Во глубине сибирских руд

     Приехав в шахтерский город, я сразу решил испытать себя и узнать, что это за труд такой? О нем представления были весьма туманными, больше романтическими, как же – труд глубоко под землей, словно в преисподней, воображение рисовало фантастические картины.
     С другой стороны виделся образ передовика Стаханова и страх отступал. Наоборот, тянуло самому взяться за отбойный молоток, все узнать, попробовать.
     Ближайшая шахта от места, где я жил, в двадцати минутах ходьбы, и называлась «Шахта  им. Ворошилова». Или проще - «Шахта 5-6», по номерам стволов (грузовых лифтов), по которым поднимали на-гора уголь и породу. По лифту опускали проходчиков, взрывников, откатчиков, рабочих участков.
     Первоначальная экзотика ошеломляла. Все, казалось нереальным. Лифт опускал шахтеров на нужный горизонт. Это десятки метров от поверхности земли.
     Экипировка – соответственно требованиям и правилам техники безопасности. И в килограммах это имело приличный вес: брезентовая роба на десяток килограмм, резиновые сапоги, головная каска со светильником и толстым проводом к аккумулятору (тоже – 3-4 килограмма), крепящегося к брючному ремню сзади. Пол-литровая фляжка кофе, как и СМС (самоспасатель – красная металлическая ребристая банка, внутри которой находится противогаз), «тормозок» - твой личный обед, который можно взять из дома или купить в буфете шахты.
      Перед сменой все дружно спешили в раздевалку – переодеться в робу, взять с собой все необходимое, налить кофе во фляжку в определенном окошке – готовый горький напиток, приготовляемый женщинами в специальной комнате. Кофе было настоящим, его наливали бесплатно.
     Если ты рабочий на участке, это еще 20 килограмм аммонала или аммонита (взрывчатого вещества).
     Все это приходилось нести несколько километров по основной выработке до участка, куда ты причислен на работу.
     Подгоняемый  сумасшедшей струей вентилятора – нагнетаемого воздуха, доставляемого на дальние участки (выработки), где непосредственно добывался уголек, приходилось идти, сопротивляясь этой струе, а возвращаться, наоборот – упираясь, словно в стену, но ветер все равно пытался сбить с ног своей невидимой богатырской силой. 
     Дойдя со всем этим к месту работы, уже устаешь, а впереди ждет норма выработки, ради которой ты и тащился сюда, как проклятый.
     Самое тяжелое и противное из всего в шахте, это наряд на чистку так называемой заиловки – жидкой, вязкой, слежавшейся в отводных канавах глины. Смешиваясь с грунтовой водой, образовывалась заиловка (от слова «ил» - заилить), которую приходилось грузить в вагонетки, подаваемые с поверхности транспортным участком.
     Чистка отводных каналов – работа вспомогательная, потому и малооплачиваемая. Это стоило больших физических усилий. С трудом приходилось вдавливать шуфельную лопату в эту желеобразную массу. И с таким же трудом отрывать и закидывать в вагонетку, ощущая себя рабом древнего Египта, словно на строительстве пирамиды. Только там работали под жесткими лучами солнца, а здесь под землей, как грешники в аду. 
     Еще ш вахте работали крепильщики, электрики, горнорабочие и другие специалисты.
     Взрывники засверливали отверстия электробуром в пласте, куда закладывалась взрывчатка. После взрывных работ, начинали работать отбойные молотки, затем шла погрузка на транспортер, с последующей отправкой породы и угля на-гора.
     Участок, а их несколько в шахте, располагался на одном или двух горизонтах, соединяющихся меж собой колодцами, пробитыми в породе. Порой за смену приходилось по несколько раз лазить по лестницам с горизонта на горизонт, словно матросу по канатам на паруснике, выполняя поручения капитана – мастера участка.
     Обед через три часа, смен в сутках четыре – по шесть часов каждая, не считая времени спуска-подъема и дороги до места и обратно. Перед каждой сменой – планерка в конторе участка шахтоуправления, где каждый, как на фронте, получал конкретное задание: кому нести 20 килограмм аммонала, а затем чистить заиловку, кому работать непосредственно по дОбыче угля у конвейера.
     После смены, усталые, шли мы к стволу пешком, навстречу мощной струе вентиляции. Иногда, особенно после ночной смены, машинист попутного электровоза подбрасывал работяг в вагонетке до подъемного ствола.  Поднимались и шли в общую душевую, чтобы отмыть въевшуюся пыль в каждую пору твоего организма.
     У старых шахтеров я часто замечал на лицах безобразные синие пятна – причудливые рисунки въевшейся пыли от неосторожного обращения со взрывчаткой или нечаянного нахождения рядом в такой момент… Эти «рисунки», как наколки тату, не смывались, как и въевшаяся пыль в ресницы, словно насурмленых, как у девушек или женщин.
     Работали каждый день, кроме двух выходных.
     Шахтную «романтику» составляло еще и то обстоятельство, что в то время в них было много бывших заключенных, преступников, отсидевших срок, оставшихся еще со времен Великой Отечественной войны и уголовных элементов после тюрем в этих краях.
     Мне запомнилась фамилия одного литовца, не буду ее называть. Он отсидел положенный срок за то, что служил в вермахте артиллеристом. Остался работать в шахте, завел семью и, как обыкновенный советский человек, доживал свой век, видимо, привыкнув к этой жизни, так и не вернувшись на историческую родину.
     После детского дома, многое здесь показалось мне странным, необычным. Я познавал изнанку жизни, порой самую неприглядную.
     Было странно поначалу, как молодые братья-напарники по работе хвалились своими сомнительными «подвигами» вне шахты.  С шутками, прибаутками рассказывали о своем лагерном прошлом, о количестве ходок на зону, успев за неполные тридцать лет побывать там уже не один раз.
     Мне было восемнадцать, им лет по 27-30. Здоровые мужики, отравленные уголовной романтикой, чем непрестанно козыряли, демонстрируя блатную «феню»*, продолжая и здесь свои зэковские повадки. 
     Мерзко было видеть в общей душевой, где мы мылись после смены, как, к примеру, младший бравировал шестипалыми насекомыми на своем лобке, а у старшего была гонорея. Делились в подробностях друг другу (не стесняясь) про  очередное похождение «по бабам».
     Я с брезгливостью посматривал на этих отморозков, меня не привлекала подобная экзотика.
     А однажды моя наивность в сфере политики нечаянно пересеклась с жесткими убеждениями этих уголовников, дойдя до критической точки.
     Это случилось в обеденный перерыв, среди рабочих часто заводились разговоры о жизни, о политике. Шли они, как правило, в негативном ключе, учитывая контингент шахты. И мне пришлось уяснить еще одну неприятную вещь: в бригаде я один, словно белая ворона, - ранее не судимый, но добровольно влезший «во глубину Сибирских руд».
     В разговорах на тему «за жизнь» у мужиков часто сквозила неприкрытая ненависть к строю, к ее правителям. С особенной злобой они обсуждали нынешних и умерших вождей.
     Я с удивлением слушал эти выплески эмоций, и поначалу помалкивал, понимая, что не стоит лезть на рожон, хотя мне неприятны были подобные речи. Но однажды не сдержался. Отличился старший из братков, он грязно высказался о вожде мирового пролетариата Владимире Ильиче Ленине, назвав его «лысым пед…стом».
     Не ожидая от себя, я вдруг крикнул, чтобы он не смел так обзывать вождя, «которого любило все прогрессивное человечество…»
     Реакция оказалась ошеломляющей. Выругавшись, он кинулся на меня с кулаками. Я едва успел отскочить за вагонетку. Нападавший изловчился и, схватив меня за рукав робы, подтянул к себе, завязалась драка. К сопернику подскочила подмога - его брательник.
     Понятно, для меня плохо бы все кончилось, но вмешались взрослые мужики и растащили нас в разные углы.
     После долгих разбирательств и увещеваний, мужики смогли внушить братьям, чтобы те не связывались с «зеленым пацаном, который и жизни-то не нюхал», а им сказали, что запросто могут снова отправиться в места более суровые, чем это «теплое местечко» в шахте.
     Меня тоже строго предупредили, чтоб «не рыпался», не лез на рожон, здесь не на комсомольском собрании.  Может случиться, что следующий раз  они не успеют придти мне на помощь… Братья просто «уроют молодого комсомольца» в укромном уголке, завалят породой, что никто и не найдет…
     Я сам понимал, что угроза вполне реальна, а среда, в которую я попал, явно не разделяет мои взгляды… 
     Тогда мне повезло, я легко отделался, поняв также, что не все лояльны и к стране, в которой живут, более того, многие обижены ею, может, вполне незаслуженно…
     Жизнь, однако, продолжалась. Терриконы, дымились дни и ночи напролет. Эти рукотворные горы постоянно сеяли пепел на город, на дома, на снег, становящийся черным, не успев лечь на округу. Пепел забивался в щели рам сквозь двойные стекла окон. В погожие весенние дни, открывая их, чтобы почистить и помыть стекла, приходилось выгребать с полведра этого бурого добра.
     Работая, мы с женой учились в вечерней школе. Через год, по окончании одиннадцатого класса, с однокашниками решили «обмыть» в ресторане сразу два события. Как раз подошел срок получения диплома о среднем образовании и день нашей регистрации в ЗАГСе. Это выпало на начальную дату нападения Германии на Советский Союз - 22 июня 1941 года. Понятно, что последнее событие случайно совпало с двумя нашими датами, но именно по этой причине тот день запомнился на всю жизнь.
     Прошел год, вскоре я был призван в армию на Тихоокеанский флот в морскую авиацию. Полгода учебки – азбука Морзе, духовой оркестр и направление в роту радиотелеграфистов в бухту с красивым названием Горностай.
     Служба – это еще одна страница моей жизни, достойная пера, как и послеармейский период. Но об этом в другой раз…