Ради правды жизни

                Посвящается землякам, погибшим в братоубийственной войне.      
               
               
                1.
               Вокруг сельского магазина крутились малолетние пацаны. Искали копеечки и бычки. Сначала, правда, была попытка купить пачку папирос самим, посылая самого старшего за прилавок. «Пожалуйста… для папки, пачку Прибоя» — промямлит чубатый шкет, высыпая на прилавок мелочь. «Мамка же вчера купила… неужели Иван уже всё скурил?..» — уставится в малыша продавщица, выискивая его центр глаз. Загорелый, в самую горькую шоколадку, малец, стеснительно отведёт их, рукавом вытирая сопливый нос, выдаст: «Ага!.. Он, у-у как курит… по две пачки в день!» Засмеётся тетя Нина, наклонится, в самый упор зелёных глазёнок, спросит: «Ая-яй, Костик! Как нехорошо взрослых обманывать!»

Костя, сгорая от стыда, сгребёт обратно мелочь, как ошпаренный вылетит из магазина, ругая своих дружков, за глупую затею, за очередную пустоту. У конторы и магазина покружив, найдут в траве окурки, и один «десюнчик», – добавят, купят любимого напитка.

Развалившись в траве на берегу тёплого озера посчитают добычу. Четыре больших окурка, пять средних, и три бутылки душистой газировки.

Задымят, закашляются, как заведено, в мечты ударятся, как вдруг сверху, словно с неба, на них навалится огромный незнакомый дядька. «Ах, так, вашу кашу, мать! А ещё ремнём драть… и ещё пионерами называетесь, — наругает, наругает, напуская седыми метёлками жёстких бровей страха на курильщиков. — Соплюны, чубы одни торчат, а уже травиться!?»

Дёру даст, разбежится малышня, а потом все, до одного вернуться к незнакомому человеку. Старик был окончательно седовлас, высок, сух, плечист, в новеньком костюме, в примятую уже стрелку, а на нё-о-м!!! Матерь моя божия, столько наград! Пацаны, в жизни столько не видывали! Как на магнит, подтянулись к дедушке, заговорили его, спрашивая разрешения потрогать дорогой металл, оказывается — за две войны.

Старик был вроде добрым, и уже видно довольно уставшим. Он присядет на многолетнюю сушину, распустит удушливый галстук, будет долго рассматривать округу, синеющую гладь озера, облачные дали таёжных горизонтов, оживляя в памяти былое, любопытной пацанве улыбчиво отвечать.

И узнают ребята, много интересного, прямо необычного, о чём никогда им родители не рассказывали. «О становлении Советской власти в их районе, о партизанщине! Оказывается, о боевых действиях прямо в их сибирской деревне». Заокают, заохают, восхищённо пуча глаза, от новости: «Выходит, в этом крайнем доме, что от них сейчас в 100 метрах живёт своей жизнью, был штаб красных партизан!» «Во-о-т эт-т да-а!». — «Да, ну-у! не можа быть!» — то один, то другой наперебой восхитится. Не веря в то, что самая близкая стена к озеру, вся нашпигована пулями от карабинов и винтовок врагов и наших, в мозгах уже выстраивая планы, как отверстия эти найти, и в их непременно поковыряться…

Дедушка, оказывается, не один был, с ним была «культура» из района, — сопровождающая. Женщина с фотоаппаратом, словно не замечая шантрапы, подлетела со стороны, сходу взяла в оборот уважаемого ветерана. То к одной берёзке его поставит, заставит кепку снять, к груди прижать, достойный, в тему, снимок сделать. То к сосне подведёт, попросит, веточку понюхать, вроде помня ещё её малюткой. То к покосившемуся забору подтянет, на фоне легендарной хатёнки, попросит задумчиво облокотиться, посмурнеть, смыслов добавить…

Воодушевлённо щёлкала, с умением. Гоняя человека, всё приговаривала: «С запасом надо, Иван Кузьмич! С запасом! Хоть один, но в тему вашей будущей книжечки получится, с проникновенностью, с душой, чтобы у редактора вопросов не возникало!»               
               
                2.

             Самый дерзкий, рыжий Васька, сбегав к машине, рядом покрутившись, у старших, до конца всё узнает. К дружкам вернётся, «недокуренное» – грязными руками, в цыпках, подкуривая, доложит: «…П-пацаны!!.. Эт-то, слышь!.. Оказывается, наша школа его пригласила на встречу с учениками. Живёт он в большом городе Новосибирске. По жизни — всегда городской. В молодые годы здесь конкретно воевал, был лихим молодым командиром. Устанавливал красную власть, с нашими, — деревенскими мужиками. К столетию великого Владимира Ильича, желает издать книгу воспоминаний, так сказать, правду-матку для потомков рубануть, донести. Ему, в верную помогу, выделили помощницу из отдела культуры. Эх, хорошо бы нам под её фотик попасть, в историю села, района, страны войти!»

Не знала «культура», как и ветеран, что на местах, директор школы и начальница клуба, решат сделать как лучше. Пойти наперерез расписанному плану, так сказать, сценарию, изложенному ранее по телефону. Задумают школьников согнать в клуб, пригласив всех желающих поучаствовать в дискуссии. Как водится: обеспечить массовость, полный зал, стариковской встречи большую значимость; с фотографиями, для будущего издания, и конечно для школы и клуба, — для галочки, для общего учёта «культуры».

Первым, нервно взорвётся парадный старик. Выразит недовольство таким самоуправством, отсебятиной. «Ученики, так ученики! А причём здесь колхозная масса?» — Стушуется сельская образовательная администрация, даже чуточку обидится: «Мы жа как лучше для вас хотели, Иван Кузьмич! Кто-то из выживших ещё стариков придёт, кто хорошо ещё помнит то сложное времечко. Поговорите… может общий знакомых вспомните. Попросим бабушку Магдалину, чтобы обязательно пришла, и деда Евсея — наших уважаемых долгожителей»

      — Кто такие? — вскинет метёлки-брови старик, недовольно глянув на шуструю «заучку».

      — Ну, как!? Это наши, свои партизаны. Они тоже много чего ещё помнят. Может, вам в чём-то полезными будут.

Отставной когда-то полковник, оказывается, сложным человек был, с большими ещё нервами, внутренним несгибаемым стержнем. Сразу было видно: «Хоть годков... а командир, ещё тот!» Любил и требовал к себе достойного уважения, и порядок во всех делах его следования по боевым местам. Хотел было отменить встречу, но выпив водочки в кабинете заведующей учебной частью, под солёны грузди, чёрный хлебушек, раздобрел, болтлив стал, размашисто разговорчив. Там он и признался: «Ученики, это самая лучшая его аудитория!»               
               
                3.
   
          Было «20-ть» на часах, когда зал напряжённо гудел, под самую завязку набитый колхозным и ученическим людом. Притих, когда цепочкой, за нарядный стол уселись: преобразившийся виновник торжества, жутко крашеная сопровождающая «культура» из района, и миловидная Нина Васильевна, - завуч.

В зале, на первом ряду, покоились: располневшие — заведующая клубом, — рыжая Люся. Местный поэт, — Борис Бубницкий, и председателя колхоза, — горделивая жинка, ярко напомаженная, в берете с ершистым начёсом. Чуть поодаль, разместилась «историчка». Сухоногая дама с характером, с прямой спиной, учеников - непререкаемая гроза. Вот-вот, назревала её тема.

Борис, завидев легендарного ветерана, принялся за перо и блокнот, напрягая мозги на складную рифму; в надежде, по окончанию торжества, на трибуне зачитать «свежевыпеченные» стихи, посвящённые героем гражданской войны.

Чуть в сторонке, восседали маститые местные старики. Они первыми, при скромных наградах заняли свои места. Магдалина Семёновна, Евсей Терентьевич, Павел Кузьмич, кто в очках, кто без, стал внимательно разглядывать внезапного огромного гостя, так лихо вынырнувшего из такого далёкого прошлого, из их «лапотной» юности, из нищеты.

В руках завуча, появилась ручка, она постучала по графину, попросила полнейшей тишины. Началось! Праздник делился на две части. Основная: Разговорная, —  основанная на выживший воспоминаниях. Вторая: Ответы на вопросы, т.е. на записки из зала. Ветеран не договаривался на «вопросы», поэтому, услышав речь шустрой заучки, вспылил внутри, дёрнул широкими плечами, дал понять своей «культуре», что он ей крайне недоволен: «Полностью упустила ситуацию. Местные кроят всё по-своему!». Крашеная «культура» ухватив фотоаппарат, упорхнула в зал, чтобы нечаянно пугать людей своей яркой вспышкой, вылавливая в полумраке нужный ракурс.               
               
                4.

              Иван Кузьмич, говорил грамотно, с расстановкой, не торопясь. В нужном месте набирал достаточного воздуха, стараясь не ссунуться в словоблудие, частые повторения, жуткий бич «древних» стариков. При этом, пытаясь не перескочить очерёдность судьбоносных воспоминаний, периодически поглядывая в свои «пухлые» записи, платочком промокая уголки губ и широкий морщинистый лоб.

Народ созерцал драпированные дали, молчал, а у оратора звенели медальки, а язык постепенно нащупывал свою волну, окончательно успокаивая трибуна. Сначала было немножечко про верховную политику партии, потом про сложную обстановку в мире. Отчего, с президиума, было видно, как некоторые, уставшие после работы колхозники, начинали «клевать» носом, дергано роняя «рыло» вперёд. Иной подвыпивший сосед, слышно «пырскал» смехом, подкидывая плечом отключённое тело, возвертая оное к доброму празднику, реликтовой информации дорогого гостя.

Слегка «потеплело-оттаяло», когда старик начал выдавать «кусочки», своей богатейшей личной биографии: «Оказывается: Молоденьким ещё салагой, заводским, станочным подсобником, лыня от тяжёлой работы, тянулся к тайным сборищам большевиков, их пламенным речам, перспективам будущего. Был смел, брал часто слово, — выступал, критиковал, своё давил. Как было принято, — с товарищами у богатеев экспроприировал богатства, церкви разрушал, попов, и всякую контру не жалел. Заметили… — выдвинули в члены ВКП(б), тем самым, ещё крепче укрепили ряды самых правильных и совершенных людей советской страны. За правильное понимание политики партии, прирождённую смелость, и ненависть ко всяким врагам революции,  партией был послан, на самый слабый участок: сибирскую деревню! Вот таким «Макаром» и очутился дорогой гость в их, таких спокойных и землепашных краях.  Чтобы будить отсталого мужика к счастливой жизни, общим строем вытаптывая дорожку в светлое будущие, к всеобщему счастью и равенству. 

И тут началось самое главное. Старик, заглядывая в свои бесценные записи, начал вспоминать «местных» героев, кто помогал ему свергнуть шею ненавистный царской власти в их районе.               
               
                5.

             С интересом слушал «колхоз» речь ветерана, улавливая ухом знакомые фамилии, правда, с некоторыми неточностями их «родовых позывных». Громко, корректно поправляли, докладывая: «Этот... до войны не дожил, от лихоимки помер. Другие, наоборот, на ней полегли, кто от ран после дошёл, а кто, давным-давно отсель уехал. «Жаль! Жаль! — сочувственно вздыхал докладчик, промокая лоб, — хотелось бы увидеть товарищей. Ну, что ж! Ну, что ж!»

Наконец-то, в воспоминаниях, ветеран дошёл, до того страшного дня, о котором самое старшее поколение что-то слышало, из уст родителей знало. Когда казачий хитрый дозор, ночью сделав 40 километровый марш бросок, напал на штаб партизан, на крайнюю хату у озера.

И тут в зале оживились, прежде всего, старики и школьники. Первой разомкнула  веки, дряхленькая старушка Магдалина, услышав информацию про геройский поступок красных. С трибуны разъяснялась диспозиция основного ударного кулака, состоящего из местных мужиков и партизан, из соседних деревень. Которые, как выходило по рассказам ветерана, в ту ночь, головы ломали над картой, чтобы утром победить хитрого врага, и не предугадали прыть конных казаков. Многое вспомнил гость, вроде ничего не забыл... и всё же, промолчал, не сказал о самом главном, по чьей вине произошла тогда такая страшная потеря своих. Не услышали собравшиеся, о дозорных на мосту, коим было велено глаз не спускать с главной дороги. 

   — Вы самогонку тогда пили! — громоподобно выдала Магдалина Семёновна, — тотчас вводя в ступор весь зал, а больше, оратора. — И все на селе ето знали тода! Его в ту ночь, вам давал старик Фёдоров, первый самогонщик.
 
Старуха, кряхтя, возвышает себя над людьми, над креслом, ищет в зале глазами, кого-то. Находит женщину, рукой тыкая в неё, говорит:
   — Маш!.. Мария!.. Слышь, это твой дед тогда им её давал!

Машка краснея, округляет глаза, видно в душе становится маленькой, вертит головой, не знает, что ответить. Её успокаивают, что-то на ушко шепчут.      
               
               
                6.

             Зал, шибче загудел, нервно возбуждая оратора:
   — Это ложь! Со всей ответственностью, заявляю. Партизаны в ту ночь не пили! Это бесстыдный навет! (на лбу ветерана выступил мелкий бисер пота, лезет за платочком)

Старуха видом спокойна, хотя на неё со всех сторон, недовольно «цыкают» некоторые земляки, и колхозные должностные лица; мол, сядь, угомонись, по жизни — не искоренённая тайная боговерка.
   — У меня, миленькие, бог свидетель, он видит и знает, что я не лукавлю. Вот вам крест, на всю душу! (осеняет себя знамением)

   — О каком вы боге говорите, бабушка!?.. Бога же нет! — недовольно оживилась районная «культура», наводя объектив на необычную селянку.

   — Для кого ево и правда нету, а кому он сю жизнь помощник! Потому и спокойна люди добрые, все наши здеся. Вы жа знаете мою богобоязненную натуру. Правда, некоторые атеисты считают, что я состою в каком-то сектантстве. Срам какой! (поправляет платок, вытирает губы) — Так вота, я хорошо помню, ту страшную ноченьку (поперхнувшись от волнения, кашляет в кулак) — Партизаны тогда съехались к Демьяну Соловью, в хату. Я им, до этого, один раз тайно хлеб ещё в мешках в тайгу носила, страшно боялась, что поймают, свои же сдадут. — Правда ж, Терентьич? — спрашивает у дремливого соседа. Тот оживает, согласительно кивает сивой головой, что-то ещё ей подсказывает. Та, недовольно отмахивается, продолжает: — Коней тоды спутали, пустили по огороду пастись. В бане намылись (поворачивается к ошалевшему оратору) — может, скажете, не мылися?

   — Наверное, было такое… а причём это? — сухо отреагировал важный гость.

   — Вы мой уважаемый ветеран, не подумайте, что я навет, какой делаю, ваш славный путь героя обгаживаю. Я тольки родненький, хочу чуточку тебя подправить, на дорожку всей страшной правды стать! Так как знаю, как тогда было на самом деле. Почаму казаки столько наших мужиков в ту страшную ноченьку поубивали. Кого шашкой, а кого и пулькой достали. Где и наш умелый сосед, Скворцов, тоже слёг, пулей насквозь продырявленный. Мы его с мамой, покойницей, за рученьки по ботве картофельной волокли. На лавке, в хатке нашей и помер. Не сразусь помер, многое сказал чего...

Старуха морщится от боли в пояснице, хочет пряменько стать, но боль не даёт:
   — Я так понимаю, вас лично, родненький, в том сонном штабе не было, а-а?

   — Да-а! Это правда! Я с вечера уехал на Ягодный хутор. Там надо было собрать из местных мужиков дополнительный отряд, чтобы с ним в условленное место к основным силам подвести.

   — Можа и так, уважаемый товарищ! Только многие знают, что командир их в ту ночь, апосле пьянки, в тёплую перину Клавки-давалки пошёл (крестится, в нос себе что-то шепчет) — Бог тому свидетель, моим словам повера. Я же не знаю милый, можа то был другой у их командир. Можа это и не вы, а другий какий. Но, то, что тых партизан командир ночевал у неё, это небесная правда. Она потом, когда казаки дальше подалися, сама языком несла, удачей хвалилась…

Всем было видно, как гость покраснел, желваки на скулах оживил, глазами уставившись в бумагу, в записи, — дорогим пером «Паркер», что-то размашисто записывая.

Взрослые школьники, ради жуткого интереса, слышно смеются, спрашивают: «А как фамилия этой Клавки-давалки была?». — «Вам, это не надо знать детки! — не поворачиваясь к народу, ответила старушка. — Это очень, и очень, давненько было!»   
               
                7.
               
           Зал насторожился, до полёта мухи притих, у многих школьников рты открыты, у притомлённых колхозников интерес к жизни появился.

   — Так вы наш дорогой гость, сами расскажите, как дальше было, или я продолжу?
Не успел рот открыть оратор, как свой народ загудел: «Давай Магдалина Семёновна… дуй, что знаешь!» 

Побагровевшая завуч, сославшись на необходимый звонок, и рези в желудке, исчезла за портьерами, оставив злющую «культуру», рядом с осунувшимся притихшим ветераном.

   — Так вот, на нашем мосту дозорными поставили тогда мужиков из соседней Сосновки. Двое их было!  — правильно я говорю, товарищ командир? (поворачивается к гостю)

   — Допустим! — по-прежнему играет скулами ответчик.

   — Так вот люди, чтобы вам сразу всё было понятно, сразу оступлюсь, наперёд скажу. В нашей хате потом пили те первые казаки, кто наткнулся на наших тех дозорных. Казаки «самогонили», и смешливо бахвалялись, что мол, кто курит на засидке. Выходит, по огонькам их обнаружили, вокруг ручья их обошли, и тёпленькими наших мужичков и взяли. И такое устроили!!!

Оживились местные партизаны, Павел Кузьмич и Евсей Терентьевич, своё, эмоционально добавляя. «Мол, тогда, по-глупому, по очень дурному, «готовенькими всех взяли, потому что, самогона много прежде «укушали», по всей видимости, даже не соизволив проверить надлежаще посты. Вроде, какой из крестьянина-землепашца, уставной вояка!?..

Кузьмич и Терентич, по счастливой случайности, совсем в другом месте «смещение» волостной власти тогда производили, поэтому и выжили, ещё в ВОВ, дополнительно сохранились.

Магдалина, осмелев, и заручившись разрешения «нести», несла дальше:
  — Как навалились казаки на штаб, где вповалку все пьяными спали, и такое началось, о-о! В окна выпрыгивали, в исподнем, босиком в разные стороны неслись. Матерь моя божья, столько тогда кровушки пролилося. Мы с мамой-покойницей, как вслышали выстрелы, выбегли на вулицу. А ночь такая тёмная, без звёздочек. А собаки вокруг зверями дикими лают, и такая пальба стоит, крики, стоны, ругань, ой, не приведи Господь! Столько годков минуло... а точно вчерась сё случилося...

Клубный зал окончательно стих, во все уши слушал, глаза смотрел, как и недовольный президиум. Только местный, талантливый поэт, что-то строчил на округлой коленки, видно ложилась рифма, и нужные смыслы.   
 
       — Мама моя, смелой была. Помню, обняла меня: «Пойдём доченька, по огородьям пройдём… может кого выживших найдём. Вот нашли, сваво соседа, Скворца…»

Из задних мест, встал жилистый тракторист, кашлем привлёк к себе внимание, апосля ударив себе в грудь:
   — Это мой дед был! Бондарь и пимокат, Скворцов Иван Павлович. А ещё, я помню, мне бабушка Ганя говорила, что вроде зарубили тогда, кого-то из семьи Жданевичей и Рукосуевых?

  — Баб-б! А почему Скворцов дома не спал? — удивлённо спросили из пятого ряда, старшеклассники, серьёзные парни, зная расположение домов.

  — Ну, откуль мне знать сынки… Я ж гворю… я так думаю… самогонка больно крепкая была, и количества видно большого. Всех свалила плашмя зараза. За всё время, никто крепче и ядрёней не гнал на селе тогда, как горбатый Фёдоров.

Магдалина глянула на тракториста:
  —  Рубленного, Жданевича Пашку, нашли раненным на сеновале у Коростылихи, бабы Анисьи. Сейчас того дома уже и нету. Собака лаем выдала. Дурная больно была, бестолковая. Потома, кто-то её за это прибил, когда казаки на север, дальше покатились.
  — А Рукосуй Федька, кровушкой истёк, во! До ручья дополз, там и околел, во! — дополнил к сказанному, розовощекий Павел Кузьмич. Вытирая губастый рот, продолжил: — А щё троих, потома повесили на суку сухой лиственницы, перед въездом в село, у гнилого моста, во! Об этом недавно даже в «раёнке» вспоминали, вроде за май месяц газетка, во! Об этом, вы товарищ дорогой, наш гость, уже говорили… так что, выходит, так, во!.. (трогает грудь, медаль: «За трудовую доблесть»)               
               
                8.

              Опускался густой сумрак, напуская контраста на пряменький скворечник, на фоне любопытной луны-свидетельницы. Шиферная крыша, цветной палисадник. На воротах, на столбе вывеска: «Дом образцового содержания». Было тихо, только лёгким ветром с озера доносились песни молодых. Там жгли костры, жёлтым светом освещая стайку позолочённых берёзок рядом. Там дружили, признавались в любви, навсегда расставались. В небе, искрясь, плясали бесконечные звёзды, напуская холода на пару стариков, на её лавочке.

Она, морща лоб, укутывая плечи тёплой шалью, в галошах, пряча сухие ноги под лавку:
   — Вы, правда, на меня обиды не держите?.. А то я вся давлением извядусь, стыдными думками себя измучаю. И зачем я встала... ту правду снова тронула, так больно вам сделала. Ну, и пусть вы писали то, что помнили своё. Нет… от натура… как я страдаю из-за неё… с самого голодного мальства.

   — Честно… в начале, было ух-х… было, уже хотел уйти… а потом, понял, что мне вы очень нужны. Из-за этого остался здесь, чтобы правдивого материла больше поднабрать.

   — Правда, родненький, а-а?

   — Слово старого офицера! — с кашлем отвечает фронтовик, поглаживая широкой пятернёй густую ещё седину.

   — Вот и славненько! Это очень хорошо, что вы не побоитеся её всякую отразить. И вам спокойней на душе будет, и у самого Господа на доброй примете будите…               
               
                9.
         
   — Никому, родненький, в угоду не пиши! — громко донесётся до удаляющегося старика из закрывающейся уже калитки. «Чистая совесть, и правда жизни, вот спасеньице наше…» — про себя подумает старушка, последний раз глянув в спину, удаляющемуся статному человеку. Ещё раз в памяти улетит в страшное времечко, но, так и не вспомнит его молоденький образ, в те, эпохально-переломные годы, такое судьбоносное времечко, когда случалось всякое...

                Август 2021 г.