Альманаха для своих» (1999, 2001) в котором «место действия Вильнюс 60-70-е годы 20 века» и где «группа трын-травистов» (так они проходили в материалах КГБ), бесфамильны или скрыты под именами, кличками и псевдонимами.
В «Антологию русской прозы Литвы» включен фрагмент материалов из «Альманаха для своих», в котором автор скрыт под псевдонимом «ЛЁНЯ» и отрывок из изданной книги Леонида Миль «Дух и плоть».
В ЧАС, КОГДА ЗАЖИГАЮТСЯ ФОНАРИ
Дождь № 2
Ночные улицы тихи.
Из кухни пахнет здобной булкой
Я вам прочту сейчас стихи
О переулках,
Где влажный ветер так давно
Кого-то ищет,
И мелкий дождь стучит в окно,
Стучит как нищий,
Где мостовые под дождем
Дрожат упруго,
И тянет грязь за башмаком
Расшлепанные губы.
Но вот становится светлей,
И друг за другом
Ряд долговязых фотонарей
Бредет полужам.
И дом в сиянии лучей
Стоит обернут.
В нем снится девушке моей
Зеленый город.
ДУХ И ПЛОТЬ
Архипастырь
В первой молодости время часто представлялось ему строптивым, упершимся ослом, и тогда он в сердцах понукал его. Годам к двадцати пяти он заметил, что время совсем не нуждается в понуканиях, а после тридцати оно помчалось опрометью. С недавних пор стал его донимать сон: время так летит, что он еле успевает стричь ногти — на одной руке острижет, на другой опять отросли, и, кроме стремительно растущих ногтей да вороха обрезков, он ничего не видит и не знает. Вот и здесь, в тесной пещерной келье, он очнулся в поту от мерзкого наваждения и как продолжение его ощутил затылком шероховатый сор.
Пригибаясь под низким сводом, Григор поднялся, вздернул рясу, чтобы не наступить на подол, подпоясался и, отведя локтем прикрывавшую лаз козью шкуру, выбрался из пещеры.
Справа, где темнота начинала редеть, виднелся гребень хребта. Но море еще только слышалось, выделяясь из всего безмолвия шелестом, напоминавшим шумок дождя. Слева, в часе ходьбы, брезжил маячный огонь на верху южной, самой длинной крепостной башни монастыря, тоже пока незримого. Подумалось, что для путников, которые не ведают о существовании Нарека, маяк мелковат и вблизи — не маяк, а тусклая звездочка.
Осторожной ощупью Григор спустился с каменистого взгорка к берегу, постоял в сырой мгле; потом быстро скинул одежду, зашел в воду и, захватывая со дна песок, принялся растираться.
Он был чистоплотен, притом что не брезглив, своя нечистота раздражала его пуще чужой. Засоренность, затхлость кельи вчера не мешали ему, но за ночь стали его собственными, и теперь он, как мог, вымывал их.
Пещерных келий в окрестности насчитывалось до полусотни. Эту (она была предоставлена ему на неделю) занимал отшельник Акоп, известный не только в здешней округе. Посещавшие Нарек обычно посещали и отшельника. Акоп с одинаковой ровностью принимал всех, и знатным посетителям его невозмутимая ровность нравилась не меньше, чем самым убогим. Было в Акопе такое, что пусть и ненадолго, а все-таки вышибало из любого привычку унижать и унижаться.
В Нареке известность Акопа мало кого радовала: пещерник, хотел он того или нет, убавлял значимость обители. Случалось, что вельможные паломники, лишь вытребовав проводника к Акоповой келье, проезжали мимо Нарека. Акоп в монастырь не заглядывал, хотя когда-то учился в монастырской школе. Его невнимание тоже задевало нарекцев. Но Акоп вел истинно отшельническую жизнь, придраться к нему было не за что. Приходилось довольствоваться речами о дикости мирян, которые ставят монаха-недоучку выше, чем монастырь, столько делающий для просвещения всего царства. Не молчали, разумеется, и остряки. Те изощрялись в насмешках над Акопом: называли Большим Грязнышом за строгое соблюдение обета не тешить себя умыванием и в келье не прибирать; говорили, что и он создан из праха земного, который в самый раз для неопрятной души. И действительно, за время отшельничества Акоп так оброс грязью, что казался из нее вылепленным.
При его образе жизни этот панцирь был нелишним и для плоти: в теплую пору защищал от гнуса, а зимой — от задувавших с моря свирепых вихрей. Но месяц назад, в середине лета, Акоп простудился, стал гулко и надсадно кашлять и не мог уже являть собой
ничем необоримую праведность желавшим увидеть ее паломникам. Хворь поколебала и его душевное здоровье. Он начал заговариваться, а порой, в перерывах между затяжными кашельными приступами, выкрикивал крепкие и замысловатые ругательства. В монастыре рассказывали, что на одного старенького, едва держащегося на ногах паломника Акоп рявкнул: «Ты меня, дьявол, не тронь, а я тебя все равно трону!»
Григор вспомнил, как, слушая анекдотец, снисходительно посмеивался вместе с другими, так же усмехавшимися монастырниками. Да, и он из них, из нарекских, из повышенно самомнительных. Хотелось же ему сходить в Акопову келью, повидать нынешнего Акопа, а не шел — не пускало сидевшее и в нем самодовольное «мы».
Только когда отшельника удосужились наконец привезти в монастырь, Григор позволил себе удовлетворить это давнее любопытство. Он смотрел, как Акопа отпаривали в бане, как сколупывали с него бурую корку, из-под которой вдруг залоснилась гладкая, совсем молодая кожа, как на предплечьях и груди бугристо заходили мышцы,— смотрел и думал: вот странное дело — всю жизнь умерщвлял человек свою могучую плоть и, похоже, как раз этим и отсрочил омертвение.
Когда его растирали волосяной холстиной, Акоп пришел в чувство, потрогал себя, оглядел присутствующих и, благодарно улыбнувшись, выговорил сиплым голосом: «Спасибо». Он приподнялся на лавке, но тотчас затрясся в ухающем кашле, развел виновато руками и снова лег. Бывший здесь же игумен Ованес, старший брат Григора, сам натянул на больного шерстяные подштанники, носки и рубаху и велел поместить Акопа в лучшей гостевой комнате. Примечательно, что еще до этой начальственной заботы едва ли не все в обители по-доброму отнеслись к Акопу, неожиданно избавясь от прежней к нему неприязни. Впрочем, что удивительного? Большинству людей добрые побуждения приятнее, чем недобрые.
Григор знал Акопа с детства. Оба поступили в монастырскую школу одиннадцатилетними и в один день.
Было 30 сентября 959 года. Няня разбудила его раньше обычного. На подоконнике ворковали голуби, неповоротливые, мягкоклювые и, должно быть, потому миролюбивые создания, которых он кормил с ладони несмотря на то, что презирал за незащищенность и зависимость. «Урчат до чего настырно, попрошайки!» — успел он подумать и перестал их слышать: припомнил вчерашний разговор с отцом... Уф! Плохой разговор, скверный... На спинке стула висело иноческое одеянье. Няня с бесстрастным лицом, словно бы ничего особенного не совершая, расправляла складки на этом, как называл его Григор, панихидном наряде.
— Доброе утро, Григорик,— проговорила она спокойно, даже суховато. Он натянул на голову сбившуюся простыню и отвернулся к стене.
— Поздно уже, сынок, пора вставать,— объявила она тем же спокойно-суховатым голосом. Это была крупная, осанистая женщина, светлоглазая и с белесыми, почти бесцветными волосами. Родом она была из северной, очень далекой страны, жители которой, как она рассказывала, чуть ли не круглый год ходят в меховой одежде. В Ване зимой тоже случались и застаивались холода; вьюжило, наметало сугробы. Няне ванская стужа была нипочем: никакой одежды, кроме легкого платья и поверх — только в трескучий мороз — платка, она не надевала. Домашние говорили, что зимой на нее взглянуть зябко. В доме все так и звали ее — Няней. Присмотревшему ее на рынке отцу Григора, священнику Хосрову, трудно было выговорить имя рабыни. Хосров купил ее у заезжего франкского купца, а тот — у соотечественника, высокородного рыцаря. Этот продавец Няни направлялся со своими ратными людьми на богомолье в Святую Землю и по дороге разграбил владенья замечательно богатого, по Няниному свидетельству, эмира, в гареме которого она находилась в качестве диковинного украшения. Вдоволь всякого повидала она, прежде чем очутиться в Ване, однако рассказывала преимущественно о том, как ее продавали и перепродавали.
Рабыня оказалась домовитой, расторопной; она была с умом и характером и — как-то само это вышло — взяла в доме большую власть. Нянино первенство в хозяйственной сфере признала не только уступчивая госпожа — перечить Няне остерегался и своевольный, не терпевший ничьей указки Хосров; слушались ее, рабу, и гордые своим положением в доме свободные слуги. Такое объяснялось не одним лишь Няниным нравом — властвуя, распоряжаясь, она преданно служила всем домочадцам. С расширением ее полномочий вкусней и разнообразней стала еда (появились чужеземные яства, за которыми Няня сама отправлялась на рынок и, закупая их, искусно сбивала цену), был заменен шедший вокруг второго этажа гнилой балкон, была утеплена пристройка, где размещалась низшая челядь. Сидеть сложа руки Няня не умела и вечно выискивала занятие себе и другим. Порой ее предприимчивость производила впечатление чрезмерной. Однажды надумала она переставлять мебель, и поднятые спозаранок слуги принялись по ее указаниям передвигать всю обстановку. Но когда работа была закончена, выяснилось, что вещи заняли именно свои места. Да и все в доме упорядочилось, упрочилось при Няне. Вот почему ей многое сходило с рук: и резкость обращения, и то, что она, выросшая в духовном невежестве, упрямо оставалась меднолобой язычницей, и даже то, что по ночам водила в епископский дом любовников, с которыми завязывала знакомства на рынке. При вызывающей необычности — в каком еще знатном столичном доме хозяйничала безбожная и бесстыжая раба? — это был чрезвычайно основательный дом. Два хозяина вели его, и первый, Хосров, лишь изредка, и притом очень осторожно, направлял, но никогда не проверял Няню, и вправду нянчившую, пестовавшую целый дом. Однако душою дома, средоточием его жизни был для Няни рано осиротевший Григор. Он родился хилым, болезненным; в пору младенчества особенно часто нападала на него густая яркокрасная сыпь, которую он расчесывал до крови; и мать, уже неизлечимо больная, в таких случаях совершенно теряла голову. Няня с помощью опытного лекаря разобралась, что ребенок переносит не всякую пищу, а также что его непременно надо закаливать. Поспорив с матерью и переспорив ее, она взялась по утрам обтирать ребенка сначала комнатной водой, а потом и холодной, остуженной в погребе. Года через два болезни и болячки от него отвязались; он покрупнел и стал проворно вытягиваться, сделавшись, по Няниному выражению, «страх каким прогонистым». Рослый светловолосый мальчик (она примечала в нем сходство с собой; действительно что-то общее в них появилось) был ее всегдашней тревогой и утешением. Ему она позволяла и прекословить и дерзить. Сквернейшие его выходки Няня обычно сносила молча. Да и легче было обуздать его терпением, мягкостью, чем угрозами и нагоняями. А сейчас она заранее скучала.
— Послушай, Григорик,— сказала она, решив подступиться к нему иначе,— разве тебя принуждают схиму принять? Ты едешь в Нарек учиться.
Григор откинул простыню. На Няню он и не посмотрел. Взглянул на подоконник, где здоровенный, раскормленный голубь урчал, топорщил крылья и отпихивал других, помельче. Григор поморщился, отвел взгляд и вдруг быстро-быстро заморгал — точно кому-то подмигивая.
«Учиться!» С этого же вчера начал и отец. Но Григор ходил в школу при главном в городе храме святого Фомы и понимал, что не на учебу едет. Уже монашествовал в Нареке старший брат Ованес. И вот силком и обманом туда же заталкивают и его. Воином, мореплавателем, охотником на барсов, даже уличным лицедеем представлял себя Григор, только не монахом. И оттого, что его обманывают и неволят, что до его воли ни отцу, ни ей, рабе зазнавшейся, дела нет, в нем наливалась безбоязненная, безоглядная к ним ненависть. «Столковались, спелись и врут, врут, врут...» — распаляя себя, повторял он мысленно.
— Ага,— заговорил он вполголоса,— учиться еду. Мало, что отец морочил меня. Тебе-то мое монашество зачем? Ты ведь своим болванчикам-истуканчикам поклоны бьешь. А?.. Никому я здесь не нужен, да-да, не то что ты, раба, за которую всякий на рынке отдаст,— бахвалишься без передышки! — всё, что имеет, и столько же приплатит. А я, значит, ничего не стою? Тогда и впрямь, зачем я здесь? Говоря это, он не сводил с нее моргающих, точно подмигивающих глаз, едва ее различая.
— Зачем? — взвизгнул он и подскочил к ней с поднятым кулаком. Няня зажмурилась, однако не сошла с места.
Удара не последовало. Но держать в себе такую ярость было невыносимо. Он лихорадочно осмотрелся, углядел на тумбочке календарь, остервенело схватил его и принялся отдирать листы с ликами святых мучеников, плюя на них и гадко, по-взрослому, ругаясь. Покончив с календарем, он проводил взглядом последний, налетевший на угол комода лист и злорадно выкрикнул:
— Что, получил? Так тебе и надо! И тут он услышал Нянин голос:
— Ай, монашек, так монашек, ну и монашек!
Няня вперевалку, как громадная гусыня, передвигалась на корточках, сгребая плотные желтокожие листы. «Не простит!» — просверкнуло в нем обжигающе. «Почему же? — сразу спросил он себя.— Чего только не прощала...» — «Нет,— ответилось,— я бы не смог». Но словно кто-то другой небрежно проронил: «А она сможет». Да, сможет, он знал это наперед, нисколечко не сомневался. «Господи, какая ж я дрянь!» — чуть было не вскрикнул он вслух . Впервые в жизни окатило его презрение к себе, сознание собственной низости.
— Я их склею,— пробормотал он.
Но Няня, успевшая собрать листы, по-прежнему, с корточек, повторяла:
— Ай монашек, так монашек... — Ну что ты заладила! Склею, слышишь? — Склеишь, конечно, склеишь, Григорик.— Она поднялась и сочувственно, очень-очень понимающе взглянула на него.
— Ты у меня самый хороший, самый славный, и все тебя любят. Успокойся, сынок. Разве можно так горячиться? Разморгался опять. Виски небось опять свербят...— И уже ворчливо зачастила: — Ты бы голубей покормил. Вон как разгалделись. Осень, корма кругом полно, а они попрошайничают. Говорила тебе: только зимой подкармливай. Им без тебя не прожить, у них клювы вдвое окоротели. Велю-ка Атому-лежебоке переловить для жарки. Не пропадать же им…
Он слушал полуслыша. Такое же исступленное, как только что выплеснувшееся бешенство, плескалось в нем сожаление. Молча, не глядя на Няню, он открыл дверцу комода, зачерпнул в ящике гречишного зерна и, подойдя к окну, протянул руки этим неумело, небольно колотящим друг дружку крыльями и хвостами, сладострастно воркующим тучным птицам. — Во-во, дождались лоботрясы своего спасителя-вседарителя,— явно сводя счеты за болванчиков-истуканчиков, забурчала Няня.— Побалуй их напоследок. Исхудали постники, дальше некуда.
Не оглядываясь, он улыбнулся ей и спиной ощутил теплоту ответной ее улыбки.
_______
Григор вышел на берег. Мокрая кожа уловила струение воздуха с юга. Днем снова будет пекло. Он отложил сорочку, надел рясу. Чистое тело и одежду освежило. Пожалуй, и хорьковую вонь переборет эта обильная содой вода. Наслаждение — купаться в ней. Мягкая, шелковистая, она ласкает, как ласкают касания нежной плоти.
Возвращаться в келью не хотелось. Он сел на гладкий валун и повернулся лицом к растущему в небе свету. Сумерки пятились, расступались, и он вдруг ясно почувствовал неповторимость и продолжительность нарождающегося дня.
День заполнялся вскриками ранних птиц, всплесками рыбы, стрекотом насекомых. Вода стала голубоватой, берег, вызолоченный долгим зноем, зажелтел, и прямо перед Григором, на стыке воды, земли и неба, взблеснул краешек солнца.
В эти минуты в обители начиналась утреня. Он любил в ней участвовать. Ему нравилось слышать, как его несильный голос, поддержанный другими, постепенно крепнет, густеет и сам усиливает гудение хора, на утрене небольшого — десять — двенадцать певчих. Они с Ованесом становились по разные стороны алтаря и вместе со всеми изливали, переливали из сердца в сердце бессмертную, нестынущую кровь Давидовых псалмов.
Церковь поутру пустовала; заходили лишь несколько крестьян, доставивших в монастырь продовольствие. Темные от загара и пыли, они вставали возле узорчатой решетки перед амвоном. Служба шла на книжном, малопонятном им языке; они схватывали редкие слова, но это ничуть их не удручало. Торжественное великолепие храма, раскачиванье и позвякиванье золотого кадила, из которого вырывались душистые облачка ладана, таинственные перемещения вокруг алтаря монахов, как бы не поющих, а переговаривающихся с небом,— в этом для них, живого монастырского имущества, было неоспоримое наличие благодати и верный залог блаженств, обещанных добродетельным в послеземной жизни. Но почти всегда находился среди них хоть один нетерпеливый, не могущий ждать. Такой простирал к певчим похожую на плохо вымытую миску горсть и всем своим видом заклинал: «Плесните и мне чуточку благодати, куда вам столько!» Григор встряхнул сорочку, перекинул ее через плечо и зашагал к келье. Она была гораздо старше монастыря, построенного полвека назад. Могилы отшельников у подошвы холма вполне можно было назвать кладбищем. Он насчитал дюжину базальтовых плит, которые свидетельствовали, что келье — лет четыреста: отшельники живут долго. Зато Нарек вправе гордиться более древнею родословной. Когда-то стояла на его месте пустынь, где монахи былых времен, следуя строгому уставу Василия Великого, сообща трудились, все делили по-братски, удовлетворялись тем, что сами производили. Для некоторых и это подвижничество было недостаточным; они уходили из обители и селились в безлюдных урочищах (видимо, кто-то из них обжил и эту пещеру), становясь столпниками, молчальниками, грязнышами. Если не случалось какой-либо напасти, лишь исповедаться являлись они в монастырь, когда такая потребность у них возникала. Но и тот Нарек,— говорят, что персы его разрушили,— не единственный предшественник сегодняшнего: рывшие котлован землекопы вырыли бочкообразный языческий алтарь. Вероятно, еще во времена Аршакидов1, а может, и раньше люди сочли подходящей для святилища вогнутую каменистую ладонь, которую суша протянула морю, эту величественную и уютную местность.
Ему захотелось пить, и он взобрался на макушку холма, к тутовнику, где был родник. Деревья уже обросли спелыми, сероватыми орешками, основной пищей Акопа в те дни, когда паломники не приходили. Вспугнув воробьев, Григор протиснулся между стволами на прогалину, в середине которой булькал родник, заботливо обложенный камнями. Он перегнулся через них к серебристой ямке и, напившись, вновь освежил голову и шею. Возвращаться в келью желания не было, однако время утренней молитвы иссякало, и он, пересилив себя, спустился к пещере.
Перед входом в нее чернело кострище, над которым в складке глыбистого навеса лежали кремень и тщательно обточенное, удобное для руки огниво. Акоп еженощно разводил костер после того, как прошлым летом к нему наведался гигантский медведь. Лаз для зверя был узок, к тому же Акоп перед сном всегда приваливал к лазу камень (в окрестностях порядочно хищной живности), но медведь, отвалив помеху, почти сутки слонялся у пещеры, норовя уцепить лапой припадавшего к стенке Акопа. Предупрежденный им о медведе, Григор в минувшую ночь костра, однако, не жег: в келье и без того духотища.
Справа от входа зияла глубокая впадина. В ней отшельник хранил заготовленные на зиму съестные припасы. Сейчас в ней было пусто. Козья шкура — достояние Акопова предшественника — с петлями из туго скатанных и продетых сквозь мездру завитков меха висела на толстой веревке, которую тот сплел из своих волос. Веревка держалась на воткнутых в расщелины кольях. Григор выдернул их, чтобы впустить в пещеру свет и, главное, воздух. «Задним умом крепок»,— сказал он себе, когда изнутри жарко дохнуло затхлостью.
В правом углу пещеры лежал длинный нож с наборной сердоликовой рукоятью, по ее винтовому желобку шла золотая цепочка, а венчала ее голова барса из цельного массивного сердолика. Нож подарил Акопу курдский хан. Он принял в Ване христианство и, решив по дороге домой завернуть к знаменитому отшельнику, остался доволен душеспасительною с ним беседой. Взамен у Акопа он попросил мелкую монету либо отдарок. «Иначе поссоримся,— объяснил подверженный суевериям хан,— ножи поэтому и не дарят открыто, а для виду продают или обменивают на что-нибудь острое». Монеты у Акопа не оказалось. За нож пришлось отдать топор, которым он рубил хворост и который для этого дела подходил лучше ханского подношения.
Основное пространство кельи занимал алтарь — столешница с крестом, выдолбленные в стене,— словно бы из нее выдвигающиеся.
Алтарь был незатейливый, грубый. Перед ним на свободном от сора приступке колени пещерников оставили две продолговатые вмятины. Больше в келье ничего не было, даже кувшина для воды.
1 Парфянская династия, правившая Арменией в I— III веках. (Здесь и дальше примечания автора.)
________
ВАЛЕНТИНА ПАЗИЛОВА
(1938 — 2009)
Выпускница МГУ им. Ломоносова, по окончании философского факультета университета жила и работала в Москве и Вильнюсе. Кандидат философских наук. Была сопредседатель Междисциплинарной Секции Общества «Знание» России, В последние годы, будучи тяжело больной, изучала итоговые материалы деятельности Междисциплинарной Секции Общества «Знание» России и ее Международной программы «Урусвати».
Автор книг: «Критический анализ религиозно-философского учения Н.Ф. Федорова» (1985). Современна ли «жрица Изиды»? (1991)
В Вильнюсский период жизни одна из авторов «Альманаха для своих» (1999, 2001) в котором «место действия Вильнюс 60-70-е годы 20 века» и авторы, (проходящие в материалах КГБ как «группа трын-травистов»), бесфамильны и скрыты под именами, кличками и псевдонимами.
В «Антологию русской прозы Литвы» включен фрагмент материалов из «Альманаха для своих», где автор скрыт под псевдонимом «В.П» и одно из интервью Валентины Пазиловой.
ДНЕВНИК ОДНОГО ДНЯ
25.2.65.
Утром был Игорь, облысевший на висках, уши лопушками, иллюстрировал сувенирного Блока, ходит по издателям. «Озлобился и окрысился», но смеётся, улыбается, уши торчат. Из-за раннего визита не выспалась, так нехорошо, сонно, и разговаривать не хотелось. Потом в Дайнаве виделись с Юрой, Фелей, Мингалёвым. Говорили про Слово о полку и Зимине и XVII веке, про Фридмагога и прочее. Потом пошли к Сержу. Был Дима, говорили о Розе и филантропии и доброте. Серж был в репертуаре. Дима проводил Коб-ных, когда пришёл Жора.
С Коб-ным искала Рапшите, взяла у Марины справки.
В библиотеке публич. - Роза и Серж. Говорили про кинопроблемы, теории дегуманизации (!) и дематерилизации (!). Остановились на плагиате, прерваные Лялькой. Поссорилась я с Сержем, но не очень. Потом была у Дальки, был Миль. Играли в карты, говорили «про жисть». Потом мы с Далей пошли на телеграф. Теория женственности торжествует. Торжествуя пошли к Аргунам. Был Еликсон, ктр рассказывал скандальные истории про актёров. Далька просилась в актрисы. Главная теория торжествует.
11.8.66.
Утром проснулась гляжу в потолок.
Пришла Юта...Потом пришел Феля, он обстригся pendant обритой бороде.
Юта с Любкой ушли. Пришел Юра. Пошли на прогулку. Фэл ушёл на работу, а мы пошли в Вильнюс, имели Альбишку. Потом пошли к Сержу. Там был Аркаша. Злословили о Розе. Потом Юра пошел на работу а я к Гале Красо-ной. Помылась тож, её, к счастью, не было дома. Так что я смылась , не беседовав. Пошла домой и поела. Потом пришла в Литерату. В Литерату пришёл Фэл с Коб-ным. Они говорили про Макаренко и Мол. Гвардию.
Потом пошли в Нерингу. Там были Коб-на и Юрна. Дорого бы я дала чтоб послушать, как они по душам беседуют. Марина говорит: «Очень большое напряжение от разговора было». Мне бы его послушать: разговор эфтот. Какие лица у них были значительные.
Было жарко весь день. Горло у меня болело, болит, а теперь и живот тож. Люблю, когда мужчины заливают, но когда женщины — особо хорошо. Потом мы пошли к Феле, оставив тех на углу, и дальше я написала ниже следующую поэму.
ПОЭМА О ГРАДЕ КИТЕЖЕ
Ю.Г.
I
Ах, как приятно, что Вас в этой жизни я больше не встречу,
Юная милая нежная стройная женщина.
Розами, лилиями, холодным сквозным светом,
Алой гвоздикой, северо-западным ветром,
Грогом и гробом — прошли по моему сердцу,
Ревом органным, веселью созвучным скерцо,
Инеем северным, именем нежным “Инесса»,
Готикой пламени: завороженное снежное солнце.
Осатанелая рвется Русь под зеленые стяги,
Рьяно кидаются волны под ноги дороги.
Ева! На грудь твою нежно прилягу;
Вьюжного солнца услышу веселые звоны.
ИНТЕРВЬЮ
Интервью Валентины Павловной Пазиловой в журнале «Эгоист генерейшн» (2002)
Корр - Валентина Павловна, а близким людям приходилось помогать с помощью магии?
В.П. - Ну а что же делать? Одну маленькую, очень больную девочку, дочку моей подруги, я лечила с помощью рисования.
Корр - Как это?
В.П.- Есть такая штука, называется импульсивное рисование. Многие люди занимаются этим, но относятся к этому несерьезно. Может быть и у вас есть привычка во время разговора черкать что-нибудь на бумаге: какие-то линии, каракули... Это означает, что рука ваша выражает на бумаге ваши ощущения , ваше энергетическое состояние. И даже пространство, в котором вы сейчас пребываете..
Корр - Пребываю, одновременно находясь здесь?
В.П. - Конечно. Так вот, эту больную девочку я рисовала очень подробно. Со всеми ее внутренними органами. И я не просто рисовала то, что было у нее на самом деле. Я прикладывала определенные силы, чтобы рисунок получился как можно красивее. Например, к ее голове шли всякие замечательные потоки и лучи. А ноги я ей делала длинные, большие, уходящие корнями в землю
Корр - Она выздоровела?
В.П. - Я рисовала ее, пока она не выздоровела. Что же касается импульсивного рисования, то с его помощью можно изображать даже ситуацию и влиять на нее. На рисунке всегда хорошо видно, что именно не так и где не хватает энергии. Рисунок можно дорисовать, украсить, вообщем, переделать необходимым образом...
Корр - Снова вопрос по ходу - А Вы ощущаете в себе некие магические силы? И - умеете Вы ими управлять? Или Вы все это ощущаете как-то по-другому? А КАК? Расскажите, если можно.А как осознать в себе магические силы?
В.П. - Надо просто осознать, кто ты есть на самом деле.
Задать себе такой вопрос: кто был бы я, если бы у меня была другая профессия, другие родители, другая внешность, все другое?
Когда начинаешь себя серьезно об этом спрашивать, начинаешь понимать, что ты - это колодец, а твои социальные роли - это что-то вроде лиан, которые его оплетают сверху. Раздвигая лианы руками, можно попробовать заглянуть в колодец...
Корр - А там пусто!
В.П - Там бездна. И возможно, даже темнота. Конечно, без ролей никак нельзя. И когда ты осознаешь свои роли, ты можешь ими пользоваться гораздо виртуознее. Но при этом ты знаешь, что это - не ты.
Корр - А ты - это бездна?
В.П. - Да
Корр - Неужели действительно можно на полном серьезе считать себя бездной?.
В.П.- Конечно. Только бездной и можно считать себя серьезно. Когда ты понимаешь, какое количество у тебя ролей, ты очень хорошо осознаешь, что ты - это не то, не другое, и не третье. И в один прекрасный момент ты узнаешь, кто ты такой.
Корр?- А если не узнаешь?
В.П. Значит, ты размотал клубок не до конца. И какую-то свою роль посчитал самим собой. Обычно это бывает от самолюбия. Жалко расставаться с каким-то своим образом, который кажется тебе очень привлекательным..
Корр: Но тогда получается, что и любой человек - бездна?.
В.П.- Да.
Генерал-лейтенант, барон ВАСИЛИЙ фон РОТКИРХ
(1819 — 1891)
Генерал-лейтенант, поэт, публицист, писатель, драматург, переводчик, исследователь литовской мифологии (псевдоним — Теобальд). Принадлежал к древнему рыцарскому роду, корни которого теряются в Силезии XII века. Дебютировал в печати сборником «Страшный гость. Литовская поэма, взятая из народных поверий» (1844), издав его анонимно.
Во время восстания 1863 года готовил корреспонденции для газет «Московские ведомости», «Русский инвалид», «Варшавский дневник». С 1882 г. служил начальником Виленского жандармского управления. Живя в Вильне, начал писать для столичных и местных журналов и газет рассказы, воспоминания, исторические и краеведческие очерки. Одновременно углубился в изучение литовской мифологии. Под псевдонимом Теобальд публиковал в журналах «Русский архив», «Русская старина», в газете «Виленский вестник», ежегодном «Виленском календаре», также отдельными брошюрами мемуарные очерки и рассказы. Литография Московской театральной библиотеки выпустила его драматические произведения.
Похоронен на Евфросиниевском кладбище в Вильнюсе.
ЯЗЫЧЕСКИЕ СВЯЩЕННЫЕ МЕСТА В ВИЛЬНЕ
Переходя собственно к виленским древне-языческим святыням, необходимо остановиться над происхождением как самой Вильны, так и исторических ее местностей «Долины Свенторога», «Антоколя», «Бакшты» и др.
Место, на котором существует ныне Вильна, известно было еще в ХII-м веке, из рассказов исландских путешественников. Собиратель исландских саг Снорро Стурлезон, в сборнике своем „Heimskringla“ 1), доказывает, что он нашел в Литве соплеменников своих около Velni (Вильны) и Tryk (Трок 2)) и разумел их речь.
Очень может быть, что в начале тут были поселения нормандских пиратов, нападавших на Литву в IX-м и Х-м веках, и что они первые одному из поселений своих дали название Вильны.
Балинский 3) в «Истории Вильны», ч. 1-я, стр. 7-я, говорит, что когда-то давно жило в народе предание о каком-то деревянном замке, существовавшем в глубокой древности, над рекою Вильною, на той горе, где ныне находится госпиталь «Младенца Иисуса». Первобытные обитатели местности, лежащей на берегу р. Вильны, литовцы и кроме них жрецы перкунова культа и их служители, составляли зародыш будущего города еще до Гедимина 4).
Длугош 5) уверяет, что Вильна есть очень древний город, но присовокупляет, будто он построен предками литовского народа и назван Вильною в честь предводителя их Вилиуса, приведшего этих предков из Италии. Но уверение это, основанное на случайном созвучии имен, является следствием непреодолимой наклонности старинных литовских писателей производить литовцев непременно от римского рода. Между тем, первые норманны из Скандинавии, известные в IХ-м веке в России под именем варягов, привлекаемые грабежам и торговлею на янтарные берега Балтики, так же как и в русские страны за Двиною, ввели некоторый род цивилизации среди этого бедного люда. Вероятно, повторяемые часто набеги шведов, норвежцев и датчан на балтийские берега дали начало сказочному преданию о прибытии в Литву из Рима и Италии Палемона и 500 его товарищей. (Балинский, ч. I. стр. 3 — 17; 43 — 53).
Стрыйковский 6), не поступаясь своим Палемоном ни на шаг, следующим образом описывает основание Вильны, Долины Свинторога и Трок (ч. 1-я, стр. 306 и т. д.).
«Со смертью Войшелка, сына Миндовга, окончилась фамилия римскаго князя Палемона, герба Колонны, и власть над Литвою перешла к Дорспругам, герба Центавра (Kitaurus), также потомкам князей римских, только другой фамилии. Князем был избран Свинторог Утенесович, а Лев Данилович, князь владимир-волынский, занял русския княжества: Подлясское, Волынское, Киевское, Звенигородское (у Стрыйковскаго: „Swiniegrodskie“), Подгорское, где и город Львов, от имени своего, с двумя славными замками, выстроил.
«Свинторог Утенесович, князь жмудский, единогласно избранный в Кернове на великое княжение литовское и новогродское, был единственным потомком римских князей: Юлиана Дорспрунга, Проспера Цезарина и Гектора, герба Розы, которые в эти северныя страны Жмуди и Литвы, вместе, с Публиусом Палемоном или Либоном, по Божьему соизволению, морем прибыли. А Свинторог, когда был избран на княжение литовское, имел 96 лет!
«Свинторог (Swintorog, Swintoroh, Swiatorog, Swinterog), при жизни своей, назначил на княжение в Литве сына своего Гермунта (иные называют Гереймунт), князя жмудскаго 7). Проезжая с этим сыном на охоту, он увидал место в пустыне, между горами, где речка Вильна впадает в Вилию, которое ему очень понравилось и он приказал своему сыну Гермунту, чтобы на этом месте, между этими реками, по смерти, тело его, по обрядам поганской религии, сжечь и чтобы потом нигде, а исключительно только на этом месте, тела других князей литовских, а также важнейших бояр и господ, были сожигаемы и погребаемы. После этого, чрез два года княжения, Свинторог Утенесович умер, 98-ми лет от роду.
«Гермунт Свинторогович, еще при жизни отца, по воле его, избранный великим князем литовским, русским и жмудским, был, по смерти отца, в 1272 г., коронован велико-княжескою шапкою, по обычаю, наследованному от предков, в Кернове. Потом, исполняя волю родителя, устроил погребальную долину, в том месте, между горами, где р. Вильна впадает в р. Вилию, истребил бывший на ней лес, расчистил обширную площадь и освятил это место с своими жрецами, по обычаю поганскому, набив много разнаго скота в жертву своим богам. Там, прежде всего, тело отца своего Свинторога Утенесовича, по обрядам веры, предал сожжению, убрав его в вооружение и самыя дорогия одежды. И саблю его, и сайдак, и копье, борзых и гончих собак по паре, ястреба, сокола и лучшаго коня его, на котором всегда ездил, и раба его любимца, вернейшего и преданнейшего, живьем вместе с ним сожгли на костре, который сложили из дубового и соснового леса: рысьи же и медвежьи когти бояре и господа, стоя вокруг, в огонь бросали. После сожжения, остатки тела Свинторога были собраны в гроб и погребены и на месте их насыпана высокая могила.
«Обычай сожжения трупов на местах погребения литвины, вероятно, наследовали от Палемона и Либона и от других в эти страны занесенных римлян, которые также имели обыкновение сжигать тела умерших.
«Таким образом, и Литва, по примеру других поганских народов, князьям своим похороны чрез огонь совершала, на том месте, где Вильна впадает в Вилию и где сожгли Свинторога первым. Там же сжигали и других князей и вельмож до времен Ягайлы 8), а назвали это место именем своего князя Swintoroha, первым на нем сожженного. А дабы эта долина смерти пользовалась большим почетом и святостью, князь Гермунт установил на том месте и обезпечил жрецов и ворожей, которые возносили богам молитвы и приносили жертвы. Также неугасаемый, вечный огонь из дубовых дров пылал, на этом кладбище днем и ночью, во славу бога Перкуна, который владел громами, молниею и огнем. А если бы, по нерадению жрецов или предназначенных для этой цели служителей, огонь когда либо погас, тогда таковые, без всякого милосердия, как святотатцы, бывали сжигаемы огнем».
Сказание Стрыйковскаго подтверждают: Коялович 9) в „Hist. Lithu.“, ч. 1-я, кн. V-я, стр. 138, и Гржибовский в сочинении: «Неоцененное сокровище о. о. Францисканцев Литовских.» Вильна, 1740, in 8-о, гл. 1-я. 10)
Балинский, в «Истории Вильны», ч. 1-я. стр. 8, также не отрицает этого сказания и прибавляет:
«Swintorog должно бы значить святой алтарь, потому что по латыни rogum или rogus есть место печали, предназначенное для сожжения и погребения умерших. Но литвины по латыни не знали. Нам кажется, что Swintorog ближе должно было называться Швынтас-рагас, от литовских слов szwyntas — святой и ragas — рог, алтарь, а вместе святой-рог, потому что долина эта заканчивалась как бы клином, углом, рогом между реками Вилиею и Вильною, а в стороне от святилища Перкуна погребали прах умерших еще до Гедимина. Русское же название Святый-рог могло быть присвоено этой долине, потому что Вильна, как ближе лежащая к русским границам, была посещаема русскими в самом начале ея основания.
«По этой же причине и нижний виленский замок был также по-русски назван Кривый-город, так как русский язык постоянно почти имел преимущество пред литовским, во-первых, потому, что Литва находилась во власти России и, во-вторых, потому, что князья литовские, в свою очередь, собравшись с силами и подвигаясь своими завоеваниями внутрь России, должны были изучить язык захваченных ими славянских местностей. Наконец, русский язык был языком письменным и следовательно образованным. Ко всему этому нужно присовокупить, что распространявшаяся в то время греческая религия нанесла окончательный удар литовскому языку».
Далее, на стр. 51 той же части, Балинский справедливо замечает:
«Во всяком, случае, основание Вильны принадлежат не Гедимину, а его предкам. По всем хроникам, Гермунт, великий князь литовский, избрал это место для погребения князей и почитания своих богов, с каковою целью и назначил туда жрецов. Следовательно, должно полагать, что место это было и прежде уже обитаемо и многолюдно, когда ему дано такое важное назначение. Самое название Вильны, происходящее не от главной р. Вилии, а от меньшей, впадающей в нее Вильны, показывает, что прежнее поселение было над Вильною и что Гермунт, расчищая леса в долине «Швынтарагас», и Гедимин, несколько десятков лет позднее, сооружая замок на горе, на углу этой речки возвышающейся, ничего иного не делали, как только приближались к Вилие и распространяли древнее поселение, лежавшее на берегу Вильны или Виленки и охраняемое одним деревянным замком».
Если историки отвергают существование Палемона итальянскаго или Балмунда скандинавского, то следует отвергнуть и прямого потомка его Свинторога.
Кто же после этого дал название долине Свинторога? Очевидно не литовцы, потому что ни швынта, ни рагас слова не литовская, а заимствованные из другого языка и изуродованные на свой лад. Так точно и упомянутое выше швента месте, по-русски святое место, а по-польски еще ближе ;wi;te miejsce или ;wi;te miasto; швентаугнис — святой огонь, ;wi;ty ogie;, также не литовския слова; только швента-упа — святая река напоминает характер литовской речи, и то лишь в последнем слове. Наконец, почему швынта-рагас присвоилось святыне только виленской долины, а не другим таким же храмам? Из всего этого следует заключить, что у литовцев не было слова святой и они позаимствовали его от русских или поляков; а как, по свидетельству Балинскаго, в Литве, в глубокой древности, господствовал русский, а не польский язык, то и вытекает прямое логическое заключение, что название упомянутой долины святым-рогом было дано русскими; литовцы же переделали его в швынта-рагас. А потому местность эту и следует называть долиною не Свинторога, а Святорога, по ее первоначальному названию.
Э. Вольтер 11), читавший настоящую статью в «Виленском Вестнике», не соглашается, однако, с этим моим выводом и в письме ко мне пишет:
«Свинторог — по-литовски Sventas ragas. Ragas во множестве литовских и прусских местностей означаете мыс, по-немецки Сар (кап). Мыс образуется при слиянии двух рек, Вилии и Вилейки. Швентас — святой; ;pentas — святой, чистый — слово индо-германское или обще-арийское; если сравнивать зендск-древне-персидское ;pentas — святой; санскритск. ;vatra — жертва, готское huns-la — жертвоприношение, священнодействие».
Странны, однакоже, подобныя созвучия, при названии одних и тех же предметов, на языках совершенно друга другу чуждых! В таком случае уж не славяне-ли позаимствовали у литовцев свои слова: святой, ;wi;ty и рог?
Долина эта, как увидим далее, занимала пространство, омываемое р. Виленкою, по берегу Вилии, именно нынешнюю Кафедральную площадь, Ботанический сад и Телятник, с одной стороны до Антоколя, а с другой — до Лукишек.
Но вот как Стрыйковский, с полною верою в непогрешимость своих сказаний, описывает происхождение Трок и Вильны.
На стр. 369:
«Во время охоты в пяти милях от Кернова (столицы своей), между реками Вакою и Вилиею, Гедимину понравилось одно место, на котором он основал город Старые Троки. Понравилось же ему это место потому, что на нем совершилась самая счастливая охота, так что все его дворяне, охотники, ловчие, кухтики и мальчишки были обременены зайцами, лисицами, куницами и прочими мелкими зверями и птицами, которых они имели во множестве пред собою, за собою и на себе, связанных и привешенных в тороках (по-польски w trokach); крупным же зверем: лосями, оленями, дикими козами и проч. были нагружены целые возы. От слова troki Гедимин назвал свой город «Троками». Старыми же Троками город начал называться впоследствии, после постройки сыном его Кейстутом 12) Новых Трок. В Старые Троки Гедимин перенес свою столицу из Кернова».
Балинский против этого возражает на стр. 52: «Известно, с какою легкомысленностью наши историки производят название Трок от польских охотничьих trok, не принимая в соображение того, что литовский город и притом так давно основанный, когда литовцы и не думали еще о сближении с Польшею, напротив, безпрестанно нападали на нее и грабили, должен был непременно иметь свое коренное литовское название. Польское слово troki вошло в употребление уже после введения христианства; город же Троки собственно по-литовски назывался Тракас. В рыцарских и латинских сочинениях ХIV-го столетия везде находим латинское выражение Dux Tracensis, in Tracis, а по-немецки не иначе, как Trakken, Trakin. В литовском языки находим до ныне употребляемое в простом народе слово Trakas, что значит местность, очищенная от березника. Трокский замок также кажется был старинным, и может быть до-гедиминовским охотничьим дворцом. Гедимин лишь временно сделал его своею резиденциею и только Кейстут и сын его Витольд 13) распространили и сделали достойным местопребыванием могучих князей.
В одной из жалованных грамот для Трок, данной Витольдом «Лита Божего нарожения 1384, месяца Аугуста 23 дня Индикта», читаем, что Троки тогда уже, т. о. до принятия Литвою христианства, были довольно значительным городом в Литве; что уже там были христианския церкви и что за озером, окружающим замок и называемым Голве, находился королевский зверинец».
Прибавим, что в путевых записках и военно-походных журналах меченосцев (Wegeweiser) город этот постоянно называется Trakken. Но продолжаем выписку из Стрыйковскаго об основании Вильны (стр. 370—372).
«Гедимин поехал однажды на охоту и на одной из гор, окружающих погребальную долину Свинторога, убил собственноручно тура, отчего гора доныне называется «Турьею» (Замковая гора,). На том самом месте, где убил тура и где ныне стоит Вильна с своими замками, он видел во сне большого, сильного волка, который, как крепость от выстрелов, был покрыт крепкою железною бронею, и в том волке слышал голоса ста других волков, поднимавших ужасный вой, который разносился по всей окрестности. Сон этот растолковал ему Криве-Кривейто, литовский поганский епископ, Лиздейко, который отцом Гедимина Витенесом (?) был найден в орлином гнезде, в одной лесной пуще, при большой дороге, а по другим — в изящной колыбели, повышенной на дереве в лесу. Этого Лиздейку (от lizdas — гнездо) Витенес воспитал при своем дворе, обучил разным наукам и наконец сделал Криве-Кривейтом, о чем ясно свидетельствуют: Кромер 14), Меховиус, Длугош, Эразм Стелла и Дусбург».
Сказка эта выдумана, с целью польстить роду Радзивиллов, родоначальником которых будто бы был Лиздейко.
«Лиздейко так объяснил сон: тот волк, которого ты видел как бы выкованным из железа, великий княже Гедимине! значит, что на сем погребальном месте, посвященном твоим предкам, возникнет неприступная крепость и столица этого государства, а сто волков, в том волке ужасно вывших, голос которых разносился во все стороны, знаменует, что крепость и город, доблестями и достоинствами своих граждан, равно великими подвигами потомков твоих, великих князей литовских, которые будут иметь здесь свой престол, разгласятся и прославятся во всех странах света и что вскоре из этой столицы они будут повелевать и другими народами».
Гедимин послушался Лиздейку и построил на горе крепкий замок, а в долине — укрепленный город.
Сказка эта пережила столетия и верить ей перестали очень недавно.
В Литве даже живет пословица: «Небылица, как о железном волке», или: «Имеет о том-то такое же понятие, как о железном волке».
Нарбутт не отрицает, однако, этой сказки, как и всех сказок Стрыйковскаго. Напротив, на стр. 271 говорит:
«Последний первосвященник Лиздейко, истолковавший великому князю литовскому Гедимину исторический (!) его сон о железном волке, прозорливым умом своим понимал, что возрастающее в могуществе государство, управляемое доблестным и сильным государем, должно было иметь неприступную и богатую столицу, для которой сама природа создала место на неприступных виленских горах. Гедимин, охотясь в этих горах и убив тура на горе, до ныне «Турьею» называемою, ночевал в священном лесу долины Свинторога и тут же увидел во сне железнаго волка. При этом в горах действительно могли выть волки и пламенное воображение горячаго охотника могло смешать действительность с сновидением. Следовательно, все способствовало Лиздейке для удачнаго пророчества и склонения Гедимина к постройке города, о чем, быть может, и сам Гедимин помышлял прежде».
Выше было сказано, что Гедимин основал Вильну не на пустом, но на обитаемом месте, давно уже освященном нахождением на нем языческой святыни. Вероятно поэтому летописцы и утверждаюсь, что Вильна существовала еще в XII веке. (Карамзин, IV, прим. 103, стр. 46: прим. 277; Длугош, IX, 116: Чацкий, I, 8).
По Балинскому (стр. 8) историческая эпоха Вильны начинается с 1321 года, когда Гедимин перенес свою столицу из Трок. Коцебу (Preussens aeltere Geschichte, Band II, стр. 353) помещает письма Гедимина с 1323 года, в одном из которых он называет уже Вильну столичным своим городом.
Балинский описывает древнюю Вильну следующим образом (стр. 111—113):
«В глубине зеленой долины, на последней из гор, окружающих русло речки Вильны, при впадении ея в Вилию, красовалась каменная крепость, дело рук могучего Гедимина, защищаемая тремя башнями и высокими стенами. С юга замковой горы, между нею и р. Вильною, лежал обширный дворец одного из знатнейших магнатов литовских Моннивида: у подошвы же ея тянулся вдоль Вилии нижний замок, называемый Кривым городом. Важнейшею частию Кривого-города была священная долина Свинторога, занимавшая самый клин пространства между рр. Вилиею и Вильною и поросшая древними дубами, среди которых пылал неугасаемый огонь (Балинский также ошибочно называет его Знич), предмет высшаго почитания у литовцев. Окружала его деревянная стена святыни, к которой примыкали жилища поганскаго духовенства. Несколько дальше, на том самом месте, где теперь кафедральный костел, стоял неуклюжий истукан бога громов, Перкуна, на кремнистом постументе. В стороне от святилища Перкуна возвышалась круглая башня из камня и кирпича с окном, из котораго вещие жрецы объявляли народу свои пророчества. Нынешняя колокольня кафедральнаго костела была, по летописцам литовским и местным преданиям, тою именно башнею, с которой Лиздейко и его предшественники торжественно показывались пред народом, для объявления ему хорошего или дурного предсказания. Однако, на это нет очевидных доказательств.
Весь Кривый-город окружен был крепкими, хотя и деревянными стенами, частоколом или заборолями и представлял из себя крепость. Речка Вильна также его окружала: она шла прежде около «лысой» (ныне «крестовой» горы, принадлежащей дворянскому клубу), мимо замковой горы, с левой ея стороны, чрез Ботанический сад и нынешнюю Кафедральную площадь и впадала в р. Вилию. Рядом с этою речкою, с запада, проходила речка Вингер и также впадала в Вилию, на той же площади, в самом близком разстоянии от устья Вильны. Но Гедимин, с целью поднять высоту замковой горы и окружить водою оба замка, приказал прорыть нынешнее русло Вильны с другой стороны горы.
Ручей, называемый Вингер (ныне Вигры, Венгры, известная часть города), по беззаботности и слабости короля Александра Ягеллоновича 15), был отнят от города и передан в ведение доминиканскаго монастыря. От этого возникли споры ксендзов с городом и продолжались до тех пор, пока новый король Сигизмунд I 16) не повелел доминиканцам уступить этот ручей городу в 1535 году. Доминиканцы, как видно из акта 1536 года, в день св. Елены постановленнаго, продали ручей за сто коп литовских грошей и за 10 пудов перцу. Теперь ручей собран в бассейны и водоемы и служит для городского употребления. (Балинский, ч. II, стр. 78)».
Прежде, чем указать, где именно находились древне-языческия литовския капища, необходимо доискаться, почему от них не осталось никаких следов?
Балинский, в I ч., на стр. 121, пишет:
«Не только кафедральный костел ст. Станислава в Вильне, на что, кроме, свидетельств летописей, имеются доказательства в подлинной булле Урбана VI, выданной на предмет освящения его, но мы уверены, что и другие костелы, основанные в Вильне Владиславом Ягайлою, воздвигнуты на местах, посвященных какому нибудь поганскому почитанию, так как было всеобщим правилом в первоначальной христианской церкви, при крещении поган, там устраивать храмы истинной веры, где прежде возносились языческия святыни, или там, где были священныя рощи, деревья, камни или хотя бы и чистыя места, но почему либо почтенныя верованием народа. Папа святой Григорий в особенности это приказывал, как видно из послания его к св. Августину, апостольствовавшему на Британских островах. Он писал: «Христиане не должны быть слишком ретивы в истреблении святынь языческих, но должны только низвергать истуканы их богов, окроплять святою водою, воздвигать алтари и помещать на них частицы святых мощей. Ежели эти святыни построены прочно, то нужно в них переменить только предметы боготворения и злого духа заменить изображением истиннаго Бога и то для того, чтобы народ, видя, что его святости уничтожены, добровольно отказывался от своих заблуждений, а познавал и восхвалял истиннаго Бога в местах, к которым привык и на которыя собирался охотнее». („Historia Ecclesiastica gentis Anglorum Venerabilis Bedae Presbit;ri“, стр. 42 ed. 1366 года).
Кажется, других причин отыскивать не нужно.
Вильна, разросшаяся чрезвычайно быстро, имела впоследствии несколько языческих храмов. Из них самый знаменитый, просуществовавший до последних дней язычества, был посвящен Перкуну. Иоанн-Фридрих Ривиус в своей «Хронике» описывает виленское Ромнове следующим образом:
«В Вильне, где теперь находится кафедральный костел, был в древности дубовый лес, посвященный языческим богам, на том самом месте, где Вилейка впадает в Вилию; тут же у леса был большой храм Юпитера-громовержца или Перкуна, т. е. бога громов, построенный князем Гереймундом (Гермунтом), в 1265 году, из камня. Длина его была 150, ширина 100 и высота стен 15 локтей. Но над ним кровли не было; один только вход со стороны большой реки вел в него. При стене, находившейся против входа, была каплица (род часовни), которая заключала в себе разные редкие и драгоценные священные предметы. Под нею был склеп (пещера, где содержали священных ужей, змей, жаб и других пресмыкающихся. Над каплицею возвышалась башня, которая превосходила высоту стен на 16 локтей. В самой башне стоял деревянный истукан бога, принесенный из священных лесов Полунги (?). Каплица и башня были из кирпича. Пред каплицею был воздвигнут алтарь на 12 ступенях, каждая в 1/2 локтя высоты и 8 локтя ширины и обнесен оградою; алтарь же имел 3 локтя высоты и 9 квадратных локтей ширины; сверху украшало его множество зубровых рогов. Каждая из ступеней была посвящена отдельному знаку зодиака и на них жертвенные огни пылали помесячно, с того дня, как солнце вступало в известное созвездие, повышаясь или понижаясь. Таким образом, высшая ступень была Рака, а низшая Козерога. На ступенях, однако, настоящая жертва не сжигалась (как думали), а только фигуры, сделанныя из воску, как например льва, девы. На самом же алтаре сожигали животных в некоторые праздничные дни. На нем пылал неугасаемый день и ночь огонь, который стерегли особо-назначенные для того жрецы. На нем, на средине, была устроена впадина так искусно, что ни ливень, ни снег, ни ветер не могли потушить огонь; напротив, в таких случаях пламя взвивалось еще выше, чему, вероятно, способствовали горючие материалы. У входа в святилище был дворец Креве-Кревейто, что значит первосвященник. Дворец имел круглую башню, с которой наблюдали движения солнца и по этому наблюдению возжигали на ступенях алтаря огни, возвещавшие наступление перваго дня месяца, а кирпич, отмеченный особым знаком, вмазывался в стену башни в начале каждаго года и служил для летоисчисленья. Одна старинная легенда, находящаяся у Митрофаниуса из Пинска (?) в его Annal. Ruthenien, свидетельствует, что когда князь Гереймунд задумал строить этот храм, то отец его Свинторог, в 1263 году, еще за два года до начала постройки, послал большое посольство к прорицательнице реки Немана (?) на Жмуди с вопросом, какая судьба ждет святыню? Сивилла обещала ей существование до последних дней самого язычества, причем приказала сделать 122 круглых кирпича и каждый из них отметила мистическими знаками, предсказывавшими хороший или дурной год; но на последнем кирпиче; был изображена знак двойного креста. Этот кирпич был подарком князю от прорицательницы и знак его включен в государственный герб древней Пруссии. Но другие объясняли, что с наступлением времени заделки в стену последняго кирпича наступит падение язычества и разрушение христианами самаго храма. Эти кирпичи еще можно видеть в большей их части в нижней половине кафедральной колокольни с южной стороны, верхняя половина которой надстроена тремя семиугольными этажами после пожара в 1399 году. Кирпичи эти не заслуживают теперь такого внимания, каким пользовались они в старину; достойно, однако же, замечания то, что в 1387 году, в понедельник «Белой недели», когда началось разрушение храма, в стене его находились 121 кирпич Сивиллы». (Виленский Еженедельник (Tygodnik). 1816 г., № 60).
Нарбутт 17) возражает против этого на стр. 230, говоря:
«Виленская святыня была из рода святынь огня, известных у древних греков под именем Pyrathea или Pyrea, которыя всегда были без крыш и состояли из алтарей, окруженных стенами. Следовательно, тот алтарь, о котором говорит автор, был алтарем вечнаго огня и на нем никакая жертвы сожигаемы быть не могли. Вернее же речь идет о ступенях, ведущих к отдельным жертвенникам, которые должны были устраиваться с одной только стороны, т. е. со стороны башни, дабы сожжение жертв производилось пред лицем богов. Башня эта и была собственно adytum, в которой, однако, находились кумиры не одного Перкуна, но и других богов» (?).
Выше мы видели, что Балинский сомневается, чтобы виленская колокольная башня, стоявшая будто бы в стороне от святилища, была тою именно башнею, с которой Креве-Кревейты торжественно показывались народу и объявляли ему волю богов.
Сомнение тут едва ли может быть чем нибудь оправдано. Самая башня, по неуклюжей и грубой форме своей, видимой до ныне, не годилась ни для какого другого употребления: для храма и даже для жилья она была слишком мала, для алтаря Перкуна, или для вечнаго огня — слишком громадна; притом построена была в форме какого то мешка, с одною маленькою дверью, и потому предположения, что в ней хранились разныя религиозныя драгоценности и сокровища храма и что она служила жрецам для бесед с народом от имени богов, заслуживает полной веры.
Нарбутт, однако, противоречит сам себе, называя эту башню adytum, т. е. языческим sancta sanctorum, вход в который воспрещался под страхом смерти. Для этого башня была слишком мала, так как, по описанию самого же Нарбутта, adytum состояло из каменной стены, окружавшей священный дуб, алтари и истуканы разных богов, а также вечный огонь. Самая башня не могла стоять внутри adytum, потому что туда народ не допускался, но, без сомнения, находилась в одной из священных стен и выходила лицевою стороною на площадь, доступную народу. Иначе башня не могла бы называться Зиниче — место прорицания.
Таким образом, виленское Ромнове существовало действительно и имело характер друидских храмов.
Круглый низ кафедральной колокольни, двух-ярусный, еще до половины нынешняго столетия сохранялся в его первобытной, безъискуственной простоте, со всем своим безобразием и несимметричностью узких, как бойницы, разбросанных на разной высоте, окон; это то безобразие и составляло всю историческую ценность здания. Но кому то захотелось уничтожить этот памятник седой старины и прорубить окна симметрично, по шнуру.
Разсмотрим другие языческие храмы в Вильне. Стрыйковский (ч. I. стр. 373) пишет:
«Была еще на Антоколе (в г. Вильне) огромная зала или кумирная всех богов, которых Литва, по чертовскому навождению, чтила. Там всегда по четвергам с вечера жрецы жгли восковыя свечи».
Балинский (ч. I, стр. 115) так описывает Антоколь.
«На Антоколе, где теперь костел св. Петра 18), также была какая то поганская святыня, деревянная, посвященная всем литовским богам. Название Антоколя, если бы мы выводили его, как некоторые хотят, от латинскаго, производилось бы от ante — пред и collis — холм, так как расположен он под горами. Но место, где была святыня литовская, с давних пор должно было иметь название литовское, а не латинское. Антоколь назван так от литовскаго выражения ant-to-ka;na, что значит на той горе, или от ant-paka;nes — на долине, смотря по тому, как тот, кто первый дал название, взглянул на Антоколь: плывущему по Вилии он кажется лежащим на высокой горе, а с берега реки кажется положенным на равнине, у подошвы лесистых гор. Впрочем, название Антоколь в начале, вероятно, было дано только тому месту, на котором стояла поганская святыня, а не нынешнему предместью, которое возникло только во времена христианства. А что означенная святыня, с принадлежавшими к ней строениями, действительно существовала там, где ныне костел св. Петра, т. е. на возвышенностях, доказывается тем, что древние литовцы это собственно место и называли ant-to-ka;na — на той горе.
Коялович в „Histor. Lituan.“, часть II, кн. I, стр. 11, говоря об Антоколе, пишет: „quem locum vulgari lingua Anticalnie, id est antemontanum dicimus“, что вполне соглашается с нашими доводами. В Виленском уезде есть несколько урочищ, называемых Антоколь, и все они лежат или на горах, или на их покатостях».
Нарбутт (стр. 230) уверяет, что в Вильне на Антоколе были две языческия святыни: одна, под крышею, посвященная всем богам, род литовского Пантеона, находилась там, где теперь дворец князей Сапегов, занятый под военный госпиталь. Из архивов этого княжеского рода, находящихся в Деречине, Нарбутт вычитал, что четырех-угольное строение это сооружено на развалинах прежнего языческаго четырех-угольного же здания. Описание этого храма для потомства не сохранилось; но должно полагать, что в нем была коллекция истуканов всех богов. Другой языческий храм, в честь богини любви Мильды (или только алтарь ее), находился в саду Гедимина, там, где ныне костел св. Петра, также на Антоколе.
В «Трудах московскаго археологического общества» (Древности), вып. 2, Москва 1867, Киркор 19), в статье Антоколь, преклоняясь пред Нарбуттом, также говорит, что литовская Валгалла или Пантеон был на том месте, где теперь военный госпиталь; что из развалин этого храма в XVII столетии князь Сапега построил палаты в прекрасном готическом стиле и что костел св. Петра построен на месте капища богини Мильды. В «Известиях же Имп. Археолог. общ.», т. I, Спб. 1859, говорит о Пантеоне следующее: «У меня есть рисунок, изображающей этот Пантеон. Подлинный рисунок сделан в минувшем столетии архитектором Росси и ныне находится, кажется, в Щорсах у графа Хребтовича; но Росси нарисовал этот храм, руководствуясь описанием его в старинной рукописи, находившейся у двух профессоров виленскаго университета. Где теперь эта рукопись неизвестно.
Жаль, что Киркор не приложил к своей статье этого любопытнаго рисунка! Видно и архивы Сапегов в Деречине неполны, когда Нарбутт не мог, с своей стороны, найти в них ничего подобнаго.
Людвиг из Покевья (Юцевич) 20) говорит (стр. 229), что костел св. Петра построен Михаилом-Казимиром Пацом для ксендзов-каноников латеранских (lateranensis), на месте бывшаго литовскаго Пантеона, причем ошибочно ссылается на Нарбутта, который вовсе этого не утверждаете.
Но где же именно был Литовский Пантеон: на месте ли нынешняго военнаго госпиталя, или где костел св. Петра?
Стрыйковский, Грибовский (глав. XI, стр. 90), ксендз Карпович в проповеди 29 июня 1788 г. (Вильна академическая типография) и другие польские писатели доказывают, что костел св. Петра во времена Ольгерда 21) (который, по влиянию своей супруги Марии, княжны тверской, будто бы также принял св. крещение) построил пред 1330 годом Петр Гастольд (Gastowd), воевода виленский, принявший христианство и сам вступивший впоследствии в францисканский орден, на месте прежней языческой святыни, посвященной всем богам, на подобие римскаго Пантеона», и назвал его своим именем Петра и что Гастольд собственноручно, против дверей костела, посадил липу, которая была в крепком состоянии еще в 1621 году и превышала главы самаго костела, почему и называлась гастольдовою липою. Но М. Балинский категорически отвергает год основания костела, потому что Ольгерд, повелитель обширных языческих земель, не мог уничтожать храмов господствовавшей тогда языческой религии. Он только толерировал хрисианство; но момент разрушения культа Перкуна был еще далек. Следовательно, Ольгерд не мог допустить замены языческих храмов христианскими церквами, но вернее — построил церковь св. Петра, в память отца, сын Гастольда, во времена Ягеллы и посадил «липу Гастольда».
Чтоб придти к окончательному заключению, где именно находился Пантеон всех литовских богов, нужно принять во внимание следующее:
Стрыйковский не указывает места этого храма и говорит глухо — на Антоколе, Гржибовский, Карпович, Балинский, Юцевич и другие писатели категорически утверждают, что эта Валгалла находилась на месте нынешняго костела св. Петра; только Нарбутт и Киркор переносят ее на место сапежинскаго дворца, а основанием костелу св. Петра дают капище Мильды, находившееся в гедиминовском саду; но Киркор не авторитет, а компилятор и безусловный поклонник Нарбутта; Нарбутт же, во всей мифологии своей, сказал мало правды.
Грунау, немецкий монах из Толкемит, Стрыйковский, жмудский каноник и Ласицкий, протестантский пастор из Лык, в хрониках своих, распространили о литовской мифологии заведомо-ложныя сведения и в продолжение трех веков держали ученый мир в заблуждении. Нарбутта обвиняет новейшая история в том, что он не только не очистил критикою означенныя сведения, но подобострастно повторил их и даже поддержал разными (впрочем, весьма неудачными) доводами ту ложь, в которой сами авторы иногда сомневались. Поэтому профессор Мержинский 22) в одном из писем к автору настоящаго сочинения говорит, что «как Грунау для немецких, так Нарбутт для польских молодых писателей были истинным несчастием». Не говоря о Киркоре, Нарбутт погубил и Крашевскаго 23). Последний на зыбком основании, т. е. на вере в Нарбутта, построил три прекрасныя поэмы: «Витолерауда», «Миндовс» и «Витольдовы битвы», носящия общее название «Анафьелас» 24), гора блаженства, рай. Поэмы эти потому именно, что оне прекрасны и написаны звучным поэтическим языком, и принесли неисчислимый вред: оне воспевают несуществовавший литовский Олимп. Весь образованный мир, кому доступна поэзия Крашевскаго, увлекся ими, изучил их и уверовал в существование богов, придуманных досужими писателями. Вера эта, вместе с поэмами, переходит из поколения в поколение и утверждает в умах превратныя понятия об истинной стороне дела, критические же разборы древненародных верований, по недоступности и непопулярности их, знакомы не всякому.
Храм или только алтарь богини Мильды, по обыкновению, устраивался в лесной глуши, как был устроен в Ковне, в лесах Алексоты. Следовательно, и на виленском Антоколе могло быть избрано для ее алтаря (едва ли для храма?) то лесистое и уединенное место, которое занял впоследствии князь Сапега. Место же, на котором сооружен костел св. Петра, как открытое, более близкое к долине Святорога, к храму Перкуна (Ромнове) и к замку Гедимина, и тем более, ежели правда, что оно находилось в Гедиминовом саду, скорее пригодно было для сооружения Пантеона всем богам.
Из всего сказанного следует, что Пантеон существовал на том месте, где ныне костел св. Петра, а алтарь Мильды, где в настоящее время военный госпиталь.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Снорро Стурлезон, правильнее Снорри Стурлусон (Snorri Sturluson; 1178 — 1241) — исландский скальд, прозаик, историограф, Младшей Эдды и «Круга земного» („Heimskringla“) — истории норвежских королей от легендарных персонажей до раннего Средневековья, где, как ошибочно считалось со времен Тадеуша Чацкого, будто бы упоминались Velni и Tryk.
2) Троки — ныне Тракай, город среди Тракайских озер
3) Балинский Михал (1794 — 1864) — польский историк и публицист, воспитанник Виленского университета (закончил в 1818 г.), сотрудник журнала „Dziennik Wile;ski“ (1816 — 1822, 1820 — 1830), вместе с И. Лелевелем основал журнал „Tygodnik Wile;ski“ (1818), автор «Истории города Вильно» („Historya miasta Wilna“. T. 1 — 3. Wilno, 1836 — 1837).
4) Гедимин (Gediminas; ок. 1275 — 1341) — великий князь литовский с 1316 г., основатель Вильно как столицы и династии Гедиминовичей.
5) Длугош Ян (Jan D;ugosz; 1415 — 1480) — польский историк и дипломат, архиепископ львовский; автор 12-томной «Истории Польши» на латинском языке.
6) <Стрыйковский Мацей (1547 — 1593) — польский поэт, историк, дипломат, автор «Хроники польской, литовской, жмудской и всей Руси...» 1582).
7) Гермунт, Гереймунт, Гермунд — по летописным преданиям, сын легендарного литовского князя Свинторога, отец Довмонта, князя псковский (в святом крещении Тимофея).
8) Ягайла, Йогайла (Владислав II Ягелло, ок. 1351 — 1434) — великий князь литовский и король Польши, внук Гедимина, любимый сын Ольгерда и тверской княгини Иулиании Александровны, родоначальник династии Ягеллонов.
9) Коялович Войцех Виюк (Wojciech Wijuk Koja;owicz; 1609 — 1677) — литовский, историк, иезуит, профессор и ректор Виленского университета и академии Общества Иисуса, автор „Historiae Lithuanae“ в двух книгах (1650, 1669).
10) Труд монаха францисканца Антония Гжибовского (Wilno, 1740).
11) Вольтер Эдуард Александрович (1856 — 1940) — российский и литовский лингвист, этнограф, фольклорист, археолог.
12) Кейстут (Кястутис; ок. 1297 — 1382) — великий князь литовский (1381 — 1382), трокский князь (1337 — 1382), сын Гедимина, отец Витовта.
13) Витольд, Витовт (в крещении католическом и православном Александр; 1350 — 1430) — великий князь литовский (с 1392 г.), сын Кейстута, двоюродный брат Ягайло.
14) Кромер Мартин (Marcin Kromer; 1512 — 1589) — польский церковный деятель и хронист, автор «О происхождении и деяниях поляков, в 30 книгах» („De origine et rebus gestis Polonorum libri XXX“, Базель, 1555; польский перевод 1611) и «Польша, или О расположении, населении, обычаях и управлении Королевства Польского, в двух книгах» („Polonia sive de situ, populis, moribus, magistratibus et republica Regni poloniae libri duo“; Кельн, 1577).
15) Александр Ягеллон (1461 — 1506) — великий князь литовский (1492), король польский (1501), сын Казимира IV Ягеллона и Елизаветы, дочери Альбрехта II Габсбурга, внук Ягайло.
16) Сигизмунд I Старый (1467 — 1548) — король польский и великий князь литовский (с 1506 г.), сын Казимира IV Ягеллона и Елизаветы Габсбург.
17) Нарбутт Теодор (Феодор Ефимович Нарбут, Teodor Narbutt; 1784 — 1864) — военный инженер и архитектор, историк, публицист, исследователь литовской мифологии, автор 9-томной «Истории литовского народа»; писал на польском языке.
18) Костел Святых апостолов Петра и Павла в Вильнюсе — римско-католический приходской костел, выдающийся памятник барокко, основан в 1668 г. виленским каштеляном и великим гетманом литовским Михалом Казимиром Пацом.
19) Адам Киркор (1831 — 1895), литератор, издатель и редактор, исследователь литовских древностей.
20) Людвиг из Покевья (Юцевич) — литовский писатель, поэт, фольклорист и этнограф, переводчик, историк литовской литературы Людвик Адам Юцевич (Liudvikas Adomas Jucevi;ius; 1813 — 1824), пользовавшийся псевдонимом Ludwik z Pokiewia.
21) Ольгерд (ок. 1296 — 1377) — сын Гедимина, брат Кейстута, великий князь литовский; отец Ягайло, Скиргайло, Свидригайло.
22) Мержинский Антон Фаддеевич (Antoni Julian Mierzy;ski; 1829 — 1907) — польский филолог и религиовед.
23) Крашевский Юзеф Игнацы (J;zef Ignacy Kraszewski; 1812 — 1887) — польский писатель, публицист, издатель, автор книг по истории и этнографии, в том числе по истории Вильны („Wilno od pocz;tk;w jego do roku 1740“. T. 1 — 4. Wilno, 1840 — 1842), романов, в ряде которых действие разворачивается в Вильно.
24) „Anafielas“ (1840 — 1846) — эпическая поэма, трилогия из древней истории Литвы Юзефа Игнацы Крашевского.
25) Явнут, Евнутий, Яунутис (ок. 1300 — после 1366) — младший сын великого князя литовского Гедимина, получивший в удел Вильну; в 1345 г. город захватил Кейстут, а Явнут бежал.
НИКОЛАЙ РАДИН
(1866 — 1929)
Журналист и адвокат. Окончил Санкт-Петербургский университет. Работал в Вильно помощником присяжного поверенного, секретарём редакции газеты «Северо-западное слово». До Первой мировой войны был редактор-издатель ежедневных вильнюсских газет «Виленский курьер — Наша копейка», «Северо-Западный голос». Выступал под псевдонимом Homunculus. Во время Первой мировой войны находился в Петрограде, редактировал «Биржевые ведомости». С 1918 года редактор газеты «Литовский курьер», издатель «Виленского курьера». В послевоенный период выполнял поручения Гражданского управления восточных земель в Вильне в составе комиссии по делам интернированных, происходящих с территорий Литвы и Белоруссии. В 1920 один из создателей и членов редакции газеты «Руль» в Берлине. Осенью 1927 в Каунасе редактор «Эхо»
ЗА ДЕНЬ
- Как вам понравился Сологуб?
- Сологуб? Игорь Северянин поразительно смешон…
- Я не об Игоре, а о Сологубе.
- О Сологубе? А я почем знаю?
Открывайте после этого новые горизонты в искусстве. Открыватель два битых часа вбивает гвозди в голову, а посвящаемые в это жестокое таинство ничего не чувствуют. Верх обиды.
Гвозди - это немного сильно. Но говорит Сологуб, действительно, так, точно молоточками бьет по затылку. Слово от слова отделяется одного и того же разрыва паузой. Интонации никакой. Умно и скучно. Ново и серо.
Если хотите, то как будто и страшно. Сологуб требует от нас, чтобы его новое искусство стало и единственным, и всеобщим. Не много-ли будет? Надо что-нибудь оставить и для отживших старичков: Шекспира, Толстого, Пушкина. Как хотите, а право "Евгений Онегин" стоит двух-трех воробьиных поэм г. Игоря.
Французы говорят: все понять, значит все простить. Не знаю, что делают французы с теми Колумбами, которых они ни капли не понимают. Но у нас в России прощают и не поняв. Только добродушно смеются. Хохотали и над Игорем. Этот симпатичный молодой человек, довольно удачно копирующий кончившего полный курс попугая, погибает жертвой своих друзей. Талант есть, но все хорошее, что проскакивает у него, подвергается в кружке глумлению: старо, дескать, манера негодная… Пушкинская, Лермонтовская. А вот выйдет Игорь и пропопугаит два слова, те же два слова раз сто вподряд, да нараспев, да в раскачку - и приятели восторгаются:
- Новатор, адамист, акмеист…
Вот и вышло. Сологуб открывает Америки - публика зевает. Игорь открывает рот - публика покатывается. Г-жа Чеботаревская… Как огня боюсь писать о дамах и существующаго типа. А дама будущаго, у которой не сестры, а "шиошры" (патент на произношение взят г. Чеботаревской) способна меня уложить на месте. Это был отвратительный вечер. Никто не знает, хорошо или дурно то, что проповедует Сологуб? Но что он сам собственными руками разрушает престиж всегда прекрасной легенды о талантливом писателе - это верно. Талантливый человек - гордость нации, гордость каждаго из нас. И когда такой многоцветный писатель, как Сологуб, выходит пред нами чуть не в виде скомороха - он бьет не только по себе. Болит сердце и у нас.
Какой-то мрачный господин язвил:
- А я думал для финала будет еще и трио. Игорь будет завывать, г-жа Чеботаревская шепелявить, а Сологуб басить октавой. И все разом.
Пусть Иогрь Северянин пишет красочные стихи, а Сологуб вещает великия истины. Пусть мы ограничены до такой степени, что не понимаем их. Но нельзя же нам вбивать в голову, что надо не читать, а звонить в разбитый колокол, как Сологуб, не декламировать, а тянуть волынку, как Северянин. В смешном, в каррикатурном может разобраться и неуч. И плакать хотелось, когда смех, законный смех, как будто умышленно вызывают люди стоящие головой выше нас, когда талант ради оригинальничанья разменивается на дурачество…
ФЁДОР СОЛОГУБ
Утром 27 февраля 1917 года, когда войска в Петербурге уже братались с народом, в одном из кабинетов огромного помещения больших "Биржевых Ведомостей" (первого утреннего издания) собрался чуть ли не вест состав сотрудников. Тут были профессора, журналисты с большими именами и юркие репортеры, к словам которых особенно прислушивались в тревожные дни. Шел разговор о событиях, делились наблюдениями и впечатлениями. Профессор Туган Барановский, сильно взволнованный рассказывал о случае самосуда над неизвестным и неизвестно за что, свидетелем которого он был. Боевой фельетонист Любош с явно выдержанным удовольствием вгонял слушателей в панику. Начинается - говорил он - солдатский бунт, солдатеска. Это слово солдатеска производило особенно сильное впечатление. С непривычки - спустя несколько дней Петербург уже "привык" к разгулу казармы - всем казалось, что солдатеска, это вроде чумы, которая выморит весь город. Все были уверены, что близится момент, когда солдаты, разбив все винные погреба столицы, ринутся в дома. Волнуясь и спеша каждый ставил свой диагноз событий. И все сходились на том, что о революции даже смешно говорить. Революция представлялась тогда чем-то в роде исторического парада, зрелищем необычайной красоты, свидетелям которого будет завидовать целый ряд грядущих поколений. Революции жаждали, о ней говорили как о недосягаемой милости судьбы. Это бунт, который усмирят. Так думали все.
В числе тридцати - сорока участников беседы, происходившей в редакции, был один человек, который не произнес ни слова. Он стоял у печки, грея руки, заложенные за спину. Невысокого роста с лицом самым обыкновенным, ничем не выдающимся, похожий на уездного учителя или земского работника. Он слушал говоривших и споривших, не проявляя ничем своего отношения к событиям. Это был Сологуб. Он собрался уже уходить, когда его кто-то спросил:
- А вы что думаете?
Сологуб сразу ответил:
- Произойдет величайшее потрясение. Солдаты разойдутся по домам, крестьяне заберут землю, рабочие прогонят фабрикантов. Власть будет у тех, кто разрешит массам произвести это разрушение России. И будет много крови.
Сказал и ушел. Впоследствии многие хвалились удачными прорицаниями, которых, впрочем, не делали. Сологуб никогда никому не напоминал о своем прогнозе. Он один угадал, ошибались буквально все. Кротость, смирение и скромность Сологуба поражали всех его друзей. В зените своей славы он оставался тем же тихим, всегда ежившимся человеком, каким был в тот день, когда принес в редакцию свою первую рукопись. Ни к кому на свете Сологуб не питал неудовольствия, а тем более злобы. Десятки лет его травили в "Новом Времени" Меньшиков и Буренин, травили так, что и смиреннейший из смиренных взбунтовался бы. Сологуб молчал, презирая и прощая, даже в тех случаях, когда подлая травля задевала его любимую жену. Не протестовал он и тогда, когда условия жизни с 1918 года превратились для него в цепь мучений. Он не хотел и не умел устраиваться, хлопотать, выпрашивать. Вместе с женой А. Н. Чеботаревской, он терпел голод и холод, таскал непосильные тяжести. Но прятал от окружающих ужасы своей жизни. Судьба была к нему страшно немилостива. Друзья вымолили ему и жене заграничный отпуск, но как раз к этому времени А. Н. Чеботаревская, не выдержав несчастий, покончила с собой. Сологуб еще более ушел в себя. И тихого голоса его никто почти больше не слыхал.
Ушел знаменитый писатель, человек великой души и необыкновенно прозорливого ума. Что мог бы еще дать редкий талант Сологуба при других условиях? Кто знает: быть может ему суждено было стать непосредственно за Достоевским, с которым у него было так много общего вплоть до дара предвидения…
Полковник КАЗИМИР РУМША
(1886 — 1970)
Полковник Русской императорской армии, затем бригадный генерал Войска Польского. Родился в деревне Вилкупе, Россиенского уезда, Ковенской губернии, Российской Империи. По окончании гимназии в Паланге, закончил Виленское военное училище и Главную гимнастическо-фехтовальную офицерскую школу в Петрограде.
В Первую Мировую войну воевал в Восточной Пруссии, в августе 1914 попал в немецкий плен, через год совершил побег. Написал мемуары «Пребывание в Германском плену и геройский побег из плена» (Петроград.1916). После Февральской революции в России, примкнул к Белой Гвардии, был начальником штаба гарнизона Екатеринбурга. С января 1919 года командовал 5-ой Польской Сибирской дивизией стрелков, в составе армии под командованием адмирала А. В. Колчака.
После поражения, часть белополяков с боями пробились в Маньчжурию, откуда на кораблях отбыли в Гданьск. Из Сибири вернулось 120 офицеров и 800 рядовых, из которых в Польше, в составе 5-й Армии сформируют «Сибирскую бригаду», под командованием Казимира Румши.
Во время Второй мировой войны автор назначен комендантом сборной станции для офицеров в городе Ротсей, Шотландия, созданного для изоляции «офицеров-пилсудчиков» - идеологических противников премьер-министра правительства Польши в изгнании, генерала Владислава Сикорского.
ПРЕБЫВАНИЕ В ГЕРМАНСКОМ ПЛЕНУ И ГЕРОЙСКИЙ ПОБЕГ ИЗ ПЛЕНА
I ПЛЕНЕНИЕ
После первых победоносных боёв в начале августа прошлого года, нами были взяты сотни пленных германцев; это были первые пленные за настоящую войну. Мы отнеслись к ним в высшей степени внимательно и любовно; немецким офицерам пожали руки, сказали слово утешения, и после боя первыми были накормлены пленные — германцы, а не свои. Немецкие офицеры спрашивали нас о житье в Сибири, высказывали своё мнение, что эта страна юрт-шалашей и белых медведей. Мы их утешили, сказали, что жить им там будет вольготнее, чем в родном фатерланде.
У кого была разорвана одежда, или жаловались на холод, тем была выдана наша солдатская одежда из обоза. Раненые были отделены от здоровых и первые пользовались особым вниманием наших солдат, Все были размещены по хатам, не один раненый не принуждался идти пешком, а все они наравне с нашими солдатами были посажены на подводы. Насколько немецкие офицеры имели превратное понятие о русских, показывает следующий случай: с боя нами взята немецкая деревня. В халупах помещены захваченные пленные. Вхожу я в одну из них.
Комната заполнена немецкими солдатами в полном вооружении; в кроватях лежат раненные офицеры. Я делаю выговор нашему унтер-офицеру, что он даже не разоружил немцев, - в это время раненный немецкий офицер протягивает из пол одеяла руку и, указывая на обручальное кольцо, бормочет по немецки: «Жена, дети, пощадите!»
- «Вас обидели. Кто?» - спрашиваю я.
- «Никто меня не обижал, но не убивайте, пощадите».
Я подумал, что это бред больного, но здоровые мне объяснили, что при объявлении войны им было сказано начальством, чтобы никто живым в плен не сдавался, потому что русские пленных мучают и убивают. Я их успокоил, приказал своим накормить их: офицеру сам принес курицу, чай, печение. Это подействовало на пленных лучше всяких слов. Офицер радовался как ребенок, что он уцелел в бою, что со временем он увидит жену и детей и все время лепетал: «я не знал русских, я не знал русских». Немецкие врачи и сестры милосердия не были лишены свободы, а им предоставлено было ухаживать за своими ранеными.
После первой победы наш корпус продолжал своё победоносное наступление на Восточную Пруссию. Опять победа; пленные - генералы и офицеры, взяты орудия и пулемёты, но по общему ходу операции мы оказались окруженными; наш жизненный нерв - тыл разбит, обозы погибли, подвоза патронов нет.
Два с половиной дня кипит еще неравная борьба. Предстоит неминуемая гибель. Лес, где я нахожусь подожжен противником. Огонь приближается все ближе и ближе. Превозмогая страшную усталость от потери крови, я решил проползти ночью линию окружения. Со мною пошли два солдатика. За ночь удалось проползти линию окружения, но к несчастью утро застало нас среди расположения противника. Спрятались в роще; кругом ходят немецкие солдаты, быстрым маршем идет разъезд в 12 коней немецких гвардейских кирасир. Идет прямо на нас. И вот нас разделяет только 20 шагов.
Один солдат не выдерживает и бросается в сторону, чтобы не наступила лошадь. Это нас губит. Разъезд насторожился, пики наперевес и бросается на одного. Начинается дикая сцена… Предсмертный ужас отражается на его лице и нечеловеческий крик оглашает воздух. Я не выдерживаю этой сцены и бросаюсь на помощь, крича по-немецки: «Стой, не убивайте, он безоружен, он один», но получаю удар пикою плашмя и теряю сознание.
Оказывается, что немецкий язык все-таки нас спас: немцы приняли меня за курляндца и после удара пикою по раненому (они видели, что моё правое плечо забинтовано марлею), обошлись с нами отменно вежливо. Долго совещались, куда нас девать. Разъезд, видно, был послан на разведку и затруднялся, что делать с нами. В это время показалась немецкая пехота и нас сдали пехотинцам. Тут начались наши страдания, и немецкий язык уже не помогал. Прежде всего с нас были сняты погоны, кокарды, значки. Обшарили карманы и кошелек объявили военною добычею. Снаряжение было обрезано тесаками. Я вежливо попросил оставить мне, как память, мою офицерскую сумку, она была пробита тремя пулями и спасла мне жизнь; в ответ на мою просьбу немецкий фельдфебель с руганью рванул ее из рук, и сумка отлетела от меня на 20 шагов.
Пленные, приведенные в д. Мукашен во время боя были выстроены впереди немецкой батареи; тоже самое было сделано с нашим лазаретом с ранеными; он был выставлен впереди немецкой батареи, ночью приказали зажечь красные фонари с крестом (знаки Красного Креста) и сказали, что если наши откроют огонь по батареи, то раньше всего будут расстреляны все наши раненные и, таким образом, под постоянной угрозой расстрела продержали их день и ночь. Случайно наши не обстреливали этого места, и пленные уцелели.
Другую партию пленных привели в ту же деревню, ввели в лютеранскую церковь. Орган в церкви играл победоносный гимн, пленным объявили, что их привели в церковь для того, что бы они в последний раз могли помолится, так как их сейчас расстреляют.
Орган в это время заиграл похоронный марш, некоторые падали на колени и горячо молились, так как были уверены, что пришел последний час. Другие же, сложив руки на груди, со стиснутыми губами стояли молча пере алтарем, как бы призывая Всевышнего быть свидетелем этой пытки.
Пленных выводят из церкви, подводят к немецким стрелковым цепям; им приказывают ложится; на них наведены немецкие пулеметы. Кругом кипит бой. Проходят томительные минуты. У некоторых нервы, утомленные огромным напряжением в течение восьмидневного непрерывного боя, не выдерживают: слышаться рыдания. Стук сердца вгруди заглушает шум боя. Опять отдается приказание, - лечь лицом к земле и … если наши будут наступать, то по пленным откроют огонь. Но наши не имея патронов, далеко не доходят до немцев. Пленных опять уводят в церковь. Опять торжественный гимн органа, сменяемый похоронным маршем. Пленным сообщают, что дали еще раз возможность помолится. Это была нравственная пытка, сильнее всякой физической.
* * *
III В ПЛЕНУ (НЕЙССЕ)
В плену в Нейссе нас разместили в грязных артиллерийских казармах и конюшнях.
Там, где раньше стояла одна лошадь, были помещены два офицера. В лагере этом были только офицеры. Вообще, в Германии офицерские лагеря пленных строго отделяются от лагерей нижних чинов, и никогда ни один офицер в лагерь нижних чинов не допускается. Ужасы солдатских лагерей немцы тщательно скрывают от интеллигентного глаза.
На следующее утро мы узнали что в лагере имеется солдатская лавочка (cantine), - мы все направились туда и набросились на хлеб и колбасу. У кого были деньги, тот купил столько, что хватило одному на 20 дней. Казалось, что хлеб и колбаса вот исчезнут и опять будет голод. Была тягостная картина очереди у лавочки, где иногда приходилось стоять по несколько часов и уходить ни с чем.
В казармах разместили нас очень тесно: в одной комнате размещали столько кроватей, сколько хватало места. В некоторых комнатах кровати ставили в два этажа. Такое размещение кроватей было для меня новостью. На каждого офицера полагалась солдатская кровать, соломенный тюфяк, такая же подушка, одна простыня, одеяло в чехле, табурет и шкафчик. Бани и душей в Нейссе не было.
Говоря о пище в плену, надо иметь ввиду, во первых два периода времени, а во-вторых: сколько германское правительство отпускает на содержание пленных офицеров. Периоды разделяются: до первого марта 1915 года и после этого времени. До первого марта в лавочке на собственные деньги можно было купить съестные продукты, как хлеб, сухари, печение, муку, крупу, сало, мясо и пр. После 1 марта 1815 года все вышеназванные продукты было запрещено немецким правительством продавать пленным. По этому поводу в немецких газетах писали: «Германию хотят взять голодом, так пусть знают, что в первую голову голодать будут пленные» Пленные офицеры безвыходно живут в лагере, а поэтому и довольствует их немецкое правительство. На довольствие и содержание отпускается: на прапорщиков, поручиков и подпоручиков — 60 марок (27 руб.) в месяц: от штабс-капитана до генерала включительно 100 мар. (46 руб.). У нас в России пленные офицеры жили на свободе и получали на руки: обер-офицеры 50 руб., штаб-офицеры 80 руб., и генералы 125 руб., в месяц да плюс еще квартирные деньги. Если принять разницу в дороговизне жизни в Германии и Сибири, то разница в положении пленных у нас и в Германии окажется огромная.
* * *
Единственным утешением в плену было богослужение, которое совершали наши пленные священники. Из офицеров составили хор певчих. Богослужение происходило в конюшне. О нашем богослужении местная газета напечатала длинную статью, одно место которой у меня в памяти осталось до сих пор; говоря о молящихся офицерах, газета дословно выражается: «Эти дикие, кровожадные собаки вовремя богослужения падают на колени и в исступлении целуют пахнущую навозом землю, на которой ещё не исчезли следы копыт наших лошадей. Наверно они думают замолить грехи, которые они совершили в Восточной Пруссии.»
В лагере были и приятные минуты: по временам через забор передавали нам радостные для нас известия о поражении немцев. Голос на польском языке, как бы из потустороннего мира, через глухой забор выкрикивал нам слова ободрения и возвещал о немецких неудачах. «Мужайтесь пане, на вашей стороне победа, пруссаки побиты, дела ваши хороши.»
* * *
Для прислуживания на кухне и пленным офицерам (один солдат на 8-12 офицеров), в Нейссе были привезены наши солдаты, которые почти целиком состояли из евреев и немцев-колонистов. С офицерами они вели себя очень дерзко и вызывающе. На отданное офицером приказание они отвечали, что в настоящее время они исполняют приказания только немецких унтер-офицеров, которые им приказали то и то, и что мы им теперь не начальники. Во время обеда солдат-колонист приносил мне суп на дне тарелки; на моё замечание, что он принес мне мало супу, колонист ответил: - «не забудьте, что вы в Германии и больше супу вам не полагается.» Комендант и немецкие солдаты были всецело на стороне наших денщиков, последние были к нам приставлены для того, что бы шпионить за нами и доносить немцам. Комендант знает всё, что делается и говорится в лагере. Евреи и колонисты подали прошение немецком правительству о принятии их в немецкое подданство, им ответили, что до окончания войны сделать этого нельзя, а после войны — пожалуйте. После этого отказа, евреи и колонисты стали вежливее обращаться с нами. Было тяжело и обидно в таком положении выносить оскорбления еще от своих солдат; некоторые прорывались и сами расправлялись с этими иудами, но за это еще большему преследованию подвергались со стороны немцев.
НИКОЛАЙ РЕРИХ
(1874 — 1947)
Русский художник, философ-мистик, писатель, путешественник, археолог, общественный деятель. Академик Российской Императорской академии художеств. В 1893 году по окончании гимназии Карла Мая одновременно поступает на юридический факультет Петербургского университета и в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств, в мастерскую А. Куинджи, учился в студии Ф. Кормона в Париже . Был секретарем общества поощрения художеств (с 1901 г.), директором Рисовальной школы при обществе (1906-18). В Берлине выходит сборник стихов «Цветы Мории» (1921), в Нью-Йорке издаётся книга «Adamant» (1922), в Париже и Риге — книга «Пути Благословения» (1924). Притчи, поэтические иносказания и философские эссе, проповеди собраны в книгах «Держава Света» (1931) и «Твердыня пламенная» (1933), циклы мемуарных очерков «Листы дневника» (1934 - 1935); «Моя жизнь» (1936 — 1947). В 1903 году совершил «хождение по Литве», написав множество картин - «Каунасский костел», «Развалины замка на Немане», «Остатки замка Гедимина», «Кони Световита», «Вайделоты», «Перкунас» и др.
МОЯ ПОЕЗДКА ПО ЛИТВЕ
«Кони Световита» - была одна моих самых первых картин. Идея белых величественных коней, пасущихся в священных дубравах Литвы давно меня привлекала. Кони, готовые на помощь человечеству! Молниеносные вестники уже поседланные, уже ждущие клич! О такой идее говорил я моему другу Леониду Семенову Тянь-Шанскому, и он загорелся, как отзывчивый поэт, этим образом. Скоро, придя ко мне, он принес посвященное стихотворение «Белые кони».
Обсуждали мы о величественном эпосе Литвы с В. С. Стасовым и Владимиром Соловьевым. У Литвы было всегда много друзей. Слушая о моих планах, Владимир Соловьев теребил свою длинную бороду и повторял: «А ведь это Восток, великий Восток!» А Стасов усмехался в свою еще более длинную седую бороду и приговаривал: «Как же не Восток, если и язык-то так близок к санскриту?». Где остались теперь мои «Кони Световита»? Была и картина «Вайделоты». На поляне среди священных дубов творились древние обряды. Где она теперь - не знаю. Также была картина «Перкунас». Еще недавно через Женеву пришла весть, что картина существует у какой-то собирательницы. Итак сколько вестей о славном литовском эпосе разлетелось по миру.
После поездки по великом водному пути «Из Варяг в Греки» хотелось испытать и другой не менее великий водный путь по Неману. В 1903 г. мы с Еленой Ивановной прошли и по Литве. Большое это было хождение по разным историческим местам. Всюду писались этюды, - Елена Ивановна всюду снимала фотографии, часть ее снимков вошла и в «Историю Искусства» Грабаря и в другие труды, посвященные памятникам старины. В Литве были написаны многие этюды. Судьба этих этюдов своеобычна. Разлетелись они по миру. Однажды, в Калифорнии мне пришлось увидать мой «Каунасский костел» и «Развалины замка на Немане» и «Древнюю церковь около Гродно». И там за океаном они выполняют свою задачу, напоминая о литовских красотах, об историческом достоинстве этой древней страны.
Хождение по Литве было очень разнообразно. Кроме удобных способов передвижения приходилось пользоваться и трясучими крестьянскими бричками. Приходилось изумляться, когда среди песчаного бурана из полу занесенной хаты вылезал местный житель. Но суровая обстановка не глушила приветливой улыбки литовца. Однажды пришлось остановиться в таком глухом постоялом дворе, что невольно приходили мысли - крепки ли затворы в комнате?
Но и такие мимолетные опасения не имели основания. Ничего дурного за всю эту поездку с нами не случилось; наоборот, случилось много хорошего. Среди разнообразных остановок пришлось услышать и слепого певца, пришлось записать и целый ряд героических и красивейших сказаний. Среди разных посещенных народов Литва оставила самое приветливое воспоминание.
Прошли годы, прошел незабываемый Чурлёнис. Наконец в 1915 г. мне сказали: «Балтрушайтис пишет статью о вашем искусстве». Лично до того мне не приходилось встречаться с Балтрушайтисом, но знал я его как возвышенно-утонченного поэта. Все мы читали его произведения и радовались, как тонко он перевел «Гитанжали» Тагора. Только такой истинный поэт как Балтрушайтис мог мастерски выправить и перевод Бхагавад-Гиты. Именно надлежало, чтобы литовский поэт так прекрасно оформил вечные заветы Великой Индии.
Статья Балтрушайтиса называлась «Внутренния приметы творчества Рериха». Конечно, она оказалась одной из самых глубоких, мною виденных. В ней высказался не только природный поэт, но именно поэт литовский, который умел вложить тепло проникновенное значение ко многому особо мною любимому. При том статья была такой серьезной, а когда поэт заговорил о «Чаше Грааля», то было ясно, насколько этот великий облик близок самому Балтрушайтису.
И все прочие встречи с литовцами оказывались незабываемыми. Вот в Париже встретили мы литовскаго посланника Климаса. Только что встретились, а уже сразу почувствовали все его дружеское радушие. И говорилось с ним о разных предметах необычайно легко, ибо там, где доверие, там и находятся слова и укрепляются мысли добрые.
Незабываемо также для меня, что в Литве было высказано сочувствие нашему пакту о сохранении культурных ценностей. В нашем архиве хранятся статьи, появившиеся в литовских изданиях. В каждой из них чувствуется не сухое официальное отношение, но сердечное понимание неотложности этой идеи. Красный Крест Культуры - наше Знамя Мира понято друзьями литовцами. Если оно еще не прошло через правительственную санкцию, то ведь это лишь вопрос времени. Народ, говорящий на языке, полном древнейшими прекрасными корнями, конечно, понимает, что исторические, художественные, научные памятники являются истинною народною ценностью. Пусть над всеми этими сокровищами развевается Знамя Охранитель, которое напомнит всем поколениям от мала до велика, что в этих памятниках человеческого гения живет понятие великой культуры. А Культура есть служение Свету, есть синтез просвещения и залог прогресса.
Там, где ценят культурные сокровища, там будут прочны народные корни, там разовьется самосознание и будет охранена честь народа. Все это не отвлеченные понятия, но реальнейшие двигатели к лучшему будущему. Истинная радость там, где живы корни культуры.
Радость по нынешним временам является очень редкой ценностью. Сколько раз приходилось писать о том, что умение радоваться уже является точно бы какою-то новою наукою. Уметь найти предметы радости посреди всех мировых смущений не легко. «Радуйся» и «помогай» - такие зовы являются современною необходимостью.
Была радость, когда дошла весть, что в Литве нашим обществом начат журнал «Новое Сознание». Именно об этом понятии нового сознания поистине надлежит радоваться. «Новое Сознание» доставило нам большую радость. Можно ли не радоваться узнавая, что группа молодых тружеников в разных областях искусства и знания находит обобщающую твердыню в живой этике и в новом сознании. Перефразируя вдохновенную заключительную мысль помянутой статьи Балтрушайтиса, скажем: «Подчеркнув эту коренную связь с очередным тяготением жизни, остается прибавить, что вне этого участия в духовном подвиге времени нет лучшего венца».
Протоиерей ПОНТИЙ РУПЫШЕВ
(1877 — 1939)
Богослов, проповедник, основатель православной Михновской общины в Литве. Родился в уездном городке Ошмяны, Виленской губернии в семье надворного советника Петра Виссарионовича Рупышева. После перевода отца в Вильно, на место столоначальника Виленского учебного округа, Понтий с братьями поступили в Виленскую первую правительственную гимназию. В 1895 году, по окончании гимназии, поступил на юридический факультет Московского университета. Из-за болезни покинув университет, учительствовал Великом Устюге. В 1901 году рукоположен в сан священника, служил в г. Вилейка Виленской губернии, затем законоучителем в Бобруйской мужской гимназии (1905). С 1911 по 1919 гг. флагманский священник минной дивизии Балтийского Императорского флота. В 1920 году вернулся в Литву, восстанавливал Александро-Невский храм в Вильно, церковь Рождества Богородицы в Тракай. В 1921 году по благословению владыки Елевферия прибыл в местечко Мереч-Михновское для служения в домовой церкви в имении вдовы Анастасии Дементьевны Корецкой, где вскоре основал Михновскую церковную православную общину, действующую по сей день.
ДУХОВНЫЙ ДНЕВНИК
VII. О современных христианах
Современные люди, в частности христиане, вместо того чтобы ненавидеть свои душевные болезни — страсти — и употребить или терпеть для исцеления от них горькие лекарства, требуют признания за ними [страстями]особых прав на жизнь, развитие и удовлетворение и, пожалуй, уважение к ним. Таково безумие современного мира. Требуется сильная власть, чтобы оно не погубило вскоре мир. И она вот-вот придет. Ибо еще есть довольно верующих, и будет мир спасен ради них.
1924 г.
Современные люди резко разделяются на живущих земной и психической (духовной) жизнью. Первые находятся в подчинении работном у последних и под духовным руководством их или [духовным] воздействием на них. Вторые же разделяются на живущих по духу диавола, по лукавству его, и на живущих по Духу Христову.
Страсти побеждаются или умиранием для них, отсечением, отживанием или борьбой с ними. Для последней [борьбы] нужны силы душевные и телесные, которых у современного человека мало, а то и почти нет; остается для него первое [умирание], что требует терпения, кротости, смирения и поддержания естественной жизни тела и души, дабы они могли быть служебные духу, но не полноты этой жизни, которая вызывает уже борьбу со страстями, уплотнение ее животными соками и осложнение ее миром, что приводит к расстройству ее.
1925 г.
При современном безбожии и неверии у нас стали придавать значение простой вере в бытие Божие без внутреннего ее содержания. Но такая вера недостаточна: Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут (Иак. 2, 19). А без веры угодить Богу невозможно; ибо надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть, и ищущим Его воздает (Евр. 11, 6). Кто ищет Бога, тот молится Ему и творит угодное Ему, чтобы жить Им. А это и есть добрые дела, к которым относится не одно милосердие, но и воздержание, смирение, послушание, молитва и др. добродетели. Когда же говорят о человеке как о верующем, то о них [о добродетелях] не думают, довольствуясь простым признанием бытия Божия, как будто оно само по себе предполагает добродетели у человека.
Перелом произошел, плоть истощена, Св. Церковь очистилась в смертельных скорбях, начинается воскресение души верующих для жизни по духу. И вот прежнее подвижничество уже стало и невозможно, и неуместно. Свобода духа осталась как победоносная, одухотворенное истощением плоти тело не может расшириться по естеству. И прежнее подвижничество стало невозможно, ибо уже нечему истощаться, стало неуместно, ибо цель прежнего — свобода духа от страстей — достигнута. Но для современной Церкви явилось новое подвижничество — это правильное направление и пребывание в жизни по духу среди совершенной тьмы греховной и связанных с нею гонений на благочестие. И современное подвижничество гораздо тяжелее прежнего. Зло свободно и сильно, оно у власти. Люди совершенно отступили от Бога. Поэтому вера и благочестие подвергаются самому опасному виду гонения — скрытому, посредством обмана, клеветы, притеснений юридических и общественных. Сколько нужно ума, чистоты, терпения, кротости, любви, смирения, рассудительности, чтобы не умереть душой, но быть живым членом Св. Церкви, в жизни исповедующим свою веру, особенно в государстве и обществе. Но благодать Божия сильнее всякого зла и греха. Велика она верующим. Не смущайся же и не унывай.
1926 г.
Наше время есть время особенной лжи и лицемерия. Поэтому особенный подвиг для современного христианина — быть носителем истины и правды и обличителем неправды. Этот подвиг неимоверно тяжел теперь, потому что люди стали безумны. Не стало совсем ищущих Бога людей, а если некоторые и многие (например, римо-католики, живоцерковники, староверы и пр. и пр.) думают, что служат Богу, то они служат своему богу, но отнюдь не Христу. Лишь Он их не оставляет, но всячески ищет и устраивает им спасение. Каков же должен быть носитель истины — православный христианин?! Величайший подвижник.
1926 г.
Слово сильнее чуда. Пример — Креститель. В его время были Силоамская купель, изгнание бесов (Ин. 5, 4: ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью; Мф. 12, 27: И если Я силою веельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями), но люди толпами шли слушать его слова. Такова была тогда тьма. И теперь — тьма.
Теперь гораздо большим чудом является не изгнание бесов, а пребывание верующих безвредными и безопасными от современных беснующихся людей.
1927 г. Алтарь церкви Мереч-Михновской.
Наступает время, высшее мученической эпохи. Тогда святые личными своими подвигами свидетельствовали о будущей победе христианства над миром. Теперь придется им свидетельствовать о наступлении будущей жизни, к чему ведут особое миросозерцание и жизнь, против которых восстает не только мир, но и современные христиане.
Современный человек перестал мыслить, он только соображает, а это есть уже падение ума, а следовательно, и духа. Самая удивительная сила соображения, выражающаяся в удивительных открытиях и изобретениях, свидетельствует о наличии в человеке высокого духовного самостоятельного начала, отличного от тела. И вот это начало перестало быть Божественным. Дух ниспал в естество и плоть — и как тонко, а это последнее свидетельствует о совершенном извращении его. Чего же после того ждать? Как возродиться? Горе человеку! Ждать нужно Страшного Суда Божия. Соображение ума есть знак того, что он на чем-то остановился. И если бы на духе, нонет — на естестве и плоти, и это смерть его.
1928 г.
Современный ум человека перестал мыслить, разучился. Он стал соображать и в этом направлении проявил свою силу, что доказывают новейшие изобретения. Но соображать, а не мыслить есть свойство диавола, потерявшего правильное направление своих духовных сил. Каково же стало современное человечество! Горе нам: но помилуй нас, Господи!
1929 г.
Цель Св. Церкви — не христианизация общества, а спасение верующих. Первое же совершается самым фактом бытия ее [Церкви] с его последствиями. У нас же эта цель [христианизация]осуществляется в пастырстве и жизни верующих, а последняя [спасение] остается в небрежении. Таков характер проповедей, богослужения, отношения к верующим и т.д.
Сатана теперь развязан. Его козней может избежать смиренный, отдавшийся всецело Богу, как Божия Матерь. Его может победить тот, кто рассудительно, смиренно и терпеливо относится к жизни и людям, но вместе прямо, просто и мужественно. Последнее особенно необходимо, так как, будучи свободен, сатана на каждом шагу и во всякое время увлекает людей ко злу. Посему он действует даже чрез благонамеренных и иногда добродетельных людей. Отсюда искушения, как вообще, так и чрез последних. Тут-то и необходимы прямота, мужество, рассудительность, смирение и терпение, чтобы и их вывести благополучно из искушений и явить истину.
Задача верующего — возрастать в вере, умножаться в освящении, достигать совершенства любви. Это относится к пастырству и рядовому верному. Задача ученого богослова — хранить чистоту учения веры. Ведь только при последнем возможно первое. К сожалению, наши богословы ушли от этой задачи и нарушают и искажают в жизни и учении чистоту веры. Задача эта — удел особенно избранных. Вот почему для осуществления ее нужны Вселенские Соборы, а потому нельзя относиться с легкостью к пренебрежению их правил и постановлений, что мы видим у наших современных богословов. Но исполнение этих правил не под силу нечестивцу. Вот почему, если хочешь дышать духом вселенской Св. Церкви, то держись благочестия, к которому ведут апостольские правила и постановления Вселенских Соборов. Так чистота учения веры тесно связана с чистотой души, сердца и жизни христианской.
1929 г.
Подавляющее большинство охотно и радостно вступает на путь спасения и идет им до времени, а именно: многие охотно несут подвиги поста и обуздания страстей, пока они не тягостны для них, что и неудивительно, ибо с ними благодать Божия, а с нею хорошо, ибо свободно и радостно по духу и всему существу, но когда появляются болезни воздержания, чаще всего подвиги ослабляются, а затем и оставляются, ибо здесь не хватает у человека сил перенести болезни рождения духа из плоти и естества, чтобы быть не подчиненным ему. Тут открывается связанность духа ими вследствие преданности им сердца человека. Так же охотно человек держится кротости, смирения, любви, пока не приходится из-за них болеть душой и особенно сердцем, так сказать, самым существом жизни. И тут большинство, если не все, идут против этих болей, всё предпринимают, чтобы избавиться от них и жить без них, тогда как в перенесении их гораздо больший подвиг, нежели во внешних тягостях, которые сами по себе бесплодны без них, — в них, можно сказать, существо подвига; и тогда дух человека не может родиться из своей самости для Бога, отказаться от нее и умереть для нее, но остается при ней из-за своего самолюбия или себялюбия. А в этом-то и корень греха. И ведь это нужно сказать не об особенных подвигах внешних и внутренних, которые несли святые, а об исполнении обыкновенных правил и устава Св. Церкви и нравственного Евангельского Христова закона. Вот почему современные христиане православные не постятся, не посещают храма, судят и сердятся, злорадствуют и смеются, немилостивы, своевольны, самолюбивы и т.д. Что ж удивительного, если многие хорошие личности не могут справиться с этим греховным течением и идти против него, при их духовной неразвитости, неопытности и обычной всем греховной наследственности, столь извращающей всё существо человека, если и сами почтенные годами и жизнью пастыри готовы уклоняться или, скорее, уклоняются от существа подвига, тяготясь его чрезвычайной болезненностью?
1930 г.
В наше время лжи и обмана и крайнего развращения спасение достигается путем противления им [лжи и обману] и очищения от них. Для этого приходится нести скорби чрез первое [противление]в отношении людей. Здесь в уничиженном и терпящем познаются истина и добродетель очищения, не позволяющие еще людям мира сего открыто идти против них, так как ими сами они еще держатся. Посему нужно пользоваться этим временем и благодарить Бога за дарование его, чтобы получить спасение. Оно выше прежних времен, так как истина и добродетель не только гонятся, как было во времена гонений на первых христиан, но извращаются, а посему в мире окончательно воцарилось зло, ложь и безумие, при которых уже нельзя ожидать мирной жизни для верующих. Гонения и притеснения в отношении их могут лишь или усиливаться, или ослабляться: (см. Откр. 3, 7–12).
1930 г.
Богатые способности человека в науках вообще, а светских в особенности, а также широкое знание мирской жизни и людей свидетельствуют об утверждении его духа на естестве. Сколько же испытаний и скорбей, душевных и телесных, нужно вынести такому человеку, чтобы прийти к пониманию, что такие знания — ничто пред Богом и не дают вечной жизни! А между тем они именно ценятся теперь даже в кругах церковных. Горе нам! Куда мы идем? Не приближаемся ли к состоянию еврейской Церкви времен Иисуса Христа?
Келья 1931 г.
Материализация коснулась и Церкви, выражаясь в преимуществе человеческого начала над Божественным, отчего внешняя обрядность стала формальностью, а Церковь — учреждением. Горе нам, близок конец!
Всякое идеальное, возвышенное направление ума, духа, души должно считаться с грехом, внесенным в мир диаволом и человеком, и осуществлять свои задачи в противоречии и противодействии ему. Иначе оно будет мечтательной теорией, прелестью, фантазией. Ведь и самое тесное возможное для человека соединение со Христом в Деве Марии чрез воплощение Его от Нее предварено было вопросом с Ее стороны Архангелу: Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? (Лк. 1, 34); ведь в нем заключалось указание на невозможность преступить нравственный закон верности Богу, выраженный в исполнении данного Ему обета. К сожалению, не только мир, во зле лежащий, всегда заблуждающийся в своих ложно-идеальных стремлениях, движимый страстями чувственности и гордости, но и современная Св. Церковь весьма заражена таким ложным идеальным направлением. Отсюда в ней ценятся: ученость, красноречие, административный такт и общественный, чисто внешние технические способности, например строительные, голосовые и др.; внешность, обходительность и др. природные дарования без отношения их к благочестию. И вот дух пастырский, а с ним и верных снижается и разлагается: исчезает сила, цельность, простота, возвышенность его, а из потуг естественных дарований мало что и выходит. О, горе нам! Чего же и ожидать, как не суда над собой?
1931 г.
Мысль, интеллект современного верующего весьма остр, глубок и возвышен, но состояние души его одновременно совершенно не соответствует этому, а именно: оно низменно, земно, душевно, плотяно. Горе в том, что это ужасное раздвоение не замечается им. Отсюда и пастыри, особенно правящие, то есть архипастыри, имеют ошибочные суждения о людях и неправильное отношение к жизни, а желания их направлены не туда, куда следует; осуществляется внешнее, земное христианство, а внутри Христа нет. Горе, что тут остаются для исправления такого положения только скорби, отрывающие от земности и душевности, очищающие от плотяности. Поэтому и посты не соблюдаются теперь верующими.
1932 г.
Ни среди пастырей, ни среди интеллигенции мы не видим носителей и хранителей апостольской веры. Недаром Господь вывел на арену исторической жизни простых людей. Так, например, у нас в Мереч-Михновском сестры с апостольской простотой веры.
1932 г. Келья.
«Земные искусства не имеют самодовлеющей ценности» (слова иеродиакона), как и талант, а ценны лишь как орудие Духа Божия. Вследствие игры Давида злой дух отступал от Саула, и тот вкушал тогда покой духа, но не изменялся к лучшему, а лишь более озлоблялся. И теперь люди часто плачут в церквях от концертного пения или патетической проповеди, но жизни своей не изменяют, продолжая пребывать в тех же суете и страстях. Простая чувствительность не есть добродетель, и особенного значения ей придавать нельзя. Между тем простота проповеди о Христе, например апостольской, производит такой переворот в душе, что вся жизнь уверовавшего становится иной. Если такой дух веры действует чрез искусство или талант, то они и служат спасению людей. Если же они дейст вуют лишь на душевные чувства их, не двигая их духа, то этим люди только тешатся. Ведь можно тешиться и благочестием, и молитвой, считая это служением Богу, но это самообольщение или прелесть, т.к. без креста, то есть подвига, нет и служения Богу. Подвиг же не есть нечто внешнее, хотя бы и искусство, но внутреннее, от любви к Богу и ревности о добродетели исходящее, отчего и самые внешние подвиги бывают гораздо выше и суровее, нежели предписываемые обыкновенными церковными уставными правилами. Современные же христиане — псевдо-христиане, живущие душевной жизнью, но не духовной, не имеющие силы благочестия. Поэтому и суждения их о вере и жизни христианской или ошибочны, или лицемерны и доверять им не следует. Познание своей греховности и духовного ничтожества единственно приводит нас к ведению Христа и Его дела для нас, привязывает всё наше существо к Нему и вселяет Его в нас. Ибо мы тогда можем жить только верою, ею укрепляться, освящаться и возрождаться. Для нашей самости в нас тогда уже ничего не остается. Такое познание своего убожества есть дар Божий. Без него мы еще младенцы духом.
1933 г. 23/III. Из письма к иеродиакону А.
Нынешние миссионерские труды и подобные им свидетельствуют, что современные христиане — не христиане, но еще оглашенные, а пастыри есть простые огласители, пользующиеся чужими трудами — плодами духа, а своего не имущие. Горе нам! Ведь теперь из оглашеннного не сделаешь верующего. Итак, и те и другие не отказались от Христа, но живут душевной жизнью и не стали разуметь духовной, а это уже отсутствие духа жизни. Чего же ждать? Только жестоких отрезвляющих скорбей.
1933 г. Келья.
Теперь господствует вид благочестия без силы его — сластолюбие, а не боголюбие: (1) Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. (2) Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, (3) непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, (4) предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, (5) имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся (2 Тим. 3, 1–5).
Промысел Божий без участия нашего Я, то есть свободы нашей, ничего не делает с нами. Безусловное послушание основано на доверии послушника к руководителю, как это бывает в духовной жизни. Простая же необходимость послушания, хотя и основывающаяся на морали, как это бывает в общественной и государственной жизни, чиновничестве и даже обыкновенном внешнем монашестве, есть формальный закон и как таковой далеконе совершенен, почему в него глубоко слишком внедряются человеческие и житейские начала и отношения; это вызывает взаимодейст вие власти с подчиненными. И в жизни современных епархий не действует нравственный закон безусловного послушания, но формальное послушание власти, отчего и бывает, что резолюции епископа и консистории исполняются чаще всего сообразно с обстоятельствами или желаниями лиц, к которым относятся, а то и вовсе не исполняются или отменяются.
1933 г.
Современные православные христиане — и пастыри, и паства — живут чужим запасом благодати Божией, пребывающей в Церкви, а не своею, которой не стяжевают даже простым ей послушанием, не говоря уже о подвигах, которых в них не видно. Но живые по духу верные хотят и видеть, и иметь свою личную благодатную жизнь. Вот трагедия их.
Разрушение храма Христа Спасителя в Москве есть знамение, что Христос уже не почитается русским народом, но отвергается. О том же свидетельствует и разрушение Иверской часовни Божией Матери там же, относительно Ее личности. Впрочем, Ее икона оттуда находит приют в глухих местах. Это есть знамение, что Божия Матерь не оставила верных в Москве, но учит их так же в смирении и унижении укрываться от врагов Ее Сына, как укрывается от них Ее икона, и Она будет молиться и молится о них, дабы они могли во благочестии спасаться.
1935 г. Моя келья. Мереч-Гай.
Бог не нуждается ни в какой твари, имея Сам в Себе полноту жизни и блаженства. Так и христианину никакая тварь, как бы разнообразна, занимательна, привлекательна, прекрасна она ни была, не может их дать. Он может найти их только в Боге. Отсюда необходимость для христианина внутренней духовной жизни. Без нее всякое богословствование, всякое обозрение мира и жизни, всякое приятное чувство, также и религиозное, есть простое парение ума и сердца, весьма гибельное для духовного состояния христианина. А между тем христианство в лице высших ученых руководителей вступило на этот опасный путь парения ума и чувства, гоняясь исключительно за ученостью, красноречием и видимым благолепием в ущерб простой здоровой мысли и слову и внутреннему состоянию и подвигу. Горе нам — что ожидает именуемых христианами, гоняющихся именно за такими пастырями, которых теперь стало подавляющее большинство! Очевидно, принятие лжи и преклонение пред нею в лице антихриста.
1935 г. Мереч-Гай. Моя келья.
Через смешение языков при построении Вавилонской башни Бог пресек парение духа людей того времени, а так как душа их была вещественна, так что и ум их мог послужить этому парению лишь грубым земным образом, то Бог тем самым одновременно направил этот ум к рассуждению и разбору взаимных отношений людей между собою, которые мыслимы только при стремлении человека к Нему. Иначе они обращаются в естественно-животные с доминирующими в них естественными человеческими соображениями и хитростью, утверждение в которых есть гибель человека. Таким образом, тогда Богу угодно было остановить близившуюся гибель рода человеческого. Ныне люди строят себе иную Вавилонскую башню — культуру, но Бог смешал их понятия, выражения и отношения к ней, и они не могут ничем высокоблагородным похвастаться пред миром и оставить по себе в нем память. Этим Господь лишь на время задерживает их гибель, к которой они упорно идут, не соблюдая заповедей Божиих и не слушаясь Св. Церкви и ее установлений.
1935 г. Моя келья.
В делах Божественных внешнее следует за внутренним и есть видимое выражение его. Внутреннее благодатное состояние царя и пророка Давида получило свое выражение в построенном его сыном Соломоном царем Иерусалимском храме. Так и иноческие обители и храмы с их внешним благоустройством есть видимое выражение спасительных подвигов благочестивых подвижников или горения духа и любви к Богу верных. Ныне же, наоборот, обращают внимание на внешнее, внутреннее же полно всякой нечистоты.
1935 г.
Познание Иисуса Христа и Его дела, то есть того, что Он для нас, что дарует Он нам в Его воплощении, смерти, воскресении из мертвых и вознесении на небо, можно получить только усвоив самою жизнью в душе Его благодеяния и пережив и переживая их, что обычно происходит в духовной жизни у подвизающихся; такое познание Бога бесконечно выше познания Его разумом по природе: (19) Ибо, что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им. (20) Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы, так что они безответны (Рим. 1, 19 и 20). Между тем последнее изучается и приобретается в духовных и иных школах и жизни, а первое исчезло из них. Горе нам, мы стали чужды Христу.
1936 г.
У современных христиан отсутствует разумение греха и подвига для очищения от него, чуткость совести и духовного чувства и ревность ко спасению и подвигу для достижения его.
Теперь время любви Божией к людям, всё им прощающей, да придут в познание истины и спасутся. Поэтому и верным нужно теперь нести подвиги любви к ближним и терпеть всякую тесноту от них, все им прощая: (28) Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе. (29) Если же вы Христовы, то вы семя Авраамово и по обетованию наследники (Гал. 4, 28–29). Но при Страшном Суде Христовом и после него не то будет, ибо дастся место суду и правде Божиим, и уже не возможет нечестивый в чем-либо утеснить раба Божия, ибо восторжествовавшие и оправдавшие себя в верных суд и правда не допустят нечестивого к ним (Лк. 16, 26: и сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят), и тут он испиет и будет потом испивать всю горечь своего отчуждения от лица Божия. О горе! О скорбь! Неизобразимые, неописуемые!
1936 г. Келья.
Божественная литургия есть богослужение, победное над грехом, смертью и диаволом. В ней Победитель их Иисус Христос отдает Себя верным, становясь жертвою за них вновь пред Своим Небесным Отцом, но уже победно. Верные в ней отдают Ему, Иисусу Христу, всех себя и, объединяясь с Ним духом, возводятся Им силою Его Божества выше всякого греха, и страсти, и естества. Поэтому диавол трепещет литургии и хотел бы отнять ее у Иисуса Христа и верных (ср. Дан. 8, 11). О, с какою пламенною верою, с какою чистотою, с каким покаянием священнодействующий должен совершать ее, а верные участвовать в ней! Как нужно дорожить ею! А что мы видим? Плакать нужно о том, что мы видим, ибо этим приготовляется будущее, хотя и непродолжительное, торжество диавола на земле чрез антихриста с лишением верных и литургии.
1936 г.
В начале распространения Церкви Христовой на земле сила истины была победной, и при обличении неправды, погрешности против нее, лишь становилась еще яснее, подчиняя себе власти и народы, а носители ее приобретали от них уважение. Не то будет перед концом мира, что уже и начинается: и истина, и носители ее будут и отвергаться и гнаться, а зло, становясь все более победительным над нею, наконец, по-видимому, восторжествует над нею в лице антихриста. Этот обратный процесс приведет мир к отречению от Иисуса Христа.
Моя келья.
Наблюдаемое теперь духовно-нравственное разложение людей ничем нельзя остановить вследствие отступления христиан от Христа и Его Духа и даже восстания на Него. И это не единичное явление, но общее. Единственная хранительница истины на земле — Св. Православная Церковь — увы, остается теперь только хранительницей ее, но не носительницей, ибо подавляющее большинство ее членов лишь по имени христиане, но не по жизни. Об этом свидетельствуют многие явления, даже хотя бы почти пустующие храмы в приходах в обычные праздничные дни.
Тут выход лишь один: быть самому во Христе, в тесном союзе с Ним, с Ним нести отчуждение и поношение, с Ним скорбеть о распинании Его, Им болеть, но в Нем же и черпать силу жить для заблуждающихся верных и утесняемых, спасающихся всевозможными скорбями, очистительными от грехов, — тем самым в Нем же находить покой духа и мир совести и иметь надежду вечной жизни. Подвиг нелегкий, ибо требует жизни по вере, а не по соображению естественного человеческого разума, с усердным послушанием Св. Церкви и ее уставам, которые везде в пренебрежении. И в этом великое горе для христиан, ибо Св. Дух помимо Св. Церкви не совершает их, а действует лишь чрез все ее [Церкви] установления, в ее учении, священнодействиях и жизни верных, подражательной жизни древних христиан, для которой [жизни верных] эти установления и служат, хотя и не в них дело, но в том правом разуме и духе веры, который ими определяется и к которому они воспитывают и приводят верных.
Вот и приходится останавливаться на единственно возможном в наши дни, а именно: жить в согласии со всею Св. Церковью, не столько современной, сколько древней, с ее ученьем, духом и строгостью нравственной, личной и общественной, и в полном любви общении с теми верными, которые так же и хотят жить, и в жизни осуществляют это свое желание в наше ослепленное грехом и убийственно равнодушное ко Христу время: так как вы отчасти и уразумели уже, что мы будем вашею похвалою, равно и вы нашею, в день Господа нашего Иисуса Христа (2 Кор. 1, 14).
Но не будем унывать, ожидая окончания лишь видимого торжества зла и греха на земле и явления Господа нашего Иисуса Христа с наступлением Его вечного Царства, в которое войдут пришедшие работать в Его виноградник и в вечерний час дня своей жизни (Мф. 20, 1–16: притча о нанятых в виноградник работниках).
1937 г. Из письма к священнику К-ой церкви.
Зло современной жизни в самом человеке. Парение духа в нем — неспособность к подвигу. Просветление сознания не есть еще подвиг, а без него [подвига] нет спасения.
1938 г.
Мир христианский настолько далеко ушел от Христа, что достаточно лишь быть преданным Ему всем существом, исповедуя эту преданность словом и жизнью, чтобы от нас отошли чуждые Ему, а в то же время будешь испытывать такое презрительное к себе отношение, что не нужно никакого смирительного подвига, например юродства о Христе, для сокрушения гордости. Но для этого нужно противопоставить разуму ложному мира разум истины Христовой, который, хотя и в уничижении, но действует как сила в мире. Даруй сие мне, Господи!
МАРИЯ РОЛЬНИКАЙТЕ
(1927 — 2016)
Еврейская писательница, публицистка, мемуаристка, общественная деятельница. Родилась в Плунге. В четырнадцать лет попала в Вильнюсское гетто. В 1943—1945 годах узница концлагерей Штрасденгоф и Штуттгоф. Участница антифашистского подполья. Автор стихотворения на идиш «Штрасденгофский гимн», ставшего боевой песней Сопротивления. После освобождения вернулась в Вильнюс. В 1955 окончила заочное отделение Литературного института им. Горького. Работала редактором в управлении по делам искусств при Совете министров Литовской ССР и заведующей литературной частью в филармонии Вильнюса. Переводила на литовский язык произведения советских писателей. Её книга о гетто «Я должна рассказать», основанная на личных дневниках и воспоминаниях, опубликована на литовском языке в 1963 году, а затем в авторском переводе был издана на идиш и на русском опубликована в журнале «Звезда» (1965).
Я ДОЛЖНА РАССКАЗАТЬ
Документальная повесть
Памяти матери, сестры и брата
Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна — вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.
Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле — очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.
Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чем думают. И все посматриваю на часы — скоро уже кончится мое дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.
Вдруг завыла сирена. Вторая, третья — каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю — сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Еще хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.
Стою во дворе и жду отбоя. Осматриваю своих «гостей», прислушиваюсь к их разговорам. Боже мой, да ведь они говорят о войне! Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас.
Мчусь наверх, домой. Все уже знают…
Война… Как надо жить во время войны? Можно ли будет ходить в школу?
Тревога длилась долго. Еле дождались отбоя.
Вскоре сирены снова завыли. Послышалось несколько глухих ударов. Папа говорит, что это уже бомбят город, но бомбы, по-видимому, падают еще где-то далеко. Однако оставаться дома опасно — третий этаж; надо спуститься во двор.
Во дворе уже собрались почти все жильцы нашего дома. Некоторые даже с чемоданами и свертками. Куда они в такой день поедут? Мама объясняет, что они никуда не едут; просто взяли самые необходимые вещи, чтобы, если разбомбят дом, не оставаться без всего. А почему мы ничего не взяли?
Вот и вражеские самолеты.
Мне очень страшно: боюсь бомб. Услышав свист приближающейся бомбы, перестаю дышать: кажется, будто она упадет прямо на нашу крышу. Оглушительный удар, и я сразу начинаю бояться следующей бомбы.
Наконец самолеты улетели. Мы поднялись домой позавтракать. Ем и еле сдерживаю слезы: может быть, это уже последний завтрак. Если даже не убьют, все равно нечего будет есть — ведь магазины закрыты.
Снова завыли сирены. Мы спустились во двор. На этот раз не бомбили.
Какой длинный день!..
Под вечер фашистские самолеты еще больше обнаглели. Не обращая внимания на наши зенитные орудия, летали над городом и бомбили. Один раз я все-таки осмелилась высунуть голову на улицу и взглянуть на небо. Самолеты пролетели, высыпав, словно горсть орехов, маленькие бомбы.
Вдруг так грохнуло, что даже стекла посыпались. Наш сосед, инженер, сказал, что бомба упала близко, наверно на Большой улице.
Стемнело. Настала ночь, но никто не собирается идти спать.
Изредка темноту рассекают перекрестные полосы прожекторов. Скользят по небу, словно обыскивая его. Одни обшаривают медленно, обстоятельно, другие просто мельтешат — слева направо, справа налево. Папа говорит, что они ищут вражеские самолеты. Я крепко зажмуриваю глаза и не смотрю на небо. Тогда совсем не чувствую, что война. Тепло. Как в обычную летнюю ночь. Правда, обычно я бы в такое время уже давно спала.
Тихий гул самолетов. Длинный пронзительный свист. Он близится, близится — внезапно все озаряется и… удар! Снова свист! Удар! Свист! Удар! Еще один! Трещат зенитки, свистят бомбы, сыплются стекла. Адский шум.
Наконец стало тихо: самолеты улетели.
Начинает светать. Война войной, а солнце всходит. Все решили, что здесь недостаточно безопасно, надо укрыться в доме напротив: там есть подвал.
Улицу надо перебегать по одному. Я прошусь с мамой, но она побежит с Раечкой, а папа — с Рувиком. Мы с Мирой уже большие и должны бежать одни. Съежившись, мчусь.
В подвале на самом деле не так страшно: не слышно ни свиста, ни грохота. Но грязно, пыльно и душно. Сидящие поближе к дверям часто выходят наверх посмотреть, что там происходит.
Наконец они сообщили, что стало тихо. Взрослые выходят, бегут домой и приносят своим поесть. Будто нельзя в такое время обойтись без завтрака!
Мама с папой тоже пошли домой.
Вскоре мама вернулась заплаканная. Сказала, что мы можем отсюда выйти: больше, видимо, бомбить не будут. Советские войска отступают, город вот-вот займут гитлеровцы. Это большое несчастье, потому что они страшные звери и яростно ненавидят евреев. Кроме того, папа активно работал при Советской власти. Он адвокат. Ему еще в сметоновское время не раз угрожали местью за то, что он защищал в судах подпольщиков-коммунистов, за то, что принадлежал к МОПРу.
Что же с ним сделают оккупанты?
Мама приводит нас домой. Успокаивает, говорит, что фашисты не смогут с ним ничего сделать, потому что мы уедем вглубь страны, куда они не доберутся. Папа уйдет в армию, а когда кончится война, мы все вернемся домой.
Мама собирает каждому по небольшому свертку белья; к ним привязывает наши зимние пальто.
Ждем папу. Он пошел за билетами.
По улице, по направлению к Святым воротам, мчатся советские танки, автомашины, орудия.
Уже прошло несколько часов, а папы все еще нет. Очевидно, трудно достать билеты: все хотят уехать. А может, с ним что-нибудь случилось? Странно, перед войной я никогда не думала, что с человеком может что-то случиться. А сейчас война и все иначе…
Уже меньше машин проезжает. Слышна стрельба. Нельзя больше ждать, надо пробираться на вокзал, к папе.
Берем по свертку и выходим. Перебегая от одной подворотни к другой, мы в конце концов добираемся до вокзала. Но здесь нас ничего хорошего не ждет; множество куда-то спешащих, громко разговаривающих людей и — грустная весть, что последний поезд ушел несколько часов тому назад. Кто-то добавляет, что и его разбомбили сразу же за городом. Больше поездов не будет.
Мы обошли все уголки вокзала, но папы нигде не нашли. Только незнакомые люди, толпами набрасывающиеся на каждого, одетого в форму железнодорожника. Они требуют поезда, а железнодорожники утверждают, что поездов нет.
Одни все же надеются дождаться поезда, другие собираются идти пешком: может, по пути подберет какая-нибудь машина. Мама вспоминает, что и папа говорил о машине. Пойдем.
Мы тронулись вместе с другими. Солнце палит. Хочется пить, и очень трудно идти. А отошли так мало — даже город еще виден.
Рувик просит остановиться, отдохнуть. Мама забирает у него сверток, но это не помогает — он все равно хнычет. А на руки пятилетнего мальчика не возьмешь. И Раечка, хоть на два года старше, ненамного умнее — тоже ноет. И мне очень хочется отдохнуть, но я молчу.
Мы сели. Другие, более сильные, обгоняют нас.
Когда мы немного отдохнули, мама уговорила малышей встать. Тащимся дальше. Но недолго: они опять просят отдохнуть.
Сидим. На этот раз уже не одни: невдалеке отдыхают еще несколько семей.
Собираемся вместе и идем дальше. Нас обгоняют переполненные машины. Взять нас не могут, но советуют торопиться, так как гитлеровцы уже совсем близко от города. А как торопиться?
Что делать? Одни считают, что надо идти: лучше умереть от усталости или голода, чем от руки фашиста. Другие уверяют, что немцы не так уж страшны…
Дети просятся домой. Мира говорит, что надо идти дальше. Я молчу. Дети плачут.
Мама видит, что многие возвращаются, и тоже поворачивает назад.
Дворник рассказывает, что приходил папа. Передал, что ищет машину.
Мы снова дома. Комнаты кажутся чужими. В сердце пусто. Слоняемся из угла в угол, стоим у окон. Все мертво, словно в городе остались только пустые дома. Даже кошка не перебегает улицы. Может, мы на самом деле одни?
На тротуарах стоят пустые автобусы. Их здесь поставили во время первой тревоги. Как странно, что с того времени прошло всего полтора дня.
Глухая тишина. Только изредка в нее врываются несколько одиночных выстрелов, и снова тихо… По улице, гонясь за красноармейцем, пробегают несколько юнцов с белыми повязками. Один продолжает преследовать, а остальные выбивают окно магазина рядом с кинотеатром «Казино» и тащат оттуда большие ящики. Жутко стучат в тишине шаги грабителей.
Стемнело. Мама запирает дверь, но лечь мы боимся. Даже не хочется. Только Рувика с Раечкой мама, нераздетых, укладывает в кабинете на диван. Мы с Мирой стоим у окна, глядя на темные стены домов.
Что будет? Мне кажется, что я боюсь больше всех. Хотя и мама какая-то другая, растерянная. Только Мира кажется прежней.
Около полуночи по улице проносятся мотоциклисты. Гитлеровцы!
Рассветает. Едут танки! Чужие! На многих полотнища с грозно чернеющим пауком — фашистской свастикой.
Всю улицу уже заполнили машины гитлеровцев, их мотоциклы, зеленая форма и гортанная речь. Как странно и жутко смотреть на этих пришельцев, по-хозяйски шагающих по нашему Вильнюсу…
Не надо было возвращаться…
А папы все нет.
Гитлеровцы приказали открыть рестораны и кафе, но обязательно с надписью: "F;r Juden Eintritt verboten". «Juden» — это мы, и оккупанты считают нас хуже всех других: "Евреям вход воспрещен". Надо подойти, выбить стекло и разорвать эту ничтожную бумажонку!
Выйти из дому страшно. Очевидно, не нам одним. На улице одни только гитлеровцы да юнцы сбелыми повязками.
Мира уверяет, что надо пойти в школу за ее аттестатом и остальными нашими документами — там их могут уничтожить. Идти должна я: меня, маленькую, никто не тронет. А я боюсь и вообще не понимаю, зачем это нужно. Но мама поддерживает Миру. Документы нужны. А Мире уже семнадцатый год: ее могут остановить, спросить паспорт. Придется идти мне. Для большей безопасности мама велит надеть школьную форму и даже форменную шапочку.
У ворот оглядываюсь. Сколько фашистов! А если кому-нибудь из них придет в голову остановить меня?.. Но, к счастью, они меня даже не замечают.
С дрожащим сердцем иду по улице. Стараюсь ни на кого не смотреть и считать шаги. В форменном шерстяном платье жарко.
Пересекая улицу Гедиминаса, незаметно оглядываюсь. Уйма машин и военных. Зеленая, коричневая и черная форма. Один прошел перед самым носом. На рукаве повязка со свастикой.
Наконец — школа. В ней беспорядок, грязь. На лестнице мне преграждает путь девятиклассник Каукорюс.
— Чего пришла! Марш отсюда!
Прошу, чтобы пропустил. Но он срывает у меня с головы форменную шапочку.
— Вон! И не смерди тут в нашей школе!
Поворачиваюсь назад и сталкиваюсь с учителем Йонайтисом. Боясь, чтобы и он меня не обругал, спешу мимо. Но учитель меня останавливает, подает руку и справляется, зачем пришла. Идет со мной в канцелярию, помогает разыскать аттестат и метрики. Провожает назад, чтобы Каукорюс снова не прицепился. Обещает вечером прийти.
Свое слово он сдержал. Мама даже удивляется: малознакомый человек, только учитель, а разговаривает как близкий родственник, даже предлагает свою помощь.
В Шнипишках был погром. Бандиты зажгли костер, пригнали раввина и еще несколько бородатых стариков, приказали им собственноручно бросить в огонь Пятикнижие, которое вытащили из синагоги Заставили стариков раздеться и, взявшись за руки плясать вокруг костра и петь «Катюшу». Затем им палили и выщипывали бороды, избивали и снова заставляли плясать.
Неужели это правда? Неужели можно так издеваться над человеком?
На улице Наугардуко тоже был погром.
Кроме того, оккупанты повесили за ноги несколько человек. Кто-то донес, что они пытались эвакуироваться в глубь Советского Союза, но не смогли и поэтому вернулись.
А если дворник и на нас донесет? Ведь, наверное, догадывается, куда мы уходили из дому.
На улицах вывесили приказ: коммунисты и комсомольцы обязаны зарегистрироваться. Те, кто знает коммунистов, комсомольцев и членов МОПРа, избегающих регистрации, должны немедленно сообщить в гестапо.
Я пионерка. Но о пионерах в приказе ничего не сказано. Мама говорит, что все равно не стала бы меня регистрировать. Но пионерский галстук все равно надо куда-то деть. Может, вымазать в саже? Ни за что! Мне его в школе так торжественно повязали, я дала клятву, и вдруг — в саже! Нет! Договорились вшить его в папин пиджак, под подкладку. Пока мама шила, я играла с детьми: пусть не видят. Маленькие еще, могут выболтать.
МСТИСЛАВ РОСТРОПОВИЧ
(1927 — 2007)
Виолончелист, пианист, дирижёр, композитор, педагог, общественный деятель; народный артист СССР (1966), лауреат Ленинской (1964) и Сталинской премии II степени премии(1951), Государственной премии РСФСР им. М. Глинки (1991), Государственной премии РФ (1995), пятикратный лауреат премии Грэмми. Из рода польско-литовских дворян. Его прапрапрадед Иосиф Ростроповичюс перебрался из Вильно в Варшаву, женился на чешке и стал городским судьей. На Варшавском кладбище до сих сохранился памятник Иосифу Ростроповичюсу и его жене рядом с могилами родителей Шопена.
Автор двух концертов для фортепиано с оркестром и пьес для квартета, скрипичных, виолончельных, в том числе «Юморесок», позднее получивших широкую известность.
Известен своей благотворительной деятельностью: был президентом Благотворительного фонда Вишневской—Ростроповича, оказывающего помощь российским детским лечебным учреждениям, а также одним из попечителей школы имени А. М. Горчакова, возрождаемой в духе и традициях Царскосельского лицея. Основал Международный конкурс виолончелистов М. Ростроповича (Франция), Благотворительный фонд поддержки молодых музыкантов России.
Неоднократно выступал в Литве, дирижировал симфоническим оркестром Литвы протежируя его на международной арене. Учредил благотворительный фонд «Помощь детям Литвы» (2003), цель которого - создать условия для особо одаренных детей и оказывать помощь детям, страдающим редкими заболеваниями. Используя своей авторитет и рекомендации, обеспечил учебу литовских детей у педагогов с мировыми именами.
Награжден орденом Великого князя Литовского Гядиминаса (1995). За поддержку независимости Литвы присвоен титул Почетного гражданина Вильнюса (2000).
ВОСПОМИНАНИЯ
С самой великой в мире виолончелью я встретился в 1956 году, в Америке. По-моему, я был третьим советским артистом, появившимся там после революции. Я играл в Нью-Йорке, в небольшом зале, знали меня мало, было немного народу, зато все виолончелисты Нью-Йорка пришли на этот концерт, а потом - за кулисы. И пришел с ними один милый человек, Джером Ворбург, банкир и страшный любитель виолончельной музыки. И вот он спросил: “Слава, хочешь взглянуть на Страдивари “Дюпор”?” И тут меня затрясло. Дело в том, что все великие инструменты имеют имена. Обычно это имена великих музыкантов, которым они принадлежали. Однажды Дюпор играл в Тюильри императору Наполеону. И Наполеону так понравилось, что он сказал Дюпору: “Дайте-ка мне вашу виолончель, хочу попробовать сам”. Взял, уселся, и тут раздался истошный крик Дюпора. Дело в том, что у Наполеона на сапогах были шпоры. Но - поздно. Одной шпорой он уже процарапал виолончель. Вот эту легендарную вещь с царапиной Наполеона мне и предлагалось посмотреть. Ночь я не спал. Я думал об этой виолончели. Я понимал, что, поскольку никогда не буду ею обладать, может, не стоит и встречаться, но соблазн был велик, человек слаб.
Наутро я отправился на свидание с ней. И мне ее показали. Я попросил разрешения до нее дотронуться. И мне разрешили, а жена Ворбурга сделала “поларойдный” снимок этого касания. Я коснулся мифа. И повез в Москву снимок-доказательство.
Из Москвы меня вышибли 26 мая 1974 года, все отобрав на таможне. “Это же мои награды”, - сказал я таможеннику, сгребавшему конкурсные медали, значок лауреата Сталинской премии. “Это, гражданин Ростропович, - отвечал таможенник, - награды не ваши, а государственные”. “Но вот и международные награды, и они не из латуни, из золота”. - “А это - ценные металлы, которые вы хотите вывезти за границу!” Мне оставили только собаку Кузю. А в Англии бедного Кузю сразу схватили и бросили за решетку. В карантин. На полгода. И мне, самому оставшемуся без гроша, ничего не оставалось, как страдальца навещать и носить ему передачи. Спасли друзья.
Вдруг позвонил дядя Марк, Марк Шагал, и сказал: “10 сентября открывается моя мозаика в Первом американском банке в Чикаго. Не смог бы ты сыграть на этом открытии Баха?” Ну, я же не мог отказать дяде Марку?!. Взял аванс, прилетел в Чикаго, зашел в гостиничный номер, услышал телефонный звонок, поднял трубку и услышал женский голос: ”Слава, может быть, вы меня не вспомните, я вдова Джерри Ворбурга. Он умер два года назад и перед смертью сказал: “Предложи нашу виолончель Ростроповичу. Если он ее не купит, пусть она навсегда останется в нашей семье”. Я знаю, купить ее вы не сможете, но звоню, выполняя последнюю волю мужа”. Я покрылся мурашками от наглости и сказал: “У вас единственный шанс безукоризненно выполнить волю вашего покойного мужа - немедленно прислать мне эту виолончель”. Вдова глубоко вздохнула: “Хорошо, я сейчас посмотрю расписание самолетов и, если успею, пришлю ее вам”. И перед самым началом концерта распахнулась дверь, за ней стоял человек, держа в руках Страдивари “Дюпор”. Я взял за горло это сокровище и на подгибающихся ногах отправился играть. В маленьком зале, у камина, я играл Третью сюиту Баха, все плыло у меня перед глазами, в руках моих пела моя виолончель... Моя, потому что у меня был друг, Пауль Сахер, в Швейцарии. Я поехал к нему на другой же день и сказал: “Ты можешь составить счастье моей жизни?” Он спросил: ”Сколько?” И тут же выписал чек. А оформлена была покупка за один доллар. Так принято, когда продается вещь, не имеющая цены. И даже те деньги, которые я заплатил, - ничто, этот инструмент – достояние человечества. А я на нем играю.
...С некоторых пор я не могу понять, где мы с ней разъединены. У меня есть портрет, сделанный замечательным художником Гликманом, он живет в Германии, ему за восемьдесят сейчас. На портрете виолончель стала таким красным пятном у меня на животе, вроде вскрытой брюшины. И в самом деле, я ощущаю ее теперь так, как певец ощущает свои голосовые связки. Никакого затруднения при воспроизведении звуков. Она перестала быть инструментом.
ВИКТОР РАЙЧЕВ
(1934)
Доктор технических наук, лауреат Государственной премии СССР. Первые стихи были опубликованы в 1995 году. Создал сообщество любителей русской авторской песни «LIRAD», организующего фестивали и издающего сборники песен участников. Составитель «Антологии русской авторской песни в Литве». Антология переиздается с дополнениями творчества новых лауреатов фестивалей. Автор нескольких стихотворных сборников, в которые вошли свыше 200 его поэтических работ, более 20 из них являются песнями, исполняются автором и другими исполнителями. Член литературного объединения «Логос». Живет в Вильнюсе.
ПРАВЕДНЫЕ ГРЕЗЫ ПАВЛА
Это случилось давно, но память стёрла временную протяжённость и Павлу казалось, что это случилось совсем недавно и она сохранила мельчайшие подробности этого события его жизни.
Однажды его благоверная сообщила. что на её работе организуется прогулочная поездка на природу и предложила вместе с ней отдохнуть и насладиться прелестью цветущей и зеленеющей весны..Недолго думая,. я дал согласие на эту прогулку В скором времени к нашему шикарному дому подкатил современный белый автобус, красиво обрисованный лесными тропами и голубоватыми озёрами. Из окон автобуса звучал незнакомый Павлу приятный голос.
Прислушавшись к песням и романсам, он понял, что звучавшие слова были из его стихов, что произвело на Павла волнительное впечатление, но удивительным было также то, что слова песен казались ему одновременно и не его. Годы его жизни издевались над его памятью.
Компания была весёлая, шутки разносились вокруг, привлекая внимание всего живого как во время поездки, так и в лесном великолепии, по которому путешественники гуляли, наслаждаясь природой. Иногда в лесу разносились грустные песни о любви, что создавало фантастическое настроение отдыхающих.
Всё было хорошо в этот красивый день. Солнышко тоже веселилось с компанией. окрашивая звучащие шуточки ласковыми лучами.
Шашлычок потрескивал на скромном костре. Душистое вино возбуждало души. Благоверная от хорошего настроения зацвела как благородная розочка, её, глаза блестели от нахлынувших чувств..
Солнышко подрумянило её щёчки. Павел, как завороженный, поглядывал на неё, переполненный восхищением от её вида и восторга окружающей природой Она же как королева позволяла говорить ей приятные слова всем окружающим. В целом весенняя красота природы покоряла всех, демонстрируя, что весна-это царица и лучшая пора жизни.
Вот так закончился этот весенний денёк. Компания вернулась из фантастического пространства в городские джунгли. где Павел поджидал свою единственную благоверную с букетом тепличных цветов. Взглянув, на свою прелестницу, он лишний раз убедился,, что в обозримом пространстве нет лучше дамы, чем она, и нельзя отпускать её от себя...Опасно.
Вот таким остался в памяти Павла этот весенний день.
СЕРГЕЙ РАПОПОРТ
(1934–2017)
Социолог и культуролог. Проживал в Вильнюсе, сотрудничал с социологами Литвы и России. Опубликовал ряд работ по проблемам социологии культуры, семьи, интеллигенции, повседневности. Известен как исследователь социологии и идеологии тоталитаризма.
Отработал сорок лет в секторе социологии при Институте истории Литовский Академии наук (современное название — Центр социальных исследований Литвы). С годами актуальность трудов этого ученого не уменьшается.
Составитель и один из авторов «Альманаха для своих» (1999, 2001) в котором «место действия Вильнюс 60-70-е годы 20 века» и авторы, (проходящие в материалах КГБ как «группа трын-травистов»), бесфамильны и скрыты под именами, кличками и псевдонимами.
В «Антологию русской прозы Литвы» включен фрагмент материалов из «Альманаха для своих», где молодой автор скрыт под псевдонимом «РАП» и одна из поздних научных работ С.Рапопорта.
ДАВНИЕ ПИСЬМА
1
В холодном мае — доминиканской — пишутся письма, канадского предназначения; уже давно получена открытка с поздравлениями и крылатыми красками — от симпатяги Сальвадора, честно сопровождающего нас — во всю продлённость жития; есть ещё в запасе какой-то пучок не изжитых дней, надеюсь — в обоих концах этой беседы; и если отчислить из этого пучка срок — на мельтешение выживания и простой идиотизм, останется чистое время взаимозадумчивости и свободного пристального вычитывания имён и определений торжественно-длинного события жизни… а вот виленщизна — с фундаментальной бессобытийностью — меж двумя крайними точками биографий; да ещё — на расстоянии друг друга, когда ежедневная подготовка «события» не видна, а итог узнаётся спустя время, в случайном стилевом контексте.
Короче, расплачиваемся скомканными сюжетами жизней — за фанатизм всех этих режимов, а точнее — за фанаберию и властолюбие спасителей человеческих масс…
И так, закадычный А. с Ко, по уши в снегу открываем зимние еврейские беседы, если сподобимся дожить и дотянуться лапами до клавиш; уже хлопья снега шлёпаются на носатую морду твоего корреспондента и тают в той задумчивости, посвященной неспешному расследованию обстоятельств и пространств старения; детали, вещи, тексты, городские пейзажи — услужливо те же, что и наше столетие тому назад, но в центре этого мироповорота — спокойно-любопытствующий взгляд, не связующий эти детали — в целость и суету.
Дело, конечно, не в счётчике времени, а в поздней нормальности зрения, так, по крайней мере, этот мир сейчас беседует со мной.
БИОГРАФИЧЕСКОЕ САМОСОЗНАНИЕ ИНТЕЛЛИГЕНТА
Можно предположить, что сама выделенность собственной биографии из потока исторических событий является чаще всего особенностью интеллигентского менталитета. Для других сословий биографичность нерелеватна, точнее, требуются чрезвычайные жизненные обстоятельства, чтобы личность почувствовала необходимость вычленить себя и свою судьбу из потока будничных ситуаций. Для интеллигента саморефлексия вообще и биографическая осмысленность явяляются как бы родовым признаком — одним из компонентов своеобразной «мифологии нужности»: интеллигенция, на наш взгляд, это единственная социальная группа, для которой релевантна проблема нужности, оправданности существования, причем эта «нужность для-себя» оправдывается мотивом «нужности-для-других». Отсюда проистекает и релевантность образа своей биографии, в частности, как потока дел и переживаний, отданных служению.
Другой аспект — саморефлексия, построенная на собственном выборе и индивидуальной ответственности.
В контексте нашего обсуждения биография понимается не как статистически фиксируемый свод обстоятельств человеческой жизни, помещенный в рамки одноразового пребывания человека на земле, а как символическая значимость этого пребывания для рефлексирующего сознания, т. е. как образ данной человеческой истории.
Ниже под понятием «официальности» разумеется вся система институтов, учреждений культуры, наделенных полномочиями отбора новых участников культурной жизни, распределения их в различных местах социокультурной лестницы, обладающих различающимися уровнями наград — за дарования и достижения, прежде всего — в творчестве. Места эти иерархичны и по престижу, и по благам. Образ названной социокультурной иерархии представляет собой официальную модель биографии; она располагает званиями, орденами, чинами, премиями и т. п. Отношения участников с этой моделью биографии достаточно сложны, они подробнее рассматриваются ниже.
Групповой моделью биографии интеллигента является предложение организации судьбы, которое часто альтернативно официальной. Здесь ценности и знаки пользуются неофициальным престижем в среде интеллигентской общественности. Такое противопоставление имело место всегда, однако особо напряженными такие отношения с официозом возникают в те общественные периоды, когда интеллигенция не желает идентифицироваться с властью.
Индивидуальный сознательный выбор биографии может представлять собой как отождествление с ценностями официальной культуры, т. е. провозглашаемыми ее учреждениями, так и в противовес последним — выбор ценностей и значимостей групповых. Подробнее последний вариант описывался нами в работах, касавшихся групповго стиля жизни и, в частности, снобизма (см. «Интеллигентские позы, сезоны 60-70 годов», ж-л «Вильнюс», 1997, № 1- 2).
Наконец, в истории культуры известны случаи чисто индивидуального моделирования биографии, противопоставленного биографическим образцам официоза и группы.
Известно, что в современном культурном обиходе часто особо высоким престижем пользуются награды международных учреждений (такова, например, Нобелевская премия) . Эти ценности также представляют собой биографический ориентир для интеллигента, сочетающий в себе черты официального и группового моделирования.
Сама постановка вопроса о биографическом самосознании интеллигента, на наш взгляд, неслучайна. Представители интеллигентского сословия часто не выделяют себя ни из официальной системы, ни из приватной ежедневности, т. е. воспринимают себя рутинной составной частью этих систем. Реже возникает образ биографии как итога, «панорамный» взгляд на судьбу как на нечто уже сложившееся, иными словами, интеллигент в этом случае предпринимает — как правило, уже в зрелом возрасте — попытку «задним числом» приписать случившемуся с ним итоговую осмысленность. Это приписывание, разумеется, берется из арсенала общекультурных моделей биографий. Диапазон такого моделирования в культуре весьма широк: от модели, известной под названием «жизнь замечательных людей», до модели, представляющей своеобразную апологию скромности.
В арсенале биографических возможностей, скопившихся в европейской культуре, модель «жизнь замечательных людей» чаще всего воспринимается неофитом, вступающим на культурное поприще, как образец, в котором предполагаются некие дарования и способности выше среднего уровня. При этом констатация и признание наличия этих способностей — в науках, искусстве и т. п. — является прерогативой соответствующих социальных институтов, играющих роль инструментов отбора (их компетенция осуществляется с помощью разнообразных конкурсов, приемных комиссий и т. д.) Раннее биографическое самосознание интеллигента проявляется в том, что он сам начинает подозревать в себе присутствие качеств, пользующихся общественным престижем и спросом. Следующий шаг — иногда робкий, иногда самонадеянный — это предложение себя отбирающим инстанциям.
Поскольку, как известно, престижных мест в культуре всегда меньше, чем претензий на них, возникает первая конфронтация с официальным моделированием биографий: новый претендент в случае признания селективной инстанцией наличия у него нужных способностей признает ее правомочность на управление всей его дальнейшей судьбой. Разумеется, в дальнейшем нередки случаи очередных, текущих конфликтов, и тогда доверие к официальному моделированию может вновь поколебаться.
Второй, не менее частый вариант отношений нового интеллигента с официозом — это непризнание отборочными учреждениями его предложений. Тогда неофит нередко понуждается обратиться к иным — групповым и индивидуальным моделям биографий.
Во всех перечисленных случаях можно считать выбор интеллигентом судьбы вполне осмысленным. Его биография — в его восприятии — оказывается неслучайной.
Можно предложить априорную типологию биографических ориентаций интеллигенции, построенную на критерии степени интегрированности человека в культурную среду. Выделяются биографии, ориентированные на «приватность», иначе говоря, на мир ценностей так называемого ближнего круга. При этом уместно обозначить отличие биографической установки осознанного антикарьерного типа от установки интеллигента, для которого характерен «синдром скромности». В этом последнем случае человек вполне сливается с рутиной культурного заведения, в котором он служит.
Он не числит за собой никаких выдающихся способностей и полностью соглашается со ступенчатостью элементарной иерархической лестницы. В свою очередь, биографический выбор «карьерного типа» подразделяется на такой, который идентифицируется с официальными моделями, и такой, который предпочитает известность вне официоза. Если в первом случае качество выбора и достижений участника удостоверяется государственными регалиями и наградами, во втором интеллигент сам или от имени микрогруппы подвергает сомнению компетентнось официоза, и, соответственно, уровень отмеченных им произведений и биографий.
Отдельная проблематика в рассматриваемой теме — это динамизм или застойность биографии. Среди частых мотивов биографической рефлексии интеллигента следует отметить проблему — «надо успеть». Под этим мотивом могут скрываться различные стимулы: с одной стороны, чисто карьерная спешка, которой сопутствуют конкурентные войны с коллегами по жанру, использование различных обходных маневров со вполне циничным отношением к каноническим критериям качества поступков и произведений.
Другая разновидность динамики судьбы основывается на мотиве служения: вне зависимости от официальных наград, интеллигент следует императиву — создать важные для человечества труды, цепочка которых и составляет в конечном счете биографический сюжет этого интеллигента.
К последней мотивации относится и более общая проблема — это сложившийся в культуре биографический образец, сводящий цель жизни к результатам деятельности интеллигента с ориентацией, в частности, на посмертное признание. При этом для такой модели оказывается нерелевантными остальные характеристики человеческой жизни, т. е. промежутки любой длительности между очередными достижениями, иными словами, произведениями, созданными данным интеллигентом. Тем самым рутинные моменты повседневной жизни участника культуры оказываются в этой модели немаркированными. Если при этом мы имеем дело с «героем культуры», т. е. интеллигентом, добившимся звездного успеха, механизм известности как бы сублимирует, лакирует, подтягивает до уровня образца все житейские подробности биографии. Если же такого успеха не случилось, следование названому биографическому образцу вполне может привести к душевныму дискомфорту или даже к личностной деградации.
В таком рассмотрении определяющим, на наш взгляд, является исторически сложившееся различение — между так называемой «элитарной» культурой, понимаемой в данном случае как установка на создание произведений культуры (что мыслится как биографическая цель) — и культурой обыденной жизни (и творцов, и потребителей их творений). В первом случае модель биографии, реконструируемую по самим текстам культуры, так и по ценностям серии «жизнь замечательных людей», можно интерпретировать как приглашение каждого к равноправному участию в культуре, при котором любой миг существования равноценен и культурно отмечен (признан). Такой образец жизни оказывается кодификацией освоения жизненного пространства. Однако исторически этот образец не был реализован, поскольку в иерархии культурных ценностей центр тяжести перешел с содержания текстов на культ их создателей, следствием чего явилась социокультурная асимметрия творцов и потребителей (иногда воспринимаемая даже как социальная дистанция). К следствиям можно также отнести и тягу новых поколений претендентов к благам закулисной жизни творцов, и показную, часто — снобную культурность некоторых подгрупп интеллигенции, и новые биографические модели поп-звезд — для подражания, и девальвацию конкретного содержания обыденности в восприятии людей и т. д. и т. п. Общим смыслом этих ориентаций можно считать своеобразную культурную «неотмеченность» обыденной человеческой жизни.
Следующая особенность анализируемых карьерных моделей биографии — это различение событий и длительностей во временном потоке будней. Согласно этим моделям культурная отмеченность и качественность присуща не всей продленности человеческого существования, а лишь особым «звездным» его часам; остальное время не событийно, т. е. не маркировано культурным значением. Однообразные, монотонные усилия по выживанию как бы исключаются тем самым из интеллигентской биографии. Иначе говоря, в пантеон культуры, согласно этой модели, допускаются лишь редкие избранные персонажи и/или редкие событийные моменты жизни. Так или иначе, в этой игре подразумевается существенный оценочный момент: для того, чтобы оказаться в рядах отмеченных культурных событий — истории культуры и данного интеллигента-творца — участок жизни определенной длительности должен пройти процедуру социокультурной оценки, после чего он становится событием, или, иными словами, моментом как истории культуры, так и биографии данного интеллигента.
Таким образом, культурно маркированными в официальных моделях биографии оказываются — начало (поступление в престижный ВУЗ, попадание на творческий конкурс, переживание его результатов), события, которые должны быть отмеченными, т. е. соответствовать провозглашаемому канону формы и содержания, а также — стиля поступка, сопровождающего участие в названных процедурах. В любом случае для новых адептов пишется история — именно как история отмеченных биографий.
Совсем другое дело — моделирование биографий по рецепту «скромности». Такое участие в культуре по сути дела не отрефлексировано, протекает в традиционных ритуалах коллективности. Участник не находит в себе мотивации для выделения себя из группы таких же, т. е. не пытается соответствавать императиву оригинальности, обязательному для интеллигента противоположной биографической ориентации.
Следование стандартам обычной официальной карьеры характеризует всех единомышленников этой категории, объединяющихся в коллектив — аудиторию, котораяподдерживает серьезность и формальную престижность мест и наград в этом виде проживания биографии. Можно сказать, что участникам этой ориентации свойственно именно коллективное биографическое осмысление — своеобразный парадокс неполной индивидуализации личности. Редко кто из интеллигентов названной ориентации вообще мыслит в категориях биографии.
С другой стороны, ряд теоретических проблем высвечивается на конкретном примере осмысленного выбора биографии, осуществленного известным литератором Т. В. в середине 70-х годов XX столетия. К этому времени он имел уже вполне официальный статус — был преподавателем университета, поэтом, переводчиком труднейших произведений художественной литературы, ученым- филологом и семиотиком, обладавшим определенной известностью в интеллигентских кругах тогдашнего Союза. Перспективы официальной карьеры были для него вполне доступными, однако ее качественный уровень его никак не устраивал. Официальная перспектива виделась им как нечто низкопрестижное, провинциальное, унылое, да к тому же зараженное советской идеологической догматикой. Тогда он со всей ясностью сформулировал свой биографический выбор: в очерченных выше рамках его биография явно заходила в тупик; ей требовалось резкое ускорение и качественный скачок. В тогдашней общественной ситуации он выбрал риск — именно как способ сознательной организации биографии: пошел на конфликт с властью, предъявил свои качественные претензии к официальной культуре, сформулировал свой взгляд на творческое поведение. Он рисковал многим — благополучием, карьерой, наконец, свободой. И выиграл. Выехав на Запад, он обрел новое измерение своей судьбы — во всех отношениях. Его человеческие качества получили международное, недевальвированное признание.
В те годы ситуация конфликта интеллигента с режимом не была редкостью, и как правило вмешательство властей меняло биографический сюжет и придавало ему ускорение. Часто цитируется высказывание А. Ахматовой по поводу Бродского тех времен, когда в Ленинграде его преследовал КГБ, о том, что «они» создают ему биографию. Это пример того, как официоз организует биографию интеллигента методом «отпротивного», понуждая его к последовательности и неконформности выбора.
Наступают поздние этапы биографии интеллигента, когда уже сам его возраст, казалось бы, открывает перед ним панорамный обзор случившейся жизни. Биография закончилась, остается уяснить или придать ей смысл — в терминах моделирования судеб, которыми располагает культура. От удовлетворенности достигнутым до острого переживания неудачи, ошибок выбора поступков и поворотов — таков широкий диапазон биографической осмысленности на этом этапе жизни. Однако и для такого постфактумного поведения потребна немалая рефлексия и энергия, постепенное угасание которой зачастую ведет к нерелевантности культурных стимулов вообще для бывшего рефлексанта: пространство культурной активности, оказывается, лишь до тех пор поставляло такому интеллигенту материал для осмысления судьбы, пока он получал извне престижные и карьерные подкрепления. Оказавшись вдруг вне игры, он начинает воспринимать мир культуры как бессвязный, равнодушный, инерционный и пустой. Зачастую ему уже и невдомек, как это он раньше мог улавливать и остро переживать связность культуры, включавшей и осмыслявшей и его биографию.
Во всех перечисленных ареалах формирования и осмысления биографий достаточно распространенным является «симулятивный» тип поведения. Речь идет о сложном механизме «притворства», или — показной демонстрации культурно поощряемых качеств и поступков. В рамках нашей проблематики аудитория культурной активности оказывается своеобразным театром, анонимной части которого назначено воспринимать фигуры социального успеха, скроенные по всем правилам канона.
Доктор, профессор, писатель, артист, официальный живописец — все они предстают перед зрителем как имитаторы внешних атрибутов культурного качества; до тех пор, пока публичное событие проходит в рамках официальности, распознать имитацию в состоянии лишь посвященные — или просто предубежденные реципиенты. Истинное, скрываемое содержание фигуры — со всеми отклонениями от содержательного канона — открывается лишь в чрезвычайных, стрессовых ситуациях, хотя, казалось бы, симуляция качества вполне заметна прежде всего в произведениях этих персонажей. Тут однако вступает в силу негласный запрет на разоблачительные процедуры, действующий на территории официальной культуры. Обычно саморазоблачение мнимого героя культуры наступает тогда, когда он волею обстоятельств или конкурентной борьбы оказывается вытеснен из зоны официальной активности в частную жизнь; здесь он постепенно обнаруживает, что ему незачем «демонстрировать» высокие качества, тем более, что имитация нередко сопряжена была с немалым напряжением. Легко отнести описываемые явления к атавизмам нашего недавнего тоталитарного прошлого, оставившего действительно немалое число советских интеллигентов с такими чертами, как профессиональная некомпетентность, неэрудированность, агрессивность и банальность образа мыслей, эрозия моральных качеств и т. п. К этому законно примыкал навык скрывать мнимости за официальными регалиями и позами.
Дело однако в том, что показная принадлежность к культуре имеет, на наш взгляд, куда более древние исторические корни, имитацию оберегают от разоблачающих откровений куда более фундаментальные правила поведения в «этикетной среде». Правила культурной имитации качества действовали и в неофициальной среде, в частности, в разнообразных формах фрондерского противостояния официозу; здесь складывались соответствующие симулятивные карьеры и судьбы. Для тоталитарного периода общественной жизни существенна была явная демаркация публичной и приватной сфер жизни интеллигента. Публичное отождествлялось с официальным, престиж же официального мира в глазах людей был крайне низок. Это значит, что стихийное социально-психологическое регулирование поведения было вполне определенным: естественным было ангажироваться в частную сферу, где не было необходимости в демонстрации культурных качеств и где отношения были более аутентичными.
Вместе с тем для культурного самосохранения интеллигенту, «вернувшемуся» из публичной жизни с определенным багажом культуры и определенным разочарованием в официальности, нужна была прежде всего групповая поддержка; референтная группа оказывала психологическое подкрепление прежде всего за счет поддержки стиля жизни, а иногда — стилизации, придававшей определенную качественную маркировку деталям потока обыденной жизни.
Важным элементом общей структуры биографического моделирования является то, что для интеллигентов «второго круга», не претендующих на авторство в культуре, модель «жизнь замечательных людей» оказывается манящим образцом, причем не столько для подражания (это по определению невозможно), сколько для поверхностной имитации, ориентированной на внешние эффектные стилистические характеристики (например, такие как богемность — для одних, разгул закулисной жизни — для других, роскошь — для третьих и т. п.)
На новых и новейших территориях европейской культуры, окрашенных постмодернистской и постпостмодернистской стилистикой, участники игры пока еще как бы и не догадываются, что помимо общих ритуалов участвуют и в становлении их частных биографий; пока им обеспечено бессмертие или по крайней мере — вечная молодость. На входе в культуру эти новые авторские поколения подвергают сомнению пародированию ценности и компетенцию впускающих. Тем самым они активничают именно на этой грани между каноническим и новым — непохожим ни на что прежнее. Если бы можно было поверить в фундаментальность нового стиля, его адептам вообще не суждена была бы какая-либо биография (как нечто трафаретное, банальное). Однако именно благодаря сопротивлению «старых» эти новые оказываются в свете рампы, т. е. заметны для самих себя. И как только «прежние» сдадутся и признают приемлемость для культуры новых, эти последние вступают в канон (хоть и обновленный) и тем самым — исчезают в традиции. И тут же их достоянием оказываются общие трафареты интеллигентских биографий, которые были обсуждены выше.
КРИСТИНА РУСАК-БАРАНАУСКЕНЕ
(1942)
Родилась в Вильнюсе, детство и юность провела на Заречной улице (совр. Ужупио). С золотой медалью закончила польскую 5-тую среднюю школу. В 1965 году Каунасский медицинский институт. Позже клиническую ординатуру в Вильнюсском университете. До 2011 года проработала врачом терапевтом в Республиканской больнице IV-го управления Министерства здравоохранения..
Еще учась в школе писала стихи, рассказы которые печатались в республиканских газетах «Червоны Штандар» («Красный знамя») и «Кауно Тиеса»(Каунасская правда»). Повесть «Что называть виной» (2014) написана в 1968 году, отрывки печатались в журналах «Тарибинес мотерис» («Советская женщина») и «Кобета Радзецка» («Советская женщина»), повесть полностью не была издана, поскольку по мнению рецензентов, не соответствовала «канонам социализма».
ЧТО НАЗЫВАТЬ ВИНОЙ
I
- Когда они наконец угомонятся? И откуда у них сейчас настроение чесать языки? - Ина раздраженно откинула одеяло, и, не обращая внимания на любопытные взгляды, устремившиеся на нее со всех сторон, как только она зашевелилась, вышла на балкон.
Их отделение находилось на втором этаже. Прямо под балконом росли две елочки, которые теперь на фоне разбросанных повсюду желтых листьев казались не зеленными, а черными. Где-то за больничной оградой протекала речка, но отсюда ее не было видно. Подул холодный, сырой ветер, но она не запахнула халата накинутого поверх пижамы. Ей стало душно, к горлу подступил какой-то комок. Но это было не то, что мучило ее в последнее время по утрам. Ина вдруг почувствовала, что ей страшно. Не того, на что она решилась почти не задумываясь, и для чего, собственно говоря, и попала сюда, а чего-то неопределенного, она сама не в состоянии была объяснить — чего. Ей вдруг расхотелось быть одной, и она вернулась в палату.
Женщины почему-то притихли. Ина подняла голову и увидела у крайней кровати доктора. Значит уже восемь -вечерняя визитация. Ина сбросила халат и влезла под одеяло.
- Вы Лаурс? - доктор подошла к Ининой кровати. Это была молодая, чуть располневшая женщина. Раньше Ина ее здесь не видела. Правда они проходили здесь практику целый год тому назад.
- Да, я. - Ина села.
Доктор выбрала из стопки историй болезней самую тоненькую — Инину, и, пробежав глазами по первой странице, спросила:
- Какой срок? Девять недель?
Ина молча кивнула. Ей было неприятно, что опять все с любопытством смотрели в ее сторону. У нее не было никакого желания разговаривать теперь с кем-либо. Но доктор, казалось, не замечая Ининого настроения продолжала:
- Вы ведь медик?
- Да. Я окончила фельдшерско — акушерскую…
- Значит вы знаете о всех опасностях, и все-таки...- она пристально смотрела на Ину. - А муж согласен?
Ина смутилась, густо покраснела. Там, в консультации ее тоже про это спрашивали, и она спокойно солгала, что да. Теперь же она опустила голову и молчала.
- Где вы живете? - тоже немного помолчав, спросила доктор — в общежитии?
- Нет, на частной квартире.
- Одна?
- Одна.
- Ну что ж, - доктор встала — завтра я вас еще осмотрю, дополним анамнестические данные. А сегодня отдыхайте. Главное — хорошо выспитесь! - это она сказала уже обращаясь ко всей палате. - Спокойной ночи!
Как только за доктором закрылась дверь, женщины опять зашушукались. Казалось здесь не пять человек, а целый улей. Инина соседка, пожилая женщина, приподнялась с постели и участлива спросила:
Такая молоденькая, и как же ты решилась то? - И, не дожидаясь ответа, повернулась к остальным:
- В молодости и не думаешь, что делаешь...Вот моя племянница, например…
И она начала рассказывать насколько доверчивы девушки, а у мужчин — известное дело: одно на уме.
Перебивая друг друга женщины начали вспоминать похожие истории. Одни хулили парней, другие молодежь вообще, и пошло, пошло…
- Все они такие — заключила молодая блондинка. - И давайте, бабоньки спать — ведь завтра всем нам предстоит такое…
* * *
Кто сказал, что душевная боль страшнее физической? Тот, наверное, настоящей боли не испытал. Ину только что привезли из операционной, и она растерянно недоумевала — неужели это уже палата? Почему же у нее не проходит эта раздирающая боль? От новокаина во рту пересохло, тошнит, в голове туман…
Из репродуктора лились нежные звуки - «...у любви нет расстояния, пусть разлучают они...». В палате было очень тихо. Присмиревшие женщины участливо, но с оттенком зависти смотрели на Ину, с замирающим сердцем ожидая своей очереди. И в коридоре было тихо: няни разговаривали шепотом. В этом отделении не было место радости. Даже когда самое страшное позади.
От чьего-то прикосновения Ина проснулась. Сестра подала ей градусник. Значит уже пять. В палате было так же тихо, вчерашней оживленности не было и в помине.
Вас спрашивала какая-то женщина — сказала Ине соседка по кровати — новы спали. Сестра пожалела будить — говорила не рожавшие переносят это особенно тяжело, и вам надо отдохнуть как следует.
- И записки не оставила?
- Нет. Сказала сестре, что зайдет позже. Теперь уже вам лучше?
- Было очень больно...Ина вздохнула. - Теперь лучше. Кушать хочется…
- Вот берите, ужин еще нескоро — женщина протянула Ине яблоко. Обе долго молчали.
- А почему Вы решились на операцию, если у вас нет детей? - осмелилась тихо спросить она Ину.
- Мы теперь разошлись с с мужем...Я живу одна, квартиры нет, вот и…
- А замужем давно?
- Пол года.
- И так скоро не поладили?..Вы такая молодая — и заглянув в печальные Инины глаза, добавила — он, наверное, очень легкомысленный человек…
Ина не ответила.
Она отвернулась к стене и притронулась рукой к холодной стене...
НАТАЛИЯ РУССКИХ-АБОЛИНА
(1950)
Родилась в Украине. Закончила политехнический ВУЗ, училась на филологическом факультете Вильнюсского госуниверситета. Стихи начала писать в пятилетнем возрасте на украинском языке под влиянием поэзии Тараса Шевченко и Леси Украинки, в доме матери которой, Олены Пчилки, детской писательницы, она проживала в детстве (город Гадяч Полтавской губернии).
Первые публикации состоялись в «Вечерних новостях» под псевдонимом Татьяна Тукачаускайте. Стояла у истоков литературных объединений «Русло», «Созвучие». Публиковалась в газетах «Эхо Литвы», «Лиетувос ритас», «Обзор», «Литовский курьер», в издании Ассоциации русских писателей Литвы «Вильняле», в рижском журнале «Корни», в изданиях Литобъединения «Логос»: «Ветви на ветру», «Зов Вильны», «Присутствие непостижимой силы», «Здесь всё — Литва», «Бессмертный взвод»; в сборнике, выпущенном организаторами одноимённого республиканского конкурса поэзии «Всё о любви»; в Литературном русском альманахе «Литера», альманахе МАПП — «Ступени».
Дипломант 2-го Республиканского конкурса поэзии (2006) и Международного литературного фестиваля «Балтийский Гамаюн» (2017).
Живёт в Вильнюсе.
ДА! БЫЛИ ЛЮДИ В НАШЕ ВРЕМЯ
Это было давно, очень давно, когда на моём земельном участке не было пней, а росли большие деревья. Ну, что, нырнём в светлую далёкую память?
В году этак 1980-м работала я на заводе шлифовальных станков инженером-технологом огромного механического цеха. Гордилась до неприличия. В «подчинении» было мужиков 100, и все красавцы, как на подбор: токари, фрезеровщики, шлифовщики 6-го разряда. Какой бабе такое счастье приснится?
На заводе я была редактором стенной газеты, в которой безжалостно с подачи секретаря комсомольской организации и начальника отдела кадров бичевали пьянство, прогулы, т.е. аморальный облик советского рабочего. Выпустив очередной номер под моим «прикрытием» — «Хронометраж рабочего времени во 2-й смене», мы преспокойненько, на «камчатке» (под крышей, в кабинете секретаря) «обмывали» это дело не фальшивым «Бренди», а настоящим коньяком «Белый аист». Да, были времена!
Первые стихи я написала в 5 лет, сейчас мне.. ну неважно, а я всё пишу, скорее всего, каждый раз их рожаю, ибо кто-то будто «оплодотворил» меня до 100-летия…и захотелось мне сцены, все пишущие, творящие, дымящие стихоплёты, стихотворцы, графоманы, а также поэты — в душе — артисты. Тогда недалеко от «шлифовальных станков» находился завод радиоизмерительной техники, и при нём, через дорогу, стояло старое здание, в котором правил балом Народный театр клуба «Заря». В то время режиссёром народного театра был заслуженный артист Карельской АССР Иван Петрович Петров. Меня в «труппу» приняли с первого прослушивания. В пьесе «Муж и жена снимут комнату» я играла роль матери молодожёнов без грима. Хохотали все — и в зале, и Петров. Спектакль занял первое место в Литовской ССР! Плакали от счастья, отмечали до слёз…
Нужных, талантливых или хотя бы относительно талантливых актёров (слово-то какое — актёр!) не хватало. Решили открыть студию при театре. Руководителем её стал Владимир Ефремов. Помню, на «капустниках» он был общим любимцем. Ещё бы, кто тогда не смотрел «Валентин и Валентина» на сцене Русского «драма»?
Приёмная комиссия усаживалась за длинным столом, составленным из трёх коротких, покрытых зелёным сукном. Иногда кто-либо из экзаменуемых доводил нас до умопомрачения, а если случалось, что кто-нибудь из приёмной комиссии толкал коллегу ногой под столом, у многих вдруг начинался необъяснимый страшный кашель, сотрясались животы и спины. Мы начинали активно что-то писать, шептались… Но основное слово решения о принятии или об отказе было за Ефремовым.
Жизнь текла. Петров уехал в Минск. Театр закрылся…
Спустя некоторое время мы встречали Новый год на улице Гяно, 15 в Науйойи Вильне. У красавца Владимира, чего греха таить, была пассия, прима нашего театра Галина Климашевская, женщина необыкновенной красоты! Её огромные голубые глаза, полные тайны и грусти, овал лица Мадонны, ноздри-лепестки, волны чёрных вьющихся волос — весь облик, простите за дерзость, достойный кисти Рафаэля, поражал мужчин с первого взгляда. Конечно же, Ефремов был достоин её красоты.
Компанией из трёх пар провожали мы старый год, встречали новый, потом разбрелись по комнатам… Я вздремнула не надолго, потом захотелось пить, вышла, заодно решила покурить — тогда все дамы курили сигареты «Таллин». Вошла в кухню в неглиже. Каково же было моё удивление при виде сидящего за столиком с бутылкой шампанского и пачкой сигарет, в семейных трусах и майке, Владимира. Попыталась ретироваться, но он как-то легко, без стеснения усадил меня напротив. Потом вспомнил, как я читала свои стихи на капустниках. И вдруг полились строки великих поэтов! Решили, что просто так читать не станем. Интереснее придумали: называли цифру, вычисляли соответствующую букву алфавита и читали стихи автора, фамилия которого начиналась на эту букву. Помню, выпала буква «О», не ум не шёл ни один поэт. Но в какой-то момент мы почти в один голос заорали: «Есть! Есть у нас свой великий «Шекспир» — Ося! Осип Мандельштам!»
Читали по памяти, взахлёб, а самыми любимыми оказались эти строки:
***
О, небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница —
Немного дыма и немного пепла.
***
Я вздрагиваю от холода,
Мне хочется онеметь,
А в небе танцует золото —
Приказывает мне петь!
Как мы разошлись, не помню.
…Прошло достаточно много лет, было мне уже за пятьдесят и подрабатывала на фирме у брата, всего пару часов в день, так как на руках были престарелые родители. На работу я ходила по улице Чюрлёнё мимо японского посольства. И вот один раз на другой стороне улицы я увидела Владимира. Я остановилась и открыто уставилась на него. Улица была пуста, он скользнул по мне взглядом, ушёл в себя и пошёл дальше.
Так повторилось несколько раз. При последней встрече он приостановился и стал удивлённо всматриваться в моё лицо, пытаясь что-то вспомнить. Я, было, рванулась к нему, но остановилась: а что мне ему сказать — ты помнишь или не помнишь?
Почти бегом удалилась. Вскоре я ушла из фирмы.
Позже узнала, что он совсем ушёл… и, как мне кажется, уставший и больной, через запертую дверь в дом без лестницы…
Вспоминать теперь не смешно и не радостно.
…Да, были люди в наше время.
НАТАЛИЯ РУБЦОВА
(1956)
Родилась в Белоруссии. Окончила Шяуляйский педагогический университет. Работала преподавателем начальных классов. Стихи и переводы стихов с польского и литовского языка публиковались в сборниках и альманахах поэзии «Ступени», «Земное время», «Вингис», «Зов Вильны», «Присутствие Непостижимой Силы» и других изданиях, вошли в Антологию русской поэзии Литвы» (2019-2020). Живет в Вильнюсе.
Я ПОМНЮ ВАС, МАЭСТРО!
Шли первые дни тревожного двадцать первого века. В народе ходили слухи о конце света, катаклизмах, болезнях и несчастьях. А мы продолжали жить и молиться о спасении нас и нашего маленького, древнего города.
Это была Всенощная в канун Рождества Христова. Служба проходила в Пятницкой церкви, первом каменном христианском храме Вильнюса, заложенном во имя святой мученицы Параскевы Пятницы. Церковь эта уютная, маленькая, типично православная, в византийском стиле, каких по всему свету множество. Народу поначалу бывает много, потом толпа постепенно редеет, и остаются самые закоренелые и преданные прихожане. Служит сам владыка Хризостом. На улице мороз, а служба долгая, до утра. В храме душновато. По благословению священника стою у канона и присматриваю за свечами.
Изрядно согревшись с мороза пламенем сотни потрескивающих свечей, стала я оглядываться по сторонам, куда бы пристроить шубу, как вдруг взгляд остановился на человеке, стоящем у входа. Он сразу привлёк внимание. Глаза его смотрели в сторону алтаря, с каким-то по-детски несмелым и в то же время мятущимся выражением. Преодолевая внутреннее сопротивление, он спохватывался, но было отчётливо видно, что сомнения останавливали этот порыв. В руках он нервно теребил берет, перебирая его длинными, подвижными пальцами.
Как раз пальцы и привлекли моё внимание, что-то кольнуло: «А ведь я этого человека знаю!»
Было неловко вертеться во время службы. На меня уже начали поглядывать со стороны, но невольно хотелось ещё раз обернуться и посмотреть: «Неужели он? Откуда?»
Превозмогая все условности, приличествующие поведению во время Богослужения, я всё же обернулась. В этот момент наши взгляды встретились... Ростропович!
Как будто тысячи маленьких лучиков пронизали меня. Остановилось время. Пространство перенеслось в другое измерение. Почему-то всё стихло и не было восприятия того священнодейства, которое продолжало свершаться. Словно я была уже не здесь. Почему? Опомнившись, я не могла дать себе отчёт, сколько же времени я вот так смотрю, забыв о приличиях.
Он вдруг как-то дёрнулся вперед. Потом скомкал берет руками. Остановился. Выпрямился. Потом сник, опустил голову набок, как будто опомнившись и, успокоившись, вздохнул.
– Ну и хорошо! – думаю. Хотя была мысль подойти, спросить, не хочет ли он отдать записочку на Проскомидию.
Погасив несколько огарков свечей и протерев салфеткой подсвечники, я почувствовала, что кто-то тронул меня за локоть сзади. Оборачиваюсь – он! Батюшки! Сам маэстро!
В этот момент он перестал быть чем-то звёздно далёким, а выглядел самым обыкновенным человеком, даже казался наивно беспомощным, как ребёнок, который потерялся в толпе и боится, что его за это будут ругать.
– Я очень хочу причаститься, – сказал он тихо, наклонившись ко мне. Это прозвучало с оттенком вины, будто что-то неуместное.
– Ну конечно, а Вы исповедовались? – спросила я.
– Нет, я не успел.
Хотя интуиция подсказывала мне, что он не опоздал на Литургию.
– Так что же Вы? Ведь сейчас причастие начнётся! Ну, ничего. Мы подойдём и спросим.
Я поняла, что должна для него сделать всё и даже больше того, что в моих силах и возможностях. Надо идти и попросить, прорваться, потребовать, защитить его от всех и не дать в обиду. Как будто всё поставлено на карту. Во имя всего! Конечно же, я этого никогда бы не сделала, подойди ко мне кто-то другой.
Но ему, маэстро Ростроповичу! Волшебнику музыкального мира! Я отчётливо осознавала, что это дерзость, недопустимый при других обстоятельствах проступок.
Но для него! И я скомандовала:
– Пойдёмте!
Он послушно взял меня за руку, и мы пошли.
Мы шли к алтарю, проталкиваясь сквозь густую толпу. Он шёл за мной, боясь выпустить мою руку. Нас толкали, с укоризной посматривая, как на двух сумасшедших, а мы шли. Шли долго – почти вечность. И казалось – не будет конца этому пути. В какое-то мгновение я пугалась, что потеряла его в толпе, но он вновь отчаянно хватался за мою руку, опасаясь отстать от меня.Здесь, сейчас для него совершалось что-то очень важное. Да и не только для него, но и для меня. В это мгновение я ощутила всю свою ничтожность, словно вся моя жизнь пронеслась перед глазами. На миг мне представилось, что не я его веду, а он меня…
Перед глазами мелькали события, когда-то происходившие со мной.
Вот мы с паломниками во Пскове. Батюшка, Отец Олег, благословляет нас под колокольный звон в нелёгкий обратный путь. Долго смотрит нам в след. Крестит. Будто ковчег, наш маленький автобус медленно трогается в путь. Батюшка статный, военная выправка, кирзовые сапоги, сиреневая камилавка. Он смотрит на нас своими глубоко посаженными глазами, немного грустными...
От судьбы не уйдёшь! Почему так звонят колокола?
Авария.
Страшная.
По дороге разбросаны тела людей.
В полусознательном состоянии я оттаскиваю раненых с дороги на обочину, едва успев спасти из-под колёс несущейся фуры. Колёса давят бутылки, наполненные святой водой. Они взрываются.
Кто-то приходит в сознание.
– Это война? Пить, пить, дайте воды!
– Нет, миленькая, потерпи,– я вижу уцелевшие бутылки с водой. Ползу к автобусу. Там творится что-то невообразимое. Какие-то люди остановились и пытаются помочь. Мужчина и женщина. Мы приподнимаем автобус и вытаскиваем Лену, которая сидела в автобусе за мной. Она смотрит на меня широко открытыми глазами. Женщина говорит: « Она умирает».
–Лена! Лена!– я держу её голову и обессиленным, не своим голосом, почти шёпотом, кричу:"Не-е-е-е-е-е-е-т!"
Монастырь в Пушкинских горах.
Тепло. Мёд льётся янтарной струйкой.
Смотрю в окно. Из-под чёрной мантии – рука, ладошкой вверх. На ней крошки хлеба. Подлетает синица. Садится на ладонь. Клюёт.
– Батюшка, я не могу вернуться в Вильнюс, как я буду смотреть им в глаза? Они мне
доверили своих близких, чтобы я повезла их к Отцу Олегу, а я…
– Ты должна вернуться. Это твой путь. Никто тебя ни в чём не обвинит. Мы все под
Богом ходим. Пути Господни неисповедимы.
– А можно я останусь тут, у Вас?
– Это малодушие. Ты всё выдержишь. Иди!
...Мы шли, пробиваясь к алтарю, и сейчас уже я боялась оторваться от его руки. Обернувшись, я поймала себя на мысли: «А ведь он тоже сейчас вспоминает что-то очень значительное из своей жизни. Что-то очень важное решается в его душе».
Гений, словно волшебник, смычком укрощающий потоки божественной музыки, взрывает эмоции залов знаменитых театров мира, а переполненные залы аплодируют ему, восторгом встречая созданные им шедевры и! – изумлённые его творением, ликуют как ликует отец, впервые взявший на руки только что рождённого ребёнка, потому что они – свидетели рождения божественной музыки.
Восторг!
Восторг – зацепиться за кончик смычка и взмыть в пространство с бесчисленным множеством измерений.
Стать звуком и парить, ведомым эльфами. Выйти, в конце концов, из собственной оболочки, а потом опять вернуться.
Демон!
Да?
Хм!
Вдруг! Послышался звук фанфар!
Трубы.
Медные.
Стало очень душно.
Ну, ещё немножечко, ну чуть-чуть!
Мы не останавливаемся, идём и идём. Он задыхается, расстёгивает ворот пальто.
– Слава Тебе Господи! Слава Тебе!– пропели. Перекрестились.
Алтарь. Двери алтаря открываются. Выглядывает священник.
– Батюшка! Вот Ростропович. Он хочет причаститься, исповедуйте его.
– Наталия! Ну, я от Вас такого не ожидал! Вы что, не знаете? Мы уже Царские врата открываем. Всё! Всё! Нельзя!
– Нельзя? Уже ничего нельзя сделать? – произнёс маэстро с досадой.
– Значит, я опять опоздал?
Слёзы лились по моим щекам. Я беспомощно смотрела на моего любимого маэстро, не в силах ничем помочь. И понимала, что это была не какая-то прихоть знаменитого человека. Это был поступок, на который он решился, быть может, внезапно, импульсивно, давно вынашивая мечту оказаться в эту позднюю морозную ночь в старинной церквушке, где-то там, в Литве, где царь Пётр крестил арапа, прадеда Александра Пушкина.
–Ну да, Ну да! Ну, ничего, в следующий раз... – смиренно произнёс маэстро.
Потом распахнулись Царские врата. И перед причастием владыка объявил всем прихожанам, что для нашей епархии, дескать, большая честь на Божественной Литургии в ознаменование Рождества Христова видеть маэстро Мстислава Ростроповича.
А у меня вырвалось: « Так что же Вы... его не причастили?»
…С тех пор прошло много лет. Маэстро неоднократно посещал Литву. Возможно, наведывался и в ту самую Пятницкую церковь. И возможно причастился там неоднократно. А я на всю жизнь запомнила его руку – руку великого маэстро…
«ФА БУЛА ИЛИ ФА БЕМОЛЬ»
Глава 7-я
Их подвели к обрыву. Там были те, кто выжил после вакцины…
Это были лучшие из популяции людей, которые благодаря своей генетике и мощному иммунитету не зачахли в тесных «хрущёвках», где их держали последнее время. Наступила весна и им позволяли иногда выходить на свежий воздух.
Всего-то их оставалось — пара тысяч. Но, как на подбор, это были самые красивые и здоровые представители последней популяции живых людей на этой планете…
Что такое фашизм, человечество осознало не сразу после Победы в Великой Отечественной войне. То есть, нам казалось, что мы поняли. Но это были только цветочки. Ягодки созрели уже потом, когда после Глобализации, наступила новая эра Всеобщей Вакцинации, Чипизации и создания концлагерей Человеков. Роботы постепенно захватили мир, который населял Землю и установили в нём свой порядок. Потомки Бога — Человеки, всячески сопротивлялись, поэтому их, то есть популяцию «живых», начали сокращать, доведя до критического уровня — до грани полного исчезновения. Эту, уцелевшую, часть человеков оставили на всякий случай. И этот случай как раз подвернулся, так как в системе репродукции нового поколения роботов наступил сбой. Какой-то непонятный вирус портил весь процесс на последнем этапе инкубации. Алгоритму не хватало генетического модуля. А так как для завершения эксперимента оставили избранных из среды людей...то есть тех, кто отвечал требованиям создания новой расы, то приступили к опытам по синтезированию частицы Бога из крови подлинной, то есть аутентичной особи Человека. Это была эра благоденствия МНИВЛАСОВ*. Наконец-то их перестали утруждать вечные проблемы свободы и независимости населения!
Мир роботов не требовал больших капиталовложений в культуру, просвещение, спорт и здоровье. Создана была лишь общая база данных, выполнявшая все потребности индивидуума, который к тому же был снабжён своей личной программой; а также был послушен и всем доволен. В общем, наступил мир и согласие на Земле. Только вот эта червоточина — человеческое племя, всем доставляла хлопоты и неприятности.
Иногда роботы развлекались, разыгрывая спектакли на темы сакральных или исторических событий. Интеллект искусственный, но Облако снабжало их «мозги» выдержками из культурного наследия, созданного Людьми. Они даже обращались к золотому фонду человечества: «Искусство фуги» И.С. Баха, «Царь Эдип» И.Стравинского, или сюита «Время вперёд» Г. Свиридова, а также к сказкам А.С Пушкина и Корнея Чуковского. Роботы —страсть, как любили разыгрывать всевозможные турниры и массовые представления, где христианскую идею выставляли как детскую сказку, глупую и наивную, с издёвкой в финале, сопровождавшуюся рёвом мощных динамиков, плюющихся роковыми рифами и блюзовыми квадратами.
В человеческом лагере Андра была самая старшая и по возрасту и по «званию», если можно так выразится. Ведь в обществе всегда возникает субъект, взявший на себя бремя лидера.
Такие несут на себе не только венец славы и почестей, но и тяжкую ношу поругания и скорби. Этой участи не избежала и она — Андра.
Когда объявили новое представление — спектакль на тему Священной Римской империи с элементами библейских мотивов, где в финале была предусмотрена жертва, выбрали её сына — Дора. Всё как по Писанию. Игра — есть игра! Всё должно быть соблюдено и никакого нарушения сюжета. Люди на одной стороне — роботы на другой. К барьеру!
Она давно предчувствовала, что её ждёт какое-то испытание, сумбурные картины которого она видела в чутких и беспокойных снах. Этого она и боялась, отодвигая тревожную мысль на задний план. Бессмысленно было просить о пощаде, валяться в ногах и плакать — ведь роботы этого не поймут, у них программа; и это — даже похлеще, чем в фашистской Германии 20 века, где иногда можно было вымолить, выпросить, или откупиться.
Накануне завтрашнего представления все собрались вокруг костра, безмолвно понимая, что им нужно быть рядом с Андрой. Языки пламени отражались красными, тревожными всплесками на лицах людей. Молчали. Был месяц Нисан и цвела сирень. На бархатном, чёрном как бездна, небе горела яркая звезда. Андра гладила рыжеволосую голову сына, склонившегося к её коленям и пела колыбельную необычайно красивым, тихим голосом, а тысячный хор вторил ей; и это было божественное пение! Даже птицы затаили дыхание!
Амфитеатр гудел, а раскалённый солнцем воздух плавился и накалял всплески активности толпы роботов. На трибуну вышел Главный — в тунике с коротким мечом у пояса. На его голове золотом сверкал шлем Римского императора. После торжественного гимна Главный — Император поднял меч вверх, потом развернул свиток и с пафосом огласил: «Мы одержали полную и безоговорочную Победу над глупым человечеством! — с трибун послышались вопли и рёв торжествующих масс.
— Ещё немного и на нашей планете не останется ни одного человека, но сегодня...
Мы приносим в жертву нашим богам Дора, сына Андры! — толпа с трибун вновь взревела. Главный поднял руку вверх, требуя тишины и произнёс:
— Мы гуманны и цивилизованы, как никто в истории этой планеты, мы избраны богами и мы победили! Мы добры и не агрессивны, и поэтому мы не будем прибивать его гвоздями к кресту, а мы его... отпустим! — в толпе трибун низким гулом пронеслась нота отчаяния.
— Мы его отпустим вон с того обрыва! — раздался возглас Главного, подхваченный хохотом толпы. Тут же зазвучал победоносный гимн и включились все четыре голограммы воздушных табло, на которых зрители увидели идущих к обрыву людей. Впереди, обнявшись, шли мать и сын.
Главный отобразился на вершине горы, откуда простиралась устрашающая бездна обрыва. Люди прижимались друг к другу, чтобы уместиться на этом краюшке земли, граничащем с пространством бездны, а дроны транслировали отображение на трибуны амфитеатра, охватывая все события, происходящие там.
Конечно, можно было сразу привести приговор в исполнение, но Главный решил вступить в полемику и произнёс, обращаясь к Андре: «Мы выбрали твоего сына, но я решил предложить тебе сделку. Ты и твой сын будете спасены, а всех остальных мы сбросим с этого обрыва. Ты согласна на такой обмен?
Наступила мёртвая тишина — это был момент не раздумья, а решения. Андра повернулась лицом к стоявшим сзади неё людям. Она прочла на их лицах то, что звенело у неё в голове, будто звук этот исходил отовсюду, от всех, собравшихся на вершине. Это было их решение, их! И оно означало согласие всех до единого — сделать свой последний шаг в пропасть. Она услышала их волю, переданную ей безмолвно, как будто от сердца к сердцу. Ведь каждая мать хотела только одного: Спасения своего ребёнка.
Повернув лицо к Главному, она произнесла:
— Мать не может отдать своего сына на смерть. Запомни это, тварь! Ты этого понять не сможешь, потому что в твою программу не вставлено это чувство — чувство любви к своему ребёнку. Поэтому я не отдам сына. Вы создали религию для доверчивых рабов Божьих. Там главной идеей было: отдать единородного сына, принеся в жертву во имя спасения человечества! И вот что из этого получилось. Человечество превратилось в рабов, не божьих, конечно, а ваших. Оно было обмануто вашей лживой идеей и поэтому прекратило своё существование. Запомни, тварь! Мать человеческая никогда не отдаст своего ребёнка!Никогда! Никому! Ни за что!
На трибунах царила мёртвая тишина. — Это что, бунт? Как же могло так обернуться, не пойти по задуманному сценарию? Да и умерщвлять всё племя людей не было в планах тварей — и, парализованная её словами, толпа роботов увидела бросающихся с обрыва людей. Это был шок такого уровня, что программа Главного не сразу идентифицировала ситуацию, а долго отцифровывала, потом зависла и опять включилась, когда последний из людей шагнул в пропасть.
Копьё судьбы зависло. Вот беда!
Не завершилась цифр шальная тризна;
Застряла шестерёнка механизма,
Того, что прибивал к Кресту Отца!
И это «что» не выполнило план,
Не создало религию изгоям,
Не написало кровью: «Свят!» героям,
Что не пошли, как сброд, в Авраамстан.
Ты говоришь — без музыки болит
Твоя программа — в файлах фонотеки?
Ни улицы, ни ночи, ни аптеки,
Один фонарь — болтается, скрипит…
*МНИВЛАСЫ — мнимые властелины
Глава 8-я
Это произошло без криков и стенаний. Всем было безразлично — как все закончится. Они подходили друг к другу, обнимались крепко, молча, без слёз, — коротко и быстро, чтобы успеть попрощаться со всеми. Первого сбросили Дора. Остальные прыгнули сами.
Она была последняя в толпе. Самое страшное, чего она боялась — это увидеть своего сына там внизу; или то, что от него останется. Все это поняли и решили закрыть своими телами недопустимое для матери зрелище, пусть даже последней минуты её жизни, поэтому оттеснили дальше от края пропасти.
Она подняла голову и увидела небо. Луч солнца соединил край пропасти с бездной голубизны, и она бросилась, устремляясь к ней, раскрыв руки — как птица. Плащ внезапно приобрёл твёрдость металла, и поток тёплого воздуха подхватил её, метнув влево и вверх, потом развернул полукругом и, как по ступеням, кружа и подхватывая, словно короткими вздохами пространства, невредимо опустил на землю.
Главный подошёл к обрыву. Взяв бинокль, он осмотрел пропасть. Убедившись, что со всем покончено навсегда, ещё раз небрежно скользнув оптикой по бездне пропасти, успев рассмотреть лишь отблеск луча солнца, который ослеплял и создавал блики радужных пятен. Всё кончено. Ему не простят такой выходки. На земле не осталось ни одной особи подлинного человека.
Очнувшись в объятиях сочной зелёной травы она не сразу поняла — где она, что с ней? Андра встала и пошла по лугу. Ступала мягко, как по перине, или как по зыбкой болотной почве. И, о чудо! Она увидела их! Все, кто был на обрыве — сидели вокруг её сына Дора и весело смеялись. Только на них не было этих дурацких плащей, выданных роботами для представления. Солнце ослепительно сияло, и все собравшиеся, вознеся руки вверх восклицали: Слава Всевышнему! Слава! Слава! Слава! Ура-а-а-а-а-а! Мы на свободе!
Высший разум — это растворённая в пространстве сила вселенной, которая постоянно присутствует, ничем себя не выдаёт и не определяет никаких принципов, постулатов и законов взаимодействия субъекта с информационным пространством. Когда субъект находится на низшей стадии развития, он эту силу называет Богом! Может это и правильно, но не совсем. А теперь представьте себе всю глупость суждения, что эта сила, то есть Бог, кого-то стремится наказать.
Весь световой день люди праздновали событие, которое нельзя было не назвать невероятным чудом, или волшебством. Все две тысячи подлинных наследников человечества выжили и благополучно приземлились на дне некоего оврага, под пропастью…
Андра немного устала и прилегла у ручья с чистой прозрачной водой. Журчание воды успокаивало; и воспоминания из прошлой жизни нахлынули на неё. Порой ей казалось, что она уже была здесь. Как же тут всё знакомо! А главное — тут тихо и безопасно. Хотелось просто лежать на мягкой зелёной траве, подставив лицо теплому лучику солнца. Да и солнце не такое, как там, а намного нежнее; оно не жжёт и не ослепляет, а лишь обогревает, лаская кожу.
Чуть выше, на лугу, резвилась молодёжь. Держась за руки они водили хороводы, пели и смеялись, не в силах сдержать радость ощущения свободы.
На неё выпало немало испытаний, но она верила, что придёт этот миг умиротворения и покоя - миг, когда можно просто расслабиться и думать о главном, о том, что дорого. А что ещё может быть дороже, чем чувство материнства, чем эта зелёная трава, голубая планета, нежное тёплое солнце и этот мир, где царит счастье... и мир.
Открой на стук, и Счастье в дом впусти!
Как будто солнца луч, скользя беспечно;
С ним вместе лёгкий ветерок, конечно,
Впорхнёт, с присущей свежестью любви.
Не закрывай, прислушайся, молчи!
Представь, что стук – игра лозы и ветра;
И счастью не хватает сантиметра,
Чтоб дотянуться до твоей свечи!
ОЛЬГА РЯБИНИНА
(1958)
Поэтесса, публицист, переводчик, участница международных фестивалей поэзии в Литве, России, Болгарии, Польше и Великобритании. Автор публикаций в коллективных сборниках и более десяти личных изданий. Творчество представлено в литовских и российских изданиях.
Член Алитусского литературного клуба «Тякме», полномочный представитель МАПП в южном регионе Литвы, член Союза сельских писателей Литвы. Организатор и ведущая тематических и творческих вечеров, презентаций.
Награждена грамотой Департамента национальных меньшинств при правительстве Литовской республики «За активную культурно-просветительную деятельность» (2019).
ЗДРАВСТВУЙ МОЕ СОЛНЫШКО!
...Брезжит ранний рассвет...Неспешные беззаботные облака уже начинают понемногу менять свой окрас, то соединяясь в причудливые дивные формы, то растекаясь до прозрачности. Редкие проблески света озаряют сочную синеву. Сонливо, лениво в это утро пробуждается от ночной тайной мистерии солнце. Оно легонько высвечивает все откуда - то снизу, обозначает теплыми пастельными тонами дневные просторы, вглядываясь в каждый уголок своих обширных земных владений. Посылает сотни слуг — лучей, сияющих августовским золотом снопов. И медлит, медлит, не появляется на горизонте.
" Где же ты, Солнышко мое Красное? Неужели, затерялось за горами - за морями? Неужели заплутало ты в лесах дремучих? Или держит тебя сила недобрая — людям и мне — верному Соколу твоему во печаль?
Радость моя великая! Молодушка моя ненаглядная! Прииди! Озари искрящимся, светящимся Потоком Любви, беспрестанно льющимся от твоей Божественной Сути!" —
...Молодой парень, одетый в белую, расшитую узорами полотняную рубаху, подпоясанную красным витым поясом и светлые холщовые штаны, тщательно заправленные в добротные, коричневой кожи сапоги, трепеща всем телом, шептал взволнованно, вглядываясь в дымчатую даль. Любящим сердцем своим он торопил, ускорял Время, изнемогая от вяло тянувшихся минут ожидания.
"Где же ты, мое Счастье, мое Солнышко?"...
...Залп ослепительного света на мгновение ошеломил его, заполнил все вокруг мягким, приятно вибрирующим блеском, заставил зажмуриться.
...А когда он открыл свои ясные голубые глаза — увидел прямо перед собой непомерно громадный, величавый, поднимающийся от горизонта ввысь, яркий солнечный диск и ...Ее — свою долгожданную Любимую! Она, обрамленная искрами невинных утренних солнечных лучей, шла к нему, словно плыла по мерцающему радужными переливами, полю…
ЗА ОКНОМ
За моим окном начинается Великое Царство. Оно удивительно! Оно обширно. Оно живет в своем устоявшемся, размеренном ритме, встречая и провожая смены времен года, как должное, как неотъемлемые, равнозначные этапы, вписывающиеся в цикличность безостановочно бегущего Времени.
Сразу за моим окном царствует Мир Великой Природы. Это узкая пойма небольшой безымянной речушки, заросшая частым мелким кустарником, опутанная лианами плюща и хмеля, устланная влажной прошлогодней листвой, сухими опавшими ветками, тенелюбивой растительностью.
Вплотную подступают деревья — плакучие ивы, одичалые яблони, массивные каштаны — ветвями и вершинами образуя мистический купол на высоте четырехэтажного дома, утверждая единую общность между мной и природой, создавая гармоничную, чувственную, невидимую, но явно ощутимую связь.
В любое время года — будь то дождливая или пасмурная погода, зной или ветер — я держу свое Окно открытым. Оно — как великий символ перехода в иной, непознанный, прекрасный и манящий мир. Оно — как реальная возможность вернуться, вернуться "на круги своя" обогащенным, умиротворенным, возвышенным...
Там, за обозначенными окном потайными дверями, течет, журчит, а частенько даже бурлит Жизнь, происходят таинства Рождения, Созерцания — всемогущие процессы Любви!
...Две пары важных горлиц не спеша высматривают места гнездования. Вездесущий дятел считает своей обязанностью предъявить свои медицинские услуги. Суетливые и доверчивые синички облюбовали кормушку с лакомствами. А юркие черные дрозды основательно присматривают за птичьим порядком...
...Засыпаю под нежное щебетание и просыпаюсь от переливчатого пения пернатых...любуюсь их непосредственностью, самодостаточностью, посылаю слова благодарности, озаренные счастливой улыбкой...
...Ко мне залетают восхитительные божьи коровки, трудяги - пчелы, хитрые осы и даже легкомысленные мотыльки. Смотрю на этих маленьких, "спешащих по своим делам", существ, нашедших спокойную передышку "по другую, мою сторону Окна.
В умилении проскальзывает мысль, вопрошающая о силе земного притяжения и уникальных возможностях живых организмов, о великом мастерстве Творца, о роли Человека в поддержании этой сакральной гармонии Естества и сохранении Чудес Природы. Хочется крикнуть во весь голос, чтобы слышали все, и слышали по разные стороны Окон: "Люди, дорожите каждым мгновением своей Жизни! Берегите, берегите Природу!"
Я РАССКАЖУ ВАМ
Сегодня я расскажу вам о чудесном дереве, с которым я познакомилась сорок пять лет назад здесь, в Европе и навсегда полюбила его.
Был ясный, по - летнему теплый день начинающейся осени. Беспокойные ребятишки со школьными ранцами за плечами не торопились по домам, а собирались стайками, весело обсуждая свои новости, в городских парках, около широких тротуарных скамеек, остановок транспорта. Все вокруг спешило, бежало, двигалось, урчало...
Мой любознательный взгляд упал на довольно крупные шарообразные, яркие светлокоричневые, глянцевые "орехи", во множестве рассыпанные под деревьями, по свежим газонам парка, по дорожкам. Тут же были разбросаны колючие растрескавшиеся кошелочки, выпустившие их "на белый свет". Удивительно переливчатые, неоднородные волнистые узоры от оттенков охры до темно - коричневых тонов, заключенные в округлость формы, притягивали, были теплыми на ощупь, словно живыми...
Невольно я остановилась, сообразив, что этими ,,волшебными шариками" у меня набиты все карманы, заполнен студенческий "дипломат" и заняты руки. Я счастливо рассмеялась, пытаясь понять, что же это за магическое притяжение, — или это шаловливые шутки осени? Настроение был прекрасное, день складывался удачно. Неожиданный "живой багаж"приятно подбадривал и вызывал "уйму" фантастических версий... В мечтаниях стояла я под равномерно густой кроной массивного, с неповторимой графикой раскидистых ветвей, дерева, не заметив даже быстротечного ливня, —оставаясь в уютном, сухом, защищенном пространстве. С упругих, крепких двухрядных листьев все текли и текли серебристые дождевые струйки...
В Западной и Средней Европе каштан считается деревом "свойским", местным. По теперешним данным, предположительно, Родина его — небольшая горная область на Балканах. Однако, есть данные, что когда - то, еще до Великого оледенения, каштан произрастал и на Урале, и в Сибири, и на Дальнем Востоке. Но с наступающим ледником был вынужден отступить далеко на юг.
Аллеи каштанов завораживают утонченностью, изысканностью, представительностью, какой - то необъяснимой энергией и жизненной силой. Говорят, в древности люди поклонялись каштану - как выраженному представителю Солнечного Культа, как дереву солнца и огня, которое дарит тепло, обогревает и защищает. У христиан оно было символом чистоты, помогающим обрести целомудрие и силы в противостоянии искушению.
Я хранила собранные плоды каштана в красивой старинной вазе, постоянно любуясь ими. Ощущение, что они живые и дышат, не покидало меня. Ранней весной, когда сошли снега, я положила орехи каштана в холщовый мешочек и принесла к материнскому дереву. На его мускулистых, уходящих вверх сучьях, уже красовались огромные почки, похожие на навершия средневековых копий — они пользуются славой самых крупных в древесном мире.
...И немного позже, той же весенней порой, в мае, произошло настоящее чудо, великое празднество! Внушительно выглядевшие, мощного роста деревья с коренастыми стволами, шатровидной широкой кроной и крупными зелеными листьями, похожими на кисть руки с пятью - семью пальцами — зацвели! Они зацвели светло - бело - розовыми цветками, собранными в спирально - пирамидальные прямостоячие, колосовидные соцветия с легким ароматом ванили. Создавалось впечатление, что это крупные обособленные, похожие на свечнвидные блики солнца, цветы. Восхитительное зрелище! Великолепное чувство неповторимого!
В стародавние времена, именно начало мая наши про - предки считали "разломом времени и пространства", когда соединяются разные миры, заканчивается "темная" половина года, торжествует начало"светлого" времени, солнечных мистерий, жизни и плодородия, празднуется начало Нового Года. ...С тех пор каждую осень я собираю жизнеутверждающие плоды каштана и каждой весной чувственно радуюсь великолепию его сакрального цветения!
ДВОЙНОЕ РОЖДЕНИЕ
Девчушка легко бежала узенькой, еле заметной тропинкой, въющейся по труднопроходимому, скалистому морскому берегу. Торопилась. Небо на востоке быстро светлело, предвещая скорое появление светила, хотя на нем еще ярко отпечатывался неполный бесформенный диск луны и еле заметные звезды.
Ночи уже стали короткими, а рассветы ранними — в воздухе звенела весна. Этот затерянный в океане остров весна завоевывала молниеносно. Как по мановению волшебной палочки пробивалась и зеленела трава, распускались почки деревьев и кустарников, появлялись яркие цветы, наполненные манящим ароматом.
Было безлюдно. Наконец - то путница спустилась к самой кромке воды и проскользнула в небольшую, хорошо освещенную, но скрытую от посторонних глаз, пещеру под нависшей базальтовой скалой.
Каждое раннее утро девчушка прибегала в свое потайное место, чтобы в торжественном уединении встретить восходящее огненное солнце, поприветствовать просторы великого океана и высоты недосягаемого неба. Благо, что зимы в этих краях были кратковременными и теплыми, а осенние ветра щадящими.
Жила она недалеко отсюда, в десяти минутах спешной ходьбы, на небольшой усадьбе, чуть в стороне от городка, вместе со своими родителями. Любя и лелея свою единственную дочь, они не были строги к ней, видя ее сильную, по - детски наивную натуру. Понимали и поддерживали, развивая в дочке незаурядные способности, чувствуя утонченную душу, глубокий, богатый внутренний мир. Она росла свободной, очень любознательной, на удивление самостоятельной, но, можно сказать, несколько странноватой фантазеркой (как отметил бы поверхностный взгляд обывателя).
Кроме своего обожаемого океана, она еще всерьез боготворила окружающую природу, принимая ее как чудодейственное единое живое существо; водила дружбу с "братьями нашими меньшими", спасая жуков, крабов, рыбок, клубки водорослей, веточки кораллов, выброшенные волнами на берег, подкармливая птиц и зверюшек; иногда, в старинных храмах — на острове их было несчетное множество —часами завороженно слушала звучание органа и молитвенных песнопений; а звездными глубокими ночами, лишаясь детского беззаботного сна, выходила в уютный садик около дома и долго смотрела в далекое таинственное небо, вглядываясь в неземную космическую даль, будто чего - то ждала оттуда, будто в те моменты сама была где - то там...
...Сегодня девчушка встречала весенний рассвет. Особенный, наполненный сказочным цветоносным фейерверком лучистых сияний, творческим вдохновением, счастливым чувством великого свершения, зарождения и торжества света.
Спохватившись, она быстро вынула из своей "многомерной" котомки — в нее помещалось практически все, что было необходимо — небольшую иконку Божьей Матери с Младенцем. И умиленно улыбнулась. Вчера она приобрела ее в киоске у храма. Присмотрела иконку давно. Частенько забегала поздороваться с Ней, копила монетки, чтобы выкупить. И вот вчера вечером, крепко прижав уже Свою Божью Матерь к груди, она торжественно прошевствовала в свою комнату. Так и проспала "в обнимку" с иконкой всю ночь.
А сегодня Они вместе встречают рассвет. Радостно! Ей кажется, что Божья Матерь улыбается ей благосклонно, а Младенец улыбается грустно...
Солнечные лучи красовались уже по всему небосводу, сверкали в брызгах накатывающихся на скалистый берег волн, блестели в тонких ажурных соляных корочках каменных углублений, растекались теплым утренним светом. Свежий ветер крепчал. Ловко выбравшись из тайного убежища, девочка направилась назад, к дому, вдоль береговых отвесных скал, мимо близлежащих строений. Безлюдно. Туристический сезон еще не начат. Можно спокойно полюбоваться океаном, послушать его рокочущие вздохи, приглушенное шептание, урчание, взволнованные всплески волн...
...Ее заметила пожилая немка, "несезонная туристка", прогуливавшая собачку...
С утеса девочку смыла неожиданно накатившая, громадная волна — словно слизала невесомую песчинку. Все дальше отбрасываяемая в море отступающими волнами, девчушка настойчиво и упорно плыла к берегу. "Не потерять бы иконку Божьей Матери" —думала она. Водовороты, словно играючи, то приближали ее, то удаляли, то накрывали с головой. Но...вдруг...она почувствовола прямо под ногами большой камень! Большой упругий камень с плоской поверхностью! На нем можно было балансировать, немного перевести дух...
Спасатели подоспели вовремя. ...Конечно же, девчушка тогда и думать не могла, что пройдут годы, и именно в этот необычный и счастливый день у нее родится прекрасный Младенец...
СТАТУТ ВЕЛИКОГО КНЯЖЕСТВА ЛИТОВСКОГО
1529 ГОДА
Верховный закон Великого княжества Литовского, составлявший правовую основу.
Первый Статут, состоял из 13 разделов (283 статей) был издан в 1529 году. Статутом регламентировались возникающие вопросы гражданского, уголовного и процессуального права. Созданный по указу Великого князя Литовского и короля Польского Сигизмунда I Старого (1467 — 1548), был написан на старорусском языке и призывал: «Писарь земьски маеть по руску литерами и словы рускими вси листы выписы и позвы писати а не иншым языком и словы…». Известны переводы на латинский (1530) и польский (1532) языки.
Способствовал централизации государства, укреплению законности и ограничению произвола «прелатами, княжатами, панами хоруговным, вельможами, благородными рыцарями и шляхтой».
ЗАКОНЫ, ДАННЫЕ ГОСУДАРСТВУ ВЕЛИКОМУ КНЯЖЕСТВУ ЛИТОВСКОМУ, РУССКОМУ, ЖЕМАЙТСКОМУ И ДРУГИМ СВЕТЛЕЙШИМ ПАНОМ СИГИЗМУНДОМ, БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ КОРОЛЕМ ПОЛЬСКИМ, ВЕЛИКИМ ЛИТОВСКИМ, РУССКИМ, ПРУССКИМ, ЖЕМАЙТСКИМ, МАЗОВЕЦКИМ И ДРУГИХ
Мы, Сигизмунд, Божьей милостью король польский и великий князь литовский, русский, прусский, жемайтский, мазовецкий и других, имея обстоятельно продуманное доброе намерение и по нашей великокняжеской милости желая одарить христианскими законами, всем прелатам, княжатам, панам хоруговным, вельможам, благородным рыцарям, шляхте и всему поспольству и их подданным, коренным жителям земель нашего Великого княжества Литовского, какого бы сословия и происхождения они ни были, все их права и церковные привилеи как для лиц католического, так и православного вероисповедания, а также светские привилеи, которые были ими получены от светлой памяти королей и великих князей, от отца нашего Казимира и брата нашего Александра, предков наших, при их жизни, на какое бы то ни было владение и вольности, независимо от того, под какой датой, латинской или русской, даны эти вольности, вышедшие, данные и пожалованные привилеи, содержащие в себе справедливые установления, желаем считать имеющими силу, как если бы они были пожалованы нами и вписаны слово в слово в эти наши листы, которые мы нашим великокняжеским словом и нашей единоличной присягой на святом евангелии обязуемся соблюдать и хранить, как обязуемся и обещаем подтвердить и закрепить их со всеми их установлениями, обычаями и статьями; по милости, благородству и щедрости нашей мы решили их подтвердить и закрепить, что подтверждаем и закрепляем, приказывая считать их имеющими силу на вечные времена.
1. Великий князь обязуется никого не наказывать по заочному оговору, даже если бы дело касалось оскорбления достоинства его величества. А если бы кто-либо необоснованно обвинял другого, то сам должен понести такое же наказание
Во-первых, названным выше прелатам, княжатам, панам хоруговным, шляхтичам и городам названных земель Великого княжества Литовского, Русского, Жемайтского и иных мы пожаловали, что ни по чьему явному или тайному оговору, несправедливому подозрению тех княжат и панов хоруговных, шляхтичей и мещан мы не будем наказывать каким-либо денежным штрафом, смертной казнью или тюрьмой, или конфискацией имения, но лишь после того как истец и ответчик лично предстали перед судом и посредством явного разбирательства в соответствии с установлениями христианского права окончательно была бы доказана их вина, то только после суда и такого доказательства вины, согласно обычаю христианских прав, они должны быть приговорены и наказаны в соответствии с тяжестью их преступлений.
Также если бы кто оговором обвинил кого-нибудь и обвиняемый должен был бы подвергнуться бесчестью или смертной казни, или конфискации имения, или какому-либо другому наказанию, тогда тот, кто оговорит другого, но не представит доказательств, сам должен понести такое наказание.
2. Об оскорблении великокняжеского достоинства, выразившемся в том, если бы кто-нибудь убежал в неприятельскую землю
Если бы кто-нибудь из наших подданных убежал из нашего государства в землю наших неприятелей, тот лишается своей чести, а его имение наследственное, выслуженное и купленное не переходит ни к детям, ни к родственникам, а только к нам, великому князю.
3. Если кто у кого купит или возьмет в залог имение, а тот потом убежит в неприятельскую землю
Если тот человек до совершения этого преступного деяния, находясь еще в нашем государстве, продаст или отдаст в залог кому-нибудь какое-либо имение, а приобретший не знал бы такого его замысла и присягнет об этом, то он может спокойно владеть купленным или взятым в залог имением, но если бы он не хотел присягнуть, то теряет свое собственное имение, а также и то, которое купил и взял в залог от него.
4. Если бы отец, покинув детей, или кто-нибудь из их родственников убежал в неприятельскую землю
Также постановляем: если бы отец, покинув детей, убежал в неприятельскую землю и оставил их вместо себя и они не были бы выделены, то такое имение переходит к нам, великому князю, потому что за преступление их собственного отца они уже лишились права на имение, хотя бы и были несовершеннолетними. Если бы также какой-либо родной брат или дядя, или кто-либо из рода бежал в неприятельскую землю, то его доля имения таким же образом переходит к нам, великому князю, и поэтому никто из родственников права на нее не имеет.
А также если бы даже собственный сын был отделен от отца и убежал в неприятельскую землю, то его доля имения не переходит ни к отцу, ни к братьям, а только к нам, великому князю.
Но если бы сыновья были отделены от своего отца, а отец убежал бы, а они о намерении своего отца не знали и могли бы доказать это своими единоличными присягами, тогда они своей доли имения не теряют, а только отцовская доля переходит к нам, великому князю.
Таким же образом и братья, если они были выделены и один брат убежал бы, а они о том не знали и его не снаряжали и могли бы это доказать единоличными присягами, тогда они своих долей не теряют, но только доля того брата, который убежал, переходит к нам, великому князю.
5. Как должен быть наказан тот, кто подделывал бы великокняжеские листы или печати
Если бы кто-либо подделывал наши листы или печати или заведомо пользовался поддельными, такой подделыватель должен быть сожжен на костре.
6. Как должен быть наказан тот, кто оскорбил великокняжеского врадника или посланца
Также если бы над нашим земским врадником или посланцем при выполнении ими нашего земского поручения кто-либо из наших подданных совершил насилие, ранил его или побил, тот должен быть приговорен к смертной казни, как если бы оскорбил наше великокняжеское достоинство.
7. Никто ни за кого не должен нести наказание, но каждый сам за себя
Также никто не должен быть наказан и приговорен за чей бы то ни было проступок, а только тот, кто виновен. А поэтому в соответствии с христианскими законами никто не должен быть наказан, если его вина не будет установлена судом, то есть ни жена за преступление своего мужа, ни отец за преступление сына, ни сын за отца, а также никто из родственников, ни слуга за господина.
8. Если бы кто-либо много испросил под видом малого или взял бы без пожалования
Также если бы кто-либо испросил много за малое и это надлежащим образом было бы доказано на суде и установлено, что он взял больше, чем выпросил, тот теряет эту выслугу и пожалование. А хотя бы он и надлежащим образом испросил, но сверх того без пожалования что-либо взял и присоединил к полученному, тогда он теряет в пользу великого князя и ту выслугу, и то, что взял. А кто бы к своему наследственному имению присоединил без пожалования людей или земли, пущи, ловы, озера столько, сколько стоит его имение, к которому присоединил, тогда он теряет в пользу великого князя свое имение и то, что взял. А если бы взял человека или двух, или десять, или сколько бы то ни было с землями или пустые земли, тот должен вернуть всех взятых им людей и отдать столько же своих наследственных, а также вернуть земли и столько же своих земель.
9. Все в Великом княжестве Литовском должны быть судимы по одному праву
Также желаем и устанавливаем и на вечные времена должно быть сохранено, что все наши подданные, как бедные, так и богатые, какого бы сословия и положения они ни были, равно и одинаково должны быть судимы по этим писаным законам.
10. Из канцелярии никому не должны выдаваться листы к приостановлению судопроизводства, но только по уважительным причинам
Также обещаем, что отныне ни мы, ни наши потомки не будем выдавать для представления в какие бы то ни было суды наших заповедных листов, которые каким-либо образом могли бы задержать судебное разбирательство, кроме только трех случаев: во-первых, если бы кто по государственному делу находился в заключении у наших неприятелей; во-вторых, если бы кто был на государственной службе в нашем государстве, в-третьих, если бы кто действительно был болен, тогда тот, кто не явился, должен во второй судебный срок присягнуть, что действительно был болен. А в иных обстоятельствах, кроме этих случаев, наши земские и городские врадники не должны руководствоваться такими заповедными листами, которые получены в ущерб другой стороне, и не должны их принимать.
11. Открытые листы должны возвращаться каждому
Если бы кто принес к кому наши открытые листы по поводу своей жалобы, будь то к князю или к пану, или к державце, или земянин к земянину, а кто-нибудь из них этот открытый лист, прочитав, задержал у себя, а тому обратно не хотел вернуть, тогда таковой должен уплатить его милости королю штраф двенадцать рублей грошей, а тому, кто принес задержанный им лист, другие двенадцать рублей грошей. А, однако, открытые листы должны вручаться надлежащим образом: или через королевского дворянина, или в повете перед поветовым вижем, или перед посторонними людьми, шляхтичами или другими, достойными доверия; причем виж должен иметь при себе понятых.
12. Если бы кто пренебрегал великокняжескими заповедными листами
Также постановляем: если бы кто-либо судился с кем-нибудь за землю или за ловы, или за луга, или за бортное дерево и если бы тот, кто проиграл дело, пренебрегая судебным решением, причинил ущерб этому своему соседу, завладев вопреки суду вышеупомянутым имуществом, а пострадавший обратился бы к нам, великому князю, и получил лист под нашим великокняжеским закладом, чтобы нарушитель вопреки судебному решению более не захватывал этого, а он бы вопреки нашему великокняжескому закладу и тому судебному решению захватил, тогда следует с него полностью взыскать тот заклад и приказать возместить ущерб, а пострадавшего в соответствии с решением первого суда полностью ввести во владение. А в наше отсутствие наши паны радные должны таким же образом давать заклады и поступать так же.
13. Если бы кто выпустил из тюрьмы осужденного преступника или должника
Если бы кто по решению суда был посажен в нашу великокняжескую или какую-нибудь другую тюрьму за неуплату какой-либо суммы или по какому-либо другому обвинению, а тот, в чьи руки был передан этот виновный, по своей небрежности выпустил бы его из тюрьмы, то он должен сам уплатить эту сумму или возместить ущерб, за которые был посажен виновный и которые подтверждены надлежащими доказательствами истца, или же должен снова доставить выпущенного в суд в срок, установленный судом: если в нашем Великом княжестве, тогда в течение двенадцати недель, а если в чужой земле, тогда трижды по двенадцати недель.
14. Тем, кто при короле Казимире и Александре домогался чего-нибудь, великий князь обещает правосудие
Также если кто-либо при жизни отца нашего требовал правосудия, домогаясь своих прав, и при короле Александре добивался того же и предъявил бы листы упоминальные отца и брата нашего, тем хотим и обязуемся вместе с нашей радой отправлять правосудие без промедления. За вынесение решения мы, а также и наша рада не должны ничего брать. Не должны мы также оказывать предпочтение одной из сторон, но будем обязаны отправлять правосудие и оказывать его каждому.
15. Если бы кто при Казимире и Александре имел в держании что-либо и никто иной
не предъявлял на то претензий
Также постановляем княжатам, панятам, панам хоруговным и шляхтичам, что если бы кто-нибудь при короле Казимире беспрепятственно держал имения, людей и земли и при короле Александре никто не предъявлял на это обоснованных претензий, то, хотя бы он и не имел на то листов, должен беспрепятственно держать это и имеет полное право третью часть своего имения отдать, продать, подарить и по своему усмотрению извлекать из него пользу. Однако продать, обменять, отдать и записать их должен так: лично явившись перед нами, великим князем, а в наше отсутствие — перед панами воеводами и маршалками нашими, земским и дворным, и старостами нашими, в каком повете кто из них будет, должен взять разрешение у них. А паны воеводы и маршалки, и наши старосты, каждый в своем повете, должны разрешать куплю и давать им свое письменное разрешение, а писарям своим не должны приказывать за письменные разрешения брать больше, а только по два гроша с человека, по грошу с десяти бочек земли, по грошу с десяти возов луга.
По письменным разрешениям панов воевод и маршалков, и наших старост каждый имеет право куплю свою держать также, как и по нашим письменным разрешениям.
Что же касается нашего великокняжеского пожалования, то оно не может быть продано или отдано перед панами воеводами и маршалками, а только перед нами, великим князем, с нашего великокняжеского согласия.
А если бы кто отдал другому или продал навечно сверх третьей части, тогда тот, кому отдано или продано, или подарено, получить не может, а ему должны быть возвращены деньги, которые за это даны. А если бы денег было дано сверх топ суммы, что стоит третья часть, тот должен взять своих денег лишь столько, сколько стоит третья часть, а остаток денег теряет.
16. Две части имения можно отдать в залог за деньги, но только не продать навечно
Также мы разрешили третью часть имения продать навечно. Однако если бы была необходимость в деньгах для нашей земской службы или хотя бы кто-либо доставал деньги для своей надобности, тогда он может заложить и те две части, но только за ту сумму, сколько бы стоили эти две части. Только никто не должен брать сверх этого и не может совсем отдалить от родственников.
А если бы и те две части хотел кому-либо отдать в залог, тогда не должен взять больше, только то, что будут стоить эти две части. Если же кто даст больше денег, чем стоят эти две части, тогда родственники не должны дать больше, а лишь столько, сколько стоят эти две части. А что будет неправильно дано сверх того, тот те деньги теряет.
17. Если бы кто кому что-нибудь отписал в завещании или листом и объявил об этом перед великим князем и панами радными, то это должно оставаться в силе вечно
Устанавливаем также и допускаем по совету наших радных, что если бы кто, будучи в добром здоровье, лично предстал перед нашим величеством или перед каким-нибудь нашим врадником того повета, в котором живет, и отписал кому-либо другому по завещанию или по записи третью часть своего имения наследственного по отцовской или материнской линии, а тот, кому это имение отписано, имел бы на то наше разрешение или разрешение нашего поветового врадника, тогда такое завещание или листы должны иметь силу. А если бы кто отписал без нашего разрешения или без разрешения нашего поветового врадника третью часть своего имения, будучи больным, но имел бы достойных свидетелей, такой лист должен иметь силу. Однако после смерти завещателя тот лист для родственников должен быть подтвержден у нас, великого князя, или у панов радных.
18. Если бы кому что-либо было дано по листу, а он не пользовался бы этим листом
и молчал десять лет
Также устанавливаем, что каждый, кто кому-нибудь на что-либо дал лист или сделал запись при надлежащем свидетеле или перед врадником, а тот, кому записано, молчал в течение десяти лет и не пользовался записью, такие записи по истечении десятилетней давности не должны иметь никакой силы. Однако если бы кто в течение срока земской давности предъявил иск, а молчанием не утратил своего права, тогда он не теряет его по давности. Если же запись была сделана в пользу того, кто не достиг совершеннолетия, тогда на такого до его совершеннолетия действие давности не распространяется, а только от совершеннолетия. Совершеннолетие наступает для юноши в восемнадцать лет, а для девушки в пятнадцать лет.
А если бы кто находился в чужой земле, то и на него также .давность не распространяется, но с того времени, как он вернется из чужой земли в свою, он не должен пропустить срока земской давности.
19. Если бы кто при короле Казимире беспрепятственно владел каким-либо имением
и при Александре никто не предъявлял претензий на это
Также если бы кто-либо беспрепятственно владел наследственным или каким-нибудь другим имением при короле Казимире, а при Александре на то никто не претендовал, тогда он должен держать его беспрепятственно. А если кто будет домогаться земли и король ему даст, тот не должен ничего присваивать, только взять то, что ему дано как королевское держание. А если бы кто отнял данное великим князем, то оно должно быть взыскано. Но если бы кто у него ту землю отнял и держал ее при Витовте, Сигизмунде и Казимире, тот и теперь должен ее держать.
20. Если бы кто опорочил честь другого, то дело в суде должно быть рассмотрено в четвертый судебный срок
Также если бы кто опорочил честь другого или его добрую славу и дело об этом поступило бы к нашей светлости, мы должны будем всем чинить правосудие. А если бы в то время из-за больших трудностей мы не успели рассмотреть такие дела, то в течение года четыре срока устанавливаем; и если бы по таким делам не было вынесено окончательное решение в первый, во второй или в третий срок, то с наступлением последнего срока окончательное решение без промедления с радными нашими вынесем; а до этого четвертого срока для чести того, кто судится, урона нет. А если бы он умер, не дождавшись четвертого срока по этому делу, тогда ни его чести, ни чести его потомков урона нет. Оскорбленный не должен отказываться от нашей службы. А если бы он был убит, то отсутствие решения по этому делу не должно вредить ни его чести, ни чести его потомков.
21. Если бы кто устанавливал новые мыта
Также приказываем, чтобы ни один человек в нашем государстве, Великом княжестве Литовском, ни на дорогах, ни в городах, ни на мостах и на греблях, и на водах, ни на торгах в своих имениях не смел придумывать новых мыт, ни устанавливать их, кроме тех, которые были установлены издавна, на что имелись бы грамоты наших предков, великих князей, или наши. А если бы кто-либо посмел устанавливать новые мыта, тот теряет то имение, в котором установил, и оно переходит к нам, великому князю.
22. Об освобождении людей от новых уплат и от подвод, и от работ,
кроме издавна установившихся обычаев
Желаем, чтобы все простые люди, подданные княжат и панов хоруговных, шляхтичей, бояр и мещан тех земель Великого княжества Литовского, были полностью освобождены от уплаты всякой дани и подати, называемой серебщизной, а также от дякол и от всех повинностей по перевозкам, которые называют подводами, от возки камня, дерева или дров для обжига кирпи-ча и извести на наши замки, от кошения сена и от других неустановленных работ. Но хотим в неприкосновенности сохранить издавна установленные обычаи предоставления стацей на станах, издавна установленных, мосты старые поправлять и новые на старых местах строить, старые замки поправлять и там же на тех же старых местах выделенные им части снова застраивать, мосты новые строить, старые дороги исправлять и давать подводы гонцам нашим, где издавна их давали.
23. Если бы кто-либо возражал против великокняжеского приговора
Если бы великий князь с панами радными что-либо рассмотрел и вынес свое великокняжеское решение, а кто бы противился этому великокняжескому приговору, тогда таковой, будь он высшего или низшего сословия, должен отсидеть в тюрьме шесть недель и, кроме того, должен дать в великокняжескую, казну двенадцать рублей грошей.
24. Если бы кто-либо испросил себе то, что раньше было дано другому и
записано в великокняжеском привилее, то по первому привилею должно остаться
Также если бы кто-либо испросил что-нибудь, что прежде было дано другому, и выписал себе на то привилей, а у того бы, чье он испросил, раньше было записано в его привилее и подтверждено, и он этим в течение нескольких лет пользовался ц имел в держании, тогда тот первый привилей, или лист, должен иметь силу, и получивший его должен держать то и пользоваться им в соответствии с первым привилеем и его подтверждением. А последний лист, или привилей, должен быть аннулирован.
Если бы также кто испросил что-либо и в листе то описано и подтверждено было, но в держании того не было в течение десяти лет, таковой потом уже претендовать на то не может, и его лист должен быть аннулирован.
25. Находясь в Польше, великий князь не должен никому ничего жаловать
и подтверждать привилей
Также постановляем, что отныне мы сами и потомки наши, находясь в государстве нашем, Короне польской, не должны никому ничего в государстве нашем, Великом княжестве Литовском, жаловать: имений, людей и земель и утверждать прежние пожалования, кому они были даны. Но мы сами и потомки наши, находясь в Великом княжестве, должны жаловать своих подданных и награждать их в соответствии с их заслугами. А привилеев на вечное владение мы никому не должны давать ки в каком ином месте, а только тогда, когда с панами радными нашими будем на вальном сейме. А если бы после этого нашего постановления, когда мы будем в Польше, кто-либо как-нибудь испросил у нас людей и земли или подтверждение первого нашего пожалования привилеем нашим, то такие листы и привилеи наши мы аннулируем, и ни мы, ни потомки наши не должны их придерживаться.
Что же касается купли, то каждому везде, даже находясь в государстве нашем, Короне польской, мы должны подтверждать.
26. Проезжая по дорогам, никто не должен становиться на постой по великокняжеским дворам
Также постановляем, что никто из наших подданных, проезжая по дорогам в нашем государстве, Великом княжестве Литовском, не должен становиться на постой в наших великокняжеских дворах и не должен брать с наших дворов никаких стацей для себя и для своих коней и ловить рыбу в наших садках. Но в тех дворах, которые находятся в пущах, могут останавливаться; однако никакого ущерба в тех наших дворах не должны нам причинять и поджогов не делать.
А если бы кто поступил вопреки этому нашему постановлению и в дворах наших становился на постой, стацею для себя и для своих коней брал, в наших садках рыбу ловил или во время постоя во дворах, находящихся в пущах, причинил какой ущерб нашему двору, тот должен уплатить нам двенадцать рублей грошей и возместить весь ущерб.
(пер. К. И. Яблонскиса)
Текст воспроизведен по изданию: Статут Великого княжества Литовского 1529 года. Минск. АН БССР. 1960 г.
Архиепископ МЕЛЕТИЙ (СМОТРИЦКИЙ)
(1577 — 1633)
Восточнославянский духовный писатель, публицист, филолог, церковный и общественный деятель Юго-Западной Руси и Великого княжества Литовского, архиепископ Полоцкий, Витебский и Мстиславский. Начальное образование получил в Острожской школе, после смерти отца дальнейшее обучение продолжил в иезуитской Виленской академии. Много путешествовал, прослушал лекции в протестантских Лейпцигском, Виттенбергском и Нюрнбергском университетах. Вероятно, за границей получил учёную степень доктора медицины. Около 1608 года переехал в Вильну, состоял в Виленском братстве, анонимно издал трактат «;;;;;;;;;» («Ответ») и под псевдонимом Теофил Ортолог знаменитейший труд «;;;;;;» («Плач»1610).
Критика католической и православной иерархии, призыв к активной защите своих прав обеспокоили польские королевские власти. Сигизмунд III в 1610 году запретил продавать и покупать книги Виленского братства под угрозой штрафа в 5000 золотых; местным властям король повелел конфисковать братскую типографию, забрать и сжечь книги, наборщиков и корректоров арестовать.
Смотрицкому удалось избежать ареста, в этот период он стал одним из первых ректоров Киевской братской школы, организованной в 1615—1616 гг., где преподавал церковнославянский язык и латынь.
По возвращении в Вильну в Свято-Духовом монастыре принял монашество под именем Мелетия. Перевел на церковнославянский язык «Евангелия учительного… отца нашего Каллиста» (1616).
В 1618—1619 годах в типографии города Евье (Вевис) вышел главный филологический труд Смотрицкого «Грамматика» - выдающийся памятник славянской грамматической мысли, в последующие два века, выдержавшей множество переизданий, переработок и переводов.
В конце 1620 года был избран архимандритом Святодуховского монастыря. В начале 1624 года отправился в паломничество на Ближний Восток - Константинополь, Египет и Палестину; в 1626 году вернулся в Киев. В июне 1627 года перешел в униатство, подлинные причины поступка толкуются по-разному.
ТРЕНАС (ПЛАЧ)
Глава I, которая содержит оплакивание или оплакивание святой Восточной Церкви ее сыновей-отступников.
Горе мне бедному, горе несчастному, ах, со всех сторон мое имущество разграблено! Горе мне за мирские насмешки над обнаженными, с которых сорваны одежды! Горе мне, бремя невыносимое! Руки в кандалах, кокетка на шее, оковы на ногах, цепи на бедрах, меч над головой, вода под ногами глубока, огонь по бокам неугасим - везде крики, повсюду страх, повсюду преследования! Беда в городах и селах, беда в полях и дубах, беда в горах и земных безднах! Нет места тихой или безопасной гавани! День страданий и ран, ночь стонов и вздохов! Жаркое лето лишает меня сознания, жестокая зима ведет к смерти, потому что я беспомощно страдаю наготой и меня преследуют до смерти. Раньше обаятельный и богатый, теперь обезображенный и несчастный! Когда-то царица, которую любил весь мир, теперь всеми отвергнута и расстроена! Придите ко мне, все живые, все народы, приходите, все граждане земли, послушайте мой голос и узнайте, кем я был раньше, и удивляйтесь! Сейчас я стал посмешищем для всего мира, а до этого - сюрпризом для людей и ангелов! Она была лучше всех украшена, изящная и милая, очаровательная, как утренняя звезда на восходе солнца, прекрасная, как луна, выше всех, как солнце, единственная дочь в своей матери, избранная той, кто меня родила, единственная голубка, невинная, без единого пятна или дефекты, или что-то в этом роде. Миро - мое имя, мое имя - источник живых вод. Когда дочери Сиона увидели меня, они предсказали, что я буду самой благословенной царицей. И вот, я был там среди дочерей Сиона, а не Иерусалим среди всех городов Иудейских; и я был, как лилия среди терновников, среди дев. Этого великолепия король пожелал моей красоты, самого очаровательного из всех сынов человеческих, и, влюбившись, примирил с собой вечный семейный обет. Она рожала и воспитывала детей, но они отвергли меня и стали причиной моих насмешек и издевательств, потому что сняли с меня одежду и выгнали меня из дома, отняли украшения моего тела и лишили мою голову ее очарования. Что еще ?! День и ночь я забочусь о своей бедной душе и постоянно думаю о своей гибели. О, вы, стоящие передо мной, вы, которые смотрят на меня, слушаете и размышляете, где еще большая печаль, чем моя, где еще есть такая печаль и печаль, как мои страдания ?! Она родила и вырастила детей, и они отказались от меня и стали причиной моего упадка, поэтому сейчас я сижу как одна из плачущих вдов, до недавнего времени хозяйка восхода и захода солнца южных и северных краев. Я плачу день и ночь, и слезы текут по моим ручьям, как потоки рек, и некому утешить меня - все отступили от меня, все меня презирают. Мои родственники далеки от меня, мои друзья стали врагами, мои сыновья завидовали племени стервятников, меня пронзали заразными укусами.
Послушайте траурную историю всего моего народа, слушайте всех, кто живет на земле! Мои сыновья и дочери, которых я родила и вырастила, оставили меня и последовали за тем, кто их не терпел, чтобы они удовлетворились ее тучностью! Мои священники слепы, мои пасторы, не желающие знать, что это о душе, ошеломлены, моих старших обманывают, мои молодые люди дикие, мои дочери ввергнуты в блуд, и все с одним намерением, отвергая Бога и Его истину, выступили против моей души. Они открыли рты и, насвистывая, стиснули зубы на меня, говоря: «День, которого мы ждали, настал, пойдем и уничтожим его, и стерем память о нем с земли!». Вместо любви они позорят меня, за мою доброту мне платят гневом, а мою любовь вознаграждают ненавистью. Вместо моей драгоценной мантии на меня положили разложившуюся тряпку, и я превратился в посмешище. Ой, страдания моей души, мое потрепанное горе, мое отвергнутое горе, острота моего зрения притупляется постоянными слезами, мой кишечник обеспокоен, моя жизнь останавливается в страданиях, и мои годы в вздохах проходят, как дым, мои дни, и мои кости, как иссохшие, трескаются, как сено срублено, и сердце мое изнемогает; кости мои иссохли от моего голоса, и мои кости иссохли. Они повернули ко мне свои уста, полные вероломных и предательских слов; взяли топоры в руки и искали мою душу, чтобы уничтожить их. Повсюду сети, всюду ямы, везде ядовитые укусы. Здесь хищные волки, а с этой стороны - рычащие львы, ядовитые драконы, а с той стороны злые василиски. Я не нахожу никого, к кому обратиться, я не знаю, куда я могу пойти, кому склонить голову, перед кем искать защиты. Не правда ли, небо и земля, новые страдания и неслыханные печали, что она рожала и воспитывала детей, а они мне отказали. На одном мужчине девственница вышла замуж, вышла замуж за одного, зачала от одного, носила в одной утробе, питалась одним молоком, но я вижу разные обычаи (о, горе) моих сыновей, к моему стыду и страданиям. Нет никого, кто бы следовал за отцом, нет никого, кто бы следовал за матерью. Что еще ?! Завидуя уродам и подозрительным людям, они заостряли язык против своих родителей. Отец смущен, мать доведена до слез, наука отца презирается, забота матери унижается - все вместе отступили и стали ненужными. Из многих нет никого, кто делал бы добро! Горе бесплодным, горе бесплодным, как сказано в Законе: «Проклят всякий, кто не оставляет потомства в Израиле!» И насколько велика печаль и двойное зло злых обычаев с лицемерием, чтобы оставить потомков непослушными, от кого стыдится отец, а мать опозорена, ибо, как говорится, ты будешь жить, когда люди, видящие твои добрые дела, хвалят твоего отца. Что я могу сказать, когда вижу горе о тех, кто не опозорил своих отца и мать. Как известно, сын мудр и послушен - уважаю отца, а если дурак и упрям - то пророчествуй позор своей матери. Сколько раз в своей жизни она переносила всевозможные страдания, много разных видов неуважения со стороны своих дочерей перед законом и в Законе, но они ничто по сравнению с нынешними страданиями и позором. И все это от того, что они живут по закону греха, они носили камень за пазухой, из-за чего не могли знать о воле Божией в совершенстве, или в совершенстве исполнять. И теперь, исполненные любви, которая избавила бы их от бремени, взяла на себя все их грехи, понесла их и ходатайствовала за них перед Богом Отцом, собрал их и призвал, оправдал и благословил, но ни одна из этих милостивых жертв не была благодарита с любовью, и никакой благодарности не было. Но что? Вместо милосердия и благодарности - неблагодарность и презрение. Что в этом стремлении? Что я могу сказать об этом? Ничего, кроме того, что для меня было бы лучше действительно умереть без потомства, чем увидеть непослушание и нечестие детей, которые поднялись над всеми дарами, и они разоблачили их с большей благодарностью миру, который показал им лучшие примеры, и эту ложь. они держатся. Что произошло? Куда они обратились? Куда вы пошли? Они решили, что лучше исполнить волю Валаама, чем волю Божью, решили идти путем Валаама быстрее, чем верны пророку Божьему, вторично отвергли бремя сердца, сдались непослушанию и не только. тем больше познается зла. Призывы не слушаются, избранных презирают, прощение и благословение отвергают, короче говоря, зло оплачивается за добро.
С такой благотворительностью я воспитывал своих сыновей в своем доме, с такой благотворительностью я лелеял своих детей в утробе, которые теперь грызут мои внутренности и пытаются довести меня до смерти. Они, которые никогда не были виноваты и находились под опекой, не подчинялись приказам. И неудивительно, что их сердца были так жестоки, что, глядя, они не видели и, слушая, не слышали. Теперь он стоит один, податель опеки, усердно исполняет, зовет и протягивает руку помощи, слышит, чтобы открыть и открывая учеников для просветления. Но не только ему, непослушным и непослушным, но и добровольно отводящим глаза, прячущимся от благости своего Господа и проникающим в недоступные бездны. Ах, как тяжело мне с этими непокорными потомками, как тяжело с этим ядовитым племенем гидры! Кто не разделит мою печаль поровну ?! Кто не поможет мне плакать ?! Она родила сыновей и вырастила их, и они отвергли меня и отравили меня своими языками. Сначала они не хотели слушать посланников и слуг, но теперь пришел Сам Господь, Он сам призывает и учит, что, обремененные бременем своих грехов, они могут пребывать в Нем. (Тот, кому должно было быть дано послушание, голос Господа самый верный и важный). Что насчет этого урода? Они хотели купить египетские котлы и чеснок, а не драгоценный ужин плачущего Бога. Где времена, когда я родил мучеников? Где годы, когда я укрывал праведных и благочестивых в моем доме? Где эти благословенные миром врачи, апостолы? Где их праведные потомки, пастыри и учителя? Теперь вы нужны всем и верным из моих сыновей. Я прославляю вас, я горжусь вами, вы, следующие за своим Отцом, вы имеете мою радость, те, кто отдал свои души за меня, они справедливо цеплялись за своего Отца и крепко держались за него. Узнайте, что яровые культуры не могут приносить плоды сами по себе, если их не держать в лозе. Ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ни положения, ни великие силы, ни меч, ни огонь, ни нынешние ценности, ни прошлые времена, ни горы, ни бездны, ни что-либо еще не могли отделить вас от благодати Божьей. Вы, так сказать, против преданности Елисея - козлы Авраама, утроба, их Бог и мамона были рабами и волками, а не пастухами. Тебя нужно сдерживать, как диких баранов, и отлучать от овец, как баранов. Вы подобны раненому самарянину, чьи раны нужно лечить, окропив маслом и вином. У вас нет единого представления о позиции и должности. У вас есть и слуга, и свободный Спаситель во Христе в одинаковых условиях - с точки зрения науки, исправления, повышение квалификации. В вашей жизни храм живого Бога занимают избранный народ - царственные священники безгрешны и неприкосновенны. Ваши вдохновленные Богом сочинения непостижимой духовной мудрости лилии до сих пор помнят вас, как если бы они были и куда-то ушли. Вы изгнали ереси из среды верующих, вы пропололи сорняки, упали среди пшеницы, вы взяли весь этот мир и все, что на нем, вы стали учителями благочестивой жизни, вы каратели приверженцев нечестивого существования, вы пастыри словом и делом, зная, что миряне не являются к милосердию можно научиться столько слов, сколько поступков начальства. «Начни, - сказал св. Лука, - Христос Господь творит и учит, по следам которого и вы, идя, творите и учите». Для этого Христос пришел к вам, чтобы вы продолжали путь Его. Ой, Достойны похвалы ваша вера и щедрая любовь сердца! Где сейчас Василий: за особенное усердие и рвение стада Христова его называют Великим? Где Амвросий, епископ Медийский, и святой Иоанн, от золотых лучей неба и его учение покаянию, называемое Златоустом? Где Иероним, лучший толкователь священных писаний, где Киприан, верный еретик, убивающий травку? Заметьте, это были прокляты нечестивые навахо и ложные Пелагеи, воины Писания. Там, где Афанасий и Кирилл, патриархи Александрии, и Григорий, епископ Назианза, являются отважными рыцарями своего Отца, слышны мои покровители, сияющие огни первых трех святых Вселенских соборов, а именно Ария, Македония и Нестория. -А во власть сатаны отдал? Пусть каждый из них, не боясь человеческого лица и, более того, не обращая внимания ни на какие должности или лиц, сегодняшним еретикам, которые днем ;;и ночью тревожат своих матерей, за что они мужественно отдали свои души, он смело скажет: Богу, сидящему одесную Бога Отца, вечное единство славы не было нарушено обращением к ней ». Были времена, когда не было, но что к ужасному, по заслугам, истечение внутренностей, с Арием, вашим покровителем, не приходило, и в то же время в бренном теле вашего зловония не исчезали ваши злые души в вечно сильном зловонии, Повелевает вам, Христос Господь, последователям Керинции и защитникам Македонии, которые добровольно и сознательно противятся Духу Божьему, лишают его полного авторитета в Писании и легко подвергают сомнению его авторитет, отвергают истинность его учения, называя Священное Писание восковым носом, традиции и смертные повеления главы вашей церкви прославляют его. Где другая славная армия Христа, которой он на всех вселенских и отдельных соборах постоянно предает свои души в святой истине, истинном, говорю я, истинном Писании учителя Божьего, сегодняшнему духу, полному прихотей, последователям речи, ничтожеству , а также стоическая роковая необходимость идти в церковь Божью, принося и причиняя грех и разрушение человеческим богохульникам (богохульникам, богохульникам) с евангельским мечом от овец Христа, преградившей путь? Его высочеству, опытному в церковных делах, сегодняшним епископам, которые, покорив свою столицу, Законы и заветы Христа нарушаются, согласно их сомнительным идеям, которые гласят: «Да заткнет вас уста Господа Иисуса, люди греха, сыны погибели, которые противятся Богу и превозносят себя выше всего того, что называется Богом или за которое хвалят Бога, что сидя в церкви Бога как боги, на святость Тайной Вечери Господа, посягнувшего нечестиво, чашу Его драгоценнейшей крови, а затем наследство вечной жизни невинным человеческим душам отрицают, и Аристотель ваш причудливый дух ума сопротивляется Христу Господу, когда при даче тела сказал: мой », а при подаче рюмки:« Это моя кровь »- как бы не мудро это сделал сам, по глупости, взяв в руки единственный хлеб, учи обратному:« Это мое тело и моя кровь ». Разве вы не знаете, что это не ваше недоразумение? но неотчуждаемый Завет Христа должен соблюдаться и та же самая святость разрыва - кроме великой великой святости не может быть, и что знамение богохульства и верных Богу обманщиков, в чем, если вы не помните, вечный огонь наказания приведет вас к пониманию. Где же, наконец, сыновья прошлого века, которые вместе с другими отдали свои души за меня на смерть? - Максим Блаженный, Иоанн Дамаскин и Феофилакт, епископ Болгарии, Марк Эфесский и Нил Фессалоникийский, которые во всем своем достоинстве достойны этих старых богословов его, рассеиватели проклятого богохульства Савелия и манихейского зла - единокровны, которые суть Дух Святой от Отца и от ипостаси Сына, как бы от одного лица, вопреки Священным Писаниям Бога вы учите, и отсюда одна причина ....... Отец и Сын, приписывание Святому Духу. Два человека, по сути, насильственно разделенные в одно существо, сливаются или сохраняют как единое целое разделение личностей, одну причину божественности исповедует сам Отец, который, не сообщая другим людям, свое существование в себе, имея двоих в божестве ....... приносит. Если ты не отвернешься от этого богохульства, от чистых рук моей матери к очищающему огню, дьявол и его ангелы в период града для очищения будут даны навсегда. делать. Если ты не отвернешься от этого богохульства, от чистых рук моей матери к очищающему огню, дьявол и его ангелы в период града для очищения будут даны навсегда. делать. Если ты не отвернешься от этого богохульства, от чистых рук моей матери к очищающему огню, дьявол и его ангелы в период града для очищения будут даны навсегда.
Теперь я требую таких сыновей, которые, не обращая внимания на людей, безбожно богохульствовали против Бога, а тех, кто косо смотрел на братьев своих родственников, их дамы смело наказывали их. «Не достойно вас, как говорят, мудрое стадо Христово, пастыри и учителя, если ваша нежность и верность Сыну Божьему доверены быть избранными, по имени пастырями, а на самом деле хищниками, которые сами во зле проводят свою жизнь. позволь мне жить! " Пополнев и опоздав на родину распятых, вы не сожалеете о злополучном рассеянии сынов Божиих по всем сектам - именно поэтому вы, волки, а не пастыри, называете себя Христом, а фактически исполняете волю антихриста на земле. Не дай бог, чтобы они остановились на молоке, но на жажде крови.
Таких, говорю я, я требую сейчас сыновей, на такое время моего разрыва, таких детей, которых я нахожу, которые закрыли бы не только богохульные паршивые губы, но и свои собственные, от высших до низших, от епископов до всех находящихся под их властью священников. вместе с вверенными им людьми справедливо и в меру своих заслуг подвергались упрекам, наказанию и руководству. Но где такое найти? Это торжественный зов с небес ?! Но это невозможно. Могу я посмотреть в своих странах? Таких нет. Все восстали против меня, якобы против того, кто никогда от них не страдал. Все вооруженные, как главный враг, восстали и искали мою душу к погибели. Я несчастная мать, что я сделала, что страдаю от невыносимых преследований со стороны собственных сыновей. Что я сделал достойным смерти, что моя жизнь в опасности? Одни раздражают меня своей халатностью, другие - своим невыносимым издевательством. Они невыносимы в своем преследовании, и они отказываются от враждебности, которой, когда они попадают в трясину гнева (такова природа гнева), пренебрегают. Но поскольку начало любого дела - это слово, и прежде чем что-либо начинается, предшествует речь, слушайте меня внимательно, чтобы спасенные в трауре, в котором оно началось, могли продолжаться.
Примечательно, что в солидном случае у меня с сыновьями не было лихорадки. Ради справедливости, и само мое горе требует, чтобы я тщательно (с разумом) взвесил то, от чего многие из моих сыновей унаследовали дурные обычаи, по какой причине такая безграничная ненависть к своей матери подавляла детей? Это действительно то, о чем я должен подумать, прежде чем навсегда отречься от них в горе моей матери, съеденного душевной болью в моем искупленном сердце, и дать наказание моему отцу, или еще раз на некоторые из высокопоставленных должностей, на которых выглядит младший братья, я присоединюсь и поговорю с ними о возвращении. Должны ли они тогда стыдиться лица своей матери и горевать о страданиях, которые она перенесла, и ее слезах, смягчая их сердца в смирении, обнимать ее ноги, знать, что им лучше не родиться? чем попасть под карающую руку мести всемогущего Отца. Тот, кто давно знает мои страдания, все еще с милосердием ждет задержанного, только если он это увидит, то пострадает. Но скоро я произнесу страшное слово, если не придумываю что-то посложнее с желанием забыть зло во зле, и память о них унесет вихрь, так что никто не узнает места, где они жили. «Ужасно, - говорит святой апостол, - попасть в руки Бога живого».
Точно так же я буду избегать причины их непримиримого гнева: брали ли они его от отца по врожденному закону или от матери в соответствии с их воспитанием. Ведь как хороший плод свидетельствует о хорошем дереве, так и хорошее поведение детей говорит о хорошей жизни родителей. И наоборот, гнев родителей объясняется тем, что осуждается в потомках. Но ничего подобного не будет найдено в родителях, потому что отец добрый, тихий, скромный, кроткий, добрый, смиренный и послушный до смерти; а мать чиста, свята, невинна, нежна и вежлива. Отец мудр, справедлив, великодушен, милосерден, не спешит с гневом, желает милости, не очень строг и не вечен в гневе. Мать по-детски, она учит, заботится о себе, послушна крови и всем добродетелям через того, кто женился на ней, украшает и обогащает. Вот почему ни врожденное родительское право, Пусть будет так, что мы, родители, по врожденному праву не являемся причиной их гнева, а по причине пренебрежения - хорошего воспитания - будем. Ни в коем случае! Ибо отец, непрерывно плача, взывает: «Приди ко мне, следуй за мной, твори мою волю, омойся и очистись, изгони гнев из своих душ, и будь святым, как я свят, и обрети мир, будь благословен, прими венец жизни». . А мамам о чем: слушайте, дети, родительский голос, слушайте слова своей мамы, оставайтесь с нами и вы будете богаты всякими хорошими вещами. Но ты, уже раненый грехом, отошел от нас, вернись к Отцу, и он примет тебя. . Отец уже идет, чья лопата в руке его, и он очистит гумно свой, и соберет пшеницу в свой житницей, и сожжет плевелы на неугасающем огне. С таким постоянным заучиванием слов мы все вместе учим наших детей, мы отказываемся от их великой молодости. Однако их коварное сердце меньше всего хочет шокироваться этим. И это простая наука для всех вместе. Отдельно каждое состояние делают дневные и ночные напоминания.
Вы, князья и избранные, судите по Божьему приговору доверенных вам подданных, опасаясь, что вам не придется быть осужденным тем же судом. Не облагайте их большой данью, зная, что Господь простил вам весь ваш долг и заплатил за вас ренту. И если вы что-то делаете в подполье, не говорите: «Кто нас видит?». Ибо Отец ваш на небесах, видит все и делает все, что хочет. Вы, протоиереи и священники, и учителя разумного стада баранов Христовых, стойте в вере, данной вам Богом, берегите вверенных вам овец, мужественно сопротивляйтесь тем, кто пытается нарушить истину. Побеждайте обеспокоенных, утешайте малодушных, обучайте невежественных, смиряйте и сдерживайте непокорных и непослушных, исцеляйте слабых, обуздывайте тех, кто сопротивляется. Будьте примером верного в разговоре, в обращении, в милосердии, в вере и в чистоте. Продолжайте читать, напоминания, наука, проповедуйте слово, настаивайте вовремя и вне времени, упрекайте, угрожайте, просите со всем терпением и подготовкой, защищайте слабых и направляйте непристойное, потому что вы - соль земли и свет мира. Святой Дух назначил вас пасти стадо Христово, купленное Его кровью. Итак, будь непорочным, трезвым, умным, уважительным, чистым, гостеприимным, способным к обучению, не пьяницей, не убийцей, но тихим, не сварливым, не скупым, хорошо управляй своим домом. У вас слепые глаза, хромоногие, руки требуют проводника. Вы привратники и слесари Царства Небесного. Сила связывания и развязывания доверена вашим рукам. Вы священники Всевышнего Бога, обладаете даром посвящать себя и других, и потому проявляете бдительность и заботитесь, и простым людям через эти слова напоминание и наука. Пусть всякая душа подчиняется высшим властям, ибо избранные не боятся добрых дел, но злых. Вы хотите не бояться власти? Творите добро и принимайте от нее хвалу, потому что она навсегда вам раба Божья. А если делаешь зло, бойся, потому что он не зря носит меч. Итак, отдайте всему то, что вы должны, то, что от Бога - Богу, и то, что Цезарь - кесарю, которому дань - следовательно, дань, кому честь - следовательно, честь, ничем никому не должны, только любить друг друга, во всем угождать своим начальникам , не разговаривай, не обманывай, но во всем проявляй верность. Будьте послушными своим избранным духовным людям, восседающим на престоле Христа, и потому учите вас, как это сделал Христос, потому что они чувствуют себя теми, кто обязан дать ответ за вас, да делать это с радостью, не вздыхая. Знайте их и особенно цените милосердие за их труд. Ибо такова воля Бога, чтобы мы, делая добро, закрывали свои уста перед невежеством глупых людей как свободных, а не как тех, у кого есть воля скрыть свой гнев, как служители Бога уважают всех, любят братство, боятся Бога, чтят честь царя. Слуги, будьте верны своим хозяевам во всех страхах, не только хороших и добрых, но и печальных, потому что это также любовь, когда человек, ради Бога, переносит горе, несправедливо страдая. Ибо какая похвала, когда ты грешишь и, будучи виноватым, страдаешь, но если, делая добро, терпеливо переносишь гонения, это угодно Богу. Вы призваны к этому, потому что Христос тоже пострадал за нас, оставив вам пример, чтобы идти по Его стопам, Который не согрешил, и в устах Его нет обмана. Таковы наши вездесущие и постоянные увещевания и напоминания нашим сыновьям, из которых каждый может ясно видеть, что мы, родители, как врожденное право гнева наших потомков, не были причиной, и пренебрежение увещеваниями и хорошее воспитание не были оправданием. Ведь все вместе, не глядя на человека, и каждого в отдельности, без всякой лести, просеиваем, наказываем, напоминаем и упрекаем. Однако, как мы видим, они заткнули уши, чтобы не слышать наш голос. Кого больше волнует? Кому это добавляет боли? Кто больше мучается? А кто готовит самую опасную жизнь? Это я расстроенная, бедная и самая несчастная из всех матерей, которая, куда бы я ни повернулась, - везде мои сыновья готовят измену. Здесь вырыты непреодолимые ямы, там закиданы проволочные сети, отсюда выпускаются ядовитые укусы, а оттуда выливается смертельный яд, очевидно, некоторые, другие тайно, одни лесть, другие презрение, но все равно посягают на мою жизнь, все одна мать в ненависти. Я боюсь? Я боюсь? Не за что. Я придерживаюсь того факта, что позволил прийти катарсису и заточенному железу в моем разбитом сердце. Пусть придет больная жизнь и заберет ее матку, пусть она насмехается над телом искупленной матери. Ибо лучше умереть, чем недостойно жить, и мне приятнее принять насильственную смерть, чем мучительно умирать каждый день из-за зла моих сыновей. О горе моей плачущей жизни. Беда моего тела от невыносимых болезней. Но для того, чтобы найти смертоносный источник, из которого проистекает заразительный гнев против моих сыновей, мое бедственное положение должно быть ограничено на мгновение, чтобы в рвении перед познанием истины не проклинать их. Ведь никакого происхождения, и воспитание детей не является причиной - это понятно. Необходимо, чтобы сами по себе, в наследство пути, указанного Отцом, были внесены в их среду незначительная халатность и порочное неповиновение слуху, данному в материнской науке, что я понимаю как духовное вместе с телесным разложением, из-за которого ни одна душа не способна к послушанию. и ни одно тело не может действовать свободно. Ибо, слушая - не слышать - духовное разложение, а слушать и не исполнять - телесно. Из-за небрежности в послушании была мерзость в учении, отсюда жестокая безнаказанность, из-за чрезмерной лени. Это было причиной отвратительного презрения. Из этого корня росла враждебность. Она была источником преследования, которое я теперь постоянно испытываю днем и ночью. И гонение было также причиной их великого гнева, который был еще более возвышен, тем глубже она должна была пасть, ибо нет необходимости искать какую-либо другую причину, кроме этой, ибо небрежность и безнаказанность являются матерью непослушания, лени, мерзости, безразличия и всего грубого невежества, из которого, как и из источника, проистекает весь гнев. О, гнилой, мерзкий источник воды! О, колодец, наполненный ядовитым ядом!
Теперь, найдя причину, я хочу сразу знать, к кому первый из моих сыновей побывал такой необходимый гость? И кого из них вы в первую очередь привлекли к послушанию, из каких выбрали свое жилище и превратили дом Духа Божьего в дом этого мира? Или победили все вместе, или поодиночке под его властью выстроились в строй? Неужели это прежде всего ваше иго на шее князей и избранных? Может над своими предметами заложили фундамент? Однако несправедливо для всех начальников унаследовать ту же простоту, с которой они видят своих подданных, потому что вся их беспечность, их происхождение и воспитание остались в стороне, и что те, кто являются наставниками, защитниками и защитниками простых людей, являются и все они к чистоте и рассудку приучены с детства, жизнь и обычаи своих подданных могли передаваться по наследству. И если бы не сюжеты, то, наверное, самые избранные, это жестокое блюдо одолело, а с ними и с теми, кто находился под защитой их власти, закутаны - в какой-то степени дело обстоит аналогично. Однако я вижу другое препятствие, и оно не меньше - если князья и избранные не будут такой властью, которая внешне и внутренне, то есть светскими и духовными делами, по своему желанию может управлять. Что касается светской власти: потому что лорды - то они приказывают; Что касается духовного: потому что сыновья должны слушать, и это возмущение небрежностью, как я вижу, не плотское, а духовное, поэтому следует искать не в них, а в другом месте. Что касается светской власти: потому что лорды - то они приказывают; Что касается духовного: потому что сыновья должны слышать, и это возмущение небрежностью, как я вижу, не плотское, а духовное, поэтому не в них, а в другом месте, которое следует искать. Что касается светской власти: потому что лорды - то они приказывают; Что касается духовного: потому что сыновья должны слушать, и это возмущение небрежностью, как я вижу, не плотское, а духовное, поэтому следует искать не в них, а в другом месте.
Кого я скучаю больше всего, на кого в первую очередь полагается это беспокойное зло, на кого еще я смотрел? Платите, кто на площади, как говорится, враг, на кого меньше подозрений, тот, видимо, и прячется преступник. Там, где я меньше всего надеялся, там, в траве, я нахожу змею. По-видимому, сначала адские силы позволили поймать себя тем, кто известен как проводники всего общества, что болезнь, подобная раку, распространилась по всему телу, и кому дана власть над человеческими душами, которым слуга и господин, свободный и раб должен подчиняться и кому доверены ключи царства. Небесный. Среди них одни священники, другие архиереи - все одинаково пастыри мудрых овец его Отца и учителя его младшего брата, наставники и опекуны моих сыновей. Ибо они князья и избранные, богатые и бедные, молодые и старые в духовных вопросах после Господа Бога должны послушаться. Это те, кому сказано: «То, что вы свяжете на земле, будет связано на небесах». Те, кого мы можем ясно видеть по неосторожному использованию силы ключей не только другими, но и самими собой, сначала связали себя и, закрыв небо перед младшими братьями, сами остались во дворе. Ведь, вязав тяжелую кокетку, возлагают на плечи людей непосильную ношу, и они не хотят касаться ее пальцами. По-видимому доверенные агнцы впали в такую же небрежность, и ярмо спало с их плеч, влюбились в лень, в которой они теперь гибнут в стыде со своими пастырями, а я, моя мать, которая ведет их к их былому смирению и заботе, преследую и стремлюсь проиграть. По этой причине горе тем, кто закрыл Царство Небесное для людей, ибо они сами не входят и не позволяют войти другим. Горе им, что они пожирают души овец своего Отца и расстилают свои одежды, развязывают края своих плащей и пронзают покои, зажигают верблюдов, это слепые вожди, которые, поселившись в столице Моисея, учат плохо и поступают плохо, . Разве не странно и печально пред Богом то, что даже те, кому давали лекарство, и вверенные им овцы были обмануты, а забота и бдительность были доверены другим, поначалу преобладала та же небрежность. О, церковные светильники, о, наполнители дома Божия, о, пастыри овец Христовых, о, учителя и наставники вашего младшего брата, как вы располнели и растолстели и забыли Бога, своего Спасителя.
Горе вам, пастыри, которые напугали и разогнали стадо моих овец и заразили их болезнью небрежности; Если соль высохнет, чем засолится, она больше не понадобится, если только ее не выбрасывают для топчания людей. Воздушная соль, потемневшие святые, потухшие лампы, разгневанные вожди, слепые проводники - вы упали в бездну халатности, куда тащите вверенных вам овец. Что вы ответите, когда ваш Отец и Господь придут сообщить вам, вашим сыновьям и вашим слугам, когда он спросит о вверенных вам талантах? О, горе мне, мама, наступит день, когда я увижу гибель моих сыновей. Горе мне в тот час, когда мои сыновья и сыновья Бога, добровольно подавившие ясность Евангелия, будут брошены в адский огонь. Кто меня развлечет в такой час? Кто сдерживает потоки моих слез? Горе мне, несчастному, что я родила сыновей, чтобы страдать, и дочерей, чтобы страдать от моих ран! В самом деле, для меня было лучше остаться бесплодным, чем смотреть на такие плотные уста злых сыновей. В самом деле, лучше, если они не родились, чем родиться, чтобы унаследовать вечное разрушение, в котором Содом и Гоморра были бы лучше этого. За слугу, который знает волю своего Господа и не поступает по ней, будет сурово наказано.
О архиереи и священники, учителя и пастыри овец вашего Отца, как долго вы хотите быть немым, как долго вы будете безжалостно сжигать овец? Не останавливайтесь на молоке и шерсти, которые вы бьете, пейте кровь и мясо, чтобы съесть ворон и выбрасывайте волков. Сами снимают и другим запрещают выступать. Неужели в не столь далекие времена в церковном загоне было столько овец? Вам дано столько силы и власти Бога? Спят пастухи, а враг слышит. Храп, стражи и сатана, как лев, лишенный овец, ведет одних к вечной погибели, а других к позорным мучениям, и Бог и ваши враги умножаются. Заткни уши, потому что ты не хочешь слушать Отца, который говорит: «Сын человеческий! Я поставил тебя сторожем дома Израилева, и ты будешь слышать мое слово из уст моих и проповедовать его от меня. Если я скажу нечестивому: «Нечестивый, ты умрешь». но ты не должен говорить ничего, чтобы предостеречь нечестивого с его пути, и нечестивый умрет в своем грехе, но Я попрошу его крови из твоей руки. Действительно, суровое слово и страшный приговор. Не бойтесь и не пугайтесь того ужасного дня, когда вверенное вам стадо должно дать ответ. Плохой слуга и ленивый, потому что, имея свои деньги, я должен был отдать их тем, кто их торгует, а я, придя, взял бы свои с прибылью. Тогда возьми у него этот талант и брось во тьму недостойного раба - там будет плач и скрежет зубов. имея мои деньги, надо было отдать их тем, кто ими торгует, а я, придя, заберу свои с прибылью. Тогда возьми у него этот талант и брось во тьму недостойного раба - там будет плач и скрежет зубов. имея свои деньги, надо было отдать их тем, кто ими торгует, а я, придя, заберу свои с прибылью. Тогда возьми у него этот талант и брось во тьму недостойного раба - там будет плач и скрежет зубов.
Где сейчас святые без порока, которые не желали бы угодить себе, но стадо, вверенное им по требованию первосвященника и, как уже упоминалось в науке, имело заботу и усердие. Теперь таких учителей, которых мои сыновья приспособили к себе по желанию, ласкает слух, которые на слух отвернулись от истины и обратились к сказкам. Себя, мир, слава, богатство и роскошь любимы больше, чем Бог и человеческое спасение; когда-то имел пример благочестия, но своей силой сопротивлялся истине - люди извращенного ума и подозрительной веры. Но я больше не беспокоюсь, потому что их безумие будет у всех на виду, потому что они наполнены не небесными, а земными мыслями. Через них пришел не голод, но голод по слову Божьему, не жажда воды, но жажда проповеди Евангелия. Выбрав из себя пророка и учителя, я потерял своего наставника и пастыря: многие теперь пасторы по имени, но мало по делу. Для некоторых из нынешних пастырей разумного стада Христова, за исключением того, что над глупым стадом ослов, могут быть достойные пастыри. Что еще? Это не пастухи, а хищные волки, не проводники, а голодные львы, которые без угрызений совести пожирают одних овец, а другим беспощадно затыкают пасти. О, несчастное стадо, может ли учитель и пастырь быть тем, кто себя никогда не учился? Кто не знает, чем он обязан Богу, а что ближнему? А как быть с уже вверенной ему овцой? Какие из его детских лет не наука Священного Писания, а какое-то другое духовное состояние ненужное развлечение, или в незначительности юный возраст потерял. И когда он устал от нехватки еды и одежды, и от нехватки начал вертеться его шею, он начал проповедовать, не зная, что такое проповедь, и не понимая, как ее читать. Но некоторые гостиницы, другие придворные, армейские и некоторые грабежи без всякого выбора, без каких-либо убедительных доказательств с помощью золота и серебра ворвались в дом Божий. Так что неудивительно, что, как недостойный, за него выпало стыдно. И они стали отступниками от истины Божьей и предателями вверенного им стада. Горе бедным ягнятам, у которых есть такие пастыри. Жалко, что они следуют за такими проводниками, которые, будучи слепыми, пытаются столкнуть их в ту же бездну. Горе вам, по неосторожности которого они вошли в дом Божий. Горе вам, разрушающим дома Божии! Ибо вы истребитесь из них. Горе вам, отцы, которые сами, не научившись быть зрелыми, воспитывают отцовское имя моих детей. Горе вам, отцы, которые, не послушав своих потомков, дают плохие примеры самих себя. Горе Симону проклятому, Святые Апостолы, в ежедневной трапезе, а не в проповеди слова Божия, за ропот греков на евреев, вы, желающие наставить диаконов, мужей, братьев, говорите, обратите внимание на людей, имеющих доброе свидетельство, исполненных Духа Святого и мудрости который мы бы положили на это дело. А теперь на молитву, на служение Богу, на почитание святынь, дающих жизнь, без избрания и без всякого опыта (я не помню полноту Святого Духа и мудрости) принимаются и отправляются проповедовать слово Божие. Это мои пасторы и учителя. Вот мои гайды и фавориты. Сами умирают с голоду, а другие кормят разорванными. Сами слепы и хотят быть наставниками для других. Сами хромаете на обе ноги, а для других хотите быть опорой. Сами несведущие и другие осмеливаются учить. О беспечный, извращенный, о, злой обычай рукоположения! «Не возлагайте руки ни на кого быстро, - говорит апостол, - и не участвуйте в чужих грехах». И во-вторых: «Я оставил тебя, Тит, на Крите, чтобы довести дело до конца, исправить и поставить на место священников, как Я тебе повелел». Если у кого-то нет порока, то это муж одной жены, у которой есть верные сыновья, которых не обвиняют и не подвергают насилию. Ибо епископ должен быть непорочен, как ключ Божий, без гордости, не гневный, не спящий, не воинственный, не похотливый к отвратительной пользе, но гостеприимный, добрый, трезвый, справедливый, святой, сдержанный, который будет хранить верные слова, соответствующие наука, чтобы учить в соответствии с истинной наукой и убеждать противников. Сегодня мои епископы и архиепископы оставили для себя все это апостольское учение, пиная его ногами, как будто недостойные внимания, ослепленные жаждой серебра, топтали. Таков мудрый и остроумный священник того времени, у которого есть то, что он мог бы дать своему епископу, хотя и отстраненный от церковных дел, чтобы он снова вернул ему.
Перевод с древнеславянского: Владимир Короткий
Митрополит ИОСИФ (СЕМАШКО)
(1798 — 1868)
Епископ русской православной церкви (1840), архиепископ Литовский и Виленский (1852), митрополит, почётный член Петербургской академии наук (1858). Прославился своей ролью в воссоединении униатской церкви Северо-Западного края с православием; проводил политику по русификации края противопоставляя её полонизации.
В 1816 году окончил немировскую школу, в 1820 году — Главную духовную семинарию при Виленском университете со степенью магистра богословия. 12 февраля 1839 года, в Полоцке во время его совместного служения с двумя другими униатскими архиереями — епископом Полоцким Василием (Лужинским) и викарным епископом Брестским Антонием (Зубко) был принят акт присоединении униатской церкви к православной, и составлено всеподданнейшее прошение о том императору Николаю I, с приложением 1305 подписей духовных лиц. Последнее было одобрено императором. В связи с этим событием была отчеканена специальная медаль с надписью «Отторгнутые насилием (1596) воссоединены любовию (1839)».
Всего в православие добровольно перешли свыше 1600 церковных приходов, с количеством более чем 1 млн 600 тыс. верующих.
В 1863 году, во время нового польского восстания последовательно выступал на стороне российского правительства, обратившись к пастве с призывом сохранить верность русскому царю и православной вере. Оказал материальную поддержку пострадавшему во время восстания православному духовенству, восстановил и вновь построил несколько церквей. В 1865—1866 годах в епархии открылись 19 новых приходов, около 30 тысяч католиков приняли православие.
Собрал большую библиотеку книг по богословию, истории, естественным наукам на русском и иностранных языках. Большинство книг передал в Литовскую духовную семинарию.
«Записки» митрополита Иосифа (Семашко) были изданы в трёх томах (Санкт-Петербург, 1883).
ПРИВЕТСТВИЕ, ГОВОРЕННОЕ ПРИ ВХОД ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА
В ВИЛЕНСКИЙ КАФЕДРАЛЬНЬІЙ СОБОР, 6 СЕНТЯБРЯ 1858 ГОДА.
Благочестивейший Государь !
В трудах и заботах о благоденствии вверенного Тебе Богом народа, как светлый Ангел, обтек еси ужо многия страны неизмеримаго Русскаго Царства, неся всем благость и радование. Наконец удостоилась Твоего лицезрения и отдаленная Литва — и наш град, некогда престольный. Обитатели здешние не одного рода, не одним языком славят Бога: но все встречают Тебя, одним радостным и благодарным сердцем. Они все видят в Тебе своего Отца; все возлагают на Тебя свои надежды. Они знают благость Твоего сердца, знают благодатныя Твои намерения — и все единодушно молят Всевышняго: да венчает Он благим успехом эти намерения, и да в благоденствии народа Твоего, ниспошлет Он утешение Царскому сердцу Твоему!
ПРИВЕТСТВИЕ, ГОВОРЕННОЕ ПРИ ВХОДЕ ГОСУДАРЯ ИМПЕРATOPА
В ЦЕРКОВЬ СВЯТОДУХОВА МОНАСТЫРЯ, 7 СЕНТЯБРЯ 1858 ГОДА.
Благочестивейший Государь !
Господь Бог, в благом Своем промышлении, сохранил в обители сей мощи Святых Антония, Іоанна и Евстафия, первых Мучеников Литовскаго края, положивших живот свой за Веру Христову. Это память — бывшего искони в здешней страны Православия; это знамение — обновления его, свершившагося в наше время. Ныне обитель сия видит новое знамение, в пришествии Твоем, Благочестивийший Государь! Вашему Величеству нечужда уже (*) смиренная храмина, где почивали Святыя мощи. Она преобразилась в храм Господень, как бы для того, чтобы быть достойнее пришествия Самодержца Всеросийского. Прииде же, о Царь Православный, исполнить молитвенный завет сердца Твоего у Святых Мощей Страстотерпцев Литовскаго края, и да молитвами Их Господь Бог исполнит все желания сердца Твоего ко благу Твоего Царства и Твоего Царского Дома.
(*) Государь Император еще в 1849 году, будучи Наследником Престола, изволил посетить простой склеп, где почивают Святыя Мощи. С того времони склееп этот обращен в пещерную церковь, во имя Святых Мучеников: Антония, Іоанна и Евстафия.
ЗАПИСКИ ИОСИФА МИТРОПОЛИТА ЛИТОВСКОГО
ТОМ I, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПИСАНА В ОКТЯБРЕ 1850 ГОДА
Вот мне минуло пятьдесят два года, а из них тридцать лет самаго труднаго служения Церкви Святой. Пора, и очень пора, сказать нечто об этой жизни, пройденной по тернистому пути, среди партий неприязненных доброму делу, свершенному ко благу России и Церкви Православной — и Бог да будет мне судьею, если сказаше cи; допустил в чем либо малейшую неправду.
Родился я Киевской губернии Липовецкаго уезда в деревне Павловка, 1798 года в 25 день декабря, когда благовестили к заутрене. Это обстоятельство отозвалось в последствии, когда совершилось воссоединение Униатов, Отецъ мой, незнавший ничего предварительно, сказал: „видно не даром родился он в тот „же день, что Иисус Христос должна быть правда на его „стороне" — и покорился Православной Церкви.
Дед мой Тимоеей Семашко был приходским свяшенником в Павловке. Странная была его участь. За Польши, он подвергся заключению и едва случайным покровительством спасся от виселицы, как приверженец Русских; а с поступлением той страны во владычество России, лишился прихода, оставшись с семейством в Унии, когда тамошнее население за малым исключешем возвратилось на лоно Православныя Церкви. Впрочем, я был еще малюткой, когда помер дед мой; и мне остались в памяти только его важная наружность, его седые волосы и борода — так что в детском моем понятии представлялся он мне после всегда Православным священником. С другой стороны, родители мои, благодарение Всевышнему, чужды были предубеждений противу Православия. Отец иногда посещалъ местную Православную церковь, пока в 1811 году не поставлен Ушатским священником; а мать, обыкновенно летнею порою, во время богослужения в сей церкви, которой предки мои были пастырями, молилась в саду нашем, находившемся от церкви в десяти только шагах. Отец столь нечужд был Православия, что похоронил возле сказанной церкви мать свою, а мою бабку, хотя она была Униатка. Кроме того он всегда посылал меня в детстве, до двенадцатилетняго возраста, в сию церковь на богослужение со служителями и непременно требовал по возвращении, чтобы я ему рассказал содержание читаннаго Евангелия и Апостола. Эти впечатления детства сроднили меня сердцем и душею с Православною Церковию и с Русским богослужением, такъ что, когда меня начали возить в Латинский костелъ, по недостатку в той стране Униатских церквей, мне все казалось странным, и самое богослужеше скорее комедиею, нежели молитвою. В этих впечатлениях детства должно вероятно искать основания приверженности моей к Православной Церкви, которая в последствии столь гласно обнаружилась самим делом.
С другой стороны нужно вспомнить, что родина моя была поприщем двухвековой кровавой борьбы между Малороссианами, зашищавшими свою веру и народность, и их притеснителями Поляками. Эта борьба оживляет и ныне ненавистью ко всему польскому населению, между коим провел я свое юношество. Я слушал с участием рассказы этого народа, прикрашенные едкими сарказмами на своих притеснителей; внимал с детским сочувствием тяжким его стонам — и этот местный дух оставил во глубокое впечатление, так что слово: негидный Лях было для меня типом чего то презреннаго и ненавистнаго. Вот вероятно основание некотораго отвращения, которое питал я всегда к Полякам, и сочувствия к России. Помню еще и ныне, сколь сильно билось мое детcкoe сердце при виде стройных русских войск; помню, сколь высокое понятие внушали мне они о России; помню, с какою отрадою слушал я рассказы старых служивых и русския их песни; помню, как меня, малютку, ласкали русские офицеры.
Нужно еще прибавить, что в доме моих родителей никогда не говорили по польски; но на местном русском, то есть малороссийском наречии. Мать моя и до сих пор не знает по польски; а я сам начал учиться этому языку только у домашняго наставника, а усовершенствовался в Немеровских училищах.
Если бы от нас зависело избирать родителей, я и ныне избрал бы тех же, которых Бог послал мне благим своим Промыслом. Они старики живут еще и ныни, и три года тому назад имел я удовольствие праздновать золотую их свадьбу. Мать моя Фекла, это ангельская доброта; а отец —Иосиф был для нас детей строг в хорошем смысле этого слова.
Мне только два раза случилось подвергнуться от него взысканию, но мы дети всегда боялись его добрым страхом. Никогда мы не видели в родителях ничего предосудительнаго: благочестие, честность, благонравие~всегда представлялись глазам нашим. Отец берег нас с крайним старанием от внешних дурных впечатлений и примеров — нам строго было запрещено отлучаться со двора в деревню, а особенно сообщаться с крестьянскими мальчиками. Это, вероятно, бдительное смотрение и домашшй пример поселили во мне то высокое нравственное чувство, которое развилось в последствии сознательно и не оставляло меня никогда.
Отец содержался от пятидесяти десятин земли, доставшейсяему пожизненно после его родителя, и от чумачества, то есть, от посылки собственных подвод в Крым за солью и на Донъ за рыбою, а в последствии покупкою волов и перепродажею оных, пока не рукоположен был в 1811 году в Утатскаго священника. Во всех хозяйственных и хлебопашенных занятиях помогал я отцу с детства, когда не былъ занят учением. Это вероятно укрепило на всю жизнь мое здоровье и отвлекало меня от обыкновенных шалостей детскаго и юношескаго возраста. Я отличался между своими братьями благонравием и трудолюбием; и родители всегда вспоминают с чувством, что я им никогда не сделал ни какой неприятности — Бог за это и меня благословил!
* * *
В ноябре 1827 года, не помню ио какому делу, порученному мне преосвященнымъ Феродинским, я был у директора департамента духовных дел иностранных иcнoведaний, умершаго сенатором, Григория Ивановича Карташевского, весьма мало прежде мне знакомаго. После дела частнаго, у нас завязался как то разговор о делахъ Греко-Унитских вообще, и нечувствительно коснулись всех обстоятельств сей Церкви. Повидимому, говоренное мною было для Карташевскаго ново, и он слушал все с особенным увлечентем. Наконец просилъ меня: не могу ли я изложить сказаннаго мною на бумаге. Я не дал обещания; но, возвращаясь домой, был поражен этим обстоятельством — оно мне показалось как бы указанием свыше; я былъ в лихорадочном состоянии — и в одну ночь начертал записку о положении Униатской в России Церкви и средствах возвратить оную на лоно Православной Церкви. На другой день, я ее поправил, после перебелил и 5 ноября отдал Карташевскому. Предлогомъ для записки взял я недавно последовавший Высочайший указ от 9 октября того 1827 года, которым воспрещено принимать Римлян в Униатское монашество и велено учредить училища для Униатскаго духовнаго юношества.
* * *
Спустя два года после посвящения во епископа, удостоился я с митрополитом и епископом Мартусевичем представления в царском кабинете и был удивлен самым приятным образомъ, когда Государь Император, излагая нам положение Униатской Церкви и намерение свое улучшить оное, повторял, почти слово в слово, целыя места моей записки. Мои товарищи удивлялись также: откуда мог Государь иметь все подобныя сведения, им самим не вполне известныя. Это одно обстоятельство указывает, сколько Государь Император принимал к сердцу Униaтcкoe дело и оным занимался. Никто более меня не убежден, что он был истинным виновником сего дела. Сколько ни случалось в течение онаго помешательств и остановок, всегда оне были отстраняемы твердою волею Государя, и дело получало новое движете.
Но здесь нужно остановиться. Если Бог поможет, то дальнейшая моя жизнь, уже более общественная, нежели частная, будет предметом Записок более обстоятельных, сопровождаемых документами, приводимыми ныне у меня в порядок. Но и настоящая первая часть Записок, кажется, достаточна убедить каждаго, что Всевышний как бы руководил меня из детства к предположенной цели и готовил в орудие для служения Церкви Православной по делу, приспевшему уже к совершению в неисповедимых судьбах Его.
* * *
Кто прочел добросовестно первую часть сих Записок, не может заподозрить ни искренность моих убеждений, ни чистоту моих намерений, ни непреклонное мое желание посвятить себя делу воссоединения. Да и можно ли было бы мне без того вынести всю тяжесть этого дела, не пасть под бременем труда и враждебнаго противодействия! С твердым убеждением и добрыми намерениями, Бог дал и силы и бодрость, и способность и непоколебимую волю. После сего читатель не удивится ни пламенному усердию, с которым я принялся за дело воссоединения, ни записке от 5 ноября 1827 года, прописанной в первой части, ни трудам, поднятым мною при практическом развитии мыслей, в той записке изложенных. Труды эти указаны в начале второй части настоящих Записок и продолжались неослабно три года, с редким успехом. дело несколько остановилось, от польскаго мятежа 1830 года, от какой-то холодности Д. Н. Блудова и от базилианской интриги, на которую подался Повосильцов. Все это описано также въ Запискахъ. Описано тоже, каким образом двинул я опять вперед это дело. Будучи уже епископом, получивъ епархию, я объявил решимость присоединиться лично к Православной Церкви.
Кто нибудь может меня обвинить в излишнем нетерпении. Напрасно. Я убедился уже совершенно и шаткости Дмитрия Николаевича. Был уверен, что латино-польскаия партия остановит Униатское дело, как скоро узнает истинную цель его. Ничтожная базилианская интрижка едва онаго не поколебала. К тому вышла новая компликация — учредили в Полоцке Православную епархию. Очевидно, должно было ожидать раздоров и соперничества, как и сбылось в действительности. Предстояло бороться не только с Латинами и Поляками, но и с самими русскими Православными.
Я находил необходимым сблизить Православное и Униатское ведомства в правительственном кругу. Настаивал на подчинении Греко-Унитской коллегии Святейшему Синоду вместо Сената, подобно комисии духовных училищ. Но не согласились. Учрежден только секретный комитет для обсуждения дел, общих Православным и Униатам. Подчинены также Униатския училища комиссии духовных училищ. Нужно было довольствоваться, на сей раз, и этим. Я сделан членом и комитета, и комисии.
После откровенных объяснений с Дмитрием Николаевичем, Униатския дела вновь закипели. Отсылаю к дальнейшему ходу Записок. Необходимость обеспечить Униатов пастырями и руководителями в деле воссоединения вызвала потребность посвятить новых епископов. Я представил: Василия Лужинскаго, Антония Зубко и Иосафата Жарского, взяв от них предварительно подписки, что они во всякое время готовы присоединиться к Православной Церкви. Они все трое посвящены викариями в 1834 году. Тогда же сделано коллегиею, вместе с сими епископами, постановление о приняли для Униатских церквей служебника Московской печати. Это постановление было решительною мерою, подготовившею бесспорное присоединение Униатовъ к Православной Церкви. Для уверения в успешном исходе Унатскаго дела, я в тот же 1834 год представил такия же, как от епископов, подписки десяти высших духовных, стоявших во главе Униатскаго управления.
Но все это не было многими понято, а другими не оценено добросовестно. К несчастию, Православное духовенство пошло другим путем. Оно увлеклось присоединением некоторой части Униатов, более уже подготовленных, не обращая внимания, что этимъ Унатское управление поставлено было в затруднение и лишалось самой надежной опоры для своих дeйcтвий. Что предвидел, то и сбылось. Нужно было бороться не только с Латинами, но и с Православными. Борьба с сими последними была для меня в особенности тягостна и щекотлива. Она продолжалась два года и очерчена в Записках. Наконец, я истомился, устал — и к исходу 1836 года вновь подал просьбу о личном присоединении. Эта просьба и вследствие оной изготовленная мною записка Государю изменили все к лучшему. Вместо Нечаева, обер-прокурором Святейшаго Синода назначен граф Протасов. К нему перечислены Униатския дела от министерства внутренних дел. Обеспечено совокупное стройное движение Униатских дел с Православными. И я по прежнему остался деятелем по Униатскому ведомству до близкой уже развязки дела благополучным исходом.
Но делание с графом Протасовым, начинающееся с 1837 годом, служит предметом третьей части Записок. Последние листы второй части посвящены интересному очерку личных моих качеств и способностей, а также исключительным действиям моим по управлению Литовской епархии и быстрым, но удачным в ней преобразовательным мерам.
Как до 1837 года старался я о подчинении Униaтoв одному начальству с Православными, так с сего времени настаивал на скорейшем присоединении тех же Униатов к Церкви Православной. Я указывал на готовность к нему подписками духовенства, о согласии онаго присоединиться. Таких подписок я в самомъ начале привез графу Протасову сто семьдесят, а в течении двух лет собрал их тысячу триста. Но спешить вынуждала и другая потребность. В начале 1838 года скончался митрополит Булгак; обстоятельства же, сопровождавшия его кончину и последовавшия за нею, слишком явно обнаружили намерения правительства относительно Униатовъ. Следствием сего было сильное движение латино-польской партии, оказывавшее уже влияше на Униатское духовенство по некоторымъ местностям Белоруссии. Если бы не поспешить, то движение это могло усилиться и распространиться, и скомпрометировать, может быть, успех самаго дела. Наконец согласились, — и воссоединение Униатовъ с Православною Церковью совершилось благополучно в начале 1839 года.
Это радостное событие, с сопровождавшими его обстоятельствами и предварительными мерами, описано в третьей части сих Записок. В этой же части обозрена деятельность за три последовавшие года, обращенная на утверждение совершившагося уже воссоединения и сближение, или, лучше сказать, смешение воссоединенных с древлеправославными, посредством мер административных. Из Записок видно, как я спешил и в этом отношении, как все ладилось и как легко прошло самое распределение воссоединенных к eпapxиям древлеправославным.
Никто, думаю, не усомнится, что ревность к совершении дела воссоединешя была настоящим побуждением к моей по оному настойчивости и поспешности. Медленность я считал препятствием доброму успеху. Но, может быть, в настойчивости этой участвовали несколько и личные мои побуладения. Я устал от постоянной борьбы со своими и чужими, наскучил ею, леелал с нею покончить. Кажется, сказано уже выше, что в течениие всего дела я имел в виду, с окончанием онаго, выйти на покой. Домик с садиком, в нем комната с книгами—был идеал счастия на остальные дни моей жизни. С этою целью, просьбою, в сих Записках прописанною, во время самаго воссоединения, просил я Государя Императора об увольнении меня от дел чрез некоторое время. Я сам видел, что я был нужен два-три года еще для утверждения воссоединения. Дали пенсион, но о покое ни слова. Не смотря на это, я возобновил просьбы в — конце 1842 и в начале 1843 года с настойчивостью, простертою до резкости. Борьба эта за покой прописана к концу третьей части Записок. Она не имела успеха — сперва молчали, после дали орден Владимира 1-й степени, а затем сказали именем Государя, что служба моя еще нужна. Такимъ образом, идеал счастия остальной моей жизни испарился. Напротив, на меня хотели возложить ярмо еще тяжелее прежняго, которое я нести чувствовал себя вовсе неспособным.
Сколько мне известно, было предположение сделать меня архиепископом С.-Петербургским, при жизни старика Серафима, котораго оставляли митрополитом Новгородским. Я ужаснулся последствий и сказал это сообщавшим; но как все было мне сообщено конфиденциально, то я и ограничился совершенною инерциею. Слава Богу, кризис недолго продолжался. После скорой смерти Серафима, на его место поступил Антоний и испытал участь, которой, вероятно, еще хуже меня ожидала. Не удалось одно, хотели сделать другое, именно — чтобы я был дельцом в Св. Синоде, то есть отвечать за себя и за других. Это было бы еще хуже. Я думал видеть во всем недостаток искренности и прямодушия ко мне графа Протасова и митрополита Антония, видел кругом себя какия то интриги ~ и устранился резко в 1844 году из Петербурга, как описано в конце третьей части сих Записокъ. Если уже необходимо нести ярмо, думал я, если нужно бороться, то лучше с Поляками и Латинянами, чем с русскими Православными. Хотя немножко и здесь-то я ошибся — на всю жизнь мне предстояла борьба и с чужими и со своими.
Четвертая часть Записок начинается программой предстоявшаго мне устройства Литовской епархии и переведения в Вильно управлешя оной. Из самых Записок и приложении к ним читатель судить может, верно ли и удовлетворительно исполнена эта программа; победне ли основана Литовская паства на святых Виленских мученицех. Но постоянная борьба меня истомила. Я не раз вздыхал о покое и, наконец, обратился вновь о том с просьбою к Государю в конце 1851 года. Просьба эта значится в конце четвертой части Записок и была, как прежния, безуспешна. Мне объявлена Высочайшая воля, что моя служба нужна, а вслед за тем пожалован я митрополитом и богатым алмазным крестом на белом клобуке. Не знаю, более ли радостна или тягостна была для меня милость эта. Меня смущала мысль, что в этом сане, в этом положении, мне уже невозможно выйти на покой, без торжества врагов моих и Православной Церкви, без некотораго для меня посрамления. При том приближалась уже старость и необходимое ослаблевание сил, а борьбе не виделось конца—я же не нривык слагать ответственность на других, но нес ее всегда на себе. Таким образом, не без грустнаго чувства взялся я за продолжение службы. Мною овладело некоторое yныниe. Я уже имел в виду более вечный, а не временный покой. Утешал себя надеждою, что не переживу шестидесяти лет и упокоюсь навсегда в гробе, приготовленном под ракой св. Виленских мучеников. Вот уже десять лет прошло с того времени, а я не удостоился этого упокоения.
Но и эти десять лет, благодарение Господу, были не бесплодны. Прибавилось еще несколько фактов, утешительных для сердца каждаго Православного. Устроена окончательно скиния св. мучеников. Обновлена Андреевская церковь из Латинской, в которой я некогда молился. Духовныя училища переведены в академические здания, где я некогда четыре года учился. Учреждено училище для девиц духовного звания. Прошла тягостная восточная война, с ее радостными и скорбными фазами, не без участия моего и моих. Отстоял крепко все, мне вверенное; а стоя крепко среди враждебных преобладающих элементов, в центре полонизма и Латинскаго фанатизма в России, был как бы щитом и для других Православных епархии. Между тем, все по Литовской епархии развивалось, а устроенное утверждалось, так что Сия возсоединенная епархия едва ли может в чем уступить древлеправославным, а в некоторых отношениях и превосходит иные из них. Остается изменить, что изменяется только временем, а может быть, и должно остаться навсегда, как местность.
СТЕПАН СЛАВУТИНСКИЙ
(1821 — 1884)
Писатель беллетрист, родился в семье отставного военного, выходца из мелкопоместного разорившегося дворянства. Окончив в Рязани городскую гимназию служил писцом в рязанской палате гражданского суда, чиновником особых поручений при рязанском генерал-губернаторе. Дебютировал в литературе поместив несколько стихотворений в журнале «Русский вестник» (1857).
Рассказы и повести из народного быта, публиковал в журналах «Русский вестник», «Современник», «Русское слово». Издал сборник «Повести и рассказы» (1860).
Со второй половины 1860-х годов служил в Литве мировым посредником, затем мировым судьей до выхода в отставку в 1873 году. Публиковал в газете «Виленский вестник» фрагменты повести «Из записок помещика Петухова», романа «Чужое добро», переложения сказок «Литовские предания и сказки», «Беглые заметки о быте литовцев Ковенской губернии» (1870), цикл статей «Губернии виленского генерал-губернаторства» (1871) с данными о населении Литвы и Белоруссии и его занятиях. Писал на крестьянские темы — «Генерал Измайлов и его дворня», «Бунт и усмирение в имении Голицына» и др. В Вильне отдельным изданием вышел рассказ «Слепая» (1880). В последние годы жизни сотрудничал в «Русском вестнике», «Древней и Новой России», «Историческом Вестнике». Умер и похоронен в Вильне.
ЛИТОВСКИЕ ПРЕДАНИЯ И СКАЗКИ
«Сказка — складка, песня — быль», говорит русская пословица. Но и в «сказке-складке», не смотря на то, что тут иногда слишком раздольно, смело и прихотливо разъигрывается народная фантазия, есть своя доля обще-человеческой правды: под фантастическими образами сказки скрывается все-таки осмысленный взгляд народа на действительность, — на окружающую его природу, на борьбу с нею, на быт свой, сложившийся под влиянием разных исторических и социальных условий. Для наблюдателя жизни народной должны иметь много значения и «сказки-складки» — плоды не одной же праздной фантазии, но и того осмысленного взгляда народа, о котором я упомянул выше.
Случай доставил мне возможность собрать довольно много преданий и сказок литовских. Если редакции «Виленскаго Вестника» будет угодно, я сообщу на листах его все эти предания и сказки — и передам их в той безыскусственной форме, в которой они дошли до меня. В заключении же, постараюсь объяснить их, насколько смогу и сумею, указаниями на те стороны народной жизни, к которым они относятся.
О Вороне
Жил-был старый ворон и имел он троих сыновей. Раз, вздумал он переселиться с того берега моря, на котором жил с детьми, на другой берег. Вот, взял он одного из детенышей своих и переносит его в когтях, а над самой серединой моря спрашивает сына: «когда я состарюсь совсем и не станет у меня сил перелетать с одного берега на другой, будешь ли ты меня переносить, как я тебя переношу? — «Буду», — отвечал воронёнок. — «Нет, не будешь!» — возразил старый ворон. — «Буду», — повторил воронёнок. — «Нет, не будешь!» — каркнул ворон — и бросил сына в море.
Воротился ворон на берег, где оставил других сыновей, взял еще одного детеныша в когти и переносит его над морем, а над самой серединой, опять спрашивает сына: «когда я состарюсь совсем и не станет у меня сил перелетать с одного берега на другой, будешь ли ты меня переносить, как я тебя переношу? — «Буду», — отвечал воронёнок. — «Нет, не будешь!» — возразил старый ворон. — «Буду», — повторил воронёнок. — «Нет, не будешь!» — каркнул ворон — и бросил другого сына в море.
И воротился ворон еще раз на берег, где оставался его третий сын, берет он его — последнего — в когти и несет над морем, а над самой серединой, опять спрашивает сына: «Когда я состарюсь совсем и не станет у меня сил перелетать с одного берега на другой, будешь ли ты меня переносить, как я тебя переношу? — «Не буду», — отвечал воронёнок. — «Как? не будешь?» — переспросил ворон. — «Да не буду» — вновь отвечал воронёнок. — «А почему?» — «Потому, – отвечал сын — что когда ты совсем состаришься, у меня будут уже свои дети, и их я буду переносить с места на место, а не тебя.» — «Правда твоя» — молвил старый ворон. — И этого сына он не кинул в море, а бережно перенес на другой берег.
О Морозе
Жил-был бедный крестьянин, имел жену и мать родную. Но умерла у него жена, а он взял да женился на другой. Принесла эта жена в дом к мужу богатое приданое, но привела с собою и свою мать родную. И были эти бабы злые-презлые. Напали они на старуху, мужнину мать, каждый день всячески ее обижали, а наконец жена пристала к мужу:
— Коли хочешь со мной жить и добром хозяйничать, отвези — говорит: — свою старуху в темный лес. Пускай ее либо волки съедят, либо мороз заморозит до смерти!
Бился-бился бедный крестьянин, — муж богатой жены, — долго отнекивался, но послушался-таки жены: взял мать свою родную, посадил на салазки, укрыл ее кое-как дырявой шубенкой, и, горько плача, отвез в темный лес, а там посадил старуху на пенек, жалобно простился с нею — да и воротился домой.
А на ту пору зима стояла снежная и холодная. Сидит старуха, дрожит под дырявой шубенкой — ужь очень холодно ей; но не столько ей тяжко от холода, сколько от тоски по доме родном, да и сына она много жалеет.
Ночь настала; ярко звезды в небе загорелись — и вот едет, большим паном, мороз, едет, огромной дубиною по деревьям постукивает; едет, на старуху наехал.
— А что, бабушка — крикнул — мороз! большой мороз!
— Мороз, батюшка, — отвечала старуха: — мороз, чтоб Господь его благословил: его час, его пора.
И снял мороз с своих плечь богатую шубу, укрыл ею старуху, — и дальше поехал, постукивая по деревьям дубиною.
На другой день, ранехонько утром, не утерпел сын, бедный крестьянин, отправился в темный лес — разведать что сталось со старухой, его матерью, и, коли съели ее волки, либо мороз заморозил до-смерти, — похоронить ее сирые косточки в холодном снегу. Ан приезжает на место, — видит: сидит его старая мать, живехонька, инда-вспотела под богатою шубою, которую дал ей мороз.
Очень обрадовался сын, что Бог сохранил его мать, взял ее тотчас же с собою и привез домой; и уж как удивились злые бабы, – жена с своею матерью, – глядя на старуху, живую, здоровую, веселую, да еще одетую в такую богатую шубу!
И стали думать-раздумывать злые бабы, да и придумали.
— Бери — говорит жена мужу-крестьянину: бери мою мать; вези ее на то же место, куда отвозил свою старуху: и моя старуха, наверное, получит такую же богатую шубу, а может, и лучше добудет.
Старуха-теща о том же пристает, — просит — уж очень ей и шубы захотелось! — зять нисколько ни ей, ни жене не перечит: тотчас же отвез он тещу в темный лес, на пенек ее усадил, да попрощавшись с нею на-скоро, воротился домой.
Настала ночь; ярко звезды в небе загорелись. И вот пошел страшный треск по лесу: едет, большим паном, мороз, стучит сердито по деревьям огромной дубиною; едет, наехал опять на старуху, но уже на другую.
— Что, бабушка — крикнул он ей: — мороз! большой мороз!
– А мороз, чтоб черт его взял! – отвечала злая баба.
И ударил ее мороз, со всего размаха, дубиною да и убил с-разу на месте.
На другой день, ранехонько утром, едет крестьянская жена в темный лес, — думает найти мать свою живою, веселою и в шубе богатой; ан приехала — глядь: лежит мать ее на холодном снегу, мертвая, почернелая, и все косточки у ней переломаны.
О Морозе
Жил-был старый мороз, имел сына молодого, да и хвастлив же был этот сынок. Раз, думает сынок-морозец: «стар стал отец, плохо дело свое делает, а я-то, молодой и сильный, ужь гораздо получше его смогу это дело сделать.»
Вот, едет к обедни, в костел, толстый пан, в большой шубе.
— «Ну, — думает морозец: докажу-ка я на этом пане всю свою силу: старик-то мой ни за что бы его не пронял, а я так пройму!».
И точно: пронял морозец пана; морозил его по дороге в костел, морозил еще пуще на возвратном пути, и до того дошло, что, по приезде домой, пан тотчас же Богу душу отдал.
Расхвастался морозец перед отцом.
— «Вот такого бы пана да в такой шубе ты ни за что не заморозил бы, а я его донял!»
— «Хорошо, – отвечает старый мороз: но, ведь, ты заморозил пана, хоть и был он очень толст, хоть и был он в большой шубе; а вон — смотри — едет тощий мужик, в дырявой шубенке, в лес дрова рубить: попруй-ка его заморозить.»
Полетел морозец свое дело делать, напал на мужика всей своей силою, то с того, то с другого бока его пронимает, и чем больше старается так-то, тем сильнее мужик топором действует, рубит да рубит. Устал, наконец, морозец.
— «Ну, — думает: — постой же, проберу я тебя, как ты домой будешь возвращаться» — да и забрался в мужичьи рукавицы, которыя на возу лежали, так их заморозил, что и пальца в них просунуть нельзя было.
Схватил мужик рукавицы, а как увидал, что их надеть нельзя — давай отбивать их обухом топора — и помял он бока морозцу важно, так, что тот, насилу, чуть жив убрался.
Много смеялся старый мороз, увидав своего сына, с сильно-помятыми боками.
ФЛЕГОНТ СМИРНОВ
(? — 1905)
Магистр богословия, коллежский советник; окончил Петербургскую духовную академию (1863). В 1860-х годах преподавал философию, патристику и латинский язык в Литовской духовной семинарии. Затем был секретарем Литовской духовной консистории. Написал книгу «Виленский Свято-Духов монастырь» (1888), в которой рассмотрена история монастыря, деятельность православного братства св. Троицы со второй половины XVI в.ека, когда при монастыре существовало православное училище, братия занималась издательской деятельностью. С монастырем связана жизнь и деятельность выдающегося православного иерарха и ученого Мелетия Смотрицкого, перу которого принадлежит первая, изданная в русских землях грамматика. Прослежены все этапы существования монастыря.
Автором приведены списки настоятелей монастыря и данные о православных храмах, находившихся в Вильно в разные исторические периоды.
ВИЛЕНСКИЙ СВЯТО-ДУХОВ МОНАСТЫРЬ
I
Предисловие.— Братство Св. Троицы.— Построение церкви Св. Д уха.
В 1569 году совершилась Люблинская государственная и гражданская уния Русско-Литовскаго княжества с Польшею. Вовсе не добровольный и нерадостный был этот союз западно-русского и в огромном большинстве православного края с польско-католическим государством, потому что был союзом и неравным и опасным. Сила правительственной власти вся оказалась на стороне Польши. А латинство, подкрепленное иезуитами, только что появившимися тогда в Польше, а в год Люблинской унии прибывшими под военным прикрытием, как вовсе нежеланные гости, и в Вильну, угрожало зараз православной вере и народности, в преобладавшем числе, русской. Более понимавшие и чувствовавшие эту опасность лучшие православные люди из всех слоев общества должны были подумать о мерах к устранению этой опасности, к спасению православно-русских начал в крае.
В этих-то видах и были в главных центрах бывшего княжества образованы такие религиозные общества или братства, которые имели бы более широкую задачу деятельности, чем прежде существовавшие под темъ же именем общества—корпоративные братства тех или других городских цехов или прихожан той или другой церкви. — Латино-польскому просвещению нужно было противопоставить православно-русское, а для этого необходимо было основать и устроить училища и завести свои типографии. С такими именно главным образом задачами выступило с самого своего основания, между другими, и Виленское церковное братство Св. Троицы, деятельность которого вскоре же осложнившаяся продолжительною, славною, но и тяжкою борьбою против новой унии—церковной, а потом и за самое существование православия, поставила его в то время на первое по значении место между всеми православными братствами, а основанный им Виленский СвятоДуховъ монастырь во главе всех монастырей Литвы и Белоруссии.
—Монастыри же, во время господства унии, оставались едва не единственными местами, особенно в пределах нынешней Литовской епархии, где совершалось православное богослужение, и заменяли для православных приходские церкви, а затем, по закрытии некоторых из них, послужили основанием для первых православных приходов. Так было и в самой Вильне. В XIV столетии здесь было до двух десятков 1) православных, или, как тогда называли их, русских «закону греческого» или «старожитной религии греческой» церквей и около 30-ти тысяч православных жителей. А вскоре по насильственном введенни религиозной унии православной церкви в Литовско-русском княжестве с латинскою, как господствовавшею в Польше, на известных условиях подчинения ее папе, все эти церкви подпали под власть униатской иерархии и затем приведены в запустение, и от большинства их не осталось и следов, причиною чего были отчасти опустошительные пожары. Да и не за тем хлопотало иезуитско - польское правительство о церковной унии, чтобы поддерживать, особенно в городах, какие-бы то ни было памятники существования в них православия, а конечно за тем, чтобы уничтожить здесь всякие следы православия. И не осталось-бы таким образом, в течение около двух столетий, в городе Вильне ни одного православного храма, если-бы, по изволении Божию, не была построена здесь усердием ревнителей православия—Виленских членов бывшего тогда Свято-Троицкого братства, при самом начале дела церковной унии, новая церковь Св. Духа, а при ней вскоре же и св. обитель, знаменитая двухвековою борьбою и страданьями за православие.
Виленское церковное братство Св. Троицы, составившееся исключительно из православных членов, в отличие от других раньше существовавших, в г. Вильне пяти братств, в которых членами были допускаемы, хотя и в небольшом числе, и католики, в 1584 г. представило Киевскому митрополиту Ониснфору на утверждение свой устав или чин, который и был тогда-же утвержден. Затем Константинопольский патриарх Иеремия II, прибыв в 1588 году в Литву и разобрав тогдашние дела западно - русской церкви, не только утвердил этот устав Виленского Свято-Троицкаго братства и принял последнее под особенное непосредственное покровительство, но еще расширил его права, даже до наблюдения за высшею церковною иерархиею и суда над нею на Соборах. Наконец устав братства был, 21 Июля следующего 1589 года, утвержден и королем (Сигизмундомъ III, при чем братству дозволено содержать больницы, училища, типографии, управляться через двух рочных или годовых справцев братства, судить самим своих членов по делам, братским и на печати иметь изображение Св. Троицы.
Прошло всего 3 года со времени этой королевской грамоты и Виленское церковное братство у того же короля выхлопотало привилей на постройку своей церкви на приобретенном с этою целию плац с двумя каменными на нем домами «на левой руце идучи до острой брамы.» За тем, через два года, в 1594 году братство испросило на постройку церкви благословение Киевского митрополита Михаила Рагозы, в соборной грамоте которого от 24 Июня этого года сказано: «братству церковному Виленскому свою церковь на кгрунтех братских, водлуг привилею короля его милости, им на то даного, яко похочут и можность их знести может, будовати благословляем, а поки свою церковь мети будутъ, вольно им священником братским всяких свобод и вольностей в справах духовных в той церкви Св. Троицы монастыря Виленского заживати.... Ведь же и по збудованью ими церкви своее предеся, олтарь Сретения Господня в той церкви Св. Троицы, водлуг бдагословения Патриаршого..… в вечныя роды никем непорушно зоставати мает.»
Какая же обстоятельства побудили братство Св. Троицы так скоро начать хлопоты о постройке своей церкви? Почему ему нужно было отделяться от Св. Троицкого монастыря, именем которого оно и называлось?
Ближайшим и первоначальным поводом для Виленскаго братства хлопотать о разрешении иметь свою церковь были неудобства и затруднения в отправлении церковных служб в Троицком монастыре, происходившая от столкновений с бурмистровскими священниками, и вообще нестроения в управлении и этим монастырем. В 60-хъ годах этого столетия патронами Троицкого монастыря, распоряжавшимися его доходами, по привиллегиям верховного патрона — Польского короля, были: то Виленский бурмистр Шумлянский, то Виленский радца мещанин Велкевич и почти одновременно-же с ним, получивший привилей на Виленскую архимандрию, поп Воложинский Василий Мартинович. Митрополит Иона (1508—1577 г.) упросил короля, чтобы он не отдавал духовные должности или достоинства людям светским, и Троицкая архимандрия передана была митрополиту Ионе. Но при его преемнике Онисифоре, передавшем управление монастырем Троицкому игумену, произошли опять замешательства, уже на этотъ раз от того, что оба они не хотели допускать участия Виленской православной общины в церковных делах, даже в тех пределах, которые были освящены весьма древннм обычаем и постановлениями прежних митрополитов; игумен не позволял мещанам присутствовать при ежегодной проверке переписи монастырского имущества. Мещане неоднократно жаловались на это королю, указывая на обеднение и даже упадок монастыря вследствие беспорядков управления, и монастырь по этим жалобам— 27 Мая 1584 года—королем Стефаном отдан был опять в заведывание православным бурмистрам, радцам и лавникам, которые имели здесь своих священников, а для братских священников уступили алтарь Сретения Господня. Но и эти новые хозяева монастыря, бурмистры и проч., не поправили его дел, как видно из письма к ним митрополита Михаила Рагозы, писанного в 1595 году, в монастыре не было своего священника для совершения службы Божией, не было даже архимандрита, или игумена, происходили разные неурядицы и беспорядки, вводились новые обычаи, без ведома и благословения духовной власти звонили во все колокола при погребении иноверных членов магистрата и т. под.; а между тем они настолько ревниво оберегали свою власть в монастыре, что еще в начале 1594 г. жаловались митрополиту на нарушение им же самими прав, данных королем, позволявшем братским священникам в известные дни служить у большого алтаря, по ходатайству знатных особ братства (Феодора Скумина Тышкевича, Богдана Сапеги и др.). Хотя эти последние два документа описывают факты, случившееся позднее 1592 года, но конечно в пререканиях и дрязгах со стороны соперничествовавших с братством выше названных хозяев монастыря не было недостатка и раньше. Бурмистры—хозяева Троицкаго монастыря—входили в состав городского управления, где после Люблинской унии год-от-году сильнее становилась латино-польская партия. Церковное же братство с его чисто православно-русскими задачами, в числе 370 членов которого были «ихъ милости кнежата, панята, рыцарство, шляхта», а не одни мещане и убогие, было для иезуитско-польской партии далеко не желанным явлением. И вот, для начала борьбы с этим братством, признано нужным постараться вытеснить его из Троицкого монастыря. Наконец поводом к хлопотам о постройке своей церкви могло послужить братству и то обстоятельство, что еще в самом начале 90-х годов несколькими православными епископами, недовольными действиями патргарха Иеремии, затеяна уния церковная, под влиянием тех же иезуитов, с католическою церковью. К архиепископу Луцкому Кириллу Терлецкому, часто под предлогом болезни ездившему в Польшу, где и обработан был план этой унии, еще в 1592 году пристало несколько епископов. А так как начало этой крупной затеи следует относить ко времени, следовавшему вскоре за посещешем Литвы патриархом Иеремиею, который при этом далеко не одобрил состояния тогдашней, здесь крайне распущенной, высшей церковной иерархии, то возможно предполагать, что по крайней мере «княжата» братства, не смотря на весь секрет, в каком подготовлялась уния, в 1592 году знали уже об этой затее, и так как без разрешения короля запрещено было строить церкви, сочли нужным запастись таковым разрешешем заранее на всякий случай. Медленность же, с какою братство приступало к осуществлению испрошенного им разрешения, можно объяснить надеждою отстоять православие и в частности Троицкий монастырь от унии. Еще в 1595 году, за год до объявления ее, Троицкий клирик Стефан Зизаний, в публичных проповедях своих, громил папство и затеи иерархии; его проповеди издавались братством и пускались в народ. По крайней мере впоследствии хлопоты братства о постройке особой своей церкви—в видах именно предстоявшей ему борьбы против затеянной унии—понято было так и противниками братства, которые не замедлили объяснить это митрополиту Рагозе. Потому-то последней, после отлучения от церкви Стефана Зизания и с ним двух братских свящепнников Новогрудским Собором, бывшим в Январе 1596 года, выхлопотал у Сигизмунда III первую стеснительную для братства грамоту от 22 Мая, запрещавшую братчикам избират для себя особых братских священников для отправления церковных служб и повелевавшую отнять у них особый алтарь Сретения Господня при Троицкой церкви, а потом вскоре и другую, от 29 Августа, запрещавшую братству вовсе строить новую церковь; «а надъ то еще к большому взрушенью покою посполитого, пляц на месте нашом Виленском купивши, снать церковь не так для отправованья в ней хвалы Божее, яко наибольшей для большого ереси и бунтов разширенья в речи посполитой, збудовати хочутъ.....ино.....тоей церкви будовати им недопускать и зборонить конечне, иначей того не чинячи».
Но уже в это время, когда, не смотря ни на какие протесты православных, с епископами Львовским Гедеоном и Перемышльским Михаилом во главе, и после взаимных отлучений и лишений епископских санов со стороны епископов обеих партий, уния с Римом, после Брестского Собора, 9 Октября 1596 года, объявлена окончательно решенною, не только униатскими духовными властями, но и королевским универсалом 15 Декабря, Виленскому братству необходимо было поторопиться приступить к постройке своей церкви, не смотря и на запрещение короля. Чтобы обойти это запрещение, церковь, с весны 1597 года, строилась от имени жены Брестскаго воеводы Зеновича, урожденной Волович, родной сестры Виленскаго епископа Воловича, оставшейся упорною «схизматичкою», и жены другого «еретика», Смоленского воеводы Абрамовича.
Законным порядком нельзя было помешать этой постройке, так как Литовские дворяне, уравненные Люблинскою конститущею в правах с Польскими, имели полное право строить на своих землях какие угодно церкви. В течении 1597 г. церковь была и начата и построена; но по странной и знаменательной для будущей судьбы этой церкви случайности, первое документальное историческое сведение дошло до нас не об освящении вновь построенной церкви во имя Св. Духа, а об осквернении ее питомцам иезуитской коллегии в 1598 году, когда православные собирались праздновать в ней в первый раз праздник св. Пасхи. Не удалось католикам и новому униатскому митрополиту Ипатию Поцею помешать постройке церкви; иезуиты придумали средство по крайней мере омрачить для православных светлые дни праздника и сделали это так, как можно было сделать только при польском правительстве, когда все поступали «кто во что горазд». Уже в Великую Субботу, когда в церкви делались приготовления к празднику, толпа студентов коллегии, под предводительством ксендза-плебана Гелгашевича, ворвалась в церковь, вошла в алтарь, где предавалась всякому бесчинству и кощунству, сбросила с престола Крест и Евангелие, чрез Царсия двери вышла на средину церкви, сняла плащаницу с гроба и с святотатственным глумлением носила ее по церкви; когда служители церковные стали уговаривать студентов. их бранили, грозили палками, а некоторых и побили. В самый день праздника, во время богослужения, несколько десятков студентов опять пришли в церковь, смеялись над церковными церемониями, кололи булавками молящихся; потом, выдвинувшись вперед, заняли место у алтаря и не пропускам желающих причаститься. К вечерни, в тот же день, толпа студентов пришла снова в церковь и на этот раз уже вооруженная; не довольствуясь насмешками и издевательством над молящимися, некоторые из них наносили сзади удары дьякону Михаилу, когда он кадил в церкви, на что тот громко жаловался народу; заняв место у амвона, не пропускали к нему священников; профессор греческого языка в братской школе, Демян Капишовсшй, обратившийся к толпе с приглашением немного податься, получил удар по лицу. Оставив церковь, толпа ждала выходящих из нее, бросилась на них с обнаженными саблями, ворвалась во двор братской коллегги; ранив здесь одного слугу воеводы Брестскаго Зеновича, она выбежала на улицу, чтобы позвать на помощь себе товарищей и других пособников, которых на улице набралось несколько сот человек. Вся эта сила начала штурмовать дома братские; ворота были выломаны, железный решетки в окнах разбиты, стены повреждены; толпа стреляла из луков и лучниц, переранила школьную челядь и церковную прислугу. Подобный насилия возобновились и на следующей день. И такие действия в недавно бывшей столицею Литвы, Вильне, среди белого дня, не только были возможны, но и благополучно сходили с рук, потому что в то время уже положено начало упрочение юридического насилия над православием во имя унии, лишения прав и привилегий, дарованных всяческими сеймовыми конституциями, князьями, королями и высшею духовною иерархиею прежних веков и недавнего прошлого, до грамот патриарших включительно. Все эти права и привилегии, по толкованию униатской иерархии, принадлежат-де унии, еще издавна будто-бы существовавшей (с Флорентинского Собора и даже ранее) в западно-русской церкви, а все противящиеся ей и упорствующие в схизме, попросту говоря, бунтовщики, не только против иерархической власти, а и против самого короля. На основании такой теории в 1601 году, митрополит Ипатий Поцей осудил заочно и присудил к извержению рукоположенных экзархом патргаршим, епископом Гедеоном Балабаном, двух братских свшценников: Карпа Назаровича и Григория Ждановича, служивших при Св.-Духовской церкви, и оставил братство без священников,—да еще при этомъ уверяя братчиков, что он до их грунтов и до их церкви не имеет ничего и не хочет в то мешаться.
В 1605 г. тоже сделано с другими двумя священниками братскими. Другие духовный лица в Вильне, осмелившиеся протестовать против унии, и подавно прямо назывались бунтовщиками против всякой власти. «А то се мне од Сенчыла (архимандрита Троицкаго монастыря) и од попов Виленских тако стало, же мя с церкви выкинули и послушенство выказали,»—писал 24 Декабря 1608 года митрополит, архиепископ Киевский и Галицкий, Ипатий Поцей, Виленским бурмистрам—мещанам, как «жичливый их милости приятель,»— протопопа (Пречистенскаго Собора Варфоломей Жашковский) ми волчий зуб показал.....А кому ж тут в бровъ, изали не самому его королевской милости, которого зверхностью я над ними маю влазду? А тутъ обачу, яко ваша милость зверхность господарскую (т. е. Верховную власть короля) будете поважити, которому в особе моей неледа счулок (т. е. щелчок) в нос дано?». Борьба, как белого духовенства против иерарховъ, вводивших унию, так и мирян, и во главе их братств против иерархии, принимавшей унию, — борьба сопровождавшаяся иногда насилиями и побоищами,—в частности борьба Виленскаго духовенства и церковного братства Св.-Троицкаго, а потом с 1608 года перешедшего окончательно к новой церкви Св. Духа, против введения унии , поставившая между прочим одною из главных задач—отстоять и изъять из под власти митрополита Св.-Троицкий монастырь, оказалась для православных непосильною и окончилась в пользу униатов в г. Вильне в 1609 году.
Генерал ВЛАДИМИР СУХОМЛИНОВ
(1848 — 1926)
Военный министр Российской империи (1909 - 1915), генерал от кавалерии, генерал-адъютант. Родился в Тельши, Ковенской губернии (совр. Тельшяй). В 1861 году поступил в виленский Александровский кадетский корпус. В связи с реформой военного образования и начавшимся польским восстанием корпус в 1863 году был расформирован, Сухомлинов переведён в Петербург в 1-ю военную гимназию. После окончания гимназии был зачислен юнкером в Николаевское кавалерийское училище, которое окончил в 1867 году. Выпущен в лейб-гвардии Уланский Его Величества полк, расквартированный в Варшаве. Участник русско-турецкой войны 1877—1878 годов, после окончания войны назначен правителем дел Николаевской академии Генерального штаба. Одновременно читал лекции по тактике в Николаевском кавалерийском училище и Пажеском корпусе, написал ряд учебных пособий по тактике: «Эскадрон на аванпостах». (СПб., 1875), «Сведения по уходу за лошадью. Руководство для всех офицеров, имеющих лошадь. (СПб., 1887), «Памятка молодого солдата». (СПб., 1899) и др.
С 1884 года командир Павлоградского лейб-драгунского полка, расквартированного в Сувалках. затем с 1897 года начальник 10-й кавалерийской дивизии, с 1899 года — начальник штаба Киевского военного округа. В декабре 1908 года назначен начальником Генерального штаба, с марта 1909 года занял пост военного министра.
В марте 1916 года был уволен с военной службы, в апреле исключен из членов Государственного Совета и арестован. До амнистии, как достигший 70-летнего возраста, находился в заключении. 1 мая 1918 освобожден и выехал в Финляндию, а оттуда в Германию. В эмиграции написал и издал «Воспоминания» (Берлин, 1924).
ВОСПОМИНАНИЯ
Часть первая. Детство и юность
Глава I. Мое воспитание
Родился я 4 (16) августа 1848 года в г. Тельши Ковенской губернии, вблизи прусской границы. Отец мой происходил из украинской фамилии Сухомлин, которая при переселении в Симбирскую губернию в восемнадцатом столетии превратилась в Сухомлинова. Отец начал свою службу в лейб-пехотном Бородинском полку, но затем перешел на гражданскую службу и стал начальником уезда. В Тельшах он женился на дочери переселившегося в Литву белорусского дворянина Лунского и жил там со своими тремя детьми (из которых я был старший) сносно, беззаботно и миролюбиво среди русских офицеров, немецких и польских дворян, литовских крестьян и евреев.
Позже, в 1860 году, отец был начальником Белостокского уезда.
В десятилетнем возрасте мне посчастливилось совершить большое путешествие: в 1858 году я сопровождал мою матушку в путешествии за границу, в Германию, где ей должны были оказать медицинскую помощь.
Из Берлина отправились мы в Эмс, а оттуда на несколько месяцев на Женевское озеро. Эта поездка глубоко врезалась в мою память: в Берлине я любовался прекрасными лошадьми, каких до того еще не видел; солдатами с их марсиальной выправкой; на Женевском озере - грандиозными горами, зеленовато-голубой водой и такими художественными строениями, как Шильонский замок. Он даже воодушевил меня на рискованную попытку зарисовать эту чудную картину.
После возвращения из-за границы меня и брата стали готовить к поступлению в кадетский корпус. В 1861 году мы оба прибыли в Вильно и были приняты в Александровский кадетский корпус. Зиму кадеты проводили в большом каменном здании в предместье Антоколь. Классные помещения, тронный зал и церковь находились в деревянных пристройках. На лето корпус переходил в лагерь, устроенный на живописном берегу реки Вилии, в нескольких верстах от города.
Нам хотелось устроить любительский спектакль. Это желание удалось осуществить, и мы пригласили на представление наших родственников и знакомых. В одном из актов пьесы "Бедность не порок" на мою долю выпала роль девицы, и бывшему на спектакле генерал-губернатору Назимову я был представлен в модном тогда кринолине.
Половина воспитанников были католики, но мы жили с ними вполне миролюбиво. В общем, содержали нас хорошо, кормили с избытком, хотя нередко легкий, но сытный завтрак состоял из куска черного хлеба, который в громадных корзинах приносили нам в камеры.
При такой спартанской пище неудивительно, что многие из нас были настоящими лакомками, гонявшимися за лучшими кусками, в особенности те, которые свой хлеб отдавали голодным товарищам в обмен на предстоявшую раздачу конфет.
Из-за этого всегда возникало беспокойство, когда в известные праздничные дни полагавшиеся пакетики со сладостями запаздывали или вовсе не появлялись. В один из таких праздников мы тщетно ожидали за столом эти полагавшиеся пакетики. Когда тем не менее подан был сигнал "вставать на молитву", никто из нас не поднялся, молитва пропета не была и ни один из кадет столовую не покинул.
Когда озадаченный дежурный офицер попытался проявить энергию, его забросали хлебными корками. Все ревели: "Конфет!" Вызванный в столовую командир батальона Ольдероге не мог восстановить порядка, его постигла та же участь, что и дежурного. Лишь с появлением директора Баумгартена, который пользовался у нас большим уважением, все успокоились.
Дело это не имело никаких дальнейших последствий; такой благожелательный человек, как наш директор, отнес его к глупой юношеской проделке, а не воинскому преступлению. Мы вышли на этот раз сухими из воды.
Хуже для нас разрешилось дело в другом случае. Понять его можно, только приняв во внимание нервное состояние, господствовавшее в 1863 году не только в Вильно. В Польше вспыхнуло восстание, а в Литве - лишь беспорядки. Для их подавления в Вильно были присланы гвардейские части. Несколько рот л.-гв. Финляндского полка были помещены в наших корпусных зданиях.
Однажды, в свободное от занятий время, когда кадеты играли или просто гуляли на воздухе, появился командир полка генерал Ганецкий - маленький человек, восседавший на необычайно большом коне. Несколько кадет, увлеченных игрой, не заметили его и не приветствовали генерала.
Вообразив, что это был умышленный афронт со стороны кадет, генерал потерял самообладание и разразился руганью, к которой мы не привыкли и которая возбудила в нас смех, да и сама фигура начальника представлялась нам в высокой степени комичной. В то время как генерал неистовствовал на дворе, то наезжая на одиночных кадет, то осаживая коня, во всех окнах корпусного здания, вследствие поднявшегося шума, показались кадеты и подняли невероятный вой. Смущенный донельзя генерал круто повернул коня и поскакал к генерал-губернатору. Последний не замедлил явиться лично и учинить нам разнос...
Мальчишество изображено было мятежом, и в таком смысле об этом было донесено в Петербург. Через несколько дней нам пришлось выступать на вокзал под конвоем казаков для рассылки по другим кадетским корпусам. Таким образом Виленский корпус был расформирован.
* * *
В 1866 году, согласно моему желанию, я был переведен в Николаевское кавалерийское училище. Уже одно наименование этого заведения указывает на то, что в нем преобладало кавалерийское образование. Оно не было настолько односторонним, чтобы препятствовать развитию кругозора юнкера для усовершенствования знаний в различных областях. Это военно-учебное заведение дало русской армии немало деятельных генералов, а лично для меня - нескольких выдающихся сотрудников из различных областей деятельности. Большинство же, конечно, осталось в рядах конницы.
Глава II. Мое военное образование
Наконец я действительно корнет! После восьми лет обучения в закрытых учебных заведениях, постоянного надзора и постоянной опеки я стал сам себе господин! Только тот, кто сам переживал внезапный скачок из военных учеников в офицеры, может понять те чувства, которые меня обуревали, когда я в 1867 году, едва лишь в возрасте девятнадцати лет, в роли корнета л.-гв. Уланского его величества полка, очутился в Варшаве. Описать мое настроение того времени я не в силах. Голова кружилась! Все казалось мне в розовом свете. Вследствие привычки жить все время по установленному расписанию я на первых порах не знал, как распорядиться своим временем.
Нас было всего десять корнетов, прибывших в полк одновременно: восемь из Николаевского кавалерийского училища и двое из Пажеского корпуса. В офицерском составе полка мы застали очень много немецких фамилий: трех баронов Оффенбергов, барона Притвица, Сюнерберга, Берга, Дерфельдена, Бадера, Багговута, Фейхтнера, Авенариуса и других. Один из немногих православных, который был истинно русским, и тот имел несчастие носить фамилию Штуцер. Этот Штуцер, как ни странно, кроме русского никакого другого языка не знал.
В то время положение корнета в эскадроне не соответствовало тому, чтобы молодые офицеры имели возможность совершенствоваться и своей службой приносить пользу. Вся служебная работа в совокупности выполнялась эскадронным командиром и вахмистром, вместе с унтер-офицерами, но довольно часто даже одним вахмистром, как, например, в нашем эскадроне. Нас, молодых офицеров, оба они считали балластом. Только когда эскадрон выступал в строевом порядке, мы появлялись на своих местах, предназначенных нам по строевому уставу.
Точно так же и Варшава как гарнизон не очень соответствовала тому, чтобы молодые офицеры относились с особым усердием к работе. Город был очаровательный. Жизнь его скоро втянула нас в свое русло. Она протекала на виду, целиком на улице: элегантное общество появлялось всегда и везде в праздничном настроении. Несмотря на то, что город по его величине нельзя и сравнивать с Петербургом, в Варшаве жизнь пульсировала несравненно больше, и жилось легче на берегу Вислы, нежели на берегах Невы. Ко всему этому присоединялось еще одно важное обстоятельство: жизнь была чрезвычайно дешевой.
В офицерском собрании, находившемся вблизи чудного парка в Лазенках, с его прекрасными верховыми и колесными дорогами, жилось нам прекрасно. Все, что требовалось для нашего обихода, доставлялось еврейскими торговцами, быстро взявшими нас под свою опеку и сравнительной дешевизной в отношении магазинных цен устранявшими всякую другую конкуренцию. О нашем обмундировании заботился полковой портной, он же приискивал квартиры для офицеров и обучал нашу прислугу как в своих интересах, так и не без удобств для нас: денщики сообщали ему о состоянии нашего обмундирования - что надо починить, что построить заново. Он зарабатывал на этом несколько рублей в месяц, а мы были всегда безупречно одеты, не имея надобности ломать голову соображениями, что и как по этой части предпринимать. Низкие цены давали нам возможность посещать разные увеселительные заведения, преимущественно императорский театр и балет. Для меня лично большим козырем было то обстоятельство, что я как воспитанник Александровского Виленского кадетского корпуса говорил по-польски, поэтому быстро освоился в Варшаве не только с речью, но и с письмом.
В варшавском обществе, в центре которого стоял генерал-губернатор граф Берг, уланы пользовались большим уважением. Полк держал себя безупречно, поэтому мы, молодые офицеры, были желаемые гости везде, где только ценили молодых, воспитанных людей.
* * *
Когда я теперь на чужбине вспоминаю превосходные поручичьи годы, оглядываясь более чем на пол столетия назад, и сам себе задаю вопрос: как мы в Варшаве относились к мировым историческим событиям 1870 - 1871 годов, объединению германского народа в новом германском государстве, должен сознаться, что мы, молодежь, в полку вообще не задумывались над этим. Газет мы не читали, а говорить о политике в собрании считалось дурным тоном. Все наши помыслы и стремления сосредоточивались на жизни в обществе, соответствующей нашей службе в шефском полку царствующего государя. Мысли, зарождавшиеся в Варшаве, уносились в Петербург, ко Двору, к петербургскому обществу, от которого мы, собственно, были откомандированы.
Мы легко примирились с этим, когда убедились, что никогда не найдем в Варшаве родного очага. Лишь немногие из нашего офицерского состава примкнули к семейной жизни польского общества. Официально мы находились в России, а в действительности - на чужбине. Ни одна из сторон не шла друг другу навстречу, и та и другая держали себя корректно, но кинжал за пазухой в местных семьях нами всегда чувствовался. Такая обстановка, при сознании большой ответственности в условиях официального нашего положения, для некоторых из наших молодых офицеров заранее служила поводом не бороться с желанием как можно скорее покинуть Варшаву.
Премьер-министр ПЕТР СТОЛЫПИН
(1862 — 1911)
Государственный деятель Российской империи, реформатор, в последние годы жизни министр внутренних дел и председатель Совета министров (1906—1911), член Государственного совета (1907—1911). Родился в столице Саксонии Дрездене, куда ездила к родным его мать. Детство провёл сначала в усадьбе Середниково Московской губернии, затем в имении Колноберже, Ковенской губернии и в Вильно на Стефановской улице (ныне улица Швянто Стяпоно). До шестого класса учился в Виленской гимназии. По окончании Орловской гимназии, поступил на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского Императорского университета. По окончании занимает различные должности в Департаменте земледелия и сельской промышленности. В 1889 году перейдя на службу в Министерство внутренних дел, назначен Ковенским уездным предводителем дворянства и председателем Ковенского суда мировых посредников. Провёл на службе в Ковно с 1889 по 1902 годы, взяв под контроль всю местную хозяйственную жизнь, внедряя передовые методы сельско-хозяйствования и новые сорта зерновых культур. Уделял внимание просвещению местных крестьян и увеличению производительности их хозяйств. Во время жизни в Ковно, в семье Столыпиных родились четыре дочери и сын.
На посту председателя Совета министров Столыпина запомнили как блестящего оратора, многие фразы из речей которого стали крылатыми, реформатора, бесстрашного человека, на которого было совершено несколько покушений. На должности председателя Совета министров в чине гофмейстера Столыпин оставался вплоть до своей смерти, последовавшей вследствие покушения в сентябре 1911 года.
РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ЗАКОНОПРОЕКТА О РАСПРОСТРАНЕНИИ
ЗЕМСКОГО ПОЛОЖЕНИЯ 1890 ГОДА НА ДЕВЯТЬ ГУБЕРНИЙ ЗАПАДНОГО КРАЯ,
ПРОИЗНЕСЁННАЯ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ 7 МАЯ 1910 ГОДА
Господа члены Государственной думы!
Год тому назад правительство заявило Государственной думе о готовности своей внести в законодательные учреждения законопроект о распространении Земского положения 1890 г. на девять губерний Западного края. Вы помните, что в ту пору в Государственном совете, в порядке инициативы, возникло предположение о необходимости изменения способа избрания членов Государственного совета от Западного края. Правительство точно так же считало существующий способ несправедливым и подлежащим изменению, поэтому приходилось, по мысли правительства и группы членов Государственного совета, создать такое новое избирательное собрание, в котором права русского экономически слабого большинства были бы ограждены от польского экономически и культурно сильного меньшинства.
Но это наталкивало на мысль, нельзя ли этому новому избирательному собранию придать еще некоторые функции, так как казалось, что оно имеет в себе все данные, все задатки для правильного ведения земского дела. Как вам известно, Земское положение не было до настоящего времени распространено на Западный край, несмотря на целый ряд предположений и планов правительства, и именно вследствие того, что все возникавшие предположения не давали уверенности, что русские государственные начала будут достаточно ограждены от напора многоплеменных местных влияний и вожделений. Но раз эта задача благополучно разрешалась для избирательного собрания, то она тем самым была, конечно, разрешена и по отношению к земству. Поэтому правительству оставалось только внести па законодательное рассмотрение законопроект измененного, согласно местным условиям и особенностям, Положения 1890 года, с тем чтобы будущие земские собрания явились избирательными коллегиями для выборов членов Государственного совета. Вот за эту работу и взялось правительство, вооружилось всеми необходимыми материалами, собрало статистический материал и прежде всего задало самому себе вопрос: каким же образом оградить русские государственные начала, каковы пределы ограничений, обеспечивающие эти начала и одновременно не убивающие самую возможность земской самодеятельности?
Разбираясь в этих вопросах, правительство столкнулось с двумя течениями мысли. Одно из них, самое, на первый взгляд, естественное и справедливое, основывается на следующих соображениях: раз признано возможным привлечь к местной экономической деятельности местные элементы, то нельзя трактовать их как элементы опасные. Всякое стеснение, всякое ограничение их было бы только искусственным раздуванием старинной племенной вражды между национальностями польской и русской, это было бы, как только что выразился предыдущий оратор, увековечением политической борьбы, узаконением политической ненависти, отдалением эры примирения и даже хуже того - быть может, введением политики в ту область, которая должна быть политике чужда.
Единственное ограничение, которое допускается по этой теории, - это ограждение государством отдельных племенных групп путем пропорционального представительства, так как иначе более сильные, более многочисленные группы поглотили бы, подавили бы более мелкие национальные группы, которые точно так же развились историческим путем. Сторонники этого взгляда считают всякое ограничение, выходящее за эти пределы, прямо каким-то диким, противокультурным национализмом, уничтожающим самую идею земского представительства. Вот тот совершенно определенный ответ на прежде всего подлежащий выяснению коренной вопрос, который, по моему понятию, соответствует мировоззрению польских уроженцев западных губерний и представителей нашей оппозиции.
Но правительственная идея шла по другим течениям, она приводила к другим выводам, и правительственный законопроект, как вам известно, не соответствует приведенным соображениям. Исходная точка, однако, одна и та же. И правительство, и его противники сознают одинаково, что сообразно теперешнему состоянию Западного края необходимо использовать его местные элементы. Правительство обязано сгруппировать их, иначе оно стало бы пособником отсталости края, края, который до настоящего времени не имеет ни самообложения, ни уездных земств, который вследствие этого не может экономически прогрессировать, что, в свою очередь, отражается, конечно, и на благосостоянии всего государства. Это, как я только что сказал, одинаково понимают как правительство, так и его противники. Но последние считают это положение самодовлеющим, правительство же разделяет его в его теоретической чистоте, лишь постольку и поколе оно не противоречит тем преемственно проводимым государством национальным задачам, которые оно поставило себе в Западном крае.
Каковы эти задачи и какое их отношение к земству, я скажу несколько позже, но самое наличие их заставляет уже признать разъединение областей экономической и политической, необходимость подчинения земской идеи идее государственной, которая поставила себе в западной России известные задачи и известные цели. Первоначально правительство проводило эти задачи вооруженной силой, затем оно начало проводить их административными мерами, которые давали перевес на месте русским государственным элементам. Таким образом, из центра, из хранилища материальной силы и государственного смысла давался импульс для воссоздания, для насаждения русских государственных ячеек, русских государственных очагов.
Конечно, господа, эти ячейки, эти гнезда были слабее, были разбросавшее, чем крепкие цитадели польской культуры, которые веками планомерно насаждались в западной России, и вот, когда наступило время для большей свободы и самодеятельности местных групп, спрашивается, вправе ли государство предоставить русские силы самим себе, вправе ли оно теперь, в настоящее время, сразу отказать в помощи тем слабым отросткам русской государственности, которые там еще не окрепли, которые не могут еще самостоятельно себя ограждать? Возможно ли в настоящее время на политической арене Западного края предоставить свободное состязание, свободное соревнование двум политическим и экономическим факторам, русскому и польскому? Достойна ли русского правительства роль постороннего зрителя, постороннего наблюдателя (справа и в центре рукоплескания и голоса: браво), стоящего на этом историческом ипподроме, или в качестве беспристрастного судьи у призового столба, регистрирующего лишь успехи той или иной народности? (Рукоплескания справа, возгласы: верно, браво!)
А чтобы получить ответ, правильный ответ на эти вопросы, ответ, отвечающий нашим государственным задачам, необходимо искать его, господа, не в абстрактной доктрине, а в опыте прошлого и в области фактов. (Рукоплескания справа; голоса: браво.) И вот совершенно добросовестные изыскания в этих областях привели правительство к необходимости: во-первых, разграничения польского и русского элемента во время самого процесса земских выборов; во-вторых, установления процентного отношения русских и польских гласных не только фиксировав их имущественное положение, но запечатлев исторически сложившиеся соотношения этих сил; в-третьих, учесть в будущем земстве историческую роль и значение православного духовенства (голоса справа: браво), и, наконец, дать известное ограждение правам русского элемента в будущих земских учреждениях.
Переходя к изложению перед вами тех мотивов, которые послужили основанием к этим выводам, я прежде всего должен оговорить, что какие-либо половинчатые меры при такой постановке вопроса были бы только вредны. И действительно, если, господа, и вы, и правительство признаете, что должны быть ограждены русские государственные интересы, то, казалось бы, и нелогично, и вредно обеспечить их только в части, основываясь только на бумажных данных, не учитывая реального соотношения сил. Не государственно, господа, ставить себе известную задачу и не обеспечить в полном объеме ее достижение. Если невозможно минимальное участие русского элемента в земстве, вследствие его отсутствия или вследствие того, что оно может парализовать свободную самодеятельность земства введением случайного элемента, то лучше тогда от введения земства отказаться. (Голоса в центре: верно, верно.)
Вот почему правительство и предлагает вам отсрочить введение земства в трех губерниях Виленского генерал-губернаторства; в остальных шести губерниях правительство считает необходимым ввести земство одновременно, так как в них достаточно элементов для свободной земской самодеятельности, при одновременном сохранении и интересов государственности. Мотивы, почему правительство предлагает вам в пределах Виленского генерал-губернаторства земства не вводить, вам осветят, быть может, в чем именно правительство видит связь между экономической, хозяйственной и политической жизнью западной России.
Дело в том, что в пределах Виленского генерал-губернаторства земские функции принадлежат местным губернским распорядительным комитетам и приказам общественного призрения. Соприкасаясь с этими учреждениями, местное население видит в них учреждения русские, а соприкасаться ему с ними приходится на каждом шагу: местный житель, когда он болен, обращается в сельскую лечебницу, в сельскую аптеку, к сельскому врачу, к сельской повивальной бабке, к фельдшеру; рабочий ищет работы на земском шоссе, при постройке больницы и школы; родители имеют дело с учителями; сироты поступают в земские приюты - все это учреждения, носящие русскую окраску, учреждения, которые запечатлены русской государственностью.
Представьте же себе, господа, что случится в этом крае при передаче всех этих учреждений в местные руки. Русская недвижимая собственность в Ковенской губернии составляет не более 14%, в Виленской губернии - 20,5%. И если, господа, не исковеркать совершенно земской идеи, не насадить русских в земстве по назначению, то, конечно, оно перейдет в руки местных людей, и в первую голову самых сильных, то есть не литовцев, не белорусов, а поляков. Не думайте, господа, что у правительства есть какая-нибудь предвзятость, есть какая-нибудь неприязнь к польскому населению. (Голос слева: еще бы; голос справа: тише). Со стороны государства это было бы нелепо, а с моей стороны это было бы даже дико, потому что именно в тех губерниях, о которых я теперь говорю, я научился ценить и уважать высокую культуру польского населения и с гордостью могу сказать, что оставил там немало друзей. (Шум слева; голоса справа: тише.)
Но, господа, будьте справедливы и отдайте себе отчет, рассудите беспристрастно, как отзовется на населении передача всех местных учреждений в руки местного населения. Ведь сразу, как в театре при перемене декорации, все в крае изменится, все будет передано в польские руки, земский персонал будет заменен персоналом польским, пойдет польский говор. В Виленской, Ковенской и Гродненской губерниях, где с 1863 года ведь отвыкли от польских порядков, огорошенный обыватель сразу даже не разберется, не поймет, что случилось, но потом очень скоро он твердо уразумеет, что это означает, что край перешел в область тяготения Царства Польского (голоса справа: браво), что правительство не могло удержать его в своих руках, вследствие ли своей материальном слабости или отсутствия государственного смысла. (Голоса справа: браво, браво.)
Но мне скажут, что все эти рассуждения относятся к трем губерниям генерал-губернаторства, а что в остальных шести губерниях племенное соотношение более благоприятно для русских людей, и поэтому в этих губерниях остаются в силе все соображения, согласно которым недоверие к местным русским элементам является оскорблением, и все мероприятия, мешающие свободному соревнованию народностей, являются источником смуты и раздражения. Но, господа, так ли это? Ведь при решении таких важных вопросов необходимо руководствоваться не благожелательным порывом, а фактами, применяя строго математический точный метод. А факты, которые внимательно должны изучить и государственные люди, и законодатели, это, господа, факты исторические, это ошибки наших предшественников, это опыт пережитого до самых последних дней.
Я, господа, не стал бы, может быть, касаться этих предметов, этих исторических данных, если бы не коснулся их предыдущий оратор. Но он начал с 1863 года. Я, конечно, не буду тоже вам пересказывать всю историю западной Руси, но принужден привести вам несколько исторических сопоставлений, поучительных, по моему взгляду, для предотвращения повторения неоднократно уже повторяющихся ошибок. Западные губернии, как вам известно, в 14-м столетии представляли из себя сильное литовско-русское государство. В 18-м столетии край этот перешел опять под власть России, с ополяченным и перешедшим в католичество высшим классом населения и с низшим классом, порабощенным и угнетенным, но сохранившим вместе со своим духовенством преданность православию и России. (Голоса справа: браво, браво!)
В эту эпоху русское государство было властно вводить свободно в край русские государственные начала. Мы видим Екатерину Великую, несмотря на всю ее гуманность, водворяющую в крае русских земледельцев, русских должностных людей, вводящую общие губернские учреждения, отменяющую Литовский статут и Магдебургское право. Ясно стремление этой Государыни укрепить еще струящиеся в крае русские течения, влив в них новую русскую силу для того, чтобы придать всему краю прежнюю русскую государственную окраску.
Но не так думали ее преемники. Они считали ошибкой государственное воздействие на благоприятное в русском смысле разрешение процесса, которым бродил Западный край в течение столетия, процесса, который заключался в долголетней борьбе начал русско-славянских и польско-латинских. Они считали эту борьбу просто законченной. Справедливость, оказанная высшему польскому классу населения, должна была сделать эту борьбу бессмысленной, ненужной, должна была привлечь эти верхи населения в пользу русской государственной идеи. Опыт этот, произведенный Императорами Павлом Петровичем и Александром Благословенным, приобретает, с нашей точки зрения, особую важность и особую поучительность.
Я прохожу мимо общих государственных мероприятий, которые приняты были этими Государями и которые привели край к прежнему положению. Но позвольте остановить ваше внимание на том доверии, которое было оказано местным, хозяйским, так сказать, земским течениям края. Русские люди, которые были поселены в крае, были опять выселены; был восстановлен опять Литовский статут, были восстановлены сеймики, которые выбирали маршалков, судей и всех служилых людей. Но то, что в великодушных помыслах названных Государей было актом справедливости, на деле оказалось политическим соблазном. Облегчали польской интеллигенции возможность политической борьбы и думали, что в благодарность за это она от этой борьбы откажется!
Немудрено, господа, что Императора Александра Первого ждали крупные разочарования. И действительно, скоро весь край принял вновь польский облик. Как яркий пример я приведу вам превращение старой православной метрополитенской церкви в анатомический театр при польском Виленском университете. К концу царствования Императора Александра Первого весь край был покрыт тайными обществами. Везде гнездились заговоры, в воздухе носилась гроза, которая и разразилась после смерти Александра в 1831 году первым вооруженным восстанием.
Это восстание, господа, открыло глаза русскому правительству. Государь Император Николай Павлович вернулся к политике Екатерины Великой. Своею целью он поставил, как писал в рескрипте на имя генерал-губернатора Юго-Западного края: "Вести край сей силой возвышения православия и элементов русских к беспредельному единению с великорусскими губерниями". И далее: "Дотоле не перестанут действовать во исполнение изъясненных видов моих, пока вверенные вам губернии но сольются с остальными частями Империи в одно тело, в одну душу". (Рукоплескания справа.)
Тут, господа, видна ясная политическая идея, и эти простые, честно, открыто сказанные слова не оставляли уже места добросовестному заблуждению со стороны польского общества. Но я должен заметить, что в царствование Императора Николая Павловича ему даже не представилось необходимости принимать особенно резкие меры по отношению к тем учреждениям, которые носили земскую окраску. Политика в царствование Николая Павловича вращалась вокруг униатского вопроса, что привело к воссоединению униатов, вращалась вокруг школьного дела, причем польский университет был перенесен из Вильны в Киев. Местным обывателям не была даже окончательно заграждена возможность поступать на государственную службу; дворянским собраниям было лишь вменено в обязанность принимать на дворянскую службу лиц, беспорочно прослуживших не менее десяти лет на военной или гражданской службе. И мало-помалу, без особой ломки планы и виды Императора начали проходить в жизнь. Но, господа, судьбе было угодно, чтобы опыт, единожды уже произведенный после смерти Екатерины Второй, повторился еще раз. По восшествии на престол, Император Александр Второй, по врожденному ему великодушию, сделал еще раз попытку привлечь на свою сторону польские элементы Западного края. Вместо того, чтобы продолжать политику проведения русских начал, которые начали уже получать преобладание над польскими стремлениями и влияниями, поставлено было целью эти стремления, эти влияния обезвредить, сделать их одним из слагаемых государственности в Западном крае. И, тривиально говоря, поляки были попросту еще раз сбиты с толку; поляки никогда не отказывались и не стремились отказаться от своей национальности, какие бы льготы им предоставлены ни были, а льготы эти с своей стороны питали надежды и иллюзии осуществления национального польского стремления - % ополячения края.
Действительно, в это время к Государю Императору Александру Второму начали со всех сторон обращаться с домогательствами и просьбами. Могилевское дворянство через рогачевского предводителя Богуша обратилось к Императору с просьбой вернуть польскому дворянству все права, которые оно имело при польских королях, и ввести польское судопроизводство; подольское дворянство обратилось с ходатайством присоединить Подольскую губернию к Царству Польскому (смех справа) и т. д. Я не буду приводить других примеров, но нам, в порядке исследования хозяйственно-экономического течения, на что только я обращаю внимание в своем изложении, не мешает вспомнить попытку того времени со стороны польского дворянства укрепить за собой господство над русско-литовским простонародьем путем отмены крепостного права без наделения землей.
Я упоминаю об этом только для того, чтобы вы могли учесть существующий до настоящего времени известный аристократизм местных землевладельцев, которые привыкли держать местное население под сильным экономическим гнетом и в экономической зависимости. (Голоса справа: верно.) В это-то время западнорусский народ и изобрел про себя самого весьма унылую, весьма печальную поговорку: "Зробишь - пан бере, не зробишь - пан дере, нехай, кажу, нас вмисти чорт побере". (Смех и рукоплескания справа.) В это время пробудились у поляков все врожденные хорошие и дурные стремления; они проснулись, пробужденные примирительной политикой Императора Александра Второго, политикой, которая, как и 30 лет перед этим, окончилась вторым вооруженным восстанием.
Я не буду подробно останавливаться на тех, действительно, суровых, крутых мерах, которые были применены к местному польскому населению, о которых болезненно говорить и о которых упоминал уже предыдущий оратор. Вы знаете все те ограничения и относительно польского языка, и относительно прав службы, и относительно прав землевладения, и относительно дворянского представительства, которые были в ту пору приняты и которые продержались до 1905 г., меры, которые, по странной иронии судьбы, были результатом великодушного порыва великодушнейшего из Монархов, Царя-освободителя.
Вот, господа, то исторические уроки, которые, я думаю, с достаточной яркостью указывают, что такое государство, как Россия, не может и не вправе безнаказанно отказываться от проведения своих исторических задач. (Рукоплескания и голоса справа и в центре: браво, великолепно!) Но, господа, исторические задачи забываются. В памяти у многих, однако, сохранились, я думаю, события последних лет. И действительно, любопытно проследить, каким образом реагировали на те потрясения, которые перенесла Россия в 1905 году и дальнейшие годы, влиятельные польские круги в Западной России.
Повторялась историческая возможность, дважды открывавшаяся уже при Императорах Александре Первом и Александре Втором. Ведь после указа 12 декабря 1904 года и воспоследовавшего в разъяснение этого указа Высочайше утвержденного положения Комитета министров от 1 мая 1905 года, о котором тут упоминалось, представлялась возможность польскому населению идти вместе, идти рука об руку с русскими по культурному пути, по спокойному государственному руслу.
Как же воспользовалась польская интеллигенция этой возможностью? Да так же, как и в первые два раза: сильным поднятием враждебного настроения по отношению ко всему русскому. (Голоса слева: неверно; голоса справа: верно; шум справа.) Случилось то, господа, что должно было случиться: каждый раз, когда слабеет в крае русская творческая сила, выдвигается и крепнет польская. Я не буду приводить вам особенно резких эпизодов из истории тех дней, резкие эпизоды ведь случались по всей России. Если я говорю на эту тему, то потому лишь, что она затронута была предыдущим оратором.
Повторяю, я никого не обвиняю, я рассказываю. В 1906 году и в последующие годы в Северо-Западном и Юго-Западном крае произошло приблизительно одно и то же: и духовенство, и интеллигенция старались то смутное брожение, которое проникло в народ, направить в национальное русло. В то время, как вы знаете, были попытки насильственно сменять всех православных сельских и волостных должностных лиц, изгоняли православных учителей из школ, предъявлялись повсеместно требования. Но особенно успешно поднять народные массы не удалось - движение, как и в прежние времена, сосредоточилось в интеллигенции и духовенстве.
В Северо-Западном крае в эту эпоху особенно заметную роль сыграл римско-католический епископ, барон Рооп. Деятельность его примечательна потому, что он - полу немец, полу поляк, человек по взглядам своим, по убеждениям спокойный, проживший долгое время в центре России, не может считаться прирожденным агитатором, он просто в силу обстоятельств, в силу необходимости и, я думаю в смягченной форме, вследствие своих качеств явился олицетворением тех польских течений, которые господствовали в это время на Литве. Он должен был в угоду этим течениям даже смягчить свою аграрную политику, придать ей другие контуры, он должен был особенно сурово относиться к ксендзам литовской и белорусской национальности и заменять в литовских приходах, этих ксендзов, ксендзами-поляками.
Из неоднократных моих бесед с епископом я вынес впечатление, что он находится под гнетом тех идей, которые господствовали над умами освободительной эпохи Императоров Александра Первого и Александра Второго. Ему казалось, он даже был уверен, что русское государственное начало в крае рушилось, что его уже нет, что осталось пустое место, которое нужно спешить заполнить польским содержимым. Он открыто, совершенно сознательно, bona fide говорил о том, что необходимо формирование полков из местных обывателей, если возможно, одного и того же исповедания, он говорил об автономии не только Царства Польского, но и об автономии других областей; он проповедовал - я скажу его собственными словами - "необходимость передачи в опытные, честные руки управления краем в случае дальнейшей дезорганизации существующего управления и окончательной потери авторитета органами последнего". (Слева голоса: браво.)
И польская интеллигенция поддержала своего епископа. Ведь поездки епископа по своей епархии - это было торжественное шествие но польской земле; везде триумфальные арки с польскими флагами и гербами, встречи с оркестрами музыки, с зажженными факелами, проводы всадниками в национальных костюмах, так называемыми бандериями. Гипноз был полный! Чтобы разрушить его, необходим был шок, который и воспоследовал в виде Высочайшего указа от 4 сентября об увольнении епископа барона Роопа от должности.
Но то, что наиболее ярко создал барон Рооп на Литве, существовало повсюду. Польское общество стало спешно, наскоро перекрашивать Западный край в польскую краску. Сельскохозяйственные общества превратились в общества польские. Я помню хорошо Минскую сельскохозяйственную выставку 1901 года. Везде были русские флаги, русские надписи, совершенно корректное отношение к русским экспонентам. Поговорите с теми лицами, которые посетили в 1908 году и в 1909 г. сельскохозяйственные выставки в Проскурове, Виннице, Слуцке; ведь они вынесли впечатление польского края, полного игнорирования всего русского.
В Юго-Западном крае в 1906 году образовалось общество русских землевладельцев, которые хотели идти вместе с поляками, идти рука об руку вместе с ними. Я помню депутацию от русских землевладельцев Юго-Западного края, которая явилась в Петербург просить о том, чтобы были уничтожены все ограничения для поляков; но ведь русские землевладельцы ошиблись. Ведь этот союз скоро рушился; в Киеве и Житомире в 1906 г. на польских съездах было провозглашено, что польская культура выше русской и что поляки имеют в Юго-Западном крае особое положение. Прочтите "Дневник Киевский" за октябрь месяц 1906 года; там помещено письмо от польских землевладельцев, заявляющих, что они достаточно сильны, что им не нужно союзничества, не нужно помощи со стороны русских.
И немудрено, господа, что взгляды русских землевладельцев, являвшихся просить за поляков в Петербург, что взгляды эти изменились. Думая об этом, я часто вспоминал о том, что мне приходилось говорить польским депутатам, которые являлись ко мне перед роспуском Второй думы, перед 3 июня 1907 года. Я говорил им, я повторял им, что в политике нет мести, но есть последствия. Но поляки были не в силах изменить свое политическое направление; они не могли этого сделать и при выборах в Государственную думу и Совет; везде, где русские им предлагали соглашение, почти везде они это отвергали.
Я возьму как пример Минскую губернию, где наиболее уважаемые поляки из умеренного стана во время последних выборов в Государственный совет не могли оказать никакого влияния на своих соотечественников. Все это, конечно, повлияло и на правительство, которое в 1906 году готовило законопроект о введении земства в Западном крае на началах пропорционального представительства, но намерение это оставило.
Все, что я сказал, все эти исторические данные, все эти факты являются посылками, которые облегчат мне мои выводы и заключения. Вам понятно, что все историческое прошлое Западного края говорит за необходимость оградить его от племенной борьбы во время выборов в земства, оградить его от преобладающего влияния польского элемента в экономической, хозяйственной жизни, которою, главным образом, и живет местное населенно. Да, необходимо ввести земство, необходимо дать простор местной самодеятельности, необходимо развить силу тех племен, которые населяют Западный край, но исторические причины заставляют поставить государственные грани для защиты русского элемента, который иначе неминуемо будет оттеснен, будет отброшен.
Из всего этого, господа, вытекает для меня необходимость национальных курий. И курии эти должны быть только избирательные. Превращение этих курий в собрания политические, разжигающие страсти, сеймики, решающие вопрос о том, настала или нет пора совместной выборной кампании поляков с русскими, и решающие этот вопрос мозаично, случайно, создающие действительно враждебную атмосферу для совместной деятельности польских и русских классов, -- это, по мнению правительства, недопустимо, и предложение комиссии Государственной думы о факультативном соединении национальных курий неприемлемо.
Нельзя забывать, господа, что польскому элементу, полякам, при их прекрасной дисциплине, при их культурности, при их силе, немудрено будет склонять русские избирательные собрания избирать гласных совместно, но затем, пользуясь или большинством избирателей-поляков, или, к сожалению, абсентизмом русских, добиваться избрания тех из русских, которые им угодны. Но даже самое установление национальных курий не обеспечит еще, не оградит русских государственных интересов. Преобладание этих начал, преобладание над всеми другими интересами может осуществиться только путем преобладания русского элемента в земских собраниях.
Теория говорит о том, что число земских гласных по различным категориям должно определяться сообразно ценности принадлежащего каждой категории имущества. Но теория в данном случае едва ли правильно разрешит сложные исторически наслоившиеся племенные соотношения. Вспомните, что большинство населения в западных губерниях, громадное большинство принадлежит к русской национальности и православному исповеданию. Более состоятельные лица - землевладельцы - были ранее тоже русские и православные, но с веками они утратили свою национальность, они превратились в поляков и поляков стойких.
Мне помнится, что в былые времена в Вильне носитель одного из древнейших русских имен на указание ему, что предки его были православные, надменно презрительно отвечал: "Да, но еще раньше они были язычниками". (Смех справа.) Вот, господа, таким землевладельцам, а также и прирожденным полякам принадлежат громадные земельные пространства в крае, и эти земельные пространства, по мысли комиссии, должны определять число польских гласных, а численно подавляющее большинство населения, правда, земельно бедное, но сохранившее свою национальность, в расчет приниматься не должно.
Простите, господа, но тут, очевидно, недоразумение. (Голоса справа: верно.) Ведь правительство предлагает учесть, принять во внимание оба признака: принять во внимание и признак национальный, и признак материальный, так сказать, имущественно-культурный, взять среднее арифметическое этих признаков; комиссия же предлагает принять во внимание лишь один признак - признак имущественный и, наталкиваясь при этом на чрезвычайно невыгодные соотношения для русских земских гласных в некоторых уездах, вводить корректив, но корректив гораздо более опасный, чем корректив на численность населения, который предлагает правительство.
Комиссия предлагает определить число польских гласных в уездах, учитывая средний по губерниям процент стоимости польской недвижимости по отношению к стоимости всей недвижимости губернии. Этот прием, конечно, увеличивает число русских гласных в некоторых, польских преимущественно уездах, но, с другой стороны, он насаждает в чисто русских уездах искусственно гласных-поляков. Возьмите примеры: Черкасский уезд Киевской губернии - всего-навсего в нем семь владельцев-поляков полноцензовиков; по расписанию комиссии предполагается восемь гласных-поляков; в Велижском уезде Витебской губернии всего-навсего четыре цензовика-поляка, предполагается четыре гласных от поляков, тогда как в обоих уездах, если учесть стоимость польских имуществ в уезде, возможно, было бы пропорционально отвести лишь по одному гласному на уезд.
Я привел самые разительные примеры, но общее число гласных-поляков по шести губерниям достигает по варианту комиссии угрожающих для русских интересов размеров. Всего по законопроекту правительства гласных-поляков 256; по варианту комиссии число их доходит до 457, на 70% более. Правда, господа, ни в одной из губерний, в общем, число поляков-гласных не превышает т30%; остальные 70% принадлежат крестьянам и русским крупным и мелким землевладельцам. По необходимо, господа, принять во внимание, что крестьяне и мелкие землевладельцы, как я уже сказал, находятся под сильным экономическим давлением польских помещиков. (Голос слева: а как в России?) Русский элемент, русские помещики там не сплочены и, к сожалению, часто не проживают в крае. Поэтому, если прямо смотреть на вещи, понятен страх преобладания 30% богатых, пустивших глубокие корни в крае польских помещиков в союзе с частью крестьян и, может быть, к сожалению, ополяченных русских. (Голоса справа: верно.)
Для экономического прогресса, для поступательного движения края вперед, конечно, необходимо, как я сказал, земство; но необходимо принять во внимание и учесть и все приведенные обстоятельства, необходимо также вспомнить о роли духовенства, исторической в Западном крае, о том благотворном влиянии, которое оно имело на крестьянство, о том, как оно его соединяло. Поэтому правительство настаивает па том, чтобы в уездных собраниях было не менее трех, а в губернских собраниях - не менее четырех представителей от духовенства. Я оставляю до постатейного чтения другие менее важные вопросы, как, например, вопрос об уменьшении ценза или о расслоении избирательного съезда на два съезда, тем более что правительство не имеет против этого принципиальных соображений.
Мне остается высказаться по поводу решения комиссии относительно предоставления должностей по выборам и по назначению в земствах безразлично польского и русского происхождения. Комиссия предполагала, что раз русские гласные будут в большинстве в земских собраниях, тем самым обеспечено достаточное положение русского элемента в земских учреждениях. Я уверен, что это не так; я уверен, что только силой твердого закона можно установить минимум русского элемента в этих учреждениях. Я говорю, господа, о минимуме, так как проектом предполагается установить 50%, то есть такое число, на которое сообразно проценту населения польский элемент никогда даже не мог бы и рассчитывать.
Вопрос о служащих осложняется легкостью приглашения на места польских служащих, дешевизной их, трудностью отказать почтенному иногда человеку, который просит предоставить должность поляку, отказать только потому, что он поляк, не опираясь на твердый закон; осложняется некоторым добросердечием, некоторой податливостью русского элемента. Все это равномерно относится и к вольнонаемным, и к выборным должностям. Особенную важность имеет должность председателя управы, так как от него зависит и назначение на должности вольнонаемных. (Слева шум и голоса: нет.)
Я слышу возгласы отрицательные, возгласы "нет". Я не буду голословен, я укажу на городские самоуправления. Там, где польский элемент может оказать достаточное воздействие, там он, как в Минском городском самоуправлении, не пропускает совсем русских - это было на последних городских выборах, где не прошел ни один гласный по русскому списку. Нам говорят "нет". Я укажу на другие городские самоуправления, где в исполнительные органы проникает смешанный состав, как, например, в Житомире. Там все важнейшие должности по найму - и бухгалтеры, и секретари, и юрисконсульты, и врачи, и заведующие водопроводом - все отдано полякам. (Голоса справа: верно.)
Я, господа, на этом заканчиваю свои объяснения. Но я бы не хотел сойти с этой трибуны, не подчеркнув еще раз, что цель правительственного законопроекта не в угнетении прав польских уроженцев Западного края (шум слева), а в защите уроженцев русских. (Голоса справа: браво; голоса слева: шовинизм.) Законопроект дает законное представительство всем слоям местного населения, всем интересам; он только ставит предел дальнейшей многовековой племенной политической борьбе. (Егоров, с места*: которую вы разжигаете.) Он ставит этот предел, ограждая властным и решительным словом русские государственные начала. Подтверждение этого принципа здесь, в этой зале, вами, господа, разрушит, может быть, немало иллюзий и надежд, но предупредит и немало несчастий и недоразумений, запечатлев открыто и нелицемерно, что Западный край есть я будет край русский навсегда, навеки. (Продолжительные рукоплескания справа и в центре и голоса: браво!).
ВСЕВОЛОД СТРАТОНОВ
(1869-1938)
Русский астрофизик, профессор (1918), декан физико-математического факультета Московского государственного университета, основатель и директор Российского астрофизического института.
С золотой медалью в 1891 году окончил Новороссийский университет, работал в астрономом в Одесской, Пулковской, Ташкентской обсерватории. С помощью сконструированных астрографов сделал более 400 снимков звездного неба. Издал несколько книг по астрономии: «Мемуар» (1897) о вращении Солнца, в котором сделал вывод, что не существует единого закона вращения Солнца, а каждый широтный пояс имеет свою скорость (отмечена премией императора Николая II), «Солнце» (1914) удостоена премии Русского астрономического общества, «Краткий курс космографии» (1918), «Звёзды» (1919) и др.
После Октябрьской революции был научным консультантом Наркомпроса по изданию научной литературы. В 1920 году возглавил физико-математический факультет Московского университета, входил в состав Организационного комитета по постройке Главной Российской астрофизической обсерватории и был одним из её основателей, затем директором Российского астрофизического института .
В 1922 году с группой ученых, на «философском пароходе» выслан из СССР . Жил в Берлине, Праге. Сотрудничал с пражским Русским национальным университетом. Неоднократно приезжал в Литву читать лекции по астрономии. Издал на чешском языке сборник «Астрономия» (1927), который в 1929 году был переиздан на немецком языке. Похоронен в Праге, на Ольшанском кладбище.
Представленные отрывки воспоминаний переносят в ранний период советской России.
ПО ЮГУ РОССИИ
Большевизм, а затем Гражданская война с генералами Деникиным и Врангелем фактически отрезали юг России от Москвы и от Центра вообще. Возникло тяжелое положение для тех, кто имел близких в отрезанной части страны. Изредка письма оттуда доходили, но только в первые месяцы. Потом сношения года на два совсем прекратились.
В таком положении оказались и мы. Эти события отрезали от нас дочь Людмилу, которая училась на медицинском факультете в Одессе. Сначала с редкой оказией письма иной раз и приходили. Потом все прекратилось. Помочь дочери ни морально, ни материально мы не имели возможности.
Летом 1920 года положение на театре военных действий стало таким, что явилась возможность пробраться в Одессу. Я этим и решил воспользоваться, чтобы разыскать дочь. Но поехать тогда было нелегко. Для частных лиц поездки по железной дороге были тогда воспрещены, кроме случая, когда можно было доказать, что едешь ввиду смерти или смертельной болезни самых близких родных. Власть, провозгласившая: все принадлежит народу, — из-за расстройства транспорта не допускала этот самый народ ездить по железным дорогам. Правом езды пользовались только отправлявшиеся по служебной надобности. Для коммунистов ограничений, конечно, не было.
Для небольших расстояний это запрещение обходилось весьма легко. Так как почти все считались на какой-нибудь службе, то в результате вагоны были так же переполнены всякого рода командируемыми «служащими», как если бы запрещения вовсе не существовало. Например, жившая в нашей квартире жена молодого врача А. А. Максимова, когда хотела прокатиться к знакомым — езда была бесплатная, — получала от своего тестя, служившего управляющим делами одного из многочисленных квартальных хозяйств, служебное предписание: поехать для закупки метел для квартального хозяйства. Чем суровее были большевицкие преграды, тем больше проявлялось изобретательности, чтобы их обойти, — и обходили.
Но поехать на дальнее расстояние, а тем более в район военных действий, дело было иное. Здесь, как учили опытные люди, лучше всего было бы иметь мандат от военного комиссариата.
Мне помог знакомый, генерал Снесарев, тогда — начальник красной Академии Генерального штаба. Он переговорил с начальником Главного управления военно-учебных заведений — сокращенно Гувуз — коммунистом Петровским, и последний согласился дать мне надлежащий мандат. На мандате стояла подпись Петровского и огромная официальная печать с серпом и молотом, — словом, все, что полагается официальному ревизору. Впоследствии я убедился, что этот грозный мандат имеет силу лишь постольку, поскольку с ним захотят считаться. А кто не захочет — ничего не поделаешь.
Астроном, чиновник, банкир и эмигрант
Поезд катится на юг. «Делегатский» вагон третьего класса заполнен командированными. Странным образом между последними оказались женщины всяких возрастов, иные с детьми…
Плетемся по сумрачной стране, где как-то в воздухе нависло что-то тяжелое, угрюмое. Так же, как и прежде, расстилаются перед глазами бесконечные поля с торчащими скирдами, так же чернеют деревни, скученные, без садов. И чувствуется, что над страной уже начинает по-настоящему тяготеть большевицкий «рай земной».
Прошел уже угар первых месяцев, когда чувство, которое так присуще русскому человеку — чувство зависти к ближнему, — было как будто удовлетворено. В крестьянские избы полилось добро из помещичьих усадеб и из городских домов. В пригородных деревнях теперь и сундуки в избах набиты дамскими нарядными туалетами и всяким убранством буржуазных квартир — имуществом, с которым нынешние владельцы решительно не знают, что делать…
Но здесь медаль уже стала — только начала — показывать обратную свою сторону. Гражданская война в деревнях, власть комитетов бедноты, разграбление своих своими же, разверстки, реквизиции… Первые раскаты предстоящей бури.
Обманутые мечтания о райском ничегонеделании переживаются особенно тягостно. И население Великороссии уже перестает быть веселым. На станциях видишь сплошь угрюмые лица.
Изголодавшиеся москвичи жадно всматриваются в окна: что выносят сумрачные торговки на станциях? Выносят мало: яйца, ржаные либо картофельные пироги, вареное мясо, студень, изредка зажаренную курицу. И торговки точно не радуются своей выручке.
Солдат выходит из вагона и тщательно рассматривает на свет свои сапоги. Они уже сильно поношены, в дырах. Стоит в раздумье… Потом решительными шагами идет к торговке, отдает ей сапоги, получает горшок со студнем. Уже босой, прикрывая горшок грязным платком, возвращается в вагон.
Станция Свобода, — раньше она называлась иначе. Переименована недавно. Невдалеке лес.
Вдруг — выстрелы! Со станции к лесу несутся четыре фигуры в солдатских шинелях. По ним — стрельба со станции; кое-кто бежит вдогонку. Беглецы припадают к земле и снова несутся…
Погоня усиливается.
— Это — насильно мобилизованные! — говорят среди пассажиров.
Люди в солдатских шинелях на перроне острят:
— Вот так Свобода-станция…
— Правильное, значит, слово!
Поезд плетется к югу, подолгу простаивая на станциях. Делегатский вагон заполнен, но сидеть в нем все же можно.
И вот среди пассажиров все чаще слышится слово «Харьков». Это слово приобретает какой-то зловещий характер. Когда его произносят, лица вытягиваются.
— Да что же такого страшного в этом самом Харькове?
Лица опытные, уже побывавшие там, лукаво покачивают головами:
— Сами увидите…
Ну, вот он и Харьков!
Весь вокзал… всё кругом вокзала — полно пассажирами! Мало сказать полно — переполнено до отказа! Глаз не видит на полу пустого местечка… Всё завалено узлами, мешками, чемоданами, а на них сидят и лежат люди всех возрастов и всех сословий. Между пассажирским скарбом можно пробраться только с величайшим трудом, балансируя по незанятым островкам пола, заплеванного, залитого разными жидкостями и детскими выделениями…
Здесь то страшное, о чем предупреждалось в пути. Это — знаменитая харьковская пробка.
Вот где сказалась самостийность! В Харькове проверка всех советских мандатов на право езды. Центр себе центром, а здесь с ним мало считаются — самостоятельность. Все задерживаются, и дальше двигаться нельзя, если не получишь на то разрешения от местных властей. Почему — разберись-ка…
Получить разрешение — куда как не легко. При такой нелепой, неизвестно для кого нужной системе желающих ехать скопилось раз в десять больше, чем выдается разрешений на дальнейший путь. Поэтому вокзал и обратился в настоящий городок.
Лица у всех угрюмые, истомленные, злые. Неумолчно несется отовсюду детский плач. Кое-где пьяные возгласы, ругань.
Иные целыми семьями по несколько дней, по неделе, живут на полу вокзала, покрытом подозрительной жидкостью, с плавающими в ней сгустками плевков, кожурой семечек и Бог еще знает, чем… Проживутся, изголодаются и часто едут назад, не преодолев харьковской преграды.
Голодают многие; часто заболевают, бывают и смерти — в этом лагере. Время было сыпного тифа.
Измученные, исстрадавшиеся, к вечеру засыпают, и среди нависшего сизого дыма, в заполненном углекислотой воздухе, топор, кажется, повиснет. Всюду тела, тела…
По временам, среди ночи, раздаются визг и женские причитания. Еще, значит, кого-то обокрали… Воры работают здесь вовсю. Воруют и днем, но особенно — ночью. Кроме крика и плача, ничем горю не поможешь: нет ни полиции, ни милиции… Всякий соблюдай сам свои интересы!
Уснуть, как следует, не удается никому. В самый разгар ночи — громкие властные крики:
— Забирай вещи! И выходи!
Оказывается: убирают вокзал, моют полы. Из каждого помещения по очереди выгоняют публику, которая вынуждена тащить свои пожитки на вещи и тела спящих в соседнем помещении.
Мытье, или жалкая пародия на него, кончается. И не успевший просохнуть пол вновь покрывается валящимися от усталости телами.
Не все, впрочем, ложатся опять.
К пяти часам утра на привокзальной улице, около советского учреждения, которое ведает пропусками, уже образуется толпа. Сдавший тяжелый багаж на хранение, с легким в руках, — пошел и я в эту очередь.
Толпа все растет и растет. Она уже доходит до колоссальных размеров. Все это — несчастные пассажиры, стремящиеся в очередь, чтобы получить, наконец, право на выезд из проклятой харьковской пробки.
Но проверка мандатов начинается только в девять утра.
Ждем. Дождались. Что тут началось… Изнервничавшиеся, не высыпавшиеся ряд ночей люди полезли друг на друга, кричат, толкаются, дерутся… Карманные воры не пропускают своего случая…
Три часа непрерывающейся свалки — и бьет двенадцать часов. Больше никого не пропускают, советское учреждение закрывается до завтра.
Несколько сот счастливцев получили разрешение продолжать путь. А тысячи возвращаются с отчаянием: либо получили отказ, либо не попали в очередь. Завтра, значит, начинай все сначала.
Я также не добрался до очереди. Потеряв половину дня зря, я ходил еще в комендатуру, в другие учреждения, прося о пропуске. Ничего не вышло: или ссылались на поздний час, или на то, что не от них зависит.
Объяснили мне, что есть здесь, на вокзале, одно специальное учреждение, причастное к перевозке пассажиров. Называется оно — посадочная комиссия.
Помещается она в вагонах, стоящих на вокзальных путях. Она, говорили, действительно «сажает», кое-кому помогает… Только стоит это уж слишком дорого, и такая помощь по средствам разве лишь спекулянтам, что пожирнее. Говорили также, что личный состав посадочной комиссии очень часто меняется. Как-то каждый ее состав слишком быстро навлекает на себя обвинения или подозрения во взяточничестве, да и другим партийцам тоже лестно побыть, хотя бы некоторое время, членами этой «хлебной» комиссии.
Итак, пришлось застрять. Отправляюсь к вечеру посмотреть город. У вокзала базар. Тогда еще много на нем продавалось, и впервые после Москвы я увидел обилие продуктов. Впервые, после перерыва, нашел здесь и белый хлеб. Но на базаре чувствовалась уже дороговизна.
… Рано утром я отправился опять хлопотать о разрешении продолжать путь. На этот раз меня направили в одну из боковых привокзальных улиц, где перед двумя домами вскоре образовались многотысячные толпы. В одном доме выдавались пропуска для военнослужащих, в другом — для остальных. Я стал в первую очередь. Опять крики, драки. Почему-то между военнослужащими оказалось немало женщин — впрочем, тогда это удивление более не вызывало. Под конец установилось некоторое подобие очереди, хотя ловкачи, бывшие далеко позади меня, все же успели добиться своего раньше.
Простояв в хвосте около трех часов, я таки добился очереди.
На комиссара, проверявшего мандаты, мой документ произвел впечатление:
— У вас, товарищ, наверное, отдельный вагон? На него написать пропуск?
— Нет, благодарю! Я удовольствуюсь местом в обыкновенном делегатском вагоне.
Но выехать сразу — все же не удалось. В Харькове получили тревожные вести. Неподалеку, в двух разных местах, были совершены нападения на поезда шайками батьки Махно.
Одна разобрала путь и ограбила подошедший поезд к югу от Харькова; кое-кого при этом и прикончила. Другая заняла небольшую станцию близ Полтавы и здесь напала на поезд. Всех ограбили; несколько матросов и коммунистов, обнаруженных в поезде, убили (матросы тогда, в своей массе, солидаризировались с коммунистами). Награбленное добро, в том числе и советский автомобиль, увезли на подводах.
Пока что движение поездов от Харькова приостановили.
Но утром нас все же выпустили. Впереди ехал бронепоезд, а саженях в ста за ним и мы.
На линии было уж тихо. Вдоль пути и на станциях посторонних лиц вовсе не замечалось. Эта осторожность не была излишней; но так как на станциях не было женщин, продающих продовольствие, то рассчитывавшим на это пришлось поголодать.
Вообще вид Полтавской губернии был невеселый. Предчувствовали здесь грядущую грозу, или борьба с бандами отражалась на общем настроении, но только жизнерадостности Малороссии здесь ни в чем заметно не было.
В делегатском вагоне народу было не слишком много, остались и свободные места. Явно отборка пассажиров была не нужно строгая, сколько их томилось зря в харьковском аду!
В вагоне ехали пассажиры, участвовавшие в боях с махновцами. На одной из станций подсел молодой «красный командир», только что возвращавшийся из погони за напавшей бандой.
Сам он — бывший прапорщик. С молодым увлечением рассказывает, как они нашли трупы убитых матросов, как преследовали банду, которая, однако, благополучно скрылась.
— Население их поддерживает! Что тут поделаешь.
В разговор вмешивается красивый усатый «красный» офицер. Он бывший ротмистр царской армии, одного из драгунских полков. Теперь переметнулся к большевикам и с двумя эскадронами буденовцев оперирует в этом районе против махновцев.
— Население, говорите вы? Учить их надо, каналий! Вот у меня убили двух молодцов. Из засады, подстерегли в пролеске… Ну, мои ребята и постановили — проучить: десять чтобы за одного! Спрячутся во ржи… Как едут эти самые хлеборобы — бац, бац! Так ровным счетом два десятка и нащелкали. До полного, значит, числа!
Он громко расхохотался.
— А то еще, — продолжал он, — было это так, тому дней десять назад. Приказал я отобрать среди ребят, которые одеты почище; иные даже еще и с погонами. Ну, едем, значит, в деревню — поздним вечером.
Стучимся в хату, где посветлей:
— Здорово, братики! Отдохнуть бы у вас… Да только не было ли здесь этих собак — красных?
Косятся недоверчиво:
— А вы кто будете?
— Мы? От Врангеля сюда прорвались. Белые, значит! Слыхали?
Повеселели канальи, ухмыляются.
— Чули! Як нэ чуть?
— Проходили красные?
— Та булы ж, сучьи диты!
И рассказывают, где и когда проходили мои же эскадроны. Ловко все высмотрели.
А народу тем временем понабралась полная хата.
— Вид Врангеля, кажуть…
— Есть у вас коммунисты?
— А як же! Ось Кузьменко, Таран, Нечипоренко…
— Тащи их сюда, собачьих детей!
Тем временем мои ребята оцепили деревню.
Привели коммунистов, связали.
— Так вы, значит, все против советов?
Говорят, что, кроме связанных, все белые.
Ну, знаете, пошла тут расправа. Поработали мои молодчики.
Ротмистр усмехнулся:
— Кто жив остался, долго будут, канальи, нас помнить… А вы говорите, товарищ, — население им помогает!
Среди пассажиров нарастает тревога. Поезда из Знаменки, к которой мы приближаемся, отходят в Одессу два раза в неделю. Сегодня около полудня как раз должен отойти одесский поезд. Мы должны были бы приехать за три-четыре часа до отхода.
— Поспеем ли?
Наш поезд, задержавшийся еще в Харькове, опаздывает на несколько часов и нисколько не торопится нагнать потерянное. Оптимисты утешают:
— Наверное, одесский поезд подождет! Не может же быть иначе, ведь ждут же нашего поезда…
Мы приезжаем около часу дня.
Увы! Одесский поезд ушел час назад. Он действительно нас поджидал некоторое время, но не дождался.
Пассажиры взвыли… Что делать?! Ведь следующий поезд идет только через четыре дня!
Иду в станционную комендатуру. Там довольно милые люди, вовсе не похожие на большевиков. Должно быть, фиктивные коммунисты, скрывающие свою беспартийность.
Помощник коменданта взял мой мандат, внимательно прочитал. Пошел советоваться с комендантом:
— Ничем не могу вас порадовать, профессор! Но, конечно, возможна какая-нибудь случайность. Подождите, может быть удастся вас отправить в Одессу и раньше.
Он посмотрел на мой багаж.
— Только вот что: если вы останетесь в общем станционном зале, вас обязательно обкрадут! Поэтому комендант вам разрешил сложить свои вещи у нас, в комендатуре. Здесь их никто не тронет.
— Очень вам благодарен!
— А если придется у нас переночевать, то приходите сюда, располагайтесь в комендатуре на скамьях. А там — спать невозможно.
Очень скоро я оценил, какую услугу они мне оказали. Вокзал был запружен пассажирами. Но все же не было такого кошмара, как в Харькове. Были это пассажиры, ехавшие во всевозможных направлениях, и между ними много солдат из эшелонов, стоявших на путях, в ожидании отправки на фронт с Врангелем. Они предпочитали проводить время в станционном зале, а не в теплушках.
И через каждые 20—30 минут в зале раздаются женские вопли:
— Батюшки!! Ой-ой-ой!!
— Обокрали, что ли, тетка?!
— Ой, кормильцы, обокрали! Я пошла кипятку набрать, сосед взялся вещи посмотреть. А нету ни вещей, ни соседа!
Это воровство и женские плач и визги не прекращались в течение нескольких дней моего пребывания на Знаменке. Власти не проявлялось. Точнее, она проявлялась не там, где нужно.
В пассажирском зале обсуждался вопрос о движении к югу. Кто-то побывал у начальника станции и принес утешительное известие: если наберется человек тридцать едущих в Одессу, то для них прицепят особый вагон к ближайшему товарному поезду.
Стали мы собирать подписи — набрали. Попросили меня написать заявление, мы его подписали, двое пошли хлопотать.
Возвращаются довольные:
— Начальник станции обещал прицепить вагон. Через час будет товарный поезд.
— Слава Богу!
Пошел я в комендатуру, поблагодарил за приют, забрал вещи, пошел с нашей группой пассажиров ждать товарного поезда.
— Да где же он будет, товарный поезд? — спрашиваем железнодорожного служащего.
— А на седьмой или на девятой пути!
Расположились табором на вещах… Час проходит, товарного нет.
А рядом стоит щегольской санитарный поезд.
— Вот бы куда попасть! — мечтает один из пассажиров.
— А пойдем! Попробуем…
— Скажите, — спрашиваем высунувшегося в окно санитара, — куда идет ваш поезд?
— Да говорят, будто на Одессу…
Вот счастье-то!
— Голубчик, а где старший врач поезда?
— А вот он сам!
В окно смотрит молоденький врач — должно быть, из зауряд-врачей.
— Здравствуйте, доктор! Я такой-то. Говорят, что вы едете на Одессу? Возьмите, пожалуйста, меня с собой!
— И меня тоже… И меня… — просят спутники.
Врач рассматривает мой мандат.
— Собственно, мы и сами еще не знаем, куда едем. Но — садитесь…
Обращается к фельдшеру:
— Посадите профессора!
Меня устраивают в маленьком купе.
Через полчаса приходит ко мне доктор:
— Знаете, профессор, ваши попутчики ропщут! Вот, говорят, профессора посадили в купе, а нас поместили в коридоре. Уж будьте добры, сядьте и вы в коридор.
— Хорошо!
Устраиваюсь в проходе, рядом с пустым купе.
Проходит еще с полчаса.
— Когда же мы, доктор, поедем?
Пожимает плечами.
— Не только не знаю когда, но не знаю и куда. Это знает только начальник станции.
— Не спросить ли его?
— Вот и отлично! Спросите. Вам скажут, и мы будем знать.
Оставляю вещи, иду на станцию.
— Санитарный? Он идет на Полтаву! Да, вероятно, он уже и отошел.
— Как отошел? Да там мои вещи…
— Бегите! Может, еще поспеете.
Бросаю все, бегу через рельсы, пробираюсь под вагонами… И вижу, как санитарный трогается с места и забирает скорость.
Бегу за поездом, кричу, машу руками.
Случайно в окно высунулся санитар. Догадался. Стал выбрасывать в окно мои вещи — одну за другой: портплед, чемодан, корзину с провизией…
Подобрал багаж, спрашиваю у пассажиров других замариновавшихся здесь вагонов:
— Не знаете ли, где тут была кучка пассажиров, ехавших на Одессу?
— Как раз подошел товарный поезд. Все они повыходили из санитарного поезда и сели на товарный. Уже уехали в Одессу!
Отомстили мне за привилегированное положение, никто не сказал.
Иду опять в комендатуру.
— Не беда, профессор, — говорит любезный помощник коменданта. — Сейчас отходит в сторону Одессы воинский поезд. Мы дадим предписание, чтобы вас приняли.
— Вот спасибо!
Взваливаю на плечи багаж. Еле двигаясь от утомления, с колотьем в сердце, иду разыскивать отходящий поезд. Это нелегкое дело, здесь с десяток таких поездов. Наконец, нахожу.
— Идите, товарищ, к старшому! — говорят красноармейцы. — Он разрешит.
Старшой, бородатый красноармеец с разбойничьей физиономией, высунулся из товарного вагона. Рассмотрел бумажку коменданта:
— Печати нет! Не пушшу…
Поворачивает спину.
Опять нагруженный, как верблюд, бегу через линию рельсов в верхний этаж вокзала в комендатуру.
— Фу, какой он! — говорит помощник коменданта. Печать приложена.
Бородатый старшой посмотрел сердито.
— Сказано, не пуш-шу! Что мне ваш комендант? Плевать я хотел на коменданта!
— От кого же вам нужно разрешение?
— Вот ежели от нашего полкового комитета принесете разрешение, чтобы принять вас, тогда дело десятое. Приму!
— Где же ваш комитет?
— Где? А в Полтаве! — смеется старшой. — Поезжайте туда! Или пушшай сам комендант ко мне явится.
— Хорошо, я пойду за комендантом. А пока сложу у вас вещи…
— Забирай, товарищ, свое барахло прочь! А то все повыкидаю отседова.
Снова тяжело нагруженный и едва дыша, поднимаюсь в комендатуру.
Молодой помощник коменданта рассердился. Надел все знаки своего достоинства, идет со мной усмирять строптивого старшого.
Когда подходим к месту, где стоял эшелон, видим только быстро удаляющиеся задние вагоны поезда.
Главной прелестью Знаменки был в ту пору ее базар, расположенный неподалеку от вокзала. Только в Малороссии и мог быть такой базар! Для изголодавшегося москвича там был целый ряд чудес: белый хлеб, яйца, молоко, пироги, сметана, вареники, горячая, шкворчащая на сковороде малороссийская колбаса, сало… И фрукты — дыни, арбузы, груши, сливы… Просто, точно в другой мир попал после Москвы, с ее разогнанными рынками и торговлей из-под полы.
И так все кажется дешево.
Забирал я обыкновенно с собой этой дивной провизии и отправлялся на несколько часов в славный лесок неподалеку от вокзала. Там тишина, безлюдье, покой…
* * *
Уже двое суток сижу на Знаменке. Скучно, тоскливо тянется время.
Зашел в агитпункт (агитационный пункт). Он устроен в помещении третьего класса, с выходом на перрон. Установлены скамьи для слушателей, в стороне — ряд столов для читателей преподносимой им литературы. На эстраде — фортепьяно. Стены — в коммунистических плакатах. Над плакатами — портреты «вождей», разукрашенные красными флагами.
Пытался почитать — невозможно. Все та же агитационная требуха, подносимая служащим на станции, да солдатам многочисленных проезжающих эшелонов.
— Кто заведует пунктом?
— Да вон, товарищ, как раз дежурный член сидит.
— Здравствуйте! Вы дежурный член?
— Да, я член комиссии агитпункта!
— Я — такой-то! Застрял уже двое суток у вас на Знаменке. Время-то у меня свободное есть. Хотите, я вам прочту лекцию по астрономии?
— Вот было бы хорошо, товарищ профессор! А то нашим все надоело одно и то же. Жалуются, что постоянно одна и та же пища дается. Пойдем к заведующему пунктом.
Заведующий смущен:
— Это было бы, конечно, хорошо… Да только я не знаю. Никогда еще такого не бывало. Как бы что…
— Что же может быть у вас? Ведь контрреволюционного или антисоветского, говоря о звездах, ничего не скажешь!
— Правда! Ну, давайте, устроим. Что мы должны сделать?
Инструкции я дал. Через час на перроне появился большой плакат, возвещающий, что завтра вечером профессор Московского университета Стратонов прочтет лекцию о звездах.
Лекция состоялась в оригинальной обстановке.
Все яркие газокалильные фонари станции были потушены, оставлены были только далекие, на краях вокзальной территории. Подвижные составы также убраны в сторону.
На освободившихся рельсовых путях поставили один к другому спинками наружу два деревянных дивана. Это была моя кафедра.
Ночь была ясная, звездная, настоящая тихая украинская ночь. Вокруг импровизированной кафедры собралось человек 400—500 слушателей.
Я стал рассказывать самые популярные вещи, иллюстрируя указаниями прямо на небе. Говорил о планетах и о Марсе, который как раз ярко сверкал. Это было тем интереснее, что в ту пору газеты печатали утку о том, будто Марс исчез с неба или что от него откололся громадный кусок, который летит на землю (шутники писали, будто вычислено, что он упадет между Петроградом и Москвой и что в это место хлынет море; поэтому-де спекулянты уже и сейчас скупают участки на месте, где будет морской пляж…).
Я рассказывал также о звездах вообще, показывая на главные из них на небе, а также и о падающих звездах, в частности о Персеидах. Это также было кстати, так как наступили вечера, в которые Персеиды были в значительном числе видимы.
Слушали жадно, а когда доносился гул голосов от публики, гулявшей с девицами на перроне, на них дружно кричали:
— Если вы сами не хотите слушать, так не мешайте другим!
После лекции, начавшейся в девять часов вечера, посыпались ко мне вопросы. Их было очень много — несколько десятков, до сотни. Большинство были дельные, показавшие, что слушатели действительно заинтересовались, но несколько было и таких, которые показывали о желании только что-нибудь сказать.
Уже шел двенадцатый час ночи, а вопросы не прекращались. Кто-то говорит:
— Позвольте, профессор, и мне спросить.
— Пожалуйста!
— Я хотел бы знать, не слишком ли вы, товарищ профессор, устали? Не пора ли спрашивающим знать честь и дать вам отдых?
Я засмеялся, но другие поддержали спросившего.
Меня проводили дружными аплодисментами, и — что доставило мне удовольствие — я видел, что образовались на рельсах отдельные кучки слушателей, которые продолжали о чем-то толковать, указывая по временам рукой на небо.
В комендатуре, особенно после лекции, уже все со мной очень любезны.
— Для вас, профессор, есть у нас новость! Идет из Николаева в Одессу поезд с дальнобойными орудиями и с минами. Скоро придет в Знаменку.
Там уж вас, наверное, примут...
Генерал АЛЕКСАНДР СПИРИДОВИЧ
(1873 — 1952)
Генерал-майор Отдельного корпуса жандармов. Выходец из небогатого дворянского рода, Спиридович получает образование в Аракчеевском кадетском корпусе в Нижнем Новгороде, откуда выходит вице-унтер-офицером. Избрав военную карьеру, поступает в Павловское пехотное училище в С.-Петербурге (1891 — 1893), окончив которое и получив офицерский чин, отправляется служить в 105-й пехотный Оренбургский полк расквартированный в Вильне. В 1897 году подает прошение о переводе в Отдельный корпус жандармов.
После тяжёлого ранения от террориста, назначается начальником императорской дворцовой охраны, где становится непосредственным свидетелем краха российского самодержавия.
После 1917 года в эмиграции, сначала во Франции, а затем в США.
ЗАПИСКИ ЖАНДАРМА
III
Павловское военное училище помещалось в Петербурге в огромном здании на Большой Спасской улице на Петербургской стороне. Курс училища был двухгодичный. Атмосфера серьезности, деловитости, военщины в лучшем смысле слова, охватывала входившего в училище. Там все было построено на мысли: выработать в течение двух лет из бывшего кадета образованного хорошего пехотного офицера. Отсюда вытекал и весь режим училища с его системой обучения и воспитания.
С первого же дня бывших кадет выстраивали на плацу и начинали беспощадно гонять маршировкой под оркестр музыки неимоверно большим и скорым шагом. Мы изнемогали от непривычки, особенно малые ростом, но на это не обращали внимания. Тогда же учили отданию чести. То была первая муштровка, посредством которой новым юнкерам сразу придавали военную выправку и молодцеватый вид, что не трудно было сделать с кадетами и без чего училище не выпускало в город своих юнкеров.
Нас разбили на роты, при чем я и еще два «аракчeеевца» попали в первую роту, которая называлась ротой его величества. Через несколько дней нас привели к присяге. На плацу построилось училище с хором музыки...
В тот же день мы получили первое предупреждение относительно революционеров. Каждому из нас выдали памятную книжку Павловца, в которой был помещен старый приказ по военно-учебным заведениям, касающийся революционной пропаганды среди военных.
В 80-х годах тогдашним социалистам-революционерам удалось проникнуть в военную среду и сорганизовать в Петербурге несколько военных кружков, куда были вовлечены и несколько юнкеров Павловского училища. Дознание раскрыло всю организацию. Государь милостиво отнесся к юнкерам и наказания, которые они заслужили, были значительно смягчены. К этому печальному для военных эпизоду и относился приказ, предостерегавший юнкеров от революционеров. Мы очень заинтересовались им и не раз беседовали затем о революционерах и их подходах к военным.
Для многих юнкеров это предостережение сослужило хорошую службу в столице, где неопытная молодежь часто наталкивалась на разного рода просветителей и пропагандистов, для которых военная среда была всегда очень заманчива.
Военное обучение и образование были поставлены в училище образцово...
В результате мы увлекались военным делом со всем пылом молодости. Мы старались довести строй, ружейные приемы и гимнастику до щегольства. Многие перед сном проделывали ружейные приемы и гимнастические упражнения перед громадными зеркалами, и это считалось вполне нормальным. Знание воинских уставов назубок считалось шиком и доходило даже до ненужных подробностей. Так, например, некоторые знали, какой вес по закону должна иметь офицерская перчатка или офицерский нейзильберовый свисток.
Быть по одежде, по выправке и строю лучше других училищ, быть по стрельбе "выше отличного", ходить быстрей стрелков - считалось идеалом.
Параллельно шло ознакомление со всеми новыми военными течениями по литературе; юнкера увлекались модными и очень популярными тогда книжками Бутовского. Его "Воспитание и обучение современного солдата" было настольной книжкой многих юнкеров старшего курса; его "Наши солдаты" - читалась всеми. По ним знакомились мы с психологией будущих подчиненных, мы старательно готовились быть хорошими офицерами.
Примеры блестящих строевых офицеров были у нас перед глазами - это наши училищные офицеры. Два брата Герчиг, Лелонг и Крашенинников особенно ценились юнкерами. Позже, один из братьев Герчиг командовал полком в Феодосии в 1905 году в то время, когда туда пришел бродивший по Черному морю, под начальством одного из одесских товарищей, взбунтовавшийся "Потемкин Таврический". Город был в панике. Отцы города готовы были выполнить все требования бунтовщиков, но Герчиг рассыпал одну из своих рот по берегу моря и, когда к городу приблизилось высланное броненосцем судно, Герчиг дал по нему несколько залпов. Несколько человек перекувырнулось в море, и этого было достаточно: подошедшие повернули обратно, и броненосец ушел, как оказалось позже, к берегам Румынии.
Общеобразовательные науки преподавались лекционно.
Незаметно прошел первый год училища и промелькнул второй. Мы были на старшем курсе. Некоторые из нас, а в том числе и я, были произведены в портупей-юнкера...
В тот год я выбрал скромную вакансию в квартировавший в Вильне 105 пехотный Оренбургский полк.
4 августа 1893 г. в Красном селе у царского валика мы были произведены в офицеры.
IV
Оренбургский пехотный полк стоял в Вильнe. Наш полк, как и все войска виленского военного округа, учился серьезно. Отношение к солдатам было не только хорошее, но даже сердечное.
Солдат поверял офицеру свои нужды и часто секреты.
Битья, как системы, не существовало...
Вопроса национальностей по отношению солдат не существовало: офицеры относились одинаково ко всем без различия вероисповеданий, и занятие привилегированных мест ротных писарей евреями было самым обыкновенным делом.
Вообще же национальный вопрос в Вильне был злободневным явлением. Главным являлся польский вопрос. У нас в полку запрещалось говорить по-польски; в дивизии преследовались польские бородки. Существовало процентное отношение офицеров-поляков к общему числу. Офицеры не принимались польским обществом, за что отплачивали недружелюбием к полякам вообще.
Взаимная антипатия между русскими и поляками была очень сильна. Она выявилась с особой силой тогда при постановке и открытии памятника усмирителю в Литве польского бунта генералу графу Муравьеву. Последний, как известно, принявшись за усмирение серьезно, покончил с ним быстро и с меньшими на Литве жертвами, чем того достиг в Привислянском крае более гуманный, как говорили, граф Берг.
Постановка памятника подняла старые споры. По городу ходили слухи, что поляки взорвут памятник. Однако все обошлось благополучно. Правительство, щадя самолюбие офицеров-поляков распорядилось тогда не привлекать их на торжество открытия, что и было исполнено.
Литовского вопроса в то время как бы не существовало. Все литовцы с некоторой гордостью называли себя поляками, поляки же Привислянского края не признавали за поляков не только литовцев, но и виленских поляков, говоря про них: "То какой он поляк, он виленский".
Польско-русская вражда не отражалась, однако, на отношениях офицеров к офицерам - полякам у себя в полку: с ними мы дружили отлично, служили они образцово и товарищами были хорошими.
Еврейский вопрос стоял во весь свой колоссальный рост, но не был так болезнен, как польский. Офицеры были окружены евреями: портной еврей, сапожник еврей, подрядчики и поставщики евреи, фактор еврей, деньги в долг дает еврей, всюду евреи, евреи и евреи, и многие весьма симпатичные. И по отношению их офицеры были настроены доброжелательно.
Религиозная рознь существовала несомненно, но тогда она не обострялась. Но перед каждой пасхой шли разговоры о том, что опять какая-то еврейка где-то скрала или пыталась скрасть какого-то христианского мальчика для надобностей своей пасхи. Кто, где, что и как, никто не знал. И почти в каждой офицерской семье, где был ребенок мальчик, перед пасхой предупреждали денщика, чтобы он лучше смотрел за ребенком и одного его за ворота не выпускал: детей воруют. Так говорили, такова была людская молва. Кем и чем она питалась, нас тогда не интересовало; городское население этому верило, верили и мы, офицеры, верили и солдаты...
Жизнь гарнизона протекала между службой, городскими знакомствами и удовольствиями. Но событие, связанное с царствующей династией, взволновало тогда особенно эту жизнь.
20 октября 1894 года телеграф принес известие из Ливадии о кончине императора Александра III. Трудно передать чувство, охватившее офицеров при этом известии: его надо пережить.
Как, не стало его? А как же Россия? Россия без Александра III? Он - богатырь и воистину русский человек был именно олицетворением России, ее силы, ее могущества. Его не стало...
На следующий день полк принес присягу на верность службы государю императору Николаю II Александровичу. Началось новое царствование, полное внутренних волнений, принесшее России большие войны и кончившееся столь внезапно ужасной катастрофой.
Второе событие связано с великим князем Николаем Николаевичем…
Но полковая служба не удовлетворяла молодежь.
Естественно, что все более живое, энергичное, не успевшее завязнуть в местных интересах, стремилось уйти из полка...
Думал об уходе и я. Перевод в гвардию у меня не состоялся, так как командир полка, обещавший взять меня к себе в полк, поссорился с тем, кто хлопотал за меня. Приходилось рассчитывать на себя.
Следуя общей среди молодежи моде, я стал готовиться в академию, выбрав военно-юридическую, но в то же время подумывал о переводе в корпус жандармов. О службе жандармов я много говорил с одним из моих товарищей. Мы не понимали тогда, конечно, всей серьезности службы этого корпуса, не знали его организации и всех его обязанностей, но в общем она казалась нам очень важной. Мы знали смутно, что жандармы борются с теми, кто бунтует студентов, крестьян, рабочих, вообще, как считали мы, социалистами. Эти последние, в глазах многих из нас, отождествлялись со студентами и казались нам революционерами. Понятие о революционерах у нас было примитивное. Мы считали, что все они нигилисты и представляли мы их в лице Волоховых, Базаровых и вообще как "Бесов" Достоевского. Мы слыхали о них по сдержанным рассказам об убийстве ими царя-освободителя; мы слышали, что убил какой-то Рысаков, а раньше стрелял какой-то Каракозов. Кто они, мы хорошо не знали; говорить о них считалось вообще неловким и неудобным, так как это было из запрещенного мира.
За последние годы, около 1 мая, мы всегда слышали, что рабочие вновь хотят что-то устроить, где-то будут собрания и надо будет их разгонять, для чего от полка посылались наряды. Получала наряд и моя рота. Лежишь, бывало, с полуротой в лощине, за городом около "Нового Света" и ждешь этого сборища. Лежишь час, другой, третий, никто не собирается; ждать надоело, лежишь и ругаешь в душе бунтовщиков, что зря из-за них треплешься и попусту теряешь время. Мы знали, что в Ярославле Фаногорийский гренадерский полк здорово проучил бунтовщиков при каких-то беспорядках, и государь объявил им свою благодарность. Видно, действительно, молодцами работали!
По простой военной терминологии, все эти господа назывались у нас общим именем - "внутренними врагами государства". В ротах у нас учили, что "солдат есть слуга царя и отечества и защитник их от врагов внешних и внутренних". На вопрос же о том: кто такой враг внутренний, отвечали так: "Это - воры, мошенники, убийцы, шпионы, социалисты и вообще все, кто идут против государя и внутреннего порядка в стране".
Мы знали, что главную борьбу с ними ведут жандармы, и это не могло нам не нравиться, так как это была та же защита нашей родины, та же война, но лишь внутренняя.
Но вся служба жандармерии была окутана для нас какой-то тайной. Сами жандармские офицеры своею сдержанностью и какой-то особой корректностью усиливали это впечатление и заставляли смотреть на них с некоторой осторожностью. В них не было офицерской простоты, они не были нараспашку и даже внушали к себе какой-то непонятный страх. Почему и отчего - это было неясно.
В полку у нас на корпус смотрели очень хорошо. Несколько наших офицеров уже служили там, занимали хорошие должности и были предметом нашей зависти. В Вильне жандармерия была представлена блестяще. Генералы фон-Эксе и Черкасов пользовались уважением русского общества, первый же был принят и в польских кругах и принадлежал к местной аристократии.
Я лично в жандармах ничего нехорошего не видел. Еще с детства я помню, что жандармы были хорошо приняты, бывали они и у нас в доме. Даже женихом одной из моих сестер был жандармский ротмистр...
Уже в полку, читая много по истории, прочел я как-то в одном из исторических журналов "Записки голубого жандарма" из эпохи 60-х годов. Они произвели на меня большое впечатление тем, сколь много добра сделал тот жандармский штаб-офицер, состоя в Вильне при графе Муравьеве во время усмирения польского бунта...
Матушка моя не раз говорила мне затем, что она хотела бы видеть меня или артиллеристом или жандармом, сестры же уже прямо убеждали меня идти в жандармерию. Воспитанные в архангельской провинциальной глуши, далекие от всякой политики, они были чужды обычных интеллигентских предрассудков против синего мундира и смотрели на жандармского офицера просто: офицер, служба серьезная, очень важная, жалованье хорошее и форма красивая, чего же еще нужно для брата? А что ругают - так за глаза и царя ругают. Все это в общей сложности создало у меня желание поступить в корпус жандармов, и я, почитывая для военно-юридической академии, в то же время не упускал из виду, как бы найти протекцию для перевода в корпус.
Но многие в обществе не любили жандармов, службу их бранили и говорили о них, что они все доносчики. Это неприязненное отношение к жандармам я встретил тогда же в семье почтенного присяжного поверенного, на дочери которого я хотел жениться. Русский человек, сын генерала, севастопольского героя, мой будущий тесть не хотел и слышать, чтобы его зять был жандармом. Он предлагал нам с дочерью материальную помощь, а также устроить меня куда-либо на гражданскую службу, которая обеспечивала бы меня лучше, чем полк, лишь бы я не шел в жандармы. Я упорствовал, доказывая ему, что служба корпуса жандармов идейная и полезная для государства. Не имея ничего мне возразить по существу, он все-таки был против нее. Мы долго спорили, и каждый остался при своем мнении. Я не покидал намерения поступить в корпус, но не отказывался от мысли жениться на его дочери.
Но перевестись в корпус жандармов было очень трудно. Для поступления в корпус от офицеров требовались прежде всего следующие условия: потомственное дворянство; окончание военного или юнкерского училища по первому разряду; не быть католиком; не иметь долгов и пробыть в строю не менее шести лет. Удовлетворявший этим требованиям должен был выдержать предварительные испытания при штабе корпуса жандармов для занесения в кандидатский список и затем, когда подойдет очередь, прослушать четырехмесячные курсы в Петербурге и выдержать выпускной экзамен. Офицер, выдержавший этот второй экзамен, переводился высочайшим приказом в корпус жандармов.
Всем формальным условиям я удовлетворял, но у меня не было протекции; отбор же офицеров был настолько строг, желающих было так много, что без протекции попасть на жандармские курсы было невозможно.
Скоро, однако, случай помог мне.
Протоиерей ГЕОРГИЙ СПАССКИЙ
(1877-1934)
Родился в семье священника Гродненской епархии. Будучи ребенком получил исцеление по молитвам своей матери перед чудотворной Сурдетской иконой Божией Матери, находившейся тогда в монастыре расположенном в окрестностях Поневежа (совр. Поневежес). В 1898 году окончил в Гродно Литовскую духовную семинарию и, как лучший ученик послан на казенный счет в Московскую духовную академию. После принятия сана был законоучителем в Учительской семинарии в Поневеже, в Виленском Реальном училище, Техническом железнодорожном и Химико-Техническом. Одновременно опекал тюремный храм. В начале 1914 года преподавал в Виленском военном училище. Начавшаяся Первая мировая война, вынудила переехать в Севастопольский Морской кадетский корпус.
В 1917 г. становится главный священник Черноморского флота.
В качестве флотского делегата принимает участие в заседаниях Поместного Собора 1917-1918 гг. и избрания на восстановленную Всероссийскую патриаршую кафедру митрополита Московского и Крутицкого Тихона (Беллавина).
После поражения Белого движения и эвакуации воинских частей из Крыма, вместе с флотом, покидает Россию. В северной Африке, Тунисе, в г. Бизерта, продолжает нести служение в среде бывших здесь до пяти тысяч человек, духовно опекая всех нуждающихся в поддержке, в молитве и таинствах церкви.
С 1923 г. проходил свое служение во Франции.
Известен, как духовный писатель "Письма из Африки", принадлежавшие перу о. Георгия Спасского выходили в газете "Новое время" (Белград, 1921-1930), воспроизведены в сборнике «Отец Георгий Спасский. 1877-1934», (Париж, 1938).
ПИСЬМА ИЗ АФРИКИ
«Радость странным...»
По обязанности главного священника Черноморской эскадры езжу по лагерям, кораблям и рабочим пунктам: везде служу, беседую, читаю лекции. Как в кинематографе, развертывается вся картина жизни русских беженцев в Африке. Как священник, слышишь биение сердец и трепет душ. Среди горя и слез, среди томлений и тоски душа тянется к Богу.
Приезжаю как-то в феврале в лагерь Айн Драхам (Ain-Draham). Раскинутый высоко в горах, выше облаков, окутанный зимой постоянным туманом, отдаленный от Эскадры (километров 250) — этот лагерь, казалось, был покрыт громадными серыми крыльями духа уныния. Утром собираю всех на богослужение в пустом большом бараке, который любезно предоставил нам французский комендант, очень добрый и отзывчивый человек.
Я кликнул клич Христов: «Кто жаждет, иди ко мне». Предложил желающим исповедаться и приобщиться. Те, которые по десять лет не были у исповеди, с волнением души подходили к великому таинству. Исповедовал от 9 часов утра до 3 часов дня.
Подходит молодая женщина, жена морского офицера, и со слезами на глазах шепчет: «Батюшка, — я лютеранка, я жажду святого причастия и исповеди, а пасторов здесь нет. Умоляю вас, не оттолкните меня... Тянет ко Христу». А взор такой скорбный...
После исповеди служил при общем пении молебен Божьей Матери и затем всех приобщаю запасными святыми Дарами, так как я антиминса не брал с собой, потому что по телеграмме выехал сюда напутствовать одну умирающую женщину.
В заключение мы все опустились на колени и поем:
«Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево...
Молений наших не презри в скорбях»...
Остановились... Слышно рыдание женщин. Мужчины со сжатыми зубами и покрасневшими глазами молчат. Дети расширенными глазенками с недоумением смотрят на взрослых, и углы губ их начинают дрожать...
На другой день хороним нашего собрата, скончавшегося неожиданно от паралича сердца. Всем лагерем провожаем его к месту последнего упокоения... Убитая горем жена. Араб-солдат важно ведет под уздцы мула, который впряжен в двуколку, а на ней вздрагивает простой деревянный некрашеный гроб... Серо... Грязно... Спускаемся к французскому кладбищу, окутанному облаками... И эхом разносится по горам: «Святый Бессмертный, помилуй нас»...
Поют громко, раскатисто, точно хотят заглушить тоску. Соседние горы подхватывают священную песнь... А серые тучи ползут и ползут, и конца им не видно, точно русская скорбь...
Одинокие могилы... Когда мы разьедемся, никто не придет помолиться к вам, братья наши...
Уезжаю. Спускаюсь с гор. Несмотря на февраль, жжет солнце. Пальмы... Арабы... Верблюды... Ослики... Чистые и ухоженные надгробные памятники арабских святых белеют в разных местах.
Глухая станция Нефза ... Ожидаю поезда. Два-три араба да немногие железнодорожные служащие. Вдруг верхом на лошади подьезжает к станции какой-то русский. Увидев меня, бросается ко мне: «Батюшка, откуда?» Оказывается, он живет тут на работах у одного француза на соседней ферме. «Как же чувствуете себя?» — спрашиваю я. «О, батюшка, я одинок, страшно одинок. А знаете, чем я спасаюсь? — говорит он, волнуясь и торопливо. — Ночью, когда все спят, я выхожу в поле и под звездным небом падаю на колени и молюсь... молюсь... Я тогда не замечаю времени, и кажется мне, что я сливаюсь со своей Россией и чувствую сердцем Христа... Я раньше был почти неверующий человек...»
Так на своем скорбном пути русский человек находит потерянную веру свою.
Взволнованный этой встречей, я, сидя уже в вагоне, думал: «Пусть будут благословенны эти страдания, которые приводят нас к Богу. Хоть поневоле уподобляемся тому евангельскому купцу, который все продает, чтобы купить драгоценную жемчужину царствия Божья».
Мы — русские, православные, создали здесь и свою святыню: образ Богоматери под названием «Радость странным», т.е. странникам. Образ нарисован в древнерусском стиле. В облаках — икона Богородицы, типа Казанской. От нее идут лучи, которые озаряют корабли русской эскадры и лагеря беженцев. Этот образ теперь — наша реликвия. Он скромен по виду, но украшен самоцветными камнями — горячими русскими слезами, и венок ему сплетен из наших вздохов.
Создалось вокруг этого образа Братство имени Богоматери, связанное известными обетами.
«Радуйся, светлая обитель, странникам бездомным», — поют на братских собраниях перед этой иконой акафист. И скорбные глаза Богоматери с образа смотрят на мятущиеся русские души. И легче становится на сердце, и воскресают надежды...
И образ милой Родины вырисовывается все яснее и яснее, а за окном церковного барака тихо шепчутся растущие кругом оливковые деревья, а за бортом русского корабля еле заметно шелестят волны Бизертского залива — словно несут привет от покинутой Отчизны...
Бизерта, 1921 год
6 ноября – морской праздник
6 ноября — день Святителя Павла Исповедника — традиционный морской праздник. Сколько с ним связано воспоминаний, воспоминаний самых дорогих. Детство... Юность... Чистые, полные огня грезы... Мечты и надежды…
Корпус пригласил на праздник с Эскадры и из лагерей всех бывших питомцев. Явились все. Сердце — не камень. А здесь, на чужбине, особенно дорог этот день. Радостно собраться вместе и грустно вспомнить прошлое.
Воспоминания, куда от них деться! Какой блеск был раньше: горящее огнями огромное здание, залы, залитые электричеством, первый бал…
А теперь — форт, вместо залов — ров, и сверху моросит дождик. Но, несмотря на это, настроение приподнятое. Как сказал Апостол: «Внешний человек тлеет, зато внутренний — обновляется». Гостей очень много, во главе с исполняющим обязанности командующего контр-адмиралом М.А. Беренсом и начальником штаба контр-адмиралом А.И. Тихменевым.
Маленькая, полутемная в каземате церковь. Кажется, что вы находитесь в монастыре. Низкие своды... Мерцают лампадки. Строго глядят лики святых. Иконостас взят с корабля «Генерал Корнилов» (там есть теперь другой). Все убрано зеленью. Направо в иконостасе образ святого Павла. В киоте у правого клироса наша беженская святыня, образ Богоматери под названием «Радость странным», т.е. странникам. В алтаре за Престолом художественно сделанный в древнерусском стиле запрестольный крест.
В самый торжественный момент над царскими вратами загорелся электрический крест, а посредине церкви — паникадило, сделанное из белого шелка. Все сделано самими русскими: свои художники, свои плотники, свои слесаря, свои портнихи. Делали любящие руки.
Нужно отдать честь вдохновителю всего, ктитору храма — инспектору классов . О, этот маленький храм! Как он дорог нам! Сюда мы несем свои скорби, сюда идем со своими надеждами. «Молитву пролию ко Господу и Тому возвешу печали моя». Стройно и торжественно идет литургия. Служат пять священников и один дьякон. Прекрасный бархатный голос его и красивая манера так способствуют благолепию службы. Задушевно поет хор из кадет, гардемарин, дам, офицеров и служащих. Много труда и много любви вложил этот хор в свое святое дело.
Исповедники морской идеи молятся Павлу Исповеднику. Кончается служба. На площадке перед фортом замер фронт гардемаринов. Впереди знамя. На правом фланге — оркестр . Выходит директор корпуса, вице-адмирал . Старый моряк, суровый по виду, несколько сутуловатый, он из-за своего пенсне своими добрыми глазами окидывает юный фронт. Несмотря на внешнюю суровость и иногда резкость, видно, что он любит свою молодежь. Он хотел бы их побаловать, скрасить суровую обстановку, да бессилен.
— «Здравствуйте, гардемарины и кадеты!»
— «Здравия желаем, ваше превосходительство!» Как отрезали молодые голоса!
Выходит Михаил Андреевич Беренс, командующий флотом, и принимает парад. Церемониальный марш. Под бодрящие звуки оркестра плывут мимо стройные ряды: ведет их начальник строевой части — фанатик морской идеи, весь пропитан лучшими традициями Русского флота.
Идет первая рота — высокая, стройная, вышколенная, гордая своим Владивостокским походом ; вторая — серьезная, сосредоточенная, жаждущая знаний; третья — пылкая, горячая, отзывчивая; пятая и шестая — выравнивающиеся, заметно духовно и физически поднимающиеся; и в конце седьмая рота — дети без ружей. Делают широкие шаги, поднимают плечи и голову, гордые собою. Прощебетали как птички на благодарность адмирала: «Рады стараться, ваше npевосходительство». На фланге роты, прихрамывая (одна нога искусственная), идет их любимый отделенный начальник — воспитатель Божьей милостью. Публика с особенной нежностью провожает глазами ряды малышей. Гремит оркестр, а к горлу подкатывает какой-то клубок, отворачивают лица друг от друга, чтобы не заметили предательских слез.
Обед во рву. За столами — около 600 человек. Стены рва разрисованы картинами славных героических морских сражений Русского флота. Посередине силуэт статуи Петра Великого. Традиционный гусь. Тосты. Громовое «ура» за любимого адмирала М. А, Кедрова. Он да морской агент в Париже В. И. Дмитриев — защита и опора корпуса в парижских сферах. Все знают, как это трудно делать им, имея ограниченные средства, не имея под ногами почвы — своего государства. Благодарно вспоминает Корпус и тот комитет, что среди грохота, шума и дрязг Парижа взял на себя святую задачу поддержать питомцев морской детворы и молодежи.
На другой день гимнастический праздник: очень хорошо поставлена эта сторона. Праздники такие действительно дают внушительную картину физического развития: ловкости, силы, гармонии и красоты. Точно воскресал перед нами дух древних Эллады или Рима. Тело как красивый пьедестал для души. Большое оживление в жизнь корпуса вносили посещение его адмиралом Кедровым или главными французскими начальствующими лицами. Последним, видимо, импонировала стройная во всех своих частях корпусная организация.
Иногда устраивались спектакли. В том же рву поставлена была пьеса под заглавием «Руфь» — (творчество одного нашего ротного командира , опытнейшего руководителя детей и талантливого, несомненно, писателя; известна его книжка под заглавием «Звездочкам земли»). В спектакле проведена была параллель между скитающейся на полях богатого Вооза благородной Руфью и трудящейся на чужих полях изгнанной Русью. Ставили в декорациях натуральных — среди растений и цветов и каменных стен форта. Библейские костюмы были сделаны из бязи и одеял. Парики достали в Бизерте. При волшебном свете прожектора сглаживались все шероховатости, и впечатление временами получалось прямо сильное. Помню, в одном месте, где на полях Вифлеемских, перед отходом ко сну, молятся жнецы (мелодекламация), сосед обращается ко мне и шепчет: «Правда, точно в Художественном театре?» Были очень удачные постановки и других пьес(Тургенева и Чехова).
На Рождество — елка. Вторую Пасху уже встречать будем здесь. Дни Страстной седмицы в церкви. Никогда не забудутся они. Особенно в Великую пятницу вечером — обряд погребения Спасителя... Перезвон нашей маленькой колокольни… Колокола сделаны из снарядных гильз, а также взяты с кораблей рынды . Похоронное пение... Свет факелов. Кругом камни и скалы. Темная, тихая, насторожившаяся ночь... Палестинская обстановка. Оглядываешься кругом: не увидишь ли идущего рядом старого, согбенного Иосифа Аримафейского вместе с Никодимом, несушим «тело Иисусово»?
Суровая обстановка. Трудовая жизнь.
Но не забудутся никогда кебирские переживания.
В расстоянии километра внизу — Сфаят, лагерь, где живет большая часть служащих корпуса. Деревянные бараки с черепичной крышей. Семейные имеют отдельные комнаты. Одинокие живут в кабинках, отделенных одна от другой одеялами; женские руки где можно из палочек и тряпочек создают уют и красоту. Наше убожество скрашивают очень цветы, которых здесь так много. Работа и здесь кипит.
В бараках и мастерской стучат швейные машины, это дамы шьют обмундирование кадетам и гардемаринам. Чтобы подработать хоть немного франков на личные расходы, взяли заказ французского интендантства на шитье жилетов для цветных войск. Мужчины в свободное время шьют сапоги. Есть своя литография. Библиотека довольно порядочная — большое наше утешение. Лавочка своя, где можно купить всякую мелочь. Корпус завел и небольшое хозяйство: куры, утки, гуси, свиньи и много кроликов. Есть, конечно, и обратная сторона медали — маленькие бури в стакане воды: дрязги, сплетни, ссоры. Словом — человеческое. Но скрашивает и покрывает и искупает все работа в великом деле воспитания оторванных от родных и Родины детей.
На кебирском холме Черноморский флот воздвиг свой последний жертвенник. Словно священный огонь Весты славных традиций морских пылает здесь. Кадеты и гардемарины воспитываются в духе христианском, в преданности Родине и любви к морю и флоту. Политики нет никакой. Любят Христа и Россию. Погасят ли этот огонь противные ветры или же разгорится он ярким пламенем и отразится в русских морях? Кто знает…
Бизерта. 1922 год
Рассеянные на чужбине.
Старожилы предсказывают жаркое лето. Со страхом ожидаем «сирокко». Самые сильные физически среди наших и те поддаются ему: ходят как развинченные; слабые в эти дни лежат пластом. Но пока еше жары нет, дуют ветры и изредка выпадают небольшие дожди, небывалые здесь для июня месяца.
Тяга во Францию продолжается. Каждую неделю отходит транспорт в Марсель, и каждый раз с палубы машут платками, посылая прощальный привет остающимся, группы отъезжающих русских. Группы эти бывают иногда порядочные, до ста и более человек. Во всей Tunisie , считая в том числе корпус и эскадру, осталось приблизительно около восьмисот-девятисот человек из бывших здесь пяти тысяч. Раньше все ехали на заводы или для очистки полей битв, теперь всех чарует Париж. Словно очковая змея, притягивает он к себе бедную птичку эмиграции. И как чеховские сестры стонали: «В Москву... в Москву... в Москву...», так теперь и на эскадре, и в рабочих пунктах один клич: «В Париж... в Париж... в Париж...»
Судя по письмам, многие устраиваются в Париже довольно прилично, но есть, конечно, и погибающие в его чреве,
Тает корпус, но не иссякает дух. Работа идет все время напряженная: стараются сберечь последние молодые побеги непоруганной России. К началу июля оканчивает курс четвертая кадетская рота. Человек четырнадцать-пятнадцать лучших будут устроены в высших французских учебных заведениях, другие же уйдут на эскадру на работы. Сейчас экзамены: зубрят день и ночь, а утром бодрые и смелые, выделяясь на фоне зеленых холмов белыми рядами, звонко поют:
Ах тучки, тучки понависли,
На землю пал туман...
Скажи, о чем задумался,
, наш атаман.
Чем больше тают ряды, тем теснее сплачиваются остающиеся, тем дороже становится все родное. Никогда так задушевно не встречали Пасху, строго соблюдая все обычаи, как в этом году. Никогда так заботливо не украшали зеленью дома и храмы на Троицу, как в этом году... Все, как в православной Руси... Неизвестно, как будет в следующем году; быть может, рассеянные на чужбине, многие будут совершенно одиноки. Кто знает? Где пророк, который может сказать нам о будущем? Очень уж много расплодилось лжепророков. «Врачуют рану дочери народа моего, легкомысленно говоря: „Мир, мир", а мира нет» (Иеремия, 8, 11). В слабые души заползает чад сомнений; Сильные верят и крепятся.
Тает эскадра, но не сдается молодежь. Чтобы не опуститься в тине жизни на пайке, чтобы не спиться от тоски, чтобы не огрубеть от заброшенности, пытаются создать спортивные кружки разного рода, кружки для самообразования и т.п. Шевелятся, как могут, барахтаются, чтобы не утонуть в серых волнах.
Не сдаются старики: генералы, адмиралы, каперанги и кавторанги несут на своих плечах часто черные работы по обслуживанию кораблей, подбадривая молодежь.
Конечно, есть и опустившиеся, махнувшие на все рукой, ничего не ожидающие впереди. Тает число русских в Тюнизии. Раньше в Тунисе почти на каждой улице слышалась русская речь, встречались свои. Теперь вы можете ходить по Тунису целый день и не встретить ни одного русского. Гаснут русские учреждения. Собирается уезжать представитель Земгора .. Уезжает уполномоченный Русского Красного Креста.
Встречаю в трамвае, идущем из Туниса в Карфаген (электрич. ж.д.), нашего русского моряка. Красивое, энергичное лицо. «Как живете?» — «Спасибо, хорошо. Служу на почте… Но, думаю, к осени ехать в Париж...»
Приезжаю в Кангет (два часа езды за Тунисом). Прекрасное имение. Богатейшие виноградники. Управляющий — наш моряк. Пользуется у французов большим доверием. Ведет все дело. Показывает мне громадный сарай, где стоят десять бочек вина по двадцать тысяч литров каждая, одна бочка — в сорок тысяч литров и еще несколько бочек по восемь, десять тысяч литров каждая. С гордостью показывает мне и остальные стороны интересного хозяйства. «Что же, вы довольны своей работой и положением?» Отвечает: «Да, я здесь почти полный хозяин, но... в конце концов, думаю о Париже».
Как мираж в знойной пустыне, маячит в туманной дали обольстительный призрак Парижа.
Пройдет год, два. Останутся одни русские могилы. Их порядочно и на Бизертском кладбище, и в Тунисе. Некоторые могилы закинуты далеко. Никто не придет к ним помолиться...
Одинокие. В родительскую субботу, стоя на кладбище Бизертском, обратившись лицом к Тунису, служим общую панихиду «о всех, в стране сей погребенных. Их же имена Ты, Господи, веси».
Несколько коленопреклоненных моряков стоят вокруг меня. Грустно звучит «вечная память»…
Одинокие могилы...
Сфаят, июнь 1923 года…
ВЛАДИМИР САМОЙЛО
(1878 — 1939 (1941?)
Журналист, драматург, критик, сотрудник русской, белорусской и польской печати. Родился в семье учителей в местечке Казимировка под Минском. Окончил гимназию в Минске, учился на медицинском факультете Московского университета, окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. До Первой мировой войны сотрудничал в газетах «Северо-западный край», «Минский курьер», «Наша нiва» (Вильно).
С 1919 года, участник белорусской общественной жизни и дискуссий на вечерах Литературно-артистической секции Виленского Русского Общества, член Религиозно-философской секции ВРО. Сотрудничал в польской печати («Przeglad Wilenski»), писал корреспонденции в «За Свободу!», «Виленское слово» (1920 — 1921). В 1922 году редактор-издатель газеты «Виленская речь».
Репрессирован органами советской власти в начале Второй мировой войны.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ. БЛОК И ДОСТОЕВСКИЙ
Творчество Достоевскаго, писал я еще в 1908 году в статье о Блоке, - громадный, неисчерпаемый океан русской национальной души, - целое море "Gemuth'a", во всеобъемлющем материнском лоне которого заключены все обломки, обрывки нашего прошлого, - все зародыши, надежды будущего, - все неосуществившиеся возможности, все порывы, все попытки их осуществления".
Можно сказать, что русская жизнь "развивается" по какому-то фатальному закону периодических кораблекрушений или каких-то колоссальных "абортов", в которых крушится, тонет и гибнет то драгоценное старое, то недозревшее молодое, то недоношенное будущее...
Но, увы, выплывает, возрождается в новой жизни, бесконечно заживаясь в ней, заживая ее молодой век, только старое, только прошлое... И снова принимается оно с прежним жутким аппетитом за пожирание юного, - своего собственного будущего...
Таким безбрежным морем после кораблекрушения всегда была каждая типическая русская душа.
Такой русской душой, наполненной всеми кораблекрушениями нашей истории, был Достоевский, имевший, как и все русские гении, свои глубочайшие корни в далекой допетровской Руси, - в правоверном русском средневековье, с его религиозно-церковными нормами и идеалами, которые все эти подлинные гении считали нужным связать с новой жизнью, преодолеть лишь их враждебность жизни, - спустить на землю, а не просто отбросить...
Но, увы, корабль Юности, - новой молодой жизни, - всегда терпел аварию в роковом просторе русского моря…Как бы следуя страшному рецепту "Домостроя", он "сокрушался" затиравшими его льдами, скоплявшимися у того "вечного полюса" (самодержавия), о котором в знаменитом стихотворении говорит Тютчев...
В этой вечной победе старого над молодым, прошлого над своим собственным будущим, устанавливающей как бы вечную, санкционированную нашим старчески-ветхозаветным православием, гегемонию Старости в русском мире, в этой победе смерти над жизнью - подлинный источник как всех апокалиптических интуиций нашей религиозно-философской мысли, так равно и - столь типичной для русского "социально-политического" мышления, как "левого" так равно и "правого", равно у Эрна как у Ленина, - "катастрофическ. идеи прогресса".
Конечно, в этой победе нигилистической Старости над "реквизированной", обескровленной ею Юностью, в этом посмертном "снохачестве" не живого, но живучего прошлого, безумно уничтожающего свое собственное будущее, - подлинная первично-биологическая причина фатально осуществляющихся здесь, на нашей русской земле "апокалиптических" прозрений и чаяний; зреющих, "прогрессирующих" и - разражающихся катастроф, - периодических кораблекрушений, "абортов".
Но еще древние греки различали в своих космогониях хаос живой от хаоса мертвого, хаос колыбели от хаоса кладбища.
Нигилистическая борьба двух этих враждебных, беспрерывно и беспредельно возроставших хаосов, не творивших, а разрушавших русский мир, - и привела, наконец, к полной, глубочайшей - до самого дна - его хаотизации...
Вековой нигилистической гегемонии старости, имевшей в целях мертвой хаотизации русского мира, могучую опору в сознательной воле всемогущего германского хищника-соседа, - теперь на наших глазах пришла на смену, - при той же сознательной поддержке, - в тех же самых целях хаотизации, - столь же омерзительная, столь же нигилистическая диктатура юности...
Эта двойственная хаотичность русской национальной души, творимая двойственным хаосом русской жизни, - с необыкновенной яркостью и силой, со всей нестерпимой "жестокостью" боли и "надрыва", - отражена в творчестве Достоевского.
И нас здесь особенно интересуют в творчестве Достоевского эти попытки юной жизни выбиться, выбраться на свет из-под обломков обвалившегося на них, задавившего их посмертно - живучего, всегда воскресающего старого мира.
Из этого творческого хаоса, как из "царства народившихся душ" у Метерлинка, одна за другой возникают попытки новых космических форм, новой юной жизни - пробиться в русский мир, удержаться в нем, несмотря на жестокую "реквизицию", "розыск", "ссылку", разгром, растление и истребление.
Но, увы, эти попытки юности дозреть до полного мужества, начать в русской жизни то "новое благообразие", которое должно уже притти на смену старому "дворянскому", давно уже живущему национально и морально посмертною жизнью, - все эти попытки - повсюду у Достоевского, как и повсюду в русском мире, - гаснуть, не успев даже разгореться, гибнуть, не дожив даже до своего утра...
Проблема "новаго благообразия" - центральная в творчестве Достоевскаго.
И с этой проблеммой теснейшим образом связана проходящая через все его творчество проблема русского детства и русской юности.
Много писалось о детях в творчестве великого гуманиста, о "слезинке замученного ребенка", вызывавшей горький пафос кощунственного бунта в Достоевском, подобный знаменитому вызову "Царю, а не Отцу вселенной", брошенному Мицкевичем в его гениально скорбной "импровизации" (3 часть "Дзядов").
Но никто, если не ошибаемся, не указал на целую галерею бледных, обескровленных, яко агнцы пред стригущим их безгласных, образов русской юности "реквизированной", замученной религиозно-политической гегемонией старости, образов, которыми переполнены его романы.
И та же самая проблема русской юности составляет всю душу поэзии Блока, его такой же бледной, с такими же "траурными перьями на шляпе" - вечная память погибшей юности! - как сама "Прекрасная Дама", музы.
И только потом эта скромная, тихая, вышедшая из русского монастыря, русского, еще допетровского средневековья, муза-схимница, пройдя через наш революционный ренесанс, становится вакханкой, сначала опьяняющейся вином и любовью, а затем - ненавистью и кровью.
Газета «Виленская речь». 1922. № 13, 13 февраля.
АНДРЕЙ СОБОЛЬ
(1888 — 1926)
Поэт, писатель, журналист, переводчик, политический деятель. Родился в Саратове в семье мелкого служащего. После смерти отца мать переехала в Литву в г. Шавли (совр. Шяуляй). Окончив городское еврейское народное училище, сдал экстерном экзамен за четыре класса гимназии в городе Пермь, вступил в партию эсеров, участвовал в революции 1905 года. Первые стихи, подписанные Юлий Соболь опубликованы в пермских газетах. В Вильне сотрудничал в еврейской газете «Фрайнд», переводил прозу с немецкого, английского, французского языков, печатался в виленском журнале для детей «Зорька». В 1906 году в Мариямполе был арестован и приговорен Виленским военно-окружным судом к четырем годам каторжных работ и бессрочной ссылки. В 1909 году бежал за границу.
После перерыва, вызванного революционной работой, тюрьмой, каторгой, ссылкой, бегством за границу, появились рассказы в журналах «Современник» (1911), «Русское богатство» (1914), «Заветы» (1914). Автор романа «Пыль» (1914), сборника «Рассказы» (1916), сборников «На каторге», «На чужбине», «Бред» (1917). Принимал участие в коллективных еврейских изданиях на русском языке.
В 1915 году вернулся в Россию. В качестве корреспондента нескольких газет побывал на Кавказском фронте. После Февральской революции был комиссаром Временного правительства при 12-й армии, затем отошел от политической деятельности. В Москве был избран секретарем правления Всероссийского союза писателей. В 1923 году опубликовал в московских газетах открытые письма, в которых «признавал» советскую власть.
Застрелился у памятника Пушкину в Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
БРОШЕННЫЕ (Из жизни маленьких людей)
ГЛАВА I
Васютку взяли из деревни, от родных полей и лесов оторвали его.
И с того времени, как он выехал с дядей Пахомом из родимой деревни, он все еще не мог притти в себя, он точно окаменел, и только его голубенькие глазенки бегали по сторонам, как у пойманнаго зверька.
Маленький вокзал на станции, шлагбаумы, рельсы — все это его поражало. Но каков был его испуг, когда с грохотом подкатил к станции поезд.
— Дяденька, боюсь! крикнул он и с визгом припал к дяде Пахому.
— Полно, глупый! — успокаивал тот; чугунка ведь это.
И страх у Васютки прошел: с улыбкой во все лицо, засунув палец в рот, он стоял около паровоза и не спускал с него глаз.
Дядя Пахом купил билеты и зашел с Васюткой в вагон.
Раздался звонок, второй, третий — и поезд отошел. Точно очарованный стоял Васютка у окна. Перед ним мелькали деревья, поля, луга, покрытые высокой густой травой; извивались, как змейки, ручейки; блестели на солнце, словно серебро, озера; иногда мелькали рабочие с кирками, лопатами, виднелись разложенные костры.
Ежеминутно Васютка тащил Пахома к окну.
— Дяденька, смотри-кось, лошадочка!
Но Пахом сидел с каким-то мещанином в картузе и вполголоса вел с ним беседу.
— Куда едешь? — спросил тот.
— Да вот племяша в город везу, на обученье к сапожнику. В деревне-то делать ему нечего, да и беднота дома, лишний рот долой — пусть ремеслу обучится.
— Да, заметил мещанин, ладно делаешь. Лучше, чем в деревне в горох бегать.
Эти слова долетели до Васютки.
Словно что-то вспомнив, он наморщил лоб, замигал глазами и тихо заплакал, утирая грязным кулаченком глаза, а в другой руке держа небольшую краюху хлеба, густо посыпанную солью.
Слова дяди и мещанина в картузе напомнили ему все: и деревню, и хату, и милую сестренку Нюту, и поля с горохом...
Васютка еще сильнее заплакал. А теперь к сапожнику на обучение. Тяжело будет. Ему Колька-головорез рассказывал, что сапожники злющий народ, есть не дают и только колодками бьют по голове... А колодки-то тяжелыя и бьются больно.
Васютка стоял у окна, и крупныя слезы из глаз его падали на хлеб.
— Приехали, Васютка!
Васютка обернулся. Дядя Пахом взял его за руку, схватил свой мешок — и они вышли. Шум, говор, стук колес, крики носильщиков и извозчиков оглушили Васютку: он крепко сжал корявую руку Пахома, — и они быстро зашагали и скоро очутились в городе...
Прощай, деревня! Прощай, Нютка! Прощайте, милые луга и леса, прощайте!
ГЛАВА 2-ая
— Дурак, испортил все. Разве так надо сучить дратву? Драть тебя надо! Вот тебе, вот! Сапожник Антип Прохорович «учил» Васютку.
Перед ним стоял мальчик лет 18-ти и безропотно сносил удары ремнем, которые быстро сыпались на его худыя плечи и спину.
— Деревня! кричал Антип, и для чего я тебя только взял? Благодарить Бога должен, что я тебя кормлю, а ты...
Удары снова посыпались.
— Дяденька! умолял тот, миленький!.. Я нечаянно...
— Пошел!
Антип толкнул мальчика, и тот быстро вылетел в дверь, очутился в темном чуланчике и повалился на пол, судорожно зарыдав.
— Васечка!
В одном из углов чуланчика, между тряпьем, что-то зашевелилось, и оттуда выполз белобрысый мальчик.
Он подполз к Васютке и обнял его.
— Снова бил? — грустно спросил он.
Васютка горько плакал.
— Брось, Васенька, шептал он, полно плакать... Ну?
Вася приподнялся и сел, отирая слезы рукавом рубашки. Это был тот Васютка, который два месяца тому назад приехал с дядей Пахомом из деревни в город, но как он изменился! Он весь похудел; щеки его впали, и в голубых глазах его виднелся страх, и он ежеминутно озирался, точно боясь, что вот-вот снова раздадутся удары. С того дня, как он приехал в город, началась горемычная жизнь. Дядя Пахом на другой день уехал. Васютка поселился у сапожника, и с перваго дня начались его мученья.
Подмастерья издевались над ним и часто били, а «сам» каждый день почти.
Бывало, пошлет за водкой, не придешь так скоро — снова побои. А есть мало давали... И час от часу худел Васютка. Одно у него было только утешенье: среди учеников был некий Петя, белобрысый мальчик с добрыми-предобрыми глазами, больной, худенький... Раз его хозяин толкнул, но так неловко, что Петя слетел с лестницы и вывихнул ногу. Его поместили в чулан, где он по целым дням лежал в углу на куче тряпья. Пищу ему бросали, как собаке, часто даже забывали накормить, и бедный Петя по целым часам голодал.
И Васютка полюбил его. Каждую свободную минуту он забегал к нему, отдавал свою долю хлеба, сам не доедая. И Петя его полюбил, привязался к нему. Как только Васютка входил, Петя вылезал из своего угла и садился около него, а ночью они друг другу разсказывали сказки... длинныя, страшныя сказки.
А когда Вася приходил заплаканным — Петя утешал его и крепко, крепко прижимался к нему, как бы напоминая Васютке, что он не одинок.
И теперь, как всегда, он обнял его и крепко поцеловал.
— Я «туда» сегодня не пойду больше — сказал ему решительно Вася и показал рукою на мастерскую. — Не пойду! —
— И не надо, поспешно ответил Петя: все равно сегодня хозяин уходит. Лучше здесь посидим.
— Есть хочешь?
Петя вытащил из деревянного ящика, стоявшаго в углу, кусок хлеба и подал Васе. Вася разломал хлеб на две части и одну дал Пете.
— Я не хочу — сказал Петя.
— Ты ведь ничего не ел — ответил Вася. Ешь!
И они оба с жадностью стали есть черствый хлеб.
— А ты когда-нибудь бывал в деревне? спросил Васютка.
— Нет! — ответил печально Петя.
— А хорошо теперь там, весело...
Петя ближе прижался к Васютке — и они оба растянулись на полу.
— Хорошо там, шептал Васютка. Ребята, чай, по грибы пошли или купаться... А речка у нас большая, хорошая... А я плавать умею.
Петя приподнялся на локоть и с благоговением посмотрел на Васютку, который даже и плавать умеет. А он ничего не умеет. Он даже никогда лесочка не видал: вырос он в большом каменном доме, а потом, когда ему минуло 12 лет, отдали его к сапожнику Антипу. И ничего он не видал, ничего...
— И рыбу ловил, продолжал Васютка, раз щуку поймал. Во какую большую! — и Васютка, насколько мог, растопырил руки.
Петя весь был внимание.
— А в лесу-то ягод сколько: и малины, и землянки и черники... А грибы!
Васютка вздохнул, а за ним и Петя.
— А я ягод еще никогда не ел — печально промолвил Петя.
— А мы в лесу раз белку поймали — продолжал Васютка.
— Белку? — Петя приподнялся с места; глазки его заблестели, и он весело, сам не зная отчего, разсмеялся.
— Эй, завозились уже! — послышался из мастерской сердитый оклик
Дети притихли.
— А я никогда ничего не увижу, грустно начал Петя. Ни белок, ни леса... А хочется все увидать, хоть одним глазком посмотреть.
Васютка оглянулся по сторонам, нагнулся к Пете и тихо ему на ухо сказал:
— Удерем отсюда... в деревню! Плохо здесь, дерутся больно... и есть хочется... А в деревне огурцы, горох, Нютка...
Петя слегка вскрикнул, всплеснул руками, радостно усмехнулся, но, что-то вспомнив, снова вздохнул.
— А как я с ногой-то? — спросил он робко.
— А мы тихо пойдем, ведь нога-то твоя заживает, идти можешь... А дорогу я знаю.
— А когда? с дрожью в голосе спросил Петя.
— Ночью, когда светать станет. Ладно?
— Ладно! радостно промолвил Петя.
Долго, долго еще слышалось в чулане: «щука то большущая... Нютка... белка», и раздавался тихий радостный смех Пети.
ГЛАВА 3-я
В доме сапожника Аптипа все спали, сам хозяин лег раньше всех. Всюду было тихо, только в чулане слышалась какая-то возня. Васютка не спал. он с нетерпением ждал рассвета.
Вот на потемневшем небе показалась чуть заметная полоска света. Гулко пробило на колокольне три раза. На небе все более разгоралась заря. Сквозь темные облака упорно пробивались полосы света, одерживая победу, и небо становилось все светлее и светлее...
Стало светать. Васютка приподнялся с пола и подошел к Пете.
— Петя, прошептал он, пора. Но Петя спал, и на лице его играла веселая улыбка.
Васютка слегка толкнул его. Петя быстро поднялся, протер руками глаза и в одну минуту был на ногах.
— Тихохонько... Скоро, чай, встанут — бормотал Васютка.
Неслышно проскользнули они и очутились в передней. Тут им предстояло самое трудное — нужно было неслышно открыть тяжелый железный засов. Долго, долго возились они, пока удалось им снять засов.
Но вдруг нечаянно Васютка брякнул засовом. Из комнаты хозяина послышался вздох, и заскрипела кровать... И снова стало тихо. Васютка схватил Петю за руку и быстро шмыгнул на двор, а оттуда на улицу.
— Теперь прямо — промолвил Васютка.
Из улицы в улицу уверенно шел Васютка, пока они не дошли до вокзала.
— Туда! — и Васютка указал рукой на тропинку, которая извивалась почти параллельно с рельсами.
— По «рельцам» нельзя, сказал Васютка. А вот мы по тропинке пойдем: куда рельцы — туда и мы... Дядя Пахом и я на рельцах и приехали. Идем!
Васютка взял Петю за руку. Они обошли вокзал с задней стороны, прошли мимо заспанных носильщиков, очутились на тропинке и зашагали.
— «Куда рельцы — туда и мы!»
Бедные дети!
Солнце стояло высоко, когда они с трудом добрались до небольшого леса. Как только Петя увидал его, он бросился бежать, сильно прихрамывая, лег на траву и словно замер.
— Хорошо, как хорошо! — шептал он и чувствовал, как что-то отрадное вливается ему в душу и что ему становится легче и веселее.
— А белка, белка где? спросил он у Васютки, но тот уж был далеко и копался между кустами.
— Петя, на те ягоды — и Васютка подал Пете целую горсть крупной малины, еще покрытой росой.
— Батюшки! — смог только крикнуть Петя.
— Отчего ты не ешь? — спросил весело Васютка.
— Я спрячу... жалко... с виноватой улыбкой ответил Петя.
— Ешь, еще будет! — крикнул Васютка, и снова бросился в кусты, и только между листьями мелькала его русая головка, и сверкали задорно глазенки.
ГЛАВА 4-я
Шаг за шагом отдалялись наши друзья от города.
Часто они отдыхали, так как Петя уставал.
А по дороге Васютка беспрерывно рассказывал Пете о деревне, и в Петином воображении деревня обращалась в рай, где все только дано для удовольствия, и он с восхищением прислушивался к Васюткиным рассказам, а в интересном месте он хлопал ладошами, подпрыгивал и заразительно весело смеялся.
А Васютка? — Васютка сам от радости не чувствовал под собой ног.
— А встретят нас в деревне-то как! — говорил он Пете. Нютка обрадуется, запищит от радости, а мамка, а Колька... И мы в лес с ребятами по грибы пойдем, на речку рыбу ловить...
— И я? — спрашивал замирающим голосом Петя, подпрыгивая и стараясь поспевать за Васюткой.
— И ты. Вместе все пойдем. И на ночное пойдем, уху сварим.
— И я тоже? — снова спрашивал Петя, и глаза его с надеждой устремлялись на разсказчика.
Хотя в рассказе Васютки часто повторялись огурцы и горох, — но Пете не надоедало это слушать, и он по прежнему с восхищением прислушивался к бесконечным рассказам Васютки.
А по дороге он старался представить себе Нютку.
Наверно, такая, как та большущая кукла, которую он видел в окне одного магазина.
А у него сестры никогда не было и ни отца, ни матери. «Сестра!»
Петя улыбался, и слово «сестра» ему казалось бесконечно милым.
Раз по дороге им встретился крестьянин с котомкой.
— Куда вы, ребята? спросил он их ласково.
— Домой, в деревню, к мамке — ответил Васютка и махнул рукой по направлению дороги.
И долго стоял крестьянин и смотрел на удаляющихся детей. В полдень дети очутились у какой-то речки. Как только Васютка увидел ее, он с радостным криком бросился бежать и, запыхавшись, в один миг очутился у берега.
Скоро подошел и Петя.
С изумлением он остановился у берега. И правда, речка была поразительно хороша. Между зелеными берегами она извивалась, словно змейка. Вода ея ослепительно блестела на солнце. Изредка всплескивала рыбка, и по всей реке расходились круги.
Неслышно катила река свои воды — и они журчали и точно шептались между собой, омывая ветки плакучих ив.
— Петенька, ласково сказал Васютка, ты здесь подожди, я выкупаюсь... Разочек только.
— И плавать будешь?
— Буду... Вот сейчас.
Васютка быстро разделся и с наслаждением погрузился в холодноватую воду.
— Смотри, Петя!
Петя глаз не сводил с Васи.
Васютка плескался в воде, кружился, пускал брызги, переливавшиеся на солнце цветами радуги, и хохотал сам, захлебываясь от радости.
— Смотри! И Васютка направился к другому берегу. Но на полдороги ему сперло дыхание. Он беспомощно вскинул руками, хотел стать ногами на дно, но земля точно ускользала из под ног и он быстро погрузился в воду раз... другой...
Вот он снова показался на поверхности.
— А-а-а! — раздалось в воздухе. И снова Васютку потащила вниз какая-то неведомая сила.
Петя стоял на берегу и любовался, какие штуки выкидывал Васютка.
— А-а-а! — снова раздалось.
Мелькнула рука и пропала... Только по воде расходились большие круги...
Петя стоял на берегу и с нетерпением ждал появления Васютки, а река по прежнему беспечно катила свои воды, по прежнему омывая ветки плакучих ив...
« Зорька». Журнал для детей. 1905. № 10
НОРА САХАР-ЛИДАРЦЕВА
(1899? — 1983)
Писатель, поэт, журналист, переводчик, музыкальный и театральный критик. Дочь известного петербургского адвоката Якова Сахара. В 1917 году, окончив гимназию М. Н. Стоюниной, приняла активное участвие в литературной жизни «революционного Петрограда», посещая поэтическую студию Николая Гумилева, общаясь с Анной Ахматовой, танцовщицей Ольгой Глебовой-Судейкиной, поэтессой Анной Радловой, актером Константином Миклашевским. Корней Чуковский, Николай Евреинов и Михаил Кузмин посвятили ей три буриме:
«Зачем, о безумная Нора,
В те дни, когда стонет Кронштадт,
Ты, словно жена военмора,
Устроила пир и парад?
Что, если, как родину Канта,
Тебя покарает Антанта?»…
После расстрела Николая Гумилева и похорон Александра Блока приняла решение эмигрировать из Советской России. Осень 1921 года провела в Литве, поместила несколько стихотворений в каунасской газете «Вольная Литва» и очерк в газете «Эхо». В начале 1922 года покинула Каунас.
Работала переводчицей, превосходно владея итальянским и португальским языками.
Известность принесла журналистская деятельность в парижской эмигрантской прессе, как представительница петербургской культуры 1910-х годов писала об опере, балете и театре.
КАК ЖИВУТ ПОЭТЫ
Об этом писалось много, но действительность требует повторения о том, ужас чего еще не воспринят всеми. Автор помещаемой ниже заметки только что приехал в Ковно из России. Это - показания человека, видевшего все своим глазами. Пусть-же простые строки наблюдателя снова приподнимут завесу над жизнью тех, для кого еще больнее и горше жизненные тяготы, умертвляющую душу, отданную красоте и напевности творческих строк.
Ред.
Технические затруднения, бумажный и прочие кризисы, или как стали горько иронизировать, «утрата секрета книгопечатания» привели к тому, что поэт, книга которого стала появляться в напечатанном виде чрезвычайно редко и в ограниченном количестве, - все чаще появляется на эстраде «Дома Литераторов» и «Дома Искусств». Он уже не только писатель, он - «чтец», а читатели его уступили место «публике». Все реже выступают в концертах артисты театра с «декламацией»: Кузьмин, Сологуб, Андрей Белый, Анна Радлова, Георгий Иванов, Мандельштам - и еще совсем недавно - Блок и Гумилев! Сами «читают» свои произведения, их имена почти не сходят с афиш, которые ярко облепляют, налезая друг на друга, дряхлеющие дома советского Петрограда. И «публика» радостно узнает их при встречах, знает не только манеру письма, но и манеру читки каждого. Она уже не ждет театральной, наигранной декламации, не протестует больше против монотонной напевности «чтения», - у каждого поэта особенной, своей, - она научилась ценить эту манеру, выявляющую музыку стиха и позволяющую вникать в его сущность безо всякого напряжения.
Отработав в советском учреждении, простояв в кооперативной очереди за 1 фунтом кислого хлеба, наколов щепок для «буржуйки», сбегав в общественную столовую, - «публика» со всех частей города, презирая мороз, отсутствие трамваев и уличного освещения, бежит в «Дом Искусств и «Дом Литераторов», и наполняет собой не только «ту комнату, где эстрада», но и прилегающие к ней. На вечерах Кузьмина, Евреинова, Чуковскаго в «Доме Искусств» сидели просто на полу, перед первым рядом, стояли в проходах, судорожно хватались за огромный хрустальный канделябр, чтобы как нибудь сохранить равновесие.
Вполне понятно, что у петроградского интеллигента, у этого пресловутого существа, то высмеиваемого, то превозносимого до небес (и то и другое почему-то всегда пристрастным образом), вполне понятно, что у него есть потребность в духовной пище, которую физический голод не заглушает, а обостряет, - и ни жалеть, ни хвалит его здесь нечего.
Но наши поэты! Трескучее и опошленное слово «герои» к ним не применимо. Герои экрана, герои труда... плакатностью веет от этого слова.
Наши поэты… Они терпят все обывательские невзгоды: хождение пешком с одного конца города в другой, колка дров, очереди за продовольственным пайком, материальная нужда, холод, голод; Рождественский и Гумилев были арестованы, причем, аресту второго был положен такой трагический конец; Блока выселяли, Кузьмин всю минувшую зиму прожил без дров. Ко всему этому - ежевечерние леции во всевозможных чрезутопах, балтфлотах, петрокоммунах, все опять-таки ради пайка, сокращаемого до смешного... нет, до трагикомичного; и все таки этот паек слишком тяжел, когда его приходится таскать на спине с отдаленной линии Васильевскаго острова на одну из прилегающих к Знаменской улице.
Наши поэты…Они создали за последнее время столько прекрасного, подчас гениального. Их произведения многочисленны и так увлекательно новы и свежи по существу и по форме. Сплоченное bel canto - единственный протест аристократов духа против грубой современности. Создаются книги стихов, самыя названия которых так далеки от русской современности, с ее пайками, печурками и чрезвычайками: «Нездешние вечера» и «Вторник Мэри» Кузьмина, «Фимиамы» и «Одна любовь» Сологуба, «Королева и рыцари» Белаго... и великим праздником для изголодавшейся души петроградца является вид новой книги в витринах одного из трех книжных пунктов, существующих во всем городе.
Из поэтов, выдвинувшихся за последнее время, большого внимания заслуживает Анна Радлова. Она начала писать всего 5 лет тому назад. Начинающим поэтом она уже печаталась в «Аполлоне». В 1918 г. книга «Соты», где наряду со «своими» нотами, звучало еще что-то от Ахматовой и Кузьмина. В конце 1920 г. «Корабли» - уже совершенно самостоятельные, замечательные новым размером, еще не имеющим названия:
Бывают же на свете лимонныя рощи,
Земля, рождающая вдоволь хлеба,
Нестерпимо теплое, фиалковое небо
И в узорчатых соборах тысячалетния не страшныя мощи.
И гуляют там с золотыми, пустыми бубенчиками в груди люди.
Господи, ты самый справедливый из судей,
Зачем же сулил Ты, чтобы наша жизнь была так темна и так убога,
Что самая легкая из всех наших дорог - к Тебе дорога?
Газета «Эхо». 1921. № 233 (292), 2 октября.
Протоиерей ЛЕВ САВИЦКИЙ
(1902 — 1978)
Митрофорный протоиерей Виленского кафедрального собора. Родился в Вильно в семье служащего. По окончании Виленской духовной семинарии, рукоположен во диакона, а затем - во пресвитера (1923). Служил в Вильно (тогда в составе Польши) в течение 26 лет вторым священником, а затем - настоятелем Свято-Евфросиниевского кладбищенского храма. Составил опись захоронений на кладбище и описание могильных памятников и крестов. Издал брошюру «Православное кладбище гор. Вильно. К столетию кладбищенской церкви св. Евфросинии 1838-1938 г.г.» (1938). В 1939 году совместно с другими представителями виленского духовенства был принят в юрисдикцию Московского Патриархата. Во время Второй мировой войны, рискуя жизнью, составлял списки людей, которых фашисты расстреливали и хоронили у ограды кладбища и совершал их отпевание. С 1949 года до выхода за штат в январе 1978 года был настоятелем кафедрального собора. Составил «Летопись церковной жизни Литовской епархии» (1963). Похоронен на Св.-Евфросиниевском кладбище.
ЛЕТОПИСЬ ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ ЛИТОВСКОЙ ЕПАРХИИ
Епархиальные правящие архиереи (1840 — 1963)
Предисловие
В мое распоряжение поступили записи покойного ключаря Кафедрального собора г. Вильно — митрофорного протоиерея Михаила Голенкевича (1852-1924), скончавшегося в Вильне в 1924 году на 72 году жизни.
Воспоминания эти, составленные ключарем от руки, начинаются автобиографией, а затем, с момента рукоположения во иерея (по окончании Петербургской духовной академии при ректоре Иоане Янышеве), переходят к характеристике архиереев Литовской кафедры, при которых автору пришлось трудится на ниве Христовой.
«Таким образом, - заканчивает он свои записи, - я состоял в Вильне ключарем при Кафедральном соборе 35 лет. С 1882 по 1917 года, при 8 епархиальных и 15 викарных архиереях».
Учитывая особое значение Литовской епархии, и тот факт, что на кафедру эту назначались выдающиеся архипастыри, я с большим интересом с упомянутыми воспоминаниями о. Ключаря. Но был разочарован, так как ожидал от них гораздо большего: сведения даны весьма краткие, причем проскальзывает субъективный подход в оценке деятельности того или иного архипастыря.
Воспоминания начинаются с архиепископа Александра (Добрынина), т.е. С 1882 г., и заканчиваются назначением Архиепископа Тихона (Белавина) (1914).
В период Первой мировой войны, когда в 1915 году Вильна была оккупирована немцами, из духовенства остались на месте ключаря собора протоиерей Михаил Голенкевич и Священник Павел Савицкий, которые совместно с иеромонахом Савватием (Св. Духов монастырь) окормляли духовно верующих. Мощи Св. Виленских Мучеников были эвакуированы в Москву. И вот под впечатлением указанных воспоминаний о. Михаила Голенкевича, я задался целью восполнить пробел и дать более подробные сведения о литовских архипастырях, начиная с Иосифа Семашко, т.е. Момента воссоединения униатов и открытия в Вильне самостоятельной Литовской епархии, до настоящего времени. Период большой — почти 125 лет (1839 — 1963). Удастся ли довести до конца — Бог весть, пособий на руках мало, а материал безграничный и весьма интересный.
Не надо забывать, что на Литовскую кафедру, в виду ее исторического значения, назначались архипастыри, умудренные житейским опытом, администраторским талантом, даром элоквенции.
В Вильне сподобил меня Господь священствовать 42 года. 25 лет на кладбище Св. Евфросинии Полоцкой, а последние 17 лет — настоятелем Пречистенского Кафедрального собора. За этот большой период (1923 — 1965) сменилось много архипастырей, посему и на основании личных наблюдений имею возможность отметить характерные черты их деятельности на Свещнице Литовской.
Пособием для изучения жизни и деятельности иерархов за указанный выше период послужили мне «Синодальные Ведомости», «Ведомости Литовской епархии» дореволюционного периода, труды профессора Каприновича по вопросам унии и состояния православия в здешнем крае, равно и его же описание жизни и деятельности Митрополита Иосифа Семашко. Пользовался я и «Журналом Московской Патриархии» за наши дни, не говоря уже о кратких воспоминаниях протоиерея Голенкевича, которые и вдохновили меня взять на себя намеченный труд.
Вильнюс, 1965 год
НЕМНОГО ИСТОРИИ
Прежде чем приступить к разработке намеченной темы, углубимся немного в далекое прошлое — историю нашего края.
Литва...Здесь сталкиваются две культуры Востока и Запада здесь, в Вильне, обосновалось католичество, имевшее в прошлом иезуитские школы, отсюда исходила агресивная политика римско-католиков, целью которой было любой ценой совратить чад Православной Церкви и подчинить их Риму.
В XIII веке древняя Юго-Западная Русь, отвоеванная от монголо-татар литовским князем Гедимином, признала над собою владычество Литвы.
Основателем могущества Литвы история считает Гедимина (1316 — 1341). в состав его княжества входили Полоцкая земля, Полесье, Пинское княжество, Туровское, Минское, Витебское, Волынское; и назывались его владения «Великим Княжеством Литовским, Жмудским и Русским».
Более 2/3 всего пространства государства занято было русскими, и Гедимин назывался литовско-русским князем. В дружину его входило много видных русских вождей. Гедимин основал и новую столицу — город Вильну (1323). Большую часть этого города составляли русские, и у них уже был свой храм св. Николая. Гедимин-язычник проявлял полную веротерпимость ; он и сыновья его брали в жены русских православных князей.
Достойным приемником Гедимина был его сын Ольгерд (1345 — 1377). К огромным владениям своим он еще присоединил княжество Черниговско-Северное, Киевское, Подолию. Пределы Литвы доходили почти до Черного моря от Балтийского.
Рожденный от русской матери. Ольгерд женился на витебской княжне Марии Ярославовне, переселился в Витебск и проживал там среди русских, усвоил русский язык, обычаи, разрешал возводить храмы. По преданию, жена его Мария Ярославовна построила в Вильне Пятницкую церковь, в которой и погребена; при ней был свой духовник — Нестор. При Ольгерде, по настоянию жрецов, замучены были три придворных литовца, принявшие во крещении имена Антония, Иоанна и Евстафия (1346); нетленные их мощи и ныне, благодарение Всевышнему, пребывают в пещерном храме Св. Духова монастыря города Вильны. Память их — 27 апреля нового стиля, и к этому дню стекаются много богомольцев не только виленцев, но и из провинции.
Вторая жена Ольгерда, также русская и православная, Юлиания Тверская, имела в замке свою дворцовую церковь. В Вильне уже было несколько православных храмов. В том числе и Пречистенский (Спасский) собор.
С начала XV века, когда последовательно разделение митрополии на восточную и западную. Пречистенский храм стал кафедральным собором Литовской митрополии. Этому много содействовал князь Ольгерд.
Итак, в княжестве Литовском русские-православные составляли большинство. Договоры государственные и торговые заключались на русском языке, русскую надпись имел Ольгерд на своей печати. Князья литовские Ягайло и Скиргайло говорили по русски и многие из литовцев исповедовали православную веру. Сохранившиеся в некоторых монастырях рукописи говорят о древности православия в Литовском крае.
* * *
АРХИЕПИСКОП ТИХОН
Десятый правящий святитель Литовской Епархии
с декабря - 1914 по июнь- 1917
Архиепископ Тихон, в миру Василий Иванович Белавин, родился в 1865 году в семье священника г. Торопца Псковской губернии. Окончил духовное училище в родном городе, затем семинарию в г. Пскове, а после неё — Петербургскую духовную академию со званием кандидата богословия. Позднее преподавал богословские предметы в Псковской губернии, а так же французкий язык.
В 1891 г. молодой педагог становится иеромонахом, в следующем году он — инспектор, а затем и ректор Холмской семинарии, в сане архимандрита. Этим сфера его деятельности не ограничилась : живое участие принимал он в работе Холмского православного братства, состоял цензором их изданий. Затем некоторое время был ректором Казанской семинарии.
В 1897 году состоялось его назначение епископом Люблинским, викарием Варшавско-Холмской епархии. А через год молодой (33 летний) епископ переводится в Америку, на Алеутскую кафедру. Где пробыл более 8 лет, проводя в чужой стране, но среди родной паствы нелёгкую организаторскую работу. Его стараниями миссионерская школа в Америке была преобразована в духовную семинарию, в штате Пенсильвания основан Свято-Тихоновский монастырь со школой и приютом для детей, в Нью-Йорке был сооружен кафедральный собор в честь Святителя Николая. Число приходов возросло с 15 до 75, в городах и селениях США и Канады открывались новые православные храмы, звучала русская речь, переводились на английский язык богослужебные книги. Заключительным аккордом американского служения владыки стал созыв первого Собора Русской Православной Греко-Кафолической Церкви в Америке (1907). В том же году архиепископ Алеутский и Североамериканский ( в этот сан он был возведён в 1905 г.) возвратился в Россию, где принял древнюю Ярославскую епархию и окормлял её более 7 лет, до декабря 1914 г.
Где ни служил святитель, повсюду его окружала всеобщая любовь — за исключительно доброе и отзывчивое сердце, за доступность и внимательность к людям. Однако это не мешало ему быть принципиальным и при необходимости твёрдым, последовательно и настойчиво отстаивать и проводить в жизнь свои взгляды и идеи.
В декабре — 1914 состоялся перевод владыки на Литовскую кафедру. Здесь, в связи с первой Мировой войной, он пробыл, к сожалению недолго.
Вот как отозвался о нём в своих записках прот. Голенкович:
24 января 1914 г. утром прибыл из Петербурга архиепископ Тихон, который в 1910 г. отпевал у нас почившего владыку Никандра и произвел на всех чарующее впечатление. Замечательно сбылось пророчество: когда в 1910 г. он покидал Вильну, то на вокзале все провожающие громко выражали пожелание, чтобы он поскорее вернулся к нам прявящим архиреем, а он обворожительной улыбкой отвечал уже из вагона: «Хорошо, хорошо!». И вот общее наше пожелание сбылось. Это добрый пастырь который знает своих овец, и овцы знают его. Тихий, скромный, внимательный, доступный, никому не желающий зла, неутомимый в епархиальной деятельности, опытный в решении дел, воздержанный в жизни, назидательный в разговорах, неутомимый проповедник...Словом добрый образец не только архипастыря, но и монаха, и человека вообще. Ему смело можно было спеть тропарь Святителю Николаю: «Правило веры и образ кротости...»
Жаль, очень жаль, что такой добрый архипастырь недолго прослужил в Вильне. Слышно, что в настоящее время он состоит митрополитом Московским. Под его руководством легко и приятно было служить и мне. Я расстался с ним 4 сентября - 1915 накануне прихода немцев в Вильну...»
Вспоминаются и мне мои гимназические годы перед той войной — как архиерей молился с нами в церкви средних учебных заведений (ныне университет), как посещал гимназию, сидел на уроках Закона Божия. Его ласковое обращение с детьми, его чарующая добрая улыбка навсегда запечатлелись в моей памяти.
Архиепископ Даниил (Юзвюк), пребывающий ныне в пределах Одесской епархии, также тепло отзывается о святителе, вспоминает, что, покинув вопреки желаниям Вильну, он не сразу отбыл в Москву, а некоторое время пребывал еще в пределах своей епархии (Старая Вилейка, Дисна) — посещал приходы, ободрял верующих, совершал богослужения. В то время архиепископ Даниил был гражданским чиновником и сопровождал святителя в его поездках по приходам епархии в прифронтовой полосе.
В июне 1917 г. на съезде духовенства и мирян Московской епархии архиепископ Литовский Тихон был единогласно избран на кафедру Московской митрополии. Тогда ему было 52 года.
В августе того же 1917 года в Москве был созван Всероссийский поместный собор. Главным его вопросом стало восстановление патриаршества в России. На пост Святейшего Патриарха было назначено 25 кандидатов. После 4-го голосования осталось трое: архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий), Арсений Новгородский и митрополит Московский Тихон.
Никто не мог определить, кто же из них достойнейший. Антоний считался умнейшим и ученейшим. Арсений администратор сильной воли. Но избранником Божиим оказался тот, кого все любили и уважали за простоту, доброту и приветливость. Его интронизация состоялась 21 ноября 1917 года в праздник введения во храм Богородицы, в Успенском соборе Московского кремля, после 217-летнего перерыва.
Всем нам понятно, в какой сложной церковной и политической обстановке пришлось тогда действовать Святейшему.
Он скончался 25 марта (7 апреля) 1925 года, в день Благовещения, на 61-том году жизни, и был погребен в Донском монастыре. В этот день — 25 марта ст. стиля усердные моления об упокоении его светлой души. — во всех храмах нашей необъятной Родины возносятся усердные моления об упокоении его светлой души.
В «Журнале Московской патриархии» № 5 за 1950 год помещена статья А. Ведерникова «Ревнитель церковного единства». Некоторые данные позаимствованы мною из этого интересного и содержательного очерка.
ГЕОРГИЙ СОРГОНИН
(1904 — 1976)
Поэт, литературный критик, публицист, доктор юридических наук. Георгий Константинович Розвадовский родился в Иркутске. После получения юридического образования работал секретарём в Апелляционном суде. По переезде в Вильну в 1919 году, поступил в Университет Стефана Батория, в котором основал Кружок студентов русской национальности. В 1926 году основал литературную поэтическую группу «Барка поэтов».
Сотрудничал с виленскими газетами «За Свободу!», «Виленское утро», «Наша жизнь» и др. Издал сборники стихов «Северное» (1933), «Весна в декабре. Вторая книга стихов» (Вильно - Варшава, 1937), пьесу «Арифметика жизни» (Варшава, 1939). Был участник «Антологии русской поэзии в Польше» (Варшава, 1937). Проводил авторские вечера, встречи с читателями в Вильно, Варшаве, Бресте.
После окончания Второй мировой войны остался в Польше, где издал поэтический сборник «Стихи о Польше»(1959). Скончался в Варшаве.
«АДРИАТИЧЕСКАЯ БИРЮЗА»
Новая книга стихов Игоря Северянина - это лирическия воспоминания о путешествии, которое совершено им год тому назад по Югославии и Болгарии. В нежных, красивых стихах, северный поэт, восхищенный богатством юга, стран "Мандаринов и Мимоз" воспевает с удивительной простотой этот новый мир. Какой изумительный каприз природы!
"Ты представь, снег разгребая на дворе:
дозревают апельсины… в январе!
Здесь мимоза с розой запросто цветут.
Так и кажется - немые запоют!"
или же:
"Пальм захочешь - оглянись-ка и гляди:
справа пальмы, слева, сзади, впереди…
А вот здесь, обвораживает мне
глаза - адриатическая бирюза".
Поэт счастлив, что одна мечта свершилась и он увидел долгожданное Адриатическое море. И юг привлекает, зовет Игоря Северянина, ибо там, - снова любимое море, солнце, лазурь, горы, грозы, ливни и маленькия города с их приветливыми виллами. Новыя впечатления сливаются в новую, свежую волну радостных, любимых напевов. Поэтическое сердце, облагороженное зеркальностью адриатических волн, доверчиво и искренно открывается перед все новыми и новыми неожиданными картинами чародейнаго края. И поэт восторженно приветствует этот привлекательный Юг лирическим взлетом в безграничную синь, уходя на долго от тяжелой и жестокой повседневности. Особенно прекрасны в этой книжке "Адриатика" - стихи "Январь на Юге", "Горный Салют", "В долинах Неретвы", "Адриатическая бирюза" и "Наступает весна". А в "Голубом цветке" повторяет безустанно красивыя строки стиха -
"Всех женщин все равно не перелюбишь. Всего вина не выпьешь все равно…"
И хорошо, что верный своему призванию, Игорь Северянин не умолкает, и продолжает творить. Восемнадцать книг! Шестнадцать тысяч экземпляров стихов. Один, живя, на берегу Финскаго залива, Игорь Северянин, в своем уединении пишет свои впечатления о балканских странах. Он радостно вез "привет от Балтики седой" на Юг, любя этот новый для себя край, как любит он родину и людей, забывших его как человека, и как поэта.
АВРАХАМ СУЦКЕВЕР
(1913 — 2010)
Известный еврейский поэт и прозаик, один из крупнейших поэтов на идише. Детство поэта прошло в Сибири, после смерти отца в 1920 году семья переехала в Вильно. Учился в еврейско-польской гимназии, был вольнослушателем Университета Стефана Батория. В 1930 году примкнул к литературной группе «Юнг Вилне» («Молодая Вильна»). В 30-е годы публиковался в нью-йоркском модернистском журнале «Ин зих» («В себе»). В Варшаве вышла первая книга «Лидэр» («Стихотворения») (1937).
После присоединения Литвы к СССР работал на радио. В 1941 г. оказался с женой и матерью на оккупированной территории. Скрывался от нацистов, в сентябре 1941 года попал в вильнюсское гетто. Участник подполья в гетто, бежал в партизанский отряд «Некоме» («Месть»). Спас важнейшие рукописи и книги библиотек М. Страшуна и ИВО (письма Л. Толстого, М. Горького, рукописи Шолом-Алейхема и др. В 1946 году давал показания в качестве свидетеля на Нюрнбергском процессе.
О пережитом в годы войны описал в книге «Фун Вилнер гето» («Из Виленского гетто» 1946).
ИЗ ВИЛЕНСКОГО ГЕТТО
В КОГТЯХ У ЗВЕРЯ
… И вот сентябрьским днем сорок первого года нас ведут в гетто. Шагая в колоне евреев, я думаю об ужасах, которые ждут впереди. И невольно вспоминаю кровавые месяцы, предшествовавшие этому «еврейскому переселению». Переселению тех, кто еще остался жив…
В городе и на дорогах
Когда рано утром 22 июня я включил радио, то услышал истеричные выкрики на немецком языке. Из того, что дошло до меня, я понял, что немецкая армия перешла нашу границу. Я выскочил на улицу и побежал к Ноеху Прилуцкому. Он, как всегда, был занят своей работой «Фонотека еврейского языка».
- С первой бомбой на русской земле Гитлер выкопал себе могилу, - сказал он. Но что делать он не знает. И продолжал писать свою «Фонотеку еврейского языка».
По улицам мчаться пожарные машины. Около Зеленого моста пожар. Я пошел к маме, которая живет в этом районе. Мама очень обрадовалась, стала меня обнимать и целовать и говорить, что все обойдется. Она сварила щавель и заправила его молоком.
Немецкие самолеты продолжали бомбить. На ближней окраине Вильнюса пылал газовый резервуар, запах от которого доходил к нам и драл горло.
- Мама, мы будем спасаться вместе!..
Мама гладила мои волосы и целовала в лоб.
- Я никуда не пойду... Ты иди и спасай свою молодую жизнь.
Я пошел к Давиду Умру, редактору газеты «Эмес» («Правда»).
Сидели и думали: что делать? Мы же знали, что творят с евреями в Польше. Знали отрывочно, но и того было достаточно… Часов в двенадцать ночи стало светло. Немецкие самолеты сбросили осветительные ракеты. В районе Крестовой горы были выброшены немецкие парашютисты.
Бомбы сыпались все гуще. На углу Стекольной и Широкой улиц был разбомблен дом. Шестьдесят человек осталось под его обломками. На Портовой улице тоже было разбомблено несколько домов. Дым от пожаров стелился по улицам. Люди с улекками в руках уходили из города. Шли слухи, что уже немцы близко от города.
Мы спешно собираем компанию писателей и близких друзей. Я оставляю свой дом на произвол судьбы. С собой беру только что отпечатанные листы своей поэмы «Сибирь». Жена берет свой дневник, который ведет с десятилетнего возраста.
Выходим на Минский тракт и встречаем табор евреев. Телеги набиты подушками, женщинами и детьми. Владелец одной телеги рассказывает мне, что едет в деревню Слобода, где живет его знакомый мужик. Там он надеется отсидеться, пока идет война, а когда немцев прогонят, он вернется в свой дом.
На дорогах с каждой минутой все больше людей. Бредут на восток колоны молодых, пожилых и совсем старых. Немецкие самолеты снижаются и расстреливают беженцев. Гоняются даже за каждым отдельным человеком. В суматохе распалась наша группа. Мой друг редактор Умру со своей женой куда-то исчезли, оставив на моих руках своего ребенка. Я пытаюсь зайти в любую хату, что бы напоить ребенка, но все хаты пусты , крестьяне оставили свои жилища.
Ночь. Мы спим в лесу. Русский майор предупредил нас остерегаться незнакомых людей, потому что немцы сбросили десант в красноармейской форме. Ребенок моего приятеля продолжает плакать, он привык к своей маме. Он голоден, сердце мое разрывается. При яркой луне я собираю немного ягод и кладу ему в рот, чтобы он не испустил дух на моих руках.
* * *
Около Ошмян немцы нас догнали. Уже и впереди нас тарахтели фашистские танки. Крестьяне нам сообщили , что все дороги заняты немецкими войсками. Куда бежать? И к тому же еще на руках ребенок. Кругом огонь, немецкие самолеты над нами, временами в небе появляются и наши, завязываются воздушные бои. Но немецких истребителей больше, то и дело они сбивают наши самолеты, некоторые в огне и дыму падают вблизи от нас.
Выбора не было — решили возвращаться в Вильно. Недалеко от города я встретил отца ребенка и был счастлив, что вручил его живым. Мы заночевали в крестьянском амбаре. Сквозь щели видим как горит Новая Вилейка. Ночью приехали мотоциклисты и остановились у амбара. Я слышу немецкую речь. Жандармы хозяйничают в деревне. Они вызывают нашу хозяйку и спрашивают, не прячет ли она евреев. Товарищи мои спят. Я замираю, весь внимание. От одного ее слова зависит наша жизнь. Она отвечает: «Нет, здесь нет никого.» Жандармы, сев на мотоциклы, уезжают.
Танки, танки, танки. Весь Ошмянский тракт забит танками. Мы ожидаем пол дня, пока они пройдут, некоторые смельчаки пробираются между танками. Той же дорогой, которой мы убегали на восток, мы возвращаемся домой. У реки Вилейки умываемся, стираем свои вещи, рвем все бумаги и документы, чтобы у нас ничего не было в случае проверки. Моя жена рвет свой дневник и бросает его в воду, листок за листком.
* * *
Вот мы в городе. На улицах евреев почти не видно. Одинокие старики с опущенными головами, сутулясь, бредут, держась у стен домов. Жители сидят дома, стараются не высовываться. На улицах уже появились первые «помощники» оккупантов — с белыми повязками на рукавах и ружьями на плече. Я узнал среди них одного студента виленского университета.
Около Замковой горы вооруженные люди с белыми повязками вели арестованных, человек двадцать. Среди них я узнал Залмана Шапиро, провизора с Вилкомирской улицы. У Зеленого моста я услышал ружейный залп со стороны Замковой горы.
С женой мы разминулись, она пошла к своим. В нашу квартиру я больше не вернулся, а решил пробираться к маме на Вилкомирскую, 14, где прожил двадцать лет. Мать я застал в слезах. Кто то ей сказал, что меня убили. Если горожане
Зверства и «заплаты»
Утром из города пришел сосед и сообщил, что ловят евреев и отправляют на принудительные работы. Этим людям выдают документы, о том что они мобилизованы, а ночевать отпускают домой. Кроме того, сосед рассказал, что немцы захватили 200 евреев и поляков и заключили их в Лукишкскую тюрьму в качестве заложников. Если горожане в чем-либо «провинятся», то схваченные будут расстреляны. Той же ночью была слышна стрельба со стороны тюрьмы. Кто стрелял и в кого - никто не знал. Позже мы узнали, что в ту же ночь заложников расстреляны во дворе тюрьмы.
Появились «хапуны» (их называли «хапунами» - от еврейского слова «хапн» - хватать, задерживать). Они носятся по улицам и останавливают каждого еврея. Если он не имеет документа, что мобилизован на работу, или документ немного надорван, или помят, еврея отводят в Лукишкскую тюрьму.
Фашистская полиция конфисковала все товары в еврейских лавках и магазинах. Исключила евреев из всех общественных организаций. С Киевской улицы, Большой Стефановской, с улицы Шопена в течении одного часа изгнали всех «не арийцев» из своих квартир.
* * *
Многие хапуны имели помощников из мальчишек, которых привлекал азарт поиска скрывающихся. Их боялись не меньше хапунов, хотя тем доставляло удовольствие не только вылавливать и отправлять на смерть евреев, но и поиздеваться прежде над ними. В период до создания гетто, они врывались в синагоги и уводили людей прямо в молитвенном облачении, в талесах. Был такой случай. Во время налета на синагогу Гершон Шмуклер прятался в шкафу, хапун его обнаружил и вытащил на улицу. Задержанный пытался откупится, но у него было недостаточно денег для этого. Он обратился к задержавшего его знакомому студенту университета: «Выбей мне мои золотые зубы и отпусти меня». Студент выполнил просьбу.
АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН
(1918 — 2008)
Русский писатель, драматург, эссеист-публицист, поэт, общественный и политический деятель, живший и работавший в СССР, Швейцарии, США и России.
Участник Великой Отечественной войны, в действующей армии с марта 1943 года. Прошел боевой путь от Старой Руссы до Восточной Пруссии, участвуя во многих операциях, был неоднократно ранен и удостоился орденов Красной Звезды и Отечественной войны II степени. С мая 1944 года капитан, командир батареи звуковой разведки.
Письма с фронта вызвали подозрение военной цензуры и 2 февраля 1945 года был арестован и приговорён к 8 годам исправительно-трудовых лагерей и «вечной ссылке по окончании срока заключения». После освобождения в марте 1953 был отправлен в село Берлик, Южный Казахстан, работал учителем математики и физики в средней школе. 6 февраля 1957 года решением Военной коллегии Верховного суда СССР реабилитирован.
Рассказ «Один день Ивана Денисовича» был напечатан в журнале «Новый мир» (№ 11, 1962), сразу же переиздан и переведён на иностранные языки. Первые публикации вызвали огромное количество откликов писателей, общественных деятелей, критиков и читателей. Письма бывших заключённых положили начало «Архипелагу ГУЛАГ».
В 1970 году стал Лауреат Нобелевской премии по литературе, произведения Солженицына вышли в 28 странах, на русском языке к этому времени было опубликовано за границей 17 отдельных изданий и собрание сочинений в шести томах.
7 января 1974 года, после выхода в самиздате «Архипелага ГУЛАГ», «антисоветская деятельность Солженицына» обсуждена на заседании Политбюро ЦК КПСС, 12 февраля он был арестован, обвинён в измене Родине, лишён советского гражданства и выслан на самолёте из СССР в ФРГ.
В 1990 году восстановлен в советском гражданстве и удостоин за роман «Архипелаг ГУЛАГ» Государственной премии РСФСР. Вместе с семьёй вернулся на родину 27 мая 1994 года, прилетев из США.
Впервые писатель был в Литве в ходе наступательных боёв на Восточную Пруссию в конце 1944 года. Летом 1962 совершил поездку на велосипеде по Латвии и Литве. Из воспоминаний участника велопробега Леонида Власова: «После Даугавпилса покатили по литовской земле: Зарасай, Утена, Вильнюс, Тракай. Солженицын ко всему присматривался, много фотографировал, допытывался, как я могу по внешности литовскую девушку отличить от латышки. Особенно его интересовал ансамбль величественного Тракайского замка, восстановление которого вызывало неудовольствие Хрущёва. Удивился обилию богомольцев в Тракайском костёле в обычный (как нам казалось) будний день в середине августа. Из Тракая на велосипедах вернулись в Вильнюс и здесь распрощались...»
В 1968 году вновь проехал по Литве и Калининградской области на своем «Москвиче».
АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ
1918 - 1956
Опыт художественного исследования
YMCA-PRESS, 11, rue de la Montagne Ste-Genevie`ve, Paris 5
Со стеснением в сердце я годами воздерживался от печатания этой уже готовой книги: долг перед еще живыми перевешивал долг перед умершими. Но теперь, когда госбезопасность всё равно взяла эту книгу, мне ничего не остаётся, как немедленно публиковать её.
А. Солженицын
сентябрь 1973.
___
Посвящаю
всем, кому не хватило жизни
об этом рассказать.
И да простят они мне,
что я не всё увидел,
не всё вспомнил,
не обо всём догадался.
Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале "Природа" Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда - замёрзший древний поток, и в нём - замёрзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же охотно съели их.
Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.
Мы - сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.
Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло охотно съесть тритона.
А Колыма была - самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛаг, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, - почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков.
Архипелаг этот чересполосицей иссёк и испестрил другую, включающую, страну, он врезался в её города, навис над её улицами - и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали все.
Но будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание.
Неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: "Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет - тому глаз вон!" Однако доканчивает пословица: "А кто забудет - тому два!"
Идут десятилетия - и безвозвратно слизывают рубцы и язвы прошлого. Иные острова за это время дрогнули, растеклись, полярное море забвения переплескивает над ними. И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей вмерзшие в линзу льда, - представятся неправдоподобным тритоном.
Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов. Но кому-нибудь когда-нибудь - достанется ли?.. У тех, не желающих вспоминать, довольно уже было (и еще будет) времени уничтожить все документы дочиста.
Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, теперь еще по-счастливому обороту став доверенным многих поздних рассказов и писем, - может быть сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? - еще впрочем живого мяса, еще впрочем и сегодня живого тритона.
___
В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имён, - а всё было именно так.
___
Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я вынес с Архипелага - шкурой своей, памятью, ухом и глазом, материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах: / перечень 227 имен /
Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым.
Из этого списка я хотел бы выделить тех, кто много труда положил в помощь мне, чтобы эта вещь была снабжена библиографическими опорными точками из книг сегодняшних библиотечных фондов или давно изъятых и уничтоженных, так что найти сохраненный экземпляр требовало большого упорства; еще более - тех, кто помог утаить эту рукопись в суровую минуту, а потом размножить её.
Но не настала та пора, когда я посмею их назвать.
Старый соловчанин Дмитрий Петрович Витковский должен был быть редактором этой книги. Однако полжизни, проведенные ТАМ (его лагерные мемуары так и называются "Полжизни"), отдались ему преждевеременным параличом. Уже с отнятой речью он смог прочесть лишь несколько законченных глав и убедиться, что обо всем будет рассказано
А если долго еще не просветлится свобода в нашей стране и передача этой книги будет большой опасностью - так что и читателям будущим я должен с благодарностью поклониться - от тех, от погибших.
Когда я начинал эту книгу в 1958 году, мне не известны были ничьи мемуары или художественные произведения о лагерях. За годы работы до 1967 г. мне постепенно стали известны "Колымские рассказы" Варлаама Шаламова и воспоминания Д. Витковского, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг, на которые я и ссылаюсь по ходу изложения как на литературные факты, известные всем (так и будет же в конце концов!)
Вопреки своим намерениям, в противоречии со своей волей дали бесценный материал для этой книги, сохранили много важных фактов и даже цифр и сам воздух, которым дышали: М. Я. Судраб-Лацис; Н. В. Крыленко - главный государственный обвинитель многих лет; его наследник А. Я. Вышинский со своими юристами-пособниками, из которых нельзя не выделить И. Л. Авербаха.
Материал для этой книги также представили тридцать шесть советских писателей во главе с Максимом Горьким - авторы позорной книги о Беломорканале, впервые в русской литературе восславившей рабский труд.
Часть первая. Тюремная промышленность
"В эпоху диктатуры и окруженные со всех сторон врагами, мы иногда проявляли ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность".
Крыленко, речь на процессе "Промпартии"
Глава 1. Арест
Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолеты, плывут корабли, гремят поезда - но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билетик. Ни всего Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не слышали.
Те, кто едут Архипелагом управлять - попадают туда через училища МВД.
Те, кто едут Архипелаг охранять - призываются через военкоматы.
А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно - через арест.
Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоится и часто сползает в безумие?
Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас - центр вселенной и мироздание раскалывается, когда вам шипят: "Вы арестованы!"
Если уж вы арестованы - то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении?
Но затмившимся мозгом не способные охватить этих перемещений мироздания, самые изощренные и самые простоватые из нас не находятся и в этот миг изо всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:
- Я?? За что?!? -
Вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до нас и никогда не получивший ответа.
Арест - это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое.
По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов - гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что' за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛаг, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных двёрок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.
Всё. Вы - арестованы!
И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния:
- Я-а?? За что??..
Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим.
И всё. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки.
Еще померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: "Это ошибка! Разберутся!"
Всё же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей смятенной памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире.
Это - резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это - бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это - за спинами их напуганный прибитый понятой. (А зачем этот понятой? - думать не смеют жертвы, не помнят оперативники, но положено по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и знакомых).
Традиционный арест - это еще сборы дрожащими руками для уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не знает, что' надо, что' можно и ка'к лучше одеть, а оперативники торопят и обрывают: "Ничего не надо. Там накормят. Там тепло". (Всё лгут. А торопят - для страху.)
Традиционный арест - это еще потом, после увода взятого бедняги, многочасовое хозяйничанье в квартире жесткой чужой подавляющей силы. Это - взламывание, вскрывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание - и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком. Юристы выбросили ребенка из гробика, они искали и там. И вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки. И ничто во время обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четвертухина захватили "столько-то листов царских указов" - именно, указ об окончании войны с Наполеоном, об образовании Священного Союза, и молебствие против холеры 1830-го года. У нашего лучшего знатока Тибета Вострикова изъяли драгоценные тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали их из КГБ через 30 лет!). При аресте востоковеда Невского забрали тангутские рукописи (а через 25 лет за расшифровку их покойному посмертно присуждена ленинская премия). У Каргера замели архив енисейских остяков, запретили изобретённую им письменность и букварь - и остался народец без письменности. Интеллигентным языком это долго всё описывать, а народ говорит об обыске так: ищут, чего не клали.
Отобранное увозят, а иногда заставляют нести самого арестованного - как Нина Александровна Пальчинская потащила за плечом мешок с бумагами и письмами своего вечно-деятельного покойного мужа, великого инженера России - в пасть к НИМ, навсегда, без возврата.
А для оставшихся после ареста - долгий хвост развороченной опустошенной жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо всех окошек лающими голосами: "такой не числится", "такого нет!" Да к окошку этому в худые дни Ленинграда еще надо пять суток толпиться в очереди. И только может быть через полгода-год сам арестованный аукнется или выбросят: "Без права переписки". А это уже значит - навсегда. "Без права переписки" - это почти наверняка: расстрелян.
Так представляем мы себе арест.
И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому что в нём есть важные преимущества. Все живущие в квартире ущемлены ужасом от первого же стука в дверь. Арестуемый вырван из тепла постели, он еще весь в полусонной беспомощности, рассудок его мутен. При ночном аресте оперативники имеют перевес в силах: их приезжает несколько вооруженных против одного, не достегнувшего брюк; за время сборов и обыска наверняка не соберется у подъезда толпа возможных сторонников жертвы. Неторопливая постепенность прихода в одну квартиру, потом в другую, завтра в третью и в четвертую, даёт возможность правильно использовать оперативные штаты и посадить в тюрьму многократно больше жителей города, чем эти штаты составляют.
И еще то достоинство у ночных арестов, что ни соседние дома, ни городские улицы не видят, скольких увезли за ночь. Напугав самых ближних соседей, они для дальних не событие. Их как бы и не было. По той самой асфальтной ленте, по которой ночью сновали воронки, -- днем шагает молодое племя со знаменами и цветами и поет неомраченные песни.
Но у берущих, чья служба и состоит из одних только арестов, для кого ужасы арестованных повторительны и докучны, у них понимание арестной операции гораздо шире. У них - большая теория, не надо думать в простоте, что её нет. Арестознание - это важный раздел курса общего тюрьмоведения, и под него подведена основательная общественная теория. Аресты имеют классификацию по разным признакам: ночные и дневные; домашние, служебные, путевые; первичные и повторные; расчелененные и групповые. Аресты различаются по степени требуемой неожиданности, по степени ожидаемого сопротивления (но в десятках миллионов случаев сопротивления никакого не ожидалось, как и не было его). Аресты различаются по серьезности заданного обыска; по необходимости делать или не делать опись для конфискации, опечатку комнат или квартиры; по необходимости арестовывать вслед за мужем также и жену, а детей отправлять в детдом, либо весь остаток семьи в ссылку, либо еще и стариков в лагерь.
Нет-нет, аресты очень разнообразны по форме.
Ирма Мендель, венгерка, достала как-то в Коминтерне (1926 год) два билета в Большой Театр, в первые ряды. Следователь Клегель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно они провели весь спектакль, а после этого он повез её... прямо на Лубянку. И если в цветущий июньский день 1927 года на Кузнецком мосту полнолицую русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что купившую себе синей ткани на платье, какой-то молодой франт подсаживает на извозчика (а извозчик уже понимает и хмурится: Органы не заплатят ему) - то знайте, что это не любовное свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и въедут в черную пасть ворот. И если (двадцать две весны спустя) кавторанг Борис Бурковский в белом кителе, с запахом дорогого одеколона, покупает торт для девушки - не клянитесь, что этот торт достанется девушке, а не будет иссечен ножами обыскивающих и внесён кавторангом в его первую камеру. Нет, никогда у нас не был в небрежении и арест дневной, и арест в пути, и арест в кипящем многолюдьи. Однако, он исполняется чисто и - вот удивительно! - сами жертвы в согласии с оперативниками ведут себя как можно благороднее, чтобы не дать живущим заметить гибель обречённого.
Не всякого можно арестовывать дома с предварительным стуком в дверь (а если уж стучит, то "управдом, почтальон"), не всякого следует арестовывать и на работе. Если арестуемый злоумен, его удобно брать в отрыве от привычной обстановки - от своих семейных, от сослуживцев, от единомышленников, от тайников: он не должен успеть ничего уничтожить, спрятать, передать. Крупным чинам, военным или партийным, порой давали сперва новое назначение, подавали салон-вагон, а в пути арестовывали. Какой же нибудь безвестный смертный, замерший от повальных арестов и уже неделю угнетенный исподлобными взглядами начальства, - вдруг вызван в местком, где ему, сияя, преподносят путевку в сочинский санаторий. Кролик прочувствовался - значит, его страхи были напрасны. Он благодарит, он, ликуя, спешит домой собирать чемодан. До поезда два часа, он ругает неповортливую жену. Вот и вокзал! Еще есть время. В пассажирском зале или у стойки с пивом его окликает симпатичнейший молодой человек: "Вы не узнаете меня, Петр Иванович?" Петр Иванович в затруднении: "Как будто нет, хотя..." Молодой человек изливается таким дружелюбным расположением: "Ну, как же, как же, я вам напомню..." и почтительно кланяется жене Петра Ивановича: "Вы простите, Ваш супруг через одну минутку..." Супруга разрешает, незнакомец уводит Петра Ивановича доверительно под руку - навсегда или на десять лет!
А вокзал снуёт вокруг - и ничего не замечает... Граждане, любящие путешествовать! Не забывайте, что на каждом вокзале есть отделение ГПУ и несколько тюремных камер.
Эта назойливость мнимых знакомых так резка, что человеку без лагерной волчьей подготовки от неё как-то и не отвязаться. Не думайте, что если вы - сотрудник американского посольства по имени, например, Ал-р Д., то вас не могут арестовать среди бела дня на улице Горького близ центрального телеграфа. Ваш незнакомый друг кинется к вам через людскую гущу, распахнув грабастые руки: "Са-ша! - не таится, а просто кричит он. - Керюха! Сколько лет, сколько зим?!.. Ну, отойдем в сторонку, чтоб людям не мешать". А в сторонке-то, у края тротуара, как раз "Победа" подъехала... (Через несколько дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что компетентным кругам ничего не известно об исчезновении Ал-ра Д.). Да что тут мудрого? Наши молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что в Москве.
Надо воздать «Органам» заслуженное: в век, когда речи ораторов, театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, - аресты могут показаться разнообразными. Вас отводят в сторону на заводской проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском - и вы взяты; вас берут из военного госпиталя с температурой 39 (Анс Бернштейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить); вас берут прямо с операционного стола, с операции язвы желудка (Н. М. Воробьёв, инспектор крайнаробраза, 1936 г.) - и еле живого, в крови, привозят в камеру (вспоминает Карпунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осуждённой матерью, вам дают его! - а это оказывается очная ставка и арест! Вас в "Гастрономе" приглашают в отдел заказов и арестовывают там; вас арестовывает странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтёр, пришедший снять показания счётчика; вас арестовывает велосипедист, столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофёр такси, служащий сберегательной кассы и киноадминистратор -- все они арестовывают вас, и с опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостовереньице.
Иногда аресты кажутся даже игрой - столько положено на них избыточной выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность? Ведь кажется достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки - и они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к черным железным воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них камере. (Да колхозников так и берут, неужели еще ехать к его хате ночью по бездорожью? Его вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в контору.)
Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не может. В натужные налитые 1945-46 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны, и их надо было все сразу поглотить и отправить в ГУЛаг, -- уже не было этой избыточной игры, сама теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со списками, из одного эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это был весь арест.
Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьей, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, - даже тогда они почти не бежали (а в редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.
Это происходило еще от непонимания механики арестных эпидемий. Органы чаще всего не имели глубоких оснований для выбора - какого человека арестовать, какого не трогать, а лишь достигали контрольной цифры. Заполнение цифры могло быть закономерно, могло же носить случайный характер. В 1937 году в приемную новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с не кормленным сосунком-ребенком её арестованной соседки. "Посидите, - сказали ей, - выясним". Она посидела часа два - её взяли из приемной и отвели в камеру: надо было спешно заполнять число, и не хватало сотрудников рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к латышу Андрею Павлу под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери, выскочил в окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей же фамилией, и ясно было по документам, что он - из Орши, он НИКОГДА не был посажен, ни вызван в Органы, ни подвергнут какому-либо подозрению. Ведь существует три вида розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и почти по половине арестованных в те эпидемии не стали бы объявлять розыска выше областного. Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом. Подобно А. Павлу и люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с засадой и имевшие смелость в те же часы бежать, еще до первого допроса - никогда не ловились и не привлекались; а те, кто оставался дожидаться справедливости - получал срок. И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, беспомощно, обреченно.
Правда и то, что НКВД при отсутствии нужного ему лица, брало подписку о невыезде с родственников и ничего, конечно, не составляло оформить оставшихся вместо бежавшего.
Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Может, тебя еще и не возьмут? Может, обойдется? А. И. Ладыженский был ведущим преподавателем в школе захолустного Кологрива. В 37-м году на базаре к нему подошел мужик и от кого-то передал: "Александр Иваныч, уезжай, ты в списках!" Но он остался: ведь на мне же вся школа держится, и их собственные дети у меня учатся - как же они могут меня взять?.. (Через несколько дней арестован.) Не каждому дано, как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: "Каждый честный человек должен попасть в тюрьму. Сейчас сидит папа, а вырасту я - и меня посадят" (его посадили двадцати трех лет.) Большинство коснеет в мерцающей надежде. Раз ты невиновен - то за что же могут тебя брать? Это ошибка! Тебя уже волокут за шиворот, а ты всё заклинаешь про себя: "Это ошибка! Разберутся - выпустят!" Других сажают повально, это тоже нелепо, но там еще в каждом случае остаются потемки: "а может быть этот как раз?.." а уж ты! - ты-то наверняка невиновен! Ты еще рассматриваешь Органы как учреждение человечески-логичное: разберутся-выпустят.
И зачем тебе тогда бежать?.. И как же можно тебе тогда сопротивляться?.. Ведь ты только ухудшишь свое положение, ты помешаешь разобраться в ошибке. Не то, что сопротивляться -- ты и по лестнице спускаешься на цыпочках, как велено, чтоб соседи не слышали.
И потом - чему именно сопротивляться? Отобранию ли у тебя ремня? Или приказанию отойти в угол? Или переступить через порожек дома? Арест состоит из мелких околичностей, многочисленных пустяков - и ни из-за какого в отдельности как будто нет смысла спорить (когда мысли арестованного вьются вокруг великого вопроса: "за что?!") - а все-то вместе эти околичности неминуемо и складываются в арест.
Да мало ли что бывает на душе у свеже-арестованного! - ведь это одно стоит книги. Там могут быть чувства, которых мы и не заподозрим. Когда арестовали в 1921 году 19-летнюю Евгению Дояренко, и три молодых чекиста рылись в её постели, в её комоде с бельем, она оставалась спокойна: ничего нет, ничего и не найдут. И вдруг они коснулись её интимного дневника, которого она даже матери не могла бы показать - и это чтение её строк враждебными чужими парнями поразило её сильней, чем вся Лубянка с её решетками и подвалами. И у многих эти личные чувства и привязанности, поражаемые арестом, могут быть куда сильней страха тюрьмы или политических мыслей. Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей насильника.
Редкие умницы и смельчаки соображают мгновенно. Директор геологического института Академии Наук Григорьев, когда пришли его арестовывать в 1948 году, забаррикадировался и два часа жег бумаги.
Иногда главное чувство арестованного - облегчение и даже... Радость, но бывало это во времена арестных эпидемий: когда вокруг берут и берут таких, как ты, а за тобой всё что-то не идут, всё что-то медлят - ведь это изнеможение, это страдание хуже всякого ареста и не только для слабой души. Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы еще помянем не раз, отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его помощниками, изнемогал от того, что все руководство Кадыйского района арестовали (1937 г.), а его всё не брали, всё не брали. Он мог принять удар только лбом - принял и успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. - Священник отец Ираклий в 1934 г. поехал в Алма-Ату навестить ссыльных верующих, а тем временем приходили его арестовывать. Когда он возвращался, прихожанки встретили его на вокзале и не допустили домой, 8 лет перепрятывали с квартиры на квартиру. От этой загнанной жизни священник так измучился, что когда его в 1942-м всё-таки арестовали - он радостно пел Богу хвалу.
В этой главе мы все говорим о массе, о кроликах, посаженных неведомо за что. Но придется нам в книге еще коснуться и тех, кто и в новое время оставался подлинно политическим. Вера Рыбакова, студентка-социал-демократка, на воле мечтала о суздальском изоляторе: только там она рассчитывала встретиться со старшими товарищами (на воле их уже не осталось) и там выработать свое мировоззрение. Эсерка Екатерина Олицкая в 1924 году даже считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму: ведь её прошли лучшие люди России, а она еще молода и еще ничего для России не сделала. Но и воля уже изгоняла её из себя. Так обе они шли в тюрьму - с гордостью и радостью.
"Сопротивление! Где же было ваше сопротивление? - бранят теперь страдавших те, кто оставался благополучен.
Да, начинаться ему отсюда, от самого ареста.
Не началось.
И вот - вас ведут. При дневном аресте обязательно есть этот короткий неповторимый момент, когда вас - неявно, по трусливому уговору, или совершенно явно, с обнаженными пистолетами - ведут сквозь толпу между сотнями таких же невиновных и обреченных. И рот ваш не заткнут. И вам можно и непременно надо было бы кричать ! Кричать, что вы арестованы! что переодетые злодеи ловят людей! что хватают по ложным доносам! что идет глухая расправа над миллионами! И слыша такие выкрики много раз на день и во всех частях города, может быть сограждане наши ощетинились бы? может аресты не стали бы так легки!?
В 1927-м году, когда покорность еще не настолько размягчила наши мозги, на Серпуховской площади днем два чекиста пытались арестовать женщину. Она схватила фонарный столб, стала кричать, не даваться. Собралась толпа. (Нужна была такая женщина, но нужна ж была и такая толпа! Прохожие не все потупили глаза, не все поспешили шмыгнуть мимо!) Расторопные эти ребята сразу смутились. Они не могут работать при свете общества. Они сели в автомобиль и бежали. (И тут бы женщине сразу на вокзал и уехать! А она пошла ночевать домой. И ночью отвезли её на Лубянку.)
Но с ваших пересохших губ не срывается ни единого звука, и минующая толпа беспечно принимает вас и ваших палачей за прогуливающихся приятелей.
Сам я много раз имел возможность кричать.
На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда, обремененные четырьмя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы только мешали им тащить четыре тяжелейших чемодана - добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контр-разведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта, и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в Отечество. Пятый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нём везлись мои дневники и творения - улики на меня.
Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были (а я её путал с министерством иностранных дел).
После суток армейской контр-разведки; после трёх суток в контр-разведке фронтовой, где однокамерники меня уже образовали (в следовательских обманах, угрозах, битье; в том, что однажды арестованного никогда не выпускают назад; в неотклонимости десятки) - я чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный, и среди вольных, хотя бока мои уже лежали на гнилой соломе у параши, хотя глаза мои уже видели избитых и бессонных, уши слышали истину, рот отведал баланды - почему ж я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту?
Я молчал в польском городе Бродницы - но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока - но, может быть поляков это все не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск - но она была малолюдна. Я как ни в чём не бывало шагал с этими разбойниками по минскому перрону - но вокзал еще разорён. А теперь я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами поднимаются густо-уставленные москвичи. Они, кажется, все смотрят на меня! они бесконечной лентой оттуда, из глубины незнания - тянутся, тянутся, под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины - так что ж я молчу??!..
А у каждого всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не жертвует собой.
Одни еще надеются на благополучный исход и криком своим боятся его нарушить (ведь к нам не поступают вести из потустороннего мира, мы уже не знаем, что с самого мига взятия наша судьба уже решена почти по худшему варианту, и ухудшить её нельзя). Другие еще не дозрели до тех понятий, которые слагаются в крик к толпе. Ведь это только у революционера его лозунги на губах и сами рвутся наружу, а откуда они у смирного, ни в чём не замешанного обывателя? он просто не знает, что' ему кричать. И наконец, еще есть разряд людей, у которых грудь слишком переполнена, глаза слишком много видели, чтобы можно было выплеснуть это озеро в нескольких бессвязных выкриках.
А я - я молчу еще по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне всё равно мало - м а л о! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек - а как же с двумястами миллионами?.. Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам...
А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю.
И еще я в Охотном ряду смолчу.
Не крикну около "Метрополя".
Не взмахну руками на Голгофской Лубянской площади...
___
У меня был, наверно, самый легкий вид ареста, какой только можно себе представить. Он не вырвал меня из объятий близких, не оторвал от дорогой нам домашней жизни. Дряблым европейским февралем он выхватил меня из нашей узкой стрелки к Балтийскому морю, где окружили не то мы немцев, не то они нас - и лишил только привычного дивизиона да картины трех последних месяцев войны.
Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, - и вдруг из напряженной неподвижной в углу офицерской свиты выбежало двое контр-разведчиков, в несколько прыжков пересекло комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически закричали:
- Вы — арестованы!!
И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашелся ничего умней, как:
- Я? За что?!..
Хотя на этот вопрос не бывает ответа, но вот удивительно - я его получил! Это стоит упомянуть потому, что уж слишком непохоже на наш обычай. Едва смершевцы кончили меня потрошить, вместе с сумкой отобрали мои политические письменные размышления, и, угнетаемые дрожанием стёкол от немецких разрывов, подталкивали меня скорей к выходу, - раздалось вдруг твердое обращение ко мне - да! через этот глухой обруб между остававшимися и мною, обруб от тяжело упавшего слова "арестован", через эту чумную черту, через которую уже ни звука не смело просочиться, - перешли немыслимые, сказочные слова комбрига!
- Солженицын. Вернитесь.
И я крутым поворотом выбился из рук смершевцев и шагнул к комбригу назад. Я его мало знал, он никогда не снисходил до простых разговоров со мной. Его лицо всегда выражало для меня приказ, команду, гнев. А сейчас оно задумчиво осветилось - стыдом ли за свое подневольное участие в грязном деле? порывом стать выше всежизненного жалкого подчинения? Десять дней назад из мешка, где оставался его огневой дивизион, двенадцать тяжелых орудий, я вывел почти что целой свою развед-батарею - и вот теперь он должен был отречься от меня перед клочком бумаги с печатью?
- У вас... - веско спросил он, - есть друг на Первом Украинском фронте?
- Нельзя!.. Вы не имеете права! -- закричали на полковника капитан и майор контр-разведки. Испуганно сжалась свита штабных в углу, как бы боясь разделить неслыханную опрометчивость комбрига (а политотдельцы - и готовясь дать на комбрига материал). Но с меня уже было довольно: я сразу понял, что я арестован за переписку с моим школьным другом, и понял, по каким линиям ждать мне опасности. И хоть на этом мог бы остановиться Захар Георгиевич Травкин! Но нет! Продолжая очищаться и распрямляться перед самим собою, он поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу мне в той прежней жизни!), через чумную черту протянул мне руку (вольному, он никогда её мне не протягивал!) и, с отеплённостью всегда сурового лица сказал бесстрашно, раздельно:
- Желаю вам - счастья — капитан!
Я не только не был уже капитаном, но я был разоблаченный враг народа (ибо у нас всякий арестованный уже с момента ареста и полностью разоблачён). Так он желал счастья - врагу?..
Дрожали стёкла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах, напоминая, что этого не могло бы случиться там глубже на нашей земле, под колпаком устоявшегося бытия, а только под дыханием близкой и ко всем равной смерти.
Эта книга не будет воспоминаниями о собственной жизни. Поэтому я не буду рассказывать о забавнейших подробностях моего ни на что не похожего ареста. В ту ночь смершевцы совсем отчаялись разобраться в карте (они никогда в ней и не разбирались), и с любезностями вручили её мне и просили говорить шофёру, как ехать в армейскую контр-разведку. Себя и их я сам привез в эту тюрьму и в благодарность был тут же посажен не просто в камеру, а в карцер. Но вот об этой кладовочке немецкого крестьянского дома, служившей временным карцером, нельзя упустить.
Она имела длину человеческого роста, а ширину - троим лежать тесно, а четверым - впритиску. Я как раз был четвертым, втолкнут уже после полуночи, трое лежавших поморщились на меня со сна при свете керосиновой коптилки и подвинулись. Так на истолченной соломке пола стало нас восемь сапог к двери и четыре шинели. Они спали, я пылал. Чем самоуверенней я был капитаном пол-дня назад, тем больней было защемиться на дне этой каморки. Раз другой ребята просыпались от затёклости бока, и мы разом переворачивались.
К утру они отоспались, зевнули, крякнули, подобрали ноги, рассунились в разные углы, и началось знакомство.
- А ты за что?
Но смутный ветерок настороженности уже опахнул меня под отравленной кровлею СМЕРШа, и я простосердечно удивился:
- Понятия не имею. Рази ж говорят, гады?
Однако сокамерники мои - танкисты в черных мягких шлемах, не скрывали. Это были три честных, три немудрящих солдатских сердца - род людей, к которым я привязался за годы войны, будучи сам и сложнее и хуже. Все трое они были офицерами. Погоны их тоже были сорваны с озлоблением, кое-где торчало и нитяное мясо. На замызганных гимнастерках светлые пятна были следы свинченных орденов, темные и красные рубцы на лицах и руках - память ранений и ожогов. Их дивизион на беду пришел ремонтироваться сюда, в ту же деревню, где стояла контр-разведка СМЕРШ 48-й Армии. Отволгнув от боя, который был позавчера, они вчера выпили и на задворках деревни вломились в баню, куда, как они заметили, пошли мыться две забористые девки. От их плохопослушных пьяных ног девушки успели, полуодевшись, ускакать. Но оказалась одна из них не чья-нибудь, а - начальника контр-разведки Армии.
Да! Три недели уже война шла в Германии, и все мы хорошо знали: окажись девушки немки - их можно было изнасиловать, следом расстрелять, и это было бы почти боевое отличие; окажись они польки или наши угнанные русачки - их можно было бы во всяком случае гонять голыми по огороду и хлопать по ляжкам -- забавная шутка, не больше. Но поскольку эта была "походно-полевая жена" начальника контр-разведки - с трех боевых офицеров какой-то тыловой сержант сейчас же злобно сорвал погоны, утвержденные им приказом по фронту, снял ордена, выданные Президиумом Верховного Совета - и теперь этих вояк, прошедших всю войну и смявших, может быть, не одну линию вражеских траншей, ждал суд военного трибунала, который без их танка еще б и не добрался до этой деревни.
Коптилку мы погасили, и так уж она сожгла всё, чем нам тут дышать. В двери был прорезан волчок величиной с почтовую открытку, и оттуда падал непрямой свет коридора. Будто беспокоясь, что с наступлением дня нам в карцере станет слишком просторно, к нам тут же подкинули пятого. Он вшагнул в новенькой красноармейской шинели, шапке тоже новой, и, когда стал против волчка, явил нам курносое свежее лицо с румянцем во всю щеку.
- Откуда, брат? Кто такой?
- С той стороны, - бойко ответил он. -- Шпиён.
- Шутишь? -- обомлели мы. (Чтобы шпион и сам об этом говорил - так никогда не писали Шейнин и братья Тур!)
- Какие могут быть шутки в военное время! - рассудительно вздохнул паренёк. - А как из плена домой вернуться? - ну, научите.
Он едва успел начать нам рассказ, как его сутки назад немцы перевели через фронт, чтоб он тут шпионил и рвал мосты, а он тотчас же пошёл в ближайший батальон сдаваться, и бессоный измотанный комбат никак ему не верил, что он шпион, и посылал к сестре выпить таблеток - вдруг новые впечатления ворвались к нам:
- На оправку! Руки назад! - звал через распахнувшуюся дверь старшина-лоб, вполне бы годный перетягивать хобот 122-х милиметровой пушки.
По всему крестьянскому двору уже расставлено было оцепление автоматчиков, охранявшее указанную нам тропку в обход сарая. Я взрывался от негодования, что какой-то невежа-старшина смел командовать нам, офицерам, "руки назад", но танкисты взяли руки назад, и я пошел вослед...
ГРИГОРИЙ СМОЛЯКОВ
(1922)
Родился в Каунасе. Окончил Каунасскую еврейскую гимназию им. Шолом-Алейхема, Вильнюсский педагогический институт. Узник Каунасского гетто, сражался в партизанском отряде «Смерть оккупантам». 45 лет работал в литовской педагогической печати. Был редактором газеты «Литовский Иерусалим». Публиковался в еврейских газетах России, Польши, США. Автор книг «Когда ваши отцы были детьми» (под псевдонимом Г. Шимонис; 1962, на лит.), «Очная ставка» (1988, на лит.), «Ночь длинною в годы» (1992, на нем.), «Новеллы Каунасского гетто» (1994, на рус.)
НОВЕЛЛЫ КАУНАССКОГО ГЕТТО
ОДНА НОЧЬ
Хороша была бестия, неописуема хороша. Ничего удивительного, что командир разведгруппы Борис влюбился в нее. Наведывался к ней в Старые Мацяляй, случалось, и ночевать оставался. Рассказывали, здесь по доносу Ядвиги его и настигли гитлеровцы. Живым командир разведгруппы не сдался. Тяжело раненный, он вырвался из когтей врага, но до базы не добрался, погиб на полпути.
Ядвигу, шпионку, предательницу, приведенную в штаб, стерегут втроем. Один распологается возле обвиняемой в штабной землянке, двое других снаружи: возле двери и окошка.
Ночью после суда меня назначают дежурить в землянке, - как, посмеиваясь, говорят, - составить Ядвиге компанию.
Жизнь наша трудна и сурова, но в шутке, чаще всего невинной, себе не отказываем: подкалываем друг друга, рассказываем веселые истории, даже к горестным событиям стараемся придумать детали, которые поднимают настроение.
Света от коптилки, сделанной из гильзы бронебойного патрона, хватает чтобы разглядеть лицо заключенной. А ведь и вправду из-за такой можно и голову потерять! Она сидит на нарах, втиснувшись в угол, обхватив руками согнутые ноги, уперев подбородок в колени. Задумчиво смотрит на коптящее пламя. Длинные не расчесанные волосы до пояса. Черное платье оттеняет бледность лица. Правый рукав разодран — видимо сопротивлялась когда уводили.
- Ну, что уставился на меня? - спрашивает она совсем беззлобно.
Молчу. Мне велено не спускать с нее глаз, но не вступать в разговоры.
- Какие вы все мрачные, неразговорчивые...Мужик, с бабой сидит в этой конупе при винтовке и ни тпру, ни ну, не мужик ты, что ли?
Бестия! Утром расстреляют, а она вон про что думает. Может, хитрит. Ловушку придумала? Нет, не выгорит у нее, пусть обольщает как хочет, не одергиваю, не то успокаиваю себя, а самого одолевают совсем другие мысли…
Я все молчу.
- Может, брезгуешь мной? Боря не брезговал. А он, представь, стоил сотни таких зануд, как ты и вся твоя компания. Он, бывало, как сожмет в объятиях, как вопьется зубами в грудь, так от удовольствия и боли не чувствую.
Мечтательно глядя на коптящее пламя, она говорит, припоминая былое.
- Не веришь? Вперилась в меня своими глазами. -Смотри, грудь искусана.
Она расстегивает платье.
- Прекрати! Вскрикиваю. Скорее всего, от испуга.
Она, змея, насквозь меня видит.
Чего испугался, парнишка? Женской груди? А я тебе и поинтереснее штучку могу показать…
От волнения у меня пересыхает в горле.
- Еще слово — стрелять буду, - с трудом выдавливаю я и навожу на нее винтовку.
Ну, ты насмерть перепугал меня! - криво усмехается она. - Невелика разница: сейчас подохнуть или утром. Только хочется перед тем, как на тот свет отправиться, хоть немного радости ухватить.
Продолжаю стоять, направив на нее ствол.
- Поставь свою палку в угол и иди сюда. Да ты видно, в таких делах еще совсем желторотый, хоть уже и мальчик. Мне нравятся такие, неопытные, которые в женских объятиях дрожат от волнения, как осиновый лист.
Хоть я и не в женских объятиях, стою в трех-четырех шагах от нее, но все во мне трепещет. Хуже всего, что она как будто читает мои мысли, продолжая соблазнять.
- Ложись рядом, красавчик, ты даже не представляешь, какое удовольствие получишь.
Эта змея сводит меня с ума.
Чувствую, что долго так не выдержу: либо убью, либо…
Как долго тянутся три часа, если они распадаются больше, чем на десять тысяч медленно ползущих секунд. Когда же, наконец меня же сменят ?!
Мне повезло, ее нервы сдают раньше. Она начинает плакать. Сначала тихо, со всхлипыванием. Потом все громче, горше, как рыдают на похоронах. Конечно, плачущее чудовище не так уж опасно.
Утром Ядвигу расстреляли.
Минуло почти двадцать лет. На одной из встреч бывших партизан за праздничным столом я с юмором рассказал друзьям о той мучительной ночи.
Костас, командир отряда, в тон мне ответил:
- Если бы ты тогда доложил о своем приключении, я бы представил тебя к медали «За отвагу». - Потом, задумавшись, грустно добавил: - А мы, знаешь ли, ошиблись: предателем-то оказался ее отец, а не она…
Перевод с литовского
Милана Херсонского
МИХАИЛ СОБОЛЬ
(1923)
Родился в Вильнюсе. В 1941 году окончил польскую гимназию для евреев. С июня 1942 в рядах Красной Армии в составе 16 -й Литовской дивизии. Закончил войну в Курляндии заместителем командира стрелковой роты. Трижды ранен, имеет боевые награды. В 1953 году закончил юридический факультет Вильнюсского государственного университета. До выхода на пенсию работан заместителем директора департамента юстиции Министерства промышленности и торговли Литвы. Оставил изданные воспоминания «Вильнюс: июль и август сорок четвертого...»
ВИЛЬНЮС: ИЮЛЬ И АВГУСТ СОРОК ЧЕТВЕРТОГО…
Летом 44-го года наша воинская часть стояла в городе Ярцево Смоленской области. В связи с окончанием военного училища мне был предъявлен отпуск для посещения родителей, эвакуированных в Самарканд. Я решил воспользоваться частью оставшегося отпуска и добраться до Вильнюса. Советские войска тогда уже заняли Молодечно, Сморгонь, Ошмяны, подходили к Вильнюсу. Мне казалось: Вильнюс совсем рядом! Непреодолимая сила влекла меня поскорее увидеть родной город. Моя поездка была, мягко говоря, «нелегальной», и поэтому о ней я никому никогда не рассказывал, даже родителям не мог написать.
7-8 июля, когда я добрался до восточной окраины Вильнюса, войска готовились к штурму города. На машине с боеприпасами я проехпл на КП (контрольный пункт) в районе Липувки (сейчас улица Лепкальнё). Мне пришлось «легализироваться» у командира части и он понял меня. Командир разрешил: «получи автомат в общем строю!».
В тот же день произошла для меня важная встреча: местный житель, узнав во мне еврея, сказал, что в двух высоких блоках домов (они были видны) «в последнем гетто живут последние евреи, которых еще не успели убить»! Из нашей пропаганды мы почти ничего не знали про евреев по другую сторону фронта. Знали что фашисты издеваются над советскими людьми, понимали, что над евреями - в первую очередь. И хотя я читал статью А. Суцкевера в «Правде», но увидеть это наяву было страшно. Я заговорил по польски и вызвал этим доверие местного жителя. Он сказал, что недавно там стреляли, закапывали убитых, но евреи еще прячутся и отстреливаются. Посоветовал ночью пробраться к ним на помощь с небольшим отрядом автоматчиков. «Немцы там напуганы», - сказал он.
Мое вторичное появление у командира части вызвало раздражение: Не командуй тут, ступай в окоп!» И добавил еще пару слов… Пришлось уйти. На второй день наша часть одним броском заняла эти два блока в ходе наступления на район Заречье (Ужупис). На плацу между этими блоками лежали тела нескольких десятков евреев, убитых совсем недавно. Вероятно, это была еще одна, последняя малина. Окна в домах были без стекол, стены прострелены, виднелись следы взорвавшихся гранат, из подвалов и некоторых оконных проемов шел дым. Живых мы там никого не нашли.
На следующий день меня вызвал работник особого отдела. На моей командировке в Самарканд он написал: «следует в в/ч в г. Ярцево» и велел, правда, без злобы, убираться «пока цел». Мне даже выписали паек на дорогу (по-видимому, выяснили мою личность в моей ярцевской воинской части).
Официальную командировку в Вильнюс я раздобыл лишь 14 августа 1944 года. Там я написал письмо родителям. Оно сохранилось. Письмо это публикуется ниже и, по-моему, не требует особых комментариев.
«18/VIII.44 г.
Мои дорогие!
Нахожусь в командировке в г. Вильно с 16/VIII, выехать опять в Ярцево должен 21/VIII. Напишу с начала.
Мне удалось достать командировку в г. Вильно и 14/VIII я выехал из Ярцева скорым поездом Москва — Минск. 15/VIII я был в Минске, ни одного здания нет целого, все разрушено. Этого целого блока деревянных домиков, где мы прятались и оставили вещи, не существует совершенно. На том месте было уже построено какое-то каменное здание и оно тоже полностью разрушено. Людей в Минске почти нету. Хлеб очень дешевый 40 руб. кг. Остальное тоже дешевле. С Минска я выехал 15/VIII товарным поездом. Ночью был в Молодечно. Город тоже разрушен. По рассказам одного железнодорожника молодеченского осталось там только несколько домиков на Замковой улице. Всех евреев (Берманов, Бульон, Фридман и других с их семьями убили немцы).
16/VIII я приехал в г. Вильно. Вокзал разрушен, а так же все туннели. На Колеёвой улице тоже все дома разрушены. Наша квартира на Садовой была закрыта, я пойду туда сегодня. Дом стоит целый только стекол нету. И вообще нету ни в одном доме в Вильне. Садовая почти цела только несколько домов сгорело. Завальная до Синагоги целая от «Хали», а дальше разбита вся. На Рудницкой улице почти все дома разбиты, но в некоторых 1 ли 2 квартиры еще пригодны для жилья.
Я вошел на Рудницкую 10, спрашивал тетю Ципу, Эдю, Зину. На их квартире (она наполовину сохранилась), живут какие-то, но они, а также и дворник ничего не могли мне сказать про родных. Мне указали пойти на Рудницкую 15, там мне дворник дал адрес того дворника, который жил раньше под 10-тым номером (на Стеклянной № 6). Я пошел по своим делам, а после обеда опять вышел в город. Я пошел на Гедимина 15, там находится Суцкевер, который был в Москве и у него регистрировались все евреи, которые остались. Там на учете 600 человек, из них 300 виленчан, остальные из местечек. 300 человек, вот это все, что осталось из евреев виленцев. Есть надежды на то, что человек 500 по разным причинам не успели регистрироваться. В списках я искал все знакомые фамилии, но ничего не нашел. Представте себе, что я целый день ходил по Вильно и не одного знакомого не нашел. Я заходил во двор к Решаньским, он совершенно разбит. На Виленской 28 нет никого, на Мицкевича 35 Роземблюм и Соболь уже 3 года нету, неизвестно где. Пошел на Лидскую улицу, там было гетто. Все разбито и никого нет. Дворник старый, он сказал, что Изю увезли куда-то на работы, а тетю Малку, Басю и Салю расстреляли с самого начала вместе со всеми евреями Лидской и Страшуна, по провокации, как будто оттуда стреляли в немцев.
23. VIII-44 г.
Продолжаю письмо. За эти два дня я встретил еще знакомых. Это Додик Свирский, он был партизаном, Сара, которая была Сызрани, сейчас тоже в Вильне…
* * *
В Вильне был страшный грабеж, «але геен ин идише хоб ун гуц» («все одеты в еврейских вещах и добре» - еврейская поговорка — прим. авт.) просто противно смотреть. Сегодня я пойу в Понары. Там будет митинг. Откопали ямы в которых немцы закопали по 12000 и 10000 человек, многие узнают своих близких.
Вильна страшный город . На улицах пусто. Люди напуганы. Евреи еще по привычке боятся каждого шороха. Думают, что их ищут. Можно встретить многих, которые по привычке, не подумав ходят по улице по мостовой, ибо немцы запрещали ходить по тротуару. Евреи носили латки, желтые латки на груди и на спине. В Ковне евреи носили вместо одежды бело-голубой мешок. Любой мог его убить, встретив вне гетто. Их убивали и в гетто. Забирали грудных детей «на кровь» в Германию. Но они боролись. Даром жизнь свою не отдавали. Они прятались в мелинах. (мелины в поздних публикациях «малины». Прим сост.)
Эдя и Зина оборудовали укрытие в толстой стене, вход туда был через плиту. Оборудовать было трудно. Надо было самому все делать, причем стучать так, чтобы сосед не догадался, чтобы не выдал. (в гетто, соответственно сосед тоже еврей, прим. сост). Я видел мелину в одном доме, где подоконник подымался и люди заходили в стену. В другом месте, в уборной, отодвигалось сидение и был вход в подвал, откуда через дымные трубы можно было выйти на другую улицу. Но немцы находили и это. При ликвидации гетто, целые команды немцев с ломами, кирками, лопатами и взрывчаткой, ломали стены, взрывали пол, потолки, печи, подрывали трехэтажные здания. Бросали гранаты в дымоходы. В гетто нет сейчас ни одной целой стены, нет потолков и пола, нет ни одного жилого здания. При ликвидации гетто (она происходила около трех месяцев) кого находили спрятанных расстреливали на месте или взрывали здание вместе с живыми людьми...
* * *
Никакой писатель не сможет передать то, что было тут в Вильне и живой смертный человек не сможет себе этого представить. Испанская инквизиция и Китайские муки, это детская игра по сравнению с методами ликвидации расы «культурной, современной» фашисткой Германией.
Но мои дорогие будьте здоровы.
На этом кончаю. Адрес Эди и Зины ул.
Да...Хаиме Э. ...Мой адрес Со...пишите...
Вам тоже...передайте пр... знакомым (четверть последнего листа оторвана военной цензурой- прим. авт.).
Прошу Вас прочитать это письмо евреям Виленцам.
С приветом Миша
Целую крепко»
ШАЛОМ СКОПАС
(1925)
Родился в городе Паневежис. В 13 лет присоединился к коммунистическому движению и вступил в подпольный комсомол Литвы, агитировал, вывешивал по ночам листовки с призывом бороться против буржуазного правительства. Во время Великой Отечественной войны был дивизионным разведчиком и прошёл вместе с 16-той стрелковой Литовской дивизией почти весь её боевой путь. С 1958 года живёт в Израиле. Воспоминания автора «Я ходил за линию фронта», помещены в сборник «Бессмертный взвод» (2020)
Я ХОДИЛ ЗА ЛИНИЮ ФРОНТА
Откровения войсковых разведчиков
— Как для вас началась война?
— Я не чувствовал приближения войны. 22 июня 1941 года нас, пять человек комсомольцев, вызвали в горком комсомола, вручили винтовку, десять патронов и отправили на охрану сахарного завода. Два дня подряд все небо над нами было забито немецкими самолетами, летящими на восток. 24 июня утром сдал пост охраны на заводе товарищу и пришел домой. В городе царила жуткая, дикая паника. Все работники советских и партийных учреждений бежали. Никакой организованной эвакуации не было. Немцы стремительно продвигались от границы к городу. Через город проносились на бешеной скорости машины, набитые красноармейцами. Никто не собирался защищать Паневежис. И вообще, вся Литва была отдана немцам фактически без боя…
Сосед сказал моей матери: «Пусть Шалом уходит на восток. Он комсомолец, и немцы его не пожалеют. А нас они не тронут!» Мать быстро собрала мне котомку в дорогу, дала единственную ценную вещь, хранившуюся в нашей семье, — дамские золотые часики, и впервые в жизни мне рассказала, что у моего отца есть две родные сестры в России, в Куйбышеве. Дала старый конверт с куйбышевским адресом. Русского языка я тогда совсем не знал и не мог прочесть написанное на конверте. Мать сказала: «Забери с собой старшего брата и спасайтесь! Благословляю тебя, сынок!» Прибежал к старшему брату Гилелю на работу. Пошли с ним на выезд из города. Стали голосовать вместе с толпой таких же бедолаг. Ни одна машина не останавливалась — красноармейцы драпали в тыл без оглядки. Решили запрыгивать в грузовики на ходу. Мимо проносилась колонна грузовиков. Бросились с братом к машинам. Я зацепился за борт грузовика. Красноармейцы сбрасывали меня с машины. Одной рукой вырвал из своего кармана комсомольский билет, протягивал его красноармейцам и кричал: «Комсомол!» Какой-то старшина посмотрел на билет и затащил меня за шиворот в кузов. Оглянулся на следующую за нами машину и не увидел Гилеля. Ему не удалось заскочить в грузовик… Маму, Гилеля и двух младших братьев расстреляли литовские полицаи…
— Сколько времени длился ваш прорыв на восток?
— Я шел на восток два месяца. Из Прибалтики уходил в основном партактив. Мало кто из евреев успел убежать, многие не верили, что немцы поголовно уничтожают евреев… В Латвии наша колонна беженцев попала под страшную бомбежку, и больше половины людей из колонны погибли. Дальше шли лесами. Без еды, не зная и слова по-русски, с единственным документом в руках, и то с написанным по-литовски текстом. Лучше не вспоминать все эти мытарства и страдания, все то, что пришлось испытать на дорогах отступления. Шел вместе с другом, Хаимом Ритвесом, погибшим впоследствии на фронте в 16-й стрелковой дивизии. Только в середине августа я оказался вдали от приближавшейся линии Фронта. Меня определили в колхоз «Большое село», в глубинке Ярославской области. В колхозе уже было много семей, эвакуированных из Ленинграда. Определили на постой в семью Сорокиных. Сорокины были из староверов, отнеслись ко мне с любовью. Мне многое было в диковинку — самовар, традиционная одежда… Показал Сорокиным «куйбышевский» конверт. Они написали письмо по указанному адресу, и вскоре пришел ответ от сестер отца. Они ждали меня. Тепло простился с Сорокиными, сел на пароход «Академик Бах» и поплыл по Волге. Обе тетки приняли меня с радостью. Их мужья уже были на фронте. В начале зимы 41-го года случайно встретил кого-то из «литовских» беженцев и услышал о создании 16-й Литовской стрелковой дивизии. Пришел в военкомат, попросился добровольцем. Мне там сказали, что «западников» в армию не призывают, а шестнадцатилетних на фронт вообще не берут, даже добровольцами. В Куйбышеве находилось представительство правительства Советской Литвы. Пришел туда. Меня принял 1-й заместитель председателя Совнаркома Литвы Кучинскас. Он хорошо знал моего дядю-подпольщика. Спросил его: «Почему меня не берут?! Хочу на фронт добровольцем!» Кучинскас написал на правительственном бланке следующее письмо военкому: «Комсомолец-подпольщик Скопас направляется добровольцем в 16-ю СД». Вернулся в военкомат, передал письмо военкому. Он посмотрел на меня с интересом и изрек: «Жди повестки». Через две недели в дом тетки, находившийся на улице Галактионовской № 71, постучал посыльный из военкомата и передал мне повестку о призыве. Тетка сшила из наволочки вещмешок, дала какие-то продукты. В военкомате получил предписание явиться в Балахну Горьковской области — в место формирования Литовской дивизии. Ночью, ожидая поезда, заснул на вокзальном полу. Кто-то разрезал мой вещмешок и вытащил продукты и все документы. Я был в отчаянии. Пришел к начальнику станции, пытаюсь на ломаном русском языке объяснить свое горе. Начальник станции молча достал из ящика мои документы и вернул их мне.
До сих пор не пойму — был ли он сообщником воров…
12 января 1942 года я уже был в Балахне. Прошел медицинскую и мандатную комиссию и сразу же был направлен в дивизионную разведроту.
— Как происходил отбор в отдельную разведроту дивизии?
— На мандатной комиссии меня сразу спросили: «Хочешь служить в жвальгибе?» «Жвальгиба» — по-литовски разведка. Я с радостью согласился. В разведку дивизии отбирали самых лучших и подготовленных, только бывших подпольщиков, коммунистов и комсомольцев, но также была большая группа из бывших кадровых солдат 29-го стрелкового корпуса Литовской армии.
В моем взводе «кадровиков» была почти половина. Евреев в разведку брать не хотели, желая сохранить элитарное подразделение дивизии мононациональным и составленным только из представителей титульной нации. Хотя у нас была часть ребят — русские, уроженцы Литвы. Но я имел «подпольное» прошлое, и меня взяли в роту без проблем. Евреев в разведроте поначалу было всего четыре человека, это потом уже нас там собралось порядочное количество, хоть синагогу открывай. Наша рота называлась — 18-я отдельная моторизованная разведрота, но я не знаю, почему мы назывались моторизованной, у нас даже мотоцикла в роте никогда не было, не говоря уже про БТРы. В роте на формировке было 120 человек, делившихся на три взвода. Разведкой дивизии командовал майор Стасис Гайдамаускас, бывший офицер буржуазной литовской армии. Человек лично смелый и требовательный, строгий, но не подлый. Всегда предельно официальный. Одно время в должности начальника разведки был майор Шимко, человек тоже серьезный, оставивший о себе очень достойное впечатление. Ротой командовал бывший капитан Литовской армии по фамилии Даугела, человек интеллигентный и умный. Коммунистом он не был. К нам он относился очень корректно и сухо. В конце 1943 года роту принял капитан Евгений Барабаш, погибший осенью 1944-го… Вообще, дух и закалка старой Литовской армии сохранялись в дивизии всю войну. Бардака в плане дисциплины или панибратства в отношениях с командирами в 16-й СД не было. Даже разведрота дивизии порой соблюдала «определенные рамки приличия». Внешне мы не производили впечатление «банды головорезов». Я попал во взвод лейтенанта Гедрайтиса, бывшего сержанта Литовской армии, удостоенного за бои под Москвой в составе Латышской дивизии медали «За отвагу» и получившего за боевые отличия командирское звание. Его измена в 1943 году потрясла меня, я не ожидал от него такого поступка. Со мной служили в роте бывший секретарь ЦК комсомола Литвы наш ротный комсорг Антонас Жалис, прекрасный человек и верный товарищ, мой друг еврей Брянскис, парторг Бакас и много еще хороших ребят и смелых разведчиков: Бурокас, Витаутас Скобас. Многих еще можно назвать. Сразу после прибытия в роту мне вручили финку в ножнах — отличительный признак разведчика. Я был самым молодым разведчиком в роте… А потом началась боевая учеба. На полевых занятиях все выглядело таким простым и легко достижимым. Учения по тактике разведчиков, ночные переходы, преодоления препятствий, ножевой бой, стрелковый бой, действия по захвату «языка», азы маскировки — все казалось «семечками»… Это потом, в первых боях, мы быстро разобрались, «почем фунт изюма» в разведке. На своей крови учились…
— Какие-то законы и традиции были приняты в вашей разведроте?
— Еще до выезда на фронт мы поклялись — ни в коем случае не оставлять врагу своих раненых и убитых. Это был наш основной закон. Был еще один закон — разведка погибает, но в плен не сдается!..
— Как вы оцениваете переход к немцам группы вашего взводного Гедрайтиса, переход к немцам группы Климаса — Чернюса из полковой разведки 156-го СП?
— Переход группы командира моего взвода лейтенанта Гедрайтиса к немцам в начале марта 1943 года был для меня ударом. Мы все были в шоке. Я должен был идти с этой группой в поиск, но слег с высочайшей температурой, и они пошли в немецкий тыл без меня. В группе было шесть человек, все бывшие солдаты и унтер-офицеры из 29-го территориального СК, кадровики Литовской армии, включая помкомвзвода Яздаускаса. Группа не вернулась. Через день линию фронта под немецким огнем перешел какой-то паренек в простреленной телогрейке. Он рассказал, что группа Гедрайтиса прячется от немцев в подвале дома, в селе, расположенном от передовой в 11 километрах. В группе несколько раненых, и они ждут от нас помощи. Передал ремень Гедрайтиса, как знак того, что ему можно верить. Сразу в роте организовали отряд из 25 разведчиков. Несколько дней мы наблюдали за немецкой передовой, пытаясь нащупать место для удачного перехода линии фронта. И когда уже вроде все было готово к операции, к нам пришел «особист» и сказал: «Отбой!» Заметили в Особом отделе, что на телогрейке у парня все дырки от пуль свежие, а следов крови нет, и взяли этого хлопца в оборот. Тот сознался, что сам он служит у немцев полицаем и что послан немцами для того, чтобы заманить разведроту в засаду. А сам Гедрайтис добровольно, без боя, сдался со своей группой врагу в плен и предвкушал, как нас перебьют во время операции «по спасению разведгруппы». Этого парня привели к нам в роту, и он все нам рассказал. Потом спросил: «Кто здесь Ленька Скопас?» Я поднялся. Парень мне и говорит, что его Гедрайтис лично попросил удавить Леньку-жиденка… А ведь Гедрайтис ко мне на формировке относился очень хорошо… Я не могу понять причин его предательства. Ведь Гедрайтис мог еще в 1941-м переметнуться к врагу, а он под Москвой храбро воевал и даже заслужил боевую медаль. Почему он сломался?.. Может, увидел поле боя под Алексеевкой, полностью покрытое трупами солдат дивизии, и выбрал жизнь ценой предательства… А может, не выдержал напряжения, когда перед каждым развед выходом нам говорили открытым текстом представители разведотдела дивизии: «Если «языка» не возьмете — будете расстреляны! Без «языка» не возвращайтесь! Лучше сами себе пулю в лоб пустите!» Добавлю только одно: отец Гедрайтиса какое-то время после войны получал пенсию за своего сына, как за «пропавшего без вести». И такое случалось. Почему перешла к врагу группа Климаса из полковой разведки 156-го СП, я точно не знаю. Слышал, что Климаса поймали в Литве после войны и расстреляли. Младший лейтенант Повилайтис тоже получил свое за измену Родине. Бывший унтер-офицер сверхсрочник Литовской армии. Перебежал к немцам 4 июля 1943 года, прямо перед началом Курской битвы, и доложил немецкому командованию, что на участке обороны Литовской дивизии литовцев нет, находятся, как он сказал, «…одни жиды и сброд из русских, а жиды, известное дело, воевать не умеют и не желают». Немцы и ударили в районе высоты 248,0 в стык «жидовским полкам», это западнее поселка Красная Слободка. Сначала позиции 156-го СП два раза пробомбили 120 немецких бомбардировщиков, а потом немцы нанесли удар, пустив на узком участке двадцать танков. И так мы готовились к сражению, но после побега Повилайтиса все передовые части были приведены в полную боевую готовность. Мы ждали немцев, и атака была отбита с большими для противника потерями. 7 июля мы увидели в бинокли, как немцы подняли над своими позициями прибитый гвоздями к доске труп Повилайтиса. После, из допросов пленных немцев и из захваченных документов, выяснилось, что немцы посчитали младшего лейтенанта Повилайтиса специально заброшенным к ним в тыл лазутчиком, с заданием ввести в заблуждение немецкое командование относительно системы обороны и дислокации 16-й СД. Этот случай широко стал известен в дивизии. Собаке — собачья смерть! А теперь я вам хочу сказать следующее. Я думаю, что процент людей в Литовской дивизии, искренне и беззаветно сражавшихся за Советскую власть, был самым высоким в Красной Армии. Наша дивизия была, по сути дела, добровольческой и коммунистической, состоявшей из фанатиков. Еще один важный фактор. 30% дивизии составляли евреи, и у каждого из них был свой личный счет к врагу. Поэтому я не хочу смаковать всякие «истории с предателями». Если бы все воевали, как 16-я СД, мы бы войну на пару лет раньше победой закончили.
— Начало Курской битвы, каким оно было для вас?
— Утром 5 июля 1943 года пошел навестить своего товарища Иозаса Левицкаса. Стояли с ним возле землянки, разговаривали. На передовой не стреляли, полное затишье. Вдруг в тишине раздался гул авиационных моторов. Над нами низко летели 300 немецких самолетов. А потом была такая бомбежка, что до сих пор ее забыть не могу.
— Немецкий прорыв на участке 167-го СП происходил на ваших глазах?
— На развалинах деревни Панская, в так называемом районе «семидворики», разместилась приданная нашему 167-му СП отдельная штрафная рота. Немцы выставили напротив своих «штрафников». Там нейтральная полоса составляла метров семьдесят, а посередине «нейтралки» стоял колодец. Штрафники с двух сторон как-то договорились между собой и друг друга… не трогали. Подходили к колодцу без особого страха и даже устроили «натуральный обмен» на «нейтралке» — наши оставляли на земле махорку и взамен получали от немцев сигареты. До братания не дошло, но бдительность наших «штрафников» притупилась. Под утро немцы, без выстрелов, быстро перемахнули нейтральную полосу и вырезали наших «штрафников», спящих в землянках. Так начинался этот прорыв в «семидвориках», немцы зашли в стык между дивизиями. В 167-м СП срочно создали ударный отряд. И комбат Виленский со сводным отрядом отбил назад утраченные позиции. Дивизионную разведроту к участию в этом бою не привлекали.
— Какой из разведпоисков 1943 года вы считаете самым удачным?
— В разведотделе нам «плешь проели» требованиями достать «толковых языков». Пошли группой 15 человек. Нас повел Гегжнас. Зашли к немцам в тыл, расположились в лесу, рядом с дорогой, ведущей к немецкому госпиталю. И так мы с этой дороги восемь человек в лес затащили. Один из них был офицер в звании капитана. Он достал трубку и закурил. Дым нас мог демаскировать. Говорю ему: «Быстро трубку затуши!» А он мне в ответ целую тираду выдал, мол, не имеете права, согласно Женевской конвенции никто не смеет унижать пленного офицера. Нагло себя повел офицерик… Начал он орать на всю округу, так мне пришлось его сразу ножом зарезать. Стали совещаться, что будем делать дальше. Семерых немцев трудно через передовую провести. Зарезали еще троих. А четверых привели в плен. Договорились между собой, что если в разведотделе станут задавать лишние вопросы, то скажем, что немцы убиты при попытке к бегству. А что с нас взять… Мы были головорезами… И это факт. Все «ломом подпоясаны»… Все разведчики, участвовавшие в этом поиске, были награждены.
— Как вели себя в плену немецкие военнослужащие, захваченные бойцами дивизионной разведроты?
— Разные попадались немцы. Было немало пленных, державшихся в плену гордо и достойно, но в основном, конечно, многие «языки», попавшие в руки разведгруппы, были в шоковом состоянии и с перепугу забывали и о присяге, и о гордости, и о своей немецкой родной маме. Особенно если немец видел, что попал в плен к евреям, то страх его был ужасен. Немцы боялись, что евреи их на месте порешат. Вот вам фотография для примера. Разведчики допрашивают немца. Рядом с «языком» стоят разведчик Яскевич, лейтенант Акерман и переводчик Пактор. Все, как говорится, «ребята с нашей синагоги». Что немец мог от них ожидать?! Шоколадки? Или заслуженной пули в живот? И ничего, если позарез требовался «язык», мы оставляли немца в живых. Работа у нас была такая…
— Я не зря задал этот вопрос. Встречался в свое время с двумя бывшими бойцами дивизии, и они утверждают, что, например, во 2-м батальоне 249-го СП вообще старались пленных никогда и ни при каких обстоятельствах не брать.
— Это не совсем так, я думаю, эти люди немного преувеличивают. 2-й батальон 249-го СП долгое время считался чисто еврейским, и когда солдаты пришли на землю Литвы и узнали, что все их родные уничтожены, то жажда мести была очень велика. И какой-то период действительно в плен в этом батальоне никого не брали. Не забывайте, что 96% еврейского населения Литвы было уничтожено немцами и их пособниками. Но вскоре слава о батальоне пошла по армии, налетели проверяющие из политотделов и Военного совета. Комбата, как я слышал, с трудом «отбили» у трибунальцев и даже хотели отозвать его представление на Героя. Но кроме этого случая, я не помню рассказов или примеров о том, что солдаты 16-й СД массово стреляли пленных, взятых в бою. Другое дело, «власовцы», но здесь был принят общий «фронтовой стандарт». Идешь по лесной дороге, а на деревьях висят повешенные «власовцы» с табличками на груди: «Изменник Родины». Такое я видел. Когда мы зашли в Литву, то нередко захваченные в плен полицаи или служившие в карателях «погибали при попытке к бегству». И то всех не убивали… Но военнослужащих вермахта в расход у нас никто «пачками не пускал».
— Как разведчики относились к возможной смерти в разведпоиске?
— Мы относились к смерти спокойно. Знали, что рано или поздно нас не минует чаша сия. Но не было ни одного случая явной трусости в нашей разведроте. Свои бы сразу труса пристрелили… Для нас главным было выполнить задание, о своей жизни никто не думал и себя не жалел. А каждый поиск для нас — это обязательная встреча со смертью. Кто кого… Часто разведчики рвались на минах, но в основном гибли при отходе к своим или прямо перед немецкими траншеями, будучи обнаруженными противником. Было несколько случаев, когда немцы сознательно, без боя, пропускали нашу разведку в свой тыл и там вырезали разведчиков или пытались взять их в плен. Какие-то смутные надежды выжить у меня все-таки были. Таскал в поиски в кармане гимнастерки как талисман-оберег свою первую награду, медаль «За отвагу», хотя все награды полагалось сдавать старшине роты перед каждой операцией. И эта медаль спасла меня от стопроцентной смерти. Осколок гранаты, летевший прямо в мое сердце, покорежил медаль, вырвал из нее кусок металла и изменил свою траекторию, попал в легкое. Так и сидит этот осколок в левом легком по сей день.
— Расскажите об этом эпизоде поподробней.
— 12 января 1945 года, за несколько дней до переброски дивизии из Курляндии под Клайпеду, я получил приказ немедленно взять свежего «языка». Понимаете, мне приказали «немедленно»! Даже не дали времени подготовить поиск или дождаться ночи. По опушке леса шла линия немецкой обороны, которую держали войска СС. Пошли днем на участке 156-го СП, вел за собой 17 человек. Ворвались незамеченными к немцам в траншею… и началась рукопашная схватка. В итоге убили 29 немцев, а «языка» не взяли. Всех побили в «горячке боя». Наши потери — трое убитых, двое тяжелораненых. Я успел убить в рукопашной пятерых немцев, но не успел среагировать на эсэсовца, выскочившего из-за поворота траншеи и метров с пяти кинувшего в меня гранату. Достал меня, курва немецкая. Дальше — взрыв, боль и полный провал… Очнулся в госпитале на третьи сутки, весь пораненный осколками, с перебитыми костями. Долго не мог понять, на каком свете я нахожусь. Хирург, оперировавший меня, принес мне мою покореженную медаль и сказал: «Если бы не медаль, тебя бы в живых не было, осколок должен был точно в сердце попасть!» Отправили меня в тыл «санлетучкой». Рядом со мной лежал раненый и обгоревший, ослепший капитан-танкист без обеих рук и без ноги… Я был полностью закован в гипс. Через месяц снимали гипс по частям и иссекали язвы и струпья, руки и ноги закрыли гипсовыми «лангетами». Когда 9 мая объявили о Победе, я на радостях пытался пуститься в пляс, сорвал с себя все «лангеты»… Медработники меня снова «определили» в гипс. Прошло еще два месяца, прежде чем меня выписали из госпиталя. Дали 30 дней отпуска на долечивание. Поехал к тетке в Куйбышев, а оттуда уже вернулся в Литву, в свою 16-ю Литовскую Краснознаменную Клайпедскую дивизию.
— Куда вас направили служить после возвращения из госпиталя?
— Вернулся в дивизию. Нас отобрали 25 человек, ветеранов дивизии, направили на ускоренные трехмесячные курсы политработников и комсоргов. После окончания курсов все получили офицерские звания и назначение в 50-ю стрелковую дивизию, составленную из жителей республики, призванных в армию уже после войны. Контингент там был сложный, но об этом сейчас говорить не стоит. Вот нас, бывших фронтовиков, владеющих литовским языком, послали в эту дивизию для политработы. В начале 1947 года я демобилизовался из армии. Только нашел работу и встал на учет в райкоме партии, так меня сразу как коммуниста мобилизовали на укрепление Советской власти на селе. Раз в месяц посылали на 10–15 дней в сельские районы: то на проведение хлебозаготовок, то на помощь в проведении займа или выборов, и так далее. А война с «лешке бролес» — «лесными братьями» — в 1947–1948 годах была очень кровавой. Иногда мне казалось, что это хуже фронта. Смерть на каждом шагу и из-за каждого угла или дерева. Приезжаешь на хутора, тебе улыбаются, чуть ли не руки целуют, только отвернулся, сразу получаешь пулю в спину или топором по затылку… У меня был бельгийский пистолет. Одной рукой жмешь протянутую селянином руку, а в другой пистолет сжимаешь. Всегда патрон в стволе… Вы даже себе не представляете, сколько активистов, партийцев, советских работников, пограничников и представителей органов погибло в той «лесной войне» в послевоенной Литве. Можете смело любую опубликованную статистику помножить на три…
— Вы были коммунистом, фанатично верящим в партийные идеалы, и ярым сторонником Советской власти. Почему в пятидесятые годы вы решили покинуть СССР?
— Когда после войны началась разнузданная и дикая антисемитская истерия по всей стране: изгнание евреев с работы, чистка армии и советских органов от обладателей «пятой инвалидной графы», «борьба с космополитами», «дело врачей», разгром ЕАК и так далее, я все равно продолжал слепо верить партии и ее руководителям. Когда скончался Сталин, я рыдал, и не было предела моей скорби… Но когда в начале 1953 года мой товарищ Окользин, бывший подполковник, после войны работавший в руководстве ж/д, привел меня на станцию и показал сотни пустых вагонов-теплушек, стоявших на запасных путях и в вагонном депо, предназначенных для депортации евреев в Сибирь и ожидающих своего часа, то у меня внутри, в душе, за какое-то мгновение будто все выгорело… И при этом Окользин сказал, что на днях ожидается директива из Москвы об окончательном решении вопроса с «космополитами». И я сказал себе: «За эту страну я воевал, резал врагов и проливал кровь, свою и чужую. И если эта страна так поступает с моим народом, то в ней я жить не желаю!» И дал в ту минуту себе слово, что буду жить только на своей земле. А слово я всегда сдерживал. Первым порывом было просто пройти через три границы. Я был уверен, что, с моим навыком разведчика, пройду советско-польскую и польско-германскую границы, а там до Запада, как говорится — рукой подать. Но я осознавал, что мои товарищи пострадают и будут подвергнуты репрессиям, если власти каким-то образом узнают, что я подался на Запад, или если меня схватят на границе. Я не хотел подставлять своих друзей. Уехал легально, через Польшу, с волной «польской репатриации из СССР».
В 1959 году сошел в Хайфе с трапа парохода, и так началась моя жизнь в Израиле.
ЭФРАИМ СЕВЕЛА
(1928 — 2010)
Писатель, актёр, кинорежиссёр и сценарист. Жил в Израиле (1971—1977) и США (1977—1990), с 1990 года — в СССР. Родился в Бобруйске, в семье кадрового офицера, впоследствии тренера по классической борьбе Евеля Драбкина. В Великую Отечественную войну стал «сыном полка» противотанковой артиллерии резерва Ставки Главного командования; с полком дошёл до Германии. Награждён медалью «За отвагу». После войны окончил школу и отделение журналистики Белорусского государственного университета. С 1949 по 1955 годы был корреспондентом газеты «Молодёжь Литвы» в Вильнюсе. Под литературным псевдонимом «Ефим Севела» впервые был упомянут как один из сценаристов фильма «Пока не поздно» (1957).
С группой из 24 человек, 24 февраля 1971 года участвовал в захвате приёмной Президиума Верховного Совета СССР, требовавших разрешить советским евреям репатриироваться в Израиль. После суда над группой был вместе с семьёй выслан из СССР.
В Париже издал книгу рассказов «Легенды Инвалидной улицы» (1971) Впоследствии написал несколько романов, повести, рассказы, киносценарии, автобиографическую прозу. Среди изданных книг — «Остановите самолёт — я слезу», «Моня Цацкес — знаменосец», «Мама», «Викинг», «Тойота Королла», «Мужской разговор в русской бане», «Попугай, говорящий на идиш», «Почему нет рая на Земле» и др. Вышло собрание сочинений писателя в 6 томах (1996) и ряд сборников избранных произведений.
В 1990 году вернулся в СССР и как режиссёр поставил пять фильмов по собственным сценариям — «Попугай, говорящий на идиш» (1990), «Ноев ковчег» (1992), «Ноктюрн Шопена» (1992), «Благотворительный бал» (1993), «Господи, кто я?»(1995)
МРАМОРНЫЕ СТУПЕНИ
МАМА
«Странная затея, — сказал мой друг, который считает себя большим знатоком в делах литературных. — Книга о маменькином сынке… Кого такая книга заинтересует? Детей? Сомневаюсь… Дети предпочитают героев… Храбрых… Отчаянных… Смекалистых… Хитрых… Изворотливых… Жестоких. Но тихоня? Слишком приличный и добрый?.. Мальчик, который мухи не обидит? Кому он нужен?
Ну, а уж любовь этого мальчика к своей матери… выглядит совсем старомодной и нелепой в наши дни. Вы меня простите, но это нетипично. Любят красивых женщин… ну, любят еще своих детей… ну, порой даже любят свою Родину… И такое случается в наш век. Но о матери кто вспоминает? Вырастает птенец, улетает из гнезда и еще хорошо, если раз в год письмо напишет матери.
Нет, нет, история о горячей и беззаветной любви сына к своей матери, поверьте мне, не будет пользоваться спросом. Это, к моему сожалению, так же верно, как и то, что завтра будет дождь.»
Мой приятель глянул в окно и добавил: «Я чувствую перемену погоды лучше, чем барометр. Вот увидите.»
Назавтра было ясное солнечное утро.
И я с легким сердцем засел за книгу о маменькином сынке, о его любви к своей матери.
* * *
Я начну рассказ не с утра, а с вечера. Когда солнце, устав любоваться нашим городом, скатывается за тихую речку Вилшо и там, за кудрявыми зелеными холмами, укладывается на ночь. А город, уютно залегший среди мягких холмов, прощается с солнышком, переливчато играя его лучами на золотых куполах церквей.
Я не знаю города в мире, где было бы столько церквей, как в Вильно. Может быть, только в Риме. Но Рим есть Рим. Там живет сам папа римский.
А Вильно что? Я полагаю, не каждый, кто возьмет в руки мою книжку, прежде знал, что вообще есть на земле такой город.
Есть такой город. И если вам не посчастливилось там побывать, то вы очень много потеряли. Потому что этот город уникальный. Удивительной красоты и еще более удивительной судьбы.
И такой древний, и так хорошо каким-то чудом уцелевший, что ходишь по каменным плитам его тротуаров, как по залам музея, и на каждом повороте узенькой улочки обмираешь перед открывшимся взору волшебным видом.
В кино, чтоб показать такие улочки и дворики, строят дорогостоящие декорации. А в Вильно вы разгуливаете по ним совершенно беззаботно, и лишь ваш современный костюм кажется вам не совсем уместным среди окружающей древности.
Всего в ширину раскинутых рук, улочки с подслеповатыми домишками с железными резными флюгерами под красной черепицей крыш. Стены у домишек толстые, как у старинных крепостей, и окошечки глубокие, как бойницы. Потому и устояли они не один век, и булыжник их неровных мостовых помнит цокот копыт прикрытых латами коней, на которых восседали с мечами и копьями рыцари из войск литовских князей и польских королей.
А выйдешь на простор Кафедральной площади, и перед тобой — древние Афины. Парфенон. Белокаменная копия с него. Величественный Кафедральный собор с фигурами апостолов в нишах между колонн.
Квадратные серые плиты площади чисты, без пылинки, и это не тщеславная выдумка виленских фантазеров, что моют их регулярно горячей водой с мылом.
Над площадью, высоко на зеленом холме, красные руины крепостной башни. И башня, и холм носят имя Гедимина. Имя литовского князя, основателя города.
Дальше за этим холмом — другой, тоже весь в зелени, из которой в небо устремились три огромных каменных креста. В память об обращении в христианство язычников, населявших долину Вилии у подножия этих холмов.
А какие дворцы всех стилей и эпох глядят из парков и садов! С каменными львами, стерегущими входы. С могучими атлантами, плечами подпирающими балконы. Имена владельцев этих дворцов — живая история польского королевства. Сапеги, Чарторыйские, Тышкевичи, Радзивиллы.
А какие жалкие хибарки в кварталах бедняков! Какие запахи! Какая вонь! Но и лохмотья Вильно тоже живописные и яркие, как и все в этом неповторимом городе.
Но не в дворцах и хибарках прелесть этого города. Его украшение — церкви. Хоровод многоцветных колоколен над красной черепицей крыш, над дымоходами с кружевными железными флюгерами под перезвон колоколов больших и малых.
Костел Святых Петра и Павла, костел Святой Терезы, костел Святого Рафаила, костел Святого Казимира, Святого Иоанна, Святого Михаила.
Город, где поселились все Святые!
Костелы и монастыри кармелиток, францисканцев, доминиканцев, августинцев.
Неповторимая красота виленских храмов приводила в восторженный трепет гордых чужеземцев, и французский император Наполеон Бонапарт, увидев каменное кружево костела Святой Анны, вымолвил, когда к нему вернулся дар речи, слова, которые не забыли в Вильно до сих пор:
— Я бы это чудо унес на ладони в Париж.
Если верить ученым, Вильно основали литовцы и город долго был их столицей. Потом там обосновались поляки, потеснив литовцев. Потом туда докатились татарские орды. Потом город заняли русские, побив и тех, и других, и третьих. Потом город снова стал польским. Потом его взяли немцы и уступили русским. А те его вернули Литве, но при этом захватили Литву и вместе с ней Вильно. Потом…
В городе вы можете встретить кого угодно. Потомков всех завоевателей. Но больше всего испокон веку было в городе евреев. Которые никогда этот город не завоевывали, не предавали его огню и мечу. А приходили к его стенам с котомками за плечами, изгнанные с насиженных мест, и смиренно просили у горожан приюта и крова. Селились в худших местах, там, где христианин бы жить не согласился. Возводили жилища, своими искусными руками портных и сапожников обували и одевали горожан, плодились и преумножались. И среди костелов и церквей, стараясь никого не потеснить, робко поднимались стены иудейских храмов-синагог с шестиконечной звездой Давида над входом.
И еврейская речь, идиш — сладкий язык мамы, маменлошн — разливался из края в край по всему городу. И язык этот — литвак, самый сочный и напевный из всех диалектов еврейской речи, стал языком ученых и писателей, богословов и раввинов, портных и цирюльников. А сам Вильно в еврейском народе прозвали Иерусалимом Европы. Потому что отсюда на все страны, где жили евреи, исходил свет мудрости древнейшего народа, его горький юмор, со слезою смешанный, и древние песни, пережившие века и погромы, и поныне согревающие сердца людей.
Еврейские песни пели на улицах.
Стоило на Погулянке появиться уличным певцам и затянуть под стон скрипки старую как мир песню «Ди идише маме»[1], и кто б ни проходил мимо: набожный еврей ли в черном кафтане с пейсами, или поляк — дровосек из ближней деревни, забредший в город с пилой и топором на плече, или литовец — разносчик зелени, или даже участковый полицейский, — каждый замедлит шаг, иногда и остановится, и уж непременно бросит в смятую шляпу на тротуаре один грош, а то и два.
Потому что у каждого человека есть или была мама. И песня о маме тронет и смягчит любое сердце.
Стоят певцы парой. Старик в мятой одежде, прижав деку скрипки подбородком и плавно водя смычком вверх и вниз. Глаза его закрыты. Не от слепоты, упаси Боже! От блаженства. Сам музыкант наслаждается дивной мелодией и смежил веки, чтоб ничто не мешало погрузиться в ее сладкие звуки. А поет женщина. Возможно, жена скрипача. Тоже небогато одетая. Но аккуратно и чисто. Ведь от богатства на улицу петь не пойдешь.
Поют уличные певцы о еврейской маме печальную песню и сладкую до слез, как память об ушедшем детстве, о теплых и нежных маминых руках, о ее всепрощающей улыбке. И у слушателей навертываются слезы на глаза, а лица размягчаются, добреют.
Люди выходят из домов, чтоб послушать песни, и если нет под рукой денег, кладут в шляпу огурец или помидор, а то и ломоть хлеба, смазанный гусиным жиром и посыпанный крупной солью.
Уж на что занята пани Лапидус, но и она появляется в дверях своей пекарни-магазина. С заголенными руками, перепачканными мукой, и раскрасневшимся лицом, потому что она на миг оторвалась от стола, где раскатывала тесто, и жар пылающих печей оставил румянец на ее щеках.
Она вынесла певцам пару свежих горячих бубликов и, немного послушав, прикрыв глаза и давая рукам и плечам отдохнуть от нелегкой работы, спохватилась и торопливо вернулась к горящим печам.
Чтоб войти в магазин, надо спуститься на три ступеньки ниже тротуара, под неуклюже расписанную связками бубликов вывеску «Горячие бублики мадам Лапидус и сын».
Открыть дверь с бренчащим колокольчиком и, сделав лишь один шаг, упереться в прилавок, покрытый клеенкой, — так тесен магазин. А за прилавком, в глубине помещения — пекарня. Пылают дрова в двух печах. А впереди огня на горячих кирпичах пола пекутся, румянясь, круглые бублики, и пани Лапидус, деревянной лопатой поддевая их снизу, ловко выхватывает из горла печи и ссыпает в плетеную корзину под прилавком.
Если есть покупатель, она тут же продает товар с пылу, с жару, а если колокольчик молчит, то кидается к деревянной кадушке, насыпает из мешка муки, наливает из ведра воды, добавляет соли и принимается мешать, погружая в тесто свои сильные руки до самых локтей. Замесив, раскатывает тесто на столе, пока оно не принимает форму длинной змеи, потом рассекает «змею» на равные части, сворачивает из каждой кольцо, затем швыряет их на деревянную лопату. Лопату несет к печи и умело, не смяв ни одного кольца, сталкивает их на горячий, подметенный веником, пол.
А пока в одной печи пекутся бублики, она в другую подбрасывает поленья дров и снова месит тесто, и снова раскатывает на столе «змею». Только звон колокольчика над входной дверью заставляет ее разогнуться, отойти от печей, и она поворачивает навстречу покупателю свое лицо, на котором, как бы она ни устала, обязательно появляется приветливая улыбка.
Входит, опираясь на палочку, согбенная старушка с плетеной сумкой на сгибе левой руки и, задрав голову к потолку, подслеповато щурится.
Там на жердочке сидит старый большой попугай, желтый с прозеленью и, скосив круглый глаз на старушку, раскрывает крючковатый клюв и кричит резким скрипучим голосом:
— Здравствуйте! Как поживаете? Как идут дела у еврея?
Прокричал по-еврейски, на идиш, и старушка, видимо, давно знакомая с попугаем, закивала ему и ответила тоже на идиш:
— Помаленьку, милый, помаленьку.
— Слава Богу, — ответил попугай. — Не сглазить бы.
— Чего уж тут сглазить? — горько улыбнулась беззубым ртом старушка. — Врагу не пожелаешь.
— Господи, — совсем как старый еврей вздохнул попугай. — Не обойди нас своим вниманием.
— Перестань болтать! — отмахнулась от него хозяйка и улыбнулась покупательнице. — Вот вам бублики. Как всегда, пара.
— Перестань болтать, перестань болтать, — словно поддразнивая ее, затараторил попугай.
— Вот видите, — пожаловалась старушке пани Лапидус, — слова сказать не даст. Как малое дитя.
— Малое дитя, малое дитя, — радостно залопотал попугай.
— Ну что с ним делать? — всплеснула руками пани Лапидус. — Мало мне без него забот. Он своей болтовней скоро отвадит всех покупателей.
— Всех покупателей, всех покупателей, — подтвердил попугай.
— Придется тебя кому-нибудь отдать, — пригрозила пальцем попугаю пани Лапидус. — Моему терпению тоже есть предел.
Попугай удивленно глянул на нее своим круглым глазом и, слетев с жердочки, уселся ей на плечо и стал ласково и заискивающе тереться головой о ее щеку, повторяя одно и то же слово:
— Мама…мама… мама…
— Ладно, на сей раз прощаю, — сдалась пани Лапидус и движением плеча стряхнула попугая. Он взлетел на свою жердочку, победоносно взглянул на старушку и стал чистить клювом зеленые перышки.
— И как вы только управляетесь, пани Лапидус? — посочувствовала старушка. — Как белка в колесе.
— А что еще остается делать вдове? — устало улыбнулась пани Лапидус. — Вертеться.
Старушка сощурилась на рекламную афишу на оклеенной обоями стене магазина.
— Но тут написано: «Мадам Лапидус и сын». Разве у сына отсохнут руки, если он вам поможет?
При слове «сын» пани Лапидус приложила палец к губам и закатила глаза к потолку, показывая тем самым, что там, наверху, обитает ее сын и он занят делом поважнее, нежели торговля бубликами.
— Т-с-с-с… Эта каторга не для него. Он, дорогая моя, готовится к экзаменам в университет. Я согласна не спать ночей и вертеться, как десять белок в десяти колесах, но мой сын — вот увидите — станет адвокатом.
— Станет адвокатом, — как эхо повторил попугай, расправляя крылья. — Адвокатом. Адвокатом. Адвокатом.
У письменного стола сидит, сжав голову ладонями, мальчик и, раскачиваясь, как в молитве, монотонно зубрит. По деревянной лестнице, огражденной перилами, поднимается из магазина в комнату мама, неся на тарелке яблоко, обложенное свежеиспеченными бубликами. На ней передник и косынка, руки по локоть в тесте и лицо местами припудрено мукой. Добрая и сочувственная улыбка озаряет ее лицо при виде с головой ушедшего в книги сына. Она неслышно подходит к нему и заглядывает через плечо.
Перед сыном раскрытая книга — учебник истории польского государства, и на обеих страницах цепочка овальных портретов польских королей. Сын, раскачиваясь, шепчет:
— Король Ян Собесский. Родился в 1629 году, умер в 1696 году. Король Стефан Баторий. Родился в 1533 году, умер в 1586 году. Значит, один умер в 96 году, а второй в 86-м. Главное, не перепутать.
Мама сокрушенно вздохнула:
— Господи, люди умерли, а ребенок должен мучиться.
— Мама, ты мне мешаешь, — сказал Янкель, не отрываясь от книги.
— Столько королей в одном маленьком государстве? — искренне удивляется мама. — Кто бы мог подумать? Съешь яблочко, сынок. Вот свежие бублики. Прямо из печи. Посмотри, на кого ты стал похож?
Сын поднимает к ней лицо. Тонкое, худое лицо с печальными еврейскими глазами, над которыми заломились, как двускатная крыша, густые брови.
— А кто хочет видеть сына адвокатом? И чтоб он был принят не в какой-нибудь, а в столичный, Варшавский, университет?
Мать поставила тарелку на стол.
— Ладно. Пусть у тебя будет ненормальная мама, которая хочет видеть своего сына адвокатом… Но ты-то — нормальный человек… Опомнись… День и ночь с книгой. Ты себя изведешь. Пожалей себя.
— В Варшаве на экзаменах меня никто не пожалеет… — коротко сказал мальчик, — и не пощадит. Чтоб еврею пройти конкурс, он должен знать предмет по крайней мере в пять раз лучше, чем поляк.
— Знаю, знаю. Все знаю, сыночек. И все же прошу тебя, оторвись на минуточку… сделай перерыв. Выйди на улицу, поиграй, как все дети.
За окном во дворе — драка. Дерутся мальчики примерно одних лет с Янкелем. Дерутся жестоко. В кровь.
Стоя у окна, Янкель невольно прижимается к матери, содрогаясь и жмуря глаза при каждом ударе. Мама гладит своей большой рукой его узкую, такую беззащитную спину и горестно качает головой.
— Боже мой! Боже… Как ты будешь жить один? Без мамы.
Снизу донесся звон колокольчика над входной дверью и скрипучий вопль попугая:
— Здравствуйте! Как поживаете? Как идут дела у еврея?
Поздний вечер. За витриной магазина зажигаются уличные огни.
При свете электрической лампочки под полукруглым эмалированным абажуром и при отблесках пламени из печей трудится мать, не присаживаясь ни на минуту. Месит тесто, раскатывает, нарезает, ставит в печь. Вносит со двора охапки дров, подбрасывает поленья в огонь. И при этом успевает обслуживать покупателей.
Входит полицейский в полной форме, с холеными седыми усами а-ля маршал Пилсудский — вождь польского народа, чей портрет в фуражке-конфедератке висит перед прилавком, как и подобает в магазине, чьи владельцы — лояльные граждане и патриоты государства. И попугай приветствует его на польском языке:
— День добрый, пан! Как поживаете, пан?
Полицейский, который тут уже не в первый раз, козыряет попугаю:
— Здравия желаю!
Он принимает большой пакет с бубликами.
— Ей-богу, пани Лапидус, вы — двужильная. Даже ночью у вас открыто.
— У нас, уважаемый пан офицер, открыто, пока есть покупатели. Хоть до рассвета. Знаете, как дорого по нынешним временам учиться в университете?
— Мне ли не знать? — грустно кивает полицейский. — У самого два сына подрастают. На мое жалованье полицейского… им докторами не стать. Сколько с меня, пани Лапидус?
— Что вы! Что вы, пан офицер! О каких деньгах может идти речь? Для меня такая честь, что сам пан офицер не брезгует моими бубликами.
Полицейский не заставляет себя долго уговаривать. Он открывает свою сумку, висящую на ремне рядом с пистолетом, и пани Лапидус заталкивает туда пакет с бубликами и даже застегивает ремешок.
— Кушайте на здоровье, пан офицер.
— Благодарствую, пани Лапидус. Правда, я не офицер… смею заметить… а лишь скромный сержант полиции. Всего-навсего…
— Ах, будь я главный полицмейстер, я бы вас произвела в полковники. Вы этого вполне заслужили.
— Спасибо, пани Лапидус, на добром слове, но… мое начальство, к сожалению, так не думает.
— Чтобы думать, надо иметь чем, — убежденно сказала пани Лапидус. — Где вы это видели, чтоб начальство разбиралось в людях? Поэтому ничтожества идут вверх, а такие светлые души, как…
Звон колокольчика не дает ей закончить панегирик пану полицейскому. В магазин входит сосед-портной в жилетке с сантиметром на шее, неся на вытянутой руке вешалку, на которой что-то висит, прикрытое газетными листами, скрепленными булавками. Он загадочно ухмыляется, как бывает, когда преподносят сюрприз.
— Здравствуйте! Как поживаете? Что поделывает еврей? — закричал попугай на идиш.
— Умолкни, — сказал портной. — Дай людям слово сказать. Пани Лапидус, вы глазам своим не поверите.
— Пан Хаймович, неужели костюм уже готов? — всплеснула руками пани Лапидус.
— Пани Лапидус, вы мне будете целовать руки, когда увидите это чудо, — сказал портной и, кивнув полицейскому, снял свободной рукой шапку.
— Пан полицейский, штаны вашему мальчику я укоротил и лично отнес вашей уважаемой супруге.
Полицейский полез в карман будто бы за деньгами, но портной тут же остановил его порыв:
— Не извольте беспокоиться… Такие пустяки… Какие могут быть счеты?
— Пан Хаймович, — вмешалась пани Лапидус, — я изнемогаю от любопытства. Покажите же, наконец, что вы сотворили для моего мальчика.
Портной жестом избалованного славой фокусника срывает газетные листы, и перед мамой предстает распятый на плечиках костюм-тройка.
— Ну? Что вы на это скажете?
— У вас золотые руки, пан Хаймович… — прошептала Лапидус.
Портной скромно потупился.
— Ах, золотые руки… серебряные пальчики… Главное, чтоб хорошо сидело и чтоб человек в этом костюме выглядел человеком, а не свиньей. Правда я говорю, пан полицейский?
Полицейский, подумав, кивнул:
— Абсолютная правда.
— Не верить полицейскому, пани Лапидус, мы не можем, — подмигнул ей портной. — Он власть. А у кого власть, тот прав.
Портной сам изнемогает от гордости за свое детище. Он вертит костюмом на вешалке то перед носом пани Лапидус, то перед усами полицейского.
— Обратите внимание на плечи… Вы где-нибудь видели такие плечи? А грудь? Какая выработка? Как вы думаете, пан полицейский, этот костюм можно послать в Париж? На всемирную выставку?
Полицейский, подумав, сказал веско:
— Я полагаю… можно!
— Куда нам Париж? — пожала плечами пани Лапидус. — Нам бы в Варшаве не ударить лицом в грязь.
— Уверяю вас, пани Лапидус, и этот умный человек, — портной кивнул на полицейского, — подтвердит мои слова, Варшава будет лежать у ног вашего сына, когда он, как принц, выйдет в этом костюме… конечно, в отличной паре обуви…
— Стойте! — спохватилась пани Лапидус. — Обувь есть! Я обегала все магазины и нашла такую, что искала.
Она с нескрываемым благоговением достала из-под прилавка коробку, раскрыла ее, развернула упаковочную бумагу и бережно поставила на клеенку пару сверкающих ботинок. А для пущей убедительности еще сдавила ботинок в ладони, и он издал звук, похожий на неприличный. — Со скрипом! — восторженно прошептала она.
Сраженный качеством ботинок, портной сделал следующее умозаключение:
— Вся Варшава, пани Лапидус, будет биться в истерике.
— В истерике… в истерике… — закричал попугай.
Янкель безучастно стоит посреди комнаты, облаченный в новый костюм, а вокруг него хлопочут мать и портной.
— Господи, граф! — в восторге всплескивает руками мама. — Пан Хаймович, я вам скажу как родному человеку, мне даже не верится, что этот красавец — мой сын.
— Пани Лапидус, — скромно потупясь отвечает портной, — если сказать честно, я тоже с трудом узнаю в этом джентльмене еврейского мальчика из города Вильно. Вы знаете, в таком наряде ему даже не очень идет имя Янкель Лапидус. Клянусь вам, ему теперь больше к лицу — мосье Жак Лапидус. Так бы его звали, если бы он поехал учиться к французам, в Париж. Или сэр Джэкоб Лапидус — как звучит? — если б судьбе было угодно отправить нашего мальчика в туманный Лондон. А в Берлине его бы величали герр Якоб Лапидус… А Янкель… Вы меня простите… но в этом костюме… он уже вырос из своего прежнего имени. Как ты думаешь, мальчик?
Янкель стоит, как манекен, устремив затуманенный взор в потолок, а его губы движутся, что-то шепча.
Портной поверх очков пригляделся к нему попристальнее, удивленно вскинул брови и, приложив руки козырьком к своему уху, напряг слух.
— Родился в 1629 году, умер в 1696 году… Родился в 1533 году, умер в 1586 году…
— Умер? — ахнул портной. — Кто умер? Что с нашим мальчиком, пани Лапидус?
— Совсем заучился, — горестно вздохнула мать.
— Но кто все же умер, я хочу знать, — не унимался портной.
— Не принимайте близко к сердцу, — успокоила его пани Лапидус. — Он имеет в виду королей.
Костюм работы Хаймовича повешен не в шкафу, а на самом видном месте, на стене комнаты Янкеля. Под костюмом на полу стоят, сверкая, ботинки. Над костюмом — два портрета, увеличенных с фотографий и раскрашенных местным художником. Мать и отец Янкеля. Когда они были молодыми. Мать в молодости была полна энергии, и вид у нее самый решительный, словно она уже тогда знала, что быть ей вдовой и на своих плечах выводить в люди единственного сына. А отец — вылитый Янкель. Такой же нос. Такой же рот. Такая же кротость и грусть в глазах под удивленно заломленными бровями. Отличают отца и сына лишь усики, короткие усики, чуть закрученные вверх по моде того времени, которые делают пана Лапидуса немножко похожим на германского кайзера Вильгельма, но при условии, что кайзер оказался бы евреем и мягкие семитские черты преобладали бы на его августейшем лице.
Отец и мать взирают из своих резных рам на сына с гордостью за его прилежание и с опаской за его хрупкое здоровье, ибо даже глубокой ночью, лежа в постели, он не расстается с учебником истории государства польского, листает страницу за страницей, на которых мелькают картины кровавых битв, принесших славу польскому оружию, и портреты королей в латах и без лат, в кирасах и без кирас, но непременно опирающихся ладонями на рукояти мечей.
Янкель моргает, пучит глаза, чтоб не уснуть, и монотонно бубнит как молитву:
— Король Ян Собесский. Родился в 1629 году, умер в 1696 году. Король Стефан Батдрий. Родился в 1533 году, умер в 1586 году… Король Сигизмунд Первый, старший — родился в 1467 году, умер… умер… умер.
Поднятые под одеялом углом колени, в которые, как в пюпитр, упирается учебник истории, расслабленно рухнули, уронив на пол книгу. Бледные руки Янкеля сами по себе сложились, как у покойника, на груди, глаза закрылись, а губы все медленней и медленней шевелятся:
— Умер… умер… умер…
— Врешь! Пся крэв! Мы живы!
У постели Янкеля в царственном облачении, точь-в-точь как на портретах в учебнике истории государства польского, стоят короли, уперев в пол огромные мечи, усеянные драгоценными камнями на рукоятях. Они с высокомерием взирают на своего самого захудалого из подданных — презренного еврея. Но тем не менее, как особы, хоть и царственные, но все же воспитанные, считают нужным представиться. Каждый король шаркает ножкой, затянутой в блистающую чешую из стальных лат.
— Король Ян Собесский.
— Король Сигизмунд Первый, старший.
— Король Стефан Баторий.
Янкель сидит в подушках, совершенно ошеломленный явлением таких высоких гостей, и с растерянной улыбкой на губах просит:
— Не надо представляться. Я вас знаю. Помню наизусть. Вы, ваше сиятельство, король Ян Собесский. Родился в 1629 году, умер в 16… О, извините, я ничего плохого не имел в виду… так в учебнике истории написано.
Короли понимающе переглянулись, а уязвленный король Ян Собесский лишь пожал плечами, закованными в латы:
— Какой спрос с плебея… да еще нехристя к тому же? Скажи твое презренное имя.
Янкель, как в гимназии учителю, почтительно сообщил:
— Янкель! Лапидус Янкель.
— Янкель? — удивился король Ян Собесский. — Что за имя? С таким именем далеко не пойдешь в королевстве польском. Почему бы тебе не называться Яном? Не Янкель, а Ян! Как я! Король Ян Собесский!
— Я спрошу у мамы, ваше сиятельство… — прошептал Янкель. — Если она позволит…
Праведный гнев вспыхнул на лице короля Стефана Батория. Он стукнул мечом об пол, так что на стенах закачались в рамах портреты пани и пана Лапидус.
— Что слышат мои уши? Спросить у мамы… В твои годы я уже скакал на лихом коне и рубил мечом от плеча до седла. Хрясь! Пополам! Хрясь! Пополам! А он… Тьфу! Спросить у мамы…
— Простите, ваши сиятельства, — взмолился Янкель, — если я, недостойный, что-нибудь не так сказал… Но разве такой уж грех — любить свою маму?
Король Ян Собесский смерил его уничтожающим взглядом:
— Мать тебе — Польша! Отец — твой король! А любовь к Родине докажи на поле брани.
Король взмахнул мечом. Из-за его плеча возник юный рыцарь в латах со сверкающим горном в руке. Он приложил горн к своим безусым губам и заиграл боевой сигнал — призыв к битве.
Янкель в подушках умоляюще прижал руки к груди:
— Нельзя ли потише? Маму разбудите…
Но его голос потонул в нарастающем грохоте битвы, вызванной к жизни звуками боевой трубы.
Играет горнист, стоя на высоком холме, рядом с королевским шатром, увенчанным польским гербом — белым орлом, расставившим крылья и лапы с когтями.
Внизу, сколько глаз видит, на всей равнине кипит битва. В клубах пыли, сверкая на солнце стальными шлемами, ощетинившись пиками, мчится закованная в латы кавалерия. Реют штандарты над лошадиными мордами. Ряды пехоты в кольчугах и шлемах со щитами в одной руке и короткими мечами в другой отбиваются от наседающих всадников. Рубятся конные и пешие. Хрипят кони, падают из седел проткнутые копьями всадники. Катятся по траве пустые шлемы. Бьются на земле раненые лошади — сраженные воины валятся на убитых, ибо вся земля усеяна трупами. И орлы-стервятники парят над полем битвы, ожидая, когда все утихнет и можно будет приступить к пиршеству.
А мечи все звенят. Сверкают на солнце щиты. Ржут кони. Валятся всадники наземь, под копыта.
У королевского шатра, на виду у короля, в рыцарском облачении восседающего на боевом коне и обозревающего поле битвы, два усача-улана обряжают в железные доспехи Янкеля. Через голову, как жилет, натягивают выпуклый панцирь, прикрепляют железные нарукавники и наколенники, нахлобучивают на голову, как ведро, глубокий сверкающий шлем с крохотным вырезом на лице, откуда виднеются лишь еврейский нос Янкеля и удивленно заломленные брови. Янкель морщится: железо ему жмет, врезается в тело, но он молча покоряется судьбе.
Он неуклюже стоит, словно спеленутый кокон, широко расставив руки и ноги в железной чешуе, и не может сдвинуться с места. Бравые уланы подхватывают его под мышки, поднимают в воздух и взгромождают в седло на спину огромному коню в попоне от хвоста до головы, лишь с вырезом для глаз. Горячий конь нетерпеливо роет копытом землю, раскачивая Янкеля на себе. Янкель, как крыльями, машет закованными в железо руками, чтоб усидеть в седле, не рухнуть наземь.
Один улан подносит круглый щит и надевает его на кисть левой руки Янкеля. Под тяжестью щита всадник начинает ползти влево, и для равновесия другой улан вкладывает ему в правую ладонь рукоять тяжелого меча. Король, скептически обозрев экипированного для битвы Янкеля, без особого энтузиазма благословляет его: — С Богом! За короля и отечество!
Уланы салютуют королю мечами. Янкель тоже пытается поднять меч для салюта, но не может совладать с его тяжестью и бессильно роняет на землю.
— Шлимазл! — вскричал король в гневе. — Дайте ему меч полегче!
Свита бросается на поиски другого меча, роются в королевских сундуках и приносят блистающий драгоценными камнями меч, покороче первого.
— Не трудитесь, не надо… — попросил Янкель. — Я в жизни мухи не обидел. Как же я человека убью? Это абсолютно исключено.
Король сурово сдвинул соболиные брови:
— Тогда твой удел — бесславная смерть.
— Бесславная смерть… бесславная смерть… — подхватила свита за спиной короля и стала располагаться поудобней, чтоб насладиться кровавым зрелищем.
Прямо на Янкеля на свирепом коне мчится рыцарь в латах, с огромным копьем наперевес. Земля гудит и стонет под копытами его коня. В вырезе шлема сверкают его глаза, решительные и неумолимые.
Король и вся свита, затаив дыхание, следят за поединком, исход которого предрешен, и поэтому наиболее слабонервные прикрывают глаза руками в железных перчатках. Орел-стервятник, распластав крылья, застыл над ними, предвкушая перспективу полакомиться мясом Янкеля.
— Закройся щитом! — не выдержав, закричал король. — Делай маневр.
Янкель хотел было приподнять руку со щитом, но щит соскользнул под коня, прокатился колесом под его брюхом и упал, подпрыгнув несколько раз, у ног короля.
Из прорези шлема глаза Янкеля, полные еврейской скорби, устремлены на неумолимо приближающееся, растущее в размерах, острие вражеского копья. Еще миг — и оно проткнет его насквозь.
Янкель зажмурил глаза и услышал лошадиный визг. Открыл глаза и увидел, что конь врага взвился на дыбы. Тяжелое копье уткнулось в землю.
А на древке копья, всей своей тяжестью пригибая его к земле, повисла мама Янкеля, пани Лапидус. В своем стареньком платье и переднике, в каком она печет бублики, и даже ее голые по локоть руки заляпаны тестом и лицо слегка припудрено мукой.
Рыцарь с грохотом упал с коня. Пани Лапидус в гневе подняла его копье и переломила пополам о колено.
— Вы что? С ума сошли? — вскричала пани Лапидус. — Хорошенькую моду себе взяли — на живого человека кидаться.
Блаженная улыбка растекается по лицу Янкеля, и с нею он просыпается в своей комнате, под портретами мамы и папы. Проснувшись, тут же нашаривает на полу оброненный учебник по истории польского государства, и пока он перелистывает страницы, короли один за другим — Ян Собесский, Стефан Баторий, Сигизмунд Первый, старший — ныряют в сиротливо опустевшие овальные рамы среди текста и застывают там под шепот Янкеля:
— Король Стефан Баторий, родился в 1533 году, умер в 1586, король Ян Собесский родился в 1629 году, умер…
Эти же короли, но в массивных золоченых рамах с вензелями и завитушками, распушив холеные усы и блистая атласом и горностаем царственных мантий, смотрят с высоких стен университетского зала. Зал огромен, как костел. Но в нишах его вместо фигур святых белеют статуи ученых мужей от древнего Архимеда до гордости Польши — Николая Коперника. Ученые мужи, хоть и безглазы, как и положено быть удостоенному изваяния, но держат в гипсовых руках свитки папируса и научный инструмент и сосредоточенно концентрируют на них свой проницательный и всеведущий взгляд, подавая этим наглядный пример прилежания будущим светочам польской науки, растерянно и нервно ожидающим явления экзаменационной комиссии, которая справедливо и объективно определит, кому учиться в славном Варшавском университете, а кому…
В толпе подростков, вчерашних гимназистов — Янкель. Причесанный так старательно, что волосы на макушке стоят торчком. В тесном костюме, сшитом у лучшего портного с Погулянки — улицы, на которой живут в Вильно пани Лапидус и сын, — и потому имеющем удручающе провинциальный вид. На ногах — новые туфли, издающие при каждом движении непристойного звучания скрип и этим еще больше повергающие Янкеля в отчаянное смущение. При каждом скрипе ботинок на него с подозрением и нехорошими ухмылками косятся соседи, стоя с вытянутыми по швам руками, встречающие появление в зале экзаменаторов.
Каждый член комиссии выглядит так важно, что ни ученые мужи, застывшие в гипсе, ни короли Польши, втиснутые в золоченые рамы, с ними тягаться не в состоянии. Черные строгие мантии, седые усы, как наконечники пик, бородки-эспаньолки и неподкупный, неумолимый взгляд.
Они степенно рассаживаются на стульях с высокими резными спинками, и от зала их отгораживает зеленое сукно длинного стола с графинами, точно соответствующими числу членов комиссии.
Мальчики и девочки тоже садятся. На скамьи, рядами протянувшиеся с левой и с правой стороны зала. Между рядами — широкий проход с ковровой дорожкой.
Самый важный в комиссии господин, с моноклем в глазу и с красным, невзирая на слой пудры, носом, встал и позвонил в серебряный колокольчик, призывая ко вниманию, которое и так, без звонка, сосредоточено на нем.
— Господа… Прежде чем мы приступим к экзаменам на право поступления в наш Варшавский университет, я хочу напомнить вам об одной из длинного перечня традиций, которые свято чтут в этом храме науки. Согласно ей, в наших стенах особы иудейского вероисповедания сидят отдельно от христиан. И хоть вы еще не студенты, однако придерживаться традиций следует с того момента, как вы переступили этот порог.
Он сделал паузу и обвел взглядом зал.
— Поэтому попрошу, господа, занять места соответственно… Христиане — справа. Господам иудейского вероисповедания рекомендуется сидеть на левых скамьях.
С левого ряда, как от чумы, быстро перебрались направо курносые обладатели светлых волос, и там на скамьях осталась жалкая группка брюнетов, подсевших друг к дружке и сбившихся в кучу. На правой стороне — сплошные блондины с примесью русых. И как вопиющее нарушение порядка в их гуще раздражающе чернеет разлохматившаяся шевелюра Янкеля. На него оглядываются, фыркают. И тогда, спохватившись, он вскакивает со скамьи и выходит на ковровую дорожку, разделяющую, как граница, оба ряда. Его ботинки издают нехороший скрип, и он замирает после каждого шага, порой застыв, как цапля, с поднятой ногой. Ученые мужи из комиссии вздрагивают от этих звуков, отрываются от бумаг и вперяют в Янкеля насмешливый ядовитый взор. Правая сторона, блондины, покатываются со смеху. Председатель звонит в колокольчик, сдерживая брезгливую ухмылку.
Перед зеленым столом — еврейский мальчик. Отвечает бойко. У членов комиссии — кислые лица. Перебивают, обрывают. Мальчик начинает заикаться. Умолкает.
Перед зеленым столом — поляк. Еле-еле мямлит. Но вся комиссия с сочувствием взирает на него, ободряюще улыбается.
И вот настает очередь Янкеля. Он идет по ковровой дорожке к зеленому столу абсолютно бесшумно. Членам комиссии из-за стола не видны его ноги. Янкель стоит перед столом босой, в одних носках. Вся комиссия смотрит на него с таким видом, будто они кислых яблок наелись. Председатель, брезгливо оттопырив губу, через монокль бегло пробегает его документы.
— Янкель Лапидус… Из Вильно… Гм… С подобным именем пристало селедкой торговать… Претендуя на звание студента нашего университета, не мешало бы предварительно подумать о замене «Янкеля» хотя бы благозвучным польским именем «Ян». Из уважения к этим древним стенам, что ли? Добро. Приступим к экзамену.
Над головами людей, снующих по залу Варшавской телефонной станции, высятся стеклянные кабины, и в каждой кабине кто-то кричит в телефонную трубку, отчего создается впечатление, что эти люди ругаются друг с другом. И если пробежать весь этот набор разнообразнейших лиц, то в последней будке мы обнаружим Янкеля, возбужденно кричащего в трубку:
— Мама! Я принят!
Он плачет навзрыд. На том конце провода слышится ответное рыдание.
— Что же ты плачешь, мама? — всхлипывает Янкель. — Я принят! Твой сын вернется в Вильно адвокатом! Что? Разве я плачу? Тебе кажется, мама. Я улыбаюсь от счастья.
И рыдает еще горше, слушая мамин голос. Потом, утерев рукавом слезы, говорит ей:
— Послушай, мамочка. Я не звоню тебе каждую ночь. У меня остались деньги на питание… Ничего страшного, если и останусь без обеда… Зато услышу твой голос. Да, да. Занятия в университете начинаются первого сентября, Янкель стоит на улице в толпе у газетного стенда. Лица у друзей застыли от ужаса, а помертвевшие глаза читают крупные заголовки на весь газетный лист:
«1 сентября 1939 года Германские войска перешли польскую границу». «Разгром польской армии». «Англия и Франция вступают в войну». «Это — мировая война!»
Победное шествие германских войск, колонны польских пленных, крестьяне с детьми, бегущие, от пылающих кострами домов, немецкие бомбардировщики с воем несутся к земле, горит Варшава.
Варшавскую телефонную станцию осаждает толпа. Янкель, сдавленный со всех сторон, протискивается к окошечку в толстом стекле.
— Барышня, Вильно! Дайте Вильно! Всего лишь три минуты!.. Ну, хоть одну минуту!
Воет сирена воздушной тревоги, и толпа быстро рассасывается. Зал пустеет, словно людей ветром сдуло. Один лишь Янкель стоит у окошечка.
— Барышня… — умоляет он. — Вот видите, я один остался… Теперь-то вы меня соедините с Вильно?
Слышен вой пикирующего самолета. Телефонистка срывает с головы наушники и бежит, цепляясь за стулья.
Янкель по другую сторону стекла старается от нее не отстать. Гремит близкий взрыв. Толстое стекло перегородки покрывается трещинами.
Он сидит в подвале с сотнями напуганных людей, которые, втянув головы в плечи, прислушиваются к глухим взрывам бомб наверху. Песок струится с потолка на его голову, Кончился воздушный налет.
Из подвалов и бомбоубежищ, из наспех вырытых во дворах щелей выползают на свет Божий варшавяне с детьми на руках и в немом оцепенении взирают на груды дымящихся руин, оставшихся на месте домов, на пылающую из края в край Варшаву.
Зал телефонной станции пострадал от взрыва. В потолке зияет дыра, косо раскачивается люстра. Окна — без стекол. Под ногами — кучи штукатурки. Даже на толстом стекле, в котором окошечко, — сплошные трещины. За окошечком усталая телефонистка надевает наушники и вскидывает глаза на запыхавшегося Янкеля, раньше других вернувшегося в зал.
— Соедините, пожалуйста, с Вильно! — вздохнул Янкель.
— С Вильно связи нет, — равнодушно ответила телефонистка.
— Как нет связи? — удивился Янкель. — У меня там мама!
Телефонистка криво усмехнулась:
— В вашем возрасте, уважаемый, не о маме надо думать, а защищать отчизну с оружием в руках.
Янкель согласно кивнул:
— Я уже получил повестку. Но как я уйду в армию, не сообщив об этом маме?
На пыльном плацу перед казармами тянется длинная очередь мужчин, молодых и среднего возраста, еще в гражданском платье. Военная форма дожидается их в высоких стопках на деревянном столе, за которым стоят вразвалку бывалые фельдфебели и капралы, с лихо закрученными усами и строгим армейским взглядом. Каждому мобилизованному выдают положенный комплект обмундирования: штаны, френч, ботинки, фуражку-конфедератку с белым орлом. Новобранцы тут же, на плацу, переодеваются. А чуть подальше, те, кто уже переоделся, неуклюже маршируют под рычащие окрики сержантов.
Унтер-офицер пан Заремба среди всех кадровых военных на плацу выделяется особенно лихой выправкой. Сапоги бутылками на его толстых ногах блестят особенно ярко. На штанах из добротного сукна, ловко заправленных в сапоги, особенно четко выделяется отутюженная стрелка, острая, как лезвие бритвы. Портупея с ремнем туго стягивает литую талию и выпуклую грудь, самой природой созданную только для того, чтоб носить кресты и медали, которых пока не имеется в наличии. Но конфедератка на его круглой, коротко стриженной голове не солдатского, а офицерского образца и белый орел на тулье выглядит белее всех остальных орлов на плацу.
Нос у пана Зарембы картошкой, с кровавыми прожилками от пагубного пристрастия к алкоголю. Глазки маленькие, свиные, что особенно подчеркивается белесыми ресницами и такими же бровями. На правой щеке у него — большое темное пятно с несколькими торчащими волосками. О происхождении таких пятен в народе говорят, что корова хвостом мазнула беременную хозяйку, когда та присела ее доить. Ребенок непременно в таких случаях рождается с пятном на том же месте, а также с некоторыми отклонениями в характере. У пана Зарембы это проявилось в злобе ко всякому, кто не в состоянии за себя постоять, а также в лютой ненависти к евреям, словно евреи надоумили корову хлестнуть хвостом по щеке мать пана унтер-офицера.
Теперь у пана Зарембы есть на ком душу отвести, и желваки уже заранее играют на его бритых щеках. Перед унтер-офицером стоит Янкель, облаченный в обмундирование, которое не совсем соответствует его росту и габаритам. Рукава шинели наезжают на пальцы, тонкая шея болтается в широком вороте френча. Под мышкой он держит охапкой свою цивильную одежду — костюм, сшитый в Вильно соседом-портным, от которого вся Варшава должна была забиться в истерике от зависти, а в правой руке — пару ботинок со скрипом, которые умолкают, лишь когда их снимают с ног.
— Имя! Фамилия! — рычит Заремба.
— Лапидус… — моргает Янкель. — Ян… Унтер-офицер сверил его слова с бумагой, которую держал в руке, и поднял тяжелый уничтожающий взгляд.
— Тут написано другое имя… Янкель… Ты что мне голову морочишь?
— Извиняюсь, пан унтер-офицер. Янкель — это по-польски Ян…
Заремба недоверчиво уставился на него:
— Ты разве поляк?
— Нет… — замотал головой Янкель. — Но я думал…
— Индюк думал и сдох! — поучительно изрек Заремба. — Меньше думай, а слушай команды старшего по званию.
— Хорошо, пан унтер-офицер, — согласно кивнул Янкель.
— Не хорошо, а так точно! — взревел Заремба.
— Извиняюсь, пан унтер-офицер.
— Не извиняюсь, а слушаюсь!
— Спасибо за разъяснение, пан унтер-офицер.
— Не спасибо, а здравия желаю! Ясно?
— Не все ясно, — простодушно пожал плечами Янкель, — но я…
Над ними низко проревел самолет, поливая плац из пулеметов. Все — новобранцы и их командиры — бросились на землю, поползли в разные стороны. Загорелось здание казармы. Оттуда бегут полуодетые новобранцы. Их, как зайцев, расстреливают немецкие летчики.
Янкель и пан Заремба лежат рядом. Янкель поднял голову, покосился на унтер-офицера. Тот потерял бравый вид. Лицо и даже усы в густой пыли.
— Вы живы, пан унтер-офицер? — почтительно осведомился Янкель.
Заремба отхаркнул сгусток земли изо рта, чуть ли не в лицо Янкелю.
— Я тебя переживу, Янкель.
Самолеты в небе делают разворот и снова устремляются вниз. Все, кто в состоянии, бегут с плаца. Унтер-офицер поднялся с земли, счистил пыль с колен своих шикарных галифе и с завидной легкостью пустился бежать во весь дух. Янкель устремился за ним, путаясь в полах шинели. Он бросил свои вещи, которые держал подмышкой, швырнул в сторону ботинки и догнал, поравнявшись с унтер-офицером.
— Ну, а мне куда прикажете, пан унтер-офицер? — задыхаясь, спросил он на бегу.
Заремба, не замедляя бега, пролаял:
— К чертовой матери!
Пулеметная очередь подняла фонтанчики пыли у их ног, и они оба, как по команде, грохнулись навзничь.
— Куда я иду? — говорит Янкель. — Я иду к матери. В полном обмундировании, да еще в шинели внакидку, он сидит на обочине дороги среди присевших передохнуть и перекусить беженцев: женщин, стариков и детей. Разговаривает он со старым поляком, из польских аристократов, одетым в брюки-гольф, бархатный жилет и охотничью шляпу с пером, а ботинки на ногах развалились, и обе подошвы отстали и шлепают.
По дороге движется бесконечная толпа беженцев, везя жалкие остатки скарба в детских колясках, на ручных тележках, а кто покрепче, тащит на себе, навьюченный до предела. В толпе беженцев мелькают то и дело военные без оружия, а порой и без знаков отличия.
В кювете валяются раскрытые чемоданы и сумки, охапки разбросанных вещей: дамские шляпки, мужские пальто, меховые шубы. Это все брошено теми, кто прошел по дороге. Возле меховой шубы вместе с ремнем и портупеей поблескивает на солнце офицерская сабля в ножнах.
— А где мать? — без особого интереса спрашивает старик-попутчик.
— В Вильно, — вздыхает Янкель.
— Далеко идти, — качает головой старик. — Зачем ты это на себе таскаешь? Армии польской больше нет, — он показал на шинель на плечах Янкеля.
— А что же, я голым пойду? — удивляется Янкель. — Моя цивильная одежда осталась в казарме.
— Мало кругом барахла? — спросил старик. — Выбирай любое, надевай.
— Как же я возьму? — недоуменно глянул на него Янкель. — Это же не мое. Чужое.
— Оно уже ничье, — горестно сказал старик. — Бери, глупый. А это сбрось с себя, да побыстрее.
— Нет, — качнул головой Янкель. — Это — казенное. Не могу бросить. Я дал расписку.
— Кому? Пойми, юноша, Польши больше нет. Ее поделили Гитлер и Сталин. Немцы — с запада, русские — с востока. Вот мы идем, а к кому попадем, знаешь?
— Знаю, — простодушно улыбнулся Янкель. — К маме.
Старик хотел было съязвить в ответ, но гул приближающихся самолетов отвлек его. Толпа с дороги бросилась врассыпную в поле, роняя чемоданы, бросая тележки и детские коляски с вещами. Тень от самолета проносится над опустевшей дорогой, на которой валяются одни лишь вещи. А люди бегут по полю, волоча детей, маленьких таща на руках.
Гремят взрывы. К небу поднимаются тучи земли. Падают люди. Истошно кричат раненые. Захлебывающийся детский плач.
Янкель бежит во весь дух, путаясь в полах шинели. Обегает воронки от бомб, перепрыгивает через убитых. Слева и справа от него тоже бегут люди. Но он не различает лиц, одни размытые пятна.
Кукурузное поле. Сухие стебли укрывают бегущих по плечи, а головы торчат над рыжими метелками, и кажется, что по желтому морю плывут, катятся лишь человеческие головы, оторванные от тел.
Совсем близко от Янкеля ухнул взрыв. Комья земли вперемешку с кукурузными стеблями обсыпали его, и он упал ничком, втянул голову в плечи. Взрывы один за другим сотрясали землю, и Янкеля засыпало все больше и больше.
Когда взрывы стали отдаляться, Янкель услышал голос, показавшийся ему знакомым:
— Это уже не бомбы, нас обстреливает артиллерия.
Янкель, как пес, отряхнул с себя землю и оглянулся на голос. Среди стеблей кукурузы сидел… пан Заремба. Но совершенно не похожий на себя. На нем не было военной формы. Он успел переодеться в гражданское и выглядел нелепо в шляпе-котелке, визитке, с галстуком-бантиком на шее. На ногах пана унтер-офицера поблескивали черные лакированные туфли и белые гамаши на кнопках — О, кого я вижу! — ахнул пан Заремба. — Пан Янкель все еще в военном обмундировании? Защищаем отчизну?
— А где ваша форма, пан унтер-офицер? — удивленно спросил Янкель.
— Не смей больше называть меня унтер-офицером, — сурово сказал Заремба.
— Ясно? Я — цивильный человек. По всей вероятности, мы попадем в лапы к русским. Это их артиллерия бьет. У русских тебе будет больше веры, чем мне. У них комиссары — евреи. А еврей еврея не обидит. Запомни, Янкель, я — не унтер-офицер. Я — цивильный. Если понадобится, ты подтвердишь? Хорошо?
— Пожалуйста! — согласился Янкель. — Как прикажете, пан унтер… извините, пан…
— Твоя ошибка может стоить мне головы, — назидательно добавил Заремба.
— Запомнишь?
— Так точно! — выпалил Янкель. Зарембу передернуло:
— Не отвечай так. Я цивильный.
— Вы меня учили, как отвечать в армии. Заремба досадливо поморщился:
— Армии больше нет! Все кончено! Польшу проглотили немцы и русские, чтоб им подавиться. Понял?
Янкель кивнул:
— Так точно. Извините…
— Встать! Руки вверх!
Над ними стоял немец в каске, с коротким автоматом на груди. Янкель и пан Заремба встали и подняли руки. Заремба сияет, лучится улыбками.
— О! Немцы! — залепетал он сладким голосом. — Славу Богу, мы попали не к большевикам! Добро пожаловать, господа фашисты! Польша капут!
Немец обернулся к другому, сидевшему в седле мотоцикла, нацелив на них пулемет:
— Что он болтает? Я ни слова не понимаю на их собачьем языке!
— О, господа! — вскричал Заремба. — У меня для вас сюрприз! Мы в Польше знаем, как вы не любите евреев. Мы тоже их не терпим! Так вот, он — еврей! Я его передаю вам! Делайте с ним, что хотите!
— Я не понимаю, что ты говоришь, ублюдок, — оборвал его немец, — но рожа у тебя поганая… просит пули.
И направил автомат на Зарембу. Заремба, плюхнувшись на колени, униженно канючит, протянув руки к немцу:
— Вы перепутали! Я — поляк! Он — еврей! Его стрелять надо!
Немец на мотоцикле окликнул товарища, и тот, опустив автомат, подошел к нему. Они о чем-то посовещались, а когда оглянулись, ни Зарембы, ни Янкеля не было. Лишь мотались впереди метелки кукурузы. Немец небрежно полоснул туда автоматной очередью.
Янкель снова в толпе беженцев. На развилке дорог на указателе написано: «Вильно — 128 км». Толпа беженцев раздваивается. Янкель уходит с теми, кто повернул в сторону Вильно. Он идет, поддерживая старушку.
— Ах, как я завидую вашей матери… — приговаривает она, опираясь на его руку. — В такое время не забыть о ней… Идти за тридевять земель…
— Но ведь мама во всем свете у меня одна. Кто может быть ближе, чем мама? — искренне недоумевает он.
— Благословит тебя Бог, сынок, за такие речи… — шепчет старушка. — А многие забыли, что нет на свете священнее любви, чем любовь к своей матери… Той, что ночей не спала, когда ты болел, той, что последний кусок тебе отдавала, той, что…
— Русские! Русские! Красная Армия! Зашелестело по толпе, прекратившей движение. Оттесняя людей к обочине дороги, встречным маршем движется конная артиллерия. На лошадях и лафетах орудий — солдаты в незнакомой форме и в других, отличных от немецких, касках. На касках — красные пятиконечные звезды. Среди русских солдат много скуластых, узкоглазых монгольских лиц. У них нет автоматов. А старого образца винтовки с приткнутыми гранеными штыками.
Из толпы беженцев русские стали выводить мужчин в польском военном обмундировании. Вывели и Янкеля.
— Вот еще один пленный! — доложил приведший Янкеля солдат офицеру, сидевшему в седле.
Янкель посмотрел на офицера, и его огорченное лицо разгладилось простодушной радостной улыбкой.
— Вы еврей, пан комиссар? — спросил Янкель. Офицер в седле неопределенно пожал плечами:
— Я еврей. Но не комиссар. Я — капитан. Командир батареи. Что вам угодно?
— Но вы еврей? И я еврей, — радостно восклицает Янкель. — Я этому очень-очень рад. Вы, надеюсь, меня поймете. Другие не хотят меня выслушать. Я направляюсь в Вильно. Там моя мама. Понимаете? Она беспокоится. Она не знает, что со мной, а я — что с ней. Помогите мне добраться до Вильно. Моя мама вам будет так признательна.
Офицер в седле лишь сочувственно развел руками:
— Вы — пленный! И пойдете с остальными польскими военнопленными, куда поведет вас конвой. Ясно?
— Какой я пленный? — огорошено кричит Янкель, озираясь вокруг в поисках сочувствия. — Я же не воевал! У меня даже оружия нет. Одели форму и разбежались. Я иду в Вильно, к маме…
— На вас военная форма. Значит, вы взяты в плен, — оборвал его русский офицер и тронул коня.
Раскачивается товарный вагон. Стучат под полом колеса. Польские пленные сидят на нарах, лежат вповалку. Другие прилипли к узким, как амбразуры, окошечкам, затянутым колючей проволокой. На некоторых цивильная одежда — успели сменить.
— Вильно! — кричит солдат у окна. — Мы подъезжаем к Вильно! Я узнаю! Вон колокольни Петра и Павла, а вон шпиль Святой Анны!
Товарный состав медленно огибает город, раскинувшийся в долине между зеленых холмов. Еще очень рано. Недавно рассвело. И в долине плавает прозрачный туман. Сквозь него, как сквозь седые пряди волос, проступает облик города. С красными черепичными крышами средневековых улочек, с тесными каменными двориками, с зелеными вершинами столетних кленов и лип над ними, со сладкими дымками из затопленных хозяйками печей. И властвуя над крышами, над дымами из фигурных, с железными флюгерами, печных труб, горделиво высятся над городом многоцветные башни колоколен виленских церквей, сверкая гранями крестов и перекликаясь мелодичным звоном, словно отдавая прощальный салют длинному бесконечному поезду-тюрьме, набитому, как селедками, невольниками.
Тревожно гудят колокола костела Святого Казимира, им вторит медь костела Святой Терезы, плачем откликается румяная колокольня костела всех святых, стонут Доминиканский костел и Францисканский, а вслед за ними зарыдал монастырь кармелиток.
Город разворачивается в утренней дымке. Сверкнула серебряной чешуей гладь реки Вилии.
Янкель бросается к запертой двери, неистово стучит кулаками:
— Пустите меня! Откройте! Это — мой город! Я приехал! Выпустите! Здесь моя мама!
Кое-кто из солдат начинает смеяться. А Янкель, захлебываясь от плача, продолжает стучать.
— Мама! Я здесь! Рядом! Где ты, мама?
Пожилой седоусый солдат кладет ладонь Янкелю на плечо и под стук колес не замедляющего ход поезда пытается утешить его:
— Не плачь. Мужчине плакать не полагается. Мы все лишились родных. Кто — жены и детей, а кто — мамы. И стучать не надо. Конвой откроет огонь. И ты погибнешь зря. И мы тоже. Идем, сынок, приляг. Эй, уступите место. Человеку худо.
Седоусый солдат повел, обняв за плечи, Янкеля к нарам. Солдаты подвинулись, освободили место. Янкель лег, всхлипывая. Седоусый накрыл его шинелью.
Сверху от окошка послышался огорченный голос:
— Проехали Вильно. Прощай, Польша! Куда нас везут?
— В Сибирь везут, — сказал седоусый. — Прощай, родина!
ЭРНЕСТ СТЕФАНОВИЧ
(1933)
Член Союза писателей России. Работал начальником локомотивного депо. Первая книга стихов «Высокая форсировка» (1983), впоследствии издал книги: «Дорогу выбери железную: Очерки о профессии» (1986), «Откровенная прицепка: Сатирические стихотворения» (1990), «Сидячая работа» (2004) и др. Публикации в журналах «Человек и закон», «Крокодил», «Нева», «Аврора», «Литва литературная», «Ряды молодежи» и др. Литературные награды: Золотое перо Руси (2005); медали: им. Ф. Достоевского (2007) и Л. Толстого (2008), Золотая Есенинская (2010); орден «Трудовая доблесть России» (2013).
ПЕРВЫЙ ВЫПУСК ПАРОВОЗНИКОВ
Вильнюсский техникум железнодорожного транспорта (ныне - высшая транспортная школа) для подготовки специалистов среднего звена был открыт в 1948 году. На два отделения: паровозного хозяйства и движения и грузовой работы, - было принято свыше 100 юношей и девушек с семилетним образованием, в том числе 65 прибыли из районов республики. Первым начальником техникума стал директор-полковник движения Р. Римшялис.
Первые три года занятия шли в небольшом двухэтажном помещении с печным отоплением бывшей женской гимназии на углу улиц Миндауго и Партизану (ныне - Наугардуко, 7; на этом месте сегодня белые стены Наугардукской средней школы). Стороны углообразного в плане здания с розовой штукатуркой включали всего по 9 оконных проемов. Перед фронтоном стояла афишная тумба. Узкие лестницы и коридоры вели к нескольким комнатам, в которых за длинными столами теснились учащиеся. Одну группу под названием Т-101 составляли русскоязычные "тяговики", две других, Д-101 и Д-102, - "движенцы" соответственно с литовским и русским языками обучения.
Летом 1950 года после окончания двух курсов отделения "Путевые и дорожные машины" Омского техникума транспортного строительства я впервые увидел столицу Литвы, приехав с отцом, жившим тогда в городе Ошмяны, чтобы перевестись на учебу поближе к нему. Что и говорить, Вильнюс поразил не только разрушениями, но и архитектурой, обилием мелких торговых точек, латиницей вывесок, литовско-польским акцентом. В техникуме на черном кожаном диване побеседовали с новым начальником В. И. Чеплевским, который в результате положительно решил вопрос о моем приеме в группу Т-301 третьего курса с зачетом "сибирских" оценок и с предоставлением общежития.
Позаглядывали в аудитории. В одной из них стоял макет паровоза серии ФД с разрезом топки, в другой - два жезловых аппарата и макеты стрелок и семафоров, в третьей висели только портреты творцов учения, которое всесильно, потому что оно верно. На втором этаже наткнулись на унылый актовый зал с безбожно асимметричными стенами и ленинским бюстом на сцене под лозунгом о железных дорогах, мол, это "...одно из проявлений самой яркой связи между городом и деревней, между промышленностью и земледелием, на которой основывается целиком социализм".
Запомнился визит в величественное здание Управления Литовской дороги, где начальником топливного отдела Службы паровозного хозяйства работал пышноусый мой дядя Костя Ганусевич. Выйдя из Управления, пошел бродить по улицам Старого города: это были Басанавичяус, Пилимо, Гедимино, Диджейи. Наконец дошел до Святых ворот и почти бегом помчался обратно, чтобы успеть к автобусу, к которому попал с улицы Миндауго по Кауно и мимо железнодорожного вокзала. Какова же была досада, когда понял, что мой автобус на Ошмяны отправляется от тех же Святых ворот, только с другой стороны арки с иконостасом Марии Магдалины!
Перед началом учебного года я приехал уже со всем своим скарбом, набитым в фанерный, обтянутый дерматином чемодан. Комендант общежития по улице Субачяус вдруг как-то особенно выкрикнул: "А ну, кто желает на дачу в Павильнис?!" Несколько "старожилов" озорно и быстро согласились, махнув рукой и мне: "Айда, братка, не так страшен лес... как малюют!" Может, имелось в виду то, что в лесах еще кружили, уходя от "ястребков", "лесные братья"? Так автобус Ошмяны-Вильнюс, представлявший собой обыкновенную полуторку с натянутым на кузов брезентом, по пути несколько раз останавливали для проверки документов солдаты в синих фуражках.
Но как бы-то ни было, а уже через полчаса мы ехали комфортабельным шестивагонным дизель-поездом типа "Харгит" серии ДП02 из Вильнюса в Павильнис, который тогда еще не входил в черту города. Мы, это движенцы Олег Ракитянский, Николай Докука и Федя Курган, паровозники Лева Некрасов и я.
В двухэтажной даче внизу хозяйничала проворная старушка, мы расположились в просторной верхней комнате. В открытые окна плыл запах спелых яблок и хвои, и напрасно хозяйка увещевала успокоиться - шум и гам стоял до первых петухов. Так и повелось. Засыпали под утро, обедали и, листая конспекты и книги, дизелем ехали на занятия во вторую смену в техникум, возвращались вечером: один дежурный спешил прямо в домик готовить ужин, двое шли через сады, обнося яблони и груши, двое - через огороды, запасаясь картошкой, огурцами и пр.
Однажды вечером пришел участковый. Старуха, прежде чем открыть ему, заглянула к нам: "Ага, попались?" Я взвился на верх изразцовой печи, мне подали чемодан и сумку с натыренными яблоками, которые и были высыпаны в глубокую нишу между стеной и печью. А милиционер, оказывается, просто пришел проверить наши паспорта и прописку! На следующий день я снова взобрался на печь, привязал к дужке перочинного ножа леску и, кидая нож вниз и накалывая яблоки, вскоре все их благополучно оттуда выудил.
С наступлением холодов перебрались в общежитие на улице Тауро. Здесь на железных койках в 327-й комнате год жили компанией будущих паровозников. Это, кроме меня, были Ефим Ситников, Силантий Репников и уже друг Лев Некрасов. Режим стал построже, а рацион поскуднее. Варили какие-то супы, а чаще жевали хлеб с лимонадом или кефиром. Отъедались, когда один из нас привозил из родительского дома соленое сало. По выходным ходили с Левкой через весь Новый город на улицу Кауно в столовую дорожного отдела рабочего снабжения. Денег из стипендий по 32 рубля хватало в основном на макароны, которых поглощали, казалось, по самое горло, а, вернувшись в общежитие, чувствовали, что голодные, и нередко шли в ту же столовую снова.
Технические науки давались легко, с отличными, изредка хорошими, оценками. Куратор группы, умная, добрая и красивая инженер-капитан Елена Васильевна Белоножко читала курс водоснабжения и теплотехники. Инженер-майор Феодосий Семенович Пискун, мужественный и приятно пахнущий табаком, давал устройство и работу паровоза, регулярно водил на "живые" локомотивы в депо. Зав. учебной частью инженер-майор Е. Н. Ромас, сутулясь и пряча взгляд, преподавал общий курс и правила эксплуатации железных дорог. С мастером производственного обучения инженером-лейтенантом Я. А. Марковичем, добродушным грубияном (наиболее распространенная характеристика воспитанников - дупа малеванна!) регулярно ходили работать на металлорежущих станках в ПТУ # 21, что было по улице Пятраса Цвирки (ныне - 1-ое политехническое училище, улица Паменкалне). Еще помню преподавателей В. Ф. Курмелеву и А. З. Харита, но их предметы уже были пройдены группой на первых курсах.
На последнем году появился преподаватель автотормозов и ремонта паровозов благообразный инженер-майор М. Д. Жуковский, но куда-то исчез Ф. С. Пискун, шепотом говорили, что не без вмешательства МГБ (Министерства Где Бьют?). То ли "в связях, не порочащих его, замечен не был!", то ли, как шутил Аркадий Райкин: "Анализы не те, а надо было, чтоб были те!" Сеял разумное, вечное? Возможно. Jedem das seine: он сеял, они сажали.
Хуже было дело с изучением литовского. Писал в какие-то инстанции, чтобы освободили от занятий этим предметом, но не разрешили, и я со страхом ждал первого для себя урока литуанистики, который все заменялся другими из-за отсутствия преподавателя. Наконец он появился, точнее, она - девушка по имени Алдона, которая еще сама была студенткой университета, изучая в нем русский язык, и, по словам Олега Ракитянского, как каждая пипетка, желала стать клизмой.
В группе учились двадцать парней и одна косая девушка, виленчанка Она Тельных. Глаза у нее были прекрасными, особенно, левый! Миша Минин из Белоруссии был демобилизованным фронтовиком с орденом Красной Звезды и медалями, чуть моложе его были переростки, не окончившие школу вовремя из-за немецкой оккупации или эвакуационных переездов: Лев Крылович - староста группы, Олег Садыков, Миша Орлов, Сашка Комаров, Лева Зив, Адам Корбут, Валька Старжинский (все из Вильнюса), Вася Большаков, Сила Репников, Ефим Ситников (эти из Белоруссии). И были мальчишки: виленчане Толик Усольцев, Олег Гуськов, Вовка Ларионов, Жорка Дегтярев, Володя Юсупов, Толя Заболотный, Вася Никитин и "белорусы" Лева Некрасов и я. Через год куда-то уехал Садыков, но перевелся к нам из Вышнего Волочка Женька Андреев, так что до самого выпуска списочное "очко" не изменилось.
Итак, представили группе Алдону, она поздоровалась, провела по журналу на литовском языке перекличку, однако большинство отвечали ей по-русски "я" или "здесь", а не "a;". Потом предложила рассказать, как мы провели лето. Никто не хотел, потом вызвался Олег Садыков, но с условием, что будет говорить по-русски, а не по-литовски, как было задумано планом урока.
Рассказывал: хотел попасть в филармонию пока не понял, что торжественная уратория не для него, а для хора с оркестром; в летное училище не взяли из-за плоскопопия; гулял с двортерьером; играл в настольный пенис; смотрел спектакли "Бахчисарайский водопровод", "Халявщину", "Тыканную даму", "Гамлет - принц датый", "Беременские музыканты", "Горе без ума"; запомнились крылатые слова: "Служить бы рад, прислуживаться тоже", "Я вас любил так нежно, безодеждно", "Я вас любил, чего ж я болен?"; виновница недуга одна ****ьнинка, помогла кустотерапия и перепихнин...
Мы сначала потихоньку, а потом все громче хохотали, а Алдона поощрительно и серьезно кивала, явно не понимая языковых выкрутасов. Потом предложила спеть какую-нибудь литовскую песню. Все согласились на ее усмотрение, она запела, некоторые вначале подтягивали, а потом перестали. Всю вторую половину урока Алдона пела, закатывая в упоении глаза, а мы - хорошо ты поешь да мне плясать неохота! - занимались кто, чем хотел, вплоть до прогулок в коридор и обратно. Теперь понятно, какие знания я приобрел по литовскому языку к концу третьего курса, когда полагалось сдать заключительный экзамен.
На экзамене никого посторонних не было. Вся группа сидела здесь же за последними столами. Кто-то написал мне литовский текст первого вопроса билета в русской транскрипции с приложением перевода, кто-то по второму вопросу провел на моей бумажке грамматический разбор предложения... Мне оставалось только прочитать, переписать все это на доске и т. д. Когда Алдона объявила, что ставит мне оценку 4, все возмутились: мол, у него все пятерки, а вы... Пришлось с изумлением и мне защищать ее мнение от такого сверхнахальства, ведь кто лучше меня знал, что не знаю литовского и на двойку!
Из параллельной группы движенцев знал только Ромку Дудойтя (как выдающегося танцора и стилягу) и тех, кто жил по соседству в общежитии: Федю Кургана, Колю Докуко, Олега Ракитянского, Вальку Юденкова, Витьку Усова, Анатолия Аверченко, Семена и Ольгу Шабовичей (поженились уже в техникуме), двух Николаев Гудов, одного из которых, чтобы различить, звали крутким, а другого длугим Гудом.
В их группе были и девушки, но мы для них были еще сопляками, а потому дружили и влюблялись в девочек-движенок с первого курса. Это Валя Лебедева - веселая душа и староста группы, кареглазка Лена Ветренко, круглолицая блондинка Тамара Шаблинская, Тоня Новикова, наивная красотка, которую дразнили Феничкой - была похожа на героиню М. Крепкогорской, бензозаправщицу из довоенного кинофильма о шоферах, где еще играли Н. Крючков (Синичкин) и М. Жаров (Зачесов), порывистая длинноногая Валька Козлова, деловитая Аллочка Литвинова, колобок Люба Симанкова, а через год - и ее сестра-красавица Лора. Из девушек второго курса в нашу компанию были приняты спортивная Нина Граничник, волоокая Вероника Русских и малоподвижная сдобная Вера Геллер, из парней - Лешка Яковлев и Костя Нудольский.
Напротив нашего было шикарное по нашим понятиям общежитие университета. Там по средам были танцы, на которых, приняв для храбрости по "шимта" граммов мятного ликера, мы учили друг друга элементарным вальсу, танго, фокстроту и краковяку (краковяка - добрый танец, кто не умеет, тот ...). А по субботам уже на вечерах в техникуме "блистали" с партнершами. Дважды в неделю в платном кружке бальных танцев разводили руками и прыгали в падепатинере, падеграсе, падеспане, падекатре. Дудойть, Аверченко, Корбут, Старжинский, Комаров и др. бегали на платные танцы в лучшие залы города, я же осмелился лишь на четвертом курсе раза два сходить потанцевать на паркетном полу в Белом зале Дворца работников искусств (ныне - Президентский).
Зато аккуратно три раза в неделю ходили с Левкой Некрасовым на дружеские кровоизлияния в секцию бокса общества "Жальгирис". Тренировал нас бывший наставник великого Альгирдаса Шоцикаса маленький, юморной и настойчивый дядька Шнейдман. В память о многих спаррингах и боях осталась искривленная носовая перегородка, боль в выбитом суставе большого пальца левой руки и гордость за звание чемпиона общества в легком весе среди юношей. Левка был чуть поискуснее и, конечно, сильнее, и быть бы первым ему, но мне удалось перед решающими соревнованиями начала 1952 года согнать вес ниже 60 кг, а ему пришлось выступать в другой весовой категории, где его соперником был чемпион Европы.
Во время летнего отпуска я съездил в Омск повидаться с мамой, братом и сестрой, благо тогда все железнодорожники пользовались бесплатным билетом формы 6а, дающим право ежегодно в плацкартном вагоне ехать в любой уголок огромной страны. Новый учебный год мы начали в новом здании техникума рядом с общежитием, по этому адресу на углу улиц Тауро и Калиновского он пребывает и поныне. Одно плохо - весь выпускной курс переселили в общежитие по улице Субочяус.
Теперь мы три дня в неделю проводили на паровозоремонтном заводе, что на улице ГележинкялК (через год туда из Ново-Вильни переехало Вильнюсское депо дизельных поездов). Смотрели, как выполняются (и не выполняются!) изученные теоретически правила ремонта котлов, паровых машин, экипажей и тендеров. Основными средствами механизации были "лапа" и "карандаш": трехметровой железякой с похожей на огромную гусиную лапу подошвой кантовали колеса паровозов, ломом шестигранного сечения передвигали все остальное. Правда, сами мы почти ничего не делали, не очень-то хотели, а заставлять, к сожалению - понимаю сегодня, никто не заставлял. В погожие осенние дни вообще уходили на холм, возвышающийся над территорией завода на месте нынешней улицы Пелесос, и, выставив наблюдателя, на обратном склоне загорали. Издалека заметив приближающегося со стороны техникума к проходной по улице Миндауго руководителя практики Жуковского или мастера Марковича, мы легко опережали их, умудряясь попасть на рабочие места через забор.
Отчитавшись за ремонтную практику и зимнюю экзаменационную сессию, приступили к практике поездной: поехали дублерами помощников машинистов на пассажирских паровозах серии Су и грузовых трофейных 52-ой серии приписки Вильнюсского локомотивного депо по тяговым плечам до Калининграда, Даугавпилса, Радвилишкис, Молодечно. Вот когда впервые узнали, что топит, удерживая необходимое для работы паровой машины давление пара в котле и питает его водой, не кочегар, а помощник машиниста, что знания Правил технической эксплуатации железных дорог и Инструкций - должностной, по сигнализации, по движению поездов, по автотормозам - совершенно необходимые условия для работы в составе паровозной бригады, равно как и достаточный отдых перед поездкой, что самые немудрящие на первый взгляд навыки и умения требуют длительного практического закрепления вплоть до автоматизма, что еще многого-многого мы не знаем и не умеем.
На грузовые паровозы бригады вызывали по мере формирования поездов, часто - срочно, поэтому мы, вызванные после основных работников, почти никогда не успевали на явку, и вынуждены были ездить с бригадами пассажирских паровозов, которые имели твердые графики явок на работу, но у которых почти невозможно было научиться топить. Помощники машинистов опасались доверять нам свои обязанности, ведь слишком велика была ответственность даже за простое опоздание пассажирского поезда в случае, когда дублер не удержал бы давление пара в котле. Чему мы более-менее научились - это лишь работе поездным кочегаром.
А она сводилась не только к снабжению паровоза водой, углем, смазочными и обтирочными материалами, к поддержанию в чистоте окрашенных частей и помощи помощнику машиниста в смазке и отоплении, но и к самым широким обязанностям "тыбика". То есть, говорили старшие: "Ты бы сбегал... ты бы сходил... ты бы глянул ... подержал... подал... принес..." - и ты точно и быстро все исполнял.
Тем не менее, положительные заключения и отчеты были написаны, вовремя представлены, и мы приступили к зачетному проектированию условного паровозного депо. Конечно, туфта туфтой, цифры количественных и качественных показателей по эксплуатации и ремонту паровозов безбожно подгонялись, но самое главное - что откуда берется и как друг от друга зависит - это мы уразумели.
Перед госэкзаменами пришел приказ самого министра Б. П. Бещева с цифрами распределения выпускников по дорогам. Собралась комиссия распределять персонально. Большинство из нас получили направления на работу в качестве помощников машинистов паровозов. Исключение составляли не прошедшие медицинскую комиссию, кажется, это были Старжинский, Гуськов, Корбут и Она Тельных. Им предписывалось стать техниками по ремонту паровозов. Многие принесли разные справки, что не могут по таким-то причинам уезжать из Литвы и даже Вильнюса. У меня таких резонов не было. Направление на Южно-Донецкую дорогу дали мне, Заболотному, Зиву, Репникову и Юсупову. На Белорусскую должны были ехать Ситников, Большаков, Минин, Орлов. На Винницкую - Старжинский, Гуськов, Корбут, Усольцев. В Вильнюсе оставались Дегтярев, Комаров и Тельных. Ехали поступать в военные училища Крылович, Ларионов, Никитин, Некрасов, Андреев, причем последние два не поступили и осенью тоже прибыли на Южно-Донецкую работать помощниками на паровозах.
Экзамены я сдал неплохо: Автоматические тормоза, паровозы, организация и устройство паровозного хозяйства, водоснабжение - с оценкой 5, ПТЭ и инструкции - 4. После чего решением государственной комиссии 27 июня 1952 года была определена квалификация техника-механика паровозного хозяйства с вручением диплома, а приказом начальника Литовской железной дороги от 28 июня было присвоено звание техника-лейтенанта тяги. Прямо на выпускном вечере на заранее сшитый кремовый чесучовый китель прикрепил серебряные погоны.
Отпуск "вышивал" у отца в Ошмянах в обществе длиннокосой соседки Гали Конобеевой и ее подруги, моей любимой "хозяйки майонтка" Виры Масловской.
Дзе ж ты, серовокая,
Близкая, далекая,
Светлая, падобная вясне?
Можа, в гэты вечар
Ты чакаешь встрэчы
И так сама марышь аба мне?
Съездил на родину отца и его сестер, в Гольшаны. После моей прогулки в парадной форме под руку с двоюродной сестрой по местечку пополз говорок: "Ба, што ж гэта, Зинку милицыя повела?!"
1 августа в пятницу большой компанией выехали в Москву. В субботу и воскресенье, в День железнодорожника были в Кремле и его основных музеях-палатах, в Третьяковке, в Сокольниках и еще где-то. А в понедельник разъехались по дорогам, чтобы успеть к 5 августа, дню, назначенному для начала наших трудовых биографий в направлениях МПС.
Как же сложились эти биографии? Самого высокого чина достиг Ефим Ситников - заместитель начальника Белорусской железной дороги. Начальниками локомотивных депо стали Василий Большаков и я. Начальниками дорожных школ машинистов: в Таллинне - Костя Нудольский и в Гомеле - Владимир Гапеев из двухгодичного ускоренного для бывших производственников выпуска. Дежурными по депо работали Владимир Юсупов и Силантий Репников, машинистом локомотива - Анатолий Заболотный. Многие после обязательных трех лет работы или после срочной службы в армии оставили транспорт. Лев Некрасов, окончив ЛИИЖТ, стал в Ленинграде ведущим конструктором подводных аппаратов, получил звание Заслуженного конструктора России, у него я несколько раз бывал в гостях. В Вильнюсе Валентин Старжинский стал главным инженером отдела капитального строительства в системе Нефтеснаба, Михаил Минин - инженером-конструктором КБ оргтехники. Лев Зив, шутя, как всегда: "Кто мне укажет жить роскошно?" - пошел заведовать коммунальными котельными, Адам Корбут и Олег Гуськов пополнили ряды ИТР на заводах "Эльфа" и "Коммунарас". Владимир Ларионов стал морским офицером, Василий Никитин - офицером военных сообщений.
Движенцы. заместителем начальника станции Вильнюс работал Р. Дудойть, начальником станции Лентварис - В. Юденков, начальниками станций в Белоруссии стали С. Шабович и длугий Гуд. Стала заместителем начальника экономического отдела Вильнюсского отделения дороги Алла Литвинова. Нина Граничник трудилась в трамвайном тресте Таллинна. Вера Геллер и Вира Русских после ЛИИЖТа работали в Ленинграде: первая в метро, вторая - начальником планово-экономического отдела одного из предприятий. Об остальных не знаю.
ГАЛИМ СИТДЫКОВ
(1948)
Родился на Волге, в селе Свияжском (Татарстан, Россия). Окончил Донецкое высшее военно-политическое училище и Вильнюсский государственный университет. В 1971–79 годах служил в Советской Армии (ВДВ), после увольнения в запас занимался журналистикой, социологическими исследованиями. В 1988–1990 гг. – старший преподаватель Вильнюсской высшей партийной школы, 1990–1991 гг. – научный сотрудник Академии общественных наук ЦК КПСС в Москве.
Кандидат философских наук, председатель Русского литературного клуба имени Г. Державина (2009), соучредитель и главный редактор газеты «Летувос тоторяй» (1995), член МАПП и Союза журналистов Литвы. Автор книги «В борьбе за человека» (1986). Редактор и составитель Каунасских литературных альманахов, соавтор энциклопедического издания «Литовские татары в истории и культуре».
В 2007 г. награжден Департаментом национальных меньшинств при Правительстве Литовской Республики Почетным золотым знаком «За заслуги». Член Союза журналистов Литвы, корреспондент газеты «Обзор».
КОЛЛЕКЦИОНЕР — ЭТО ПРЕЖДЕ ВСЕГО,
ИССЛЕДОВАТЕЛЬ И ХРАНИТЕЛЬ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ
2014 год знаменателен для человечества в связи со 100-летием Первой мировой войны. Этому событию посвящается немало мероприятий, открываются памятники, организуются выставки, конференции. Активное участие в них принимают русские общественные организации Литвы, исследователи истории, коллекционеры.
С одним из них - коллекционером с более чем сорокалетним стажем, юристом Владимиром Какошкиным побеседовал корреспондент «Обзора».
Значительную часть его коллекции составляют награды, орденские знаки, медали, документы, за которыми стоят история, культура России, подвиги участников военных действий.
- Владимир Иванович, расскажите, когда Вы увлеклись коллекционированием?
- Начало моей коллекции положили монеты, боны. Лет в 6-7 в сарае я нашёл мешочек с монетами. Потом начал интересоваться бонами – бумажными деньгами. В 18 лет вступил в Клуб коллекционеров Каунаса и с тех пор стараюсь не пропускать ни одного собрания клуба.
- И какая же самая старая монета в Вашей коллекции?
- Самая старая монета – серебряная деньга времён русского князя московского Дмитрия Донского. Она величиной с ноготь, или с арбузное семечко. Есть в коллекции и копейки времён Ивана Грозного. Изображение всадника с копьём дало монете название «копейка».
Основная часть коллекции монет – целевая по тематике – это монеты России до 1718 года. Интересуют меня также боны разных стран.
- А когда Вы начали коллекционировать награды?
- Коллекционировать награды я начал в 1970 году. Однажды, мне тогда было лет 13 , я нашёл у бабушки награды её отца – офицера царской армии, участника обороны Севастополя и русско-турецкой войны в Болгарии. Это были два ордена и медали: орден Святой Анны 3-й степени и Святого Владимира 4-й степени, медаль «За защиту Севастополя» и медаль «В память о русско-турецкой войне», а также орден Святой Анны 4-й степени. Это уже её мужа, моего дедушки по материнской линии.
- А кто по профессии Ваши предки по отцовской линии?
- В семье Какошкиных все были либо офицеры, либо юристы.
- Есть среди коллекционеров люди, которые превратили это увлечение в средство наживы путём скупки и перепродажи предметов коллекционирования. Можно ли их называть коллекционерами?
- Нет, конечно. Это особая категория людей, которых так и называют – «купи-продай». Для них это бизнес. Настоящих коллекционеров мало. Коллекционирование расширяет кругозор, заставляет заниматься исследовательской работой, не только собирать, но и изучать историю, происхождение предметов коллекции.
- Следовательно, коллекционирование вообще доступно только культурным, просвещённым людям, а коллекционирование орденов - тем более?
- Безусловно. Все коллекционеры – собиратели, но не все собиратели – коллекционеры. Коллекционер спасает историю, культуру от уничтожения, от гибели. Сколько монет, орденов ушло на переплавку, превратившись в блёсны, кольца, зубы…
Коллекционирование наград тесно связано с историей войн, подвигами предков на поле брани и требуют особого внимания коллекционера-исследователя. В процессе накопления материала возникает интерес к историческим документам, художественной литературе. Помнится, с интересом прочёл книгу Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Кстати, на мой взгляд, это лучшая книга об обороне Севастополя. В этой книге упоминается один из моих предков – губернатор Харькова по фамилии Кокошкин.
- Какие книги Вы ещё рекомендовали бы для изучения истории наград?
- В советский период приходилось выискивать историю наград из упоминаний в литературе, исторических романах и мемуарах, учебниках истории. Теперь в интернете - масса информации.
Особый интерес представляет книга «Иностранные и русские ордена до 1917 года» Ивана Спасского, изданная в 1962 году и переизданная издательством «Вече» в 2009 году.
Ценной для фалеристов является книга Елизаветы Шевелёвой «Нагрудные знаки Русской армии». Во введении к книге автор подчёркивает, что фалеристика сегодня, как и геральдика, становится всё более вспомогательной наукой вообще и истории русской армии в частности, чем и объясняется большой интерес историков, художников, работников телевидения и кино, коллекционеров, посетителей музея к нагрудным знакам русской армии. Она же является составителем «Каталога отечественных орденов, медалей и нагрудных знаков», изданного ещё в 1962 году Артиллерийским историческим музеем в Ленинграде. Ныне он называется Военный музей артиллерии, инженерных войск и войск связи.
Также представляют интерес книги известного специалиста в области фалеристики Валерия Дурова «Ордена Российской империи», «Отечественные награды 1918-1991 гг.», «Русские боевые награды» и другие.
- Значит, коллекционеры наград могут быть полезными консультантами для писателей, режиссёров-постановщиков, создающих произведения на исторические темы? Приглашают ли?
- Меня как знатока наград крайне раздражают ляпсусы, которые допускаются в книгах, в кинофильмах. Мне жена не рекомендует смотреть исторические фильмы. Киногерои носят часто ордена не там, где положено. Это результат того, что режиссёры не берут научных консультантов из экономии, хотя любой коллекционер проконсультирует бесплатно и с удовольствием. Это тема, о которой можно говорить до бесконечности…
- Назовите некоторые экспонаты из своей коллекции, представляющие особый интерес.
- В моей коллекции есть достаточно много интересных экспонатов. Например, медаль «Winterschlicht im Osten 1941/42 (Ostmedaille)». В переводе на русский – медаль «За поход на Восток в 1941/42 гг. (Восточная медаль)». Этой медалью награждали солдат и офицеров вермахта, отличившихся в сражении за Москву. Немцы называли эту награду «медаль мороженого мяса». Редкой и интересной в историческом плане является медаль Петра Великого «В память окончания Северной войны».
Среди наград XVIII века в моей коллекции занимает почётное место медаль «За сражение при Кинбурне 1787 г.». Ни в одном музее мира нет этой награды. Этой медалью были награждены всего 20 воинов из 5 тысяч, принявших участие в сражении. Причём награждаемых приговорили (то есть приняли решение о награждении) сами солдаты. Солдаты предложили наградить шесть пехотинцев, шесть казаков, шесть кавалеристов, одного артиллериста, который метким выстрелом утопил турецкий корабль, и денщика Суворова – Прошку. Сам Суворов был награждён за победу при Кинбурне императрицей Екатериной II орденом Андрея Первозванного.
К числу редких наград в моей коллекции относится Знак отличия военного ордена 4-й степени «для иноверцев», которым был награждён еврей по национальности рядовой Шмуль за то, что, будучи раненым, продолжал сражаться. На этом знаке вместо изображения святого Георгия – двуглавый орёл. Такими крестами с двуглавым орлом награждались солдаты нехристианского вероисповедания.
В 1807 году был учреждён солдатский Георгиевский крест под названием «Знак отличия военного ордена». В моей коллекции имеются солдатские Георгиевские кресты всех типов. После Крымской войны были введены четыре степени этой награды.
После Февральской революции приказом Верховного Главнокомандующего Брусилова № 524 от 29 июня 1917 года было разрешено награждать офицерским Георгием солдат, исполнявших на поле боя обязанности начальника и проявивших при этом храбрость. Одновременно по решению общего собрания чинов подразделения могли удостаиваться награждения солдатским Георгиевским крестом офицеры и генералы. В обоих случаях на ленточке знака отличия добавлялась металлическая лавровая ветвь. Эта награда стала называться «Георгий с веточкой». Такой крест высоко ценили в армии. Офицеры должны были носить солдатский Георгий выше всех других орденов, кроме Святого Георгия 4-й степени.
Коллекционирование наград я сочетаю со сбором и изучением исторических документов.
Например, был в моей коллекции документ – пропуск на вход в Ковенскую крепость во время осады в 1915 году. Я подарил его Военному музею им. Витаутаса Великого.
- Ныне можно слышать утверждение, что форты Ковенской крепости не сыграли серьёзной роли в Первой мировой войне и были быстро взяты немцами.
- Неправда! Штурм Ковенской крепости продолжался 11 дней, а осада длилась 2 месяца. За время осады по Ковенской крепости было выпущено 830 тысяч снарядов разного калибра, в том числе калибра 420 мм. Это была батарея пушек «Берта». Эта пушка (мортира) была разработана ещё в 1904 году, а изготовлена на заводе Круппа в 1914 году и предназначалась для разрушения фортов и крепостей. Немцы называли её «Большая Берта» или «Толстушка Берта», а противники – «убийцей фортов». Вес снаряда достигал более 800 кг. Пушка передвигалась на железнодорожной платформе. Специально для этого была проложена железнодорожная ветка.
Участвуя в международной конференции «Первая мировая война: общая история, общая память», которая проходила в Каунасе, я рассказал участникам конференции о таких вещах, которые мне стали известны исключительно благодаря коллекционированию наград и изучению обстоятельств, связанных с награждением героев. Там же была представлена часть моей коллекции наград и документов, связанных с Первой мировой войной.
- Имея в коллекции ценные и редкие экспонаты, как Вы обеспечиваете их сохранность? Известно немало случаев ограблений коллекционеров.
- В целях безопасности коллекции ценные награды, монеты и документы дома не хранятся. Только в случае надобности они выносятся на выставки, практически раз в год. Правда, в этом году я уже три раза принимал участие в выставках, посвящённых Первой мировой войне. Это – в Мариямполе, Каунасе, Вильнюсе. Также в этом году я участвовал в «круглом столе», посвящённом 110-летию русско-японской войны, где представил русские и японские награды этой войны.
- Ваши планы на будущее?
- В следующем году будет отмечаться 70-летие Победы антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне, 200-летие битвы при Ватерлоо, юбилей обороны Севастополя. Эти события, конечно, не останутся без внимания коллекционеров.
- Благодарю Вас за интересную, познавательную беседу.
ГЕНРИКАС КЕБЕЙКИС: МОЯ ЦЕЛЬ — СОХРАНИТЬ ПОДЛИННУЮ ИСТОРИЮ
Сегодня, 12 апреля, мы отмечаем Всемирный день авиации и космонавтики. Литва также имеет самое непосредственное отношение к этой дате, и у Генрикаса Кебейкиса, давно занимающегося историей авиации и космонавтики, хватает аргументов, подтверждающих это.
О некоторых он рассказал в эксклюзивном интервью корреспонденту «Обзора» Галиму Ситдыкову.
Генрикас Кебейкис – инженер-дорожник, много лет отдавший строительству дорог и мостов Литвы, - родился в 1939 г. в Каунасе, здесь он окончил среднюю школу № 18 (ныне – средняя школа «Вершву»). К слову, он даже удостоен звания Почётного учащегося этой школы.
В 1963 г. окончил Каунасский политехнический институт (КПИ, ныне Каунасский технологический университет) по специальности инженер-дорожник.
С юных лет занимался велоспортом, добился звания мастера спорта, учился летать на планёрах, мечтал стать лётчиком. Ещё во время учёбы в политехническом институте Генрикас увлёкся филателией. Основная тема коллекции – полёт человека в космос.
Она прекрасно известна в США, Канаде, России, Польше, Англии, Испании и других странах, в которых он её неоднократно выставлял. О высоком уровне коллекции красноречиво говорят более 80 завоёванных ею медалей, а благодарственным письмам и почётным грамотам – нет числа.
Поэтому вполне естественно, что он как коллекционер-филателист является одним из лидеров не только в Литве.
При первой встрече c Генрикасом, когда я узнал о его интересе к теме человека в космосе, то высказал сожаление, что ни одному литовцу так и не удалось слетать в космос.
Я знал, что готовился к полёту в космос на многоразовом корабле «Буран» военный лётчик, литовец Римантас Станкявичюс, но он трагически погиб.
Однако Г. Кебейкис тут же энергично возразил: «Удалось полететь и не одному…». И назвал фамилии космонавтов, имеющих литовские корни.
- С детства мне была очень близка авиация, мечтал пилотировать самолёт. Ещё в 7-м классе я сдал экзамен на права пилотирования планёра. Меня учил этому известный мастер-планерист Бронюс Ожкинис, - вспоминает Г.Кебейкис. - Почтовые марки о космонавтике начал коллекционировать в студенческие годы. 12 апреля 1961 года советский лётчик, русский, родом из Гжатского района, Юрий Гагарин первым в мире поднялся в космос.
В то время я был студентом 3-го курса Каунасского политехнического института. В тот день в нашу большую аудиторию вошёл секретарь партийной организации института и торжественно произнёс: «Первый космический полёт совершил советский человек, военный лётчик Юрий Гагарин!» Все студенты поднялись и начали горячо аплодировать, все сердечно радовались этому событию. Этот полёт стал огромной сенсацией, отражаемой в то время не только в средствах массовой информации, но и на конвертах, открытках, почтовых марках. Тогда-то и вспыхнула моя страсть к филателии и сопровождает меня всю жизнь. Космонавтике я уделяю особое внимание.
Коллекция почтовых знаков «Гагарин» – малая часть того, что мне удалось собрать за большую жизнь. Коллекция о Юрии Гагарине и космонавтике включает почтовые марки, тексты, фотографии, открытки, конверты, конверты «первого дня», автографы, личные письма. Стали очень популярными открытки с портретом Гагарина и других космонавтов. Этой темой тогда особенно увлеклась молодёжь, многие в те годы мечтали стать космонавтами.
- Значительное место в Вашей космической коллекции занимает тема «Литовцы смотрят в небо». Расскажите подробнее…
- Тематическая коллекция «Литовцы смотрят в небо» состоит из нескольких сотен экспонатов, объединяющих период с 1650 года до настоящего времени.
- Это значит, что путь литовцев в космос начался с такого давнего времени – с XVII века?
- Да, в 1650 году в Амстердаме литовский байорас (дворянин), военный инженер армии Великого княжества Литовского, теоретик артиллерии Казимерас Симонавичюс издал книгу «Artis Magnae Artilleriae Pars prima» («Великое мастерство артиллерии»).
Автор наряду с теоретическими основами артиллерии предложил проект создания многоступенчатой ракеты, изобразил эту идею схематически и в рисунках. Книга была написана на латинском языке, переведена на многие европейские языки, в том числе, французский, английский, немецкий, голландский, стала широко известной в Европе. Как фигура европейского масштаба Казимерас Симонавичюс попал в Британскую энциклопедию.
Думаю, что Константин Циолковский – основатель русского ракетостроения – не мог не знать о книге Симонавичюса. Эта книга, как и другие источники по этой проблеме, могли оказать влияние на теоретические и конструкторские идеи Циолковского, направленные на освоение космического пространства, опираясь на силу реактивной тяги.
- А что же помешало Вам посвятить себя профессии лётчика?
- В школьные годы я занимался также велосипедным спортом, со школьной командой участвовал в Каунасской городской спартакиаде учащихся, занял первое место в городе, попал на Республиканскую спартакиаду. В то же самое время надо было ехать в Кулаутуву, в лагерь планеристов, где мог получить высшую категорию лётчика-планериста. Я поговорил об этой дилемме с учителем по физкультуре. Учитель посоветовал мне ехать на спартакиаду по велоспорту в Вильнюс, а не в Кулаутуву. Он пояснил, что, скорее всего, мне не удастся стать лётчиком, потому что литовцев в авиацию не принимают. Лучше будет, если станешь спортсменом.
- И как удалась спортивная карьера?
- В Вильнюсе стал чемпионом среди учащихся республики. Участвовал в других соревнованиях, получил звание мастера. Так началась моя спортивная карьера и закончилась карьера лётчика. Несбывшуюся мечту стать лётчиком я воплотил в коллекционирование почтовых марок об авиации и космонавтике. А начал с Юрия Гагарина. Первая моя коллекция так была и названа – «Гагарин».
- Ваша коллекция «Литовцы смотрят в небо» в разное время была представлена в Каунасе - в городской библиотеке имени Винцаса Кудирки, в Каунасском центре культур разных народов, а затем в Мариямпольском культурном центре. Расскажите об этом подробнее.
- Прежде всего, я хочу поблагодарить за помощь в организации тех выставок Далю Пошкене, председателя Общества «двадцати семи книголюбов», ведущего свою историю ещё с межвоенных времён.
Значительная часть тематической выставки «Литовцы смотрят в небо» – автографы, конверты, фотографии, почтовые знаки – была посвящена 70-летию со дня рождения и 25-летию гибели космонавта Римантаса Станкявичюса. Он был мариямпольцем, окончил здесь среднюю школу.
После окончания Черниговского высшего военного лётного училища служил в авиации, причём не только в СССР, но и за рубежом, и даже участвовал в боевых действиях. Высокое лётное мастерство, профессионализм Римантаса Станкявичюса удивляли даже опытных специалистов Советского Союза.
Он с высокой оценкой прошёл весь курс наземной подготовки для полёта в космос, что можно было присвоить ему звание лётчика-космонавта. В 1989 году он получил звание Заслуженного лётчика-испытателя СССР. К сожалению, в связи с неблагоприятными обстоятельствами полёт на космическом многоразовом корабле «Буран» неоднократно откладывался. Многоразовый корабль «Буран» совершил единственный полёт в космос в 1988 году, но без экипажа, с автоматическим управлением взлёта и посадки, а впоследствии проект «Энергия-Буран» был и вовсе заброшен.
Римантас трагически погиб в сентябре 1990 года, совершая показательный полёт на самолёте Су-27 на авиа-шоу на аэродроме Салгареда в Италии.
- Больше всего меня удивила в Вашем списке литовских космонавтов русская фамилия - Елисеев, имя тоже русское – Алексей. Не приходилось ни слышать, ни читать где-либо о том, что Алексей – литовец.
- Дело в том, что фамилия этого космонавта известна по матери, а фамилия отца – Курайтис – известна только для знатоков.
- Как же так случилось, что Алексей Курайтис стал Елисеевым?
- Случилось это в 30-годы, когда его отец – литовец Станисловас Курайтис – был репрессирован. Как иностранец в 1935 году он попал под первую волну борьбы с «врагами народа», начавшуюся после убийства С. М. Кирова в 1934 году.
В те годы фамилия репрессированного отца могла значительно повредить карьере талантливого юноши. Валентина, жена Станисловаса, была вынуждена подать на развод и восстановить девичью фамилию. В 16 лет Алексей принял фамилию матери. Так одним из выдающихся космонавтов СССР стал литовец с русской фамилией Алексей Елисеев.
Он окончил в Москве среднюю школу, затем Высшую техническую школу имени Баумана, где получил диплом инженера-механика. В дальнейшем Алексей защитил кандидатскую диссертацию, участвовал в проектировании космических кораблей, стал кандидатом в космонавты-испытатели и совершил три полёта в космос. 20 лет он руководил полётами всех советских космических кораблей, готовился совершить полёт на Луну.
- Поддерживает ли он связи с Литвой?
- Ныне Алексей Елисеев живет в Москве, но приезжает и в Литву. Во время встречи я подарил ему свою книгу «Взгляд на мосты Литвы» с пожеланием, чтобы он «не забывал землю своих предков».
- Итак, продолжим список космонавтов литовского происхождения.
- Радует, что в 1969 году по американской программе НАСА астронавтом стал Каролис Бобко. Его мама литовка, а отец поляк. Он успешно участвовал в советско-американском проекте «Союз – Апполон». Это был первый исторический международный полёт в космос, совершённый в 1975 году.
Каролис Бобко трижды летал в космос. Астронавт приезжал в Литву, посетил Каунас, Вильнюс, Тракай, Кедайнский район, где живут его дальние родственники. В Кедайняй астронавт встретился и с родственниками, прибывшими из других стран – из Австралии и Швейцарии.
- Спасибо, уважаемый Генрикас, за столь полезный просветительский дискурс по истории космонавтики, тесно связанный с Литвой. Хотелось бы поинтересоваться, какой или какие экспонаты из Ваших коллекций для Вас наиболее дороги, ценны?
- Ценнейшими и редчайшими экспонатами своей коллекции считаю письма лётчика-испытателя Римантаса Антанаса Станкявичюса, автографы космонавта Алексея Курайтиса-Елисеева. Не менее ценными являются конверты, изображающие три полёта в космос астронавта Каролиса Бобко с его автографами, полученными от него мною лично.
Одним из новых и очень дорогих для меня экспонатов в коллекции стал сертификат Национальной Космической Миссии, подтверждающий, что Генрикасу Кебейкису присвоен уникальный пиксель первой литовской фотографии, сделанной в космосе. Координаты пикселя – 257, 269.
- Что Вы хотели бы пожелать молодому поколению нашей страны?
- Когда на мои выставки приходит молодёжь, учащиеся, гимназисты, слушают мои рассказы, я советую молодёжи интересоваться прошлым, историей своих отцов и дедов, собирать историю семьи, пока есть свидетели, бережно собирать и сохранять семейные архивы. И второе, я советую молодёжи мечтать и ставить перед собой высокие цели и достигать их, чтобы могли сказать – я счастливый человек, я могу гордиться своими трудами на благо Родины.
ЭЛЯНА СУОДЕНЕ
(1958)
Доктор гуманитарных наук. Родилась в Минске в профессорской семье. Отец – профессор физики, мать – профессор биомедицины. Дед по материнской линии – Заслуженный деятель искусств Литвы, прадед по отцовской линии – священник.
В 1975 году окончила десятую среднюю школу в городе Каунасе, в настоящее время – Каунасская гимназия имени А. Пушкина. В 1981 году окончила Вильнюсский Университет по специальности “Русский язык и литература“. В 1990 году в Белорусском Университете. защитила диссертацию на тему “Анафора в поэзии Марины Цветаевой (стилистический аспект)“. Научные статьи о творчестве Марины Цветаевой печатались в научных изданиях Белорусского Университета.
Является автором ряда критических статей по литературе. Поэтические произведения и статьи публикуются в литовских республиканских изданиях и за рубежом. Автор идеи и организатор традиционного ежегодного международного фестиваля духовной поэзии «Покрова» в Каунасе и одна из организаторов поэтического фестиваля «Многоречивая Вилия» в Вильнюсе. Руководитель поэтической студии «Поэтоград» и клуба «Надежда» Русского собрания Литвы в Каунасе. Автор пятнадцати поэтических сборников.
ЛИТВУ СОЗДАВАЛИ ВМЕСТЕ
(к 100-летию восстановления государственности Литвы)
На излёте двадцатого века я — литовец, русский, еврей, немец, латыш, поляк, татарин, эстонец, белорус, украинец, армянин, грек — на Балтийском пути держал Твою руку, Литва, в своей, и линии Твоей судьбы врезались в мою ладонь…
Словно двойной радугой 2018 год соединён с датой коронации князя Миндаугаса и годом 1918, когда была провозглашена независимость Литвы.
«Lietuv; k;r;me kartu;
Литву создавали вместе;
WIR haben Litauen alle zuzammen aufgebaut;
Разам стваралi Лiтву;
Loome Leedu KOOS;
Litvani birlikte yaradirig;
Литву ми творили разом;
Litw; tworzylismy wspylnie;
Lietuvany birdian kondurduch;
Keras e pacha ande Litva ketane KERAS»*
«Возникает вопрос: случайна ли ориентация на создание многокультурной, многоконфессиональной Литвы в современном мире, или это обусловлено историческим развитием её государственности? Отвечая на этот вопрос, целесообразно оглянуться на исторические события, переживаемые Литвой, с точки зрения её пути к многокультурности. Считается, что на территории Литвы в 1009 году жителей было не более 170 тысяч (литовцев 100 %). В 1260 году людей уже было около 300 тысяч, не литовец — каждый десятый из всей популяции».**
С этого времени очевидной становится ориентация Литвы на многокультурность. Сохранена была эта позиция как одна из приоритетных в обеспечении государственной безопасности и в Межвоенное время, когда Литва восстановила свою государственность (1918— 940). Учредительный Сейм Литвы, 1 августа 1922 года принял Конституцию Литовского государства, в преамбуле декларируя равенство всех граждан, и их свободу. В 73-ей статье предвоенной Конституции Литовского государства национальным меньшинствам предоставлялось право на развитие своих национальных культур просвещения и благотворительности, в 74-ой статье утверждалось право на использование выделяемых государством и самоуправлениями средств на развитие образования и благотворительности. Таким образом, в государстве утверждалась столетиями развиваемая ориентация на многокультурность, установка на осознание ценности многокультурного наследия и утверждение постулата, что граждане Литвы, пусть есть среди них иные, не носители титульной нации, все - свои! Национальные общины в межвоенной Литве законно присоединялись к традиционным искони литовским общинам.
Следовательно, естественно вытекает ответ на поставленный выше вопрос: случайно ли возникла межнациональная координационная ассоциация в история развития страны, или это было следствием исторического развития Литвы? Ответ может быть только один: объединение представителей национальных меньшинств Литвы в стремлении вместе с литовцами решать свою судьбу было не случайным, а обусловлено историческим развитием Литвы,, которая всегда на протяжении своего исторического развития была многокультурной, отражая так пульсацию и вибрацию не одного исторического столетия.
В середине 1988 года Межнациональная координациональная ассоциация Литвы («Lietuvos tarpnacionalin; koordinacin; asociacija») организовалась на основе 6 представителей национальных культурологических общин, а в конце года она уже объединяла представителей 14 национальных общин Литвы. Ассоциация в своей программе декларировала, что она отвергает идеологию тоталитаризма и на практике опирается на общественные движения, которые стремятся к национальному и моральному возрождению (11 пункт программы ассоциации). Программа была напечатана в ведущих тогдашних литовских газетах. Этот факт свидетельствует о конкретном вкладе ассоциации в борьбу за возрождение государственности Литвы. Основными ценностями ассоциации было провозглашено осознание своей исторической памяти как необходимого условия развития своего национального самосознания, их дальнейшее укрепление и углубление (3, 1 пункт программы).***
«Мы обладаем уникальным историческим документом: 25 января 1323 года Великий князь Литвы Гедиминас обратился с вестью к гражданам Любека, Зунда, Бремена, Магдебурга, Кёльна и других городов с приглашением к ремесленникам и других профессий приехать в Литву и обжиться. Им было обещано создание наилучших условий для проживания и трудовой деятельности без какой- либо дискриминации. Это письмо свидетельствует о духе общежития разных национальностей в Литве. Не случайно в Литве работало, проживало и имя Литвы пестовало так много выдающихся личностей, представляющих разные национальности. И сегодня к Национальным общинам относятся, ими руководят личности, которые своей деятельностью, распространением идей о правах человека укрепляют государственность Литвы. Не случайно Конституция Литовской Республики провозглашает, что граждане, относящиеся к национальным общинам, имеют право на развитие своего языка, культуры и обычаев. Палитра культурной жизни национальных общин — сокровище нашей общей культуры. Многообразие культур и традиций — наше общее богатство и достижение».****
На излёте двадцатого века я — литовец, русский, еврей, немец, латыш, поляк, татарин, эстонец, белорус, украинец, армянин, грек — на Балтийском пути держал Твою руку, Литва, в своей, и линии Твоей судьбы врезались в мою ладонь…
Использованные источники:
* Из материалов передвижной выставки «Lietuv; k;r;me kartu» («Литву создавали вместе»), организатор — Lietuvos Respublikos departamentas prie Lietuvos Respublikos vyriausyb;s (Департамент национальных меньшинств при правительстве Литовской Республики), открытие в Сейме Литвы 21 мая 2018 г. ;
** Vaitek;nas S., 2006. «Lietuos gyventojai per du de;imtme;ius». Mokslo ir enciklopedij; leidybos institutas, p. 477;
*** Из речи проф. Владимираса Гражулиса «Мысли об организации Межнациональной ассоциации в контексте развития многокультурности в истории Литвы» ( Vladimiras Gra;ulis, «Mintis apie Lietuvos Tarpnacionalin;s asociacijos susik;rim; Lietuvos istorijos daugiakult;ri;kumo pl;ros kontekste») в Вильнюсской Ротуше 21 мая 2018 года;
**** Из речи члена Сейма Литовской Республики Оны Валюкявичюте (Ona Valiukevi;i;t;) на открытии передвижной выставки «Lietuv; k;r;me kartu» («Литву создавали вместе») 21 мая 2018 года в Сейме Литовской Республики.
ЮРИЙ СТРОГАНОВ
(1952 — 2021)
Журналист. Родился на Дальнем Востоке, среднюю школу окончил в Вильнюсе. Срочную службу в армии, провел на флоте – служил на подводной лодке.
Выпускник филологического факультета Вильнюсского университета. С 1980 по 1985 год - был редактором газеты «Энергетик» (Висагинас, тогда – Снечкус). Работал в ведущих российских – в «Российской газете», «Парламентской газете» в газете «Труд» и «Советская Литва». Долгое время был редактором еженедельника «Экспресс-Неделя». «Гражданин России с постоянным видом на жительство в Литве...В Вильнюсе с ностальгией думаю о Москве, а когда приезжаю в Москву - ностальгирую по Вильнюсу». Издал повесть «Зеленый грипп, или Ощущение перезагрузки» (2008) и роман «Стела» (2009). «Поскольку считаю себя не писателем, а журналистом, писал эти книги как большие «репортажи из подсознания». Друзья считают их автобиографическими».
В 2009-м награжден российской медалью А. С. Пушкина.
ЗЕЛЕНЫЙ ГРИПП, ИЛИ ОЩУЩЕНИЕ ПЕРЕЗАГРУЗКИ
Растопырю ладонь. Рудимент перепонок
мою пресной водой, раня память дракона.
Силы хищной полны лапы снулого ящера.
В атавизме волны спят хрипящие пращуры.
Не в струе из-под крана встрепенутся хребтами.
Горечь праокеана ловят мертвыми ртами...
Ощущение тайны, или Предисловие
- В истории Земли имеет место загадочное событие, неподдающееся объяснению. Наша планета существует около 4,5 миллиарда лет. Жизнь на ней зародилась спустя полмиллиарда лет после формирования Земли. Все остальное время она существовала в форме примитивной протоплазмы, пока не произошел «кембрийский взрыв». 570 миллионов лет назад вдруг в изобилии появились многоклеточные организмы. Почему это произошло – непонятно. До этого любой одноклеточный организм воспринимал приближение собрата как агрессию, и вдруг они стали объединяться для сотрудничества. В геологическом смысле моментально возникли сложные организмы, причем их было гораздо больше, чем сейчас. Такое впечатление, что природа вывалила из мешка весь набор имеющихся в наличии проектов многоклеточных организмов и стала смотреть, что из этого выйдет.
Из интервью «Новым Известиям» заведующего лабораторией Института космических исследований РАН доктора физико-математических наук Леонида Ксанфомалити.
"Существование невидимого мира не отрицается народными мифами, оккультизмом, религией.
В Библии, книга Бытия, мы имеем указание на сотворение в начале «неба», под которым святыми отцами понимается создание невидимого ангельского мира - мира бесплотных духов, а затем уже земли - мира материального.
Сегодня имеются опытные данные о том, что невидимость обусловлена ограниченной зоной восприимчивости световых волн человеческим глазом.
В зоне ультрафиолета «призраки» могут быть видимыми. Существование невидимого мира и существование эфирной формы жизни на Земле признается видной фигурой в научном мире – академиком Влаилем Петровичем Казначеевым.
Вероятно, эффект видимости «зеленых человечков» обусловлен контровым освещением и ночным временем.
Состоянием измененного сознания для проникновения в невидимый мир исстари пользуются шаманы. Используют для этого они и водку, и отвары из галлюциногенов. Ранее многократно критикуемый в СССР, американский учёный-психиатр, профессор Станислав Гроф ставил многочисленные опыты с воздействием на организм только что изобретенного галлюциногена ЛСД. В ходе проведения многолетних исследований, Гроф пришёл к выводу: невидимый мир реален. Человек в измененном состоянии сознания и при определенных условиях способен проникнуть в невидимый мир. Как врач-психиатр он пришел к интересному выводу, наблюдая за сумасшедшими. Он утверждает, что некоторые из них не являются больными в прямом понимании. Такие пациенты клиник живут одновременно в двух мирах и просто не могут ориентироваться в феноменальном мире, в мире, данным нам в ощущениях".
С сайта www.aribuild.ru
- «Зеленые человечки» вполне могут быть реальными существами из параллельного мира, развивающегося по одному из альтернативных сценариев. Или пришельцами, например, из будущего.
- То есть вы исключаете, что это пришельцы с других планет?
- Да ничего я не исключаю. Просто допускаю такие вероятности. Как, впрочем, и вероятность видений душевнобольных. Однако постоянство именно таких видений в разных частях мира разными людьми, согласитесь, наводит на размышления. Можно сочинять анекдоты, можно не верить, но нельзя же отмахнуться просто так от явления, надо подумать что за этим стоит.
- А если все это вымыслы? Бросил кто-то первым фразу про «зеленых человечков», ну и подхватили остальные...
- И этого исключать нельзя. Но все же я верю в реальность, которая может получать преломление через человеческое сознание и возникать перед нами в виде необычных – необычных на первый взгляд – образов.
Из интервью с уфологом Юрием Долинским
Ощущение одиночества
Люблю опускать ноги в море. Теплое, ласковое. Вижу, как в лучах полуденного солнца от его ровной, чуть подернутой рябью поверхности поднимается пар, и мои ступни приятно омывает мягкая вода. Сижу на своем Камне и болтаю ногами.
Еще люблю нырять. Поглубже и надолго.
А вот и Ястреб. Каждый день жду его. Интересно, а он скучает без меня?
Скучает. Я же чувствую.
Я улыбнулся, помахал рукой. Он, как всегда, сделал вид, что не заметил.
Вот паршивец. Гордый, понимаешь.
Конечно, видит. Ястреб видит все. Лет тридцать назад, когда я вынырнул с рыбешкой в руке, он камнем упал с неба и вырвал ее из ладони.
Сколько же он живет? Наверное, как и я, - очень долго. Может, даже вечно.
Откуда он взялся? Понятия не имею. Знаю, что живет в телебашне. Вон – торчит из воды издалека как толстая иголка.
Однажды вдруг упал на меня, и я проследил, куда же он со своего неба возвращается. Оказалось, в башню. Никогда не было никаких ястребов, а тут вдруг возник.
Когда он упал с неба, я даже не понял, что случилось. Кому нужна моя рыбешка? Людей вокруг не было, ближайшая лодка покачивалась у берега в километре отсюда.
Он ожег клювом мою ладонь, я тут же нырнул, потирая порванные пальцы, а вынырнув, осмотрелся, задрал голову и увидел удаляющуюся птицу. Напряг зрение. С некоторых пор я мог видеть, как в бинокль. В мощных когтях была моя рыбешка.
Так мы познакомились.
Это был первый инцидент. Потом Ястреб несколько раз повторял свой маневр, пока не убедился, что рыба мне не нужна, что я просто играю, не посягая на его возможную добычу. Я клал ее на теплый Камень, этот мой родильный дом и дневное пристанище, как бы приглашая Ястреба, и уплывал подальше. А он с подозрением всматривался в меня из своего высока, я чувствовал его пристальный взгляд. Но Ястреб никогда не брал рыбу с Камня. И с ладони не брал, если я протягивал ему. Только когда я выныривал и он мог застать меня врасплох и вырвать добычу, окровавив мои пальцы.
Года два прошло, пока он понял, что его добыча мне не нужна. Подружились еще лет через восемь.
Наверное, ему тоже было плохо одному. Однажды он просто пришел ко мне. Может быть, я первым явился бы к нему, но я не мог летать, а он мог ходить.
Я увидел в проеме его поблескивающие в свете луны кожистые крылья, как у птеродактиля, страшный изогнутый клюв. Он молча стоял на пороге, переминаясь на мощных когтистых лапах, и смотрел на меня. Точнее, куда-то вбок, но я вспомнил, как смотрят попугаи, и понял - он смотрит на меня.
Я не испугался. Вообще давно ничего не боялся. С тех пор, как произошло Событие. Душа изболелась, потом, думал, омертвела, и я не только не боялся гибели, даже мечтал о ней, но она оказалась пока невозможной. Боялся разве что физического страдания. Я хорошо знал, что это такое. Вот и Ястреб клевал больно. Но в тот момент, когда он зашел ко мне, инстинкт не просигналил об опасности. Я ощутил исходящие от Ястреба тревогу и интерес.
- Здравствуй, - сказал я как можно спокойнее.
Я не произносил этого слова больше двадцати лет. С момента своего появления здесь. Я вообще почти не говорил все эти годы, и звук, который донесся до моих ушей от меня же, немного удивил. Как будто кто-то сказал со стороны. По радио, что ли. Я помнил такой аппарат. Я много чего помнил и пытался забыть и одновременно сохранить в памяти, и эти антагонистические чувства жили во мне одновременно.
Я вздрогнул от звука собственного голоса, но взял себя в руки. Не ожидал, что способен на какие-то чувства. А сейчас они встали комком в горле.
Больше всего я боялся, что брошусь к Ястребу, чтобы обнять его и поцеловать в страшный изогнутый клюв, а он испугается и улетит. Я боялся выдать волнение, чувство, которого, я думал, лишился. А Ястреб улетит и снова будет лет десять парить точкой в ясном небе, рассуждая, следует ли ему со мной общаться.
Ему-то хорошо, горизонты его мира из той высоты гораздо больше моих. Он летает, а я ныряю да в одиночестве брожу по Лесу. Каково же мне, если он не выдержал и пришел?
- Заходи, - услышал я свои слова. - Кушать будешь?
Я не знал, что ему сказать, хотя ждал его. Я репетировал нашу встречу, придумывал, что скажу. Но думал общаться с ним как с животным; представлял встречу иначе, полагая, что стану кормить его, как обыкновенную, только очень большую птицу. Не предполагал, что он просто придет в гости в Дом, а не спустится с небес к Камню. И сейчас растерялся и просто вспомнил, что именно так говорил, когда сыновья по очереди возвращались из школы.
Но моя фраза была не так уж нелепа. На столе лежали три рыбы, которые я каждый день все эти годы ловил, надеясь, что приручу Ястреба, и утром выкладывал на Камне. Я все-таки надеялся, что он спланирует ко мне, и мы посидим вместе. А он пришел просто так, не зная об этих рыбах в моем Доме.
Конечно, я не рассчитывал услышать ответ. Что может сказать птица? Но и молчать не мог. Он же пришел в гости.
- Здравствуй, - сказал я еще раз. – Гости не стоят на пороге. Заходи. Я ждал тебя.
Это был не обман. Я же ждал его, пусть и на Камне.
Ястреб закряхтел, словно поняв, наверное, поняв мои слова хотя бы по интонации, и, тяжело переваливаясь, подошел к столу. Несколько секунд топтался у рыб, но не тронул их, а повернул голову ко мне и что-то проклокотал.
Наверное, такое у него «спасибо». Или недоволен?
Я испугался. А вдруг он обидится? Кто их, птиц, знает, да еще таких необычных.
Представил нас со стороны. Мне показалась нереальной эта картина. Голый зеленый человек разговаривает с невероятного вида монструозной птицей. Вспомнились картины Босха. Но тут же подумал, что необычное бывает необычным ровно настолько, насколько мы сами воспринимаем его таковым. А раз оно есть, значит, так и должно быть. И для меня происходящее - реальность, а ее кажущаяся неординарность не должна мешать общению с Ястребом.
Я рассматривал Ястреба, его гладкое оперение на голове, переходящее на шее в кожистый покров.
Линия его красивой головы, крупной, размером с собачью, плавно переходила в мощное туловище, он был почти одного роста со мной. В его гармоничных очертаниях угадывалась формула Природы, и я подумал, что он красив, как Бог.
Я никогда не видел таких птиц ни в жизни, ни на картинках, ничего подобного не помнил, хотя на память не жаловался, и понимал, что такое создание могло появиться только в моем новом мире вместе со мной. И что нас связывает нечто большее, чем просто одиночество. Позже я узнал, что так и есть или почти так; до конца тайну я не раскрыл, но в тот момент эта мысль лишь мелькнула. Я не думал о возвышенном, библейском существе моей повседневности. Для меня это была просто жизнь. Мне хотелось подружиться.
Я впервые мог рассматривать его так близко и так долго. И вдруг понял, что если бы он захотел, если бы он был мне враг, он мог бы запросто меня растерзать. Я ведь видел - он не только хватал рыбешек из воды, он был всеяден. Однажды тащил косулю. И ему не было тяжело.
Я, наверное, был ему нужен не как хищной птице, а так же, как и он мне. Я это почувствовал.
Его глаза ничего не выражали - обычные птичьи глаза, но в туловище читалось напряженное почтение. Как я это ощутил? Со сложенными крыльями он был похож на человека с птичьей головой, одетого в жутковатый мистический плащ. Если бы у него была человеческая голова, я бы отшатнулся, приняв его за киношного вампира. Я помнил такие фильмы из своего прошлого. А из настоящего точно знал, что и от обычного человека лучше держаться подальше. Это существо с птичьей головой было мне ближе людей.
Я услышал клокотанье в его горле и обрадовался. Значит, он точно не человек.
Ястреб подошел ко мне и, склонив голову набок, снова посмотрел непонятно куда. Наверное, на меня. Шумно вздохнув, он неожиданно расправил кожистые костистые крылья и оказался огромным, почти заполнил мое жилище. Потом сложил их, неожиданно быстро вышел, и тут же я услышал мощные хлопки.
Он улетел.
Я выбежал из Дома.
Он удалился так, что стал похож на летучую мышь.
Я заплакал. Впервые за двадцать лет. Я не ожидал, что у меня сохранилась способность плакать. Думал, что омертвел, и мне уже все равно. И что судьба планеты, людей, моей семьи уже не имела для меня значения. Но это оказалось не так. Встреча с Ястребом заставила полыхнуть память, которую я гасил, ностальгия обожгла грудь.
- Будь ты проклят! - прокричал я вслед Ястребу. – Лучше бы ты не приходил!
Он дал мне надежду и тут же отнял ее.
- Лучше бы ты убил меня! – прокричал я, в бессилии понимая, что это невозможно.
Я знал, что меня невозможно убить, но чувствовал физическую боль, это было проверено, и надеялся, что раз так, то все-таки в какой-то ситуации я могу быть смертным. Иначе какой смысл в ощущении боли? Лучше уж тогда быть просто камнем, а не человеком. А если уж честно - подобием человека, того обитателя планеты, который жил до События и которым я себя ощущал.
Если я бессмертен, то мое испытание слишком тяжко. Я ни в чем не нуждаюсь, кроме общения, но его-то как раз и лишен. Это как пытка. Ястреб стал бы для меня, для моей души, которую мне, судя по чувствам, все-таки оставили, временным спасением. А может, и постоянным, если он тоже, как и я, результат чьих-то могущественных экспериментов. Судя по его необычному виду, такое вполне могло быть. Скорее всего, именно так и есть.
Но он улетел. Зачем тогда прилетал? Чего от меня хотят? Зачем мучают? Или я должен думать, что мое появление, глобальная катастрофа на планете – просто чье-то развлечение, а я - не более чем подопытное существо под микроскопом.
- Нет! – закричал я то ли вслед Ястребу, то ли споря с невидимым повелителем.
Я остро ощутил: моя душа не омертвела. Я плакал, выкрикивал безадресные оскорбления в ночь, и в конце концов страшная усталость свалила меня, хотя я никогда раньше не уставал. Разве что оставался подвластен сну.
Когда проснулся, солнце сияло в зените. В небе парила черная точка. А рядом, на берегу, лежали три небольшие рыбы. Я вскочил, вбежал в Дом, посмотрел на стол. Мои рыбы никуда не делись.
Я вышел на берег, поднял голову и снова увидел черную точку, парившую в жарких лучах. Солнце приятно окатило теплом. И не только оно. Я почувствовал, как Ястреб источает радость, увидев меня. Я улыбнулся. Впервые за эти годы.
Так мы подружились.
СОДЕРЖАНИЕ
6 ТОМ
Иосиф ГРИГУЛЕВИЧ (1913 — 1988) ЭРНЕСТО ЧЕ ГЕВАРА
РОЗА ГЛИНТЕРЩИК (1928) В ДАЛЁКИЕ 60-Е...И ПРИМКНУВШАЯ К НИМ. ОГЛЯДЫВАЯ ПЕРЕЖИТОЕ
Галина ГЛАДЫШЕВА (1943 — 2015) МАРИЯ
Алиса ГЛАДЫШЕВА (1979) РУКОПИСЬ ВОЙНИЧА
Анна ДАРАГАН (1806 — 1877) ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ ЖИВОТНЫХ
Анри КЕТЕГАТ (1936) ВСТРЕЧЕННЫЕ ЛИЦА
Леонид МИЛЬ (1938 — 1992) В ЧАС, КОГДА ЗАЖИГАЮТСЯ ФОНАРИ. ДУХ И ПЛОТЬ
Валентина ПАЗИЛОВА (1938 — 2009) ДНЕВНИК ОДНОГО ДНЯ. ПОЭМА О ГРАДЕ КИТЕЖЕ. ИНТЕРВЬЮ
Барон Василий фон РОТКИРХ (1819 — 1891) ЯЗЫЧЕСКИЕ СВЯЩЕННЫЕ МЕСТА В ВИЛЬНЕ
Николай РАДИН (1866 — 1929) ЗА ДЕНЬ. ФЁДОР САЛОГУБ
Полковник Казимир РУМША (1866 — 1970) ПРЕБЫВАНИЕ В ГЕРМАНСКОМ ПЛЕНУ И ГЕРОЙСКИЙ ПОБЕГ ИЗ ПЛЕНА
Николай РЕРИХ (1874 — 1947) МОЯ ПОЕЗДКА ПО ЛИТВЕ
Протоиерей Понтий РУПЫШЕВ (1877 — 1939) ДУХОВНЫЙ ДНЕВНИК
Мария РОЛЬНИКАЙТЕ (1927 — 2016) Я ДОЛЖНА РАССКАЗАТЬ
Мстислав РОСТРОПОВИЧ (1927 — 2007) ВОСПОМИНАНИЯ
Виктор РАЙЧЕВ (1934) ПРАВЕДНЫЕ ГРЕЗЫ ПАВЛА
Сергей РАПОПОРТ (1934 — 2017) БИОГРАФИЧЕСКОЕ САМОСОЗНАНИЕ ИНТЕЛЛИГЕНТА
Кристина РУСАК-БАРАНАУСКЕНЕ (1942) ЧТО НАЗЫВАТЬ ВИНОЙ
Наталия РУССКИХ-АБОЛИНА (1950) ДА! БЫЛИ ЛЮДИ В НАШЕ ВРЕМЯ
Наталия РУБЦОВА (1956) Я ПОМНЮ ВАС, МАЭСТРО! «ФА БУЛА ИЛИ ФА БЕМОЛЬ»
Ольга РЯБИНИНА (1958) ДВОЙНОЕ РОЖДЕНИЕ
СТАТУТ ВЕЛИКОГО КНЯЖЕСТВА ЛИТОВСКОГО 1529 ГОДА
Архиепископ Мелетий (СМОТРИЦКИЙ) (1577 — 1633) ПЛАЧ
Митрополит Иосиф (СЕМАШКО) (1798 — 1868) ПРИВЕТСТВИЕ, ГОВОРЕННОЕ ПРИ ВХОД ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА В ВИЛЕНСКИЙ КАФЕДРАЛЬНЬІЙ СОБОР, 6 СЕНТЯБРЯ 1858 ГОДА.
Степан СЛАВУТИНСКИЙ (1821 — 1884) ЛИТОВСКИЕ ПРЕДАНИЯ И СКАЗКИ
Флегонт СМИРНОВ (? — 1905) ВИЛЕНСКИЙ СВЯТО-ДУХОВ МОНАСТЫРЬ
Генерал Владимир СУХОМЛИНОВ (1848 — 1926) ВОСПОМИНАНИЯ
Премьер-министр Петр СТОЛЫПИН (1862 — 1911) РЕЧИ
Всеволод СТРАТОНОВ (1869 — 1938) ПО ВОЛНАМ ЖИЗНИ
Александр СПИРИДОВИЧ (1873 — 1952) ЗАПИСКИ ЖАНДАРМА
Протоиерей Георгий СПАССКИЙ (1877 — 1934) ПИСЬМА ИЗ АФРИКИ
Владимир САМОЙЛО (1878 — 1939 (1941?) ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ.
Андрей СОБОЛЬ (1888 — 1926) БРОШЕННЫЕ
Нора САХАР (ЛИДАРЦЕВА) (1899? — 1983) КАК ЖИВУТ ПОЭТЫ
Протоиерей Лев САВИЦКИЙ (1902 - 1978) ЛЕТОПИСЬ ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ ЛИТОВСКОЙ ЕПАРХИИ
Георгий СОРГОНИН (1904 — ?) «АДРИАТИЧЕСКАЯ БИРЮЗА»
Аврахам СУЦКЕВЕР (1913 — 2010) ИЗ ВИЛЕНСКОГО ГЕТТО
Александр СОЛЖЕНИЦЫН (1918 — 2008) АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ
Григорий СМОЛЯКОВ (1922) НОВЕЛЛЫ КАУНАССКОГО ГЕТТО. ОДНА НОЧЬ
Михаил СОБОЛЬ (1923) ВИЛЬНЮС: ИЮЛЬ И АВГУСТ СОРОК ЧЕТВЁРТОГО
Шалом СКОПАС (1925) Я ХОДИЛ ЗА ЛИНИЮ ФРОНТА
Эфраим СЕВЕЛА (1928 — 2010) МРАМОРНЫЕ СТУПЕНИ. МАМА
Эрнест СТЕФАНОВИЧ (1933) ПЕРВЫЙ ВЫПУСК ПАРОВОЗНИКОВ
Галим СЫТДЫКОВ (1948) КОЛЛЕКЦИОНЕР—ЭТО ПРЕЖДЕ ВСЕГО, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ
Эляна СУОДЕНЕ (1958) ЛИТВУ СОЗДАВАЛИ ВМЕСТЕ
Юрий СТРОГАНОВ (1952 — 2021) ЗЕЛЕНЫЙ ГРИПП, ИЛИ ОЩУЩЕНИЕ ПЕРЕЗАГРУЗКИ
АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ
Литературно–художественное издание
Автор проекта, составитель издания :
председатель литературного объединения «Логос» Владимир Кольцов–Навроцкий
Вступительная статья:
Литературные консультанты:
профессор вильнюсского университета, доктор гуманитарных наук Павел Лавринец,
доктор гуманитарных наук, вице-президент Ассоциации любителей русского романса в Литве «Мелос», Елена Бахметьева,
председатель Союза писателей Литвы Бирута Аугустинене (Biruta Augustinien;)
председатель Международной ассоциации писателей и публицистов Лев Мисенгисер
руководитель русского литературного объединения «Созвучие» Ирина Мастерман
председатель ассоциации русских писателей Литвы Елена Шеремет
председатель Русского литературного клуба им. Г. Державина Галим Сатдыков (Каунас)
руководитель поэтической студии «Плеяда» Георгий Почуев
руководитель поэтического содружества «МиР» Валентина Екатериничева–Фатеева
руководитель клуба любителей поэзии и музыки «Desiderija» Людмила Хорошилова
председатель Союза русских литераторов и художников «Рарог» Валерий Иванов
Ответственный редактор — доктор гуманитарных наук
Елена Петровна Бахметьева
Редакторы:
Наталия Рубцова и Елена Жолонко
Написание биографий, компьютерный набор текстов:
Владимир Кольцов–Навроцкий
Переводчики с литовского:
Раиса Мельникова, Ольга Телешова,
Корректоры:
доктор гуманитарных наук Елизавета Суворова (Москва), Валентина Карпаева,
Георгий Почуев, Татьяна Черных (Клайпеда)
Макет, обложка: Ева Ахтаева
Издатель:
Литературное объединение поэтов и прозаиков,
пишущих на русском языке в Литве, «Логос»
Издание осуществлено на пожертвования частных лиц
В оформлении лицевой страницы обложки использована картина
художника Александра Деркач (Каунас)
LIETUVOS RUS; PROZOS ANTOLOGIJA
Gro;in;s literat;ros leidinys
Projekto autorius, leidinio sudarytojai:
Vladimir Koltsov-Navrockij
;;angini; straipsni; autoris:
Konsultantai:
Humanitarini; moksl; daktaras, profesorius Pavel Lavrinec,
humanitarini; moksl; daktaras Elena Bahmeteva,
Lietuvos ra;ytoj; sajungos pirminink; Biruta Augustinien;,
Tarptautin;s ra;ytoj; ir publicist; asociacijos
respublikin;s draugijos Lietuvoje «МАПП» prezidentas Lev Mesengiser,
Rus; literat;ros sajungos «Sozvu;ije» vadov; Irina Masterman,
Rus; ra;ytoj; asociacijos Lietuvoje vadov; Elena ;eremet,
G. Der;avino rus; literat;rinio klubo pirmininkas Galim Sadykov (Kaunas),
Poezijos studijos «Plejada» vadovas Georgij Po;ujev,
Poezijos sandraugos «MiR» vadov; Valentina Ekaterini;eva-Fatejeva,
Poezijos ir muzykos myl;toj; klubo «Desiderija» vadov; Liudmila Horo;ilova,
Rus; ra;ytoj; ir meninink; sajungos «Рарог» pirmininkas Valerij Ivanov,
Biografij; sudarymas, kompjuterinis tekst; surinkimas
Vladimir Koltsov-Navrockij
Atsakinga redaktor; Anna Turanosova-Abras (Visaginas),
redaktor; Natalija Rubcova, Elena ;olonko
Korektor;s:
Humanitarini; moksl; daktaras Elizaveta Suvorova (Maskva), Valentina Karpaeva,
Georgij Po;ujev, Tatjana ;ernyh (Klaipeda)
Maketas, vir;elis – Eva Ahtajeva
Vert;jai:
Raisa Melnikova, Olga Tele;ova,
Leid;jas:
poet; ir prozinink;, ra;an;i; rus; kalba Lietuvoje,
literat;rinis susivienijimas «Logos»
Leidinys buvo parengtas priva;i; asmen; auk; parama.
Priekiniame vir;elyje panaudotas dailinink;
Aleksandro Derka; (Kaunas)
АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ
В оформлении лицевых страниц обложки использована картина
Александра Деркач
Издатель:
Литературное объединение поэтов и прозаиков,
пишущих на русском языке в Литве, «Логос»
LT-21423 ул. Буку 32, д. Валай, Тракайского р-на.
Formatas 130x200. Tirazas 120 egz.
Spausdinimo «UAB BMK Leidykla»
J. Jasinskio 16, LT-03163
Vilnius, Lietuva
LIETUVOS RUS; PROZOS ANTOLOGIJA
Priekiniame vir;elyje panaudotas dailinink;
Aleksandro Derka; (Kaunas)
Leid;jas:
Poet; ir ra;ytoj;, ra;an;i; rus; kalba Lietuvoje,
literat;rinis susivienijimas «Logos»,
Buku g. 32, Valai k,
Traku r-nas, LT-21 423
Formatas 130x200. Tirazas 120 egz.
Spausdinimo «UAB BMK Leidykla»
J. Jasinskio 16, LT-03163
Vilnius, Lietuva
Антология русской прозы Литвы 6 том
© Copyright: Владимир Кольцов-Навроцкий, 2021
Свидетельство о публикации №221081400580
Свидетельство о публикации №221081400580
Рецензии