Повесть о титане на Ше, отрывок

Сиделка побежала к издателю. Вернувшись, отрапортовала: 20 рублей, если хотите. От сравнения издателя с Шейлоком меня избавило имя Шекспира, которое  понесло к другому титану на «Ше», и я заключила, что его история вернее опишет мое положение. 

                Повесть о титане на «Ше»



Говорят, надежда умирает последней. Красиво. Но это не так. Последней умирает злоба. Прав Шаламов. Это он сказал. На примере великого  Шостаковича это легко показать.

В молодости композитор сильно нуждался. Работал  тапером в кинотеатре «Светлая лента», обслуживал музыкой сантименты дешевых драм на экране. Это было тягостно и противно. Выматывало. Занимало всё время и силы. Но ради скудной зарплаты  мучился и терпел.   Кинотеатром владел Волынский, критик и любитель балета, а также почетный гражданин города Милана. Звание устроили ему за работу о Леонардо да Винчи. Человек он был ловкий, оборотистый, в бутылку не лез, почему бы не устроить. Сто лет назад его знали все. Не сказать про него, что красавец, и возраст почтенный, но ходок из ходоков не так по балетам, как по его представительницам. А Шостакович тем временем в его «Светлой ленте» всё играл и играл, не мог дождаться денег за месяц работы. Наконец дождался, пришел день расплаты, и он отправился к Волынскому за деньгами. «Да вы что, молодой человек! Я думал, вы – бессребреник. А как же великое искусство. А как же подвижничество?».  Шостакович ему: «У меня мать с двумя сестрами. Отец недавно умер. Жить не на что». А Волынский опять про великое искусство, про жертвы, которых, оно требует. Пять или шесть раз пробовал еще Шостакович получить положенное. Напрасно. Тогда он махнул рукой и постарался забыть саму фамилию этого господина почетного,  который, кстати, успел отметиться и в творчестве Чехова. Назвал в рецензии пошлым, беспринципным и вообще ненужным. Проходит время: год, может, два. И вдруг Шостаковича приглашают на вечер  этого самого Волынского. Вы, говорят, с ним сотрудничали. Есть что рассказать. Есть что вспомнить. Да вы и сами в это время не стояли на месте, уже автор Первой симфонии. В газетах читали. А то бы и не пригласили вас. Оказывается, Волынский помер, и  литературное общество решило отметить годовщину его памяти. Шостакович внутри себя страшно рассвирепел. А после подумал: а почему бы не вспомнить.   Явился на вечер. Сел и стал слушать, какой Волынский хороший, какой отзывчивый, сколько добра сделал людям.  И вот настает очередь Шостаковича поделиться дорогими впечатлениями. Шостакович вышел и рассказал, как покойник его надул. То есть жульнически обвел вокруг пальца. Да еще сделал из него жмота и хапугу. Из публики стали шикать. Возмущаться. Председатель вечера, а это был Сологуб, прямо-таки опешил, а придя в себя, громко спросил: «Позвольте, кто этот недоносок?». Шостакович ему поклонился и с тем ушел. И вот с того 1922 года прошло много-много лет. Шостакович, как известно, умер в 1975 году. Где-то за год до его смерти известный деятель Соломон Волков предложил композитору записать  кое-какие воспоминания. И Шостакович вот это самое про Волынского рассказал. И много чего другого, конечно. Но про Волынского не забыл. После про самого Соломона стали говорить, что он много придумал, что книга недостоверна. Может, и придумал, но очень похоже.

Я, конечно, не Шостакович, но и со мной точно так же поступили. Только не Волынский, а Виленский и его литературно-историческое общество. И не в 1922, а в 2017-м году. И жлобиной тоже меня сделали. Но сейчас не об этом. Вернемся к великому Шостаковичу. К тому времени, когда он учился у Глазунова и по раскуроченному революцией Петрограду таскал спирт своему потрясающему учителю, который без приема на грудь себя не понимал и феноменально учить не мог. Где-то внизу у него постоянно была посудина с алкоголем, он наклонялся и по трубочке вытягивал из нее истину и дар  вдохновенного слова. И все знали, что без этого он был сплошное не то. А в городе Петрограде, между прочим, сухой закон. Нарушил – расстрел на месте. И вот Шостакович ходил по родному свирепому городу, имея при себе литры спирта, полученные от собственного отца, который работал на спирте. У него тогда еще не было пневмонии, и до 22 года он оставался  живым. После этого попробуйте сказать, что Шостакович был трус. Но некто, даже не хочу называть его фамилии,  говорит. Шпыняет и попрекает гения. В Шум времени вовлекает. Мандельштамом причесывает. 

А теперь вернемся к вечеру памяти в музее Истории ГУЛАГа, куда я пришла по подсказке жены Домбровского Клары. Пристраивать рукопись.