Он

 
Уже давно нет в живых моей тёти Кати, которая рассказала эту историю, и моего отца, но всё сказанное встаёт передо мной живой картиной… 

Мой отец воевал ещё в Первую мировую (да, да — я не оговорился) и в Гражданскую. Я не запомнил деталей, как он угодил в плен; в то время донские сёла постоянно переходили то к белым, то к красным, то вообще непонятно к кому. 

И вот его ввели в просторную комнату, где за большим столом с деловым видом сидел Он, склонившись над бумагами и что-то писал. Военный френч без погон, галифе, начищенные до блеска сапоги… На миг оторвавшись от своих важных дел, он мельком взглянул на моего отца и, отмахнувшись, как от назойливой мухи, коротко бросил: 
— В расход… 

Отец представлял, куда его ведут эти двое с винтовками наперевес — к оврагу за селом. Вот последние метры — и конец… Слева — поле спелой ржи. Это шанс. Улучив момент, он нырнул туда и запетлял, как заяц. Притаился. Беспорядочная стрельба, мат-перемат… 
— Батьке — ни слова; или и нас — в расход… 
— Само собой… 

 Прошло много лет. Отец с моей мамой и старшими братьями уже давно жил в городе Борисоглебске. Как-то по бытовым делам он записался на приём к секретарю горкома. Отсидев приличную очередь в приёмной, он вошёл в просторный кабинет. За большим столом, склонившись над бумагами, в военном френче без погон, в начищенных до блеска сапогах сидел Он!!! 

Отец тихо вышел и прикрыл за собой дверь. 
 Сердце его бешено колотилось, а в ушах звенело от нахлынувших воспоминаний. Он медленно прошёл по коридору, не замечая никого вокруг. В голове крутилась одна мысль: «Как же так? Он жив? И теперь здесь, в горкоме? А если бы узнал меня?» 

На улице отец остановился, опёрся о стену и глубоко вздохнул. Ветер гнал по небу серые облака, где-то звенели детские голоса. Он смотрел на прохожих, на детей, игравших в мяч, на старушку с корзинкой, и вдруг понял, что жизнь продолжается. Та война, тот плен, тот побег — всё это осталось далеко в прошлом. Но память о тех днях, о страхе, о чудесном спасении — всё это навсегда осталось с ним. 

Отец не рассказывал об этой встрече никому, даже матери. Зачем? Кому это нужно? Но иногда, особенно по вечерам, когда он сидел на крыльце с папиросой, его взгляд становился далёким, словно он снова видел перед собой то поле ржи, тот овраг и того человека, который когда-то решал его судьбу. 

А фотография, та самая, с шпорами и шашкой, всегда висела в доме на самом видном месте. Отец иногда подходил к ней, смотрел на себя молодого, улыбался и тихо говорил: 
— Вот она, жизнь… 


P.S. 
На снимке слева — отец. Ему 18 лет. 1914 год. Ещё не началась Первая мировая война. Ещё не растрачены карманные деньги, собранные новобранцу, на которые можно заказать эту фотографию стоимостью в 2 рубля. Ещё мешковато сидит новая казачья армейская форма, ещё не на ту сторону застёгнут ремень, но шпоры на сапогах, а главное — шашка в руке. Смотрите, завидуйте, односельчане! Я — солдат! 

На обратной стороне фотографии: 
«Дмитрий Ефимович Третьяков и Василий Фёдорович Коновалов. Вот я посылаю карточку вам, потом брату Василию, потом одну карточку зятю куманьку Егору Фёдоровичу Лебедеву, да себе одну оставил. И я за них заплатил 2 руб. за 4 карточки. Вот когда я стал солдат. Посмотрите на меня, какой я был дома, а тут не такой, и тут я есть. Вот она, дисциплина, чего требует. Солдат завсегда бывает весёлый, здоровый и храбрый, никогда не унывает. Затем до свидания. Остаюсь жив, здоров!» 

26.01.2005.