Душе девочки хотелось большего: несказанного волшебного замка, покрытого вуалью цветов радуги и похожего на переливы мелодий, доносящихся из сельского клуба, — чарующего танца хотелось ей. А она после школы, одна, пасла корову на опушке кукурузного поля.
Сидя среди колышущихся полевых цветов и улыбаясь им, она внимала скрипу скачущих по стеблям кузнечиков, потом, положив руки под голову, ложилась среди цветов, взирая на плывущие по небосклону караваны облаков, создающих как на полотне чудные образы. И хотелось ей оказаться в сказке, рассказанной бабушкой, в сказке о волшебной стране, где она была бы взрослой и наверняка, принцессой.
В сказке была и её почти трёхлетняя сестрёнка, чей день рождения вскоре должны отметить. И был в сказке папа. А бабушка и мама в тот день наказали её, и она, считая это несправедливым, не допустила их в мир своих грёз. Но долго в том мире блуждать в образе принцессы становилось скучным, и она вернулась к щебетанию птиц, жужжанию пчёл, лягушачьему кваканью. А корова, уже сытая, навострила уши, и среди принесенных ветром звуков, чуя, наверное, далёкое мычание своего телёнка, сама оглушительно замычала и пошла к ограде. Девочка нехотя встала и вывела корову за ограду, хотя ей не по сердцу было возвращаться так рано и попасться на глаза бабушки или матери. Ближе к дому она заметила идущего навстречу ей отца и кинулась в его объятия.
— Настя, доченька, значит, ты была наказана?
— Наказали... Наверно я несчастливая, да, папа?
— Ну, это слишком, доченька. Бабушка твоя сказала, ничего такого особенного. Может, расскажешь?
— А бабушка больше не сердится на меня?
— Нет, конечно. Она и просила сходить за тобой. С мамой они готовят что-то вкусное. Соседку тётю Нору пригласили в гости.
Настя облегчённо вздохнула и решилась всё рассказать папе.
— Знаешь, па, ночью мама и бабушка говорили о нашей учительнице. Бабушка сказала, что и учительница и она были влюблены в одного человека. Когда тот человек погиб на войне, бабушка вышла замуж за деда, а учительница так и не вышла замуж. Сегодня она была очень грустная. Когда прозвенел звонок, я осталась и сказала, что она, верно, грустит по тому человеку, и бабушка тоже вспоминает его.
— А что учительница?
— Она погладила мою голову и сказала, что не надо подслушивать разговоры старших, потом просмотрела мою тетрадь и сказала, что я хорошо учусь, а потом пошла домой.
— Ну и дальше?
— Дома я рассказала о разговоре бабушке. Она возмутилась, позвала маму, и, вот, меня отправили пасти корову. Даже не разрешили поцеловать сестрёнку. Бабушка сказала, что я похожа на тебя.
— Конечно, мы похожи, Настенька. Ты не обижайся на взрослых. Они с трудом понимают маленьких. Сейчас пойдём домой, выучим уроки, потом очистим сад от сорняков, а после заберём Марию, и к морю.
— К нашему тайному домику тоже пойдём?
— Поздновато будет. Лучше я научу тебя грести как следует.
— Но я же умею грести, папа.
— Значит, научишься нырять, плавать.
— Когда ныряю, задыхаюсь. У меня слабые лёгкие. И вода пока прохладная. Пожалуйста, папа, лучше пойдём к нашему домику у камышей или к брошенной мельнице.
— Хорошо, уговорила. Говоришь, лёгкие слабые. Как вернусь из командировки, с мамой поедете в лучший санаторий.
— Правда, уезжаешь, папа?
— Правда, в ближайшие дни.
— Но я не хочу, чтобы ты уезжал.
— Нельзя не ехать, доченька, я служу. Времена становятся неспокойными. Скоро и бабушка твоя уедет. Там, в Сибири, дед захворал.
— Пускай дедушка приезжает к нам.
— Не получится. Он же вольный казак. Без тайги, без пространства не может.
— О чём беседуете? — открывая калитку, вмешалась в разговор Анна, Настина мама.
— Анна, дочь наша умница. Учительница сегодня её похвалила.
— Учительница, говоришь? Балуешь ты её, Саша.
— Вовсе не балую. Ну, дочь, иди, умойся, поешь. Сделаем уроки потом, как договорились.
Настя вошла в дом, а отец с мамой отвели корову в хлев, накормили телёнка, Анна подоила корову.
Бабушка Насти, Ирина Сергеевна, была занята на кухне. Когда Настя, переодевшись, поцеловала ручку спящей сестры и зашла в кухню, увидела слёзы в глазах бабушки.
— Бабушка, прости меня, я больше ни о чём не спрошу учительницу.
— Не то, внучка, не то... Я о другом горюю.
— О чем ты плачешь, бабушка?
— Отец твой уезжает.
— Папа и раньше уезжал. Он же вернется, бабушка.
— Раньше было спокойно, Настенька. Сейчас всё смешалось. Везде демонстрации, все хотят независимости.
— А это плохо, да, бабушка?
— Не знаю, внучка, не знаю. Но точно власть слаба, и тёмные люди мутят народ с призывами.
— А народу что от этого?
— Как всегда, лишь обещания.
— Глупый народ, да?
— Внучка, он — как океан. Бушует от этих ветреных обещаний, но волной снесёт и всех болтунов. Ладно, садись, поешь.
Настя поела, поблагодарила бабушку, помыла посуду, и более часа занималась с папой уроками. Затек они взяли тяпку, пошли в огород. Было облачно, с моря дул свежий ветерок, и легко было полоть ряды баклажанов, помидоров, грядки огурцов. Потом отец раскатал шланг, полил огород.
За домом Алексея жил Месроп с женой. Пожилая пара, чьи дети разъехались по всему бывшему Союзу и навещали их лишь в летние каникулы. А за домом Месропа, у самой речки жила тётя Нора, тоже одна. Её когда-то большая семья, забывшая цыганскую кочевую жизнь, так же растворилась по городам и весям, и только летом наведывалась к ней.
Ирина Сергеевна давно была знакома с Норой. Перед замужеством Нора нагадала ей кочевую жизнь хуже цыганской. Так и вышло. Муж Ирины Сергеевны, Иван Петрович, кадровый военный, теперь отставной генерал, а тогда ещё молодой лейтенант, отслужил почти во всех военных округах, и в конце службы, обосновавшись у старшего сына в Сибири, редко, в отличие от жены, приезжал на юг погостить у младшего сына, Алексея, который шёл по отцовским стопам и служил офицером в спецвойсках.
Больше двух месяцев Ирина Сергеевна прожила у Алексея, и вот, пришла телеграмма от старшего сына, что отец захворал. Правда, ничего серьёзного, но он требует, чтобы супруга приехала, и с собой привезла старшую внучку, Анастасию, так как помнил её лишь в младенчестве. Уж много лет прошло с того времени, когда Настя, ручонками закрывая уши, бегала по комнате, а дед за ней, на четвереньках, притворяясь волком, угрожал... отгрызть её уши.
Ирине Сергеевне ничего не оставалось, как собираться в путь. И по поводу отъезда своего в Сибирь она пригласила Нору поговорить, погадать на кофейной гуще. Хотя до отъезда её в Сибирь, а Алексея на службу, ещё должны были отметить день рождения Марии. Крёстный дочерей Алексея, его сослуживец Шалва, собирался приехать из столицы Грузии. Но тогда обстановка будет праздничной, суетной. Лучше было бы заранее поговорить подругам по душам.
Заканчивая поливку в огороде, Алексей укладывал шланг, когда из-за ограды появился сосед Месроп, поздоровался.
— Здравствуй, дядя Месроп, как поживаешь? — поздоровался Алексей.
— С Божьей помощью, доживаем свой век, Алексей. Дело есть к тебе. Мой напарник заболел. Если сможешь, подежурим сегодня вместе, сбережём кукурузные поля от появившегося медведя. Прямо-таки беда, безжалостно истребляет незрелую кукурузу.
-А что приду, обязательно приду, — заверил Алексей, — карабин с собой прихватить?
— Нет не нужно. У меня двустволка и патроны, что надо. Вообще, не стоит валить зверя. Может оказаться кормящей медведицей.
— Дедушка Месроп, а мне можно с вами? — вмешалась в разговор Настя.
— С нами? Доченька, там лишь костёр, звёзды, гул ущелий, уханье совы, вой шакалов, может быть, и рёв медведя, но больше ничего интересного.
— И ночью в ущельях прохладно, и мама не согласится, — отговаривал отец.
— Папа, пожалуйста, ты же обещал показать Млечный путь, Большую Медведицу. Завтра суббота, нет уроков.
— Ладно, если уговорим твою маму и бабушку, — сказал Алексей, и обратился к Месропу: — Я всё-таки прихвачу карабин. Ты с Настей будешь у костра, и проследишь ближайший овраг, где проходит ограда, а далее я пройдусь. К полуночи приду к костру. И, дядя Месроп, расскажешь Насте истории, как мне в детстве.
— Какие истории, сынок? Думаешь, я помню?
— Настя тебя замучит вопросами, так что найдёшь, что рассказать. О созвездиях, например.
— Честное слово, дедушка Месроп, я много вопросов не задам, — обещала Настя, и они расстались до вечера. А дома Ирина Сергеевна и Анна на кухне за накрытым столом беседовали с Норой.
; ; ;
Ужасающий крик, разрывая пелену ночного тумана, упавшего на ущелья, разносился в дальней темени и, ударяясь о расщелины впавших в дрему скал, отзывался эхом:
— У-у-у...
Сторож полей, Месроп, сидя с Настей у костра близь проселка, отделявшего колхозные поля от гор, помешивал палкой пекущуюся в золе незрелую кукурузу и рассказывал свои истории. Настя, слушая его, вглядывалась в глухо шелестящие поля, и всё спрашивала и спрашивала о звёздах, о луне, притаившейся за дальними горами, о многом другом, не забывая грызть кукурузный початок, который из золы доставал Месроп.
Время от времени прерывая рассказ, Месроп прикладывал ладони к губам, оборачивался к полям и старческим голосом исторгал клич:
— У-у-у...
После, чтобы унять сухой кашель, пил воду, которую Настя принесла из родника.
— Под новолуние, — говорил Месроп, — собаки всю ночь завывают. И сумасшедшие выкидывают всякие номера. Говорят, мертвый лунный свет возмущает кровь. Видела безумного, того, что живёт в кладбищенской будке? К этому несчастному не подступиться, он становится злобным, но потом отходит. Подожди-ка. Ты слышишь? — прервал он себя, прислушиваясь. Со стороны ущелья доносился непонятный гул.
— Это папа, наверно, — шёпотом сказала Настя.
— Нет, это не людской шум. Алексей сейчас наверняка ограду осматривает.
Потом, негодуя на то, что свиньи уже привыкли к его диковинным крикам и, наказав Насте оставаться у костра, взял двустволку и стал спускаться в ущелье. Вскоре из темноты вновь донесся его клич:
— У-у-у...
На мгновенье с шумом встрепенулся обеспокоенный птичий мир, в ущелье заквакали лягушки. Оставшись в одиночестве, Настя почувствовала надвигающуюся из тьмы и обволакивающую всё окружающее необъяснимую, неведомую опасность и теснее продвинулась к костру. Долго-долго глядела в темноту, пока не вернулся Месроп.
— Дьявольский ветер, наверное, бродит по этим местам, — присев, сказал Месроп, поправляя подложенные Настей в костер поленья, и вновь принялся печь кукурузу.
Дедушка Месроп, а почему тот дядя сошёл с ума? — прижавшись к Месропу и, подперев кулачками щёки, спросила Настя.
— А - а, тот о ком рассказывал... Во время войны, когда он был чуть моложе тебя, на ослике вёз муку с мельницы. Испугавшись немецких самолётов, бомбящих мост, по которому наши войска шли в горы, бежал по ущелью и заблудился. Старики нашего села нашли его. Видела, наверно, как он, повесив красный перец на шею, носится по селу. Ну, а как сошлись наши пути? Много лет назад в этих местах сторожил я без ружья, и на мой клич ответил рычанием какой-то зверь. Я, конечно, удирал до самого села.
- Страшновато было, да? — скрывая смех, спросила Настя.
- Не то слово.
- А что это было?
- Охотники сказали, медвежонок. Мать медведицу убили, и тоска по ней, заглушив природную бдительность, гнала медвежонка на поиски. Через день после этого, с твоим отцом — он пока не был женат - ходили искать коров. Здесь чудные пастбища, как добрались, отец твой пошёл луга прочесывать, а я - по лесистым местам, по ущельям. Ну, стемнело, и я, не найдя коров, возвращался домой. Дороги знаю хорошо, уже более полувека хожу по ним. А короткий путь к селу через брошенное кладбище проходит. Не отойти, густые колючие заросли.
- Я была там с папой, видела, там девочка похоронена...
- Да-а... Старый я человек, но, как окажусь ночью на кладбище, душа обмирает. Понятное дело, мир полон тайн, и о блуждающих душах, о всякой чертовщине вдоволь наслышался. Ну вот, шел я по кладбищу, остановился у одного могильного камня, чтобы зажечь потухшую папиросу. Вдруг из-за камня голос окликнул, мол, дай закурить. Как я перепрыгнул через заросшую изгородь, как пробрался через непроходимые заросли, до сих пор не пойму. Утром в центре села тот свихнувшийся тычет в меня пальцем, — пожалел папиросу. Ночью и в голову не пришло, что это он... Доченька, ты что сжалась комочком, испугалась, что ли?
— Не очень, дедушка Месроп. Слышишь, с полей шум доносится. Может, папа возвращается?
— Нет, это колосья шуршат, или барсуки. Эти хитрые зверьки знают, когда лезть на поля. Вот-вот луна выглянет, до этого они успеют погубить всходы. Ладно, так и быть, пойду гляну, что там делается.
Тяжело вздыхая, Месроп поднялся с места, взял ружьё.
— А мне можно с тобой? — спросила Настя.
— Лучше останься у костра и принеси табак из шалаша, — сказал Месроп, и скрылся во тьме.
Несмотря на страх, Настя взяла лежащий у костра прут, прошла метров пятьдесят к шалашу, покрытому папоротником. Там обычно Месроп отдыхал в дневной зной, так как останься он дома, супруга Седа заставляла бы его загнать телят в хлев, или сложить поленницу дров, а то помочь в саду. Когда это всё надоедало, Месроп уединялся в своём шалаше.
— У-у-у...
Из ущелья донесся голос Месропа. Настя, подбадриваемая им, порывшись в узелке, освещённом светом выплывшей из-за гор луны, нашла сверток с табаком, схватила его, и вмиг, на одном дыхании вернулась к костру.
— Молодчина моя старушка, — оказал Месроп, вернувшись из ущелья, присев, и закрутив папиросу. — Не забывает обо мне. Если б у нее, не к ночи будь помянута, язык был покороче, не найти лучше на свете.
— Кукуруза уже пожарилась, может, подобрать из огня? — спросила Настя.
Подбери и ещё пожарь пару, для папы. Он скоро появится. А ты ешь в меру, а то ночью живот заболит. Сказав это, Месроп взял жареный кукурузный початок поднес его к лицу и долго втягивал аромат. Луна поднималась всё выше и выше, освещая утопающие во тьме ущелья и отрезок моря меж ущельями серебрился кладезем.
— Облака идут к луне, — поглядывая на скользящие по небосводу обрывки облаков, и грезя о чём-то, сказала Настя.
— Да, погода ухудшается, — подтвердил Месроп.
— Почему, они же не дождевые? Мы по географии проходили.
— Умница, значит, хорошо учишься. Но давление падает, я это телом чувствую. К утру их соберется очень много, и если ветер не разгонит, наверняка пойдёт дождь.
Словно в подтверждение слов Месропа, кукурузные поля зашуршали от ветерка, дохнувшего с гор. И этот шорох заглушил стрекотание сверчков и вой шакалов, доносившийся из глубин ущелья.
Когда Месроп решил работать сторожем, домашние не соглашались. Но жена, понимая, что её горец непременно зачахнет, замучается без гор, согласилась, — устала бегать посреди ночи в сад, чтобы укрыть мужа одеялом, так как он до поздней осени часто ночевал в шалаше, поставленном в глубине саде на краю небольшого овражка, а во время листопад собирал листву, насыпал под ближайшей яблоней г захватив подушку, ложился сверху.
— Дедушка Месроп, а барсуки страшные? — утомившись от молчания, спросила Настя.
— Ну, они ведь зверьки. Когда у них появляются детёныши, они, чуя опасность, могут кидаться на человека, цепляться и, пока не прибьёшь, не отступят.
Из ущелья доносились странные звуки.
-— Что это? — напряглась Настя.
— Не знаю. Но надо пройтись подальше, проверить ограду. Если хочешь, собирайся.
— Хочу. Здесь скучно одной.
— Тогда надень сапоги, там полно тварей ползучих. И возьми фонарь, чтобы не спотыкаться. А я подброшу поленьев в костёр, чтобы не погас.
— Луна светит, всё видно. Может, не брать фонарь?
— Возьми, в ущелье свет блёкнет, там игра теней.
Настя переобулась в сапоги, взяла фонарь и пошла за Месропом вдоль ограды. Она не отставала от Месропа, освещала фонарём путь, иногда направляла луч в ту сторону, откуда возникали шум и шорох, непонятные звуки, крик совы. Когда становилось страшновато, бралась за руку Месропа, и он успокаивал её, указывая на источник шума. Потом, в час беды, она вспомнит слова Месропа, а сейчас ей было всё равно страшно.
— Всё в порядке, ограда цела. Так что, дочка, вернёмся к костру, — сказал Месроп, когда они прошли уже немало.
— Вернёмся, — с радостью согласилась Настя. Когда подошли к шалашу, Месроп взял узелок с едой, тёплое одеяло, что принёс Алексей для Насти, и направился к костру.
— Дедушка Месроп, а если змеи полезут в шалаш? — спросила Настя.
— А ты не учуяла странный запах у шалаша?
— Да, пахнет как в церкви.
— Чтобы отогнать ползучих, я зажигаю вокруг шалаша ладан, так что бережёт он не только от нечистой силы.
— Ия буду жечь в моём шалаше у лимана. А где купить ладан?
— Дочка, возьмёшь утром у меня в шалаше. Там на месяц хватит.
— Смотри, смотри, дедушка Месроп, звезда падает!
— Это астероид. Звёзды не падают, они гаснут. Как люди.
— А почему как люди? Расскажи про них, дедушка Месроп, пожалуйста.
Расскажу. Но ты ешь что-нибудь, вот... — И он всё положил на полотенце. — А знаешь, ваш учитель географии говорил на прошлой неделе, сидя вот здесь, что мы любуемся прошлой жизнью этих звёзд. Сотни, может тысячелетия миновали, пока дошли их лучи до земли. Многие из них погасли, а мы и не подозревали.
Оклик издалека прервал их беседу.
— Это папа, — обрадовалась Настя.
— Как вы здесь? Вижу, кукурузу пожарили, — сказал Алексей и, присев рядом с дочерью, взял жареную кукурузу, долго наслаждался её ароматом.
—Ты попробовал бы, холодная-то вкус потеряет, — сказал Месроп.
— Нет, так приятнее, детством пахнет. Где ты её добыл, дядя Месроп, на поле пока и початки-то толком не созрели?
— Из моей теплицы. Хотел, чтобы ты вспомнил былые времена.
— Спасибо, я благодарен, дядя Месроп. За это можно и выпить.
Алексей налил по стаканчику тутовой водки, выпили, закусили, ещё выпили. Потом Алексей наломал в ольховнике кучу веток, сложил у костра, расстелил на них одеяло, и, когда полусонная Настя закуталась в него, отец поцеловал её в лоб, пожелал добрых снов, и вернулся к беседе с Месропом.
Настя некоторое время ещё прислушивалась к разговору с закрытыми глазами, но, постепенно голос Месропа смешался со стоном леса, шуршанием полей; она увидела горевший в далёких горах костёр, незнакомцев вокруг костра, вой волков, блеяние овец. Она спала мирным сном, и её сновиденья продолжались, а Алексей и Месроп долго ещё беседовали.
; ; ;
Во дворе у Алексея, под тенью виноградного навеса за праздничным столом сидели приглашённые гости: Месроп с женой, цыганка Нора, ещё три ближайшие соседки, Настя с подругами, Алексей с матерью, и, конечно, виновница застолья, Мария, на коленях своего крёстного Шалвы, сослуживца Алексея, который специально приехал ко дню ее рождения. Анна с невесткой соседа накрывали стол, потом и они присоединились к застолью. Вскоре заваленные подарками Мария с Настей и подружками ушли в детскую комнату. Игрушки были дороги для Марии, только если ими восхищалась Настя.
Вечерело. Постепенно гости разъехались. Остались Шалва и соседка Нора, сидевшие за кухонным столом и беседовавшие с Алексеем. Мария, уставшая от дневных впечатлений, мирно спала, а Настя, присев к папе, слушала Шалву, который увлеченно рассказывал о смешном, анекдотичном происшествии с ним и Алексеем в далёких краях. Потом разговор перешёл на положение в стране, тревожную ситуацию. Пока Анна варила кофе по-восточному, и подавала гостям, Нора обещала погадать на кофейной гуще, и все напряжённо ждали этого. Вообще-то Нора давно перестала гадать, но, взглянув своими прозорливыми пепельно-чёрными глазами на Алексея, на Шалву, согласилась. Настя наклонилась к папиному уху и прошептала:
— Папа, можно и я попью кофе, чтобы тётя Нора мне погадала?
— Можно. А почему шёпотом?
— Она детям не гадает. Я тайком выпью, а ты скажешь, что это твой стакан, хорошо?
— Ладно, только взболтаешь гущу и наклонишь стакан от себя, знаешь как?
— Да, знаю. Папа, завтра я тебе целый день буду помогать, — сказала Настя и, вспомнив, что завтра папа уезжает, взгрустнула.
Отец понял, и дёрнул её за косичку:
Иди, доченька, выпей кофе, мы ещё успеем поработать.
Анна старалась скрыть свою тревогу по поводу скорой разлуки, и говорила о своей работе в поселковой больнице, где её уважали, ждали, надеялись. Как договорились, Настя выпила кофе, гущу разболтала по краям чашки, развернув, поставила вверх дном на тарелочку и тайком отнесла отцу.
— Ну что, подруга, — обернулась Нора к Ирине Сергеевне, — посмотрю чашки, и попрощаемся. Постарайся на следующий год привезти сюда своего генерала, уж что-что, а таких изумительных внучек он должен увидеть. А то сидит в своей Сибири как ссыльный. — И Нора сосредоточилась на пятнах кофейной гущи. Потом с отрешенным взглядом, медленно, монотонно рассказывала, что видит. Когда очередь дошла до Алексея, Нора машинально взяла чашку, разговаривая с Шалвой, и как только её взгляд упал на гущу, побледнела, уронила чашку из рук, и та разбилась. Все затихли, Настя замерла, думая, что Нора догадалась.
— Ничего, ничего... разбилась... хорошо... Анна, дочка, принеси свечку, — прошептала Нора.
Анна, испуганная, встала.
— Да это Настя баловалась, — хотел разрядить обстановку Алексей.
— Настя? Боже мой! Я же на детей не гадаю... Анна принеси три свечи. Вот шалунья... Ладно, не судит, старую цыганку. Я прочту отдельную молитву, мы с Настей уйдём в другую комнату, вы беседуйте.
Отойдя в соседнюю комнату, Нора зажгла свечки и, держа одну руку над головой обескураженной Насти, другую — над свечами, начала читать молитву на своём языке. Потом перестала, и стала проклинать себя:
— Чтоб я ослепла, не спросила, чья чашка, заглянула в лицо бездны... Может, я постарела? Может, показалось? Она же дитя...
— Бабушка Нора, а там было что-то плохое? — осмелилась спросить Настя.
— Пронесёт, доченька, я же не прорицательница, а простая гадалка. Всякое может померещиться.
В комнату вошла с озабоченным лицом Ирина Сергеевна.
— А мне снился плохой сон, я рассказала бабушке, — сказала Настя.
— Расскажи и мне, — попросила Нора.
— Рассказывай, внучка, — подбодрила Ирина Сергеевна.
Глубоко вздохнув, Настя начала:
— Было темно-темно — небо всё в звёздах, и ярко сверкало созвездие, похожее на венец. Мама, папа, Мария и я сидели на ветках огромного дерева. Потом они замахали руками, и как лебеди улетели к созвездию. Я звала их, хотела тоже улететь за ними, но не смогла, а ветки, как вьющиеся волосы, накрыли и проглотили меня, я упала в дыру.
— Ладно, Настя, иди в кухню, а мы поговорим, — сказала Ирина Сергеевна, погладив голову внучки. И та ушла.
— Устала я, — простонала Нора.
— Подруга, ты пугаешь меня.
Ирина Сергеевна произносила слова тихо, бесстрастно.
— Сама не пойму. Увидела образ, стало страшно.
— Чей образ?
— Нельзя произносить — сбудется. В следующую субботу поставлю свечку в церкви. Ты уедешь к своему генералу.
Потом они перевели разговор на другое. Вскоре Нора попрощалась и ушла. Шалва на своей машине уехал в город к родственникам, чтобы попрощаться, а, вернувшись, забрать Алексея с матерью — прямиком в Москву, откуда Ирина Сергеевна полетит в Сибирь, а они — в служебную командировку. Прощание было грустным, со слезами. Настя кидалась то в объятия бабушки, то к отцу. Анна тайком вытирала слезы, и отойдя с мужем в сторонку, глядя в его глаза, уже в объятиях мужа, шептала в ухо: «Мы тебя будем ждать. Береги себя, пожалуйста».
После отъезда Алексея и Ирины Сергеевны дом опустел. Лишь Мария, освоившаяся с новыми игрушками, играла у себя в детской, и постоянно зазывала отошедшую сестру.
— Настя, Настя!
Лето было в разгаре. В середине августа Анна должна была пойти в отпуск и уехать с дочерьми в Минеральные воды, чтобы укрепить здоровье Насти. Она уже билеты купила на пятнадцатое число. Настя, пока мама была на работе в больнице, помогала по дому, ухаживала за Марией, поила и кормила кур, телят, поливала огород и, если мама опаздывала, готовила ужин. Каждый день Настя рассказывала или прочитывала сказку Марии, и каждый раз заканчивала рассказом о Дюймовочке, так как Мария, слушая доносившееся с речки кваканье лягушек, настойчиво требовала именно эту сказку. И Настя вела Марию к речке, показывала соседских гусей с цыплятами, и конечно лягушек, рассказывала бесконечную сказку про Дюймовочку с разными вариациями, и конечно, со счастливым концом. Мария, завороженная услышанным, свои синие очи не отрывала от сестры, и просила новое продолжение.
— Хватит на сегодня, Мария, — с упрёком уговаривала Настя, — дай Дюймовочке отдохнуть. Слышишь гуси шумят, ворона каркает. Они недовольны, что не отстаёшь от Дюймовочки.
— Тогда пойдём телёнка кормить.
— Нет, сейчас пойдём домой, ты поешь, поспишь, а потом — к телёнку.
— Не хочу, не хочу спать.
— Тогда не вырастешь и не станешь принцессой.
— Хорошо, пойдём, — неохотно согласилась Мария.
; ; ;
Обстановка в Абхазии день ото дня ухудшалась. Призывы, демонстрации, оскорбления, слухи о войне. Становилось тревожно. Неутешительные вести с экрана, дополняемые плачущими героинями мексиканских сериалов. Знойный августовский день. Уже находящаяся в отпуске Анна, складывала последние вещи в рюкзаки, чтобы через день уехать с детьми, когда услышала Месропа, зовущего её с улицы:
— Что случилось, дядя Месроп? Что-то с тётей Седой? — спросила, выйдя на порог, Анна.
— Ещё хуже, дочка. Началась война.
— Как война?..
От неожиданности Анна села прямо у порога.
— Все дороги перекрыты. В городе стрельба. Войска захватывают всё. Отдыхающие заполнили морской порт, аэропорт. От бомбёжек много убитых на пляжах.
Анна слушала, и казалось всё услышанное — кошмарное сновидение. Месроп подошёл поближе и уже тихо продолжил:
— Дочка, знаешь, кого видели во главе одного отряда?
— Кого?
— Того бандюгу по прозвищу Скорпион, кто в прошлом году организовал грабёж на складах, кого Алексей поймал, побил и сдал властям.
— Этого не может быть, дядя Месроп!
— Но это так. И значит — там не регулярные войска, а выпущенные из тюрем уголовники с искателями приключений. Тебе надо срочно уехать, скрыться, спасти детей. Он тварь злопамятная, обязательно вернётся, чтобы отомстить. Полсела собирает скарб, чтобы податься в Россию. С ними можно незаметно уйти.
Месроп ушёл сообщить неприятную новость другим.
— Мама, тебе плохо? — разволновалась Настя, увидя сидящую на пороге побледневшую мать.
— Настя, собирайся, мы уезжаем. — Анна встала, стремительно вошла в комнату и включила телевизор. И вот те на: показывали городской причал и толпы людей, рвущиеся к теплоходам.
— Куда собираться, мама, в санаторий, что ли?
Нет. Надо попасть в порт. Началась война. Враг папы может появиться здесь. Папа далеко, не сможет защитить нас. Не задавай вопросов, собирайся.
Мир становился тревожным, ненадёжным. Хотя Анна наставляла дочь, но сама не знала, что делать, как действовать. Если в город — то там стрельба, а что в порту — неизвестно. Скоро стемнеет, и как, на чём доехать до порта? Эти и другие безответные вопросы терзали её, и она отчаянно искала решение. Ценные вещи, дорогие сервизы, картины прошлого века, переходившие из поколения в поколение, аккуратно собрала и отнесла Месропу, чтобы он спрятал в только ему ведомое место. Потом, вернувшись, открыла гараж, попробовала завести легковушку Алексея. Не получилось. Решила с детьми переночевать у Месропа, и, более или менее успокоившись, пошла доить корову, а дома, процедив, вскипятила молоко, залила в стеклянную бутыль, и как только оно остыло, поставила в холодильник. Перед тем как с детьми и вещами идти к Месропу, включила телевизор, чтобы услышать последние новости. Потом увлеклась мексиканским сериалом, и не сразу услышала голос дочери.
— Что случилось, Настя? — спросила она.
— Там две машины остановились. Солдаты выходят.
— Что?! — Анна подскочила к окну и увидев выходивших из «уазиков» вооружённых мужчин, бросилась в детскую, схватила Марию, и, посмотрев в глаза Насти, сказала шёпотом:
— Дочка, сейчас заберёшь Марию, и вот этот рюкзак, и через кухонную дверь по огороду уйдешь в лес, в ваш с папой домик, я их задержу. Что бы ни случилось, береги Марию. Я вас найду, обязательно найду. Ты знаешь, где деньги спрятаны, ты взрослая, в случае чего, пойдёшь к Месропу или Норе. Ну, иди с Богом.
Анна перекрестила и поцеловала дочерей, проводив, заперла кухонную дверь, и, перекрестясь, пошла к входной двери. Только открыла дверь, как в дом ворвались бородатые мужчины в непонятной форме, начали обшаривать комнаты и, матерясь, подошли к стоящей у двери, бледной как свеча, Анне.
— Где прячешь мужика, признайся сразу.
— Его нет дома. Соседи могут подтвердить.
— Удрал... Значит, струсил.
Анна узнала говорившего. Это и был враг Алексея, Скорпион. И сказала:
— Не удрал. Он уехал на службу.
— На службу? Даже не смешно. Продали и пропили его Союз. Он, наверно, бабки зарабатывает, продавая свою армию. Ну что, деньги, золото есть? Сама достань, найдём — накажем, поняла?
— Есть триста рублей, там, на комоде. А золота нет.
— Чего? Прибедняешься, да? Нас за идиотов считаешь? Ты же доктор, тебе все больные платят.
— Зачем так? Когда лечила вашу дочь, разве деньги брала?
— Что вылечила, этим не отмыть оскорбление, что нанёс твой муж. Надо поговорить с тобой серьёзно. Ну-ка, ребята, выйдите, я поговорю с этой докторшей.
Сопровождающие с ухмылками и многозначительными взглядами вышли во двор. От волнения, от безысходности, Анна дрожала как на ветру.
— Ну что, будем договариваться?
— О чём вы говорите?
— Ты красивая женщина...
От обиды, от возмущения у Анны слезы потекли.
— Вы, молодой человек, находясь в моём доме, а обращаетесь ко мне, как...
У Скорпиона, лишённого чувства достоинства, наколовшегося, чем только можно, слова Анны вызвали смех.
Не будет вашего дома, если не договоримся. Я отберу его, или будешь отвечать за мужа. По воровскому закону позор надо смыть позором.
Но я не воровка, у меня дети... — проговорила Анна и дрогнула. Глаза Скорпиона разбежались.
— Точно, дети. Где же они?
— У подруги, в городе. Вот я собирала вещи, чтобы уехать к ним.
— Врёшь, конечно. Может, спрятались в шкафу? Может, и муж там прячется? Что утихла, говори!
Дверь приоткрылась, вошёл один из напарников Скорпиона.
— Командир, там народ собирается. Давай поторопись. На вокзале гружёные товарняки стоят. Надо успеть, пока не начали разгружать. Мы ждём.
— Ладно, успеем. Иди, скажи, допрашиваю.
Напарник ушёл.
— Ну что, докторша, я хуже твоего мужика, что ли? Отдашься мне, прощу его. И дом не отберу, спокойно будете жить.
— Мой муж поимел тебя. Тронешь меня, поимеет ещё раз, понял, извращенец?
— Ах ты, дрянь! — Скорпион поднял руку, чтобы ударить, но рухнул от боевого приёма, примененного Анной, когда-то натренированной мужем, и от удара в пах он с овечьим блеянием валялся на полу, а Анна выпрыгнула в окошко прямо на грядки, и побежала, но не в ту сторону, куда отправила дочерей, а дальше от тропинки и, пробежав ограду, растворилась бы уже в подлеске, но одна из пуль беспорядочной стрельбы преследователей ранила её. Она застонала от боли, но продолжала бежать, и лишь слабость и головокружение заставили её повалиться на корни ели, где, сделав наскоро перевязку, остановила кровотечение. Встала, попробовала идти, но, пройдя немного, потеряла сознание и повалилась на папоротники. Там после ухода бандитов её и нашли сельчане, и принесли к Норе.
Анне промыли сквозную рану на плече, перебинтовали, и, опасаясь возвращения Скорпиона, перевезли в дом её подруги, на другой окраине села. Там, придя в сознание, она спросила о дочерях. Её успокоили, уверив, что дочери надёжно спрятаны.
К обеду следующего дня за Анной и её семьей приехали родственники Шалвы. Узнав о случившемся, они решили забрать её в город, чтобы оттуда на рыболовецком сейнере отправить в Россию и положить в больницу.
; ; ;
Настя, с Марией на спине и вещами в руках, пробежала огородом, спустилась по тропке к грабам у самого лимана, потом камышам и осоке. Вошла в домик, построенный папой ещё весной. Бросила вещи, опустила Марию на землю, и сама свалилась с ног, тяжело дыша от усталости и волнения. Мария, испуганная, ошарашенная этим бегством, вопросительно смотрела в глаза Насте, ожидая, что та объяснит происходящее. Но Насте было не до того. Неосознанно срабатывали в ней папины наставления, и как ни велико было желание, не села в лодку, не отправилась с сестрёнкой на островок — послышалась стрельба, добраться бы она всё равно не успела.
Отвязав лодку, Настя бросила шаль на борт и оттолкнула лодку подальше от берега. Потом, прихватив из домика спички и ладан, вышла с сестрой на тропу, вглубь лесной чащи. Шли в сторону брошенного кладбища. Первое время не чувствовала усталости от цепляющейся за шею Марии, ни от вещей. Лишь когда начало темнеть, остановилась, устало села на вещи и, обняв почти уснувшую Марию, долго не могла отдышаться.
Темнота наступала стремительно. Лес был полон гулом голосов его обитателей. Ни единого человеческого звука. И впервые её охватило чувство незащищённости, безграничного одиночества и страха перед надвигающейся темнотой с её шорохами и таинственным шумом. Но в сознании и в чувствах преобладало беспокойство за маму, из-за тех выстрелов. Мысль о том, что стрельба могла значить гибель матери, ужаснула её, но всем своим естеством она отогнала эту мысль, и постепенно снова переключилась на действительность — окружающую темноту к которой постепенно привыкала, и начала различать силуэты деревьев, могильных камней, полуразвалившуюся ограду кладбища. Она поняла, что находится у брошенного кладбища, и внутренне успокоилась, осознав, что не затерялась, что знает дорогу обратно в село. Вынула из узелка одежду, расстелила рядом, положила спящую Марию, накрыла её, а сама, вспоминая слова Месропа, достала ладан и спичку, зажгла ладан, положила у могильного камня, сохранившего изображение рано умершей девочки. Потом собрала поблизости хворост, но не рискнула зажечь костёр, села рядом с Марией, и, сжимая в руках крепкую хворостину, как защиту от неведомого зла, вслушивалась в стоны леса, непонятные далёкие крики, то ли людей, то ли зверей. Потом прислушалась к равномерному дыханию сестрёнки, и поскольку глаза смыкались, больно, до крови кусала губы, чтобы не уснуть.
Настина придумка с лодкой, и главное — оставленная ею шаль, брошенная на вёсла, спасли её мать. Подчинённые Скорпиона, прибежавшие по тропинке к лиману, увидев удаляющуюся в темноте лодку, открыли по ней огонь, и когда изрешечённая лодка пошла ко дну, удалились.
; ; ;
Тишина. Старый ворон дремал над столетней могильной плитой. Деревья шумели, окутанные утренними туманами, запахом хвои и дымящимся ладаном. Ворон сидел над плитой, где был высечен портрет умершей девочки. Деревья шумели, предвещая наступление холодов. С могильной плиты смотрел на новую земную осень грустный портрет.
От кашля Марии Настя вышла из дремоты. Мгновение озиралась вокруг, осознавая произошедшее. Накрыла Марию, зажгла собранный ночью хворост, поискала ещё, подложила в огонь, согрелась. Проснулась Мария и заплакала, Настя взяла её на руки, успокоила.
— Я домой хочу, к маме, — захныкала Мария.;
— Мы должны ждать. За нами придут, и потом пойдём к маме.
— А мама придёт за нами?
— Да, придёт...
— Я есть хочу.
— Выпей молока. Вот, мама целую бутыль приготовила.
— Я не люблю молоко.
— Надо, Мария, хоть немножко, хорошо?
— А почему мы в лесу?
— Потому что, потому что... Лучше выпей молочко, а потом я тебе расскажу, ладно?
Настя налила молоко в пластиковый стаканчик, дала сестрёнке. Мария сделала пару глотков, но больше не захотела.
— Больше не хочу. Я маму хочу.
— Тогда выпей то, что в стакане, и пойдём.
— Правда?
— Да, пойдём.
Мария выпила и вопросительно посмотрела на Настю.
— Умница. Мама будет рада за тебя. Сейчас я протру портрет девочки и соберёмся.
— А она что, умерла, да?
— Да, когда маленькая была.
— А почему?
— Не знаю. Дедушка Месроп не рассказал.
— Можно я тебе помогу?
— Лучше посиди. Здесь кругом колючки.
Настя платком протерла портрет, обросший мхом.
Нарвала поблизости лесные цветы и положила на могильный камень. Собрав остатки ладана и вещи сестренки пошли по тропинке. Вдали уже была видна извилина дороги, когда вдруг послышался звук моторов. Решили выждать. На извилине появились танки идущие в колонне. И, самое страшное – раздались взрывы, автоматные очереди, один танк окутался огнем и дымом…
От ужаса Настя с сестренкой ринулись в лес, к старой водяной мельнице. Мария сжалась от страха, целиком повинуясь сестре.
Погода была облачная. Намечался дождь. Настя долго не решалась, но открыла-таки скрипучую дверь мельницы, выбрала сухое место, как и прежней ночью, вынула вещи из рюкзака, устроила постель, посадила на неё Марию, зажгла ладан и, уговорив сестрёнку сидеть тихо, вышла собирать хворост для очага, так как начинало моросить, а в мельнице сквозило.
Пока Настя собирала хворост, Мария сидела, тихо оглядываясь вокруг. Неизвестно откуда проползла в мельницу жаба, и стала квакать.
— Уходи лягушка, не подходи, — попросила Мария. Но жаба квакала, отзываясь на хоровое пение сородичей.
— Уходи, не слышишь? — сердилась Мария. — Я большая, я не Дюймовочка и не твоя невеста. Уходи, а то Настя придёт, тебя отшлёпает. Вот, глаза закрою, и ты уйдёшь, хорошо?
Она ладонями прикрыла глаза, и когда открыла, жабы уже не было, а в дверь входила Настя с собранным хворостом.
— Лягушка хотела меня похитить, думала, что я — Дюймовочка, — облегчённо сказала Мария.
Настя думала об ином и не обратила на это внимания.
Начался дождь, и под его монотонный шум, согреваясь от костра, сёстры долго разговаривали, а потом в обнимку уснули.
Было уже послеобеденное время. Настя проснулась, привстала, и от озноба по всему телу, от боли в висках, осознала, что простудилась. К тому же тягостное время ожидания, неясности усиливали чувство заброшенности, безысходности, и она беззвучно расплакалась, дав волю слезам. Но когда проснулась Мария, быстро вытерла слезы, чтобы та не испугалась.
— А почему мы здесь? — Кулачками протирая глаза, спросила сестра.
— Дождь идёт, вот поэтому. Когда перестанет, мы пойдём. Штанишки у тебя мокрые. Сейчас переодену, потом выпьешь молочка.
— Молока не хочу, не хочу. Я есть хочу, я маму хочу.
— Пожалуйста, выпей немножко, потом пойдём.
Мария после пары глотков оттолкнула бутыль от себя.
— Противная, больше не хочу.
— Ладно, надень куртку, и пойдём. Когда устанешь, я возьму тебя на спину, хорошо?
Мария одела куртку, и они вышли из мельницы. Настя от слабости, от недомогания, оставила вещи. Её мысли, страхи и ожидания были связаны с матерью. Если ни мама, и никто-никто не ищет их, значит, случилось что-то ужасное. Но она не могла представить, что их посчитали погибшими, и не знала, что даже под дождём вокруг затонувшей лодки до рассвета искали их тела.
Дождь усиливался. Когда сёстры со стороны леса подошли к огороду, прежде чем войти, Настя огляделась, прислушалась. В окнах домов не было света. Их дом выглядел угрожающе, полный опасностей. На просёлочной дороге мычала корова дедушки Месропа. Вдалеке залаяли собаки. Смолк гул стрелявшей где-то артиллерии.
Осмелившись, Настя вошла в огород. Марию посадила под навесом, где оставляли садовый инвентарь. Из-под яблони подобрала пару спелых яблок, протёрла, дала Марии и, предупредив, чтобы голосу не подавала, пошла к дому.
Двери дома были выбиты. Необъяснимая боль утраты охватила её. Она поняла, что матери там нет, с ней случилось беда.
Дом был разграблен. Оставшиеся вещи были разбросаны по полу, разбиты. Настя подняла куклу Марии, подаренную в день её рождения, потом нашла ингалятор несколько раз впрыснула в горло, и легкие освободились от непомерной тяжести. Дыхание полегчало. Кинув последний взгляд на разорённый дом, Настя вышла, пошла к навесу, где Мария грызла яблоко.
— А где мама? — увидев Настю, чуть не заплакала она.
— Её нет дома, пойдём, спросим дедушку Месропа.
— Хорошо, спросим, — быстро согласилась Мария и поднялась.
Настя нашла щель в заборе к огороду Месропа, провела Марию, и сама прошла. На шорох их шагов залаяла собака Месропа, но, узнав Настю, подошла, полизала её ручонки и, вильнув хвостом, скрылась в свою каморку. На лай собаки вышел Месроп и, увидев девочек, перекрестился, поблагодарив Бога, взял Марию на руки, провёл их в дом.
Мирно беседующие у печки горевавшие о случившемся Сатеник и Нора, увидев девочек, будто онемели, а спохватившись, все трое засуетились, переодевая их, поставив чай с малиной и мёдом, накрывали на стол.
И всё то время, что, выпивая горячий чай, согревалась у печи, Настя следила за озабоченными, но избегавшими её вопрошающего взгляда, старушками. Подумала о страшном, и слёзы потекли из глаз. Нора поняла, погладила её по голове.
— С мамой всё в порядке. Её забрали родственники вашего крёстного. И за вами обязательно придут.
— Правда?
— Солнышко моё, конечно, правда.
Настя облегчённо вздохнула, улыбнулась и сказала:
— У меня голова болит. Можно, я немножко посплю?
— Да дочка, ложись вот здесь, на кровати. Боже мой, у тебя ведь жар! — ахнула Нора, потрогав её лоб, — надо медсестру вызвать.
Месроп без слов надел обувь и пошёл за медсестрой, подругой Анны.;
— Ты особенно никому не говори. Слух попадёт к Скорпиону, — предупредила мужа Сатеник.
Тем временем Мария, поев, быстро уснула. Её уложили на угловой кровати напротив печки. Потом, чтобы сбить температуру у Насти, протирали её тело смешанным с тёплой водой виноградным уксусом.
Пришла медсестра, обследовала Настю, дала выпить лекарства, и немного посидев, побеседовав, пошла к другому больному, предупредила, что если температура повысится, послать за ней. А утром сама придёт.
Почти всю ночь Настя бредила. Иногда своими отчаянными криками пугала дремавших меж печью и её кроватью Месропа и Нору. Та гладила по голове, непрерывно читая молитву на своём языке. Месроп прикрутил фитиль потускневшей лампы, бросил пару дров в печку и подошёл к угловой кровати, где с полусонной Сатеник мирно спала Мария, прикрыл их одеялом и сказал Норе:
— Соседка, может, кофе сварить, чтобы сон прогнать?
— Надо бы, Месроп, совсем ко сну тянет. Э-эх, года не те. Что за жизнь, будто не ты прожил. Неведомо как, постарели. Создатель придумал же срок и способ убрать человека, заставив его стареть, превращаясь в барахло. Ну зачем, чтобы душа погасла, надо обязательно гноить тело, ну зачем же? — Да, от этих вопросов никуда не деться, — вздохнул Месроп.
Утром, когда пришла медсестра, температура у Насти была в норме, и не стали будить сладко спавшую девочку. Как только проводили медсестру, Нора пошла кормить кур и корову, которую, как и односельчане, не выпустила на пастбище: могли украсть. А Месроп поставил ведро с водой на печь, зарезал курицу чтобы Сатеник приготовила суп и накормила детей Месроп с женой ощипывали птицу, когда с гулом пролетели боевые вертолёты и, зависнув над селом, пустили ракеты в сторону ущелий. Сатеник в ужасе перекрестилась, а проснувшаяся Настя пошла к плачущей Марии. После нескольких залпов вертолёты улетели. Пришла Нора с тревожной вестью. Скорпион появился в селе, собирает старейшин, хочет назначить дань, обещая после уплаты никого не трогать.
— Вот, мерзавцы, вернулись к средневековью, — возмутился Месроп, — надо детей отвезти в город, к родственникам Шалвы, они переправят их в Россию, к матери.
— Я сама поеду с ними и, в случае чего, оставлю у родственников, — сказала Нора.
— Надо, надо бы побыстрее вывезти детей из села, подальше от этого бандюги, — поддержала Сатеник.
— Он шныряет повсюду, как охотничий пёс, ищет добычу. С тюрьмы на бал. Беспросветно тёмная душа, — заключил Месроп.
— Злиться на зло бесполезно, надо действовать, — сказала Нора, — переоденем детей в одежды моих внучек, так безопаснее будет.
Когда Настю переодели в цыганочку, она долго не отходила от зеркала, смущаясь всей этой пестроты. А для Марии не нашлось подходящей одежды, и её просто подвязали платочком. Молча сели перед дорогой. Повисло тревожное ожидание.
— С Богом, — произнес Месроп, и все пошли к запряженной повозке. Нора с детьми и Месроп расположились на сене, расстеленном в повозке. Сосед сел на место кучера, взял вожжи в руки, размахнулся, и лошади тронулись с места. День был облачным. Со стороны гор грохотал гром.
— Настя, — обратилась Нора, — адрес родственников Шалвы и деньги спрячь у себя. В пропускном пункте меня могут обыскать. Тебя не тронут.
Мария, которая впервые путешествовала на повозке, с интересом смотрела то на лошадей, то на склоны дорог, покрытые зелёным ельником.
Ближе к трассе сосед остановил повозку за кустарниками.
— Ты проводи Нору, я здесь подожду тебя. — Сказал он Месропу.
Раньше, чем ожидали, появился автобус с полупустым салоном.
— У тебя есть чем расплатиться? — спросил водитель, уже сожалея, что остановился.
— Конечно, есть. Вот, возьми, за меня и за внучек. Надеюсь, хватит?
— Достаточно, — довольно кивнул водитель, и, закрывая двери автобуса, нажал на газ. А Месроп долго стоял у обочины дороги, взглядом провожая автобус, пока он не исчез вдали. Потом, с тяжёлой душой вернулся к соседу, и к закату солнца они были уже в селе.
Автобус приближался к контрольно-пропускному пункту на въезде в город.
У шлагбаума за обочиной стояли БТРы. Молодые люди в военной форме обыскивали легковушки, искали оружие. Рядом с будкой охраны лежало бездыханное тело мужчины, всё в крови, Двое в гражданском из ведра лили воду на его лицо, но он не подавал признаков жизни. Нора пригнула голову Насти, чтобы она не видела этого.
Автобус остановился у шлагбаума, рядом с легковушкой. Вошёл проверяющий с автоматом, слегка покачиваясь. Небрежно разглядывал паспорта.
— Что, цыганочка, золото везёшь? — сказал Норе, даже не посмотрев в паспорт.
— Сынок, моё золото — это мои внучки.
— Врёшь, но верю, — сказал проверяющий, и вышел из автобуса. Нора облегчённо вздохнула, и в этот миг взгляд её встретился со змеиными глазами того, от кого они удирали. Скорпион свистнул водителю, уже собравшемуся ехать, и показал на Нору пальцем, чтобы она вышла.
— Дочка не поднимай голову, и слушай. Скоро будет мост. Выйдешь за мостом и за кустарниками подождёшь меня, поняла? Голову не высовывай, береги сестрёнку. Если долго меня не будет, адрес у тебя. Ну, Боже вас храни.
Нора, выходя с автобуса, сказала водителю, чтобы её не ждал. И как вышла, автобус тронулся с места. А она, чтобы оттянуть время, уронила сумку, будто что-то потеряла.
— Нора, Нора... Куда это ты собралась? Давно тебя не видел. Ну, как поживаешь? — Встав над ней, с ухмылкой спросил Скорпион.
— Старость не радость, сынок. Захворала маленько, еду за лекарствами. Ноги болят, спина...
— За лекарствами? Неужто для докторши, соседки твоей? Слышал, она жива, прячется у кого-то. Ничего, обшарим каждый дом, найдём. А у кого найдем, — всю семью лично пристрелю, поняла?!
— Поняла, конечно, поняла... Но о ней ничего не слышала.
— Ну, поглядим, с какими деньгами идешь покупать лекарство.
Нора дрожащими руками вынула из кармана платок, завязанный узелком, развернула. Скорпион посмотрел недовольно, взял часть денег и махнул рукой, чтобы убиралась. Оставшиеся деньги Нора положила в карман, и, поблагодарив, хотела уйти, когда вдруг спросил солдат, проверявший автобус:
— Цыганка? А где же твои внучки? Отправила одних, что ли?
— Какие ещё внучки? — прорычал Скорпион, перестав считать деньги, и не дав слова сказать Норе, кулаком ударил её в лицо. Она упала, потеряв сознание.
— Командир, в чём дело? — удивился солдат.
— В том, что эта тварь хотела вывезти детей докторши. Догоните и остановите автобус, и приведи тех детей, которых ты видел.
Тем временем водитель автобуса, высадив за мостом девочек и несколько пассажиров, поехал не на вокзал, а развернулся по своим делам, и люди Скорпиона напрасно искали его.
До наступления темноты Настя следила за дорогой. Но машины, тем более автобусы, редко появлялись и, не останавливаясь, растворялись в городских кварталах. Отчаяние охватило её. Там в лесу или на мельнице, всегда чувствовалась близость дома, села, там все тропинки были исхожены. А здесь всё было иным, безличным: одурманивающий запах прибрежных кустарников, давно не стриженая зеленая ограда, гул города, стрельба, крики, всплески осветительных ракет, влажный ветер с моря, непрестанные крики тысяч чаек, бакланов, шум прибоя, и постоянные просьбы Марии вернуться домой, к маме.
Настя не хотела показаться слабой, не хотела расплакаться даже тайком от сестры и, защищаясь, отвечала на бесконечные вопросы Марии, находя смирение в собственных словах и объяснениях. Но ей, наконец, это надоело, и она резко сказала, чтобы та помолчала и не задавала вопросов. А когда сестрёнка стала беззвучно плакать, успокаивая её, окончательно решила не ждать Нору.
Багряный солнечный закат медленно гас за далёкими морскими волнами, кровавый цвет становился темно-мрачным, сливаясь с непроницаемой бездной.
Утешая хныкающую сестрёнку, Настя взяла вещи, и, сжимая в руке её ладошку, шагала по прибрежному асфальту в сторону порта.
А город тонул в темноте. Изредка появляющиеся световые блики быстро исчезали, Мария устала, и отказывалась идти дальше. Надо было найти место для ночного приюта, Настя заметила брошенную безлюдную лодочную станцию и сторожка с распахнутой дверью. Вошли внутрь. Стёкла остались целы, и было сухо. Настя прикрыла дверь, в ручку вставила запор, чтобы снаружи не смогли открыть. Так, чувствуя себя более безопасно, накормила Марию, сама поела, и, расстелив на полу что было из одежды, легла с сестрёнкой спать. Скоро, под шум прибоя и непрекращающийся вой сирены, они уснули.
Настя проснулась рано, под грохот грома. За смотровым стеклом лил дождь. Море, берег, город тонули под покровом тумана. Открыла дверь и под струёй, текущей с крыши сторожки, помыла лицо. Утерлась, причесала волосы и, когда проснулась Мария, накормила её, потом уложила вещи, повторила адрес и, прижимаясь под зонтом друг к дружке, сестры вышли в город. На первом же перекрёстке им встретился идущий в раздумьях старик. Настя спросила у него дорогу.
— Это недалеко, на следующем перекрёстке — начало улицы, — сказал старик и, снова погрузившись в свои раздумья, продолжил путь, не реагируя на благодарность Насти.
Настя, ориентируясь по номерам на домах, шла к заветной пятиэтажке. Но вместо дома нашла руины, а в уцелевшей части — пустые подъезды. Разочарованию не было предела. И никто не мог объяснить, где можно было теперь найти родственников Шалвы. Надежда, за которую она цеплялась, оборвалась, и они с сестрёнкой остались одни в этом туманном городе, где прохожие спешили, исчезали куда-то, шли, как тени былых времён.
Не имело смысла бродить под дождём по улицам, и Настя решила вернуться в сторожку, подумать — дальше куда? К тому же надо было остерегаться шастающих стаями брошенных собак. Когда девочки подходили к сторожке, услышали сзади лай, Настя не растерялась и, схватив камень, нацелившись, как учил когда-то папа, швырнула в сторону бегущей впереди огромной овчарки. Камень попал в лоб овчарки, и та со отчаянным визгом удрала, за ней — остальные. Мария даже не поняла, что случилось, а Настю долго не покидала нервная дрожь.
Пришлось разделить оставшиеся запасы на мелкие порции, так как впереди была неопределённость, и еды хватало только на пару дней. Сама она мало ела, а Марию кормила, сколько та хотела.
Когда поели, от нечего делать, прильнули к смотровому окошку, и смотрели привыкшими к темноте глазами на еле различимые силуэты лодок, пристроек, волнореза, на который с шумом обрушивались волны бушующего моря. И обе одновременно увидели, внезапно появившееся во всеобъемлющей темноте морской дали освещение огромного корабля, который в скором времени слился с темнотой...
«Надо в Россию!» — осенило Настю, и от этой мысли она будто окрылилась, уныние куда-то отступило, и она, впервые за последние дни, рассмеялась, когда Мария сочиняла сказку, смешивая всё увиденное и услышанное. И Настя вспомнила сказку про дельфина и русалочку, которые появляются из морской пучины. Рассказывала, пока Мария не уснула. А сама долго, до полуночи раздумывала о пути в Россию, смотрела на завораживающий всплеск молнии над горизонтом, над морской далью. Решением, с которым она и уснула, было — что будет уговаривать, заплатит деньги матросам, как и сотни людей, чтобы на сейнере пробраться в Россию.
Утром, едва проснувшись, разбудила сестрёнку, и в скором времени они подошли к толпе у причала грузового района, где проходила посадка на рыболовецкие сейнера, отправляющиеся на российский берег.
Началась посадка. Когда сёстры подошли к трапу, дежуривший моряк остановил их грубым голосом:
— Это куда без старшего, цыганочки?
— Дядя, бабушка захворала, не смогла приехать сюда. Вот, она дала деньги, чтобы мы добрались к маме.
— Это маловато. Ладно, подождите в сторонке, в конце я вас посажу.
Моряк положил деньги в карман, а сёстры отошли в сторону, не мешая другим подняться на борт. И тут случилось неожиданное. К сейнеру приближались люди в военной форме. Страх взял верх, и Настя с сестрёнкой отошла за какие-то конструкции. А когда рискнули выйти из укрытия, то сейнер уже отходил от причала, и на подходе стоял другой. С тяжёлой тоской Настя долго-долго смотрела на удаляющийся сейнер, и слёзы текли из её глаз. Она отдала моряку все деньги, оставив лишь несколько рублей на хлеб. Не представляла, что будет делать дальше. Она села у причала, посадила Марию на колени, и лицом прижавшись к спине сестрёнки, задремала.
; ; ;
Телеграмма, которую получил Иван Петрович от почтальона, обескуражила его. Сообщение было всего в одну строчку: «Я лежу в больнице. Детей надо вывезти в Россию, спасать. Помоги, папа». Он в который раз разглядывал эти строчки, и постепенно охватившее сознание и душу чувство беды заставило его дойти на свинцово-тяжелых ногах с дрожащими коленями до дивана и рухнуть на него. Встревоженная состоянием мужа, Ирина Сергеевна подбежала и прочла телеграмму. Тихо села рядом. В таком положении их застали невестка с сыном.
Володя, старший сын Ивана Петровича, несмотря на временные расхождения с родителями, связался, дозвонился, расспросил по телефону дежурного врача южного города, и тот сообщил, что состояние больной стабильное, но она очень слаба, так как потеряла много крови. Он также сказал, что, как только узнали о больной супруге офицера спецслужб, за ней немедленно прибыла машина, чтобы перевезти в один из центральных военных госпиталей. Но больная категорически отказалась, заявив, что не хочет далеко уезжать от детей. Прибывшие врачи, тщательно обследовав её, убедились, что она идёт на поправку и отбыли.
Потом Володя связался с южным военным округом, и там обещали посодействовать генералу в поиске внучек.
— Отец, прости, но на юг придётся тебе одному лететь, — сказал Володя, наконец отойдя от телефона.
— Конечно, сынок, ты же работаешь на таком ответственном посту.
— Нет, дело не в этом.
— В чём же? Впрочем, я бы так и так полетел за внучками.
— Отец, я скажу причину, но только вы с мамой не волнуйтесь, ладно?
— Скажи, что ещё? — промолвила Ирина Сергеевна.
— Мама, беда не приходит одна.
— Какая ещё беда, говори...
— Алексей в госпитале, здесь, в Сибири.
— Что-о?!. — Иван Петрович аж встал.
— Он с группой был в командировке на Ближнем Востоке. Выполняли задание, при подлёте подбили их вертолёт. У Алексея переломы ноги и руки. А вот Шалва, прикрывавший группу, без вести пропал.
— Боже мой. Родные знают?
— Там вообще кошмар, в этой республике. Её президент, натворив чудес в бывшем Союзе, решил завоевать собственную малую родину. Вот где наши беды начинаются. Так что я с мамой — к Алексею, а тебе, отец, — на юг, привези Анну с дочерьми. Я узнал: часов через пять вылетает пассажирский. Надо готовиться в дорогу.
— Может, и мне поехать к внучкам? — Ирина Сергеевна была в слезах.
— Мама, там война. Тебе там нечего делать. Мы полетим к Алексею. Но ни слова о телеграмме. Ему и так тяжело. Потом узнает.
Через несколько часов Иван Петрович сидел у иллюминатора, глядя то на звёздное небо, то на огоньки городов появляющиеся в бездне под крыльями. Тревожные мысли не давали покоя. Что значит - спасать внучек? Им угрожает опасность, что ли? И где, у кого они находятся? И как ранили Анну?..
В Москве, в военном ведомстве были в курсе случившегося, и уже через пару часов после прибытия из Сибири он со всеми рекомендациями летел на военно-транспортном самолёте на российскую военную базу в мятежной автономии. Анна знала о поездке свёкра и ждала от него звонка. Когда позвонил Иван Петрович, рассказала что было известно, и что детей надо оставить у соседей. Так ей сказали родственники Шалвы, но она подозревала что-то неладное, и потом, в том районе идёт партизанская война, и чем скорее заберут детей, тем будет спокойнее.
Разговор со снохой оставил тяжёлый осадок в душе Ивана Петровича. Командование военной базы договорилось с конфликтующими сторонами и вскоре на военном катере в сопровождении офицера спецназа Иван Петрович держал путь к дивным берегам, до недавнего времени привлекавшим сотни тысяч отдыхающих. Не перенося морскую качку, Иван Петрович лежал в каюте капитана. Катер сделал большой крюк, выходя в нейтральные воды, дабы избежать обстрела с берега, и к полудню пришвартовался у грузового причала, и, спешно высадив Ивана Петровича с сопровождающим, удалился в море. Иван Петрович пару минут постоял на берегу, пока не прошло головокружение от качки и земля под ногами уравновесилась. Они прошли мимо сейнера, подбиравшего людей, бегущих от войны. Увидев сидевших у причала очаровательных цыганочек, удивился:
— Интересный народ эти цыгане. В такую пору разве можно отпускать детей на улицу? — сказал он офицеру, положившему в руку мило улыбающейся девчонки несколько монет.
У Ивана Петровича не нашлось мелочи, и он достал из кармана бумажный полтинник, но передумал и пошел дальше. «Уазик», который должен был встретить их, остановился рядом. Иван Петрович, перед тем, как сесть, почему-то обернулся, и встретился взглядом с цыганочкой постарше и от необъяснимого чувства вздрогнул. Но в следующий миг цыганочки, чем-то встревоженные, быстро исчезли из виду.
— Садитесь, Иван Петрович, — сказал сопровождающий офицер.
«Уазик» минут через десять доставил их в комендатуру, где посоветовали ехать в село утром, оставаться там на ночь было рискованно. Так и решили. Им предоставили комнату на втором этаже комендатуры, предупредив, чтобы к ужину спустились поужинать и побеседовать с военными.
Иван Петрович, долго разглядывая из окна пристань и тонущий в вечной зелени город, решил подремать, удобно присев на качающееся кресло. Но, чем бы ни занимался, образ цыганочки, грустный свет её очей не уходил из памяти и не давал уснуть.
— Неспокойно у меня на душе. Может, вернёмся на причал? — предложил он спутнику, который слушал радио.
— А что будем там делать? — удивился офицер.
— Не знаю, но надо бы пойти.
— Скоро комендантский час, Иван Петрович, не успеем.
— Ладно, забудь, это всё от нетерпения.
; ; ;
Из грузового района Настя решила идти на вокзал, в надежде, что сможет сесть на какой-нибудь транспорт, отправляющийся в сторону границы. Глухими, безлюдными улицами пробирались они к вокзалу больше часа. Когда проходили мимо рынка, одна бабуля угостила яблоками и мандаринами. Настя поблагодарила, протянула ей монеты, поданные офицером. Старушка удивилась, не взяла, и вдобавок дала бутыль молока.
Заходить на вокзал Настя не решилась. И так было видно что нет ни единого автобуса. А на перроне стояла электричка с закрытыми дверьми.
Солнышко грело и грело. День был тихим и безветренным. Мария играла со своей куклой, а Насте тяжело было дышать. После затяжного кашля появилась кровь на платке. От испуга её охватила дрожь. Она понимала, что больна и это мучило её. Согреваясь лучами солнышка и грустными мыслями, она незаметно уснула. Когда проснулась, Марии рядом не было. Ужаснулась, Настя завыла беспомощно:
— Мама, помоги...
Осмотрелась вокруг. Ни души. Позабыв обо всякой осторожности в этом опустевшем мире, побежала на перрон, где люди ждали электричку. Зашла в вагон, но в последний момент выскочила. Поезд тронулся с места. Вернулась к вещам, стала искать в ближних кустах. Увидев заснувшую в папоротниках сестру в обнимку с котёнком, без сил села рядом, шёпотом повторяя слова бабушкиной молитвы.
Это было предупреждением. Она понимала, что если встретятся те страшные люди — не будет спасения ни ей, ни сестрёнке. И главное, она заболела, надо скорее пробраться в Россию, пока ещё может ходить, и решила идти по главной трассе, укрываясь от машин. К этой мысли подтолкнула найденная у дороги детская коляска. Настя сняла верх, положила матрас на днище, подвешенное на сетке, привязала шнур. Усадив Марию с котёнком и положив вещи, потянула коляску за собой. Встречным не было дела до маленьких цыганок. Мост в конце города прошли без проблем. Военные, охраняющие мост, не обратили на них внимания. Трудности начались потом, когда извилистая дорога то поднималась в гору, то резко опускалась. На подъёмах Мария шла рядом и воображала, что они катают кошку. Когда проезжали машины с солдатами, Сёстры прятались: Настя боялась «уазиков». Вечерело. Мария давно спала в коляске, в обнимку с котёнком. Настя устала, приходилось чаще останавливаться. Она вспоминала, что там, ещё очень далеко, городок с храмом, где хранятся мощи двух учеников Христа. Она там была с бабушкой и помнила картины на стенах, освещенные свечами, протяжную молитву священника.
Человеческий силуэт, возникший вдруг на околице, насторожил. Она оттащила коляску за огромную глыбу камней и выждала. Силуэт преобразился в пожилую женщину. У камней она со стоном присела и стала гладить больную ногу. Настя, чтобы не испугать, кашлянула пару раз, и вышла. Та напряглась, но, увидев девочку, продолжила растирания.
— Добрый вечер, бабушка, — прошептала Настя.
— С Божьего веления добрый он, доченька. На ночь глядя не страшно тебе на дороге, да ещё с малышом в коляске?
— Это сестра. В Россию идём, бабушка.
— В Россию? Да, ты ведь славянка. Но это же далеко и невозможно.
— А почему невозможно?
— Там война. Дороги закрыты.
— Что же делать? — Совсем приуныла Настя.
— Пойдём со мной, доченька, в наше село, вон за теми горами. Там сбережёшь себя и сестру. Закончится это безумие, начатое лысым дьяволом, найдёшь родителей.
— Не могу, бабушка, мне в Россию надо. Я больна. Если умру, папа и мама никогда не увидят сестру.
Помолчали. Старушка, вздыхая, достала из кармана горсть фундука и протянула Насте.
— Бабушка, тебе тоже долго идти. Мне чуть-чуть.
— Возьми, возьми. Да благословит Бог тебя и твою страну. Вернись в порт. Там, говорят, пришёл большой белый пароход и беженцев увозят в Россию. Да возьми эту вот шаль, обмотай сестре спину, чтобы не простудилась. Ладно, мне пора. Прощай, доченька. Это мне скоро сто лет и пора умирать. А тебе жить да жить...
Старушка осенила крестом Настю и спящую Марию, и вскоре растворилась в наступающей темноте.
Настя ещё долго сидела в раздумье, представляя, какой путь должна пройти обратно до порта. Но отчаянью не было места. Она развернула коляску, и по искорёженному танковыми гусеницами асфальту пошла обратно. И этот путь оказался дольше прежнего. Мост был перекрыт. Наступил комендантский час, и вход в город был запрещен. Настя поняла это, увидев, как военные, матерясь, отгоняют от моста крестьян и женщин с детьми.
Делать было нечего, пришлось откатить коляску в овражек недалеко от дороги. Накрыв всеми одеждами себя и Марию, села рядом с ней и, сомкнув глаза, скоро уснула. Давала знать усталость, истощённость, боль в лёгких... До утра лишь раз проснулась, когда по дороге с грохотом проходила колонна танков. На рассвете, пробудившись от собственного кашля, увидела, что люди идут к мосту. Убедилась, что Мария не замёрзла и не температурит, погладила котёнка и потянула коляску к дороге. Слившись с толпой, перешла мост.
Погода менялась стремительно. После тихого вечера с южным тёплым ветерком небосвод закрыли серые дождевые тучи. Прогрохотал гром.
Настя уже добралась до сторожки у лодочной станции, когда начал моросить дождь. Её обрадовало, что в порту, действительно, был огромный белый пароход с дымящейся трубой.
— Мы здесь будем жить, да? — спросила Мария, узнавая знакомое место.
— Нет, скоро вон на том белом пароходе мы поедем в Россию.
— Да? А почему сейчас не идём?
— Видишь, как много людей ждут у причала. Когда начнут посадку, и мы пойдём. А сейчас поедим хлеба, вот молоко осталось и яблоки. Потом немного поспим, у меня голова болит.
— Ты поспи, а мы с котёнком тебя охранять будем, хорошо?
— Хорошо. Я маме скажу, что ты слушалась меня и очень помогала.
— Я взрослая стала, да?
— Не взрослая, а умная.
Потом они доели скудные остатки еды. Настя припёрла дверь палкой и легла на матрас. А Мария, сидя рядом, играла с котёнком. Но спать не пришлось. Настя встала от продолжительного кашля. Воздуха не хватало. Приоткрыла дверь, дышала долго, пока приступ кашля не прошел. Весь платок покраснел от крови. Мария со слезами следила за сестрой.
— Ты ведь не умрёшь, правда? — спросила шёпотом, когда Настя обернулась к ней.
— Я просто болею, сестрёнка.
— А почему кровь?
— Это... из больного зуба.
— Правда? — успокоилась Мария, обнимая Настю.
— Правда... А сейчас запомни хорошенько, что я скажу, ладно? Я напишу на этой тряпочке-повязочке телефон и адрес наших родственников. Если останешься одна, с чужими тётями и дядями, обязательно попроси позвонить нашей бабушке, только не забудь, я тебя очень прошу.
— Хорошо. А ты?
— Я всегда буду с тобой. Но если очень заболею, и меня заберут далеко, ты скажешь, как связаться с бабушкой.
— Я ведь маленькая.
— Зато умная. Я повяжу эту тряпочку тебе на поясе. Сохрани её, не теряй.
Высвободившись из объятий Марии, Настя приподняла её рубашечку и закрепила повязку. Потом от слабости и бессонной ночи веки её сами слиплись. Но только она заснула, Мария дёрнула её за плечо:
— Настя, а Настя, ты не умерла, а?
Настя поняла, что у сестры не прошел страх от крови. Взяла её на руки и сказала, поглаживая кудри:
— Ты поспи, а я тебе спою.
Мария, кивая головой, сомкнула глаза, хотя ей не хотелось спать. Настя тихим голосом спела колыбельную, и следом за ней и сама уснула.
; ; ;
Иван Петрович просыпался рано. По привычке взглянул на часы, но в темноте не увидел стрелок. Сопровождающий офицер мирно спал на соседней кровати. Встав, бесшумно оделся, взял сигарету, зажигалку, вышел в коридор, курил долго, стоя в полутьме. Потом вернулся, взял полотенце, пошёл умываться. Из крана тонкой струйкой текла лишь холодная вода. Недовольно бормоча, генерал вымыл лицо, вытерся, приоткрыл окно и в комнату хлынул влажный морской воздух, пропитанный запахами поздних парковых цветов.
Иван Петрович долго смотрел в сторону залива, где ясно были видны ходовые огни океанского лайнера, приближающегося к городскому порту. Тоска, тревога о внучках опять заполонила душу. Он мысленно проклял междоусобицу вековых соседей, не улавливая и не понимая глубинные причины произошедшего. Он был военным до мозга костей, и имел представление о том, что значит вести народы на бойню.
К комендатуре подкатил «уазик», остановился. «Ночной патруль, наверно», — подумал Иван Петрович, из него вышли несколько человек в форме. Один был славянином, и с ним говорили по-русски, Иван Петрович расслышал лишь отрывок разговора:
— Говоришь, цыганочек видели в грузовом районе?
— Да, он так оказал.
— Идиот, я же предупредил. Не надо было отлучаться.
— Ладно, никуда не денутся.
Дальше разговор оборвался, они вошли в комендатуру. Иван Петрович растревожился. Вспомнил лицо малышки и взгляд старшей девочки.
«А если это они?!» От этой внезапной мысли почувствовал себя паршиво, участилось дыхание. Присел, вытер холодный пот со лба, восстановил в памяти всю картину. Ужаснулся ещё больше. Разбудил своего спутника, рассказал о своей догадке, припомнив, что девочки и по возрасту совпадают. Офицер, успокаивая его, быстро оделся и спустился в комендатуру разузнать обо всём. Но тех пришедших уже не было в комендатуре, а дежурный не имел понятия о сути разговора.
— Иван Петрович, утром съездим в село. Если их там нет, вернёмся и начнём поиски, — сказал офицер.
Но утром пришло тревожное сообщение. В том районе республики, куда собирался Иван Петрович, были ночные стычки с партизанами, и туда был отправлен отряд. Поездка откладывалась.
Уже к обеду погода испортилась. Начало моросить. Иван Петрович с офицером долго ходили по грузовому порту, расспрашивая людей, но никто не видел цыганочек. Единственным, кто сообщил о девочках, был матрос с сейнера, прибывшего из России, и пришвартовавшегося к причалу.
— Да, были две цыганочки, вчера утром. Даже заплатили, чтобы я забрал их в Россию. Я сказал подождать, но они не пришли.
— А почему ушли? Ничего необычного не заметили? — спросил Иван Петрович.
— Помню, подъехали к причалу военные. Больше ничего.
— Значит, боятся военных, — рассудил сопровождающий офицер, — помните, когда «уазик» подъезжал к причалу, они скрылись. Но, Иван Петрович, не будем накликать беду. Ваши внучки наверняка дожидаются вашего приезда. Надо вернуться в комендатуру, так будет лучше.
В комендатуре офицер связался с российской военной базой, уточнил обстоятельства. С базы позвонили в комендатуру, попросили ускорить поездку Ивана Петровича. Комендант на свой страх и риск выделил машину, и скоро они в сопровождении ещё двух солдат направились в село.
Уж много лет Иван Петрович не бывал в этих краях. Из памяти стерлись очертания ландшафта, силуэты гор, покрытых на вершинах вечными снегами. Но удушающая влажность воздуха, цитрусовые плантации, разбросанные по склонам, были всё те же. Вспомнил генерал и радостный смех Анастасии, прячущейся от него за бабушкой. Но... опять с глазами цыганочки. Он их просто принял за внучек?
Скоро повернули с набережной в сторону гор, прокатились некоторое время по склону, и далее дорога повернула к бухте, где трасса проходила с южной стороны, въехали в тихое и безлюдное село. Остановились против дома Алексея. Водитель заглушил мотор. На шум машины залаяла собака Месропа.
Вошли во двор, и пока Иван Петрович с щемящим сердцем разглядывал брошенное хозяйство сына, офицер дёрнул за ручку входной двери, но она была заколочена. Месроп, проводив девочек, и окна заколотил, чтобы мародёры не полезли в дом.
На лай собаки Месроп вышел из дома, осмотрелся, подошёл. Думал, Скорпион вернулся. Но, увидев Ивана Петровича, обрадовался, они обнялись.
— Может, открыть дверь? — предложил Месроп.
— Не стоит, Месроп, я за внучками. Не знаешь, у кого они?
— За внучками?! — Месроп изумился.
— А разве их нет в селе?
— Уж третий день, как проводили их на автобусе с Норой в город, к родственникам Шалвы. Они наверняка уже в России.
— Их нет в России, Месроп. А где Нора?
— Здесь ночами бои, дороги перекрыты. Наверно, она задержалась у родственников Шалвы. Ты не волнуйся, может, и дети там, если правда, что не попали в Россию.
— Говорю, нет их там. Адрес родственников Шалвы есть у тебя?
— Конечно. Может, зайдёте? Не по-божески встречать так, на улице.
— Спасибо, Месроп. Я зайду, поздороваюсь с вашей супругой, возьму адрес.
Иван Петрович последний раз глянул на осиротевший дом сына, и медленно, заплетающимися шагами, двинулся за Месропом. Поздоровался с вышедшей на крыльцо Сатеник, и, зайдя в зал, увидел на стене фотографию в рамке. На ней были те цыганские девчонки, только без платочков.
— А это... кто, Месроп? — спросил, сам уже зная ответ.
— Как?... Твои внучки, Иван. Хотя понятно, ты давно их не видел.
С душераздирающим стоном Иван Петрович обхватил голову, упёрся в стену. Подбежал офицер:
— Вы плохо себя чувствуете?
— Смотри, — указал Иван Петрович на снимок. Офицер взглянул на фотографию, понял, и был не менее поражён:
— Но почему же в цыганских платках? — спросил он Месропа.
— Вы их видели? — удивился Месроп.
— Видели, но не узнали.
— И Нору видели?
— Нет, девочки были одни.
— Значит, случилась беда. Дети одни, значит, беда случилась с Норой. Вот адрес, поезжай, найди. Да, Иван, все ценные вещи Анны у меня надежно спрятаны. Если можно, увези.
— Какие вещи, Месроп?! Душа в погибели! Найти внучек и не узнать, эх, исчезнуть бы мне! Подаяния пожалел собственным внучкам! Э-эх!.. Господи, прости, Господи помилуй...
— Многое нам неведомо, Иван. Сейчас все в бегах. Они целы — значит под Божьим оком. Найди внучек, спроси о Норе. Видно, не добрались до родственников Шалвы.
— Позволь, Месроп, я возьму фотографию?
— Возьми, это Сатеник поставила рядом наших внучат.
— Век не забуду, Месроп, прощай.
Они обнялись. Генерал нетвердыми шагами пошёл к машине, сел. Водитель завёл мотор, тронулись в обратный путь. В дороге, видя состояние Ивана Петровича, офицер пытался успокоить его:
— Мы найдём их, Иван Петрович, пройдём по всему городу и найдём.
Но Иван Петрович не унимался, говорил возбуждённо, хоть и севшим от горя голосом:
— Это Божье наказание за мою неправедную жизнь. Полсвета обошёл, воевал. Да, пришлось убивать. Но выбора не было, Господи — или они, или мы. Знаю — грешен. Но не внучкам же нести мой крест!
Подъехали к пропускному пункту в город. «Уазик» остановился у обочины. Солдаты вышли, расспросили караульных, и один из них, проверявший документы, узнал девочек по фотографии, рассказал о происшедшем.
— Куда отправили ту избитую женщину? — спросили солдата.
— Посадили в проезжающую легковушку, а куда увезли, не знаю. Она была без сознания, много крови потеряла. Но я ни при чем.
— Найдём того, кто при чем! — угрожающе сказал сопровождающий офицер и связался с комендатурой.
Комендант приказал задержать Скорпиона и привести в комендатуру. Солдаты довезли Иван Петровича и офицера до комендатуры и уехали выполнять полученный приказ. Иван Петрович с офицером отправились в свою комнату, чтобы прийти в себя и обдумать, что делать дальше.
Вечерело. Дождь то усиливался, то прекращался. Было сыро, хмуро.
— Раздавлю, истреблю этого урода. Взял автомат, и — вояка! — охотится за детьми. Не поймают солдаты, сам начну охотиться, и посмотрим, кто кого!
Иван Петрович возбуждённо ходил по комнате, а офицер старался успокоить его:
— Поймают, обязательно поймают. Местные власти тоже хотят избавиться от бандитов. Это бывший наш союзный министр-«перестройщик» освободил их из тюрем, поставил под ружьё. Здесь народы в дерьме, Иван Петрович.
— Страшнее духовное дерьмо. Э-эх, найти бы внучек!.. Пойдём, наведаемся к родственникам Шалвы, может, там что-то прояснится?
— Конечно надо идти, скоро стемнеет.
Всё прояснилось — увидев полуразрушенный дом, они поняли, что девочки, ища спасения, ходят где-то по городу, и никому нет до них дела.
Вернулись в комендатуру, Иван Петрович связался с российской военной базой, оттуда соединились по спутниковой связи с Россией, с больницей.
— Отец, у меня плохое предчувствие, найди их скорей, — умоляла Анна. Потом сказала, что уже может ходить, и скоро выпишется из больницы.
Иван Петрович не вдавался в подробности, лишь сообщил, что девочки в городе, чтобы Анна не беспокоилась.
Дождь на улице не прекращался. Сидя у окна, Иван Петрович смотрел на утонувшие в темноте городские кварталы, и с болью в душе гадал, где же могли быть его внучки, в каких трущобах с какими опасностями сейчас сталкиваются они...
; ; ;
Вечерело. В эту изменчивую осеннюю пору неожиданно проглянуло солнышко, окутанное в мрачно-багровые тона заката. Сёстры давно проснулись и стояли у смотрового окошка. Глядя на белый большой теплоход, разговаривали. Настя рассказывала о далёкой желанной, большущей стране, где всё как сон, и куда они должны добраться на том большом теплоходе.
— И котёнка туда заберём? — спросила Мария.
— Конечно, не оставим же его одного.
— А почему нас оставили?
— Никто нас не оставил. Так получилось.
— Нет, оставили, оставили!
— Я же с тобой, Мария, не плачь, пожалуйста, давай, соберёмся и пойдём, хорошо?
— Хорошо. Но мне страшно. Там волки.
— Это не волки, а бездомные собаки. Пойдём, я их не боюсь.
— Мы больше никогда-никогда сюда не придём, да?
— Никогда-никогда...
Подальше от людей, идя по линии прибоя, сестры приближались к главному причалу. Уже видны были вооруженные люди, охраняющие его, и за ограждением много людей, ожидающих посадку на теплоход.
По набережной проехала машина с солдатами, Настя не осмелилась идти к ожидающим, решила подождать до наступления полной темноты. Расстелила одежду у волнореза, на безветренной стороне, усадила Марию, дала ей в руки котёнка, и сама села рядом, раздумывая об одном: как попасть на теплоход. Денег не осталось, кроме мелочи, поданной кем-то Марии.
Кругом шумели чайки, бакланы. Редкие люди проходили по набережной, не замечая девочек, исчезали куда-то.
Настю осенила мысль, что если б была папина лодка, она бы проплыла меж тёмных столбов причала, и подошла ближе к теплоходу. Хотя и не представляла, как подняться на борт. А если поймают, если попадутся опять те страшные люди?.. Ее приводила в ужас мысль — нет, не о собственной смерти — о возможных бедствиях Марии. Каждый раз, когда она об этом думала, обнимала до боли Марию, целовала её синие глазки, успокаивала, утешала её и утешалась, таким образом и сама: что когда-нибудь кончится беда и она, хоть один день, нет, много дней, будет спать вдоволь, не вздрагивая от постороннего шума, не пугаясь ночных силуэтов взлетающих истребителей, артиллерийской канонады...
Стало холодно. Вокруг всё потонуло в темноте, Мария уснула у неё в объятиях.
На теплоходе видны были лишь огоньки на мачтах. А там, где сидели люди в ожидании, появились костры. Хорошо бы согреться. Ночь несла новые страхи. Где-то неподалеку — вой одичавших собак, безумные крики, следовавшая за ними стрельба. Луна, мелькающая меж дождевых облаков, смотрела угрожающе-отчуждённо. Мария могла простудиться. Она пару раз просыпалась от кашля, сонно глядела на Настю, и, удостоверившись в её присутствии, прижав её ладонь к своей щёчке, снова засыпала. Надо было идти к костру, согреться, высушить ботинки, носки. Если люди уходят от войны, значит они не злые, и не прогонят их.
Взвалив на спину полусонную Марию, прихватив сумку с котёнком, Настя пошла к беженцам. Сидящие у крайнего костра несколько пожилых мужчин и молодая женщина — приняли её обыденно, каждый думал о своих заботах.
— Можно я здесь сяду, мы чуть-чуть с сестрёнкой погреемся, а потом уйдем, — промолвила Настя.
— Садись, конечно, погрейтесь. Не страшно, доченька, в такую пору задерживаться на улице?
— Мы издалека, тётенька, не из города. — Настя взяла на колени Марию, удобно села на вещи, и постепенно согреваясь, закрыла глаза.
— Где же их родители? — бросая поленья в костёр, задумчиво произнёс один из стариков.
— Одеты как цыганочки, а лица славянские, — сказал другой.
— Сейчас не поймёшь, всё перепуталось, — ответил первый.
— Издалека, наверно, голодные, — вздохнув, произнесла молодая женщина, и из рюкзака доставая хлеб с сыром, коснулась плеча Насти. Та открыла глаза. — Возьми, поешь, доченька.
— Спасибо, — робко прошептала Настя, — я оставлю для Марии.
— Её Марией зовут?
— Да.
— А тебя?
— Анастасия, Настя.
— Значит Настя. А почему одеты как цыганочки? Я, например, гречанка, и ничего.
— Нас ищут. Мама — в России, а папа очень далеко. Маму ранили. Её тайком вывезли.
— А вас что оставили?
— Не оставили. Нас тётя Нора провожала. Её бандиты поймали, а мы скрылись.
— Теперь понятно. А кто же за вами гонится?
— Папины враги. Он когда-то их в тюрьму посадил.
— А твой папа был милиционером?
— Нет, он военный. Он сильный, он обязательно нас найдёт.
— Ты ешь, не волнуйся. Конечно, он найдёт вас. Дай, подержу твою сестрёнку.
Настя неуверенно посмотрела в глаза гречанки и, найдя в них искреннее сочувствие, отдала Марию, и начала есть хлеб с сыром. Потом гречанка налила из термоса тёплый чай, и Настя запила еду.
— А почему ты не уедешь с сестрёнкой в Россию? — После паузы спросила гречанка.
— У меня нет больше денег, я все потратила.
— Денег не нужно. Этот пароход за греками прислали.
— Правда? Может, и за русскими пришлют?
— Кто сейчас думает о русских, доченька? Они — там, наверху — заняты более важными делами. Скажи, у тебя есть свидетельство о рождении?
— Нет, я об этом не догадалась.
— Ещё бы. Ты же дитя. Это старшие должны были думать. Ладно, ешь, завтра придумаем что-нибудь.
— Боюсь, днём нас могут забрать.
— Не бойся, ешь...
— Я за сестрёнку боюсь.
— Ничего, ничего, всё образуется. Положи голову на рюкзак, согрейся, поспи.
Настя послушалась и в тепле мгновенно уснула.
— Что такое? — спросил старый грек, увидев слёзы у дочери на глазах.
— Если этих ангелов преследуют, то грош цена этому миру, — вздохнув, произнесла гречанка.
— А чьи это дети? — спросил старик.
— Не знаю, папа, не знаю. Надо их как-то на теплоход провести.
— Нельзя забирать чужих детей. Наверняка есть родители.
— Но они в беде. Кто-то должен помочь им?
— А как проведёшь?
— Сначала переодену, и при посадке все скажут, что они мои. Корабль должен зайти в российский порт, там детей и отдадим властям.
— Ну, смотри, дочка, тебе виднее. Опять дождь намечается. Начинали бы посадку, как бы не промокнуть.
Гречанка глядела на спящую Настю и её сердце дрогнуло. Печать обречённости была на лице девочки. Во сне она вся дрожала, от кошмаров действительности уходя в кошмары сновидения.
— Спи спокойно, спи... — гречанка гладила её золотистые кудри, и Настя перестала дрожать, дыхание стало ровным, но тень обречённости не исчезла.
Замяукал котёнок и вылез из сумки. Гречанка дала ему сыра, и, предупредив отца, сама сомкнула глаза.
Ближе к утру её разбудил рёв машины. Из кузова грузовика, накрытого брезентом, выпрыгивали на землю солдаты и шли к теплоходу.
— Появились. Наверно начнут посадку, — произнёс отец гречанки.
Солдаты поднялись по трапу на теплоход, а машина тем временем уехала. Следом подкатил «уазик», оттуда вышли двое, и начали кого-то искать среди беженцев.
К своему ужасу гречанка заметила, как бесшумно метнулся прочь и растворился в темноте силуэт Насти. Мария продолжала спать в её в объятиях. Машинально сняв шаль с головы ребёнка, приткнула личиком к своей груди, будто кормит её.
— Что выставила грудь напоказ, укрылась бы, что ли, — зарычал один из солдат на гречанку.
— Нормальные мужчины не глазеют на кормящую мать, — отпарировала она.
— Ты ещё поговори у меня, -— пригрозил солдат и отошёл.
— Кто-нибудь видел здесь цыганочек? — спросил второй.
— Была тут одна, ушла в сторону парка, — сонно сболтнул кто-то у дальнего костра.
— Одна была или двое? — переспросил солдат.
— Может, и двое. Темно было, не заметил.
— Больше никто не видел? — спросил солдат. Воцарилась тишина. Гречанка в ужасе молилась, чтобы всё обошлось.
— Ладно, пойдём, не упустить бы их, — поторопил второй, и они пошли в парк. Гречанка тихо, чтобы не будить, отдала Марию отцу, подошла к тому мужчине и с размаху, со всей яростью ударила его по лицу.
— За что, дура?! — завопил мужчина.
— Чтобы ты подох, собака, и твой поганый язык пересох, — прошипела гречанка и вернувшись, взяла Марию на руки.
Из глубины парка послышались крики, потом стрельба, и всё затихло. Мария проснулась.
— Я Настю хочу, — протирая ручонками глазки, тихо промолвила она.
— Настя придёт, она за кошкой пошла, — сказала гречанка. — Настя взяла сумку для котёнка.
— А почему ты плачешь? — спросила Мария.
— Я не плачу, дочка, это... это от костра, от дыма. Давай-ка я тебя приведу в порядок, и ты поешь что- нибудь, хорошо?
— Хорошо, — кивнула головой Мария. Среди людей, хотя и чужих, ей не было страшно, и скоро Настя придёт с котёнком.
Разрешили посадку на теплоход. Ожидавшие ночью и вновь прибывшие хлынули к трапу теплохода. Страхи гречанки не оправдались. Она показала паспорт и спокойно прошла. Никто не спросил о ребёнке. Но, как только поднялись на борт, Мария вдруг завопила отчаянно:
— Настя больше не придёт, не придёт!.. — Гречанка вздрогнула. Весь ужас, что накопился в душе за последние часы, хлынул наружу. Она рыдала, спрятав лицо в объятиях Марии. А Мария с отчаянием и безнадежностью глядела на берег, пока гречанка не вошла в каюту.
Погода ухудшилась. Полчища чаек, бакланов кружились над портом, криками предвещая надвигающуюся бурю. На теплоходе дали штормовое предупреждение. К вечеру поток людей иссяк, и капитан скомандовал убрать трап, швартовые и поднять якорь.
В наступившей темноте в небесах засверкали молнии, прогремел гром, и начался ливень. Теплоход медленно, покачиваясь от накатывающих волн, отдалился от безлюдного берега.
— Бедный ребёнок, она уснула с именем сестрёнки на устах, — вздыхая, говорила гречанка, уложив Марию на койку, выделенную им в каюте.
А её отец, пожилой грек, смотрел в иллюминатор на удаляющийся берег, и прощался с той землёй, которая более двух тысяч лет была родиной его предков. Он смотрел неустанно, пока очертания берега не растворились в темноте. Прожитая жизнь утонула в прошлом, как ушла когда-то под воду цветущая столица греческой колонии Диоскурия, развалины которой он видел в детстве, ныряя с лодки. Сейчас дочь приехала за ним, и он возвращался на родину, к внукам, чтобы там провести оставшуюся жизнь.
Качка усиливалась. Несмотря на предупреждение и ливень, те, кто не мог выносить качку, поднимались на верхнюю палубу отдышаться, и гнетущая аура войны, мрачная, как эта штормовая ночь, рассеивалась в душах, появлялось ощущение пространства, перспективы, а, значит, думы и заботы о будущей жизни. Но шторм усиливался, и люди расходились по каютам, чтобы новое утро встретить в иных краях.
Заканчивалась мрачная полоса берега, и дальше — мерцающие, как светлячки, мириады точек, венцеобразно разбросанных по берегу, до бесконечности горизонта.
«Россия...» — радостно выдохнула Настя, приподняв брезент спасательной шлюпки, в которой она укрылась.
Ещё на берегу, уйдя от преследователей и затаившись, Настя видела, как гречанка с Марией на руках поднимается на теплоход.
В темноте, под проливным дождем, девочка спряталась на причале за швартовым кнехтом, и ждала, когда борт теплохода, накренясь от качки, максимально приблизился к причалу, и тогда отчаянным прыжком перенеслась через разделявшую бездну и уцепилась за шину, висящую за бортом, оберегающую корпус от ударов. Потом проскользнув через леера на борт, тут же залезла под брезентовый чехол шлюпки, где, накрывшись оставленным на ее счастье чьим-то бушлатом и спасательными жилетами, под убаюкивающую качку и монотонный стук дождевых капель вскоре уснула.
...И сейчас, в этот счастливый миг, вспомнила свой давний сон, так как теперь наяву перед ней раскинулось то самое созвездие.
«Мы спасены...» — в который раз повторила она, и самозабвенно простерла руку свою, осеняя крёстным знаменьем бесконечное пространство.
А теплоход шел, ориентируясь по чётко различимой в волнах полосе света, рожденной вспышками лампы маяка. С правого борта были видны вдалеке идущие по освещенной трассе автомобили.
Уже ничего не боясь, с легкой душой, освободившейся от гнетущего страха и заботе о том, как обойти, опередить беду, что сберегало их с сестрёнкой, Настя в спасательном жилете, подхватив сумку с котенком, спустилась на палубу и пошла к двери, ведущей к каютам. Без усилий открыла дверь, вошла в коридор, поставила сумку в углу, и, распрямившись, увидела... чудовище во плоти... Да, она увидела Скорпиона, который выходил из средней каюты и, заметив цыганочку, тоже растерялся, стал звать дружка, вместе с которым они удирали в Россию.
Настя быстро опомнилась. Не услышав, что там бормотал Скорпион, толкнула дверь, пулей вылетела из коридора, выбежала на кормовую часть теплохода и встала за шпилем. Лихорадочно соображая — что делать?
Этого не должно было случиться, не должно! Она же была уверена, она же была счастлива...
«Боженька, помоги! Мамочка, я боюсь... Мамочка, спаси!..»
Вглядываясь в мрачные волны, она молилась, молилась...
Пронзительный крик, промелькнувший над бортом спасательный жилет, ушедший под воду, — это всё, что услышали и увидели те двое, выбежавшие следом за Настей обшаривать палубу. Ошеломленные поступком девочки, они, крадучись, спрятались в своей каюте. Будучи порождением зла, соприкоснувшись с духом отчаянным, ими погубленным, — на телесном, животном уровне они всё же ощутили страх за содеянное.
Крик Насти услышал и вахтенный матрос, вышедший на капитанский мостик. Предупредив рулевого, он опустился на палубу, вошёл в коридор. Удивился, обнаружив сумку с котёнком. Не заметив более ничего подозрительного, вернулся в рулевую. Вскоре прозвучал аврал для команды. Теплоход, сбросив ход, приближался к пристани.
После швартовки долго ещё пришлось ждать бежавшим от войны пассажирам, пока откроется контрольно-пропускной пункт. Как только на теплоходе опустили трап, по каютам дали радиообъявление, все пошли к выходу. Гречанка шла, держа Марию на руках, с отцом и соплеменниками. Шли с облегчением, наконец, свободные. Они вернулись в ту страну, с которой их разлучила судьба.
— Кошка, кошка! — вдруг закричала совсем, казалось, сникшая Мария.
— Какая кошка? — удивилась гречанка.
— Моя кошка! — твердила Мария, указывая на матроса, державшего котёнка у груди.
— Это точно — ваша? — спросил моряк, услышав крики.
— Откуда она у вас? — С холодком, охватившим душу, с недоброй догадкой спросила гречанка. ,
— Вахтенный в сумке нашёл. Там был еще рубль с копейками. Ночью слышали крик, он выходил проверить. Нашёл только сумку.
— Значит, Мария проснулась на крик сестрёнки. Говорила, что Настя зовёт. А мы сказали, что это чайки... — Гречанка отвела глаза, чтобы Мария не увидела выступивших слез, и... тут увидела ночных гостей, подходивших к их костру. Подойдя ближе к матросу, сказала шёпотом:
— Видишь тех двоих, что идут на выход. Боюсь, это они бросили за борт хозяйку сумки, девочку.
— Гражданка, вы это серьёзно? — опешил моряк.
— Более чем. У меня на руках её сестрёнка.
Матрос, отдав котёнка Марии, спешно пошёл к вахтенным, передал услышанное, и они действовали быстро. Подойдя к ничего не подозревающим злодеям, молниеносно завалили их на палубу, связали, и по рации вызвали наряд с берега.
— Вы подтверждаете ваши подозрения? — спросил гречанку капитан теплохода в присутствии прибыв- чего с берега майора милиции.
— Это не подозрения — я подтверждаю, и здесь многие это подтвердят, — сказала гречанка, и, передав Марию соседке, кинулась к Скорпиону, пытаясь расцарапать ему лицо:
— Дьявол, как мог ты невинную душу...
Её силой оторвали от Скорпиона. Вахтенный матрос и другие вспомнили, что слышали ночной крик. Неожиданно Скорпион завопил:
— Сама, она сама, я не толкал!..
Милиционеры пинками вывели вниз по трапу обоих задержанных, посадили в машину и увезли. Гречанку и других свидетелей попросили дать показания в портовом отделении милиции.
Через час, по указанию начальника порта, вышел дежурный катер на поиски Насти и уже к вечеру матросы нашли лишь болтавшийся на волнах спасательный жилет.
После дачи показаний о произошедшем, гречанка спросила, куда определят Марию.
— Сначала в детскую поликлинику. «Скорую» уже вызвали. Потом будем искать родных, — сказал следователь.
— Я не хочу туда, я с тобой хочу, — заплакала Мария, цепляясь за шею гречанки.
— Я была бы рада тебе, доченька, но уезжаю далеко, в другую страну. Найдут, обязательно найдут твою маму и папу. Жаль, что нет телефона родственника или знакомых.
— У меня есть, я дяде милиционеру скажу.
— А нам не скажешь?
— Настя сказала, только дяде милиционеру, — запнувшись, повторила Мария.
-— Хорошо, сейчас позовём дядю милиционера. — Выйдя в коридор, следователь вызвал дежурного, и они вернулись в комнату.
— Вот дядя милиционер. Ему ты скажешь, да, девочка?
— Скажу. Вот здесь, — показала Мария на пояс. Гречанка развязала тряпочку-пояс, положила на стол. И действительно, там была аккуратно сложенная бумажка с адресами и телефоном.
Следователь прочёл адреса, покачал головой. Потом по междугородней набрал записанный номер. На другом конце провода подняла трубку недавно вернувшаяся с работы сноха Ивана Петровича, Надежда.
— Простите, у Вас есть родственница Мария, девочка годиков три-четыре? — спросил следователь.
— Мария? Вы имеете в виду дочь Алексея?
— Возможно, — и обернувшись к Марии. — Как зовут папу?
— Алексей, — сказала Мария.
— Что случилось? Где девочки? — Заволновалась Надежда от паузы в трубке.
— Мария здесь, рядом. Я следователь. Звоню по телефону, найденному у неё.
— А где Настя?
— Вы кем приходитесь девочкам?
— Я ее тётя.
— Тогда... — Следователь дал понять гречанке, чтобы Марию увели в коридор. Потом продолжил. — С Настей случилась беда.
— Боже мой, какая беда, где Иван Петрович? Он же выехал за девочками. Откуда вы звоните? Оттуда, где воюют?
— Нет, я звоню с российской стороны. Марию недавно забрали с теплохода.
— С теплохода? Одну? А где Настя?
— Она утонула.
В ужасе от услышанного, из-за дрожи, охватившей всё тело, Надежда уронила телефон. Некоторое время оставалась оцепеневшей, потом снова схватила трубку:
— Вы слышите меня, слышите?..
— Да, слышу. Вы долго молчали. Хотя, извините...
— Вы звоните из города Н.?
— Нет, но это рядом, пару часов езды.
— Там, в больнице лежит мама девочки. Я сейчас продиктую. Пожалуйста, отвезите девочку к матери. А потом я свяжусь с Иваном Петровичем, её дедом, он ищет девочек в ваших краях.
Перед отправкой к матери, пока медсестры кормили, потом купали Марию, гречанка на ближайшем рынке купила для неё платье, бельё, туфельки.
Когда пришло время прощания, девочка недоумевала, почему же её все бросают. Со слезинками на глазах она обиженно смотрела вслед уходящей гречанке.
Через пару часов медсестра, вышедшая из машины скорой помощи, несла только что проснувшуюся Марию. Она вошла в палату, где лежала мать ребенка.
Анна, убитая горем, сидела на постели в присутствии психолога, которая помогала ей собраться, чтобы не травмировать пережившую ужасы войны дочь. Марии уже знала, что её везут к матери. Теперь она верила, что Настя всегда говорила правду — что они найдут маму. Но сейчас она не откликалась на слова медсестры. Потеряв доверие к словам и обещаниям в этой бесконечной дороге к матери.
Вошли в палату.
— Ну, Мария, иди к маме, — шепнула ей в ушко медсестра.
Мария смутно, но помнила солнечный лик матери, а здесь на постели сидела похудевшая женщина, с безжизненными глазами, в слезах.
— Я Настю хочу, — тихо промолвила девочка, но потом протянула ручонки, и, уже в объятиях матери, смотрела на медсестёр, не понимая, почему у них на глазах слёзы. А сама прильнула личиком к щеке матери, погружаясь в родной душистый запах её золотистых волос.
Весть о гибели Насти настигла Ивана Петровича на военном катере, когда после долгих мытарств по городу стало известно, что перед посадкой на теплоход, отчаливший вечером прошлого дня, у костров на причале появлялись две девочки, одетые по-цыгански. Так как при посадке не было ограничений, они, без сомнения, сели на теплоход. Иван Петрович срочно связался с российской военной базой, и за ним отправили дежуривший в нейтральных водах военный катер.
Уже на катере, освободившись от тяжелого гнёта неопределённости, предвкушая скорую встречу с внучками, Иван Петрович сидел в каюте помощника капитана, мучаясь от надоевшей качки. Более часа назад он попросил сопровождающего офицера, Алёшу, подняться в рубку, попробовать связаться с теплоходом, который уже наверняка достиг российского берега.
Сидя в раздумьях, глядя в иллюминатор на ускользающий берег, Иван Петрович предвосхищал встречу с внучками, представляя их в своих объятиях... Но что-то Алёша задерживался, и он решил сам подняться в рубку, но прямо у входа на палубу наткнулся на Алексея, который с несвойственным ему волнением, нервно курил, а увидев Ивана Петровича, швырнул окурок за борт, замешкался, отводя взгляд. Холодок заполз в душу Ивана Петровича, и он осторожно спросил:
— Случилось что?
— Случилось, Иван Петрович.
— Скажи.
— Младшая — у матери.
— А Настя?
— Она утонула.
— Утонула?!
— Её выбросили за борт. Те бандюги. Уже арестованы.
Воцарилось долгое, долгое молчание. Тяжело, на свинцовых ногах, Иван Петрович шёл к борту, цепляясь за леера, раненым медведем заревел в туманное пространство, из душевной бездны в бездну вод, в бездну времён, поглотивших его внучку.
Терялся смысл жизни. Всё становилось бесполезным, никчемным. На его жёсткое казачье лицо, покрытое то ли брызгами бушующей морской воды, то ли слезами, опустилась беспросветная тоска, бескрайняя тьма.
Перед вылетом в Сибирь Ивану Петровичу предоставили встречу со Скорпионом. Тот, увидев зашедшего в камеру огромного генерала, проклял свою участь и дрожа, ссутулился у стены. Иван Петрович безмолвно смотрел на эту кучу дерьма, выхватил мощной рукой гусиную шею, взглянув в мерзкие глаза, с отвращением отшвырнул, и, выйдя из камеры, долго, тщательно мыл руки под краном, избавляясь от липкой мерзости.
Анна с Марией шли к берегу, купив по пути букет хризантем. На набережной, у лестницы на пляж, Анна взяла из рук Ивана Петровича цветы и спустилась к морю. У линии прибоя сняла туфли, оставив их на песке, и по колено вошла в пенистую прохладную воду.
С тоской смотрела она на морскую даль, возрождая в душе затерянные отзвуки невозвратимых времён, ища в мареве горизонта Настины очи, и пошла бы она к её зову, слилась бы с ней, исчезла бы со своей невыносимой болью, но... голос Марии остановил. Она медленно опустила хризантемы на воду, перекрестилась, осенила крестом лик дочери в вечности, обернулась, медленно выходя из воды. Но море не приняло цветы, швырнув их обратной волной к её ногам. Анна содрогнулась от страха. Вышла из воды, поднялась по лестнице.
Почему-то вспомнила, что в ближайшей больнице работала давняя, ещё со времён учёбы в медицинском институте, подруга. И вдруг решила навестить её.
— Анна, ты ведь знаешь, через четыре часа самолёт. Но если успеем, то пойдём, — сказал Иван Петрович.
— Это недалеко, мы быстро, — уверила его Анна. И вправду, больница находилась неподалеку, в уютном прибрежном парке, окружённая вечнозелеными субтропическими растениями.
У входа Анна хотела оставить Марию с дедом, чтобы пойти одной.
— Нет, я с тобой! А то ты потеряешься, и я опять буду тебя искать, — закапризничала Мария.
— Доченька, прости. Я быстро.
— Ничего, идите вдвоём, — глухо проговорил Иван Петрович, — идите, а я покурю вон на той скамеечке.
В приёмной Анна расспросила о подружке. Было приятно, что Людмила теперь главный врач, Дежурная связалась с по телефону и сказала, что та сейчас спустится со второго этажа.
Пришла Людмила, обнялась с Анной, обняла Марию и, посмотрев на Анну, спросила:
— Что с тобой, подруга, почему в трауре?
— С Настей случилось беда, — Анна не договорила. Слезы потекли.
— Боже мой, не может быть. Пойдём ко мне, расскажешь, что и как. Боже мой, я помню её маленькой, я столько с ней играла!
Людмила, вытирая внезапно хлынувшие слезы, взяла на руки Марию, и они с Анной поднялись в кабинет.
Посадив Марию с котёнком у стола, угостила сладостями, села с Анной на диван.
Тем временем котёнок выскользнул из рук Марии, выбежал через приоткрытую дверь в коридор.
Оставшись один, Иван Петрович сел на скамеечку рядом с пожилым пациентом. Кивком головы поздоровался и, закуривая, предложил и ему.
— Мне нельзя. Я уже откурился — отказался тот.
— Тогда извини, не знал, — сказал Иван Петрович и потушил сигарету.
К больнице подкатила иномарка, остановилась у входа, вышел прилично одетый мужчина.
— Вот и барон навестил. Удивительный народ эти цыгане, — вздохнув, произнёс сосед по скамейке.
— А что? — напрягся Иван Петрович, услышав о цыганах.
— Совсем не родная ему, но соплеменница. Уже второй день навещают. Закупили все лекарства, что ей нужны. Но надежды мало, говорят, уже гроб заказали.
— Приятель, о чём ты говоришь? А кто больная? Пожилая? — подумав о Норе, спросил Иван Петрович.
— Какая пожилая? Совсем девочка.
Будто молния поразила Ивана Петровича. Он привстал, но всё вокруг закружилось, как карусель.
— Помоги, пожалуйста, — выдохнул он.
Держась друг за друга, они пошли ко входной двери, когда услышали из машины женский голос:
— Иван, это ты?
— Нора?..
— Я, Иван, я. Извини, ногу сломали, не могу выйти. Повидал внучку? Я сегодня узнала, собиралась к Анне.
— Богом клянусь, не знал, что она здесь, тем более, что жива.
Иван Петрович устремился в больницу.
Тем временем цыганский барон, постучав, вошёл в кабинет Людмилы.
— Заходите, пожалуйста, — привстав, пригласила Людмила. — О вашей цыганочке ничего утешительного не могу сказать. Всё хуже и хуже.
— Девочка эта русская. Но она больше, чем наша родная, мы её заберём. Пусть последние дни проживёт в семейной обстановке.
— О ком вы говорите? — Привстав, вмешалась Анна, вся дрожа от необъяснимого предчувствия.
— Девочка, лет десяти. Её принесли сюда из парка на набережной, всю мокрую, без сознания.
— Господи, да ведь это моя дочь, —- завыла Анна.
Изумлённые новостью, Людмила и барон выбежали в коридор, открыли дверь в палату. На кровати лежала Настя, рядом приспособилась Мария с котёнком, и что-то говорила, говорила старшей сестре, глядящей на неё благоговейным прощальным взглядом.
Вошла Анна.
— Мама, вот и ты пришла... — со счастливой улыбкой прошептала Настя, и глубоко вздохнув, медленно сомкнула глаза.
Невозможно, неестественно было Анне цепляться за ускользающее из бытия... Разверзлась бездонная пропасть, куда стремительно катилась она, и эта бездна бесповоротно отдаляла её от всего. Время умирало.
— Внучку мою спасите! — орал на всех Иван Петрович, но и без его крика Настю окружили все врачи, пытаясь оживить находящееся уже в Божественном покое измученное тело. А Мария, силком удалённая от сестры, всё умоляла ту не умирать, плакала за дверьми в объятиях деда.
Анна — в бездне небытия, на коленях, руки молитвенно у глаз, — пребывала в бессловесной молитве, не видя и не слыша, не ощущая ничего, кроме души и образа дочери, застывая в мгновеньях улыбки её.
А неудержимое время шло своим чередом, не щадя ни людские страдания, ни радость мгновения...
; ; ;
Сидя у окошка в комнате деда, Мария глядела на бескрайние снежные дали, ожидая появления дедушки, который утром с приятелями ушёл в тайгу на охоту, и пока не вернулся.
— Мария, что прилипла к окошку? Пойдём, посмотришь, что я тебе принёс, — сказал Алексей, заглянув в комнату.
— Папа, я несчастливая, да? — спросила Мария грустно. У Алексея сердце защемило. Он вспомнил, как то же говорила Настя.
— Нет, доченька, ты самая счастливая, — сказал он, вздыхая.
— А почему и бабушка и дедушка все время о Насте говорят, а меня позабыли?
— Не забыли тебя, просто завтра Настя с мамой возвращаются из санатория.
— Правда?! — обрадовалась Мария, прыгнув в объятия отца.
— Правда, доченька, я подарки купил на Рождество, для Насти, для мамы, для тебя.
— И дедушке с бабушкой тоже?
— Конечно и для них. Завтра к нам крёстный прилетает, чтобы проведать тебя и Настю.
— Крёстный?
— Дядя Шалва. Он мне жизнь спас. Долгое время был в плену. Приедет, расскажет. Сейчас пойдём, посмотрим подарки. Потом мне идти на работу.
Созвездие венца
© Copyright: Седрак Симонян, 2021
Свидетельство о публикации №221081600280
Свидетельство о публикации №221081600280
Рецензии