Антология русской прозы Литвы 7 том 1часть

АНТОЛОГИЯ
РУССКОЙ ПРОЗЫ
ЛИТВЫ




Том VII















Вильнюс 2021











Библиографическая информация об издании представлена в Банке данных национальной библиографии (NBDB) Литовской национальной библиотеки имени Мартинаса Мажвидаса.

Leidinio bibliografiniai duomenys pateikti Lietuvos Nacionalin;s Martyno Ma;vydo bibliotekos nacionalin;s bibliografijos duomen; bankui (NBDB).

***

В «Антологии русской прозы Литвы» представлены произведения авторов разных национальностей, чья судьба, творчество или описываемые события связаны с Литвой, начиная с XIII века – от «Хроник Быховца» по наши дни. Включены отдельные произведения различных жанров литературы – повести, романы, мемуары, публицистика, драматургия, интервью, письма, доклады, а также представлены отдельные переводы с французского, английского и немецкого языков, писателей, живших в Литве. Формат издания не позволил поместить произведения полностью, поэтому они даны в сокращённом виде. Произведения, за редким исключением, представлены по изданиям, в которых они были опубликованы или авторской редакции.
 
* * *

„Lietuvos rus; prozos antologijoje“ pristatomi ;vairi; tautybi; autori;, kuri; likimas, k;ryba ar apra;yti ;vykiai siejami su Lietuva, k;riniai, pradedant XIII a. – nuo Bykhovco kronikos iki ;i; dien;. ;traukiami atskiri ;vairi; ;anr; literat;ros k;riniai: pasakojimai, romanai, atsiminimai, ;urnalistika, drama, interviu, lai;kai, reporta;ai. Taip pat pristatomi pasirinkti ra;ytoj;, gyvenusi; Lietuvoje, vertimai i; pranc;z;, angl;, jidi; ir vokie;i; kalb;. Leidinio formatas neleido k;rini; talpinti iki galo, tod;l jie pateikiami atskiromis i;traukomis. K;riniai, i;skyrus retas i;imtis, pateikiami pagal leidinius, kuriuose jie buvo paskelbti, arba autoriaus redakcijose.


***


АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ...: Литературно-художественное издание. – Вильнюс: Печать «BMK leidykla», 2021. – 500 с.
ISBN 




© 2021 Литературное объединение «Логос»


ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ













АЛЕКСАНДРА ГЛАМА-МЕЩЕРСКАЯ
(1859 — 1942)

Русская театральная актриса, педагог.Училась у В.В.Самойловой и И.В.Самарина.
В 1878 году дебютировала в Александринском театре в Санкт-Петербурге. Играла в театрах Киева, Житомира, Вильно.
В 1880 году поступила в труппу Пушкинского театра в Москве, где заняла ведущее положение, работала в московских театрах Лентовского и Корша, а также театре Соловцова в Киеве. В 1895 году из-за болезни оставила сцену и занималась преподавательской деятельностью.
В 1919-1926 гг. преподавала в Ленинградском институте экранного искусства.
Умерла в блокадном Ленинграде.
Автор биографической книги «Воспоминания» (1937).

ВОСПОМИНАНИЯ
ВИЛЬНА

Антрепренер Невский. - А. Н. Мельникова-Самойлова. -Ф.П. Гореев. - «Материнское благословение». - Бенефис Домбровского. - «Гамлет».- «Жозеф».- Публика.
В последние ддни ноября 1879 года я получила по телеграфу приглашение от А. М. Невского, антрепренера виленского театра. В актерской среде о Невском ходила добрая слава как о честном  и энергичном антрепренере. Да и сама ранее несколько знала его как культурного и образованного человека. Невский в молодости был студентом-медиком, но незадолго до окончания курса бросил медицину и, по призванию, пошел в актеры. Одно время я потеряла его из виду — ивдруг узнаю, что он антрепренерствует и актерствует в Вильне. Условия, предложенные мне Невским - четыреста пятьдесят в месяц и один полный бенефис, я нашла приемлемыми, но от предложенного контракта на два года отказалась и заключила договор лишь на зимний сезон, до поста.
Уже в вагоне железной дороги, подъезжая к Вильне, из местной газеты я узнала об одном непредвиденном, но важном обстоятельстве. Как раз во время моих переговоров с Невским в труппе виленского театра произошло крупное событие: внезапно сошла со сцены прекрасная артистка — Александра Николаевна Мельникова-Самойлова, жена Николая Васильевича Самойлова, старшего сына Василия Васильевича. Лично я ее не знала, но была о ней наслышана в семье Самойловых, особенно от Веры Васильевны.
Александра Николаевна угасала от злейшей чахотки, однако все еще продолжала работать, пока ее не привезли домой из театра замертво. Выбытие из строя опытной и талантливой актрисы, на которой держался весь репертуар виленского театра, грозило развалом всей труппы. Хотя я и подписала ангажемент лишь на амплуа инженю, но чувствовала, что перед лицом такой катастрофы не придется мне в Вильне ограничится одним моим законтрактованным амплуа. Правда, репертуар у меня к этому времени уже сложился довольно большой, но очень не хотелось повторяться. И в Вильну-то я поехала, главным образом, с целью пополнить свой репертуарный багаж новыми ролями в новых пьесах, хорошенько, - пользуясь тем, что в Вильне шло лишь четыре спектакля в неделю, - поработать над собой в смысле проработки и обработки новых ролей. В ту пору я уже отдавала себе  вполне ясный отчет, что моя область — комедия и решительно не моя — трагедия. В костюмных пьесах иностранного комедийного репертуара я себя чувствовала свободно, а в костюмных русских исторических пьесах или бытовых — связанной по рукам и ногам. Особенности русского купеческого и «народного» быта, даже у такого мастера, как Островский, были мне органически чужды. Наоборот, комедия характеров и положений, водевиль и даже мелодрама с пением находили во мне ответный отклик.
     В грустном раздумии подъезжала я к Вильне, не отдавая себе ясного отчета, как сложатся мои первые выступления.
Невский любезно встретил меня и доставил в гостиницу, где были уже приготовлены им комнаты и для меня и для моей спутницы.
Тут меня ждали чисто-виленские сюрпризы. Едва успела я вступить в гостиничный коридор, как  меня окружила, подобно стае комаров, орава женщин в шиньонах и весьма странных одеяниях. Они оттеснили меня от моих спутников и, жестикулируя, заговорили разом, перебивая одна другую. Ближайшая ко мне с виртуозной быстротой вертела перед моими глазами футляр с брошью, ярко сверкавшей цветными камнями; другая настойчиво требовала моего исключительного внимания к золотым серьгам; третья, отстраняя двух первых, совала мне прямо в руки отрезы шелковых тканей и шептала мне в самое ухо:
- Самый лучший шелк… закордонного изделия!
Четвертая выхваляла свой товар:
Не товар, а одно загляденье. Панна будет носить и меня благодарить. Другого такого товара во всей Вильне не найдете.
- О, я-то знаю, чем услужить панне! Тараторила следующая.
Насилу пробралась я сквозь толпу и дошла от своего номера. Но здесь - новый сюрприз. Вход в мою комнату преграждал молодой человек во фраке. В левой руке он держал обернутую в салфетку бутылку, в правой — бокал, налитый до краев вином.
- Приветствую вас от имени ваших виленских товарищей по труппе! С благополучным прибытием! Ваше здоровье!- патетически произнес он, поднимая бокал.
Это был Федор Петрович Гореев, шутник и балагур, первый актер виленского театра.Несмотря на свою молодость, он уже имел как актер хорошее имя в провинции.
- Пожалуйте к себе, пригласил Невский. - Вот Федя молодец: он уже, видите, и шампанским распорядился!
Не отдыхая после дороги, я тотчас же отправилась вместе с Невским и Горевым в театр.
Здание театра походило более на крепость. Старинная массивная кладка из камня. Толстые стены. Оказалось, что когда-то здесь помещалась старая ратуша. Перестройка, исказившая старый стиль, ясно чувсвовалась и во внешнем и во внутреннем устройстве театрального здания. Однако для губернаторского города, каким тогда числилась Вильна, театр был великолепен. Правда, сцена — вместительная и просторная — не была отделена от зрительного зала, так как стены старой ратуши































ИСААК ЛЕВИТАН
(1860 —  1900)

Русский художник — пейзажист. Родился в Литве, в местечке Кибарты Мариампольского уезда в образованной еврейской семье. Отец Илья Левитан (1827 —1877) происходил из раввинской семьи местечка Кайданова (совр.Беларусь), учился в Вильне, самостоятельно овладев французским и немецким языками преподавал эти языки в Ковно. В период постройки железнодорожного моста через Неман работал переводчиком в французской строительной компании. В начале 1870-х годов семья переехала в Москву. Осенью 1873 года тринадцатилетний Исаак поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, его учителями были художники Перов, Саврасов и Поленов.  В 1877 году работы Левитана, экспонировавшиеся на выставке были отмечены малой серебряной медалью и премией 220 рублей, но по окончанию училища, вместо звания художник ему выдали диплом учителя чистописания.
По закону «черты оседлости евреев», весной 1885 года поселился в глухой деревне Максимовке, где по соседству в имении Бабкино, у знакомых гостил писатель А. П. Чехов, дружба с которым продолжались всю жизнь. В истории дружбы Левитана и Чехова произошёл эпизод, омрачивший их отношения и связанный с тем, что в сюжете рассказа «Попрыгунья» писатель использовал некоторые моменты взаимоотношений Левитана, его ученицы Софьи Кувшинниковой и её мужа, врача Дмитрия Кувшинникова.
Во время путешествия по Волге Левитан  обратил внимание красоты маленького городка Плёс, в котором провёл три летних сезона (1888—1890). Отсюда он ездил в Кострому, Кинешму, Юрьевец,  написанные им этот период около 200 картин, вскоре принесли Левитану широкую известность.
В конце 1889 — в начале 1890 года совершил поездку во Францию и Италию. В марте 1891 года стал членом Товарищества передвижных художественных выставок.
В 1898 году было присвоено звание академика пейзажной живописи и он начал преподавать в училище, в котором учился сам.
Могила Исаака Левитана на Новодевичье кладбище, соседствует с могилами его друзей Чехова и Нестерова.



ПИСЬМА

Чехову А.П.
Москва
23 июня 1885

Дорогой Антон Павлович!
Москва - ад, а люди в ней - черти!!! Лежу в постели пятый день. У меня катаральная лихорадка. по определению доктора Королевича (не Бовы), которая обещает продержать меня в постели еще неделю или две. Вообще, мне нескоро удастся урваться к Вам, и об этом я страшно горюю. Напишите мне, здоровы ли все у Вас и как Вы поживаете в Вашем милом Бабкине?
Просьба моя к Вам: если можно, возьмите Весту к себе (она собака смирная) и держите ее у себя, - я буду гораздо покойнее. Нельзя ли, голубчик, это сделать? Вы много меня обяжете. Прилагаю два рубля, которые покорнейше прошу передать моей хозяйке.
Душевный поклон всем бабкинским жителям. Скажите им, что я не дождусь минуты увидеть опять это поэтичное Бабкино; об нем все мои мечты.
Крепко жму Вашу руку.
Преданный Вам И. Левитан
P. S. Не пишу Вам сам письмо, так как я чрезвычайно слаб. Пишите мне по следующему адресу: Пречистенка, дом Лихачева, меблированные комнаты, № 14.

Чехову А. П.
Ялта
24 марта 1886

Дорогой Антон Павлович, черт возьми, как хорошо здесь! Представьте себе теперь яркую зелень, голубое небо, да еще какое небо! Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, - я заплакал, и заплакал навзрыд; вот где вечная красота и вот где человек чувствует свое полнейшее ничтожество! Да что значат слова, - это надо самому видеть, чтоб понять! Чувствую себя превосходно, как давно не чувствовал, и работается хорошо (уже написал семь этюдов и очень милых), и если так будет работаться, то я привезу целую выставку. Ну, как Вы живете, здоровы ли Ваши, скоро ли думаете ехать в деревню? Но, конечно, верх восторга было бы то, если б Вы сюда приехали, постарайтесь, это наверняка благодатно подействует на Вас. Пишите поподробнее.
Ваш Левитан
Пишу Вам на адрес Шехтеля, забыл ваш дом. Адрес: Ялта, библиотека Зибер.

Чехову А.П.
Алупка
29 апреля 1886

Простите, дорогой Антон Павлович, что так давно не писал. Не писал Вам потому, что очень уже ленив я письма писать, да и вдобавок изо дня в день собирался переехать. Теперь я поселился в Алупке. Ялта мне чрезвычайно надоела, общества нет, т. е. знакомых, да и природа здесь только вначале поражает, а после становится ужасно скучно и очень хочется на север. Переехал я в Алупку затем, что мало сработал в Ялте, - и все-таки новое место, значит, и впечатлений новых авось хватит на некоторое время, а там непременно в Бабкино (видеть вашу гнусную физиономию).
Да, скажите, с чего Вы взяли, что я поехал с женщиной?
Ну как вообще живете? Много денег, а сидите в Москве! Скоро ли переедете в Бабкино? Ваши здоровы л[и] все? Нижайший поклон всем Вашим. Пишите.
Ваш И. Левитан

Передайте Шехтелю, что пробуду я в Алупке недели еще полторы-две и очень рад буду, если он заедет. И пусть не беспокоится, - я север люблю теперь больше, чем когда-либо, я только теперь понял его ... Вообще, поблагодарите его за его любезное письмо и попросите извинения, что не пишу ему отдельно; до безобразия здесь обленился!
Не забудьте написать содержание писем Григоровича, это меня крайне интересует. Да и вообще, Вы такой талантливый, крокодил, а пишете пустяки! Черт вас возьми!
Писать надо: Алупка, телеграфная станция.

Третьякову П.М.
Москва
23 декабря 1888

Глубокоуважаемый Павел Михайлович!
Сообщаю Вам те сведения, которые мне известны. Церковь построена в честь Петра и Павла, находится в городе Плёсе, Костромской губернии, на Волге.
С. П. Кувшинниковой я написал о Вашем запросе и, вероятно, она вам сообщит.
Глубоко Вас уважающий и преданный Вам И. Левитан.


Чехову А.П.
Париж
10 марта 1890

Пишу тебе из Парижа, дорогой Антон, где мы уже три дня живем. Не поехали прямо в Италию, оттого что в Берлине мы узнали, что в Венеции, куда мы главным образом и хотели ехать, страшнейший холод, и мы поехали на Париж. Впечатлений чертова куча! Чудесного масса в искусстве здесь, но также и масса крайне психопатического, что несомненно должно было появиться от этой крайней пресыщенности, что чувствуется во всем. Отсюда и происходит, что французы восхищаются тем, что для здорового человека с здоровой головой и ясным мышлением представляется безумием. Например, здесь есть художник Пювис де Шовань, которому поклоняются и которого боготворят, а это такая мерзость, что трудно даже себе представить. Старые мастера трогательны до слез. Вот где величие духа! Сам Париж крайне красивый, но черт его знает, - к нему надо привыкнуть, а то как-то дико все.
Женщины здесь сплошное недоумение - недоделанные или слишком переделанные, но что-то не категорическое.
Здесь громадный успех имеет Сара Бернар в Жанне д'Арк. Собираюсь посмотреть.
Впечатлений все-таки слишком много, а отсюда и большое утомление. Прости за каракули - устал. Следующей письмо я напишу из Италии, куда на днях едем, и тогда сообщу свой адрес, ибо следующая остановка будет большая. Передай сердечный мой привет всем твоим. Жму тебе руку.
Твой И. Левитан


Поленову В. Д.
Italie, Bordigera
31 марта 1890

Многоуважаемый Василий Дмитриевич!
Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой. Обращаюсь к Вам потому, что уже имел случай убеждаться в Вашем ко мне расположении и смею думать, что Вы и теперь не откажетесь помочь. Дело вот в чем. На днях, думаю, придут картины Передвижной выставки, и начнется устройство ее в Москве, и Вы, как всегда, будете одним из устроителей ее. Здесь я должен оговориться. Собственно говоря, я предоставляю Вам, если, конечно, позволите, право поставить мои картины, где найдете их удобнее, но просил бы иметь в виду, что они писаны не в сильном свету, и потому мне кажется, что их выгоднее было бы поставить не в сильный свет и никак уже не у окон. Я был бы очень доволен, если б можно было бы поставить их в фигурном классе, налево от входа. Конечно, если только это место не понадобится важным вещам. Я прошу об этих картинах не потому, конечно, что я дорожу ими или жаждал успеха, - нет, но окончательный неуспех их и в Москве докажет мне ошибочность той теории, в силу которой они были сработаны. Впрочем, я, скажете, все это вздор говорю, и ничего этого не нужно делать, - очень возможно. Простите.
Здоровье плохо; состояние духа еще хуже. Несчастный я человек. Я окончательно пришел к убеждению, что впечатления извне ничего не дадут мне, - начало моих страданий во мне самом, и что поездка куда бы то ни было есть бежанье от самого себя! Страшное сознание! В дополнение к этому положению получаю из Москвы известия, где пишут о новых проделках гг. Голоушевых, Богатовых и компании. Они распускают слух, что Левитан бежал из Москвы, струсив. Каково?
Этот пройдоха - доктор - смеет распространять такую наглую и заведомую ему ложь - заведомую потому, что не только наши общие с ним знакомые, но даже люди его партии, Богатов, Шмаровин и другие, знали задолго до всякой моей размолвки с Голоушевым о том, что я собираюсь за границу и что отнюдь не "история" вызвала эту поездку. Голоушев, как ловкий практический человек, сейчас же воспользовался случаем - Левитан уехал после истории, - значит надо рассказывать, что Левитан бежал. Мерз... Но этот карьерист-врач не ушел от меня; я заставлю этого фразера дать мне объяснения. Я сорву маску благородства с этого господинчика!
Простите, добрейший Василий Дмитриевич, что хоть на минуту ввел Вас в этот мир дрязг и злобы... Что же было делать? Я просто не в силах удержаться, это рвется наружу, как стон! Еще раз простите.

Чехову А.П.
Затишье
29 мая 1891

Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где все, начиная с воздуха и кончая, прости Господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею - божественной Ликой!
Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе все это читать, но из любви к правде я не мог этого скрыть.
Поселились мы в Тверской губернии вблизи усадьбы Панафидина, дядя Лики, и, говоря по совести, выбрал я место не совсем удачно. В первый мой приезд сюда мне все показалось здесь очень милым, а теперь совершенно обратное, хожу и удивляюсь, как могло мне все это понравиться. Сплошной я психопат! Тебе, если только приедешь, будет занятно - чудная рыбная ловля и довольно милая наша компания, состоящая из Софьи Петровны, меня, Дружка и Весты-девственницы. Напиши, как работает Марья Павловна. Напиши, почему вы очутились в Богимове и кто из вас очутился? Напиши, есть ли свободное помещение в Богимове, из чего оно состоит. Напиши... что хочешь, напиши, только не ругань, ибо я этого окончательно не люблю. Напиши мне, что я пропуделял, не взяв дачи в Богимове!..
Познакомились с Киселевым?
До свидания, наисердечнейший привет твоим.
Твой И. Левитан

Кто из ваших вздумает приехать к нам, - обрадует адски. Не ленись, приезжай и ты, половина расходов по пути мои. На, давись! Будь здоров и помни, что есть Левитан, который очень любит вас, подлых!
Ходил на тягу (28 мая!!!) и видел 10 штук вальдшнепов. Погода прескверная у нас. У вас?
Целую тебя в кончик носа и слышу запах дичи. Фу, как глупо, совсем по-твоему!
Дай руку, слышишь, как крепко жму я ее?
Ну, довольно, плевать.

Чехову А.П.
Затишье
июнь 1891

Дорогой Антоша!
Встревожило меня очень извещение о болезни Марьи Павловны. В каком положении она теперь? Что за болезнь и как ход ее? Пожалуйста, напиши. Передал я о болезни Марьи Павловны Лике, а она очень встревожилась, хотя и говорит, что будь что-нибудь серьезное в болезни Марьи Павловны, то ты не писал бы в таком игривом тоне. Говорит она же, что будь что-нибудь опасное, то Вы телеграфировали бы ей. Ради бога, извести, меня это крайне беспокоит. Как Вы упустили мангуса? Ведь это черт знает что такое! Просто похабно, везти из Цейлона зверя для того, чтоб он пропал в Калужской губернии!!! Флегма ты сплошная - писать о болезни Марьи Павловны и о пропаже мангуса хладнокровно, как будто бы так и следовало!
С переменой погоды стало здесь интересней, явились довольно интересные мотивы. В предыдущие мрачные дни, когда охотно сиделось дома, я внимательно прочел еще раз твои "Пестрые рассказы" и "В сумерках", и ты поразил меня как пейзажист. Я не говорю о массе очень интересных мыслей, но пейзажи в них - это верх совершенства, например, в рассказе "Счастье" картины степи, курганов, овец поразительны. Я вчера прочел этот рассказ вслух Софье Петровне и Лике, и они обе были в восторге. Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь! Вот где-настоящая добродетель!
Насчет Богимова, я думаю провести там время к осени. Но об этом еще впереди. Я приеду к Вам; и еще раз посмотрю.
Будь здоров, мой сердечный привет твоим. Немедленно напиши о здоровье Марии Павловны.
Твой Левитан

Чехову А.П.
Затишье
1891

Прости мне, мой гениальный Чехов, мое молчание. Написать мне письмо, хотя бы и очень дорогому человеку, ну? просто целый подвиг, а на подвиги я мало способен, разве только на любовные, на которые и ты также не дурак. Так ли говорю, мой друг? Каракули у меня ужасные, прости.
Как поживаешь, мой хороший? Смертельно хочется тебя видеть, а когда вырвусь, и не знаю - затеяны вкусные работы. Приехать я непременно приеду, а когда, не знаю. Мне говорила Лика, что сестра уехала; надолго? Как работала она, есть ли интересные этюды? Не сердись ты, ради бога, на мое безобразное царапанье и пиши мне; твоим письмам я чрезвычайно рад. Не будем считаться - тебе написать письмо ничего не стоит. Может быть, соберешься к нам на несколько дней? Было бы крайне радостно видеть твою крокодилью физиономию у нас в Затишье. Рыбная ловля превосходная у нас: окуни, щуки и всякая тварь водная!
Поклон, привет и всякую прелесть желаю твоим.
Твой Левитан VII Нибелунгов
За глупость прости, сам чувствую, краснею!
Мой привет Наталье Васильевне и Елене Дмитриевне.
Уважающий и любящий Вас И. Левитан
P. S. Через несколько дней поедем во Флоренцию, затем Венецию, и домой. Если соблаговолите ответом, то пишите Венеция, poste restante.










АЛЕКСЕЙ фон ЛАМПЕ
(1885 — 1967)
Генерал-майор Генерального штаба Русской Армии (1921). Из потомственных дворян Сувалкской губернии, участник Белого движения, белоэмигрант, один из организаторов белоэмигрантских объединений, в том числе Русского Обще-Воинского Союза.
Родился в Литве, в местечке Вержболово, (совр. Вирбалис)  Сувалкской губернии, входившей в состав Российской империи. Окончил Первый кадетский корпус (1902), Николаевское инженерное училище (1904), Императорскую Николаевскую военную академию (1913), по выпуску из которой в звании капитана командовал ротой в лейб-гвардии Семеновском полку. Участник Русско-Японской и Первой мировой войны. Награжден Георгиевским оружием (1916).
В 1917 году, в Харькове, редактировал газету «Возрождение», затем газеты «Россия» и «Великая Россия». В Добровольческую армию вступил в августе 1918, был  назначен начальником оперативного отдела в группе войск генерала П. Н. Врангеля,  затем на той же должности в Управлении генерал-квартирмейстеpa Кавказской Добровольческой армии. 
В начале эмиграции занимал должность военного представителя Русской армии за рубежом: в Дании, в Венгрии и Германии.
В 1923 году произведен в чин генерал-майора. С 1924 года начальник 2-го отдела РОВС (Германия, Австрия, Венгрия, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия). Редактор альманаха «Белое Дело» и ряда военно-исторических трудов. С 1926 г. — доверенное лицо генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля в деле создания секретной разведывательной врангелевской организации в противовес скомпрометированной Боевой организации генерала А. П. Кутепова. Возглавлял все русские организации в Германии в начале 30-х гг. С начала 30-х до середины 50-х гг. участвовал в деятельности «Внутренней линии» — секретной, конспиративной организации контр разведывательного характера внутри РОВС и белого Зарубежья.
После начала Второй мировой войны служил в издательской фирме, занимался организацией отделов Русского Красного Креста странах Западной и Восточной Европы.
Последние годы жизни провел в Париже, являясь заместителем председателя РОВС.
Оставил воспоминания «Пути верных. Сборник статей». Париж, 1960.
Под редакцией А. А. Фон-Лампе издана книга: «Главнокомандующий Русской армией генерал барон П. Н. Врангель : К десятилетию его кончины 12/25 апр. 1938 г.» и сборник в 7 томах. «Белое дело. Летопись белой борьбы». Берлин, 1926-1927.

ПУТИ ВЕРНЫХ
Сборник статей

II. Образование белых фронтов
Когда мартовская революция передала власть в руки Временного Правительства, она одновременно образовала второе правительство, в противоположность Временному Правительству, попавшее в руки так называемого пролетариата. Сейчас же после крушения Царской власти крайние революционные круги, впоследствии наименованные большевиками, образовали самостоятельно так называемый «Совет рабочих и солдатских депутатов», представлявший собою второе правительство, что с первого же момента после переворота создало двойственность, приведшую в конце концов к капитуляции правительства перед крайними элементами.
Надо признать, что в то время как правительство крайне медленно и нерешительно осуществляло свою власть, «Совет» вел себя решительно и определенно. Уже 14-го марта, то есть перед отречением Императора, совет выпустил имевшее решительные последствия распоряжение, известное под именем «Приказ № 1». Оно уничтожило командную власть офицеров и невозвратимо разрушило дисциплину в армии! Все последующие попытки «разъяснений», говоривших, что этот приказ ни в какой степени не относится к армии, находившейся на фронте, естественно, не имели никакого успеха и между двумя основными частями армии – офицерами и солдатами, умелой рукой темных сил, углублявших русскую революцию, была создана непереходимая пропасть. Предприимчивость не остановилась на этом. 22-го мая появилась так называемая «Декларация прав солдата». Это нанесло существованию армии уничтожающий удар. Декларация говорила только о солдате без того, чтобы сказать что-либо об офицере. Она говорила о правах без того, чтобы сказать хоть что-нибудь об обязанностях. А в это время армия стояла на фронте против сильного и хорошо вооруженного врага, и офицеры должны были требовать от солдат исполнения самого тяжелого долга – долга умереть в бою…
Временное правительство во главе с социалистом Керенским не нашло в себе достаточной силы или понимания, чтобы объять положение и им овладеть. Оно вступило на путь, исключавший всякое сопротивление, и на котором оно делало все поблажки пролетариату в лице солдат и подавляло буржуазию в лице офицеров.
И все же после мартовской революции русское общество и русская армия представляли собою единую силу, и ничто не давало основания предполагать, что менее чем через восемь месяцев страна резко разделится на два лагеря.
Потребовались дальнейшие потрясения, потребовалась основательная подготовка, чтобы привести страну к белому и красному боевым фронтам. И эта подготовка совершилась. Если она по времени не была длительной, то она была настолько интенсивной, что ко времени ноябрьской большевистской революции для добровольцев белого фронта не было вопроса, на какую сторону должны были они стать в начинающейся борьбе – это не был выбор, это было естественное стремление глубоко оскорбленной души.
Русский офицер, который на своих плечах вынес годы войны, который прошел через бесчисленные бои и ранения, распоряжениями растерявшегося правительства был сделан парией… «Приказ № 1-й» и «Декларация прав солдата» лишили его всякой тени власти, одновременно приковав его к боевой линии с обязательством вести в бой массу, вовсе не обязанную ему повиноваться… Чувство долга удерживало его на линии боевого фронта, но сама-то линия фронта постепенно становилась анахронизмом…
Надо было искать выхода… Надо было открыто поставить вопрос, с кем пойдет законное правительство – с здоровыми элементами, с командным составом армии, с офицерами и оставшимися верными родине солдатами, или с разрушительными силами Совета.
Это и случилось в начале сентября 1917 г.
Июльское наступление, предпринятое русской армией по требованию союзных с Россией государств, закончилось решительным неуспехом. Деморализованная попустительством правительства и защитой Совета, солдатская масса решительно отказывалась идти на смерть. Верные долгу офицеры местами перешли в наступление одни и погибли на проволочных сетях противника. Положение стало более чем ненормальным. Слабые руки главы правительства, Керенского, дрожавшего перед призраком «контрреволюции» в лице командного состава армии и офицерства, определенно не могли удержать власть, и она покатилась в пропасть.
Должен был появиться сильный человек, он должен был поставить на очередь вопрос о жизни и смерти страны и заострить его до крайности. Этот человек явился – это был генерал Корнилов, Верховный Главнокомандующий Русской армией, назначенный на эту должность Временным Правительством.
Он считал, что революционный «Совет рабочих и солдатских депутатов» систематически стремится захватить в свои руки власть, и предложил главе Временного Правительства Керенскому свою помощь для ликвидации большевистского пролетариата. Керенский, все время колебавшийся, сначала соединился с Корниловым, чтобы потом его предать и стать послушной игрушкой в руках Совета – поэтому он уволил от должности генерала Корнилова, в начале сентября направившего верные ему войска против Петрограда, для устранения Совета. Возмущенный этим предательством, Корнилов отказался повиноваться Керенскому и опубликовал свое воззвание к стране. Это действие, которое получило наименование «Выступление Корнилова», было, в сущности говоря, первым шагом русского Белого движения.
Генерал Корнилов, исключительный военноначалышк и неопытный политик, – свою игру проиграл. Победа принадлежала Керенскому, который потребовал заключения не только самого Корнилова, но и поддерживавших его старших начальников, в тюрьму г. Быхова.
Таким образом, произошел окончательный разрыв между правительством и руководящими кругами армии. Одновременно произошло разделение на две части и армии – офицеры, естественно, присоединились к генералу Корнилову и требовали обратного введения в армии дисциплины и наказаний для деморализованной солдатской массы и этой массой, которая также совершенно естественно считала эти меры для себя более чем нежелательными… Опора страны армия раскололась надвое: офицеры (буржуазия) и солдаты (пролетариат) в конечном счете послужили основанием для создания белой офицерской армии и красной армии – солдатской. Само собою разумеется, исключения были на обеих сторонах – немало солдат было в белой армии, в красной армии встречались, конечно, и бывшие офицеры. Впоследствии, когда обе стороны перешли на пополнение своих рядов путем мобилизаций, это главное различие в сильной степени стерлось.
Положение ухудшалось; с каждым днем Совет все более и более решительно забирал власть себе, и в начале ноября 1917 года уже не было более сомнений, что стране грозит новый переворот… Несмотря на то, что Керенскому удалось подавить первую попытку восстания большевиков в июле, не было никакого сомнения, что неспособность власти при следующей попытке большевиков принесет им успех. Заключенные в г. Быхове генералы, имея связи вне стен тюрьмы, могли ясно сознавать это положение и потому, во главе с генералом Корниловым, бежали на Дон, в г. Ростов. А неделей позже глава правительства Керенский, который их в Быховскую тюрьму заключил, 7-го ноября был свергнут большевиками и бежал. Официальная дата начала Белого движения на Дону – 15-е ноября, то есть только одна неделя разницы. Разрушение страны и попытка сопротивления этому развивались планомерно!
К собравшимся на юге страны генералам стремились те русские люди, которые законодательством Временного Правительства, а потом и «творчеством» большевиков были лишены всех человеческих прав. Офицеры, естественно, шли за теми, кто их не предавал и кто старался охранить их от произвола масс, – за своими генералами.
Таким образом, осуществился протест русского народа против захвата правительственной власти в стране большевиками или коммунистами и против самого зла большевизма, грозившего России развалом. Протест охватил одновременно как высшее руководство, командование армией, так и офицеров и оставшихся верными своим начальникам солдат.
Направления были указаны самой революцией, имевшей наибольшую силу в центре страны – протестующие стремились на окраины России, где большевизм еще не мог пустить свои ядовитые корни, где население и, в частности, казачество по тем или иным причинам было еще здоровее и где была возможность собраться, оправиться от всего пережитого, сорганизоваться и, сосредоточив свои силы, начать дело освобождения страны.
Все патриотические элементы стремились на окраины страны для того, чтобы спасти, если не жизнь, то хотя бы честь России. Нашлись также и люди, которые повели этих патриотов, – это были не только те генералы, которые спаслись из быховской тюрьмы. Еще до прибытия последних в Ростов, в область Войска Донского, там появился генерал Алексеев, бывший начальник штаба Императора Николая II, в то время когда Государь принял на себя верховное командование русскими армиями (это означает, что фактическим главнокомандующим был генерал Алексеев). Ему принадлежит честь основания первого антибольшевисткого фронта белой борьбы на юге России, куда он сам прибыл в начале ноября 1917 года. Там бывшие Верховные Главнокомандующие Российскими армиями генералы Алексеев и Корнилов и первый выборный атаман Войска Донского генерал Каледин образовали первое белое правительство.
Белую борьбу начали русские генералы и русские офицеры и оставшиеся им верными солдаты… Это они 15-го ноября 1917-го года начали белый поход. Наименование «белый» надо воспринимать, как противоположение тому «красному» злу, которое грозило захватить всю страну. Совершенно невозможно установить, кто и когда дал эти названия. Сделала это сама жизнь. И, именно, не черная краска реакции, которую так стремились большевики приклеить своему противнику, но белая – цвет чистоты и благородства.

Таково было образование всех четырех фронтов белой стороны Гражданской войны в России.
Борьбу против засевших в центре страны большевиков начали белые, собравшиеся в Области Войска Донского. Полугодом позже началось движение на востоке, где восстали чехословаки – только с этого времени можно считать начало образования белого фронта в Сибири. Через девять месяцев на севере России, в Архангельске, высадившийся там английский десант помог образованию там белого фронта, и на одиннадцать месяцев позже была сделана, с разрешения германского правительства, первая попытка образовать четвертый белый фронт на западе, – началась вербовка добровольцев в г. Пскове.

III. Юг
Первый, южный фронт борьбы белых против коммунистов был создан 15-го ноября 1917 года, в тот день, когда в столицу Донских казаков прибыл бывший начальник штаба Императора Николая II, впоследствии сам бывший Верховным Главнокомандующим всеми русскими армиями на фронте Мировой войны – генерал Алексеев. Ему принадлежит мысль создать новую армию для освобождения родины, армию добровольцев. Надо было начинать с самого начала – от великого до смешного всегда только один шаг… Генерал Алексеев, который до этого стоял во главе миллионной армии, принял в ноябре месяце… 50 добровольцев и получил пожертвований… 400 рублей в то время, при значительном обесценении бумажных денег. Вставал вопрос о возможности прокормить даже этих принятых пятьдесят добровольцев. Так называемые «союзники» России, то есть англичане и французы, которые в конце концов были сами заинтересованы в создании противобольшевистской силы в России, не торопились приходить на помощь…
Однако постепенно со всех концов России, частью привлеченные слухами о создании свободных от большевизма новых воинских частей на казачьих окраинах, стекались офицеры, солдаты, юнкера, гардемарины, студенты, кадеты на юг… постепенно увеличивалась новая армия, носившая скромное название «Алексеевской организации», а с прибытием бежавших из тюрьмы в Быхове генералов появилось и командование.
Работа генерала Алексеева могла протекать в известной степени без помех потому, что выбранный в это время главой донских казаков атаман Каледин делал все, чтобы эту работу обеспечить. Вместе с ним и прибывшим на Дон генералом Корниловым, который проехал через всю южную Россию, неузнанный распущенной солдатней, как старик инвалид, генерал Алексеев и образовал триумвират.
Я задерживаюсь несколько дольше на этом начальном периоде Белого движения на юге России потому, что оно было типичным для всех: боевых фронтов, как по способу создания этих фронтов, так и по сбору бойцов, которые заполняли их ряды.
К началу 1918 года стало невозможным продолжать спокойное формирование армии на Дону, так как большевики, узнав об этом формировании, начали наступление на юг – частью войсками, совершенно захваченными большевизмом, частью же путем сильной пропаганды среди низших слоев городского и сельского населения всей казачьей области. Успешно наступавшие против Ростова красные войска подошли вплотную к формированиям генерала Алексеева, и потому генерал Корнилов, которому было передано командование новой армией, принял решение в начале февраля покинуть Донскую область и уходить на юг, в предгорья Кавказа, в область кубанских казаков, в столице которых возникала тоже новая и тоже антибольшевистская военная сила. Генералы Алексеев и Корнилов решили уходить. Генерал Каледин в силу своих убеждений не мог следовать за ними – он был первым выборным атаманом области (до революции атаманы назначались верховной в стране властью), и потому он не считал для себя возможным оставить народ, который его избрал своим главой. Он понял, что иного выхода нет, дал свое согласие на уход «Добровольческой армии», как была переименована к этому времени «Алексеевская организация», и… выстрелом в голову покончил свою жизнь! Таковы были люди, которых большевики называли «врагами народа»…
22-го февраля Добровольческая армия оставила Ростов, уходя на юг. Это была самая замечательная армия, которая когда-либо существовала в Европе… Она состояла исключительно из добровольцев, которые влились в ее ряды, минуя тысячи опасностей, так как на всех железных дорогах России большевики внимательно следили за теми, кто ехал на юг, при малейшем подозрении извлекали из вагонов каждого и после величайших мучений убивали их. Никто никогда не сможет сосчитать, сколько русских патриотов в те дни заплатили своею жизнью за попытку прийти на помощь своей родине. Большинство из них, в том числе и генерал Корнилов, оставляли где-то за собою свои семьи, чтобы их более никогда не увидеть. Все они были без всяких средств, без копейки денег, без белья и без какого-либо намека на военную форму, наличие которой на этом пути могло для них иметь тяжелые последствия. Во главе этой «армии», которая насчитывала в своих рядах до 3000 человек, то есть менее, чем пехотный полк военного времени, стояли два Верховных Главнокомандующих бывшей русской армии: генералы Алексеев и Корнилов и один главнокомандующий армиями фронта – генерал Деникин. В ее рядах, рядом с солдатами, шли как рядовые, старые, покрытые ранами полковники, украшенные высшими боевыми орденами, и пятнадцатилетние мальчики-кадеты, скрывавшие свой возраст из страха, что их по молодости не примут в армию… С ними шли в качестве сестер милосердия девушки из лучших русских фамилий рядом с русскими крестьянками. Армия имела очень мало оружия, мало патронов и только две пушки, которые были украдены у разложившихся частей гарнизона г. Ростова… В обозе армии почти не было медицинского материала, не было даже простых бинтов, и при этом обоз растягивался на десяток верст, потому что с армией уходили и уезжали все те, кого в Ростове с приходом красных ожидала мучительная смерть. Этот обоз был громадным затруднением для армии, так как она должна была продвигаться в районе, богатом железнодорожными линиями, а они все принадлежали большевикам, располагавшим броневыми поездами. Простой переход этой армии через линию железной дороги был для нее исключительно трудной операцией.
Впереди полная неизвестность, за нею наступающие красные орды, снабженные всем тем, что имела в своем распоряжении Императорская Русская армия! Отстать – значило самому себя обречь на мучительную смерть – потому что плена не было…
Маленькая Добровольческая армия была армией патриотов, которые посвятили себя добровольно и героически делу спасения родины, армией обреченных… богата и сильна она была только тем беспримерным духом, которым она обладала. И так было всюду, где русские патриоты восставали против узурпаторов, захвативших родину и власть.
Нужна была твердая вера в себя самого, необходима была большая любовь к родной стране, не только для того, чтобы вести эту армию, но и для того, чтобы идти в ее рядах. История знает мало примеров подобного героизма.
Армия двигалась из Ростова в Екатеринодар; перед этим последним городом она соединилась с кубанскими формированиями, увеличившими ее почти что вдвое, но у Екатеринодара, во время штурма этого города, она потеряла своего главнокомадующего – генерала Корнилова; когда-то в мировой войне, взятый в плен австрийцами, он предпринял беспримерный побег и был в те дни спасен судьбой от смерти – теперь 13-го апреля он был убит большевистским снарядом. Он был убит в то время, когда находился в своем штабе, который был расположен очень близко к боевой линии, причем в дом, в котором он находился, попал только один снаряд и этот снаряд поразил его одного! Судьба была против него и против его армии. Его смерть привела армию почти к полному развалу, и его преемник генерал Деникин был вынужден снять осаду Екатеринодара и поспешными маршами вернуться на Дон, где в это время восстало население и уничтожило большевиков, которые в свое время принудили Добровольческую армию к отступлению из Ростова. При отходе от Екатеринодара пришлось оставить тяжелораненых, их не могла в своем обозе увезти армия и поручила их уходу населения – все они были буквально изничтожены красными…
Героизм этой своеобразной армии не знал предела. Не было предела и ее страданиям. В течение 80 дней похода, в ужасающую грязь при морозе, который в это время года еще бывает на Северном Кавказе, армия прошла почти 1300 верст, имея более тридцати боев. Все свое снабжение, оружие и патроны армия могла пополнять только одним способом – вырывая все это от своего красного противника… По приходе на Дон армия была пополнена отрядом полковника Дроздовского, который сформировал его в Румынии из остатков офицеров и солдат (конечно, тоже добровольцев) бывшего Румынского фронта и привел его из Ясс в Ростов. Он прошел 1200 верст и пришел в Ростов в пасхальную ночь. Непосредственно за отрядом Дроздовского пришла на Дон и германская армия. Но она в непосредственное соприкосновение с Добровольческой армией не вошла… На пути отряда Дроздовского немцы ему помогали.
На этом закончился первый героический период, «Анабазис» первой белой армии… На Дону она была усилена, приведена в порядок, нормально снабжена и после небольшого отдыха предприняла свой второй поход на Екатеринодар, с целью освободить кубанских казаков.
На этот раз она заняла центр области, потом очистила от большевиков весь Северный Кавказ вплоть до берегов Черного моря и сделала поворот на север, на русские просторы, в направлении на Москву, поставив себе целью нанести удар большевикам в центре их могущества..
На этом пути армия, которая теперь уже приняла наименование «Вооруженные силы на юге России» и состояла под командованием генерала Деникина, имела большие успехи. Она вытеснила 25-го июля большевиков из Харькова, а до того 30-го июня из Царицына, значение которого было совершенно исключительным, так как именно через этот пункт можно было установить непосредственную связь армии с Восточным белым фронтом, во главе которого тогда стоял адмирал Колчак, уже признанный союзниками Верховным Правителем России. Ему генерал Деникин 12-го июня добровольно подчинился.
В течение всего лета 1919 года белые армии юга России победоносно продвигались вперед, все время находясь в бою с превосходящими силами красных, имевших в своем распоряжении богатые запасы и человеческий материал всей страны. В это время белые пополнялись уже не только стремившимися в их ряды добровольцами, но уже и более нормальным способом – мобилизацией населения, которая была довольно сложной, потому что всюду, куда бы ни приходили белые, уже побывали отступавшие красные, имевшие в своем распоряжении достаточно времени, чтобы провести до того свою мобилизацию.
В сентябре белые достигли высшей точки развития своих успехов, занимая в это время линию от Волги у г. Камышина, через Воронеж – Орел и Киев, то есть они заняли всю Южную Россию. Одновременно с этим продвинулись к центру страны с востока, севера и запада и другие белые фронты. Казалось, что наступил конец господству красных и что России суждено освободиться от тяжелого ига, под власть которого она попала.
Однако судьба судила иное. В самой быстроте последовательных побед белых заключалась и опасность грядущего поражения. Полки белых армий были непрерывно в боях со дня их сформирования, с февраля 1918 и до осени 1919 года. За этот период они, конечно, были усиленно пополняемы, но в то же время они имели и невероятные потери. В качестве примера я приведу сухие цифры для одного из полков белого фронта, который носил имя павшего под Екатеринодаром генерала Корнилова. Полк этот постепенно развернулся в четыре полка (дивизию), а потом, когда начались неуспехи, – опять свернулся в полк. За сорок месяцев боевой жизни тюлк выдержал 570 боевых столкновений и потерял: убитыми 13 674 бойца, ранеными – 34 328, а всего 48 002 бойца.
То же самое может быть сказано про любой белый полк, которому пришлось проделать трудный путь с юга на север в направлении на Москву, а потом обратно на юг к морю.
Это длилось почти три года, и все эти три года белые должны были бороться с превосходящими их силами красных, вкладывая все свое существо в достижение только одной единственной цели, которую ставили перед собою все белые фронты и все белые бойцы – освобождение родины от марксистов и коммунистов. Никакие человеческие силы не могли выдержать того напряжения, которое судьба возложила на белых. Они почти не имели смены и не получали подкреплений, почему осенью 1919 года белый фронт под напором красных сил начал свой трагический отход на юг.
Перед тем как закончить описание этой части Белого движения в России, необходимо также отметить те формирования, которые среди общего базирования южных белых армий исключительно на старые обязательства русской Императорской армии по отношению к Антанте – от этой нормы отходили. Это были попытки германского командования на восточном (с точки зрения Германии) фронте мировой войны обеспечить себя, поддержав попытки белых. В этом направлении германское командование также формировало войска для операций на белом фронте.







МАРИЯ СТАРОСТА

Современный литовский прозаик, автор книги «О том, как мы жили среди своих, или о Каунасе по-русски», повествующей о жизни Каунаса в годы между двумя мировыми войнами и послевоенное время. По мысли автора повествование должно помочь разрушить социальные мифы и по-новому оценить некоторые стереотипы.


О ТОМ, КАК МЫ ЖИЛИ СРЕДИ СВОИХ, ИЛИ О КАУНАСЕ ПО-РУССКИ

Что произошло и происходит с нами еще не осмысленно, надо выговорить. Для начала хотя бы выговорить. Мы этого боимся, пока не в состоянии справиться со своим прошлым.

Светлана Александровна Алексиевич (Из Нобелевской речи)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Амине не искала знаков в том, что подруги росли в Воркуте, Красноярском крае и Инте, а она занимала их место на родине, в Литве, в Каунасе. История ее семьи вплеталась в историю любимого города. Такое случилось время, все сдвинувшее с места, разрушившее, загубившее, уничтожившее. Для Амине это было замечательное время детства – единственного, каунасского. В зрелые годы, гуляя по Вильнюсу или Каунасу с подругой, Амине своими рассказами восстанавливала неосуществленное каунасское детство Аушрине, выросшей в Воркуте, или Алдоны из Инты. Эти рассказы подруги любили. Тогда и пришла мысль – поделиться со многими. Амине вспоминала, как вместо литовских девочек, которые должны были расти в этом городе, бегала через старое кладбище в школу, о вечерней заснеженной послевоенной Лайсвес аллее, об утреннем зоопарке, о кинотеатрах, пристани на Немане и поездках на фуникулере, о городской послевоенной традиции вечерами всем семейством прогуливаться по Лайсвес аллее и раскланиваться со встреченными знакомыми. Рассказывала Амине о литовцах, русских, евреях, татарах, о родине, о любимом городе – общем для всех. Она собирала свои истории из разговоров с родителями каунасских подруг, своими родственниками, живущими рядом людьми, складывала из собственных воспоминаний. Некоторые из повествований восходили к еще более давнему времени – она услышала их от дяди мужа или от матери мужа, а те, в свою очередь, получали их в наследство от своих родителей. Семья, в которую вошла Амине после замужества, была типичной для Литвы послевоенного времени. Литовцы, русские, евреи и крымские татары, баронесса Тизенгаузен и бабушка-уборщица, профессора, врачи, военные, малообразованные рабочие и домохозяйки, депортированные, ссыльные, вывезенная на работы в Германию украинская девушка и литовские партизаны, сотрудник МГБ дядя Михаил и сидевший в подвалах того же МГБ дядюшка Наполеонас. Подруги рассказывали Амине свои малые истории, которые вплетались в повествование о большой истории города Каунаса и Литвы. Любимая Alma mater – все рассказчицы были студентками Вильнюсского университета, специальности русский язык и литература – фокусирует мысли, переживания, воспоминания. Университет с юности стал центром жизни и религией поколения Амине.

Рассказы о Каунасе объединяет Главный дом, так или иначе связанный с каждой историей – проживанием незнакомых Амине людей в его квартирах в лучшие, предвоенные годы молодости дома, памятью о страшном дне, когда крытые грузовики набивались жителями престижных квартир, отправлялись на каунасскую железнодорожную станцию и дальше, в Воркуту, Инту, Красноярский край. О дне, когда другие жильцы Главного дома закрывали свои квартиры, оставляли ключи домовладельцу и отправлялись в эмиграцию – Германию, Америку, Канаду, Бразилию… В Главном доме, в перенаселенной коммунальной квартире номер три пробежало послевоенное детство и юность Амине.

Рассказы не только претендуют на достоверность, их можно обозначить и литературно определить как документальную прозу. Название указывает на присутствие субъективности и некой романтизации предвоенного Каунаса и Главного дома, авторской влюбленности в город. Некоторые воспоминания успели приобрести фольклорный оттенок, характерный для городской легенды и стирающий проблему соотношения реальности и вымысла. Многие повествования свидетельствовали о трагедии, отличались пронзительностью и живой болью. Легкий развлекательный нюанс привносили рассказчики старшего поколения. Старшие ощущали дистанцию времени, были защищены выросшими детьми. Молодые рассказчики испытывали сильнейшую душевную муку. Они горестно принимали бедствия молодости пожилых родителей как боль собственного сердца. Между тем сквозил в повествованиях и несомненный мифологический оттенок. Миф или легенда – это не столько выдумка, сколько форма восприятия, активное отношение к истории. Автор стремился рассказать о городе, о летописи жизни семей – не парадной, важной для передачи из поколения в поколение, с красивыми и значительными деталями, с историями о высокородных предках, – о семейной памяти с голодом, набитыми людьми столыпинскими вагонами, ночной болью от фронтовых и лагерных ран, послевоенным смешном и бедном детстве. Амине привязывалась к вещам, видела в них душу и индивидуальность. Дом как личность переживался непринужденно и понятно. Жизнь Главного дома, как и история страны, бывала счастливой, нарядной, затем трагичной, по-советски убогой. Наконец, дом занял свое место в ряду выкрашенных в светлые тона домов на Лайсвес аллее. Однако история его продолжалась. В 2015 году Главный дом был включен в список охраняемых ЮНЕСКО памятников культуры.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ИСТОРИЯ ГЛАВНОГО ДОМА

Довоенную историю Главного дома Амине складывала как мозаику – из рассказов, слез, горя и редких смешных воспоминаний бывших жителей таких же престижных каунасских домов, разоренных и опустевших после Второй мировой войны. Это рассказы невыдуманные, переданные так, как вспоминали о своей жизни реальные, живые люди, и придуманные, дополненные собственными воспоминаниями, книгами, воображением. В записях свидетельств об истории домов не сохранилось, память стиралась и уничтожалась всяческими способами. Но нельзя уничтожить неуничтожаемое. Настает час, когда отдельные частички мозаики складываются в картину. Находится человек, для которого очень важно выполнить это задание.
Каждая квартира Главного дома – отдельная быль и боль, рассказать эти истории жильцы не могли по разным причинам. Счастливые обитатели дома на Лайсвес аллее чуть дольше десятилетия жили в своих чудесных квартирах. Каунасский уютный мир рухнул – депортации, эмиграция, расстрелы. Кое-кто из жителей Главного дома долгие годы пребывал в лагерном бараке, остался на лагерном кладбище или «изучал науку расставания» в лагере для перемещенных лиц в Германии, а затем обживал другие дома и квартиры в Америке, Канаде, других краях, кто-то попал в гетто, был расстрелян в гараже «Летукис» в Каунасе или в Мяркине во рву, кое-кто ютился в развалюхе на окраине города. Передать нужно сохранившиеся рассказы о городе, истории которые создавали славу и передавали стиль жизни молодой европейской столицы, с нежностью называемой маленьким Парижем – доброжелательной, праздничной, терпимой, любимой горожанами.
Каунас, уютный европейский город, два десятилетия, с 1920 года по 1940 год, был временной столицей независимой Литвы. В Вильнюсе к началу XX века сохранились прекрасные костелы, старые университетские здания, большие и богатые библиотеки, старинные жилые дома. Студенткой Вильнюсского университета Амине шла на занятия мимо дома с улыбающимся ангелом на резных дубовых дверях жилого дома. Знала – день будет замечательным – ангел поздоровался и улыбнулся. Вильнюс – город ангелов. Каунас после Первой мировой войны оставался полупустым губернским гарнизонным городом с малоэтажными домами красного кирпича, церквями и казармами, немощеными тротуарами и конкой на центральных улицах.
16 февраля 1918 года Литва объявила о независимости. С захватом и присоединением к Польше исторической литовской столицы Вильнюса и Вильнюсского края Каунас становится временной столицей страны. Постепенно жизнь города устоялась. На главной и прилегающих улицах бурлило столичное оживление – множество людей, разноязычная речь, появились гостиницы, оперный и драматический театры, кинотеатры и рестораны, музеи и галереи, костёлы, школы и университет. Везде цветы, деревья и тенистые парки, строго соблюдался порядок, за которым следили полицейские.
Красивая центральная улица 16 февраля 1919 года в честь первой годовщины Независимости Литвы была названа Лайсвес аллея – аллея Свободы. Столь емкое название главной улице города предложил правовед Казимерас Олека. Лайсвес аллея хорошела и благоустраивалась. Уже в двадцатые годы появились большие витрины в окнах первых этажей старых зданий, надстраивались этажи, обновлялись фасады, возводились новые постройки.
Главный дом стоял в начале Лайсвес аллеи, у взбирающегося на гору, засаженную липами и кустами сирени, парка Витаутаса. Нарядный, комфортабельный светло-серый дом был построен в тридцать третьем году. В то время на Лайсвес аллее появилось немало престижных доходных многоэтажных домов для служащих банков, врачей, творческой интеллигенции и другой обеспеченной публики. Место для проживания небедных жильцов было очень удачным – восточная часть центральной улицы города, рядом старинный парк. Цены на съемные квартиры в доме оказались высокими, но жилье пользовалось спросом. В ухоженных квартирах с дубовыми паркетными полами продуманно и удобно распланированные комнаты гостеприимно встречали молодые семьи. Гостиная и столовая с раздвижными прозрачными дверями соединялись в пространство для приема гостей, домашних концертов, семейных праздников. Парадные комнаты высокими окнами выходили на тенистую, усаженную тополями в этой части Лайсвес аллею. Спальня и детская комната впускали в себя запах сирени и цветов из небольшого углового парка и двора с огромными сиреневыми кустами и пышными цветочными клумбами. Большая кухня с отапливаемой углём плитой и холодной кладовой выходила на дополнительную «черную» лестницу со двора. Пол кухни был выложен черно-белой кафельной плиткой, стены по моде времени сияли свежей бежевой масляной краской. К кухне примыкала маленькая комнатка для прислуги. Большая ванная комната, выложенная белой плиткой, в конце длинного коридора со встроенными шкафами отдельный туалет для гостей завершали удобное устройство квартиры. Паровое отопление обогревало дом с первых осенних слякотных дней до поздней весны, если она бывала прохладной. Истопник ежедневно углем топил котел в подвале. Из котла поступала горячая вода в квартиры. Прислуга готовила горячие ванны для членов семьи, на кухне посуда мылась тёплой водой.
Во всех квартирах бытом занимались помощницы по хозяйству. Кухарка разжигала печь на кухне, ходила на рынок в Старый город, выбирала продукты и готовила обеды. По чёрной лестнице поднимались прачки с полными корзинами накрахмаленного белья, носились по своим делам молоденькие няни, подносил в квартиры корзины с охапками поленьев и углём дворник. Черная лестница жила своей деловой жизнью. По утрам деревенская молочница прямо к дверям квартиры приносила молоко, за которое расплачивалась кухарка.
(Та же молочница в первые годы после Второй мировой войны некоторое время наливала молоко в выставленные на лестницу ряды бутылок перенаселенной коммунальной квартиры номер три Главного дома, в которой росла Амине. Дом поменял адрес. Теперь он стоял на проспекте Сталина. Заброшенная, заполненная сломанной мебелью и старыми пачками газет черная лестница все еще оставалась чисто выбеленной и полной света от выходящих во двор высоких узких окон.)
Во дворе Главного дома был выстроен разделенный на две половины маленький домик. Большая часть домика с крошечным огородом и несколькими кустами сирени предназначалась для семьи дворника. Дворник, он же истопник был толи литовцем с фамилией Кондрашка, толи русским Кондратием. История семьи и городских приключений Кондрашки связана с другим престижным домом, но осталась в памяти города как некий анекдот. Внимательный горожанин, который сохранил и записал эту каунасскую быль, не указал происхождения героя истории. Для многонационального Каунаса, в сущности, его национальность в те годы не представлялась важной деталью биографии. Дворник говорил и по-литовски, и по-русски, и по-польски. Мог переброситься несколькими словами на идиш с еврейскими обитателями дома. В маленьком домике обитали его жена, дети мал, мала меньше и множество постоянно меняющихся родственников. Необычность была в том, что в центре города он держал свиней. Все потомство Кондрашки по вечерам обходило квартиры и собирало всевозможные остатки еды, пригодные для кормления животных. Никто из прислуги и обитателей дома не удивлялся, не видел ничего особенного в содержании свиньи и поросят где-то невдалеке от престижного дома в центре молодой европейской столицы. Кухарки собирали остатки еды, выставляли на черную лестницу и понимали заботы Кондрашки. Замечания ему делали только тогда, когда семья слишком шумела по вечерам или когда в сараях на хозяйственном дворе явно уменьшалось количество угля, тайно умыкаемого живым семейством по ночам. Веселый дворник мог загладить любую подобную неловкость забавным рассказом какой-нибудь городской новости или сплетней о жителях соседних домов. Когда Кондрашка отлучался по делам свиного бизнеса, его обязанности по дому перенимала жена – полная противоположность крупному темноволосому мужу. Маленькая худенькая светловолосая женщина в домотканой юбке и вязаной серой кофте содержала хозяйство в порядке, с работой справлялась лучше разбитного и бойкого мужа.
(Следует дополнить рассказ: на хозяйственном дворе, на втором этаже сарая Главного дома долгие годы жила корова. Она благополучно пережила Вторую мировую войну и будила дом своим мычанием еще в начале пятидесятых годов, пока не случился пожар в сараях. Пожарные стянули корову со второго этажа с огромным трудом. Корова, будем надеяться, перебралась на зеленые луга под Каунасом).
В меньшей части маленького домика во дворе располагался гараж с новеньким американским автомобилем «FORD MODA» бежевого цвета. На белом с черными цифрами номерном знаке обозначалась регистрация К-70. Автомобиль принадлежал владельцу дома, был предметом роскоши, но не редкостью в городской жизни. Его купили в каунасском обществе американских автомобилей «Амлит». Реклама сообщала: «Только автомобиль FORD MODA подходит для езды по всяким дорогам, так как у него сильная конструкция, он очень мощный и легкий». Все больше обеспеченных жителей города приобретали американские и европейские автомобили. Их покупали банкиры, министры, промышленники для репрезентации собственной и своего дела. На главных улицах появились изящные европейские автомобили с открытым верхом. За рулем автомобиля встречались дамы, одетые по европейской моде для подобных поездок – шляпа, которую придерживал легчайший длинный шарф пастельных тонов, того же цвета длинные перчатки, изящные автомобильные очки.
(Амине рассматривала старые фотографии в альбоме каунасской госпожи Вероники, родственницы однокурсницы, и представляла барышню в городе, на улице Витаутаса, отправляющейся за покупками в автомобиле KDF, позже его стали называть «Жуком». Молоденькая Вероника была одета в строгий костюм с юбкой до щиколоток, нарядную блузку, светлые перчатки и шляпку. Госпожа Вероника рассказывала, как дразнила подруг и поклонников, управляя этим чудесным автомобилем, который подарил ей на двадцатилетие отец – управляющий строительной организации).
В Главном доме обитали семейные и одинокие люди. На втором и третьем этаже в квартирах была сходная планировка. В третьей квартире поселился молодой адвокат с женой и маленькой дочкой. В четвертой – сотрудник Военного музея им. Витаутаса Великого с женой и овчаркой. В пятой – еврейское семейство. Глава семьи был известным зубным техником, жена занималась домом, сын посещал Еврейскую реальную гимназию.
Семья полковника царской армии, бежавшего от российской революции еще в октябре семнадцатого года, проживала в шестой квартире. Спасая от разъяренной толпы старших дочерей-подростков, вдовый полковник на лошади вывез их из имения под Псковом до железнодорожной станции. Ближайший поезд отправлялся в Литву. Младшую дочку офицер оставил с няней, надеялся, что революционный переворот закончится очень скоро, может быть, через несколько недель, и они вернутся в имение, под Псков. Однако в Литве семья задержалась, вернее, осталась навсегда. В Каунасе вдовец женился на молодой русской девушке, родились младшие дети. Вся семья в согласии и благополучии проживала в Главном доме. Младшую сестру в советском Ленинграде старшие увидели через пятьдесят лет. Отец к тому времени давно покоился на Старом каунасском кладбище. Младшие дети ходили в Первую русскую гимназию.
На четвертом этаже в однокомнатных квартирах жили одинокие люди – недавно окончившая университет им. Витаутаса Великого молоденькая учительница литовского языка, а в соседней – средних лет господин со скромными доходами, но способный содержать престижную квартирку и оплачивать приходящую прислугу. Две квартиры чуть большей площади занимали молодые семейные пары. Они недавно вернулись из свадебных путешествий по Италии и Швейцарии и поселились в небольших трехкомнатных квартирах на четвёртом этаже. Пятый этаж занимал огромный сухой чердак. Он будет приспособлен под жилье через два десятилетия, в советское время.
Все квартиры Главного дома были заселены. Дом жил полноценной жизнью. Дворник и его жена присматривали за выложенным розовыми и серыми плитками двором, протирали гранитные полы подъезда, мыли огромные окна, впускавшие свет желтоватых уличных фонарей и отражавшие зелень тополей Лайсвес аллеи. Няни гуляли с детьми в парке рядом с домом. Высокие, плетенные из соломки коляски с младенцами выглядели нарядно. Няни, милые деревенские девушки, иногда родственницы хозяев, заглядывались на спортсменов, тренировавшихся в парке. По соседству с Главным домом, в угловом парке располагался небольшой стадион, проходили волейбольные и теннисные тренировки для жителей окружающих домов. Здесь же с маленькой хозяйкой бегал молодой черный пудель.
Жильцы престижных квартир могли позволить себе новшество последнего десятилетия – радиоприемники. По вечерам весной из выходящих во двор открытых окон слышалась классическая музыка, джаз или новости, которые передавала городская радиостанция. Двенадцатого июня 1926 года в 19 часов с каунасской радиостанции в Жалякальнисе впервые на литовском языке прозвучало обращение к слушателям «Алио, алио – Литовское радио – Каунас». На первых порах Каунасский радиофон в течение полутора часов сообщал новости, прогноз погоды, транслировал лекции общественных деятелей, музыку. Постепенно появились различные тематические передачи, радиотеатр, литературные радио вечера, непосредственно из каунасского театра транслировались оперы. Слушатели ожидали выступлений эстрадных артистов, веслого Дядюшки Пупы-Фасоли. Симфонический оркестр транслировал публичные концерты. По радио передавались танцевальные и музыкальные вечера из фешенебельного ресторана «Метрополь», из кинотеатра «Метрополитен». В городских газетах печатались отзывы слушателей со всей страны о различных передачах, радиопостановках, лекциях Каунасского радиофона.
Радиоаппараты «Филипс», «Телефуекен», «Минерва», а перед второй мировой войной и радиоприемники с проигрывателями импортировались из Европы и продавались в восьмидесяти шести городских радиомагазинах. Покупателей привлекала газетная реклама с призывом «Сказочная реальность»: «Телефункен» сегодня легко, словно играючи, перенесет вас от одной станции к другой. С радиоприемником «Телефункен» сказка о ковре-самолете становится былью». Радиоприёмники покупали городские жители с высокими доходами. За пользование радиоприемником следовало вносить ежемесячную достаточно высокую плату в пять литов. Однако по советам и схемам издаваемого в Шяуляй журнала «Радиолюбитель» детекторные аппараты жители Литвы могли соорудить самостоятельно. В Каунасских мастерских собирались радиоприемники «Каради», называемые по фамилии владельца предприятия («КАплано РАДИо»). Радиоприемники в Каунасе пользовались большой популярностью.
В Главный дом по утрам почтальон приносил письма и газеты, а дворник разносил их по квартирам и опускал в специально прорезанную дверную щель. Газеты мягко шлепались на паркетный пол в прихожей – обитатели квартир получали газеты на разные вкусы и на разных языках, бумаги из различных учреждений, письма от родственников и друзей. В третью квартиру молодому адвокату доставлялись шестнадцатистраничная газета политического направления «Эхо Литвы» («Lietuvos aidas»), его жена предпочитала журнал для интеллектуалок «Новая весталка» («Naujoji vaidilut;»), жильцы шестой квартиры получали русскую газету «Эхо». Для городских газет не было незначительных тем. Газетные статьи обсуждали политические события, работу Литовского Сейма, школьные дела, положение женщин в обществе, преимущество литовских продуктов питания, мусор и отсутствие мусорных ящиков на катках города, конкурсы красоты и длину платьев каунасских барышень, отдых в Паланге и зимний спорт. Газеты советовали проводить выходной день за городом и разбирали жалобы читателей на любые неудобства в жизни города.
Мужчины Главного дома по утрам отправлялись на службу. Работали в основном они, женщины занимались детьми. Молодые хозяйки принимали подруг, пускались в путешествие по нарядным магазинам за покупками или на прогулку по тенистой, полной света и летнего аромата молодых лип или зимнего запаха снега Лайсвес аллее.
Амине представляла жизнь в квартире под третьим номером. Господин адвокат был занят на службе. Мама и маленькая дочь проводили много времени вместе. Дочери было пять лет, когда семья переехала в престижный дом на Лайсвес аллее. В гости из Базеля приезжала любимая родственница – молоденькая тетушка. Несколько лет назад она вышла замуж за бизнесмена из Швейцарии, скучала по сестре и племяннице, с радостью навещала их. Была еще одна милая причина, по которой она любила Каунас. Магазины, портнихи и модистки в городе, по словам модницы, не уступали парижским.
Теплой каунасской осенью так радостно было показаться на главной улице в новых нарядах, модных шляпках. Женщины засиживались за пирожными и кофе в модном кафе у Конрада, в кафе «Моника». Они радовались после ленивого жаркого лета зеленой осенней свежести, обновкам, городским развлечениям, прелесть которых увеличивали приближающиеся дожди и холода. Молодые липы сбрасывали приятно шуршащие под ногами листья. Лайсвес аллея была освещена вечерним солнцем, уходящим за купола костелов Старого города. Во время прогулки по заснеженной или наполненной запахом цветущих лип Лайсвес аллее можно было рассматривать новые пяти-шести этажные здания – Центральную почту, Центральный еврейский банк с пассажем, Пеноцентр, новые сберегательные кассы, кинотеатр «Ромува». Эти высокие стильные здания придавали фешенебельность главной улице.
Конку, каунасскую достопримечательность с 1887 года, в конце тридцатых годов сменил автобус. Более сорока лет лошади тянули трамвай с пассажирами от Ратуши по Вильнюсской улице, Лайсвес аллее, по улицам Гядиминаса, Грюнвальдо, Витаутаса до железнодорожного вокзала. В середине 19 века в небольшой город с девятью тысячами жителей обходился почтовыми каретами, дилижансами, частным транспортом – «каламашками», «дрончками», простыми телегами. Когда в 1863 году была открыта железнодорожная линия Варшава – Санкт-Петербург, город стал быстро развиваться. Появились первые фабрики, пивоварни, другое производство. Конку как главный городской транспорт дополнили первые легковые автомобили, автобусы. Увы, позже конка стала объектом насмешек. Гужевой транспорт медленно тянулся по центральным улицам, оставляя за собой «биологические» следы. 15 апреля 1929 года конку горожане торжественно проводили на покой. По этому случаю на «лошадином» трамвае проехались почетные жители города. Ее место заняли автобусы. Теперь Лайсвес аллея выглядела не только уютным бульваром, но и деловым центром небольшого европейского города.
Старшие дети из Главного дома по утрам отправлялись в школы. Школ было немало – государственные, частные, литовские, польские, еврейские, немецкие, русские, прогимназии и гимназии. Каунасская гимназия «Аушрос» для мальчиков находилась в конце Лайсвес аллеи. Первая литовская гимназия, открытая в 1915 году, пользовалась славой престижной городской школы и была популярна среди жителей центральной части города. Школьная реформа 1936 года установила семилетнее гимназическое образование и шестилетнее начальное. В гимназии были обязательными предметами латинский язык, усиленное изучение литовской культуры и истории, иностранные языки. Гимназисты готовились к поступлению в литовский университет им. Витаутаса Великого, европейские университеты. По утрам школьное здание заполняли мальчики из литовских, еврейских, польских, русских семей. Педагогический совет, Родительский комитет и Хозяйственный комитет занимались различными организаторскими вопросами. Родители принимали активное участие в школьной жизни, поддерживали связь с учителями, с семьями приятелей сыновей. В городе и стране сохранялось очень уважительное отношение к учителям. В традиционных литовских семьях было почетно воспитать сына – ксендза и дочь- учительницу.

Семейство из пятой квартиры отправляло сына в Еврейскую реальную гимназию с обучением на иврите. Новое здание Еврейской гимназии было выстроено на улице Кястучио в 1931 году. Строительство поддержали филантропы еврейского происхождения из Литвы и других стран, литовское правительство выделило общине долгосрочный кредит. Еврейских школ в Каунасе было несколько, однако построенная в стиле модерн гимназия была одним из самых красивых и современно оборудованных школьных зданий Литвы. Гимназия славилась усиленным обучением математике и естественным наукам. Ученики обучались на иврите, но между собой общались на разговорном идиш. Часть предметов преподавалась на русском языке. Еврейскую гимназию посещали мальчики и девочки, только классы их были в разных зданиях. Богатая община большое внимание уделяла образованию молодых жителей города еврейского происхождения, решала вопросы помощи бедным семьям или поддержки малоимущих гимназистов.
Дети полковника из шестой квартиры ходили в Первую русскую гимназию на проспекте Витаутаса. Она была построена в 1925 году на деньги литовского правительства и пожертвования русских жителей и стала центром русской культуры для малочисленной и бедной общины. Здесь праздновались различные памятные для русских людей даты, ставились спектакли, отмечались юбилеи великих поэтов и писателей. День гимназистов начинался с молебна. Ученики, принадлежащие к другим конфессиям, как и в других школах Литвы, не принуждались принимать участие в них. Директор школы Александр Иванович Тыминский, член Литовского сейма второго созыва, пользовался среди русских жителей города большим авторитетом. Однако и он не мог помочь своему детищу – гимназии. К 1939 году число учеников уменьшилось значительно, в последнем выпуске было только восемь гимназистов и гимназисток. В школу малоимущие и необразованные русские жители могли прийти и за советом по юридическим вопросам, и за посильной для общины материальной помощью. Гимназия осталась в памяти старожилов как Русский дом, давший тепло, поддержку и силы.














АНТАНАС СУОДИС
(1980)

Магистр эдукологии. Автор сценария к короткоментажному фильму "Перлас" (главную роль исполнил Йонас Вайткус). Автор двух книг прозы. Лауреат Международного литературного конкурса "Балтийский Гамаюн" (2017)

ЛИЦО БОГА
Рассказ

- Капитан Вильнев, - военный взметнул правую к виску. Его униформа цвета хакки как нельзя лучше „рифмуется“ с его низким ростом.
- Приятно, - отрезаю резко.
- Господин, - он запнулся и энергично листает кипу бумаг в своей ладони.
- Кястас. Кястутис Пашвайсте, - обозначением своей персоны значительно облегчаю бедолаге существование, ибо, когда вижу кипы бумаг, ловлю себя на мысли, что даже по естественной нужде нет им никакого применения.
- Прелестно, Кястутис, - военный усаживается на стуле напротив. Помещение небольшое. Крашеные в зелёный стены, зажжённая лампочка в абажуре, напоминающем вьетнамскую шляпу, и приоткрытое, чуть ли не под самым потолком, окно, создают довольно лёгкую, доверительную атмосферу. Поистине не так я должен бы себя чувствовать, раз меня, организовав засаду, поймали  в так называемой зоне повстанцев. - Как… Ваше самочувствие?
- Превосходное, - выпаливаю. - Приподнятое. Жду следствия. Размышляю – как мои косточки, хрустнут под побоями ножищами или будете применять арматуру.
- Ну, зачем же так, господин Кястутис, зачем? Допустим, соблазнились нелегалами, допустим, проживали в их населённом пункте, однако в военных столкновениях не участвовали, не так ли? - военный всматривается я меня внимательно. Его чёрные, как уголь, глаза таят печаль, и понимаю, что корень тут совсем в другом.
- Ясное дело, не участвовал, не числился, не состоял, - отвечаю. - Как мог бы? И вообще, можно сказать, являюсь пацифистом. Я за мир во всём мире на все века. Понимаете, господин военный, на все века!
- Не сомневаюсь, - капитан облизывает узкие сухие губы, и я понимаю, что и он чувствует себя неудобно. Даже тяжко ему. Мы поменялись ролями, и это не может не удивлять. - Меня интересует другой вопрос. Вы… Вы работали над проектом „Лицо Бога“?
- Работал, - чувствую, как моё лицо заливается краской. Пахнет кофе. Кто-то за этой стеной пьёт кофе.
- Были, - Вилнев, наконец, приструнил этих плоских негодников, и перебирает их, бумажные листы, с гораздо большей сноровкой, чем в начале разговора. Он положил документы на стол передо мной и перебирает их один за другим, хотя очевидно, что вся сущностная информация им освоена заранее. - Заместителем руководителя проекта. Интересно, интересно. Руководитель проекта расстрелян за антигосударственную деятельность; проект, как идейно и финансово вредоносный, закрыт… Господин Кястутис… Если так, откровенно… Каково Ваше мнение об этом проекте?
Не ожидал такой реакции своего организма – я дрожу. Воспоминания, как речные потоки, хлынули в голову, заколотилось сердце. Ничего не завершено. Всё живо. И те шесть лет были кратки, только взмах ресниц.
- Откровенно? Я не люблю общаться откровенно. Это вредит, - улыбаюсь. - Опасно для жизни.
- А если я скажу, что Вашей жизни ничего не угрожает, и Вы можете смело излагать, что думаете? - капитан решил побыть Дедом Морозом. Он сегодня хороший! Одна беда – бороду забыл!!! И я вижу, что он – только имитатор-мелюзга, но никакой не Дед Мороз.
- Ну, как говорит один мой знакомый, говорить можно многое… А вот жизнь показывает нечто иное… Если Вы скажете, я не поверю, вот и всё.
Ничего не понимаю. Дяди в фешенебельных кабинетах решили сыграть мыльную оперу? В них проснулась совесть? Произошёл ещё один переворот?
- А напрасно, - вздыхает Вильнев. - Напрасно. Рейд был осуществлён только ради Вас. Нам необходим Ваш проект. Его продолжение. Нас интересует его проблематика, и, главное, способы осуществления.
- Но ведь Вам известно, сколько проект „Лицо Бога“ вызвал критики. Сколько… Пострадали из-за него?
- Есть намерение продолжать этот проект. Уважаемый Кястутис Пашвайсте, согласились бы Вы вновь им руководить?
***
- Что пожелаете? - официантка довольно изящна. Такое впечатление, что её личико сконструировано из соломинок – тоненьких и склеенных между собой особенно искусно, но слабо. И если скажешь что-нибудь погромче, или чихнёшь нечаянно, ненароком, всё очарование может сломаться, слегка похрустывая.
- Минеральная есть? - спрашиваю. Сижу за стойкой бара. В глубине кафе расположились несколько широкоплечих в гражданском и непринуждённо беседуют. Подозреваю, что следят за мной, но не особенно нервничаю – если власть действительно заинтересована в моей персоне, ничем сейчас мне не навредит.
Девушка кашлянула, потом покраснела и ручкой прикрыла личико. Хочет сказать: “Извините“, потом осознаёт, что извиняться не обязательно, и, опустив руку, нарочито холодновато произносит:
- Минеральной не торгуем.
- Тогда не знаю. Сока!
- Соком не торгуем. Недостаток.
- Так чем торгуете?
- Наше предприятие обладает лицензией на торговлю алкогольными напитками. Водка, пиво, вино. Чаще всего у нас только вино.
- Ааааа… Видите ли, я за здоровый образ жизни, - говорю.
- Именно из-за этого так весь дрожите? - она усмехнулась. - Может, доктора Вам вызвать, пока придумаете, что пьёте.
- Не следует, - выдавливаю. - Не надо. Что там, говорите, имеется?
- Пиво, - она улыбнулась. Похоже, радуется, что я пришёл в себя.
- А вкус какой? - спрашиваю. - Как мочи или просто так ужасный?
- Не знаю, - она хохочет. Уже поздно. За окном дождь. Кафе опустело. Те немногие, что-то ли вкушали зелье, то ли просто разговаривали, улетучились, размахивая подолами своих солидных  кожаных пальто.   
Она приносит бокал пива и ставит на лакированную поверхность бара. Трясусь, как при лихорадке. Температуры скорее всего нет, но в сознании она – at lest 40. Девушка, хозяйничая, всё посматривает на меня. Девушке интересно. Не может понять – псих я или просто бедный художник. Слабый пол имеет слабость к искусствам мачо или пускающим розоватые сопли деятелям культуры.
Концентрирую всю свою энергию и пью пиво, но оно такое гадкое на вкус, что не сдерживаюсь, и фонтанируя всё обратно, краснея от стыда. Вскакиваю и громко извиняюсь, прошу принести тряпку для уборки, а официантка хохочет, аж заходится смехом. Всё ей понятно. Мячик падает в ямочку – перед её глазами очевидный невротик, однако незлобивый, и можно его видом насладиться, так нежно и безопасно, совершено из-за этого не претерпев.
Она утверждает, что ничего страшного не произошло, чистит пол, зеркало. Музыка тиха, и я
наконец связываюсь с самим собой, понимаю, в чём дело и почему всё так компликованно – титанические усилия, сомнения, обиды, эта пульсация клубка идей, долга, страха и интуиции, меня заставляющая напрягаться до максимума. Перфекционист. Искатель пылинок. Шлифовальщик деталей. Всегда был тем, кто стремится к совершенству. Только теперь мне открылось, что ничего этого не нужно было делать. Жизнь и так насыщена совершенством. Не надо выходить из ума. Просто попади в ритм. Танцуй в такт. Приноровись к музыке. Шоу вокруг тебя совершенно. Участвуй в нём. Натурально. Никакие сверх усилия не требуются. Они портят шоу. Тогда заметно, что ты играешь.
Официантка почувствовала мой настрой. Она становится серьёзной и наклоняется ко мне через стойку бара:
- Ты из-за чего-то очень переживаешь? - она словно сканирует меня.
- А ты что, подружка всех униженных и оскорблённых, или так, утешительница?
- Ну, - она засовывает волосы за ухо. - Я изучаю психологию.
- Впечатляет, - киваю. - А я доктор наук по ядерной физике.
- Ха-ха-ха, - она опять заливается смехом. - Я серьёзно.
- Я – тоже!
- Знаешь, - она стала строгой. - Что с тобой, человек? 
- Был с нелегалами. Власть подготовила рейд специально ради меня. Всё это из-за проекта, который абсолютно mind – blow'er. Когда-то очень из-за него пострадал. Всё во мне опять восстало, и  поэтому в дрожь бросает, - глуповато улыбнулся. - Не сердись.
- Понятно, - она проглатывает слюну.
- „Лицо Бога“. Мы сформулировали теорию, что, исследовав суть культа, можно прогнозировать пути развития цивилизации.
- Ха, - она чуть не задохнулась. Пододвигает стул и садится со своей стороны стойки бара. Ничего подобного она – как бы тут сказать помягче – не ожидала. - Как… Вам разрешили?
- В том-то и дело, в том-то и дело, - щёлкаю пальцами. Хотел бы пива пригубить, но уже научен горьким опытом и только поглядываю на бокал. Заметив это, она быстро шмыгнула под стол и наливает полный стакан грушевого сока. Промолчал, что удивлён этим изрядно. - Разрешили ВНАЧАЛЕ. А когда стала проясняться парадигма, проект был прикрыт.
- И… Что начало проясняться? - она так заинтересовалась, что даже не пытается это скрыть.
- Капут, - я засмеялся, и грубовато хлопнул дно стакана на стол. - Финал. Месса.
- Что имеется ввиду?
- Имеется ввиду, что, - продолжаю, - что культ… Ведёт к гибели.
- Ха, - она хихикнула. - Как странно!
- Всё, - поднимаюсь от стойки. На сегодня хватит. Иду домой.
- Ты ещё придёшь? - вскрикнула, покраснев.
- А когда работаешь? - спрашиваю, направляясь к двери.
- Завтра и послезавтра. С шести.

                ***
Ночь. В квартире, которую мне дали, водится плесень. Влажный потолок кое-где облуплен.
Во дворе зажжён общественный фонарь. На кухне нередко отключается холодильник.
На улице вовсю орут коты. Выглянул в окно – в старом авто, ничуть не стесняясь, сидят двое военных – слежка за мной. Насколько я понимаю, они теперь спят, поскольку окно у них внутри немного в испарине. Усмехаюсь. Ложусь в постель. Сама постель уже согрелась и влаги не чувствуется, но утром нужно будет обратиться за обогревателем.
Разыгрываю сам себя – мол, всё нормально, но чувствуется, что зря. То, что произошло шесть лет назад, ранило меня безвозвратно. Игнорировал это и впихнул в самый дальний угол подсознания. После того, как попал к нелегалам, больше концентрировался на переживаемом моменте, вот и не было потребности всё случившееся ранее обдумать. Но всё-таки, всё-таки… Если мы на самом деле были правы???
Зажмуриваюсь. Уже привык, что всё время дрожу. Интересно, пройдёт это или нет? Если не пройдёт, не смогу работать. Пред глазами – картины шестилетней давности.
- Что это? - Йонас Скряуда, генеральный директор проекта, нахмурился. Держит в руках принесённый мною лист.
- Ну, как видите, здесь Бенджамин Франклин с выколотыми глазами, - отвечаю.
- Вы, - он то ли  задыхается, то ли шипит, - Вы слышите себя?
- Наипрекраснейше! Ответственно заявляю – проанализировав глубинную сущность культа в настоящее время, его историческое лицо, его будущее именно таковы. Как бы это выразить простым языком… Срез наимельчайших частиц, в нашей сфере считающийся самым верным показателем прогноза будущего времени, показывает именно такой рисунок.
- Хорошо, хорошо, - Йонас снимает очки, и, присев, потирает себе глаза то безымянным пальцем правой руки, то указательным.
- Что это значит? - переспрашиваю. - Очень просто. Значит, что будущее не существует.
               
***
Быстрым шагом направляюсь к бару. На улицах много луж, поэтому их перепрыгиваю. Мой лёгкий пиджачок реет по сторонам подобно победному стягу гильдии оборванцев. 
Правда – победа сама по себе. „Самостийная победа“, - усмехаюсь. Другие явления пытаются её заслонить, затемнить, запрятать, толкутся возле неё, однако один за другим ниспадают под ноги. Таким образом они участвуют в создании для неё ещё большего триумфа. Создают трибуну. Подмостки сцены. Арену для вручения призов и регалий. В финале она водружается над ними и светит.
Напористым темпом прохожу возле здания культа – забиты окна, заколочены двери. Погром здесь был знаковый. Огромное и когда-то величественное, здание вызывает чувство грусти. Настигаю бар, я весь промокший. 23.15. Бар снова пуст, даже официальных лиц не наблюдается. Девушка за стойкой расплывается в улыбке:
- Добрый вечер, - произносит. - А мы скоро закрываемся.
- Это прекрасно, - отвечаю. - Немного времени у нас ещё есть. А это – уже ценность!
Такой поворот разговора её удивляет, и поэтому снова посерьёзнела.
- Твоё исследование, - шепчет она. - О чём оно?
- Я тебе уже говорил. О том, что нам всем наступает конец, - отвечаю с улыбкой.
- Иии… За это тобой заинтересовались? - её красивый рот приоткрывается от удивления, смешанным со страхом, уважением и любопытством.  Вчера до неё не дошло, сегодня, вроде,  доходит.
- Можно сказать, можно сказать, - произношу, и чувствую, что вновь меня охватывает дрожь. Я что-то не сделал. Не перехожу. Не осуществляю. Судьбоносный перелом так и не произошёл.
- Хочешь… Серьёзнее поговорить? - она наклоняет голову.
Не знаю, что это. Было время, когда ради девичьего внимания действительно мог на многое подвигнуться. Теперь я стал равнодушен. Похоже, банальная истина, что мы может обладать только тем, к чему не привязаны, верна.
- Да, - отвечаю. - Да. Было бы, хе-хе, совсем неплохо.
- Поехали на горку. Оттуда хорошо виден город. Я с машиной.
- А как контрольные пункты?
- Не парься, - она мне подмигивает. - На самом деле я – из армии. Моя работа – слежка за тобой. Нас пропустят мгновенно. Можешь в этом не сомневаться.
               
***
- Ты не понимаешь, - говорю, опираясь на одно колено. Город, хоть и пасмурный, общипанный, и, честно говоря, затрапезный, немного светится вдали и видится весьма пристойным. - Кончина культа была ясна.  Но это только первая серия. Зароют почти всех.
- Зачем мне это говоришь? - Она прищурилась. Сидит, красивая, на капоте авто, но ничего sexy, как в клипах и фильмах, не наблюдается.
- Почему-то верю тебе. Мне нужно кому-то верить. Я задыхаюсь, - говорю.
- Но говорю тебе. Я из армии, - она слегка нервничает.
- Думаешь, не понял это сразу? Дешёвый спектакль – злые менты и добрая официанка должны были меня усыпить? Брось! Просто должен же я с кем-то разговаривать. Моё прошлое меня тяготит. А повседневность убивает. У нас нет никакой перспективы. Меня выследила, как зверя, армия, и ждёт, когда сможет пулю послать в затылок. Как думаешь, чем жить на таком фоне. Только не надо про позитив говорить, умоляю.
Она горьковато смеётся.
- Говорю тебе, если меня раскопали, - продолжаю. - Они ищут возможных для человека путей отхода, чтоб их пресечь. Армия пытается предвосхитить стратегические пути отхода человека. 
- Как страшно, - она прикрывает рот рукой. Я уверен, что нас не подслушивают, иначе бы она так откровенно не говорила, а если подслушивают, то я пропал с самого начала, и терять, в сущности, нечего.
- Человеческий взгляд видит только маленькую частицу мира. Пространство пронизывают невидимые нити, соединяющиеся между собой, словно соломинки плетёной корзины. Вся эта конструкция соединяется в одно гигантское целое, и в конечном счёте, возьмёшь ты соломинку мельчайшую, или самую большую, центр среза обладает рисунком. И этот рисунок – визуальный образ грядущего в  анализируемом явлении.
- Вау! - она отпрянула, ошарашенная. - Что хочешь этим сказать?
- Хочу сказать, - встаю. - Что мой срез исследуемого явления показывает задницу. Волосатую, жирную и вонючую. И всё это повёрнуто ко всем нам! Но мне наплевать. Передо мной – красивая девушка, и я хочу её поцеловать. Хотя и дрожу весь.
- А кто сказал, что она согласна? - девушка кокетничает с явным опозданием.
- Если бы она не была согласна, - произношу. - Мы бы сюда не приехали.
               
                ***
Сижу возле аппаратуры. Попискивают механизмы. Пахнет тёплой пластмассой. Мысли в моей голове соединяются одна с другой, подобно деталям конструктора, и, хоть это и не столь благородно, должен засвидетельствовать, что мне необходима была эта пауза. Нужен был этот промежуток. Это расстояние. Релакса. Отрешения. Теперь всё иначе. И хотя мне не представляется, что есть хоть малейшие перспективы, не менее ясно, что рвать от этого на себе волосы не стоит. В мировой игре пока выпадают пики. Ok. Мы будем тасовать колоду.
               
***
- Мысли есть? - Вайдас почёсывает голову.
- Нет, - отрезаю грубовато. 
Иду в свой кабинет. Захлопываются двери. Сажусь на вращающийся стул и смотрю в окно. Дождь. Единичные автомобили рассекают пространство. Кое-где виднеются одинокие прохожие. Лохматая собака пробегает. А у меня нет никаких мыслей.
Откидываюсь на спинку стула. Смотрю на испещрённый цифрами лист бумаги, который я то и дело подношу к своим глазам. Никакого рисунка. Никакого образа. Никакой голограммы. Армия ждёт от меня результата, и я догадываюсь, с какой целью. И точно так же очевидно армия следит за мной. Вопрос в другом – как подтолкнуть исследование вперёд, если даже не знаю, что ищу на самом деле. Они хотят картины дальнейшего развития, но я-то знаю, что для этого надо получить суть сути, саму квинтессенцию бытия, иначе ничего не случится. Мне необходима именно суть будущего. Его центр. Движущая сила. Центральная точка. Да, мы до сих пор этого не делали. Да, это область интуиции и возможны отклонения в рассчётах. Но если у тебя рак в последней стадии, его можно только вырезать, и если для операции понадобится много денег, можешь их только одолжить, своровать или каким-то другим способом ПОЛУЧИТЬ. Тебе не удастся протянуть на центах. Здесь – то же самое. Для меня очевидно, что нам конец, очевидно это уже и в армии. Только разница между нами та, что они хотят ответа не полного – чтобы всунуть „элите“ и её задолизам. Мой случай другой. Я хочу спасения
Всем.

                ***
- Как у нас дела, уважаемый Кястай? - капитан Вилнев кладёт приборы возле тарелки и, дружелюбно улыбаясь, на меня смотрит. - И вообще… Вы… Освоились у нас?
- Так точно. Спасибо, - проглатываю зелёный горошек с майонезом и вонзаю вилку в картофельное пюре.
- И… Какое впечатление? - Лицо у капитана Вилнева довольно костлявое. Подтянутый и крепкий. Непринуждён в общении.
- Мрачноватое, - говорю. Глоток газированной минеральной. - Уничижение личности. Триумф тоталитаризма. Нищета. Грязь. Беспорядок. Так, если вкратце.
- Ха, - капитан даже вздрогнул, и срочно меняет тему, - А… Как Ваше здоровьице? Исследование дало какие-либо результаты?
-Ага, - отвечаю. - Дало. Как сказал врач, синдром самопроизвольной дрожи. Со мной всё в порядке, капитан. Просто, думается, необходимо ответить себе на кое-какие вопросы.
- Прекрасно, прекрасно. - Он отрезает себе кусок паленгвицы. Нож ритмично движется, жирноватое мясо на белой с каёмочкой тарелке. Тихо играет музыка. В ресторане – всего несколько посетителей. - А что насчёт терминов? Сколько, на Ваш взгляд, Вам нужно времени?
- Не могу сказать, - невинно отвечаю. - Совершенно ничего не могу сказать. Я бессилен. И говорю это без всякого сарказма. Видите ли, капитан, имея ввиду, что атомы умны, разумны, а они такими и являются, особо не углубляясь, но факт, что так есть, мы привыкли воспринимать их, как объекты. Однако на самом деле они – субъекты. И если правда то, что я предполагаю, и что субъектом являюсь и я сам, без толчка извне ничего не случится. Не произойдёт. Мне необходим толчок. Вдохновение. Просветление. Да, механически, толчок, иначе я не смогу ничего Вам дать. И ещё одно, капитан. Не думайте, что я не понимаю истинных Ваших интенций. Мне нечего скрывать – кроме меня этот проект Вам никто не протолкнёт, но, но… Я не на Вашей стороне. И даже более, капитан – являетесь ли Вы уверенным в том, что на Вашей стороне Вы сам?    
- Что Вы хотите этим сказать? - нож в его тарелке перестаёт ритмично двигаться по поверхности мяса.
- Та сторона, на которой Вы оказались, она же пошлёт Вас на фарш, думаю, Вы отдаёте себе в этом отчёт. Если какое-то будущее у Вас есть, его не больше, чем сала на костях истощённой свиньи. Они же будут сужать круг вокруг себя, пока не подойдёт время сгрызать друг дружку.Современная система отступает. Она – как сжимающееся кольцо. Пойдёте на колбасу совсем скоро.
- Уважаемый Кястас, попросил бы… - капитан даже покраснел.
- Не нужно ничего говорить, капитан, - говорю далее. - Вы – человек подневольный, никакой правды сказать не способны. Просто предлагаю определиться, как Вам вести себя, что делать далее. Я говорю не как идеолог или философ. Говорю как учёный.
               
 ***
Ингрид хохочет. Её головка, запрокинутая к небу, коротко, модно подстриженная, красива, и хохочет эта девушка непрестанно. Ночь. Мы опять взошли на гору. Тёплый осенний ветер разгоняет тучи. Ночной город мерцает в темноте. Внезапно она обращается ко мне:
- Какие у нас шансы? - спрашивает.
- Смотря, что ты имеешь ввиду, употребив местоимение „мы“, - отвечаю.
- Твои и мои. Наши, как пары. Что ты вывернешься из всего этого и мы уцелеем… Не знаю…
Вдвоём?
- Минимальные, - я улыбаюсь.
- Так я и думала, - она вздыхает и опускает голову. - Ты хотя бы можешь определить, что конкретно ищешь?
- Смело, - отвечаю.
- И что же это? - в её взгляде грусть смешивается с любопытством.
- Весточки, - спокойно отвечаю. Ещё один порыв тёплого ветра срывает мою шляпу. Сегодня я приноровился к повадкам горожан и нахлобучил шляпу.
- В смысле? - она проводит карандашиком по моему носу.
- Проект „Лицо Бога“ был открыт как прорыв в науке. Мы давно знали, что атомы сами по себе неподвижны. За ними стоит, скажем так, энергия, которая ими движет. И, при наличии того или иного ракурса, можно увидеть и, говоря простым языком, центр атома, который в то же самое время является и центром Вселенной. Но суть в том, что, рассматривая механику механически, ты ничего не увидишь. Это бывает только мгновенно, и в определённом ракурсе, вспышка, озарение. Он, этот центр, словно приоткрывается тебе. Это будто откровение. Разрешает себя увидеть – скажем так. На самом деле мы ничего не исследовали в „Лице Бога“. Нам, скажем так, только позволено увидеть определённую информацию. Говорим сейчас сугубо об исследованиях пространства и времени. Так вот. Я жду. Мне это должно прийти.
И тут я весь начинаю дрожать. И начинаю догадываться, почему – я боюсь. Её можно так никогда и не дождаться. Своей информации.
- Что должно прийти? - спрашивает Ингрид.
- Весточка. Мне должно быть позволено увидеть, что произойдёт. Атомы должны повернуться под таким углом, чтобы я смог увидеть. Это как бы их инфо, их способ общения со мной. Но пока что, - я поднимаю глаза. - Пока что ничего подобного не происходит.
               
***
- Ты за военных или за рабочих? - Ингрид шепчет мне в ухо. Сидим на стадионе. Моросит. Пасмурно. Толпа, заполонившая стадион, серая и безликая. Соревнования – посредственные.
У рабочих неплохой центровой нападающий и защитник, могли бы встрепенуться, но очевидно, что вследствие тех или иных обстоятельств, а скорее всего только вследствие только иных, они на это пока не способны.
- Я, - зеваю. - За мир во всём мире.
- Какая скучища! - Она шлёпнула меня по плечу.
Несмотря на всю мишуру, расслабленность и лёгкое равнодушие всё более овладевают мной,    
и от этого чувствую себя превосходно.
Прикрыв веки, наблюдаю за движущимися по стадионному полю фигурами. И внезапно моё тело пронзает ужас – атомы! Спортсмены движутся, словно атомы, а кто здесь главная фигура? НАБЛЮДАТЕЛЬ! ЗРИТЕЛЬ!!!
- Мне необходимо в лабораторию, - прозношу, поднимаясь с места.
- Что? - Ингрид ошеломлена и испугана одновременно.
- Мне кажется, меняю колоду. Если я прав, сейчас пойдут червонные.
               
***
Лежу в сырой траве. Один. Уже ночь. Всё небо в тучах. Звёзд не видно. Большая влажность воздуха, и это в тягость моим лёгким. Но та мысль, о червонных, о расслабленности и Наблюдателе, не даёт мне покоя, не отпускает.
Что, если весь козырь и есть в том, что судьботворцем является Наблюдатель, тогда детерминированность движения атомов – ерунда? Фэйк? Тогда всё, что происходит – кайф для Наблюдателя, в его удовольствие, и атомам следует просто расслабиться? Не в том смысле, что на всё наплевать, но в том смысле, что от них, по сути, не слишком много зависит. Так если всё на самом деле устроено подобным образом, может, именно в этой расслабленности, лёгком равнодушии и даже некотором философском легкомыслии и есть ключ к успеху?
Сажусь на траву. На сердце полегчало. Совсем легко. Вдали слышатся голоса военных, они останавливают людей на дорогах, проверяют документы. Поворачиваюсь в ту сторону, где вынырнувший из-за угла автомобиль слепит мои глаза своими фарами так, что прищуриваюсь., и… Начинаю так дрожать, что слышу, как стучат мои собственные зубы. Это всё происходит оттого, что информация, заключёная в моих исследованиях, больше меня самого, я не могу её вместить.
Машина вдалеке проезжает. Несколько секунд спустя за ней появляется грузовик, и его мощные фары безжалостно на мгновение ослепляют меня. Болят глаза, трясу головой, отворачиваюсь, и… Словно сосед, принёсший мне потерянную частичку мозаики, моё сознание, наконец, ВИДИТ атомы под таким углом, который требуется – так, так, так, и Бинго!
Бегу обратно в лабораторию, чтобы мысль по наитию математически проверить ещё раз.
               
***
Вскакиваю со стула, и, весь вспотевший, среди попискивающих аппаратов танцую экстатический танец. Поднимаю трубку, набираю номер Вильнева.
- Алло, - мямлит заспанный голос на другом конце провода.
- Есть, - кричу в трубку. - Есть!
- И, - Вильнев заспанный, и от этого ещё более кажется человечным.
- Всё будет хорошо. Очень, очень хорошо.
               
***
- Всё из-за того, - горячо объясняю, - что-то, что проповедовал  культ, что люди думали, что все представляли себе… Совершенно не соответствует действительности. Вы понимаете? То, что мы думали о жизни, то, что нам втолковывал культ, а также массовый клофелин, называемый современной наукой, совершенно неправильно.
- Что имеется ввиду? - Вилнев всё ещё потирает глаза. Он приехал через двадцать минут после моего звонка, но от этого глаза его менее красными не стали.
- Атомы информации центра должны хотя бы на тридцать процентов совпадать с тем, что находится в человеческих умах. Если это не так, они само уничтожаются. Программная информация не соответствует информации файлов. Они не открываются. Не знаю… Они не функционируют.
- Говори дальше, - Вильнев опёрся на стол локтями, а ладоняни подпирает подбородок.
- Все эти рассуждения о страдающем Боге… О нищете… О несправедливой, страданиями наполненной жизни… Это тотальная ложь!
- Почему так говоришь? - Вилнев прищуривается.
- Потому что, смотри – протягиваю ему лист бумаги. - Что на нём видится?
- Ну, крепкий мужичок. Улыбается.
- Правильно! - кричу. - Он улыбается! Всё совершенно! Этот мир – Его шоу. Его удовольствие. Он наблюдает и наслаждается.
- Это ужасно! - Вилнев поморщился. - Крах цивилизации. Человеческие страдания. Политизация общественности...
- Вот-вот, - говорю. - Вот-вот! Только из-за того, что мы не понимаем! Называй, как хочешь – Бог, вселенная, Абсолют! Он – расслаблен! Ему – всё хорошо! Он смотрит на всё, Он улыбается. Мы должны видеть, к чему Он клонит, и приспосабливаться. Такой… космический хамелеонизм. Никакого страдающего бога и мира зла! Пока мы этого не поймём, нормальной жизни не дождёмся.
- Так, - Вильнев поднимает бровь, - что напишем в отчётности?
- Это и напиши, - говорю. - Все инфы находятся в аппаратах. Матрица всё систематизирует. Пока люди этого не осознают, пока не распространится подобный взгляд на вещи, ничего хорошего ждать не приходится. Неправильное целеполагание определяет неверный вектор. Действительность должна соответствовать мировоззрению.
- Что ты собираешься делать? - Вильнев взволнован.
- Я иду своим путём. Посмотрим, дадите ли мне жить спокойно. Если дадите, может, спустя некоторое время разыщу Ингрид. Говорю достаточно ясно – посмотрим, дадите ли жить спокойно, а если да, то у меня свои планы.
- Но ты не можешь, - Вильнев запнулся.
- Я всё могу. И так сделал для вас достаточно. И ещё одна вещь – это инфо не имеет классовых границ. Это касается всех. Действительность оказалась намного многограннее, чем надумали фашистующие командосы. Будьте здоровы, господин Вильнев. Надеюсь, вскоре не встретимся.
Быстро выбегаю во двор. В спешке ныряю между мрачными многоэтажными зданиями. Ночь гулкая, тяжёлая, довлеющая. Знаю несколько потаённых троп из города. Вдали слышится мощный двигатель. Подозреваю, что меня уже разыскивают, поэтому срочно бросаюсь в ближайшие густые кусты, сижу в них целый час. Затем осторожно и даже легко устраняюсь из города.
Ссутулившись, быстро бегу по каменистой тропе, за спиной вдруг послышался странный звук. Останавливаюсь, как вкопанный, оборачиваюсь – передо мной только ночная тьма.
Мне показалось, что вижу удаляющуюся фигуру, устремляюсь следом за ней, но вскоре вновь останавливаюсь, словно застыв. Всё тело охватывает дрожь. В уме проскальзывает мысль – Бог не только улыбается. Он и смеётся.
 









































АЛЕКСЕЙ СОЛДАТЕНКО

Родился в вырос в Вильнюсе. Дальнейшая жизнь автора связана со службой в органах внутренних дел. Ушел в отставку с должности заместителя начальника первого управления Главного управления по борьбе с организованной преступностью (ГУБОП) Бюро криминальной полиции Литвы. Работает начальником охраны одного их закрытых акционерных обществ Вильнюса.

БЛАЖЕННЫЙ

“Пророки составили богодухновенные книги,
отцы применили к жизни указания этих книг,
а их наследники в благоговении заучили
наизусть. Наше же поколение искусно
переписало книги и разложило по полкам
библиотек, не применяя для пользы душевной.”
(Ср.:Древний патерик, изложенный по главам. 3-е изд.
М., 1899 (репр.: М.,1991). Гл.7, §173. С.205)

1
Было время, когда у него было все, о чем только можно мечтать. В миру Мефодий достиг многого. Имел много друзей, большой дом на окраине города, новую машину, прибыльную работу и уйму денег. Сколько же найдется людей, имеющих все это в тридцать лет? Конечно, как и следовало ожидать, началась разгульная жизнь, ведь все хотелось успеть... Деньгами сорил направо и налево. Друзья завидовали. Каждый день новая женщина. В кабаках с утра до ночи... Стал много пить спиртного. Сам не заметил как втянулся. Практически каждый вечер его привозили домой вусмерть пьяного. Вырваться из крепких лап лукавого самостоятельно уже не получалось. Зато каждый день находился повод выпить. Алкоголь доставлял ему огромное удовольствие, да и сам он не сопротивлялся лишней рюмке...
Появилась агрессия, злоба. Стал очень нервным. Не давал снисхождения никому и давал отпор любому, кто хотя бы в мелочах не соглашался с его мнением. Участились драки. Ведь где еще, если не в кабаке, можно выяснить отношения и подраться? Так случилось и в тот раз. Опять напился до беспамятства и опять новая дама рядом с ним у столика.
- Ну, что уставился на мою бабу?! – прокричал мужику за соседним столиком, - зубы жмут?!
- Да ну, что вы, - ответил человек в костюме, явно уходя от конфликта, - я просто обратил внимание на прекрасное колье вашей дамы...
- Ах ты, гад! – в бешенстве заорал Мeфодий и схватив за горлышко бутылку водки, разбил ее об угол стены. – Цацки тебе ее нравятся?! Мы можем обсудить это прямо сейчас!
С этими словами он подскочил к человеку, схватив его левой рукой за ворот пиджака и подняв со стула, прежде чем кто - либо успел среагировать на пьяную выходку, ткнул незнакомца в горло осколком разбитой бутылки. Алая кровь брызнула фонтаном и человек, схватившись за горло, медленно опустился у столика на пол. Мeфодий так и стоял возле него, все еще держа в руке осколок разбитой бутылки.
- Убили! Убили! – закричали люди в ресторане.
- Полиция! Вызовите полицию!
- В скорую, в скорую звоните! – забегали люди и персонал ресторана.
Новая знакомая Мeфодия очень быстро собралась и буркнув, что ей надо в туалет, убежала из ресторана.
Полиция и скорая приехали одновременно. Четверо полицейских, лихо уложив Мeфодия на пол и отобрав осколок бутылки, надели наручники. Теперь он так и лежал, прямо на полу в своем дорогом прикиде.
Медперсонал зафиксировал смерть человека, о чем немедленно доложили полицейским. Те, в свою очередь, опросив свидетелей и очевидцев, вызвали машину, которая отвезла тело к судебным медицинским экспертам для вскрытия, установления причин смерти и последующего погребения.
Очухался Мефодий уже в КПЗ на нарах и только тогда осознал, что произошло. Подумал, может все как-то обойдется... Но нет, не обошлось. Он даже не вспоминал убиенного. Пекся только о своей шкуре. Нанял дорогих адвокатов, думал, выкрутят от ответственности. Не выкрутили и большие деньги не помогли... Приговор суда был беспощаден - двадцать лет лишения свободы с отбыванием срока в колонии строгого режима. Теперь, сидя в одиночной камере, в тюрьме “Лукишкес”, Мeфодий жалел только себя.
“Ну как же так могло произойти? Черт дернул меня пойти в этот злополучный ресторан... А адвокаты - то, адвокаты хороши! Загребли уйму денег и ничего не сделали, срок получил по полной... Друзья тоже свиньи, с момента моего задержания так ни разу и не появились. Ни письма, ни посылки, ни привета, ни ответа...“, - пораскинул мозгами Мефодий.
Так жалел он себя еще целый год. Ходил по своей персональной камере из угла в угол и все жалел. Плакать даже стал. Долго и много плакал. Всю свою жизнь перелопатил. Ну как жил? Как скотина безмозглая... А ведь мама, пока еще жива была, рассказывала, что когда крестили его годовалого в церкви, то батюшка как – то внимательно так посмотрел на него, а потом вдруг сказал, что ребенок посвятит себя служению Богу. Мама так гордилась им...
“Ошибся батюшка, - подумал Мeфодий, - Убийца родился, а не человек, посвятивший себя Богу... Ну как я мог так поступить? Черт меня пьяного дернул... Нет, дальше так нельзя, с ума можно сойти”, - подумал Мефодий и стал стучать в дверь камеры.
- Че те? – открыв окошечко дверей сонно спросил надзиратель.
- С ума схожу, дай что - нибудь почитать что - ли, - попросил Мeфодий.
- Ща... Вот только разбег возьму... – нагло бросил тот.
- Ну, пожалуйста, - взмолился Мeфодий, - совсем крыша едет. Ну хоть газету прошлогоднюю, хоть что. Пожалуйста...
- Ладно, гляну че есть, - коротко буркнул надзиратель и, закрыв окошечко, удалился.
Мeфодий слышал его удаляющиеся шаги и тихое побрякивание камерных отмычек, висящих на поясе на большом металлическом кольце. Через некоторое время надзиратель появился вновь и открыв окошечко камеры, постучал отмычкой по двери.
- Тук – тук - тук! Есть кто в хате?
- Есть, есть! – поддержал шутку Мeфодий и подошел ближе.
- Ну конечно же есть, а куда ты на хрен денешься с подводной - то лодки! Ха – ха - ха!- залился он грубым смехом.
“Дать бы тебе, сука, по зубам, - подумал Мeфодий. – В старые добрые времена я так бы и поступил. Но, конечно, ни здесь и не сейчас. Сейчас я полностью завишу от этого убожества”.
- Значит так, - важно начал надзиратель. – Все газеты в параше на лоскутки порваны. Вот, если хочешь, нашел в тумбочке книгу какую-то в черном переплете. Толстенная такая. Про религию кажется что - то, я не в курсах, я не верующий. Больше все равно ничего нет. Братва иногда “махру“ курит, так вот с этой книги листы для самокруток вырывает. Страницы такие тонкие, как раз для курева подходят. Ха - ха! Ну, парочки десятков страниц не хватает… Читать будешь? – бросил он, сунув в окошечко книгу.
- Буду, конечно, - обрадовался Мeфодий взяв книгу. Протер рукой пыль с обложки и прочитал название, - Библия.
- Ну ты читай, потом расскажешь, ладно? – сказал надзиратель закрывая окошечко.
- Ладно, расскажу, - буркнул Мeфодий, так и не поняв, серьезно тот попросил рассказать о содержании книги или в шутку.
Сев на нары, он открыл книгу и прочитал начало первой страницы вслух:
- В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою...
2
В тюрьме Мeфодий слыл самым тихим и самым кротким. Ему никогда ничего не нужно было. Он никогда ничего не просил. Единственное что его интересовало в тюремной жизни, это его книга, именуемая Библией, в которой не хватало двадцати двух листов, с тридцать девятой до восемьдесят третьей страницы. Когда - то, очень давно, Библию ему принес тюремный надзиратель. Он не выпускал ее из рук и даже когда спал, держал Святыню, прижав к груди. Лишь проснувшись утром, он тут же начинал изучать Священное Писание и больше всего не любил, когда кто - либо беспокоил его, не важно по какому поводу. Ему все время казалось, что он может что - нибудь пропустить или чего -то не успеть. Все, как заключенные так и охранники, стали обращаться к нему с различными духовными вопросами. Он никому никогда не отказывал, хотя люд и утомлял его. В тюрьме ему даже прозвище подходящее подобрали – “Блаженный”.
Охранники несколько раз докладывали начальству, что заключенный 239 камеры постоянно нарушает режим и вместо того, чтобы спать ночью, как все нормальные люди, молится или читает свою Библию, а также плачет навзрыд и причитает.
Войдя в камеру, они пытались выяснить, чего ему не хватает или чем он не доволен, на что тот всегда отвечал, что благодарен тюремному начальству за все необходимое для его жизни и просил не беспокоиться за него, грешного. Несколько раз охранники, жалея его, пытались угостить чем - либо вкусным, конфетой или кусочком пирожного. Мефодий никогда не принимал подарков и отвечал лишь, что не хлебом единым сыт человек, но и всякою духовною пищею и просил не искушать его…


РОМУАЛЬД СИЛЕВИЧ

Современный польский журналист, статьи о краеведении «Дворец правителей: быль или небыль?», «Многострадальные улицы Вильнюса» и другие, опубликованные в периодической печати, неизменно вызывают интерес и широкий общественный резонанс.


МНОГОСТРАДАЛЬНЫЕ УЛИЦЫ ВИЛЬНЮСА

Каждая новая власть в Вильнюсе старалась назвать улицы так, чтобы утвердить верховенство доминирующей на тот час исторической группы – литовцев, немцев, русских, поляков – на город и вместе с тем подтвердить свою легитимность. Примеры? Да, пожалуйста! Георгиевский проспект - проспект Швентоерски (Ерик) – Кайзершрассе - улица Мицкевича - Гядимино проспектас - улица Ленина - Адольф Гитлер штрассе - проспект Сталина - проспект Ленина - Гядимино проспектас. За каких-нибудь 100 лет!
Из этой «полиглотской» каши родилось и осталось до сих пор достаточно курьёзное звучание некоторых вильнюсских географических названий. Но всё по порядку.
В роли нашего проводника по историко-лингвистическому лабиринту выступит вильнюсский историк Дарюс Поцявичюс.

Где эта улица, где этот дом...

До конца XVIII века названия вильнюсских улиц не были устоявшимися, и горожане их называли так, чтобы друг друга понимать. Адреса указывались по именам собственников. К примеру, две повозки столкнулись возле дома Минковского.

Таким образом, улицы носили по нескольку названий. Например, современная улица Пилес в XVI-XVII веках называлась Велька, Замкова, Велька замкова, Рынкова, Каноникорум. А в акте о продаже дома канцлера ВКЛ О.Воловича в 1619 году её название звучит как Велька рынкова.
Старинные названия улиц сохранила изданная в 1790 году детальная опись земельных участков Вильнюса, её можно найти в архиве, а заодно взглянуть на точный план Вильнюса 1808 года К. Груберта, в котором указаны 1552 участка с записанными названиями улиц. План занимает 18 больших страниц, старый же город умещается на двух.
- А когда появились таблички с номерами? - спрашиваю я исследователя старины.
- Впервые дом с табличкой упоминается 29 сентября 1819 года в вильнюсском столичном архиве. «Со стороны улицы по обе стороны ворот стоят соединённые четырьмя цепями столбики, покрашенные чёрной краской. Поверх двери прибита лакированная жестянка с номером дома и годом. С обеих сторон ворот висят кованые железные фонари».
Это описание 142-го вильнюсского дома, сейчас участок соответствует дому №10 на улице Пилес, где расположилась гостиница «Атриум».
В 1835 году М.Балиньский подсчитал, что в центре города было 22 основные и 19 второстепенных улиц и переулков, в то время как в пригороде – 41 большая и 59 поменьше.
Интересно отметить, что из 22 основных 18 сохранили свои названия до сих пор, и только четыре поменяли: улица Огинска теперь Этмону, Бискупиа –Университету, Милосиерных – Ишганитою, Яткова – Месиню.

Генерал-губернатор Муравьёв – русист

После подавления восстания 1863 года Его Превосходительство взялся за городской план. Ну какой ещё Абрамовичовский переулок? А стать ему Губернаторской улицей! Так, Безыменная улица превратилась почему-то в Ботаническую.
Гарбарска - в Кожевников, Доброчинна стала Благотворительной, Поповшчизна - Поповской, Яткова - Мясницкой, Субачева - Сиротской, Савичева - Андреевской.
В изданном 1864 году справочнике «Указатель города Вильны. Составлен по распоряжению главного начальника края» так объясняются причины переименования улиц: «В ходе составления... выяснилось, что достаточно много улиц и переулков не имеют названий, а иные потеряли свои исторические названия и начали называться по имени собственников новых домов. В связи с этим главный правитель края своей милостью присвоил новые названия и переименовал улицы и переулки».
Понимая принцип «кто улицу протянул, тот и её и называет», не можем строго винить городскую администрацию на рубеже веков, ведь Вильнюс тогда рос во все стороны. Так и появились на карте города названия и российских населённых пунктов: Архангельская», «Херсонская, Ярославская, Казанская, Полтавская, Московская, Лидская, Могилёвская, Ростовская, Саратовская, Смоленская, Оренбургская, Суздальская, Витебская.
О том временном отрезке сегодня нам напоминают лишь улицы Балтстогес, Лидос, Смоленскё, Витебскё.
Осенью 1915 года в Вильнюс вступили кайзеровские войска, многие горожане их встречали хлебом-солью, цветами. Командование не особо интересовалось названиями улиц. Ну, назвали Георгиевский проспект Кайзерштрассе, ну, ещё что-то там по мелочам. А у местных поляков он так и остался - проспект Швентоерски, в просторечии – Ерик.
Городская администрация, в основном состояла из поляков, и это по их инициативе через год были возвращены все старые названия улицам, переименованным в 1864 году. Например, Замковый переулок вновь стал улицей Бернардинув, Богоявления в Св. Яна и Доминиконув, Суворовская - Св. Анны.
Потом Вильнюс стал столицей Срединной Литвы, фактически – частью Польши. И уже в утверждённом в 1920 году вильнюсским городским советом списке («SPIS ULIC m. WILNA») находим 459 улиц и переулков, 169 из которых, то есть треть, были переименованы уже официально. Так, Ерик превратился в улицу Мицкевича.
- Изменения коснулись и улиц, проложенных на рубеже веков, - продолжает свой рассказ Д. Поцявичюс. - Так, Кавказская улица стала улицей Й. Словацкого, Бухарская - Краковской, Оренбургская - улицей Е. Рыдз-Смиглевского, Тамбовская - А.Вивульского, Губернаторская - улицей Жилиговского, Суздальская - С.Шептицкого, Арзамаская - Й.Монтвилы, пр. Св. Юргиса - А.Мицкевича и т.д. Видно, что российские имперские названия меняли на звучные имена польских деятелей. Интересно отметить, что в то же время на Жверинасе оставлена «улица Гядимино», к тому же Знаменскую улицу превратили в улицу Витаутаса, Болгарскую - в Литовскую.
Ждать табличек с новыми названиями и нумерацией пришлось долго. В 1924-1925 годах магистрат организовал два конкурса по изготовлению эмалированных изделий размером 70 на 15 сантиметров. Укрепляли их на стенах за счёт городской казны, вильнюсцы уплатили лишь канцелярский сбор в размере 75 грошей.
Вплоть до 1939 года улицы почти не трогали, редкое исключение – дорога в аэропорт, ей дали имена погибших в 1932 году польских лётчиков Ф. Жвирки и С. Вигуры (в советские времена эта улица стала носить имена погибших чуть позже литовских лётчиков С. Дарюса и С. Гиренаса).

Президент Смятона – языковед

Словно в ожидании скорых перемен, ещё осенью 1936 года журнал Союза освобождения Вильнюса «Мусу Вильнюс» (№ 19-20) опубликовал городской план с дословным переводом названий улиц на литовский язык. Большинство слов переведены точно, но встречались и неточности: ул. Шкаплерна стала ул. Шкаплерю, Завальна - Завалине, аллея Сырокомли - Сирокомлес алея.
Этот список чрезвычайно рассердил создателя и первого руководителя СОВ М. Биржишки, но не из-за ошибок в переводе, а из-за «всяких... имён, часто ранивших наши чувства» (Биржишка Миколас. О литовских названиях городских улиц Вильнюса. Каунас. 1939).
Недолго думая, он выбросил «ранящие» названия, заменив их на более милые слуху, и создал свой список вильнюсских улиц, согласно которому Балис Мацуткявичюс подготовил план Вильнюса, а Витаутас Нарбутас в июле 1938 года напечатал его в «Путеводителе по Вильнюсу».
Можно сказать, что Биржишка переименовал практически все улицы, встречаются и попросту нелепые случаи: улочка возле корчмы Тиволи стала Тивулю, Сафъянику - Сапнининку, Виланово - Виленю, Стрыхарска - Стриковскё. Из названия улицы на аэропорт Ф. Жвирки и С. Вигуры» он выбросил последнюю часть, поскольку тот – поляк.
Мы так много внимания уделяем этому деятелю, потому что именно Биржишка (после передачи Вильнюса Советским Союзом осенью 1939 года смятоновской Литовской Республике) 7 ноября назначили председателем городской комиссии Вильнюса по названиям. Члены комиссии несколько сдерживали его патриотический пыл, однако уже 12 ноября бурмистр утвердил список улиц, в котором осталась большая часть придуманных им названий (кстати, немало их вернулось в 1987-1990 годах).
Видимо, в список то и дело вносились изменения, поскольку только через месяц газета «Вильняус балсас» (№7 (60) 1940-01-10) опубликовала его.
Ещё раз названия улиц, районов, базаров, кладбищ менялись в мае 1940 года. Министр внутренних дел Литовской Республики 11 мая утвердил и постановление о переименовании 198 местностей в пригороде.

Красная армия – социалист

В июле 1940 года власть в Литве опять переменилась, стала народной, потом через месяц Литва стала частью СССР. Менять названия улиц не спешили, - занимались централизацией и национализацией предприятий. Только через десять месяцев, 21 мая 1941 года, газета «Вильняус балсас» № 116 (477) напечатала подписанный председателем вильнюсского исполнительного комитета Йонасом Друтасом список из 100 улиц с новыми названиями, тогда же соединили девять и упразднили пять улиц, цитирую, «которых фактически нет». Но газетной публикации предшествовал куда более значимый документ.
Я держу в руках пожелтевшие от времени архивные страницы нашей истории. «Изменения названий улиц города Вильнюса. Согласно постановлению городского исполнительного комитета Вильнюса № 87 и Управления делами Президиума Верховного Совета ЛССР с.г. мая мес. 9 д. письма № 5484, названия улиц меняются таким образом:

1. Басанавичяус – Сталино гт., 2. Аркангело - Артисту ск., 3. Аугустиюну гт. – Ляудес гт., 4. Ауку – Ковотою, 5. Бажничю – Пилечю, 7. Бернардину – Спаудос, 12. Гедимино – Ленино, 13. Ишганитоё – Гиедре, 72. Геросиос Вилтиес – Прамонес, 75. Вильняус – М. Горькё, 77. Онос Витаутиенес – Танкининку, 78. Фино – Перецо, 82. Др. Шабадо – Ш. Алейхем, 83. Пилес – Гедимино, 84. Арклю – Голодфадено, 85. Клайпедос – Маяковскё, 88. Швейцариёс – Симелевичяус...». И так далее.
Видна тенденция: убрать религиозные моменты и заменить названия на, скажем так, противоположные, то есть Ауку на Ковотою, Канкиню - Пяргалес, Баеру - Дарбининку.
Неясно, успели ли поменять таблички, поскольку через месяц грянула война.

Адольф Гитлер – просто фашист

- О переименовании городских улиц в 1941-1944 годах информации осталось мало, - повествует историк. – По фотографиям той эпохи можно судить, что улицам вернули существовавшие до 1940 года названия, однако их писали на двух языках – немецком и литовском. Сохранившиеся архивные дела позволяют предполагать, что администрация старалась уничтожить еврейское и польское звучание. Например, в одном из донесений предлагается улицу М.Антокольского назвать Месенинку, Ц. Шабада - Смоленская, М.Штрашуна - Жемайчю, Польская - Яшюну. В комментарии говорится, что названия меняются по указанию комиссара вильнюсского городского округа.
Да, немецко-фашистские захватчики больше занимались чёрными делами - истреблением населения, чем переименованиями улиц. Стоит напомнить, что многострадальной центральной трассе Вильнюса немцы присвоила, естественно, звучное Адольф Гитлер Штрассе.

Тов. Сталин: «К некоторым вопросам языкознания»

Красноармейцы, освободившие в июле 1944 года столицу Литвы, первым делом посшибали ненавистные тевтонские таблички. Массовое переименование улиц началось с весны 1945 года, когда в центре Вильнюса (сейчас площадь В. Кудиркос) похоронили генерала Ивана Черняховского.
Новые имена улицам литовской столицы присваивали и в 1951-м, 1952-м, 1956 годах. С городских карт исчезли упоминания святых и монахов, фамилии национальных героев понемногу меняли на героев советских. Появились улицы М. Горького, Комьяунимо, Дзержинского, проспект Сталина.
Однако надо отметить особо: национальную доминанту также не забыли - в 1956 году тринадцати улицам присвоили имена литовских деятелей культуры и науки. Так появились улицы, носящие имена А. Баранаускаса, Л. Ивинскиса, Г. Ландсбергиса-Жямкальниса, Майрониса, С. Станявичюса и т.д.
- Сегодня принято пугать масштабами советизации города, - продолжает Д. Поцявичюс. – Но цифры показывают, что урон был не так велик. В период с 1945 по 1969 год количество улиц, связанных напрямую с советской идеологией, увеличилось до 27, но они составляли всего лишь 6,7% всей общей сети. Семь из них посвящались памяти Второй мировой войны и составляли 1,5% городского ландшафта, в то время как в Киеве – 17%, в Минске – 30%. В Вильнюсе осталось реалистически чистое и не так уж сильно политически испачканное урбанистическое пространство.

Витаутас Ландсбергис – литуанист

Однако даже эти малюсенькие «проценты» исчезли в начале девяностых. Хотя до сих пор многие по привычке говорят «Черняховка», «Дзержинка». Я, например, не согласен с некоторыми «нововведениями», впрочем, как и многие представители титульной нации, однако с теми, кто наверху, не поспоришь.
К слову, ретивые хранители чистоты литовского языка превратили улицу Нескучную в Няскучю гатве, посёлок Весялки в Вясялюкай и т.д.

О бедном Бяздонисе замолвлю я слово

Занесло как-то меня в белорусский город Жлобино, суровый, металлургический. И живут там, согласно нормам русского языка, – жлобинцы, жлобинки, жлобинята (жлобята?). Подобные лингвистические изыски я, однако, не могу себе позволить в отношении жителей литовского городка Бяздонис. Звучало бы сомнительно. А произошло сие недоразумение из-за протекающей рядом с городком глубокой речки.
По-польски «bez dna», по-русски «без дна», производные «бездна», «бездонный», и поселок получил название Bezdany.
Другой версии придерживается коллега Д. Поцявичюса Ежи Ивановский. Мол, жил-был там пан, посадил он сирень для своей дочери. То есть «бяз» для «дони». Правда, ничего от этого не меняется.

Ещё несколько случаев чудаковатых превращений.

Улица Сарацену. В начале XX века улочку возле Калварийской окрестили «Царицынская», а это, напомню, связано с городом на Волге Царицыном (сейчас Волгоград), а переулок рядом - Царицынским. В 1916 году кайзеровцы перевели их названия как Сараценен. В 1920 году поляки улицу нарекли Ш. Фина, а переулок так и просуществовал до сих пор с этим экзотическим названием.
Улица Наугардуко. Да, существует на территории Беларуси небольшой город Новогрудок. Но в его сторону из Вильнюса ведёт улица Лиепкальнё. Как же появилась Наугардуко?
В конце XIX века на западе Вильнюса спланировали большой новый район – «Новый город», самая широкая улица получила звучное название – Новгородская улица. В 1920 году польские власти переименовали район в Нове Място, а улицу почему-то не в Новомейска, а в Новогродцка. В 1940 году название перевели на литовский язык, и она стала не Науямесче, а Наугардуко.

Улица Оланду. В Вильнюсе существуют улицы Вокечю (Немецкая), Жиду (Еврейская), Тоторю (Татарская), Русу (Русская) и Оланду (Голландская). Да, голландцы жили в Вильнюсе в Старом городе ещё с XVI века, - толковые купцы, учёные, юристы. Однако эта улица находится далековато от центра.
История происхождения – удивительна и нисколько не связана с представителями уважаемого северного народа, любителями тюльпанов и марихуаны.
В 1920 году улица Св. Пятро и Повило была названа старинным, редко сейчас встречающимся словом Голендерниа, которое объединяло понятие помещений, предназначенных для содержания скота, чаще всего – коров.
Энциклопедия Глогера Зигмунта («Энциклопедия стараполска илюстрована, т.2 Варшава, 1901») поясняет, что словом «голендерниа» или «олендерниа» со времён саксов в Польше называли хлев поместья или поливарка, в котором находились коровы какой-нибудь породы, в частности, из Голландии. Голландские чёрно-пёстрые (в просторечии - голендерки) в старину были так распространены, что название породы стало именем нарицательным. В то время было всем понятно, что «голендерки» - это чёрно-пёстрые коровы, а «голендерниа» - хлев для них.
Так что нынешняя улица Оланду должна звучать или Тварту (по-русски Хлевная), или Юод






ТАИСИЯ СОЛОВЕЙ

Закончила русскую гимназию «Ювента» и вильнюсский университет. Неоднократный призер городских и республиканских олимпиад по русскому языку. Победитель республиканского конкурса «Россия моими глазами» (2015). Публиковалась в международных литературно-публицистических альманахах «Ступени». Член МАПП.

ТАНЕЦ СЧАСТЬЯ
Новелла

Запах жареной рыбы и тонкий аромат сладкого соуса танцевали по кухне. Танцевала и женщина, готовившая их. Изящная деревянная лопатка тоже танцевала на сковородке и получала от этого удовольствие. Даже лососю нравилось жариться, и он смущённо краснел от милых взглядов хозяйки, а картошка по соседству разрумянилась, готовая окунуться в прохладный приятный соус.
Когда еда была готова, женщина разделила её на две части. Первая часть была переложена в уютное блюдо и убрана в холодильник, а вторая с аппетитом съедена. За окном танцевал дождь, наигрывая на стёклах тарантеллу. Скоро из школы вернётся дочь, она всегда задерживается. Вбежит в квартиру и будет возиться с учебниками; Аня большая умница и любит учиться. Но это не главное её качество – ведь Аня так интересуется мамиными делами и так много рассказывает о своих. Вечера всегда такие уютные – Аня играет на фортепиано, а иногда они просто включают магнитофон, и мать учит её танцевать.
Женщина зашла в спальню. На кровати лежала смятая ночная рубашка. Аня так торопится в школу по утрам, что иногда даже забывает позавтракать. Через минуту ночнушка молодела под страстным утюгом, шипевшим от удовольствия.
Заиграл телефон. Хозяйка аккуратно положила выглаженную рубашку на одеяло и подняла трубку.
– Здравствуйте, это из телефонного салона... Вас устраивает наше обслуживание?
– Да, мне нравится.
– Сколько вы платите в месяц?.. а у нас есть для вас особое предложение...
– Я посоветуюсь с дочерью, – твёрдо сказала женщина.
– Понятно, а сколько всего членов семьи? Двое? Тогда для вас было бы удобным... Когда вам можно перезвонить? Отлично, всего хорошего.
Женщина отложила телефон и взглянула на часы: после пяти. Аня должна приехать минут через тридцать-сорок. А пока можно продолжить вязание. Спицы легко затанцевали под быстрый ритм дождя. Рисунок на воротнике всё никак не выходил, но мать старательно переделывала его, чтобы свитер для дочери вышел без единого изъяна. Меж тем пробило шесть, а затем семь часов вечера. Дождь уже прекратился, и тишину в комнате нарушал лишь шорох шерсти.
Ани не было. Тревога матери росла. В полвосьмого женщина, вся бледная, держала телефон, и руки не танцевали, а дрожали, потому что им было холодно и одиноко. Ани не было. В восемь солнце степенно уплыло за горизонт, едва появившиеся звёзды укутались в облака, и тепло начало тайком выбираться из дома. В девять соседи, непонятно с какой стороны, включили магнитофон, и время от времени доносились слегка искажённые обрывки мелодий.
Ани не было. В десять женщина лежала на кровати лицом вниз. Мысли её лихорадочно метались.
В пол-одиннадцатого она позвонила в полицию:
– Моя дочь до сих пор не вернулась домой...
– Вашу дочь зовут Анна?
– Да, а откуда вы знаете?
– В полиции всё знают, – пошутил полицейский.
Пару секунд он помолчал, затем успокаивающе произнёс:
– Мы будем искать, а вы ложитесь лучше спать.
– Но моя дочь... вы её найдете? Обещайте, что сделаете всё возможное!
На той стороне вздохнули:
– Всё возможное... Конечно, мы всегда стараемся делать всё возможное... не беспокойтесь. Мы перезвоним, если что-то узнаем. Оставайтесь дома, пожалуйста.
Женщина зарыдала и бросила трубку. Она с плачем билась на кровати, смяв одеяло и ночнушку дочери, всю мокрую от слёз.
В час ночи она уже спала на избитой подушке…
…Утром женщина, проснувшись, прошла на кухню. В холодильнике она нашла вчерашнего лосося. Солнце отразилось на перламутровой поверхности блюда.
Опять Аня забыла про завтрак и убежала в школу. Как она много учится, какая она молодец. Мурлыча под нос и пританцовывая, женщина вытащила лосося и поставила разогревать себе на завтрак. В спальне она нашла смятую ночнушку дочери и принялась её гладить. Вечером Аня придёт и будет играть на фортепиано, и комната наполнится сплетающимися звуками.
Мать ждёт этого счастливого вечера и в предвкушении с утюгом в руках танцует...





Епископ КИРИЛЛ (ТУРОВСКИЙ)
(1130–1182)

Православный богослов, церковный деятель, писатель, один из видных духовных деятелей Древнерусского государства в XII веке. Получил хорошее домашнее образование, постигая науки и искусства от греческих учителей. Рано стал послушником одного из монастырей в Турове. Богословские труды принесли известность и согласно Ипатьевской летописи был рукоположен в епископа города Турова (1169). В 1320—1330 годы Турово-Пинские земли вошли в состав Великого княжества Литовского.
Литературному наследию Кирилла Туровского принадлежат множество поучений, стихир, проповедей, притч, посланий, канонов и около 30 исповедных молитв, в которых наиболее проявилась личность писателя и его духовные переживания. В своих трудах использовал не только христианские тексты, но и сюжеты из других вероисповеданий. Например, его притча «Беседа императора с раввином» имеет в своей основе Вавилонский Талмуд, что доказывает, что Православная Церковь в те годы не была «мракобесной».
Молитвы написанные им, впоследствии печатались Иваном Федоровым и Петром Мстиславцем в «Евангелии учительном» (Заблудов, 1569), в сборнике «Молитвы повседневные» (Вевис, 1615; Вильно, 1635).
Канонизирован Русской православной церковью в лике святителя.
Церкви, во имя  Святого Кирилла Туровского освещены в  Минске, Турове, Светлогорске, Лондоне, Торонто и Бруклине.
Текст «Святого Кирилла» приведен на двух языках.


 СВЯТОГО КИРИЛА МНИХА СЛОВО О СЪНЯТИИ ТЕЛА ХРИСТОВА С КРЕСТА И О МИРОНОСИЦАХ, ОТ СКАЗАНИЯ ЕВАНГЕЛЬСКААГО, И ПОХВАЛА ИОСИФУ ВЕ НЕДЕЛЮ ТРЕТЬЮЮ ПО ПАСЦЕ

Праздникь от праздника честьней приспелъ есть,[19] подавая благодать Божию святей церкви. Яко же бо и пленица златы, растворены жьньчюгомъ, съ многоценьнымь каменьемь, веселять зрящих на ня очи, — нъ паче духовьная нам красота, праздьници святии, веселяще верьныих сердца и душа освящающе. Пьрвое бо въскрьсениемь Христовомь просветися мир и Пасъка бысть, вся верныя освящающи; таче Фоминомь испытаниемь[20] ребр господень обновися тварь: коснувшю бо ся ему рукою язвах, всем известо бысть телесьное въстание.
Ныня же Иосифа благообразьнааго с мюроносицами похвалим,[21] послуживъшааго по распятии телу Христову, его же евангелист богата нарицаеть, пришьдьша от Аримафея. Бе бо, рече, и тъ ученикъ Исусов и чая царствия божия. И въ время страсти вольныя Спасовы виде страшьная в твари чюдеса: солнце помьркъше и землю трясущюся, страха исполнивъся и дивяся приде въ Иерусалим. И обрете тело Христово на кресте наго и прободено висяще и Марию матерь его съ единемь ученикомь тому предстоящю, яже от болезни сердца горце рыдающи сице глаголааше: «Тварь съболезнуеть ми, Сыну, твоего зрящи бес правды умьрщвения. Увы мне, чадо мое, свете и творче тваремъ! Что Ти ныня въсплачю? Заушения ли, ци ли за ланиту ударения и по плещема биения, уз же, и тьмнице, и заплевания святаго Ти лица, яже от безаконьник за благая приять? Увы мне, сыне! Не повиньнъ ты поруган бысть и на кресте смерти въкуси. Како тя трниемь венчаша, и зълчи с оцтомь напоиша, и еще и пречистая ти ребра копиемь прободоша! Ужаснуся небо и земля трепещеть, июдейска не тьрпяше дерзновения; солнце помьрче и камение распадеся, жидовьское окаменение являюще. Вижю тя, милое мое чадо, на кресте: нага висяща, бездушна, безречна, не имуща видения, ни доброты, и горько уязвлюся душею. И хотела быхъ с тобою умрети, — не терплю бо бездушна тебе зрети. Радость мне отселе никако не прикоснеться, — светъ бо мой и надежда и живот, Сын и Бог, на древе угасе. Кде ми, чадо, благовествование, еже ми древле Гаврилъ глаголаше: «Радуйся, обрадованная, с тобою Господь!» — цесаря тя и Сына вышняаго нарицая, Спаса миру, и животворца всемь, и грехомъ потребителя! Ныня же зрю тебе, акы злодея,[22] межю двема повешьна разбойникома и копием прободена в ребра мьртвьца, и сего ради горко измемагаю. Не хощю бо жити, нъ варити тя в аде. Ныня моего чаяния, радости же и веселия, Сына и Бога лишена быхъ. Увы мне! О страньнем ти рожестве тако не болех,[23] яко же ныня, Владыко, растьрзаюся утробою, твое видящи тело пригвождено к древу. Твое бе преславно рожество, Исусе, и ныня страшно умерщвение: — единъ от несеяныя проиде утробы, целы печати моего съблюд девьства и матер мя своего въплъщения показав, и пакы девою схрани. Знаю твое за Адама пострадание, нъ душевною рыдаю объята горестию, дивящися твоего таиньства глубине. Слышите, небеса и море с землею, внушайте моих слезъ рыдание: се бо творец вашь от священик страсть приемлеть, единъ праведьнъ за грешникы и безаконьникы убиен бысть. Днесь, Симеоне, постиже мя проречение: [24] копие бо мою ныня проходить душю, Твоего от воинъ зрящи поругания. Увы мне! Кого к рыданию призову? Или с кым моихъ сльзъ излею потокы! Вси бо тя оставиша,[25] ужикы же и друзи, Твоих Христе, насладивъшеся чюдес. Кде ныне ликъ седмьдесятныхъ ученик? Кде ли верховьнии апостоли? Ов бо тя льстию фарисеомъ предаст, другый же страха ради пред архиереи с клятвою отвержеся, не зная тебе человека. И едина, Боже мой, раба твоя, рыдающи предъстою с хранителем твоих словес и възлюбленымъ ти наперсникомъ. Увы мне, Исусе мой, драгое имя! Како стоить земля, чюющи тя на себе на кресте висяща, иже на водахъ ту въ начатьце основал еси, иже многыя слепьца просветив, и мьртвыя словомь въскресивъша твоего божества мановениемъ? Придете, видете Божия смотрения таиньство, како оживлий вся проклятою умерщвен бысть смертию».
И си слышавъ Иосиф приближися къ горко рыдающей Матери,— его же видевъши мольбьными тому оплеташеся глаголы: «Потъщися, благообразне, къ Пилату безаконному судии, и испроси съ креста съняти тело Учителя своего, моего же Сына и Бога. Подвигнися и предъвари, причастьниче Христову учению, тайный апостоле, обещьниче Божию царствию, и испроси уже бездушьное тело, пригвожденое к древу и прободеное в ребра. Спостражи, благоверьне, сугубаго ти ради венца, его же по въскресении Христове въсприимеши: от всехъ конец земля чьстьную славу и поклонение и на небеси бесконьчную жизнь». Умилив же ся Иосиф плачевными тоя глаголы, не рече: «Жьрци на мя въстануть и озлоблять, июдеи въскрамолять и побиють мя, фарисеи разграбять мое богатьство, буду же и сборища отлучен». Ничто же сих не рече, нъ вся уметы створи и о своемь бо не родив животе, да Христа приобрящеть. Дерзнув въниде къ Пилату и въпроси глаголя: «Дажь ми, огемоне, тело страньнаго оного Исуса, распятого межю двемя разбойникома, оклеветанаго от архиереи завистию и поруганаго от воин бес правды. Дажь ми тело оного Исуса, его же Сыномь Божиемь нарицяхуть книжьници[26] и цесарьмь поведаху фарисеи; ему же ты повеле над главою дъску прибити, имущю писание: “Се ст Сын Божий и цесарь Израилевъ”. Даж ми тело, его же свой ученикъ жьрцем льстию на сребре предасть, о нем же, провидя, Захария тако написа: [27] “Дадите ми цену мою, — ли отрецетеся”; и поставиша 30 сребрьник, цену ценьнаго от сыновъ Израилев. О том молю ти ся телеси, о нем же пророче Каияфа,[28] тому единому за вьсь миръ умрети; не просто сего прорече, нъ жрьць бе сего лета, о нихь же рече Иеремия.[29] “Пастуси просмрадиша виноград мой”. И пакы псалом глаголеть о них: [30] “Князи людстии събьрашася на Господа и на Христа его”. Си бо рече Соломон: [31] “Промыслиша — и прелстишася, ослепи бо я злоба их”; рекоша бо: “Уловимъ правьдника, руганиемь и ранами истяжем его и смертию безлепотьною осудим его”. Сего прошю Исусова телесе, иже противу твоему отвеща въпросу: “Аз есмь Живот и Истина”.[32] И: “Не имаши на мне власти никоея же, аще не бы ти дано съвыше”, его же ради и тебе моляше своя жена, глаголющи”: [33] “Ничто же не створи праведьнику тому; много бо пострадах его ради въ сне”. Дажь ми сего распятаго, ему же въходящю въ Иерусалим,[34] съ ветвьми младеньци съретахути и глаголющи: “Осана, сыну Давыдов!”; его же гласъ слышав, ад отпусти душю Лазоря,[35] уже четвьродневна умрша; о семь же писа в законе Моиси: [36] “Узрите Живот вашь прямо очима вашима висящь”. Сего хощю мьртваго телесе, его же Мати не позънавши мужьска ложа Девицею породи; о немь же Исаия къ Азаху глаголаше: “Се Девица зачнеть в чреве и родит сына, ему имя: С нами Бог”;[37] о немь же Давыд прорече,[38] глаголя: “Пригвоздиша руце мои и нозе мои и вся кости моя ищьтоша”. Дажь ми сего уже умьршаго на кресте, о нем же ты рече къ просящим его у тебе на смерть жидомъ: “Чист есмь от кръви праведника сего”, — умыв же руце и бив предасть его; о немь же глаголеть пророк: [39] “Аз же не противлюся, ни прекы глаголю; плещи моих дахъ на раны и ланите на ударение, лица же моего не отварих от студа запльвания”. Сего прошю назарянина телесе, ему же от изумевъшихъся избегающе въпияху беси: [40] “Что есть намъ и тобе, Исусе Сыне Божий? Вемы тя, кто еси святый Божий: пришьлъ еси преже времене мучит насъе; о нем же и сам Бог Отец съ небесе, на Иердане крестящюся ему,[41] послушьствоваше, глаголя: “Се есть Сынъ мой възлюбленый, о немь же благоизволихъ”; о немь же Дух Святый Исаиемь глаголеть: “Яко овча на заколение веденъ бысть”,[42] от безаконьныхъ людий предан бысть на смьрть. Дажь ми тело съняти с креста, хощю бо его в своемь положити гробе. Уже бо вся о немь испелнишася пророчества: сь бо наша болезни понесе и за ны пострада; раною Его вси ицелехом, зане предана бысть на смерть душа Его и с безаконьникы въменен бысть; истребим бо, реша, память Его от земля живущих, и имя Его не помянется к тому; сего ради хощеть Бог отяти болезни от душа Его и дати Ему крепкых користь, пишеть бо ся о немь: “И ты въ кръви завета своего испустил еси ужникы своя от рова, не имуща воды”».[43]
И си вся слышав от Иосифа Пилат дивися, и призва сътьника въпроси и: «Аще уже умреть пропятый Исус?» И уведав, дасть тело Иосифу, да его погребеть, яко же хощеть.
И купив плащаницю сънять тело Исусово съ креста. Приде же и Никодим, несы исмешение изъмюрно и алойно, достойно цены литръ ста; обиста тело Христово, помазавше е мюромь. Въпияше же Иосиф, глаголя сице: «Солнце незаходяй, Христе, творче всехъ и тваремъ Господи! Како пречистемь прикоснуся теле твоемь, неприкосновьньну ти сущю небесным силам, служащим ти страшьно? Кацеми же плащаницами обию тя, повивающаго мьглою землю и небо облакы покрывающаго? Или какы воня възлею на твое святое тело, ему же дары съ вонями пьрсьстии принесъше цесари,[44] яко Богу поклоняхуся, преобразующе твое за вьсь миръ умьрщвение? Кыя ли надгробьныя песни исходу твоему въспою, Ему же въ вышьних немолчьными гласы серафимы поють? Како ли понесу тя на моею пьрстьною руку, носящаго тварь всю, невидимаго Господа? Како ли въ моемь худемь положю тя гробе, небесный круг утвердивъшаго словомь и на херовимехъ с Отцомь и съ Святымь почивающаго Духомь? Обаче си вся смотрениемь твориши и вся си своею волею претерпелъ еси; идеши бо в ад, да Адама от ада с Евгою, падъша преступлениемь, пакы въведеши в рай и прочая с нима въскрьсиши мьртвьца, своего божества силою. Темь же сице възглашая погребу тя, милостиве, якоже святымь наученъ бых Духом: «Святый Боже, святый крепъкый, святый бесмьртьне, помилуй нас!»
И положиша и; въ гробе, и привалиша камень великъ къ дверем гробу.[45] Мария же Магдалыни и Мария Ияковля зраста, кде и полагаху.[46]
И минувъши суботе и солнцю уже въсиявъшю, вся въкупе жены с мюромь,[47] се уже чьтвьртое, придоша. Пьрвое бо, яко же глаголеть Матфеи: [48] «Вечер в суботу придоша две жене видетъ гроба; при нею же трус бысть, егда ангел отвали камень от двьрий, и от страха его омьртеша стрегущеи». Тема тъгда и сам Исус явлься рече: «Радуйтася, идета к братии моей, да идуть в Галилею, и тамо видять мя». И пакы полунощи ины придоша испытать бывъшаго, яко же от Магдалыне о въскрьсении Христове слышаша; о техъ бо Лука написа тако: «Зело рано придоша жены к гробу и обретоша камень уже отваленъ», и два ангела в них ставъша глаголаста: «Что ищете живаго с мьртвыми? Несть сде, нъ въскрьсе».
По семь предъ зорями друзеи придоста жене, и те видеста утрь в гробе два ангела, идеже бе лежало тело Исусово; темь же Иоан Фелогь рече: [49] «От тою слышав, Петр съ другымь ученикомь тече к гробу, и еще сущи тьме». Марко же о всехъ поведаеть мюроносицах яже с вонями въ суботу придоша: и вълезъше въ гроб, видеша уношю одесную седяща, и ужасошася. Он же рече имъ: «Не ужасайтеся! Не вам бо есть страхъ, нъ безаконьным жьрцьмъ, съ стрегущи сде войны. Вы же видете тъщь гроб и рьцете апостолом: “Христос въскресе!” Видите, — без телесе есть плащаница, и о плотьномь Исусове хвалителя въстании; будете благовестьце человечьскому спасению, рьцете апостолом: “Днесь спасение миру!”» Уже не скърбите, ни сетуйте, яко мьртвьца, нъ радуйтеся и веселитеся о Бозе живе. Вам хощю тайны поведати Божия человеколюбия, яже за Адама въ тьлю падша пострада;[50] того бо ради с небесе сниде и въплътивъся бысть человекъ, да истлевъшаго обновить и на небеса възведеть. Он послушавъ света вражия, въсхоте быти Бог — и проклятъ бысть; сь же послушавъ Отца, Бог сы бысть человек, да змия погубить и человека обожить. Он, простер руце; къ древу възбраньному, смертьное утръже ядро, и быв раб греху, съниде от едема въ адъ; Христос же, на кресте простер, осужения греховнаго и от смерти человекы свободи. Неповиньн сы продан бысть, да проданыя грехомь от дьяволя работы да избавить. На тръсти губою оцьта съ золчию въкуси,[51] да загладить рукописание человечьскых съгрешений. Копиемь въ ребра прободен бысть, да пламеньное оружие отложить, бранящее человеком въхода в рай. Кръвь с водою из ребр источи, има же телесную всю сквьрну очистив и душа человеча освятил есть. Съвязан бысть и тьрниемь венчанъ бысть, да раздрешить от уз дьяволь человекы и тьрние прельсти вражия искоренить. Солнце помрачи и землею потрясе, и твари всей плакатися створи, да адьская раздрушить скръвища, и тамо сущих душа светъ видеша, и Евжин плачь на радость преложи. Въ гробе яко мртвъ положен бысть — и от века умьршим гробьным живот дарова. Каменьем с печатьми утвьржен бысть, да адова врата и верея от основания скрушить. Стражьми стрегомь бе всеми видимо, нъ невидимо съшьдъ в ад съвязя сотону. Ангельская бо воиньства съ нимъ текуще зъваху: «Възмете, врата, князи ваши, да вънидеть цесарь славы!» И ови съвязаныя душа решаче от тьмниц пущаху; друзии же противныя силы вяжюще глаголаху: «Кде ти, смерти, жало? Кде ти, аде, победа?» Къ ним же оцепевъше беси впияху: «Кто се есть цесарь славы, с толикою на ны пришел властию?» Погубил есть князя тьмы и вся его въсхытил скровища, разби смертьный град адово чрево, извоева пленникы, иже съ Адамомъ съде, сущая грешныхъ душа. Въскрьсе целом печатемъ у гроба, тако бо и рожься невреди матьрня девства печати. Да нест вам страха, — нъ омьртвевъшим войномъ. Уже бо вся съвьршивъ Исус, въскрьсе боголепьне, и показася преже вас приходивъшимъ женамъ, възывая красно: «Радуйтася!» И апостоломъ своим в Галилею ити повеле, да вся тамо с вами освятив с плътию на небеса възидеть, с нею же и пакы придеть судитъ мирови.
Си же вся от ангела реченая к мюроносицам о Христе съказахомъ.
Похвалим ныня Иосифа приснопамятнаго, благообразьнаго же и досточюдьнаго. Блажен еси поистине, преславьный и досточюдьный Иосифе, толика блага и велика богатьства на земли и на небеси сподоблься! Достойно послуживъ, яко и херовими, Божию телеси; нъ они невидимо на своею дьржаще раму, страхомь своя покрывають лица, ты же радуяся на своею руку Христа Бога носил еси. Блажен еси, Иосифе, паче патриарха Аврама, Исака и Якова![52] Его же бо они глас точию слышавъше, чьстьнии и славьни паче всехъ явишася, того же ты в плащаницю обил еси тело. Блажю руце твои, Иосифе, на нею же Сына Божия и всехъ творца дьржалъ еси тело; его же образа не тьрпя зрети въ Хориве Моиси;[53] под каменьем скрывъся слыша: «Задьняя моя узриши»; тема и на Фаворе с Илиею видевъ Христа,[54] послушьствоваста того суща Бога — и человека. Блажен еси паче Давыда цесаря, великый Иосифе! Давыд бо от Силома кивот съ Божиемь словом принесе,[55] нъ въ своемь убояся поставити его дому; ты же не скинию с Закономь, нъ самого Бога прием от крьста, въ своемь гробе радуясь положил еси. Блажен и преблагословенъ тобою, Иосифе, ископаный гроб, въ немь же полежа Христос Спас наш! Уже бо несть гроб, нъ престол Божий, олтарь небесный, покоище Святаго Духа и одр небеснаго цесаря, о немь же рече Соломон: «Стоять сильнии ратоборьци, изучени брани, имуще оружия обоюдуостра»; си глагола назнаменуя святых чины, борющихъся съ еретикы и съ жиды по Христе. Блажен еси, Иосифе, съвершителю Божию таиньству и пророчьскыхъ гаданий раздрешителю! О немь же бо заклон и пророци притчами написаша, сего ты явьствьно измюрною по святым мазаше язвам. Блажен еси, Иосифе, иже вся ожививъшаго словомь и водами покрывъшаго твердь небесную, Сего, яко мьртвьца, каменемь покрыл еси въ гробе, чая тридневнаго въскресения! Блажен убо и град твой Аримафей, из него же ты приде послужит Сыну божию! Кую похвалу створим достойну твоего блаженьства, ли кому уподоблю сего праведника? Како начну или како разложю? Небомь ли тя прозову? Нъ того светьлей бысть благочьстьемь, ибо въ время страсти Христовы небо помрачися и свой светъ скры, ты же тогда радуяся на своею руку Бога носяше. Землю ли тя благоцветущую нареку? Но тоя честьней ся показа; тъгда бо и та страхомь трясашеся, ты же с веселиемь божие тело съ Никодимомь въ плащаницю съ вонями обив положил еси. Апостоломь ли тя именую? Нъ и тех вернее и крепъчею обретеся; еда бо они страха ради жидовьска разбегошася, тъгда ты без боязни и бесумнения послужил еси Христови. Святителя ли тя и старейшину прозову? Тем бо образ своея служьбы предал еси, обиходя и кадя и кланяяся съ молитвами пречистому телу Христову глаголя: «Въскресни, Господи, помози нам, избави нас имени Твоего рали!» Священномученикомь ли тя нареку, яко толику показал еси любовь къ Христови? Аще бо и не въгрузися в твоя пьрси оружие, ни прольяся твоя от меча кръвь, нъ изволением и верою по Христе положил еси душю. Поразили бо тя быша и на удеса расекли, нъ съхрани тя от техъ Исус, его же ты храняше тело, не убоявъся гнева жидовска, ни прещения жречска, ни напрасно убивающих войн не устрашися, не пожали си по мноземь богатстве, не родив ни о своемь животе, чая тридневнаго въскресения. Нъ паче всехъ святых подвизалъся еси, богоблаженый Иосифе, и паче всехъ имаши дерзновение къ Христу, къ нему же молися и о нас, хвалящих тя, и чтущих твою с мюроносицами память, и твой украшающих праздьникъ.
Подаждь, святе, всемъ нам твою помощь,[56] буди покръвъ граду нашему от всякого зла, подавая князю на противныя победу и заступая его от всехъ видимых и невидимых врагъ мир же глубокъ, и съдравие телеси, купно же и души его проси спасения. И нас избави от всякоя нужа, и печали, и беды, всехъ лютыхъ напастий и многымъ грехомъ отпуста испроси своими къ Богу молитвами, да избавит ны от бесконьчьныя мукы и причастникы створит ны будущихъ благъ вечныя жизни, благодатию и человеколюбиемь Господа и Бога и Спаса нашего Исуса Христа, ему же слава с Отцем и съ пресвятымь и благымь и животворящимь Духомь, ныне и присно и въ векы векомъ.


СВЯТОГО КИРИЛЛА-МОНАХА СЛОВО О СНЯТИИ ТЕЛА ХРИСТОВА С КРЕСТА И О МИРОНОСИЦАХ НА ТЕМУ ЕВАНГЕЛЬСКУЮ, И ПОХВАЛА ИОСИФУ АРИМАФЕЙСКОМУ В НЕДЕЛЮ ТРЕТЬЮ ПО ПАСХЕ

После прошедшего праздника достойней приспел, доставляя Божию благость святой церкви. Ибо если и цепи златые, унизанные жемчугом, с драгоценным каменьем, радуют очи глядящих на них, — тем выше духовная нам красота, праздники святые, что радуют сердца верующих и освящают души. Так сначала воскресеньем Христовым очистился мир и настала Пасха, освящая всех в вере; затем Фоминым опознаньем ребер Христа возродилось творенье: как только коснулся рукою он ран, всем подтвердилось Христа воскресение во плоти.
Ныне же Иосифа благообразного с мироносицами восславим, послужившего после распятия телу Христову; его евангелист называет богатым, родом из Аримафеи. Был, говорит, и он ученик Иисусов, ожидавший царства Божия. Пока длились добровольные страдания Спасителя, он увидел ужасные перемены в творенье: померкшее солнце, сотрясенную землю, — и страха исполнясь и удивляясь, пришел в Иерусалим. И нашел он тело Христово уже на кресте, нагим и побитым, а пред ним, с единственным учеником Иисуса, Марию, мать его, которая с болью сердца горько рыдая, так говорила: «Мир соболезнует мне, Сын мой, видя неправду казни твоей. Увы мне, чадо мое, свет и Создатель творенья! Как же оплачу я ныне тебя? Закланье ли, или удар по щекам, и битье по плечам, цепи твои и темницу, или плевки в святое лицо, что от хулителей принял за доброе дело? Увы мне, мой сын! Неповинный, ты поруган и принял смерть на кресте. Как тебя терньем венчали, напоили желчью с уксусом, а еще и пречистые ребра твои копьем прокололи! Содрогнулось небо и земля трепещет, иудейской не перенеся дерзости; солнце померкло и камни распались, еврейское окаменение являя. Вижу тебя, милое чадо мое, на кресте: наг ты висишь, бездыханен, незряч, не имея ни облика, ни красоты, и, горькая, я уязвляюсь душою. Как хотела бы я с тобой умереть — не могу бездыханным видеть тебя. Никакая больше меня не коснется радость, ибо свет мой, надежда и жизнь, Сын и Бог, на кресте угас. Где же, чадо, та весть, что некогда мне предрек Гавриил: «Радуйся, благодатная, с тобою Господь!» — царем тебя называя и Сыном всевышнего, Спасителем мира, и всего животворцем, и грехов победителем! Ныне же вижу тебя, как злодея, распятого меж двух разбойников и копьем пробитого в ребра — мертвого, и вот почему я в горести силы теряю. Не хочу я жить, но — встретить тебя в подземном царстве. Теперь моей надежды, радости и веселья, Сына и Бога я лишена. Увы мне! При чудесном твоем рождении так не страдала, как теперь, Владыка, разрываюсь я чревом, видя тело твое пригвожденным к кресту. Преславно было твое рождение, Иисусе, умерщвленье же ныне — ужасно: единственный ты от бессеменной утробы родился, не нарушив печати моего девства, и, избрав меня матерью в своем воплощенье, все-таки девою сохранил. Знаю твое за Адама страдание, но, душевною горестью объята, рыдаю, дивясь твоего таинства глубинам. Слушайте, небеса и море с землею, внемлите слезному моему рыданию: ибо это Творец ваш от жрецов страданье приемлет, одинокий праведник за грешников и беззаконников убит. Сейчас, Симеон, я постигла твое предсказанье: копье ведь мою теперь пробивает душу, видя твое поруганье воинами. Увы мне! Кого призову я к стенанью? Или с кем моих слез изолью я потоки? Ибо все оставили тебя — родные, друзья, твоих, о Христос, насладившись чудес. Где ныне сонм семидесяти учеников? И где властительные апостолы? Тот обманом тебя фарисеям предал, другой же в страхе пред жрецами отрекся, под присягой сказав, что не знает тебя. И вот одна я, Боже мой, раба твоя, рыдая, стою пред тобою с хранителем твоего учения и с любимым твоим сподвижником. Увы мне, Иисусе мой, милое имя! Как стоит земля, на водах вначале тобой утвержденная, если на себе ощущает тебя на кресте пригвожденным, тебя, божества мановеньем многих слепых осветившего и мертвых словом воскресившего? Приходите и взирайте на таинство Божьего промысла: как все оживляющий — сам умерщвлен был проклятой смертью!»
И услышав, Иосиф приблизился к горько рыдающей Матери, — а та его увидела и обратилась с мольбой: «Устремись, благоподобный, к Пилату, преступному судье, и попроси с креста снять тело Учителя твоего, моего же сына — и Бога. Потрудись и устрой, причастник Христову учению, тайный апостол, ожидающий Божьего царства, испроси бездушное уже тело, пригвожденное к кресту и пробитое в ребра. Спострадай, благоверный, ради двойного венца, который по воскресении Христа ты получишь: от всех концов земли честную славу и поклонение, а на небесах — вечную жизнь». Иосиф, умилившись столь слезным прошением, не сказал: «Жрецы на меня поднимутся и озлобятся, иудеи вознегодуют и побьют меня, фарисеи разграбят мое имущество, и буду я отлучен от их общества». Нет, ничего подобного он не сказал, но всем пренебрег и, о жизни своей не заботясь, решил Христа отыскать. Дерзко вошел он к Пилату и попросил, говоря: «Дай мне, наместник, тело странника Иисуса, распятого меж двух разбойников, оклеветанного жрецами по зависти и поруганного воинами неправедно. Дай мне тело Иисуса, которого Сыном Божьим называют книжники, а фарисеи объявляли царем; над его головою ты велел прибить доску с надписью: “Вот Сын Божий и царь Израиля”. Дай мне тело того, которого собственный ученик жрецам обманом за серебро предал, и о ком, предрекая, Захария так написал: “Дадите цену мою — или не давайте”; и назначил цену в тридцать сребреников, цену ценнейшему из сынов Израиля. О том прошу я тебя теле, о котором пророчил Каиафа, что ему одному умереть предстоит за весь мир; а не простое то было пророчество, ибо был он в тот год жрецом, о которых сказал Иеремия: “Князья мирские сошлись на Господа и на Христа его”. Они, как Соломон, “задумали — и обманулись, ибо ослепила их злоба”, и сказали: “Схватим праведника, глумленьем и ранами измучим его, и смерти бессмысленной осудим его”. Того прошу Иисуса тело, который на твой отвечал вопрос: “Я — Жизнь и Правда”. И еще: “Не возьмешь надо мною власти больше данной тебе свыше”; за него же молила тебя и жена твоя, говоря: “Ничего не делай праведнику тому, ибо много претерпела я за него в сновиденье”. Дай мне того распятого, которого, когда он входил в Иерусалим, ветвями младенцы встречали, восклицая: “Осанна, сын Давидов!”; которого голос услышав, ад отпустил душу Лазаря, уже четыре дня как умершего; о котором в Завете писал Моисей: “Увидите Жизнь вашу, пред глазами вашими висящую”; то хочу мертвое тело, которое Мать, не познавшая мужа, родила, оставаясь Девою; о котором Исайя Азаху пророчил: “Вот Дева, в чреве зачнет и Сына родит, которому имя — Эммануил”; о котором Давид предрек, говоря: “Пригвоздили руки мои и ноги мои, и все кости мои пересчитали”; дай мне того уже умершего на кресте, о ком сказал ты евреям, просящим у тебя его смерти: “Не повинен я в крови праведника этого”, — а, руки умыв, предал его на убийство; о котором говорит пророк: “Я же не возражаю и не противоречу; плечи мои дал я на раны и щеки мои — на удары, лица своего не отвергнул от постыдных плевков”. Того прошу назарянина тело, которому, извергаясь из исступленных, кричали бесы: “Что ты нам и мы — тебе, Иисусе, сыне Божий? Знаем мы, кто ты, святый Боже: пришел раньше времени мучить нас”; о котором сам Бог Отец с небес, когда в Иордане крестился он, свидетельствовал, говоря: “Вот Сын мой возлюбленный, которому Я благоволил”; о котором Дух святой устами Исайи говорит: “Как агнец на заклание приведен”, беззаконниками предан смерти. Дай мне тело снять с креста, потому что хочу его в своей положить гробнице. Ибо уже все о нем исполнились пророчества: ведь и боль нашу он перенес и за нас пострадал; раной его мы все исцелились, потому что предана смерти душа его и к беззаконным причислен он был; истребим же, сказали, его в памяти на земле живущих, и имя его никогда не помянется; поэтому изымет Бог из души его боль и даст ему твердых силу, ибо пишется о нем: “И ты в крови Завета твоего освободил узников изо рва, не имеющего воды”».

И услышав все это от Иосифа, Пилат удивился, и призвал сотника, и спросил его: «Умер ли уже распятый Иисус?» И, удостоверившись в этом, отдал тело Иосифу, дабы его схоронил, как пожелает.
Купив полотна, снял он тело Иисуса с креста. Пришел и Никодим, принесший состав из мирры и алоэ, ценою в сто гривен; вдвоем обвили тело Христа пеленами и помазали миррой. И воскликнул Иосиф, говоря так: «Солнце незаходящее, Христос, творец всех и повелитель творения! Как святого смел я коснуться тела твоего, если не могут тебя коснуться небесные силы, что со страхом служат тебе? Какими пеленами обовью тебя, обвивающего землю мглою и небо облаками покрывающего? Или какие благовония возолью на твое святое тело, которому, дары с благовониями принесши, персидские цари как Богу поклонялись, предвидя твое за весь мир умерщвление? Какие погребальные песни исходу твоему воспою, если в вышних немолчным гласом поют уже серафимы? Как понесу я на тленных моих руках несущего все творение незримого Господа? Как в моей жалкой положу я гробнице тебя, небесный круг утвердившего словом своим и на херувимах с Отцом и Святым возлежащего Духом? Но все по предначертанию делаешь ты, и все претерпел ты по воле своей: ибо идешь ты в ад, чтобы Адама из ада и Еву, падших в грехе, снова в рай возвести, и прочих с ними умерших воскресить силой твоего божества. Поэтому, так возглашая, я тебя погребу, наученный Духом Святым: «Святый Боже, святый сильный, снятый бессмертный — помилуй нас!»
И положили его в гробницу, и привалили камень огромный к дверям гробницы. Мария же Магдалина и Мария Яковлева обе смотрели, где его полагали.
И когда минула суббота, и солнце уже воссияло, все вместе женщины с благовониями, и это уже в четвертый раз, пришли. Ибо в первый раз, как говорит Матфей: «Вечером в субботу пришли две женщины взглянуть на гробницу; при них же тогда произошло землетрясение, когда ангел отвалил камень от входа, и, этого устрашась, омертвели стражники». К ним же тогда явившись, сам Иисус сказал: «Радуйтесь, обе ступайте к братье моей, пусть идут в Галилею и там увидят меня». И снова, около полуночи, другие пришли увериться в случившемся, потому что от Магдалины о воскресении Христовом прослышали; об этих Лука написал так: «Очень рано пришли женщины к гробнице и нашли камень уже отваленным», и два ангела, став перед ними, сказали: «Зачем ищете живого средь мертвых? Нет его здесь, но воскрес».
Потом, пред зарею, и другие пришли женщины, и они увидели внутри гробницы двух ангелов, где лежало прежде тело Иисуса; об этом Иоанн Богослов сказал: «От тех услышав, Петр с другим учеником поспешил к гробнице, когда еще тьма была». Марк же обо всех повествует мироносицах, которые с благовониями в субботу пришли; и, войдя в гробницу, увидели юношу, сидящего справа, и ужаснулись. Он же сказал им: «Не ужасайтесь! Ибо не вам теперь страх, но беззаконным жрецам со стерегущими здесь воинами. Вы же осмотрите пустую гробницу и передайте апостолам: “Христос воскрес!” Видите, без тела уже пелена, возносите хвалу о воскресении Иисуса во плоти, будьте благовестницами человеческого спасения, скажите апостолам: “Сегодня спасение миру!”» Уже не скорбите, не сетуйте как будто по мертвом, но радуйтесь и веселитесь о Боге живом. Вам сообщу я тайны Божьего человеколюбья, ради которого за Адама, в тление падшего, он пострадал; ибо для того с небес он сошел, и воплотился, и был человеком, дабы истлевшее обновить и на небеса возвести. Адам, послушав вражьих советов, захотел стать Богом — и проклят был; этот же, послушав Отца, из Бога стал человеком, чтобы змия погубить и человека приблизить к Богу. Тот, простерши руки к древу запретному, смертоносный сорвал с него плод и, став рабом греха, сошел от эдема в ад; Христос же руки простер на кресте, от греховного осуждения и от смерти людей освободив. Неповинный, он предан был, чтобы избавить от рабства преданных дьяволу за грехи. На трости с губки, пропитанной уксусом, желчи вкусил, чтоб уменьшить список грехов человеческих. Пробиты ребра его копьем, чтобы отстранить огненные мечи, возбраняющие людям вступление в рай. Кровь с водой из ребер источил, чтобы, телесную грязь очистив, освятить души людские. Связан был и терновником венчан, чтоб разорвать дьявольские узы на людях и вражьих обманов шипы уничтожить. Солнце погасил и землю потряс, и все живое ввел он в плач, чтобы адские разрушить хранилища и души там сущих вывести к свету, рыдание Евы обратив в радость. В гробнице как мертвый положен был — и обреченным на смерть жизнь даровал. Камнем с печатями был укреплен, чтобы адские ворота и запоры до основания разрушить. Всем видимо стражники его стерегли — но невидимо, сошедши в ад, он связал сатану. Ангельское же воинство, за ним поспешая, взывало: «Возьмите, врата, ваших князей, пусть внидет царь славы!» И одни, освобождая связанные души, из темниц выпускали; другие, связавши враждебные силы, говорили: «Где твое, смерть, жало? Где твоя, ад, победа?» К ним оцепеневшие бесы взывали: «Кто этот царь славы, с такою на нас наступивший властью?» Погубил князя тьмы и, все похитив его сокровища, разгромил смертоносный град, утробу ада, отвоевал пленников, с Адамом здесь бывших, грешников души. Воскрес он, не тронув печати гробницы, как и родился, не повредив своей матери печати девства. Да не будет вам страха — но помертвевшим стражникам! Ибо уже, все совершив, Иисус воскрес боголепно и показался прежде вас приходившим женам, взывая величаво: «Радуйтесь обе!» И апостолам своим в Галилею идти повелел, чтобы там, вас всех освятив, взойти на небеса во плоти, в которой он снова придет судить мир.
Вот и все, ангелом сказанное мироносицам о Христе, передали мы.
Восхвалим теперь Иосифа вечночтимого, благовидного и досточудного. Блажен ты воистину, преславный и досточудный Иосиф, такого блаженства и великого счастья на земле и на небе сподобившись! Достойно послужил, как и херувим, Божьему телу; но те невидимо, на своих держа плечах, от страха свои прикрывают лица, ты же, Иосиф, более патриархов Авраама, Исаака и Иакова! Ибо они только голос его слышали — и в чести и славе над всеми возвысились, ты же обвил пеленами Божие тело. Восславлю руки твои, Иосиф, на которых Божьего Сына и Творца всей вселенной держал ты тело; лик его не осмелившись видеть, в Хориве Моисей, под камнем укрывшись, услышал: «Сзади меня ты увидишь», потому и на Фаворе с Илиею увидев Христа, свидетельствовал, что тот Бог — и человек. Блажен ты более царя Давида, великий Иосиф! Ибо Давид от Силома киот с Божьим словом принес, но в своем убоялся поставить его доме; ты ж не шатер с Заветом, но самого Бога, приняв от креста, в гробнице своей, радуясь, положил. Блажен и благословен тобою, Иосиф, приготовленный склеп, в нем ведь пребыл и Спаситель Христос наш! И это уже не гробница, но Божий престол, небесный алтарь, покоище Духа Святого и ложе небесного царя, и окрест же, сказал Соломон, стоят могучие воины, искушенные в брани, имея мечи обоюдоостры; так говорил он, объявляя лики святых, борющихся с еретиками и с иудеями за Христа. Блажен ты, Иосиф, совершитель Божьего таинства, исполнитель пророческих предсказаний! Ибо кого Завет и пророки притчами живописали, того ты въявь миррой по святым мазал ранам. Блажен ты, Иосиф, ибо того, кто дал жизнь словом и водами покрыл твердь небесную, Его, как мертвеца, камнем прикрыл ты в гробнице, веря в трехдневное воскресение! Блажен же и город твой, Аримафей, из которого ты пришел послужить Сыну божьему! Какую похвалу воздадим, достойную твоего блаженства, и с кем сравним праведника? Как начну и как я продолжу? Небом ли тебя назову? Но неба светлее ты благочестьем, ибо во время страданий Христа небо померкло и свет свой закрыло, ты же тогда торжественно на своих руках Бога носил. Землею ли благоцветущей тебя назову? но и той ты честнее себя показал, ибо тогда и она от страха тряслась, ты же торжественно божие тело, с Никодимом пеленами благовонными обвив, положил. Апостолом ли тебя и старейшиной назову? Ты ведь пример своей службы передал им, обходя и кадя, и с молитвами кланяясь пречистому телу Христа со словами: «Воскресни, Господи, помоги нам, избавь нас именем твоим!» Священномучеником ли тебя я назову, такую показал ты любовь к Христу? Хотя и не пронзена оружием грудь твоя, не пролилась от меча твоя кровь, но предпочтеньем и верою за Христа положил ты душу. И тебя поразили бы и на части рассекли, но сохранил тебя от этого Иисус, ибо, погребая тело его, не побоялся ты ни гнева иудейского, ни угроз жрецов, ни жестоко убивающих воинов не устрашился, не сожалел о большом богатстве своем, не берег своей жизни, веря в трехдневное воскресенье. Но более всех имеешь ты веры в Христа, ему же молись ты и за нас, славящих тебя, и чтущих твою с мироносицами память, и твой празднующих праздник!
Подай, святой, всем нам твою помощь, будь защитой городу нашему от всякого зла, подавая князю победу над противником и охраняя его от всех видимых и невидимых врагов; мир же и здоровье телу, а с тем вместе и душе испроси спасения. И нас избавь от всякой нужды, и печали, и бед, и всех злых напастей, и многих грехов отпущенье испроси своею молитвой у Бога, чтобы избавил он нас от вечных мучений и сделал сопричастниками будущих благ вечной жизни, благодатью и человеколюбием Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, которому слава с Отцом, и с пресвятым, и благим, и животворящим Духом, и теперь, и всегда, и во веки веков.

Примечание

[19] Праздникь от праздника честьней приспелъ есть... — Четвертое Слово Кирилла входит в его цикл торжественных декламаций по поводу пасхальных праздников, для восточных славян совпавших с языческим праздником весны; в начале «Слова...» перечисляются предшествующие события, изложенные в трех других словах: на Вербницу, на Пасху и на Новую неделю.
[20]... таче Фоминомь испытаниемь... — Имеется в виду рассказ Евангелия от Иоанна ; явлении Христа ученикам по воскресении (20, 19—29); сомневавшегося в реальности Христова воскресения апостола Фому Христос уверил, дав ему вложить пальцы в свои раны.
[21] Ныня же Иосифа благообразьнааго с мюроносицами похвалим... — Эпическая основа «Слова...» такова: Иосиф из Аримафеи, член иерусалимского совета и тайный приверженец Христа, просил Пилата отдать ему тело казненного Иисуса и получил разрешение. Вместе с другим тайным сторонником Христа, Никодимом, Иосиф похоронил тело учителя в своем семейном склепе, вырубленном в скале. Склеп помещался в саду Иосифа, недалеко от места казни, что позволило быстро совершить погребение, и притом на глазах стражников, еще до наступления праздника Пасхи, когда запрещено прикасаться ; мертвому телу. Жены, приносившие благовония, чтобы почтить умершего, и некоторые из учеников Христа видели после воскресения Христа двух ангелов, чудесного юношу, истолковавшего им суть происходящих событий. Поэтический плач Богородицы, обличительная речь Иосифа перед Пилатом, его же надгробное слово, сказание юноши при гробе Христа, похвала Иосифу полностью принадлежат Кириллу, причем только речь Иосифа перед Пилатом и похвала Кирилла насыщены библейскими и евангельскими цитатами, несколько измененными или сокращенными Кириллом в соответствии с содержанием текста.
[22] Ныня же зрю тебе, акы злодея... — По требованию жрецов, Иисус был распят между двумя разбойниками, взамен третьего, Вараввы, которого, по обычаю, помиловали в честь наступающего праздника Пасхи.
[23] ; страньнем ти рожестве тако не болех... — Согласно древней легенде, отраженной и в Евангелии, Бог на земле рождается у девственницы, незнавшей мужчины (см. далее в тексте).
[24] Днесь, Симеоне, постиже мя проречение... — Благочестивому жителю Иерусалима Симеону было предсказано, что он не увидит смерти, пока не повстречается со Спасителем; когда он увидел в храме младенца Христа с Иосифом и Марией, то, вдохновенно признав в младенце Спасителя, произнес знаменитую речь, начинающуюся словами: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по слову твоему». ; числе проречений, связанных с искупительной жизнью Христа, Симеон дал Марии и следующее: «И тебе самой оружие пройдет душу,— да откроются помышления многих сердец». Эти слова Симеона и обыгрываются в плаче Богородицы, получая новый смысл.
[25] Вси бо тя оставиша... — Напуганные возможными карами, ученики и друзья Иисуса покинули его, предали (как Иуда) или отреклись (как Петр). Похвала Иосифу, которой кончается Слово, отмечает мужество Иосифа, не устрашившегося возможного наказания за свои действия: во всей античной литературе подобные действия считались героическими.
[26] ... его же Сыномь Божиемь нарицяхуть книжьници... — Намек на споры ; божественном или царском ранге Спасителя.
[27] ... о нем же, провидя, Захария тако написа... — ; Книге Пророка Захарии говорится ; «высокой цене, в какую они оценили меня» — тридцать сребреников, которые Захария по велению Бога бросил в храм для горшечника. ; этих монетах видят прообраз тех тридцати сребреников, которые получил Иуда за предательство Христа, хотя сребреники Иуды в храме не приняли: на них купили землю горшечника (скудельника), чтобы хоронить там нищих.
[28] ... о нем же прорече Каияфа... — Иерусалимский первосвященник Каиафа во время разбирательства дела Христа сказал: «Лучше для нас, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб», и предсказал, «что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божьих собрать воедино» — «с этого дня положили убить его»,— добавляет евангелист. Тема неотвратимой жертвенности, основная в этом «Слове...» Кирилла, обосновывается всесторонне и тщательно.
[29] ... о нихь же рече Иеремия... — ; Книге Пророка Иеремии говорится ; том, что пастухи (т. е. скотоводы) растоптали и разрушили сады (творение рук земледельцев): «Истоптали ногами участок мой, любимый участок мой, сделали пустой степью, сделали его пустынею, и в запустении он плачет, передо мною вся земля опустошена, потому что ни одни человек не прилагает этого ; сердцу... они сеяли пшеницу, а пожали терны; измучились и не получили никакой пользы...» (Иер. 12, 10—13). Кирилл относит эту характеристику ; первосвященнику Каиафе, «пастуху», истребившему «ниву Божью».
[30] И пакы псалом глаголеть ; них...— ; начале Псалтыри говорится ; царях земных, которые сговариваются против Бога и Христа, чтобы свергнуть гнет духовной власти, «свергнуть с себя оковы их». ; Псалтыри этот мотив повторяется неоднократно.
[31] Си бо рече Соломон... — Многомудрый царь Соломон, предполагаемый автор некоторых текстов Библии.
[32] «Аз есмь Живот и Истина». — Здесь и ниже речь идет ; словах Иисуса, заявившего, что Пилат не имеет власти судить его.
[33] ... моляше своя жена, глаголющи... — Во время суда над Иисусом Пилат получил известие от жены, что во сне она видела дурное предзнаменование на случай, если он осудит Христа.
[34] ... ему же въходящю въ Иерусалим... — Когда Иисус прибыл в Иерусалим на молодом осле, народ восторженно встретил его; поэтическая картина этого события дана Кириллом Туровским в его «Слове на антипасху».
[35] ... ад отпусти душю Лазоря... — Речь идет ; Лазаре из Вифании, которого Иисус воскресил из мертвых; об этом рассказывается в Евангелиях от Луки и от Иоанна (12, 1).
[36] ... писа в законе Моиси...— ; Пятой книге Моисея (Второзаконии) говорится ; возможном проклятии Израиля Богом за непослушание: «Жизнь твоя будет висеть пред тобою, и будешь трепетать ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей. От трепета сердца твоего, которым ты будешь объят, и от того, что ты будешь видеть глазами твоими, утром ты скажешь: “О, если бы пришел вечер!”, а вечером скажешь: “О, если бы наступило утро!”» Позднее символом жизни, висящим перед глазами, церковь сделала Христа на кресте — на это и намекает Кирилл.
[37] ... о немь же Исаия къ Ахазу глаголаше... ему имя: С нами Бог»... — Бог устами пророка Исайи предрек иудейскому царю Ахазу рождение Христа непорочной девой: «И нарекут имя ему: Еммануил», что значит: «С нами Бог» (Ис. 7, 14).
[38] ... о немь же Давыд прорече... — ; Псалтыри царь Давид говорит: «Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои, а они смотрят и делают из меня зрелище...» (21, 17—18) — как и в прочих ссылках этой речи Иосифа, Кирилл относит эти слова ; распятому Христу.
[39] ... о немь же глаголеть пророк... — Приводятся слова пророка Исайи, но в оригинальном словесном оформлении самого Кирилла, а не в древнерусском переводе.
[40] ... избегающе въпияху беси... — Слова, приводимые в тексте, согласно Евангелию произносили бесы, изгоняемые из бесноватых повелением Христа.
[41] ... на Иердане крестящюся ему... — Приводимые слова сказаны Богом в момент крещения Христа в реке Иордан.
[42] «Яко овча на заколение веденъ быстъ»... — Слова сказаны пророком Исайей; оттуда же взята и следующая цитата ; страданиях, понесенных Спасителем за людей (Исайя. 53, 4, 5, 12).
[43] «И ты въ кръви завета своего испустил еси ужникы своя от рова, не имуща воды». — Цитата из Книги Пророка Захарии — намек на бесполезность тела распятого Христа для Пилата.
[44] ... пьрсьтии принесъше цесари... — После рождения Христа убедиться в его появлении пришли восточные цари (волхвы), наведенные на ясли младенца светом вифлеемской звезды.
[45] И положиша и въ гробе, и привалиша камень великъ къ дверем гробу. — По приказанию Пилата у склепа на три дня была поставлена стража, а вход в нее — запечатан, чтобы тело не могли выкрасть и потом фальсифицировать воскресение из мертвых. Кирилл не останавливается на этом факте, но замечает, что две Марии наблюдали за погребением издали, что каменьемь с печатьми утвьржен бысть, что стражьми стрегомъ был Иисус, но вышел, не тронув печатей, к омьртвевъшим воиномъ. Считая известной слушателями читателям эпическую основу этих событий, Кирилл касается их только намеками, оценкой различных действующих лиц. Монологическая форма изложения и символический подтекст композиции требовали устранения или редукции фактической основы повествования.
[46] Мария же Магдалыни и Мария Ияковля зряста, кде ; пологаху. — У разных евангелистов содержатся различные сведения ; личности второй Марии; стилистическое предпочтение Кирилла символике числа три ведет его ; необходимости избрать вариант с тремя Мариями, одна из которых — Богородица (в Евангелии от Иоанна речь идет только об одной Марии, пришедшей ; гробу Христа).
[47] ... вся въкупе жены с мюромь... — Среди женщин, приходивших ; гробнице, перечисляются Мария Магдалина, Мария, мать Иакова и Иосии, а также Саломия и Иоанна.
[48] ... яко же глаголеть Матфеи... ... о техъ бо Лука написа тако... Марко же ; всехъ поведаеть... — Кирилл перечисляет евангелистов, которые различным образом повествуют об описываемых событиях.
[49] ... темь же Иоан Фелогъ рече... — Речь идет об Иоанне Богослове, почитаемом на Руси отцом церкви.
[50] ... яже за Адама въ тьлю падша пострада... — Согласно христианскому учению, Христос пришел на землю, чтобы искупить своей смертью грехи первого человека — Адама.
[51] На тръсти губою оцьта съ золчию въкуси... — Через несколько часов после распятия Иисус воскликнул, что жаждет. Вкусив уксуса, поднесенного ; его устам в губке на копье, он умер. Солдаты пронзили ему копьем ребра, и из ран потекла лимфа (вода) с кровью. На конкретной картине казни Кирилл еще раз строит развернутый символический образ искупления.
[52] Блажен еси, Иосифе, паче патриарха Аврама, Исака и Якова! — Перечисляются наиболее чтимые иудейские патриархи, упомянутые в Библии.
[53] ... его же образа не тьрпя зрети въ Хориве Моиси... — ; молодости Моисей, пася овец у горы Хорив, впервые услышал голос Бога из неопалимой купины; Моисей закрыл лицо руками, боясь увидеть Бога.
[54] ... тема и на Фаворе съ Илиею видевъ Христа...— ; Евангелии от Матфея рассказывается, как Христос повел на высокую гору Фавор трех апостолов и те увидели рядом с ним патриархов Илью и Моисея; это преображение Иисуса убедило апостолов, что Христос — сын Божий.
[55] Давыд бо от Силома кивот съ Божиемь словом принесе... — Не Давид, а Самуил перенес ковчег с заветом из Силома на место сражения иудеев с филистимлянами (1 Цар. 4); смешенне имен возникло от того, что в исходе этой войны именно благодаря Давиду была достигнута победа иудеев над врагами.
[56] Подаждь, святе, всемъ нам твою помощь... — Заключительная молитва святому за город, князя и народ,— факт, необычный для торжественных Слов Кирилла и известный только в этом Слове.


Источник: Памятники Российской словесности XII века. Творения Кирилла, епископа Туровского / К. Калайдович. Москва, типография С.Селивановского, 1821 г. 304 с.








Генерал СЕРГЕЙ ТУЧКОВ
(1767 — 1839)

Генерал-лейтенант, сенатор из рода Тучковых. Опытный военный и администратор, лично знакомый с большинством выдающихся военных и государственных деятелей конца XVIII в., участник войн со Швецией, Турцией, в Польше, с Францией и на Кавказе. Известный масон, казначей кишинёвской ложи «Овидий». Поэт, автор прототипа первой русской военной энциклопедии — «Военного словаря».  В 1794 году  в чине капитана формирует конно-артиллерийский батальон. В начале Польского восстания пробился со своей частью из окружения из Вильны и соединился с отрядом генерал-поручика Игельстрома, вывезя 11 орудий и выведя 2313 человек личного состава. Награждён Орденом Св. Георгия 4-й степени. За участие при взятии Вильны награждён Орденом Св. Владимира 3-й ст.

ВИЛЕНСКИЕ ВОЛНЕНИЯ В 1794 ГОДУ
Из воспоминаний С. А. Тучкова, капитана артиллерии

Во время пребывания моего в Вильне получено было известие о несчастной кончине Людвига XVI, короля французского. Это произвело великую радость в поляках; тотчас появились новые моды, как-то фраки, а ла Дюмурье, трости с булавками или шпильками, называемые гильотинами, или деревянными набалдашниками, отделанными с одной стороны видом мужского, а с другой женского лица, под названием голова короля и королевы, рулетка и тому подобные мелочи. Но все сии безделицы предзнаменовали революцию.
В 1794 году начало оказываться в Вильне довольно приметное неспокойствие в народе; а в Варшаве еще больше. Удивительно, что начальство российское не могло проникнуть в их заговор. Некоторые осмеливаются утверждать, якобы то была политика Екатерины II-й, чтоб допустить поляков истребить в ночное время корпус войска российского, в Польше расположенный, дабы иметь предлог к окончательному разделению Польши и совершенному уничтожению сего государства.
В Варшаве над всеми, находившимися тогда в Польше российскими войсками начальствовал генерал барон Игельстром, образованный воспитаньем и опытностью, но не в меру строгий, гордый и самолюбивый человек. О революции варшавской не намерен я ничего говорить, потому что я там не был так и потому, что оная многими уже была описана.
В Вильне, где я тогда находился, начальствовал отрядом войск генерал-майор Арсеньев. Хотя я его знал довольно, но могу сказать, что он не имел ничего особенного в своем характере; быв изрядно воспитан и, служа довольно, руководствовался он больше предписаниями главного начальства, нежели осмеливался сам на что-либо решиться.
В конце 1793-го года находилось в Вильне пять артиллерийских рот, которыми начальствовал полковник артиллерии Челищев. Но вскоре они потом разосланы были по разным местам, и остались только в Вильне полторы роты при 15 пушках. Весь же отряд генерала Арсеньева состоял из двух пехотных, одного батальона егерей и одного казацкаго полка. Они расположены были по деревням в окрестности города, в который по очереди приходило по одному батальону для содержания караулов и по нескольку десятков казаков для конвоя генерала и разъездов. Артиллеристы же расположены были все в городе; а орудия пред самым городом так же, как и конюшни для их лошадей. В начале 1794 года наш полковник Челищев произведен был генерал-майором и отправился к назначению своему в Киев. Я принял вместо него начальство над артиллериею, оставшеюся в Вильне, и расположился на его квартире в предместье, примыкающем к самым стенам города. Пронырливые жиды не переставали тайно извещать некоторых чиновников, в том числе и меня, что между поляками делается заговор, который может иметь худые последствия для русских.
В один день довольно рано выйдя по утру из своей квартиры для прогулки, я приметил, что на всех домах, где квартировали русские, написаны были на стенах красным карандашом сии буквы R. Z. Не трудно было догадаться, зная по-польски, какое слово из оных составлено быть может. Rz.— рзесаць по-польски; а по-русски резать. Я пошел тотчас к генералу и доложил о том, что видел.
На сие сказал он мне: „разве вы не знаете поляков! какой-нибудь пьяный повеса написал ночью эти буквы, думая нас тем обеспокоить. Впрочем, если-бы и подлинно что было, то зачем писать на стенах? Не значит ли это уведомлять неприятелей своих?" И он велел тотчас полиции стереть оные.
вместо того, пришел он домой уже на другой день поутру, вошел в мою комнату тогда, когда я одевался, причем было несколько наших офицеров и посторонних людей. Я пошутил на счет его, как молодого человека, живущего в Польше. Но он казался мне несколько задумчив и потихоньку давал знаки, что хочет говорить со мною наедине. Окончив одеваться, вышел я с ним в сад. Там он сказал мне: „что это делают? и для чего не приказывает высшее начальство быть нам осторожными? Вчера, когда я был у полковника Киреева, приехал к нему адъютант генерала Арсеньева и отдал какую-то записку. Прочитав ее про себя, он сказал посланному: „доложите генералу, что все будет исполнено".

* * *
 
Уже приближалось 11 число апреля 1794 года, день, в который греческая церковь должна была праздновать Воскресение Христово. По обрядам этой церкви все христиане сего исповедания ночью собираются в храме, где продолжается богослужение до самого дня. Сие обыкновение и в войсках наблюдается непременно. Между тем разнесся тайный слух, якобы поляки намерены в сие время сделать на нас нападение. Но и тут со стороны нашей не было взято никаких мер осторожности. Однако же, к счастию, случилось так, что и поляки должны были находиться в сие время в своих церквах. Хотя поляки следуют новому, а русские старому календарю, но поелику время праздника сего переменяется, так как считается оное по лунному обращению, то и пришлось в этот год так, что греческая и римская церковь должны были праздновать этот праздник в один и тот же день, что весьма редко бывает.
На другой день, то есть 12 апреля, поехал я после обеда с офицерами моими для прогулки в Антокол. Проезжая мимо тамошнего трактира, увидел я экипаж генерала Арсеньева. Мы пошли в рощу, окружающую церковь, там мы увидели множество прогуливающихся особ обоего пола. Между прочими один мало мне знакомый и как видно нескромный человек, офицер польский, пристал ко мне с разговорами. „Знаете ли вы новость?—сказал он мне—Здесь говорят о революции; но может ли это быть? Вы, я думаю, слышали, что случилось с Косаковским... все это ничего не значит. Правда, и здесь в Вильне есть довольно беспокойных людей; но мы ожидаем прибытия преданного гетману нашему Косаковскому 7-го польского пехотного полка, в котором и я имею честь служить. Посмотрите, как все переменится". Такой разговор в собрании поляков, в коем находилось со мною только несколько человек, показался мне неуместным, и я с товарищами моими удалился в трактир, где нашел генерала Арсеньева, занимающегося разговором с дамами. Увидя меня, предложил он мне партию на биллиарде. Едва занялся я с ним этой игрой, как приметил он человека в артиллерийском мундире, выглядывающего из-за дверей. Тут сказал он мне: „мне кажется, что кто-то желает говорить с вами". Я оглянулся и узнал моего фельдфебеля. Когда же вышел я к нему, то сказал он мне:—„наши бомбардиры поссорились с польскими кононирами и сделали драку. Но, к счастию, случился близко их капитан и я, мы укротили обе стороны и виновные посажены под арест". Когда возвратился я в биллиардную, то генерал спросил меня, что говорил мне мой фельдфебель. И только успел я на ухо ему о том пересказать, как он велел тотчас подать свою карету и поехал,— не знаю куда. Садясь в карету, сказал мне: „советую вам быть при своей роте".
Приехав домой, нашел я моего фельдфебеля, который сказал мне еще другую новость. Гренадерская рота 1-го польского полка пришла и расположилась на наших квартирах. Я стал говорить против сего их майору; но он отвечал мне, что люди его чрезвычайно устали, перейдя в один день семь миль, что по причине праздничного времени не мог он от полиции польской получить квартир, ибо не нашел ни одного чиновника, что он два раза ездил ко мне и не застал дома. Наконец просил фельдфебеля отдать мне письмо, которое тот мне и вручил. Прочитав оное, нашел я, что командир сей роты майор Тетау, изъясняясь на немецком языке и прописывая все сии обстоятельства, просит меня позволить ему остаться на моих квартирах до другого дня. На все сие сказал я моему фельдфебелю: „Оставь их в покое, но только смеркнется, вели всем нашим потихоньку выйти в сборные дома". к сему разговору присовокупил фельдфебель: „теперь праздничное время,—люди наши бродят по улицам и ссорятся с поляками". Для прекращения сего нашел я для них занятие; несмотря на праздник, собрал я всю роту в парк и под предлогом, что скоро будет исход, велел им размерить и разрубить новые канаты, недавно доставленные к нам из Москвы для оснастки орудий. Я поехал с ним посмотреть сию работу, которая приходила уже к концу. Начинало уже смеркаться, когда, окончив, пошли они на сборные места, а я возвратился домой. В тот вечер приготовился я принять собрание в моей квартире, несколько русских офицеров и польских обывателей пришли ко мне на ужин, Но все, случившееся со мною в сей день, препятствовало мне быть в веселом расположении духа. Я удалился на короткое время в спальню, а вслед за мной пришли мои поручик и фельдфебель. Первый спросил меня о причине моей задумчивости. И скоро разговор наш склонился на революцию и на меры, какие нам взять должно. „В таком случае велел уже я бить в барабан сбор в парке и в моей квартире",— сказал я им. „Правда,— отвечали они,— но в таком случае во всех местах будут бить в барабаны и оттого может последовать замешательство".
— „Так велите приготовить ракеты,—отвечал я им,—дать часовым, стоящим в парке. — Когда начнется тревога, пускай зажгут их и по этому знаку прикажите поспешать людям в парк". Повеление сие было одобрено; но они не имели времени исполнить оное. И я, так же недолго занимаясь с ними, возвратился к моим гостям, которые после ужина скоро разъехались.
Проводя моих гостей и раздевшись, едва успел я заснуть в моей постели, как услыхал пушечный выстрел. Вначале казалось мне, что этот звук произошел от удара ветра в ставни обширных комнат замка, в котором я квартировал. И в сей мысли начал я засыпать; но вдруг совершенно разбудил меня ужасный стук у дверей моей спальни. Вместе с ним услышал я еще несколько пушечных выстрелов, ружейную пальбу, звук барабанов и колоколов; а сквозь неплотные ставни пожары освещали мою комнату. Тут убедился я, что возмущение возгорелось во всей его силе, и я подумал, что казаки ломятся ко мне в дверь, чтобы захватить меня в плен или умертвить, как прочих, ибо о таковом распоряжении их был уже я наслышан. Одно мгновение истребило сию мысль: я узнал голоса моих солдат ломающих дверь. Я поспешил отворить и спросил их: откуда они? „С гауптвахты, — ответили мне бомбардиры. Мы находились там в казарме при двух пушках, и едва успели сделать по одному выстрелу, как поляки, бросившись со всех сторон, изрубили гренадер и бомбардир, овладев пушками. Нас спаслось только три человека. Мы видели, что квартиры генералов Косаковского и Арсеньева окружены польским войском, и что небольшие толпы солдат и жителей бродят по всем домам, ищут русских и убивают". Слуги мои уже собрались ко мне. Слушая сии слова, поспешил я одеться и, выбежав из дому, нашел у крыльца своего гусара с двумя оседланными лошадьми , велел всем спасаться в парк; а сам поскакал вдоль улицы, туда же.
Ночь была так темна, что в трех шагах нельзя было различить даже цвета одежды; это немало послужило к моему спасению, ибо встречал я на улицах толпы русских и поляков, сражающихся меж собою. Я скакал во весь дух, имея в руках обнаженную саблю и кричал по-польски, чтоб давали мне дорогу. По мере приближения моего к выезду из предместья, улицы становились пусты, так что напоследок никого уже я не встречал на оных. Но, доехав до рогатки, нашел оную закинутою, и польский часовой окликал меня на своем языке. Я отозвался по-польски; но когда, начал он спрашивать у меня пароль и лозунг, тогда, не зная, что отвечать, повернулся я назад. А часовой закричал: “К ружью!” — Между тем сам приложился, но ружье его осеклось и я успел скрыться в один пустой переулок. Тут имел я время несколько подумать и предложить гусару моему ломать вместе плетневые заборы огородов, на которых по раннему весеннему времени, не мог никто находиться. — И так принялись мы за сию работу с должной осторожностью; проводя лошадей своих в поводах, выбрались мы таким образом, из предместья и прибыли в парк. Там при тринадцати пушках полевой артиллерии (ибо две были взяты вместе с гауптвахтой) и шести полковых малого калибра, нашел я только 6 человек бомбардир и 16 человек пехоты при одном офицере и барабанщике. Я велел тотчас зарядить пушки ядрами и картечью чрез орудие. Всех шестнадцать человек пехоты поставил я часовыми, расположа вдоль по трем дорогам, ведущим к городу, в довольном расстоянии один от другого. Я приказал самым дальним часовым, на трех дорогах стоящим, приближающихся к ним людей окликать по-русски. Если откроют своих, то указывать дорогу в парк; а если приметит который-либо из них поляков, то сделать выстрел, по которому все прочие часовые должны бежать к пушкам. Барабанщику же приказал бить сбор с расстановкою для слушания в тишине приближающихся к нам людей.
Прежде всех явился часовым мой поручик с 25 бомбардирами, одним барабанщиком и с моими слугами. Потом прибыли еще два моих офицера с 60 человеками и вслед за ними 60 человек храбрых егерей, все с неприятельскими ружьями. Их было в городе 120 человек и они отчаянно пробивались на штыках сквозь ворота, занятые неприятелем, имевшим с собою небольшую пушку. Сорок человек и два офицера погибло, а прочие при одном офицере, изломав свои штыки и приклады, хватали ружья от убитых ими неприятелей и с оными вышли. Тридцать донских казаков в то же время присоединились к нам и прибыли ко мне.
Поставленные мною часовые еще стояли на своих местах. Едва было один из них не выстрелил, издали приметив приближающуюся большую колонну, еслиб отделившийся вперед офицер его не удержал. Это был майор Глазенап, вышедший из Вильны с двумя ротами Псковского пехотного полка, успев захватить знамена своего нарвского полка. Столь сильная помощь весьма меня обрадовала. Только беспокоился я, что нет фельдфебеля моего с целыми тремя капральствами моей роты и лучшими людьми. Хотя число барабанщиков у меня значительно увеличилось и все они били сбор по моему приказании, но в промежутках, по несколько минут продолжающихся, сохранялась у нас великая тишина. Вскоре услышали мы стук колес, топот людей и лошадей. Часовые окликали и пропустили, к нам приближалось несколько фур. Это был мой фельдфебель, который с тремя капральствами бомбардир, до 40 человек составляющих, не могли пройти сквозь занятые мятежниками углы, вздумал ломать деревянные заборы. Таким образом, пробираясь из одного двора в другой, достиг он наконец квартиры комисариатского начальника, у которого хранились казенные деньги в золоте и серебре с запасом разных мундирных вещей на весь корпус войск, в Литве расположенный. При нем было в карауле 40 человек гренадер. Соединясь таким образом с ним пришел он в парк.
Между тем, разных конных и пеших полков и команд офицеры и солдаты, находившиеся в Вильне для принятия амуничных вещей и жалованья, успевшие спастись от неприятеля, приходили по три и по четыре человека и присоединялись ко мне. Отделяя особо офицеров и солдат нарвского и псковского пехотного полка, собрал я от них сведения, в каких именно деревнях расположены их батальон и роты. Самым дальним оказался нарвского полка батальон и две пушки майора Ротенштерна. Он стоял в местечке Новых Троках, расстоянием четыре мили от Вильны. Тогда, взяв несколько офицеров тех самых команд и дав им лошадей, захваченных нашими при выступлении из предместья, послал я их в селения, для уведомления начальников расположенных там рот о сем происшествии и о том, что я принял на себя, по старшинству, главное начальство. Я был тогда еще капитаном артиллерии; но сей чин равнялся старшинством своим с премьер-майором. При том все старшие офицеры, находившиеся в Вильне, были или убиты, или взяты в плен. Главный же предмет сей посылки состоял в предписании моем, чтобы с получения оного всякий командир роты, захватив всех лошадей, буде это можно, с хомутами, и посадив на оных своих солдат, спешил соединиться со мною.
Все сии распоряжения окончены до рассвета дня. Я счел моих людей и нашел до 700 человек пехоты и конницы разных полков, до 150 артиллеристов и 90 конных казаков.

Тучков бомбардирует Вильну

Имея великую потребность в лошадях, ибо остальные отданы были посланным от меня курьерам, отрядил я в предместье Вильны три колонны, каждая из 100 человек. К каждой колонне присоединил я по четыре казака для открытия и извещения и по четыре бомбардира, умеющих хорошо обращаться с порохом и огнем. Пехота обязана была, сколько можно более захватить лошадей и съестных припасов, артиллеристы же зажечь везде пожары. Колонны выступили тремя разными дорогами. И едва они дошли до предместья, как более нежели в десяти местах оказались пожары в предместии. Между тем, выдвинув мои единороги на высоту, я начал бомбардировать самый город. Вдруг услышал я столь сильный удар в предместии, что земля затряслась под ногами, и через несколько минут покрыты мы были густою тучею порохового дыма. Не трудно было догадаться, что это был взрыв порохового магазина.
Всякий начальник во время военных действий должен сберегать своих людей и без крайней необходимости оными не жертвовать,— а наипаче я, имевший их столь мало. Мысль о том, чтобы какая-нибудь колонна не претерпела опасности от сего взрыва и, с другой стороны, боязнь, что может быть, солдаты, ободренные успехом, ворвутся в самый город и там, рассеясь, могут все погибнуть, — заставили меня послать казаков ко всем трем колоннам с повелением возвратиться.
Начинало уже рассветать, как приметил я возвращающиеся колонны, но, вместо трех, было четыре. Я подумал сперва, не присоединилась ли к ним какая-нибудь еще рота, пробившаяся из города, но в одной колонне не видно было ружей. Выехав к ним на встречу, узнал я, что это был польский подполковник Тетау, с тремя офицерами, одним знаменем и целой его ротой, расположившейся накануне в квартирах. Услыша стрельбу пушек из парка, он выступил из квартир и построился на улице. Но, быв окружен тремя моими колоннами, принужден был сдаться военнопленным. От зажженных пожаров и от взрыва порохового магазина сгорел соляной магазин и, наконец, все предместие. Посланные колонны мало претерпели. Я продолжал бомбардировать.
Поляки, устроив в бывшей моей квартире батарею из четырех пушек малого калибра, открыли по мне огонь. Я, поставя шесть больших пушек, скоро заставил оную замолчать. Между тем, появились против меня целые толпы поляков. Перед каждою шел взвод регулярного войска, а позади были обыватели, с оружием разного рода, по сторонам же показывались конные люди в разной одежде, с саблями и пистолетами. Малое число моих казаков выезжало против их и известными нам способами, старались заманивать сии партии поближе к моим пушкам. Всякий раз картечные выстрелы обращали их назад, с уроном. Таковые их покушения продолжались не более двух часов, и потом оставили они меня в покое.

Решение не сдаваться

Между тем, начали прибывать ко мне из ближайших деревень роты с лошадьми, так что иной солдат, вместо одной, имел две. Наконец, в восемь часов по утру, 20 марта, явились ко мне из города для переговоров один польский офицер и один пленный русский офицер. Они подали мне письмо от находящегося в плену генерала нашего, которым тот уведомлял меня, что он арестован, что жизнь его в опасности, что все российское войско истреблено, и потому требовал, чтоб я с ротами моими не имел никакого неприятельского действия против войск польских. Прочитав оное, показал и бывшим со мною штаб- и обер-офицерам. Они согласились на предложение мое отвечать ему, за общим подписанием не только офицеров, но даже и некоторых нижних чинов и солдат, письмом, которое я тут же написал. Содержание оного был следующий ответ:
“Я арестовать себя не дам, и мятежники не иначе могут получить мою шпагу, как вместе с жизнью моей. Не только я, но все штаб- и обер-офицеры, а с ними и нижние чины и солдаты, которыми я ныне имею честь начальствовать, одного со мною мнения”.
По окончании подписи, запечатав, отдал я письмо сие посланным. И с возвращением их, удвоил бомбардирование города. Я имел двойной запас зарядов в моем парке, а потому имел средство не показывать слабости своей неприятелю.
После полудня того же дня, исключая батальона, бывшего в Троках, собрались почти все роты, расположенная в деревнях около Вильны. Я сосчитал мой отряд и оказалось 2,200 человек пехоты, до 200 артиллеристов и до 70 человек казаков. Лошадей было достаточно для движения всей артиллерии, но мы не имели ни провианту, ни фуража, и даже вода стоила нам крови; при том не доставало еще конской упряжи. Сии обстоятельства заставили меня собрать военный совет, на котором все единогласно приняли предложение мое: с наступлением ночи отступить от Вильны, перейдя две мили и, переправясь чрез реку Саку, расположиться на несколько дней на выгодном месте для сражения. А как на берегах - этой реки находится много деревень и мельниц, то стараться запастись провиантом и фуражем. Оттуда же идти медленно, продолжая запасы, до реки и местечка Мереча. “В продолжение сего времени,— прибавил я,—можем мы от тех или других людей узнать, что последовало с корпусами нашими в Гродне и в Варшаве. Если корпус в Гродне взял надлежащие меры и уцелел при сем возмущении, то пойдем на соединение с оным. Если же, как уведомил нас Арсеньев, все находящееся в Польше войско наше пропало, то, не переправляясь в Мерече, пойдем в местечко Ковно, лежащее на границе прусской. Там стоит только одна бригада польских войск, о которой я имею верные сведения, что в оной не более 700 человек. Мы довольно сильны, чтобы преодолеть сию преграду и войти в Пруссию, где надеялись мы получить все, что нам нужно, потому что держава сия была тогда в союзе с Россией”.
И так ожидали мы наступления ночи для исполнения своего предприятия. Между тем должен я сказать здесь, что пленный подполковник Тетау, родом прусак, давно служащий в польском войске, был уже тогда приведен ко мне: как отправил я унтер-офицера моего к батальону, стоявшему в Троках. Пример, о чем идет дело, сказал он мне “он может встретиться с четвертым пехотным польским полком, идущим к Вильне. И я бы советовал вам написать письмо к начальнику оного полковнику Мею, он так же, как и я, прусак, весьма недовольный сей революцией, предпринятой поляками. Когда узнает он что вы здесь находитесь, то не замедлит соединиться с вами против них”. Я принял его предложение и отправил унтер офицера моего в Троки.

Отступление

В продолжение того дня занимались мы перестрелкою с высылаемыми против нас из города париями и приготовлением к отступлению. Имея недостаток в хомутах, думал я, как запречь лошадей без оных. Хотя некоторые лошади и приведены были с хомутами, но много еще недоставало.
Размышляя о сем, приметил я лежащие на земле солдатские плащи, которые свертывали тогда, как и ныне, наискось и носили через плечо, связывая по концам ремнем. Они имели совершенный вид хомутов. Я велел надеть оные на шею лошадям и привязать по обе стороны свитые вдвое веревки, которые могли бы служить вместо постромок. Сделали опыт, — и выдумка оказалась удачна.
Когда окончился день и наступила столь же темная ночь, какова была накануне, отрядил я четыре роты пехоты с четырьмя малыми пушками для занятия, так называемой Панарской горы, находящейся на пути моем, в трех местах от меня. Подъем на сию гору продолжается слишком две версты, довольно крут, и дорога идет по столь узкому ущелью, что две повозки не могут разъехаться. При том она с обеих сторон покрыта густым лесом, вершина же самой горы представляет открытую плоскость. И так, для прохода сей опасной дефилеи, велел я двум ротам, рассыпавшись, занять лес по обеим сторонам дороги; а двум с четырьмя пушками расположиться на вершине горы. Во все время стояло войско мое в каре, имея в потребных местах батарею. И так двинулся сперва к упомянутой дефилее задний фас, потом боковые, а наконец и передние, оставя на месте горящие огни и отряд для арьергарда. Он до известного времени должен был почти весь расположен быть на часах и давать голосом обыкновенный знак или сигнал. Между тем, как неприятель полагал нас стоящими еще перед Вильной, после полуночи успели мы все собраться на вершину Панарской горы. Учредив передовые посты, дал я людям моим отдохнуть до рассвета. В то же время я послал два малых отряда казаков к двум мостам, находящимся на рек Ваке, с тем, что ежели поляки придут истреблять оные, то, не открывая себя, дали бы наискорее мне о том знать. Если же никого не будет, то дожидались бы там моего прибытия.
Остаток ночи прошел спокойно, и я, выступив с отрядом моим, благополучно переправился через реку Ваку, избрал выгодное для сражения место и расположился на высоте. Тут решился я простоять дня три, как для того, чтоб запастись провиантом и фуражом, так и для того, чтоб узнать, что произошло в Вильне и в Гродне. По вечеру в тот же день явилось ко мне несколько человек, бежавших из плена, и жидов, приехавших из Вильны. Они, а особливо жиды рассказали мне подробно начало и конец сего возмущения, что слышали они потом от военных поляков, рассуждавших о том между собою.
















АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
(1919 — 1971)

Поэт, журналист, главный редактор журнала «Новый мир» в 1950-54 и в 1958-70 годы. Родился на хуторе Загорье в Смоленской области. Первое публикация – стихотворение «Новая изба» (1924) появилось в газете «Смоленская деревня», первая поэма «Путь к социализму»(1931). В 1939 окончил Московский институт философии, литературы и истории. Летом 1944 года в качестве военного корреспондента вместе с наступающей Советской армией находился в Литве, запечатлев этот творческий период в очерках: «По литовской земле», «В глубине Литвы», «С дороги», «За рекой Шешупой» и поэме «Василий Теркин» – одном из популярнейших произведений о войне (1945). Лауреат трех Сталинских, Ленинской и Государственной премии СССР в области литературы.


ПО ЛИТОВСКОЙ ЗЕМЛЕ

Дороги хорошие, но узкие, рассчитанные только на гужевой транспорт. Тишина полей с перестоявшим уже урожаем. Мужики и бабы, не говорящие по-русски, косят рожь. Косят не с лапкой, а с гладкой дужкой из прутика у косы и кладут подкашиваемую горсть на ниву, а не от нивы, как у нас. Здоровенные девки в усадьбах стригут овец и так быстро и грубо действуют большими пружинистыми ножнями, что кажется — вот-вот хватанут за живое, но нет: щелкает ножнями, сваливая шерсть шубой, как будто свежуя овцу, а та лежит, бледно-голубая, страшно уменьшаясь в размерах. Запах ржаной и яровой соломы по гумнам, запах жирной, немытой шерсти по дворам.
Дорога лесом — то сухая, обдуваемая сосновой сушью и гарью от свежих выжигов на лесосеках, то свежая, прохладная в сырой тени, с песком, как после дождя, шумящим под колесами.
Места, где война прошла, не поразогнав людей, не обезобразив землю. Августовская, любимая с детства пора, что так подходит теперь и к возрасту.
Только теперь, кажется, научился любить природу, не только загорьевскую, смоленскую, не только даже русскую, а всю, какая есть на божьем свете. Любить, не боясь в чем-то утратиться, не изменяя ничему и не томясь изменой, — свободно.

* * *
А наши, русские девки и бабы с детишками и подростками, — орловские, брянские, смоленские — бредут, бредут оттуда, из-за Немана, по этим проселкам, где войной и не натоптано как следует. Бредут к родным местам, точно торопятся еще поспеть к жнитву, к уборке, — кругом-то хлеб, труд, тишина. Бредут к обгорелым трубам, к пепелищам, к незажитому горю, которого многие из них еще целиком и не представляют себе, какое оно там ждет их.
Раненые. Солдат на грузовике с длинноносым, небритым, суровым и испуганным лицом, рука на перевязи, другою держится за борт, поминутно как будто сплевывает что-то изо рта: «Тьфу, тьфу...»

Полковник, трясущийся на телеге на руках у санитара, может быть ординарца. На груди и шее что-то свежекровавое, какие-то тряпки, — вглядываться не станешь...
Пешие, на машинах, одиночками и группами. Кровь — конец строгости в одежде. Он уже может идти без пояса, с нижней рубахой, выбившейся из штанов, с распоротым рукавом, без шапки.
Огневой налет на деревушку, откуда все раненые, видимый в полной жуткой натуре: лес, темно-сизый, кудлатый, вдруг выросший и вдруг рассыпавшийся в пыль по горизонту...

* * *
Дом в лесу, пустой, захламленный, должно быть, немцами-ночлежниками. Вытоптанный малинник и грядки огурцов, поломанные ульи, кучки гусиных перьев в крови под яблонями. Внутри дома все настежь. Сено на домашних диванах. Кости, корки хлеба, огрызки яблок, раздавленный на полу отварной картофель.
И запах откуда-то, не то из подвала, не то с чердака, запах, который всегда отличишь, — трупный

В ГЛУБИНЕ ЛИТВЫ

Война так велика, если взять хоть по одной линии, от столицы до восточно-прусской границы, так велика от одного своего края до другого, от одного края до середины и от середины до другого края, так много уже вобрала в себя погоды, природы, времен года и стольким-стольким не дала дойти даже до середины своей, что и мы, живые, вряд ли еще сознаем, как бесповоротно мы постарели от нее, как много ушло жизни, втоптано в эти годы. И о многом (не самом ли главном?) уже нельзя начать речь, не сказав вслух или мысленно: это было, когда война еще шла на нашей земле.
Живем в русской деревушке вблизи железнодорожной станции, на путях которой стоит наш поезд. Русский народ, деревня, говорящая чисто по-русски, быт и природа, удивительно похожие на наши, — и все это за тридевять земель от большой России, в глубине Литвы. Когда-то здесь селили отслуживших солдат на льготных каких-то условиях. Издавна здесь было русское поселение, были русская школа, русский православный поп, церковь. И вот живут люди и до сих пор любят больше всего на свете Россию и ревниво, по какому-то священному инстинкту, берегут ее язык, веру, уклад жизни, несмотря на многие препятствия тому, на притеснения, например, от литовских националистов. И мечтают о России даже те, что никогда не видали ее, родились и выросли и состарились. У нынешнего старшего поколения было свидание с Россией в годы первой мировой войны. Жителей этих мест эвакуировали на восток, куда-то, кажется, в Тамбовскую губернию. А затем будто бы «вытребовали» их сюда литовские власти, вернее же предположить, что они сами уже стремились сюда, где обжили как-нибудь эту на редкость безнадежную, песчано-подзолистую землю. А может быть, и Советской власти не захотели довериться по новости ее, потому что была возможность выбора, выбрали то, что привычнее, понятнее, — старое житье. Еще, должно быть, здесь имело значение то, что в разлуке с этой землей и она уже стала притягивать к себе как родина, родная земля.
Вокруг леса, полные диких кабанов, коз. Здесь была запрещена охота и проводились мероприятия по сохранению звериного поголовья. Зимой, например, вывозились картошка и сено для кабанов и коз в определенные, привычные для животных места в лесу.
Видел поваленные и раскряжеванные дубы в полосе дубового леса. Трудно было бы вообразить себе, если не видеть, дубовое бревно в два обхвата толщиной, длиной в двенадцать — восемнадцать метров и почти ровное в комле и в верхнем отрезе. Причем встречались кряжи совсем необычайного вида — дуб витой, как бывает ель витая.
На выходе из лесу как-то наткнулись на производство самогона. В отличие от нашей простой аппаратуры, в котле вертлюг с лопастями. Баба стоит и крутит ручку, чтобы не пригорело. Дед не хотел продать пол-литра. Показали ему деньги. Начал «продавать сома» — кинулся будто бы к соседям поискать. А у меня, мол, нету, не пошла еще. Баба вникла в наши с ним торги.
— Слушайте его, нету! Найдется.
Завела в хату, угостила и, если б не дед, не взяла бы, наверно, и денег. Она моложе его лет на двадцать пять — тридцать. Ему семьдесят, а детишки — мелкота: женат второй раз. Хутор — восемнадцать десятин, а живут грязно, бедно, без сада и огорода. Луковицы не нашлось в доме при угощении!

ЗА РЕКОЙ ШЕШУПОЙ

Город Ширвиндт, жестоко размолоченный прошедшими боями и до сих пор обстреливаемый немцами из дальнобойной артиллерии, — один из первых пунктов, занятых нами на немецкой земле. Свежие, еще не потемневшие от дождя груды кирпичной щебенки, безобразные зубцы стен, погнувшиеся в огне балки и обрывки арматурного железа, битая черепица, хрустящая под ногами, как ореховая скорлупа. Пыль штукатурки, толченого камня и какой-то сухой удушливой гнили красновато-серой мглой стоит вокруг, покрывает кузовы грузовиков, шинели и лица бойцов-дорожников, ковыряющихся на развалинах. Разрушенный город вывозят на дороги и вбучивают в раскисшие колеи, в трясину объездов, в колдобины и ямы прифронтовых шоссе. Иного материала для починки дорог здесь, на немецкой земле, нет!
— Дружно! Разом! — подает команду пожилой солдат с подоткнутыми под ремень полами шинели. — Нажмем!
Несколько бойцов, упираясь плечами в остаток стены, с грохотом обрушивают его внутрь бывшего дома.
— Ломать — не строить, — говорит пожилой, как бы смущенный тем, что его застали за таким делом.
И выражено в одной этой короткой фразе все: и законное торжество победителя, и презрение к немцу, и горечь понесенных родной землей потерь, и дума о будущем, и тоска труженика-строителя по настоящей работе, и еще что-то, не менее важное, чего никак отдельно не выразишь.

* * *
Колонна приняла вправо, чтобы не ступать по воде, натаявшей на мостовой против дома, дышавшего пламенем изо всех окон вверху, витринных проемов в первом этаже и даже из-за решеток полуподвала. Сверху на мокрую мостовую упала горящая головешка. С ленивой и как бы презрительной лихостью боец на ходу, не сбиваясь с ноги, носком валенка отбросил головешку обратно в огонь.
Ему некогда было ни тушить этот пожар, ни даже смотреть, как горят эти дома, целые порядки тесно поставленных, дельных, вполне сохранных домов немецкого города. Он шел на выход из него, на запад по Кенигсбергскому шоссе.
Город горел, большой, пустой, обстреливаемый немцами немецкий город. Под низким, мглистым и задымленным небом морозного полудня его зловеще озаренные пламенем улицы казались ходами и переходами какого-то подземелья, преисподней. Длинные, густые космы пламени, там и сям выбившись из окон, схлестывались на наружной стороне простенка, сшибали вывески, выбрасывались за средину улицы, стремясь соединиться с огнем, бушующим на противоположной стороне.
Все — грохот взрывов, и звон стекла, и лязг гусениц, и цокот копыт на главной улице города, — все покрывается слитным, непрерывным, полным жуткой выразительности ревом огня.
Занимаются огнем крашенные масляной краской стены комнат, трещит и вспучивается от огня провощенный, туго пригнанный, дощечка в дощечку, паркет, горит обшивка, обивка, утварь, горит все, что способно гореть или гибнуть в огне. Горит город, оставшийся целым и сохранившийся все эти годы войны, когда не было уже в живых Смоленска как города, Вязьмы и сотен других городов...

* * *
На многих деревьях вдоль дорог Восточной Пруссии до сих пор держится листва. Сухой, шуршащий трепет ее на зимнем, вьюжном ветру провожал немцев, отступавших вглубь страны. Затем началась ростепель, и эта листва придорожных аллей, мокрая, распаренная, совсем уже не вязалась с весенними приметами — обтаявшей землей, взбухшим и уже треснувшим кое-где льдом на речках. Похоже, будто перепуталось что-то на этой земле, произошло не так, не в свои сроки и не само собой, а по иной, грозной и неотвратимой воле. Точно совершилась над этой землей предреченная ей и заслуженная страшная кара.
Но земля — только земля, и эта путаница в природе лишь внешнее сопутствие той поистине страшной кары, что разразилась над Неметчиной.
Было время, когда немцы в войне только приобретали. Они захватывали территории целых государств, вооружение целых армий, присваивали массы имущества, ценностей, материалов. Они заставляли работать на себя миллионы людей, вывозимых ими из оккупированных стран и областей.
Но с того дня, как они перешли нашу границу, они уже не могли приобретать не теряя. С этого дня дело пошло по-другому. Они захватывали наши земли, города, всякое добро, угоняли наших людей в рабство, но теряли свои танки и самолеты, оставляли на наших полях тысячи и миллионы своих солдат и офицеров убитыми. Затем к этим потерям прибавилась потеря земель, захваченных у нас со всем их плодородием и богатством недр.
Теперь же они доля за долей теряли свою собственную территорию. Теряли своих пленников, что брели толпами на восток от фронта, теряли имущество, которое не успевали вывезти, свое вкупе с награбленным.
Они с каждым днем, с каждым часом уменьшаются счетом и весом, пространством и силой.
И наш воин, встречая по пути своего продвижения вглубь Германии разноязыкий люд, бредущий из плена домой, — будь тем домом Минск или Варшава, Париж или пограничные с Германией места Литвы, — он воочию, натурально видит себя воином-освободителем. Француз, поляк и люди иных языков и наречий с благодарностью машут ему рукой, шагая по обочине тесных немецких дорог, выкрикивают где-то пойманные и заученные два-три словечка по-русски. А то вдруг из толпы — голос одной души и сама родная русская речь в полной своей сохранности и красоте под этим чужим небом:
— Здравствуйте, родненькие! Спасибо, товарищи!
— Нет ли кого с Орловщины?
— Тут еще одна вяземская шла, девочка с ней вот этаконькая. Господи...
— Федорова не слыхали, Илью Ивановича? Военный тоже. С сорок первого года. Сын родной...
Без конца тянутся обозы, толпы и одиночки, семьи и землячества людей, обретших свободу. И как ни далека дорога на родину, сколько бы ни предстояло еще трудностей пути, они, эти люди, уже на родине, под верной защитой своих освободителей, уходящих все дальше на запад.

С ДОРОГИ

Осенью 1944 года мне случилось совершить поездку с фронта далеко на восток, по пути, пройденному нашими войсками в горячие месяцы летнего наступления. Собрались мы в дорогу утром на подворье одной прифронтовой литовской усадьбы, откуда можно еще было отчетливо слышать артиллерийскую пальбу. Но уже эта усадьба была тылом, война прошла ее, почти не нарушив ладной, медлительной жизни маленького крестьянского мирка.
Утром вместе с нами на усадьбе поднялись какието ездовые и стали запрягать. Им нужно было на запад, к фронту, нам — на восток. Хозяин, маленький, усатый мужчина в толстом вязаном жилете и в шляпе, погромыхивая деревянными подошвами хожалых башмаков без задников, сошел с крылечка, прошел по разбитой кирпичной дорожке вдоль скотного двора и сараев. Повозки обозных еще не тронулись, бойцы, поеживаясь от утренней сентябрьской ядрености, грелись дымом — курили. Литовец взялся было убирать натоптанное и перебитое с навозом сено, где стояли кони, но, словно почувствовав невежливость такой спешки, оставил грабли. «Виллис» наш задом выкатился из ворот сарая и с дымом проложил след по росистой усадебной травке. Хозяин начал закладывать подворотню, мы подождали, чтобы проститься с ним, и через минуту выкатили на мягкую полевую дорожку, что вела на шоссе...
В сводке Информбюро в этот день говорилось, что на участке нашего фронта поиски разведчиков и артиллерийская перестрелка. А одна из страниц фронтовой газеты рассказывала о наших автоматчиках, окопавшихся на том берегу Шешупы, на немецкой земле.
И мысль об этих людях долго не покидала нас в дороге. Узкое шоссе огибало крутые выступы лесистого берега Немана. Темная, по-осеннему тяжелая вода реки шла справа, то в отдалении, то совсем близко, у белых столбиков дороги. И как будто эта вода, от которой прохватывало густой, пронизывающей свежестью, не давала забыть о такой же по-осеннему неприветливой воде Шешупы, которую на днях перешли наши ребята по зыбким, глубоко затопленным доскам маленькой переправы.
Один из них воевал уже три с половиной года. Три с половиной года шел он по земле, сотрясаемой ужасными толчками разрывов, по земле изрытой, вскопанной и перекопанной, — и то была все своя, родная, советская земля.
Он отступал на восток, оставляя за собой сотни, а где и тысячи километров земли, что ложилась под колеса и гусеницы вражеских войск, — и то все была своя, родная, советская земля.
Три зимы и четыре лета он зябнул на ней, томился от жары и пыли, страдал, переносил муки смертельного страха, лежал, может быть, на ней раненый, хоронил в ней павших товарищей, — и то все была своя, русская земля.
На ней он изведал великую и святую радость победы, превосходства над противником, увидел колонны пленных немцев, понуро и жалко шагавших по его дорогам, — и то все еще была своя мать-земля.
И было уже очевидно, что враг сломлен, что грозная для мира сила его падает в прах, и наш воин уже смело и дерзко врывался в его тыл, опережал его бегущие, расстроенные полки и дивизии, корпуса и армии, окружал его, выходя порой на целые сотни верст вперед, — но то все еще была своя и своя, русская, советская земля.
Уже ни одно сердце из наших сердец не сомневалось, что угроза для родной земли миновала бесповоротно, но все еще под ногами нашего воина была своя земля, несшая всю тяжесть войны на себе.
И вот он, воин-освободитель, наконец-то там, за Шешупой, на чужой, немецкой земле, на земле, откуда пришли они, которая взрастила их поколение, причинившее людям столько горя.
И хоть земля всюду земля, все ж он, должно быть, по-особому ощутил холодок сыпучих стенок окопчика, вырытого в ней — в немецкой земле.
И многое-многое еще можно было бы сказать в связи с этим как будто и небольшим в масштабах фронта событием — выходом горстки наших за границу родной державы...
Шоссе выравнивается, люднеет, незаметно сливается с главной улицей города, пестрящего яркими черепицами крыш и причудливо расцвеченной листвой плюща, сплошь завесившего местами стены домов и железные решетки садов и палисадников.
За городом Неман постепенно уходит вправо. Нет-нет опять подвернет к дороге, опять повеет густым холодкой осенней воды и, наконец, мелькнув вдали широким и вольным изгибом, совсем скрывается из виду.
Мы едем по дороге, что прошли войска фронта в жаркие месяцы минувшего лета. Места недавних боев сменяются местами, где война уже забывается. Следы ее то более или менее явственны, то совсем незаметны. Успехи нашего наступления лишили немцев возможности причинить этой земле такой утцерб, какой они причинили иным нашим землям, где борьба была более затяжной и трудной. Разрушенные и обезображенные города, сожженные деревни, поля, изрезанные траншеями долгой зимней обороны, — это по нашей дороге еще впереди. А покамест по сторонам шоссе редки трубы пожарищ, редки воронки и окопы. Скирды хлеба, убранного вовремя, молотьба на токах; обычное, мирное течение жизни радует душу, отягченную впечатлениями горчайших потерь, картинами диких разрушений.
И как значительна каждая мелочь, каждая примета жизни, быстро входящей в свое привычное русло!
Чего стоит один этот гребень крыши, сорванный взрывной волной и так тщательно, по-хозяйски, под гребенку, вровень с уцелевшим скатом, заделанной соломой нынешнего урожая! Человек, так позаботившийся о сохранности строения, твердо верит, чует глубоким, безошибочным чутьем, что неприятелю не быть обратно, что пора глядеть вперед, гадать о жизни, о будущем.
Редеют машины на дороге, на контрольном у нас спрашивают уже «пропуск за границу фронтового тыла», все меньше военного народа, даже строителей не заметно: новые мосты уже обкатаны, и свежие струганные их перила успели обвянуть и потемнеть.
Кажется, где бы здесь быть солдату — прифронтовая полоса давно позади. Нет, глядишь, тащится мягкой обочиной повозка, а рядом с ней запоясанный прямотаки по-зимнему немолодой боец.
Куда он правит и долго ли ему так плестись, держась за боковину повозки, груженной какими-то сетями, корзиной со свежей клеверной отавой и всякой дорожной снастью, вплоть до косы, по-мужицки толково и безопасно пристроенной на возу?
— Да вот старшина приказал доставить. Опять же приказал, чтоб лошадь не изнурять. А не изнурять — так мы его понимаем: и покормить и отдохнуть дать. Так и едем. Собралось двое нас, стариков, — говорит он, кивая на лошадь с улыбкой, выдающей его добрую крестьянскую привязанность к лошади и, может быть, их взаимную дружбу. — Год рождения? Мой-то? Одна тысяча восемьсот девяносто четвертый. А? Аккурат пятьдесят. Что поделаешь! Трое уже сынков воюют, да вот и батька как-никак пособляет. Надо!
Он трогает левой рукой вожжи, правой по форме приветствует нас на прощание.
И эта мужественная, неунывная интонация последнего возгласа: «Надо!» — так шла к его широкой, немного сгорбленной спине в шинели, запоясанной не столь щеголевато, сколь основательно. В ладной и емкой походке его было что-то и солдатское, и разом крестьянское, трудовое. Такой именно походкой идут рядом с возом, когда воз тяжел и дорога не близкая. Так же шагает солдат с полной выкладкой на походе, зная, что до привала шагать и шагать.
И кажется, только русскому человеку свойственно сказать вдруг простое, малозначащее слово так, что оно служит за десятки иных слов. Надо! Вот он везет куда-то какую-то рыболовную снасть — надо. Велели коня беречь в исправности — надо, бережет. Сынов растил, поднимал одного за другим на ноги, пришло время — надо, снарядил на фронт. Атам — надо, и сам пошел. Надо немца добивать, а там и домой возвращаться, дом настраивать, колхоз поднимать. А оно нелегко: где немец прошел, нажитое годами в один день сжег, истребил. Да, нелегко. А ничего — надо!
Как скажет трудовой простой человек это слово, так, значит, тому и быть. И никакая сила на свете не остановит его в выполнении осознанной задачи.
Надо! Так тому и быть.











НАТАЛИЯ ТРАУБЕРГ
(1928 — 2009)

Советский и российский переводчик и эссеист, мемуарист. Дочь кинорежиссёра Леонида Трауберга. Окончила филологический факультет ЛГУ им. А. А. Жданова. В 1960-х годах была замужем за литовским писателем и переводчиком Виргилиюсом Чепайтисом, жила в Вильнюсе на Антоколе, познакомилась с Томасом Венцловой и его окружением.  Кандидат филологических наук (1955). Член Союза писателей СССР (1975), член редакционного совета журнала «Иностранная литература». Член правления Российского библейского общества, Честертоновского института (Великобритания)[5]. Преподавала в Библейско-богословском институте святого апостола Андрея, регулярно вела радиопередачи на «Христианском церковно-общественном канале» (радио «София»)[10][9]. Незадолго до смерти приняла иночество с именем Иоанна.
Написала книги «Невидимая кошка» (2006), «Сама жизнь» (2008), «Голос черепахи» (2009), «Домашние тетради.» (2013).

CАМА ЖИЗНЬ
Честертоновские сюжеты

Над холмами Литвы
Что-то вроде мольбы за весь мир…

И. Бродский

Ровно десять лет назад Папа Иоанн Павел II опубликовал энциклику "Centessimus annus". Она означала, что прошло сто лет с очень важной энциклики Льва III "Rerum novarum". Замечу для желающих, что обе они, вместе, опубликованы по-русски с невиданной быстротой летом 1991 года. Издание это — большая жёлтая книжка в мягком переплёте — совпало с концом советской власти. Содержание энциклик очень этому соответствует.
Можно было бы написать о них отдельную статью для "Индекса", вообще-то о них написано очень много, потому что речь в них идёт о социальных делах. Но сейчас я хочу сказать только об одном: у Иоанна Павла II есть кусочек текста, который трудно читать без слёз, хотя, как всегда в энцикликах, там нет ни малейшего пафоса. Римский первосвященник сдержанно вспоминает первую половину 80-х, когда так трудно было в Польше, опасно — во всём мире и (прибавлю от себя) невыносимо здесь, у нас.
Бог милостив, именно эти годы я провела между Россией и Польшей, то есть в Литве. Милость тут значит, что, как ни странно, в Литве было не так невыносимо, как в России, и не так трудно, как в Польше. Помню, из Литвы посылали в Польшу сахар. Граница была закрыта, но однажды появился священник, похожий скорее на бомжа. Совершенно не представляю, каким образом он добрался, но мало того — из Литвы, прихватив одну монахиню (все они тогда были тайные), он поехал в Москву, подбодрить тех, кто уж очень страдал за Польшу. Утешения у него были исключительно те, что Бог не оставит, а Папа всё время молится.
Только что я написала, что в Литве было не так невыносимо, как в России. Но это неверно. Точнее сказать — "на острове Лапута", или, ещё точней, "в городе Китеже". Обычная Литва к этому времени стала наконец довольно советской, научившись не работать, огрызаться и даже приставать на улице с упрёками типа "Что ж это у вас пальто запачкано?". Она пожухла, как ни красили старый Вильнюс в конфетные цвета, и — в отличие от 50-х или 60-х — о Европе почти не напоминала. Усилились и нелюбовь к русским, и сходство с ними, причём похожи стали на советских, а не любили именно русских, даже если в них ничего советского не было. Однако Лапута или Китеж там оставались, а здесь — не знаю. Наверное, тоже (бывает ли без них?), но я бы не заметила, иначе Бог не засунул бы меня в Литву на четыре с половиной года, с осени 79-го до лета 84-го.
Что же происходило в этом Китеже? Описать это нельзя, как вообще ничего нельзя описать — в словесности мало измерений. Можно сказать иначе: как передать бесконечно малое, как передать интегралы? Ну, интегралы ещё туда-сюда, но скорее не словами. Может, музыкой? Или обликом города вместе со всеми изменениями неба? Не знаю.
Однако средство для описания есть, теперь его называют мифом. Расплодились и писатели такого рода — Уильямс, Толкин, Льюис. Средство это опасное, нестойкое, оно очень быстро превращается в муляж, да ещё злобный, "наши" — "ваши". Но некоторые сумели им пользоваться, и лучше всех, по-моему, Честертон.
Именно его я переводила в те годы. Собственно, я его переводила постоянно, но тогда перевела кроме эссе четыре романа, по одному в год. К этому мы ещё вернёмся, а сейчас попытаюсь ему подражать — в смысле сюжета, конечно, не больше.
Жили мы в квадратном дворе, где росли плакучие ивы, в трёхкомнатной квартире. Сын тогда только что женился в Москве, у него родился сын Матвей (Мотеюс), и они иногда приезжали; а жили там мы с дочкой и кот Кеша. Этот кот был председателем Честертоновского общества, избранным в 100-летнюю годовщину с честертоновского рождения, 29 мая 1974 года, когда Сергей Сергеевич Аверинцев, братья Муравьёвы, Юлий Анатольевич Шрейдер и Кястас Янулайтис основали у нас (здесь, в Москве) Честертоновское общество. Много позже я узнала, что тогда же его основали в Англии. Чтобы сильнее было, для этого случая Кешу назвали Инносент Коттон Грей.
Примерно через год после нашего переезда, перед самым началом польских событий (конец лета — начало осени 1980), у нас поселился тайный священник, молодой доминиканец, в миру — инженер-связист. Ещё через год ему предложили работать в милиции — кажется, проверять системы сигнализации, и он согласился. Сам он не понимал, почему, а моя дочь предполагала, что устал бояться: "знают — не знают", и рывком решил проверить. Как права была Ахматова, когда сказала, что боялись всё время (цитирую по памяти). С тех пор в шкафу у него висели рядом форма — и доминиканский хабит, чёрный доминиканский плащ, прозрачная альба, две-три расшитых казулы самых честертоновских цветов. Ходил он в обыкновенном костюме.
Каждое воскресенье мы шли с ним к монашкам, которые, отсидев своё, жили попарно в своих квартирках. Чаще мы ходили в ближнюю квартирку, за вокзалом. Там жила девяностолетняя настоятельница, мать Антонина, и кругленькая, сероватая сестра Маргарита. Две другие и ещё одна, живущие сами по себе, приходили туда — Екатерина, Магдалина, Филумена. Наш отец Доминик служил Мессу. Потом обедали и непременно на сладкое ели крем-брюле или конфеты "Коровка". На балконе росли незабудки и маргаритки. Мать Антонина вспоминала со мной любимые детские книжки — "Маленькую принцессу", "Леди Джейн".
Знаете ли вы, что такое интенция? Вот что: когда о чём-то очень молишься, можно что-то сделать или от чего-то отказаться или, на самый худой конец, посвятить свои тяготы — скажем, болезнь. Собственно, это обет, но, сколько я их видела, слышала, ничего самонадеянного в них нет, всё препоручается Богу. Сёстры и матушка давали их непрерывно. Особенно заволновались они, когда 13 мая 1981 года был ранен Иоанн Павел II. Стали перезваниваться: "А ты что посвятишь?", "А ты?". Я посвятила перевод "Четверга", там как раз про анархистов и террор, и перевела его месяца за два. Каждый роман Честертона посвящался чему-нибудь, и все они были как описание нашей жизни — "Шар и крест", "Перелётный кабак", даже "Возвращение Дон Кихота". Однако совсем уж точно совпадал с ней роман Льюиса "Мерзейшая мощь". Не верите — прочитайте.
Нельзя это описывать, разве что иронически, и было действительно много смешного, однако эта детская, смешная правда сокрушала горы. Об этом, собственно, Папа и пишет, хотя и суховато. А как иначе? Поистине, тут подошли бы только музыка или — ну, хотя бы фреска.
Расскажу лучше факты. Почему-то в Москве решили издать эссе Честертона "Писатель в газете". Раньше ни за что не хотели, а в мерзком 1983 году стали торопить! Многое перепечатывалось, но было и новое, в частности, эссе "Великан". Представьте сами, как я сидела летом, перед окном с зеленью, и писала собственной рукой: "Не странно ли, что в великих битвах всегда побеждали побеждённые? Те, кого побеждали в конце боя, торжествовали к концу дела. <…> побеждённый побеждает почти всегда. <…> Вот и всё, что мы можем сделать, когда сражаемся с сильнейшим. Он убьёт нас; мы нанесём ему незаживающую рану, словно камушек, попавший под колёса поезда, мы сотрясём и поразим хоть на миг невиданную силу и бездумную невинность зла".
Задолго до того, как сборник прошёл разные издательские стадии, это пошло по рукам, самое актуальное, сиюминутное — из честертоновского самиздата. Нет, было ещё сиюминутней — "О Польше". К именинам нашего отца Доминика, когда в Польше стало совсем тяжко (в 1982-м? Да, наверное), я перевела не для издательств, ему в подарок, эссе 1927 года. Честертон описывает там, как на скачках один поляк "вызывал особенную жалость". "Во всяком случае, так я думал; однако, извернувшись каким-то непостижимым образом, он буквально повис на лошадином ухе и, уж совсем неведомо как, оказался в седле. Словом, он пришёл первым. А рядом со мной кто-то сказал: “Поляк!..”"
Если кажется, что это очень хорошо — так страдать и так надеяться, как было со мной, когда я выводила эти слова и заключительную строчку из Беллока о Деве Марии: "Надежда почти обречённых, дом золотой…" Если кажется, то пусть не кажется. Не дай Господь никому из нынешних детей (чуть не написала "из моих внуков", но правильней — вообще никому).
Третье послание от Честертона перевела не я. Его ещё в 1969 году перевёл Тоша Якобсон, потому что мы надеялись издать "Перелётный кабак" (оно оттуда), но не разрешили. Постоянно повторяя, что в Бога он не верит, Тоша Честертона полюбил и перевёл два стишка для "Кабака". Они напечатаны неоднократно — в романе и в Тошином двухтомнике. Сейчас повторю одну строчку:

Ибо жалеет наш Господь
Свою больную страну.

(Послание скорее — просто от Тоши; у Честертона — "большую" или даже "великую", но Т., видимо, не разобрал моего подстрочника.)
Однако эти стихи почему-то больше читали тут, в первые, нищие годы освобождения.
Перед самыми этими годами, осенью 1983-го, мне стало совсем плохо. Я отказалась от очередной работы — не самиздатской, издательской, почти не вставала; всё это было и непозволительно, и невыносимо. Несколько лет я знала, что на севере Литвы живёт и служит алтарником архиепископ Винцентас Сладкявичюс, молитвенник и экзорцист. Тогда, буквально только что, ему дали кафедру в Кайшядоряй, между Вильнюсом и Каунасом; говорят, что тогда же он тайно стал кардиналом. Мне посоветовали поехать к нему. Я поехала; и он сказал: "Потерпите, это кончается". Была осень 1983-го, день Терезы, 15 октября. Прибавил он и очень важные слова: после, когда оно кончится, не гневите Бога. Будет не рай, будет жизнь, а сейчас её нет. (Конечно, пишу не буквально, но смысл этот.)
В одной нынешней английской статье сказано, что "против течения истории" встали, среди прочих, "бывший актёр преклонных лет, дочь бакалейщика, портовый электрик и польский Папа — поразительное, истинно честертоновское содружество". Было это именно тогда, в первой половине 80-х. Но, вот видите, то ли весь мир, то ли — особенные, решающие его кусочки были испещрены честертоновскими сюжетами, персонажами, чудесами.
После поездки к Сладкявичюсу я очень тяжело заболела. Это он, кстати, предполагал заранее — "Сейчас надо болеть, надо страдать и посвящать всё это". Вот они, интенции. Ближе к весне, уже передвигаясь, я пересказывала его слова молодому литовскому диссиденту, который пришёл и плакал, больше не было сил. Когда я пересказала и дала ему папский розарий, он встал на колени и поцеловал крест. Стыдно это писать? Да, немножко. Надо? Наверное, надо. Позже, в начале 91-го, именно этому человеку запертые в сенате литовцы поручили составить эмигрантское правительство (он случайно был, кажется, в Дании), но, слава Богу, это не понадобилось.
Сами цифры "1984" перечёркивали возможность жить. Мы вернулись в Москву из-за семейных дел. Стояла жара, время остановилось. Сотни раз я пересказывала начало "Наполеона Ноттингхильского" — Честертон заверяет там, что через 80 лет после того года, когда он писал, 1904-го, будет вполне человеческая жизнь, и три клерка будут спокойно идти через парк, зайдут в кафе. Взял Оруэлл саму цифру отсюда или нет, англичане спорят. Но тот, кто её выдумал, что-то видел — прямо (посмотрите, как развивается "Наполеон" дальше) или почти наоборот. Видел перелом времени, ничего не скажешь.
Ровно год назад, в мае 2000 года, кардинал Сладкявичюс умер. Живёт маленькая Литва, похожая на утопии Честертона своей красотой и беззащитностью. Заодно она, как и мы, показывает, чего Честертон в упор не видел: религиозный человек и просто "обычный человек", его любимый common man, бывает (часто ли, не знает никто) ещё хуже нерелигиозного. Казалось бы, так ясно в Писании, ещё у пророков, а он — не знал. Однако в отвратительный муляж теократии она не превратилась.
Живём и мы, гневим Бога. Почему-то совсем не common people, а скорее те, кого он относил к prigs, видят что-то хорошее не в Лапутах, не в Китежах тех времён, а в земном, очевидном их слое. Однако Бог очень терпелив да к тому же знает, как мы глупы.

P. S.

Стихи из "Перелётного кабака"

В городе, огороженном
непроходимой тьмой,
Спрашивают в парламенте:
"Кто собрался домой?"
Никто не отвечает, дом не по пути,
Да все перемёрли, и домой некому идти.

Но люди ещё проснутся,
они искупят вину,
Ибо жалеет наш Господь
Свою больную страну.
Умерший и воскресший, хочешь домой?
Душу свою вознесший, хочешь домой?
Ноги изранишь, силы истратишь,
сердце разобьёшь,
И тело твоё будет в крови,
когда до дома дойдёшь,
Но голос зовёт сквозь годы:
"Кто ещё хочет свободы?
Кто ещё хочет победы? Идите домой!"

Перевод А. Якобсона. Когда мы жили в Литве, он уже умер. Замечу, что переехали мы точно в первую годовщину его смерти, 27 сентября.

[1] Частная радость для англистов — статья о языке наших английских учебников, достойная и Оруэлла, и Вудхауза (которые, кстати, любили и почитали друг друга).
[2] Написано в 2001 г. для журнала "Индекс"


Схиигумения ВАРВАРА (ТРОФИМОВА)
(1930 — 2011)

Монахиня Русской православной церкви, настоятельница ставропигиального Пюхтицкого монастыря (Эстония). Родилась в городе Чудово (ныне — Новгородской области) в верующей семье. После окончания школы поступила на бухгалтерские курсы, окончив работала на почте счетоводом. В августе 1952 года поступила послушницей в Пюхтицкий монастырь. В 1955 году переведена в Виленский Марие-Магдалининский женский монастырь, располагавшийся в предместье «Новый Свет» (Лянку 1/ 15), под руководство  игумении Нины (Баташевой). 5 марта 1958 года пострижена в монашество с именем Варвара. В монастыре несла канцелярское послушание письмоводителя, помощницы казначеи, принимала участие в ремонтно-строительных работах по восстановлению  разрушенной в ходе боев Второй мировой войны  приходской церкви св. князя Александра Невского и жилых и хозяйственных построек.
Составила летопись «К 100-летию Православного Виленского Марие-Магдалинского монастыря» (1965).
3 января 1968 года указом Патриарха Московского и всея Руси Алексия I назначена настоятельницей Пюхтицкого монастыря.
18 января 1968 года архиепископ Таллинский и Эстонский Алексий (Ридигер), в Александро-Невском соборе Таллина возвел монахиню Варвару в сан игумении с вручением игуменского жезла. В Свято-Троицкой Сергиевой лавре (Москва), Патриарх Алексий I возложил на неё наперсный крест.
26 ноября 2010 года приняла постриг в великую схиму.
Жизнеописанию монахини посвящены книги «Игумения за святое послушание» (2014), «Игумения Варвара (Трофимова)» (2017).


К 100 ЛЕТИЮ ПРАВОСЛАВНОГО ВИЛЕНСКОГО МАРИЕ-МАГДАЛИНСКОГО ЖЕНСКОГО МОНАСТЫРЯ (Машинопись)

Предисловие
На окраине Вильны, по улице Росса, среди целой массы зелени и цветов, в прекрасной местности, откуда открывается восхитительный вид на город, лежащий внизу, и на всю окрестность, высилась православная женская первоклассная обитель.
На этом месте 1717 году, во время царствования польского короля Августа II, Виленский римско-католический епископ Бржостовский соорудил костел в честь сердца Иисуса. Впоследствии при костеле образовался женский монастырь ордена «Визиток», обладавший значительными средствами и занимавшийся воспитанием  девиц.
Император Павел I учредил на собственные средства 12 стипендий при этой школе, которыми она пользовалась до закрытия монастыря. Кроме того, монастырь владел двумя имениями: в Виленской и Минской губерниях.
Смуты 1860 — 1863 гг. в Западном крае побудили правительство закрыть несколько католических монастырей, в числе их в 1864 году был упразднен и монастырь ордена «Визиток». Все монахини, числом до двадцати, выехали за границу. Капиталы и значительную часть имущества им было разрешено взять с собой.
И вот, по благословению митрополита Иосифа (Семашко), решено было на месте латинского устроить православный женский монастырь и в основу его деятельности положить воспитательное направление.
9 ноября 1864 года состоялось Высочайшее повеление об учреждении на этом месте православного женского монастыря во имя Святой Равноапостольной Марии Магдалины с наименованием оного «Мариинским», и в нем приют для воспитания сирот православного духовенства, который и был торжественно открыт 22 июля — 4 августа 1865 года.
Таким образом, открываемый монастырь сразу призывался к высокому служению, и забота теперь состояла в том, что бы во главе обители поставить лицо, которое было бы по своим высоконравственным качествам и умственному развитию с достоинством занимало такое почетное по положению и важное по предстоящей деятельности место.
По собранным предварительным сведениям и по совещании приснопамятных святителей-митрополитов: Литовского — Иосифа и Московского — Филарета, указана вполне благонадежная и способная занять место настоятельницы открываемого монастыря; а в помощницы — монахиня Антония.
Законоучителем при монастырском училище избран священник села Подсосенья Дмитровского уезда Московской епархии, отец Петр Некрасов.


1. Московский Алексеевский

Игумения Флавиана

Весьма отрадно, что для открываемого Виленского монастыря избираются сестры из древней Московской Алексеевской обители. Эта первая старейшая женская обитель была основана около 1360 года благословением святителя Алексия, святые мощи которого доныне открыто почивают в Богоявленском  Патриаршем соборе города Москвы.
Родные сестры митрополита Алексия, благочестивые Евпраксия и Иулиания, из любви к брату решили устроить обитель во славу св. Алексия, человека Божия, в честь которого дано имя брату их в монашестве. Святитель  дал на это свое согласие и обитель была воздвигнута недалеко от Кремлевских стен.
Первоначальницей была матушка Иулиания, которая управляла 30 лет. Летопись о ней говорит следующее: « и бысть общему житию женскому начальница, и многим девицам учительница, и за премногу добродетель любима бысть от всех и почтена всюду. И положена подле церкви».
Могила ее находилась близ могил основательниц обители, сестер святителя Алексия, которые и сами подвизались в новосозданной ими обители.
Много бедствий видела эта святая обитель за эти шесть столетий своего существования. Не раз она была сожжена и разрушена до основания. В 1812 году при нашествии Наполеона, обитель сильно пострадала, она не избежала лютости врагов и принесла свои жертвы и своих мучениц за веру и Отечество.
Вскоре обитель опять была восстановлена и приведена в прежнее благолепие.
В 1837 году, 17 октября, Алексеевский монастырь  был перемещен здесь же в Москве на другое место — Красное Село, где существовал до закрытия. ( Накануне Рождества 1931 года всех остававшихся в Алексеевском монастыре сестёр арестовали и выслали в Казахстан или на Север. Затем были арестованы и сосланы все бывшие насельницы, проживавшие за пределами монастыря. С уничтожением монашеской жизни, Алексеевская обитель на тот период прекратила своё существование. 16 июля 2013 года на заседании Священного Синода Русской Православной Церкви принято решение о возрождении в Москве в Красном Селе Алексеевского женского монастыря. Прим. Сост.)

2. Устройство обители

Вот из этой древнейшей обители Московской и была избрана первая настоятельница — основательница Виленского Мариинского женского монастыря — матушка Флавиана, в миру Екатерина Александровна Попова.
Она была дочерью титулярного советника, родилась в 1821 году в Москве,  получила должное воспитание и образование. В 16 лет поступила в Алексеевский монастырь. Где проходила разные послушания под руководством мудрых и опытных в монашестве стариц.
Скоро она привыкла доброму иноческому житию; была скромна и послушна, смиренна и терпелива, служила примером для других и 2 августа 1852 года архимандритом Андроньева монастыря отцом Платоном была пострижена в монашество на 31-м году от рождения.
Ее опытность и честность в исполнении своих обязанностей обратили на нее внимание и в 1855 году указом Московской Духовной Консистории она, на 36-ом году жизни, назначена казначеем  Алексеевского монастыря, в должности которой трудилась 10 лет.
24 июля 1865 года последовал указ Священного Синода о ее новом назначении, а 22 октября  того же года преосвященным Игнатием, б. епископом Брестским, она посвящена в сан игуменьи. Вручая жезл ново посвященной игуменьи, владыка Игнатий указал ей на высокое особенное призвание на новом поприще служения и призывал ее идти неуклонно по новоизбранному пути жизни, возлагая всю надежду на помощь Всевышнего. С тех пор для игуменьи Флавианы открылось широкое и весьма нелегкое служение.
Смиренно, по-монашески, приняла она на себя это тяжелое послушание. Сколько нужно было найти в себе силы воли, терпения и кротости, а особенно энергии, чтобы уверенно идти этим путем, путем устройства обители, и тем самым оправдать оказанное доверие.
Приступая к своим обязанностям, матушка игуменья нашла этот монастырь, можно сказать, в развалинах. Помимо того, что все носило в церковных зданиях печать Западной церковной традиции, сами здания давно ремонтировались, страдали неопрятностью и сыростью. Приспособлений для общежительной обители предполагаемого приюта не было; нужно было все вновь пересоздать, дать всему новый отпечаток в духе Православия.
Благодаря своему уму, энергии, высокой нравственности и привлекательному, доброму характеру, она сразу заслужила глубокое уважение многих высокопоставленных лиц и в них нашла, при переустройстве обители, содействие и сердечное сочувствие.
Не вдаваясь в подробности, скажем, что в два-три года прежний монастырь «Визиток» стал неузнаваем по своему устройству. Возникли два храма: теплая Покровская и холодная во имя св. Марии Магдалины, так прекрасно и с таким изящным вкусом устроенные и снабженные богатой утварью и ризницей. Были воздвигнуты новые здания, вновь пристроенные или переустроенные из прежних запущенных зданий, применительные к жизни сестер и устройству предположительного приюта. Хозяйство монастыря было поставлено на хорошую степень.
Прилагая столько забот, вместе с прибывшими из Москвы своими ближайшими сотрудницами, особенно казначеей монастыря, о внешнем устройстве монастыря, игуменья  еще с большею заботливостью устраивала внутреннюю жизнь оного. Явился очень хороший хор из сестер и послушниц монастыря, в большинстве так же прибывших из Москвы. Богослужение поставлено на высокую степень благолепия и порядка; чтение церковное доходило до совершенства; строгость монастырского устава выполнялась во всей своей силе.
Для сей цели она была весьма внимательна к выбору сестер, следила за их жизнью и направлением  с любвеобильною заботливостью матери. Замеченные недостатки благо временно исправляла или искусно предупреждала их, приучая сестер и словом и примером к тому или другому роду занятий.

* * *   
1. Устройство Мариинской обители в стенах бывшего  Свято-Троицкого монастыря.

В 1919 году по распоряжению польских властей храм и здания Мариинской обители отошли в пользование поляков, а сестрам была предоставлена Епархиальным начальством незначительная часть помещений бывшего в прошлом мужского монастыря при Свято-Троицкой церкви в больничном корпусе Виленской Духовной Семинарии, где много пришлось потрудится, приводя в порядок церковное здание и кельи.
Церковь во ия Святой Троицы, а в ней в правом приделе и теплая во имя святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова апостола и евангелиста Иоанна Богослова, были переданы в пользование сестрам Мариинской обители.
С Божьей помощью принялись сестры во главе с матушкой Ниной сооружать гнездышко на  новом месте, где можно было продолжать монашескую жизнь согласно уставу монастыря. Дружно трудились все, и скоро церковь и келии были приведены в порядок.
Богослужения совершались поочередно иеромонахами Свято-Духова монастыря, а каждую пятницу перед чтимой Виленской иконой Божьей Матери торжественно собором во главе с отцом-ректором Семинарии совершалось богослужение с чтением акафиста Божьей Матери. Часто совершалось архиерейское богослужение. Сестры пели на два клироса с семинаристами. Все это привлекало большое число молящихся. Вход в обитель был через замечательные по своему стилю и красоте ворота.

2.  Свято-Троицкий монастырь

Это святое место — прошлом мужской Свято-Троицкий монастырь, был значительно древнее Свято-Духовского, но когда и кем был основан — исторических у меня сведений нет.
В конце XV столетия монастырь этот несомненно уже существовал. Он был построен в дубовой роще , на месте мученической кончины святых Виленских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия. Место это было священно и дорого для христиан, которые собирались сюда для молитвы  и вскоре соорудили небольшую часовню, а затем и храм во имя Святой Тройцы. В этот храм впоследствии были перенесены святые мощи мучеников. Святой престол храма поместили на месте срубленного дуба, на котором были повешены Святые. Из стен Свято-Троицкого монастыря    вышли многие замечательные пастыри, например, Макарий, митрополит Киевский (1490 — 1497) — священномученик, пострадавший от татар, и другие.
Существование  Свято-Троицкого монастыря продолжалось не долго. В 1608 году, по указу польского короля, он отдан был Униатам, а Свято-Троицкое братство, школа и типография перешли в Свято-Духов монастырь, куда впоследствии были перенесены и мощи святых Виленских мучеников.
В 1839 году  униаты, вслед за своими пастырями воссоединились с Православной церковью  в количестве полутора миллиона человек. Православной стала и Троицкая обитель, которая приютила в стенах своих рассадник духовного просвещения для Литвы — Духовную Семинарию, переведенную сюда в 1845 году из Жировиц митрополитом Иосифом (Семашко).
Его заботами Семинария обязана всем своим благолепием, прекрасными помещениями и обстановкой. Для приспособления здания под Семинарию по распоряжению митрополита Иосифа, были произведены капитальная переделка и необходимые постройки.
Была вновь перекрыта церковная крыша железом и отремонтирован храм. Он стал светлым, уютным. Купол поддерживался колонами, на лицевой стороне которых были развешены изображения святых. Иконостас деревянный, окрашен масляною краскою и местами отделан позолотою.
В стене у входа в храм изображены святые мученики и сделана надпись: «На месте сего храма, в бывшей здесь дубовой роще, в половине XIV века приняли мученическую кончину за православную христианскую веру сии святии мученики Литовские, Виленские чудотворцы Антоний, Иоанн и Евстафий». С другой стороны помещено изображение святого Афанасия Брестского, апостола-евангелиста Иоанна Богослова и священномученика Макария, митрополита Киевского. Над входными дверями — Святая Тройца.
Главнейшей святыней Свято-Троицкого монастыря стала возвращенная православная древняя Виленская чудотворная икона Богоматери Одигитрия.
Происхождение и первоначальная история этой иконы относится к глубокой древности. Она хранилась в качестве семейной святыни у Византийских императоров и в Москву была привезена греческою царевной Софьей Палеолог, которая в 1472 году вышла замуж за Московского великого князя Иоанна III. В 1494 году, отправляя свою дочь Елену в Вильно в замужество за Литовского князя Александра, Московский князь  Иоанн III благословил ее этой своей иконой.
Первоначально  в Вильне она находилась Пречистенском соборе, а когда в 1715 году пожар уничтожил Пречистенский собор, икону успели спасти и перенести в Троицкий монастырь, где с того времени она и находилась.
Образ Божьей Матери, как гласит предание, писан рукою св. апостола и евангелиста Луки. На нем была серебряная риза с позолоченными цветами, поля филигранной работы.

* * *

На новом месте

Переезд на новое место в храм
во имя святого благоверного князя Александра Невского


В Белоруссии, в Диснейском уезде, в 1923 году был ликвидирован Березвечский Рождества-Богородицы женский монастырь, основанный архиепископом Литовским Ювеналием (Половцевым) в 1901 году. Оставшиеся сестры (15 человек) прибыли в Вильно, и в 1937 году духовной властью были присоединены к Виленскому Марие-Магдалинскому монастырю.
В том же 1923 году польские власти решили закрыть православную Духовную Семинарию и Свято -Троицкий храм. По распоряжению Варшавского митрополита Дионисия (Валединского), Виленская епархия передала женскому монастырю в пользование приходскую церковь во имя св. благоверного князя Александра Невского, основанную в 1898 году, в предместье «Новый свет», по ул. Лянку 1/15, с колокольней и двумя крыльями по обеим сторонам, при которой не было достаточного места для жилья и хозяйственных построек. Вокруг храма было совершенно пустое место. Опять пришлось понести тяжести благоустроения монастыря и храма без наличия средств.
Видя непосильные труды сестер, отзывчивые христиане старались во имя Божие всеми силами помочь, кто чем мог. Совместными трудами обитель постепенно принимала надлежащий вид: поставили деревянную ограду, выкопали колодец, устроили кельи в крыльях храма, насадили фруктовый сад, разбили цветники. Место стало неузнаваемо.
Богослужение совершалось по уставу монастырским священником. Сестры пели, читали, исполняли все послушания по монастырю, пекли просфоры для всех храмов города, читали Псалтирь по усопшим, шили облачения, вышивали золотом разные заказы для храмов.
Храм отлично отремонтировали внутри, окрасив весь в голубой цвет. Большое количество принесенных святых икон из ликвидированных монастырей и со вкусом симметрично по стенам развешанным, создали еще большой уют и благолепие храма.

* * *

Переселение Марие-Магдалинской женской обители на территорию
Виленского Свято-Духова мужского монастыря

1960 год внес сложные изменения в жизнь монастыря.
По воле Божьей, благословением Его Святейшества Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия (Симанского), его высокопреосвященства архиепископа  Виленского и Литовского Романа (Танг), с согласия уполномоченного и решением местных гражданских властей, Мариинский женский монастырь (игуменья Нина (Баташева) и 27 сестер) переселен в  Свято-Духов мужской монастырь — 23 августа 1960 года.
Все церковное и монастырское имущество было аккуратно перевезено. Часть его (святые иконы и иконостасы в разобранном виде) переданы на хранение в Виленский Кафедральный Пречистенский собор, частью в Свято-Духов монастырь, остальные оставлены при обители.
По прибытии в Свято-Духов монастырь, по благословению архиепископа Романа, состоялось совещание из представителей от мужской и женской обителей, на котором были обсуждены все вопросы, относящиеся к богослужению, хозяйству и внутреннему распорядку монастыря.
Согласно договоренности, сестры приняли на себя исполнение работ-послушаний: выпечку просфор, уборку храма и епархиального управления, работу на братской кухне, канцелярии и другие хозяйственные работы. Все это — за определенную плату, которая пойдет на общее питание и содержание сестер, уплату налогов и все остальные материальные расходы. Сестры-певчие стали нести клиросное послушаниев соборе Свято-Духова монастыря в установленные дни — безвозмездно.
Сестрам был отведен двухэтажный каменный дом и хозяйственные постройки на территории  Свято-Духова монастыря.
Интересно, что в прошлом, а именно в XVII веке, когда Униатам был отдан Свято-Троицкий монастырь, а при нем находился и девичий, то сестры обосновали ля себя новую обитель, также в пределах Свято-Духова монастыря. Назывался он Благовещенским, по имени находившейся в нем церкви Благовещения Пресвятой Богородицы. В 1795 году этот монастырь был закрыт, насельницы переведены в Слуцкий, а помещение, где находилась церковь, было переоборудовано под трапезную...(Щербицкий О. В. Виленский Свято-Троицкий монастырь. Вильна: Типография Губернского Правления,1885 г.). Вот это и есть то самое помещение — дом бывшего Благовещенского девичьего монастыря, куда и поместили сестер Мариинской обители.
Но все сестры не смогли поместится в этом здании. И наместник Свято-Духова монастыря отец-архимандрит Сергий (Вощенко), по своей необыкновенной доброте и отзывчивости. Христианскому и монашескому долгу — помочь нуждающимся, предложил и уступил свои наместнические покои. Находящиеся на первом этаже архирейского дома, сам же поместился на втором этаже в маленькой келье. Этим он облегчил общее затруднительное положение, утешил сестер, которые навсегда остались ему благодарными.
... Жизнь сестер в Свято-Духовом монастыре протекала спокойно, без конфликтов и нарушений правил и распорядка дня. Все заняты исполнением молитвенных правил и послушания.
Духовником сестер избран казначей Свято-Духова монастыря игумен о. Авраамий (Макаревич), который внимательно следит за духовным преуспеянием вверенных его духовному руководству сестер.


      

ВЛАДИМИР ТРОФИМОВ
(1936–2016)

Поэт, переводчик, автор трех сборников стихотворений: «Причалы судьбы», «Мои феврали», «Девятый вал». Статьи, очерки, рассказы и стихи печатались в периодике Литвы и России. Являлся членом МАПП и литературного клуба «Среда» (Клайпеда). Был капитаном дальнего плавания. Жил в городе Клайпеде.


ДОРОГА ДОМОЙ

Мне сегодня вспоминается Детство – огромная и удивительная страна, в которую хочется вернуться. Перед мысленным взором рисуются контрастные картинки, словно в калейдоскопе, – чистые и яркие. Возможно, сказывается пенсионный возраст или саднящая неудовлетворённость в чём-то.
Слов нет, из ненаписанной повести перелистано немало интересных и необычных страниц, наполненных добрым содержанием и мелочёвкой повседневности, подарками судьбы и падениями на ровном месте... И всё же – самые светлые воспоминания связаны с детством, не всегда и не во всём безоблачным.
Старших мы тогда и много позднее, взрослея, обязательно почитали. Например, если мама просила в какой-то осенний день сходить в город за хлебом, просьба выполнялась безоговорочно, хотя и не хотелось, хотя слезы обиды наполняли глаза непроизвольно. Вот тебе хлебные карточки, вот тебе рубли – и в путь. И то сказать, задним числом понимаю лучше: шёл тяжелейший второй послевоенный год. У мамы на руках беспокоилась и требовала молока моя полуторогодовалая сестрёнка Анечка, маме предстояло подоить Рыжуху, натаскать мягкой огородной травы, порубить её, сдобрить зелёнку льняным жмыхом и накормить поросёнка. Кроме того, картошку, какую успели посадить весной, приспела пора копать... А когда вечером вернётся с работы отец – без хлеба никак нельзя. Короче, хозяйство.
Жили мы в Верхнем Павильнисе на улице Далёкой, переименованной позднее в Толимойи. До Вильнюса рукой подать, километра четыре, не более, – и  я по просёлочной дороге шагаю в город за хлебом. На мне какие-то разношенные парусиновые туфли, хлопчатобумажные штанишки и шикарная, по тем временам, тёмносиняя шерстяная курточка, перелицованная из гимнастёрки железнодорожника. Иду мимо деревни Гуры, мимо местного католического кладбища на взгорке и спускаюсь в низину, в которой раскинулась новая столица республики. Над городом господствовали шпили и купола соборов.
Слезы давно высохли, а обида оставалась: меня ведь ждали уроки, моя новая школа, которая для третьеклассника значила больше, чем можно себе представить. Именно в то время, когда я обозревал панораму главного города Литвы, Полина Григорьевна Минина читала ребятам про Муму. Хотя она преподавала физику-математику, из-за нехватки учителей наша любимая учительница вела также урокки русского языка и чтения. Нам, послевоенным переросткам, уроки молодой и красивой учительницы нравились очень. Примерно через год все мы станем переживать из-за смены фамилии Мининой на укороченную фамилию Куц. Надо полагать, малолетки ревновали.
А ещё мы очень уважали математика Николая Николаевича Доманского. Наилучшее мнение о нём сохранилось у меня навсегда, как и благодарность учителю. Будучи круглым отличником, пользовался я правом поступать в любое училище без вступительных экзаменов. Само собой, в учебники всё лето даже не заглядывал, ловил два месяца кряду пескарей в белорусской деревушке у бабушки Ирины, а поступать в намеченное училище в первых числах августа приехал явочным порядком. Оказалось, документы и заявление следовало подать заранее. У приёмной комиссии были основания развернуть меня обратно, тем более что конкурс уже был высоким: одиннадцать претендентов на одно место. Но снизошли и предложили сдавать экзамены на общих основаниях. Съехидничали: «Кстати, посмотрим, какой ты отличник». Соглашаюсь, не думая. Сдаю и поступаю.
У Николая Николаевича на уроках муха пролететь не смела. Все внимали, усваивали и запоминали всё, что требуется. Придти школьнику на урок, не выполнив домашнего задания, – невообразимый, казалось, казус. Он учил нас работать.
Добрым словом поминал я Николая Николаевича и тогда, когда заочно изучал дифференцирование, интегрирование и ряды на факультете «Машины и аппараты пищевых производств» и когда уже в семьдесят лет помогал внуку разобраться с биномом Ньютона. К слову, один из наших, Володя Куракевич, успешно закончил Вильннюсский Госуниверситет, работал в Академии наук республики и участвовал в разработках тем, связанных с космосом.
Итак, иду за хлебом. Справа оставляю старое кладбище Росы (многовато, кажется, кладбищ на моём пути), прохожу под железнодорожным мостом, ещё снижаюсь на несколько сотен метров – и за Подгале пристраиваюсь в хвост длинной-предлинной очереди. Отовариваюсь уже после обеда. В руки получил буханку-кирпич с приличным довеском в виде горбушки. Свежий хлеб дурманит ароматом. Не помню, был ли у меня  какой-либо холст, чтобы обернуть хлеб, или я его прижимал к груди, но помню, что существенным стимулом выглядела горбушка как плата за моральный, что ли, ущерб. Довесок скрасит возвращение после выполненого задания.
Приятно идти домой, твёрдо зная, что сделано дело хорошее и нужное, надеясь на мамину похвалу и возможное дополнительное денежное поощрение. За какие-то копеечки у пани Костецкой можно будет приобрести сладости. Соседка напротив выпекала  на заказ платёжеспособным клиентам торты, а обрезки от тортов продавала детишкам за копеечки. Это – что-то! Ничего вкуснее на свете не существовало.
Мне исполнилось, страшно скаазать, двенадцать лет. Учился примерно и стоял на воротах футбольной, считай, дворовой команды. Многих хавбеков и защитников помню по именам: Франц Гикас, Анатолий Федотов, Владимиры Куракевич и Кузнецов, Аристарх Мацугайлов, Виталий Ботавин, Сергей Храновский, Лёнгин (фамилию не помню), Николай Константинов и др. Болели за нас Маша Смородская, Аня Куракевич, Зоя (фамилия не запомнилась) и другие.
В Нижнем и Верхнем Павильнисе щедро плодоносили могучие зелёные сады, привлекавшие вильнюсских ребятишек. Однажды мы чужакам устроили засаду. Превосходя численно, окружили, поймали на месте преступления и немножко поколотили. К попросившим пощады проявили великодушие. Разрешили им нарвать груш и яблок, сколько вмещалось в их карманах и за пазухой, и предупредили не совершать набегов, а приходить открыто. Яблок вон сколько – поделимся. С некоторыми налётчиками даже подружились. Потом мы с ними несколько раз встречались на футбольном поле. Надо отдать должное, вильнюсские ребята играли сильнее, лучше наших хавбеков, не говоря уже о вратарях. Товарищеские встречи происходили в Нижнем Павильнисе, за полустанком, на природном зелёном газоне. Разметку делали сами.
Они же нас пригласили  посмотреть настоящий футбол на вильнюсском стадионе в районе Жверинаса, куда болельщики проходят по билетикам. Билетов у нас не было, но мы условились встретиться в оговорённое время в условленном месте.
Изрядной толпой двинулись к стадиону. Потом влились в большой поток болельщиков, с которыми нам оказалось по пути. Вокруг стадиона, по внешнему периметру, гарцевала конная милиция. Забор, который предстояло преодолеть, представлял довольно высокое препятствие. Более высокие помогали низкорослым хлюпикам. Задача состояла в том, чтобы улучить момент, когда конники удалялись на безопасное расстояние или когда смотрелись со спины и со стороны лошадиных крупов.
Посмотрев реальный футбол, поняли, почему вильнюсские ребята нас обыгрывали. Они – завсегдатаи на большом стадионе и учились у профессионалов, хотя советский футбол считался любительским.
Но вернёмся на просёлок, ведущий домой. Поднимался я в свой Верхний Павильнис (тогда его ещё называли – Pawilno), где преобладало исключительное польское население (что и позволило мне освоить польский разговорный). Горбушка ароматнейшего хлеба таяла быстрее, чем хотелось бы, несмотря на то, что я намеренно не форсировал завершение дорожного пиршества.
Мне исполнилось полных двенадцать. Между началом учёбы в небольшой белорусской деревушке и третьим классом в Павильнисе лежала пропасть потерянных пяти лет. Если бы не война, если бы не война, мог бы уже пойти не в третий – в восьмой. Поразительно, казалось бы. Тем более, что начиналось прекрасно. Пошёл я в первый раз в первый класс, будучи шестилетним колобком. Первая моя учительница Любовь Ивановна уже на втором уроке обнаружила, что малолетка писать, читать и считать уже умеет, и тотчас перевела меня сразу во второй класс. Моих заслуг, скорее всего, в том не было. Это моя молодая матушка Таисия Степановна, большая любительница чтения художественной литературы как на русском, так и на польском языках, подготовила дошколёнка. Она почти не удивилась, когда окрылённый первоклашка 1-го сентября возвратился из школы второклассником. В душе мама, полагаю, гордилась сыном и собой. В мамином редикюльчике хранились кой-какие документы, в том числе и фолиантец об окончании полной начальной школы... в старом городе Вильно. Столь высокая образованность деревенской женщины того времени считалась редкостной. И полезной. Лично я в том убедился на собственном примере. Если бы не война...
Учился я легко и радостно. Большое удовольствие доставляло слушать откровения учительницы, похожей на добрую царевну из русской сказки.
Окончание второго класса получилось успешным, и по этому поводу Любовь Ивановна наградила меня полным комплектом учебников для третьего класса.
В июне началась война, которая грянула. И была страшная оккупация, которая душила. А у меня на подоконнике учебники для третьего класса, в которых – полиграфически красивые портреты Ленина и Сталина. Мама понимала, какие это раздражители для считавших себя победителями фашистов, а потому спрятала мои подарочные книги где-то на чердаке (в Павильнисе у меня будут новые учебники для третьего класса. Почему исчез первый комплект учебников, я у матушки не спрашивал. Очевидно, правильно поступил, что не спрашивал).
По теории вероятности и теории игр (математических), волею случая наша мама и мы вместе с нею всей семьёй после бесконечно долгой войны очутились уже не в Вильно – в Вильнюсе. Мама в лабиринтах старого города ориентировалась, как у себя на кухне. Она здесь, несомненно, повторно переживала свою школьную юность, будучи ещё молодой мамой. Правнуков, к сожалению, она не дождалась.
Я же свою приверженность и преданность школе любого уровня сам себе объясняю тем, что мне повезло с первыми Учителями. Моё первое детское большое чувство к Учителю определило имя  первой Учительницы – Любовь Ивановна. Я уже не помню лица её, фамилию её словно бы никогда и не знал. Имя первого Учителя память сохранила.

В ОЖИДАНИЕ ПРИЁМА

Длинный, как прямая кишка (прямая в смысле – длинная), коридор имел несколько развёрнутых к юго-западу аппендицитов. Один из аппендиксов был приспособлен под накопитель ожидающих приёма к наркологу. Не говоря ничего о дизайне, к убранству помещения руки не приложил даже психилог. Высокий потолок с голой лампочкой; низкий столик с потрёпанными брошюрами прошлой эпохи; несколько стульев возле столика и ряд стульев у стен. Напротив вырисовывался контур двери с бронзовеющей на ней информацией о времени работы врача. Уют обеспечивал филадендрон, загораживающий окно. Соседство батарей парового отопления создавало благоприятные субтропические условия, и мощная резная листва почти наглухо закрывала попытки солнечных лучей пробиться в слепой аппендицит.
Клиенту с клиентами нарколога вести задушевные разговоры, очевидно, так же бесперспективно, как задавать вопрос осуждённому: «За что сидишь?» Уголовничек ответит искренне: «Ни за что». Только ответ получится в грубой форме и по фене.
Я предполагал, что клиент нарколога любой мой бестактный вопрос не может расценить адекватно, особенно в состоянии абстинентного синдрома, когда нарушается деятельность сердечно-сосудистой системы. Когда резко повышается артериальное давление и учащается седцебиение до 140 ударов в минуту. Затем давление внезапно падает, возникает боль в сердце, одышка и аритмия. Когда впору вызывать скорую помощь. Я им не задавал вопросов.
Кое с какими брошюрами я уже успел ознакомиться и уяснил, что у 25-летнего наркомана степень изношенности организма может сравниться с немощностью организма 75-летнего старика. Наркоманы страдают миокардиодистрофией, недостаточностью почек и печени, атрофией мышц.
Рядом со мной сидел измождённый нелёгкой жизнью пожилой человек и нервно худыми пальцами разминал сигарету. В омуте глаз его читалась тоска побитой собаки. Видимо, большие переживания за внука или внучку довели старика до безысходности. И я спросил:
– Вы, уважаемый, кого-то к доктору привели?
– Нет, я сам к доктору на приём пришёл. Наркоман я. Всю жизнь курю и колюсь. Хочу ещё раз попробовать вернуться к жизни.
- А сколько вам лет?
– Мне-то? Двадцать шесть.
Мои очки лежали рядом с брошюрой, и потому на лоб они не полезли.






























ИОСИФ ТРОФИМОВ
(1947 — 2007)

Хабилитированный доктор филологии, профессор Даугавпилсского университета. Родился в Литве, в деревне Заболотье под Швенчёнисом в семье старообрядцев. Филологическое образование получил в Вильнюсском и Калининградском университетах. С 1970 года, семь лет преподавал русскую словесность в селе Калужское Калиниградской области, где работу сельского учителя, а потом завуча школы совмещал с учебой в заочной аспирантуре Киевского университета имени Шевченко. В 1980 году, будучи преподавателем института в Стерлитамаке, защитил кандидатскую диссертацию «Н. А. Некрасов – мастер психологического анализа». В Дрогобычском педагогическом институте преподавал и заведовал кафедрой. С 1988 года И. Трофимов работал на кафедре русской литературы и культуры Даугавпилсского университета, сначала в должности доцента, потом, после защиты докторской диссертации «Провинция в русской авангардной прозе 1890-1920-х годов», профессором (2003). В последние годы жизни много внимания уделял изучению проблемы «Русская литература в религиозном контексте». Руководил городским литературным объединением, был редактором многих поэтических сборников, организатором курсов для учителей, соредактором «Провинциального альманаха HRONOS», в течение трех последних лет – председателем общественного совета Центра русской культуры.
В 2009 году был издан сборник «In Memoriam: Иосиф Васильевич Трофимов», посвященный ученому и педагогу.
Как ученый-филолог профессор Трофимов был хорошо известен в научных кругах Латвии, Литвы, Эстонии, России, Украины, Польши.



СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ СТАРОВЕРА
в творчестве Н.С.Лескова 1860-х годов



Приезд Н.С.Лескова в Ригу в 1862-м году с целью изучения состояния народного образования в Гребенщиковской староверческой общине и публикация отчета об этой поездке явились предметом постоянного интереса И. Н. Заволоко, о чем писал С. Журавлев:
"В длительных беседах с И.Н.Заволоко в деревянном домике на улице Межотнес в начале 1980-х годов мы не раз упоминали имя русского писателя Николая Семеновича Лескова. Иван Никифорович вспоминал, что староверы Москачки многие годы хранили память о посещении писателем Риги, Гребенщиковской общины, о том, что он жил в доме купца Ионы Тузова (теперь в том месте берет начало Бауский мост).
В моем архиве бережно хранится рукопись, сделанная рукой Заволоко, — конспект книги А.Лескова, посвященной его отцу-писателю. Руководитель кружка ревнителей русской старины выписал то, что относится к рижским дням в жизни писателя. Иван Никифорович считал эту тему очень важной для рижских староверов, считал необходимым изучать ее глубже, подготовить публикацию" (1).
Однако в Собрании сочинений Н.С.Лескова в одиннадцати томах (Москва, 1956 — 1958) эта тема практически не была даже поставлена. Докладная записка в Министерство просвещения "О раскольниках г. Риги, преимущественно в отношении к школам", впервые опубликованная брошюрой для служебного пользования в количестве 60 экз. (СПб., 1863), оставалась по-прежнему недоступной для широкого круга читателей, что делало изучение вопроса о взаимоотношениях писателя с рижскими староверами крайне затруднительным. Републикация этого документа в двух номерах "Златоструя" с комментариями Ю.Сидякова могла бы способствовать активной работе над его содержанием, но тут помешали многочисленные купюры, объясняемые тактическими соображениями. По этому поводу редакция альманаха сочла нужным объясниться: "В настоящем издании текст записки Лескова печатается с сокращениями. Выпущенными оказались фрагменты, малоинтересные современному читателю. Кроме того, редакция сочла необходимым опустить чрезмерно резкие описания, искажающие, по нашему мнению, действительность" (2).
Издание Полного собрания сочинений Н. С. Лескова в 30-ти томах, начатое в 1996 году, сделало ранее неизвестные материалы доступными, а тему "Лесков и староверие" открытой. Литературоведы не замедлили этим воспользоваться, свидетельством чему может служить статья Н. Морозовой "Старообрядчество в оценке Н.С.Лескова" (3). Но Н. Морозова могла воспользоваться материалами, опубликованными только в первых трех томах Полного собрания сочинений Н.С.Лескова. На сегодняшний день творчество писателя представлено уже значительно шире, в оборот введены новые материалы, посвященные староверам, так что тема нуждается и долго будет нуждаться в постоянном внимании как историков, так и литературоведов.
Что мы можем сегодня прочесть в восьми томах этого Собрания сочинений кроме упоминавшейся выше докладной записки "О раскольниках г. Риги, преимущественно в отношении к школам"? Заметку "Раскольничьи школы", опубликованную впервые в журнале "Библиотека для чтения" (1863, №5). Затем последовали: "С людьми древлего благочестия" ("Библиотека для чтения". 1863, № 11. В конце года очерк вышел отдельным изданием; "Два мнения по вопросу о браках" ("Библиотека для чтения". 1863, № И); заметка "Старообрядцы как соревнователи просвещения" (газета "Северная пчела", 1863, 19 сент.) и обращение "Рижским беспоповцам" ("Северная пчела", 1863, 29 дек.). На этом тема раскола и положения русских школ в староверческой среде г. Риги не была закрыта. В 1869 г. в газете "Биржевые ведомости" был напечатан цикл из 4-х статей "Искание школ старообрядцами", построенный на материале, собранном во время поездки в Псков и Ригу. К тому же, в этой же газете анонимно печатались статьи о расколе, помещенные в ее верхних столбцах под рубрикой: Санкт-Петербург, такого-то числа (не менее шести статей). Принадлежность этих статей Лескову сейчас не вызывает сомнения.
Но кроме публицистики Лескова огромный интерес представляет и его беллетристика, где с неизменным сочувствием изображается тип старовера, человека древлего благочестия.
Интерес к староверу как социально-психологическому типу в творчестве Н.С.Лескова обусловлен, по словам Н.Морозовой, "как субъективно-личными, так и объективными причинами", иначе, ранними впечатлениями детства и профессиональным интересом журналиста. Хотя, по-видимому, и второе обстоятельство обусловлено первым. В цикле статей "С людьми древлего благочестия" Лесков писал: "Гостомельские хутора, на которых я родился и вырос, со всех сторон окружены большими раскольничьими селениями. Тут есть и поповщина и беспоповщина разных согласий и даже две деревни христовщины (Большая Колчева и Малая Колчева, из которых лет около двенадцати, по распоряжению тогдашнего правительства, производились бесчисленные выселения на Кавказ и в Закавказье. Это ужасное время имело сильное влияние на мою душу, тогда еще очень молодую и очень впечатлительную. Я полюбил раскольников, что называется, всем сердцем и сочувствовал им безгранично" [4, т. 3, с. 568]. Житейские наблюдения и впечатления нашли отражение, в первую очередь, в художественных произведениях писателя. Уже в первых опубликованных рассказах Н.С.Лескова эпизодически появляется образ старовера. Так, например, в рассказе "Разбойник" среди спутников повествователя ("Ехали мы к Макарию на ярморку..." - [4, т. 1,с. 121]) оказывается и "человек лет сорока, с лицом, заросшим черными волосами до самых глаз. Над глазами волосы у него были подстрижены и придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и сам говорил, что живет "по древлему благочестию". Он смеялся над выходками своего товарища как будто нехотя и сбивал все больше на ученый разговор насчет писания и нравственности. Гвоздиков звал его "желтоглазым тюленем" [4, т. 1, с. 122].
Рассказ "В тарантасе", который служит продолжением предыдущего, дает образ старовера уже в ситуации:
- Ишь, собака, опять спит! Это ему все с древлего благочестия так приваливает, — сказал Гвоздиков и схватил его за нос.- я вот тебе нос-то оторву, в моленную и не пустят, скажут, закон, видно, нарушил.
— Полно дурачиться, — отвечал терпеливый сорокалетний молодец. — Чай, не махонький ты! [4, т. 1, с. 132] (1, 132).
А позже у этого "молодца" и имя появляется, Анфалов, и он становится в центр повествования как рассказчик легенды:
- Извольте видеть, — начал Анфалов, — в древние еще времена, вскоре после Христова вознесения, когда по всей земле процветало древлее благочестие, ходил по миру странник. Ходил он из города в город, из деревни в деревню и поучал народ на Бо-жие угождение, чтоб жить, значит, no-Божеству, как Бог повелел. [4, т. 1,с. 136].
Легенда, приведенная Лесковым, интересна уже сама по себе, но не она нас сейчас интересует. Пока что следует присмотреться к тому, как формируется словесный образ человека "древлего благочестия", на что обращает внимание писатель. Во-первых, "типический вид русского сектанта", внешность. Во-вторых, сдержанность в проявлении чувств и вместе с тем дипломатичность, своего рода толерантность. Шутки приятеля его не развлекают, но все-таки смеялся "как будто нехотя". "Ученый разговор" ближе и по сердцу, и по уму.
В-третьих, важным представляется и характерное определение собственно рассказчика: "терпеливый".
В-четвертых, обращает на себя внимание и вполне доброжелательное отношение спутников к староверу. Добродушное подтрунивание приятеля, прозвище и прочее лишено какой-либо враждебности. А легенда, рассказанная Анфаловым, была выслушана не просто вежливо, но и с сочувствием. Как замечает Лесков, "Рассказ на всех произвел довольно сильное впечатление; все молчали" [4, т. 1, с. 138J.
О хорошем знании вероучения, быта и психологии старовера говорит и использовании архаической формы "люди древлего благочестия". Странным выглядит комментарий к этому рассказу С.И.Николаева: "Более употребительное выражение — древнее благочестие, однако Лесков использовал обычно эту форму" [4, т. 1, с. 701], что говорит о совершенном незнании специфики староверия.
В русской литературе до 1860-х годов образ старовера оставался все еще исключительным явлением. А если и появлялся временами, то с откровенно выраженной тенденциозной направленностью. Не избежал этого и Н.А.Некрасов, введя в поэме "Кому на Руси жить хорошо" памятный образ "старообрядки злющей" [5].
Профессионально в середине 19 века вопросами староверия занимался лишь Павел Иванович Мельников-Печерский, автор эпических романов о Заволжье "В лесах" (1871 — 1884) и "На горах" (1875— 1881). Но как член-корреспондент Археографической комиссии он писал о расколе с начала 1840-х годов, а с 1847 г. служил чиновником по особым поручениям при нижегородском генерал-губернаторе и непосредственно лично был проводником правительственной политики в царствование Николая 1, сводившейся к жестокому "увещеванию" староверов, которое обычно завершалось разорением заволжских скитов.
Когда в начале 1860-х годов Лесков обратился с письмом к министру просвещения А.В.Головнину, в котором предложил свои услуги по ознакомлению с постановкой образования в староверческой среде, он, естественно, знал о трудах П.И.Мельникова, и понимал, что его авторитет как историка и этнографа раскола велик. Но счел нужным внести в представления о староверии и свои наблюдения, оценки и, как нам представляется, более глубокое понимание трагедии русской истории. С этого, собственно, и начинается профессиональный интерес Лескова к проблемам староверия.
Результатом поездки в Ригу с целью ознакомления, как поставлено дело народного образования в Гребенщиковской общине, явилось составление докладной записки, о которой сказано выше. Но для того, чтобы пробудить общественное мнение в интересующем Лескова направлении, им было написано множество статей и очерков о староверии и староверах, опубликованных в разного рода изданиях.
С 1863 по 1869 год, в либеральное царствование Александра II, в изобилии печаталась литература о расколе и сектантстве. Знакомство с нею утвердило писателя в мысли, что причина расхождения господствующей синодальной церкви и староверов состоит в малограмотности и невежестве последних.
Трудно сказать, насколько этот вывод был продиктован общественной конъюнктурой, так как объективный смысл публицистики Лескова говорит скорее об исключительной тяге староверов как к духовному просвещению (это в первую очередь!), так и к светскому образованию. 11 апреля 1869 г. в передовой статье "Биржевых ведомостей" он писал: "Во многих полосах России раскольники едва ли не поголовно умеют читать, чего о православных, живущих с ними по соседству, и помыслить нельзя" [4, т. 6, с. 502].
Вывод, сформулированный Лесковым в результате непосредственного знакомства с жизнью старообрядчества, его историей, архивными документами, в которых раскрывалась потрясающая драма искания староверами школ, в которых не насиловали бы их совесть, звучит как похвальный лист: "Мы убаюкивали себя, что раскольники невежды, а их литература оказалась между тем богаче нашей; мы укрывались за правительством, надеялись на его силу, а эта сила привела нас к тому, что раскольники скрывались и бегали, притворялись православными и втайне пропагандировали раскол, когда им приходилось тяжело". И далее: "В развитии-то мы никогда не уступали раскольникам, которые и страдают собственно отсутствием развития. Но по части эрудиции были слабее их..." [4, т. 6, с. 453].
"Отсутствие развития" не могло не привести к серьезной деформации общественных отношений в староверческой среде. После закрытия школы в Гребенщиковской общине в 1832 г. "...двенадцатилетние и даже десятилетние русские девочки начинают во весь развал заниматься проституциею; проезд по форштату затрудняется массою ворующих мальчиков; дети устраивают воровские артели" [4, т. 3, с. 398] и пр. Лесков рисует настолько неприглядную картину "деградации" староверов, что при первой за долгие годы перепечатке докладной записки в рижском староверческом альманахе "Златоструй" (1991, № 1, 2) не обошлось без многочисленных купюр (не менее 34-х), составивших в общей сложности около 1/3 всего текста.
Но вопрос об "искажении действительности" великим русским писателем, 175-летие которого отмечается 16 февраля 2006 года, по меньшей мере спорен, и неудивительно, что побуждает обратиться в первую очередь к этим "искажениям", тем более, что Ю.Л.Сидяков, автор вступительной заметки к этой публикации справедливо замечает: "В основном записка написана в защиту старообрядцев" (2).
И от себя здесь добавим: нигде Лесков не говорит, что староверы сами виноваты в падении нравов. А если что-либо и вызывало у писателя осуждение, то староверам не мешало бы эти осуждения и выслушать. Не всегда взгляд со стороны настолько враждебен, что его не следует принимать во внимание. Да необходимо еще учитывать, что со временем этот взгляд на староверов у Лескова существенно менялся в лучшую сторону, о чем говорят его более поздние произведения, и в первую очередь повесть "Запечатленный ангел".
Не следует упускать из поля зрения и то обстоятельство, что записка Лескова — закрытого, служебного характера и составлена с учетом правительственного мнения, которое существенно отличалось от общественного. Обращаясь непосредственно к общественности в газетных и журнальных публикациях, Лесков сам вносил определенного рода поправки.
Е.Ю.Звежинская в комментариях к первому письму к редактору журнала "Библиотека для чтения", озаглавленному "С людьми древлего благочестия" пишет: "В "письмах" о старообрядчестве отразился характерный взгляд на это явление русской истории: очень заинтересованный, глубоко сочувственный, что связано еще с детскими впечатлениями, и в то же время нескрываемо насмешливый. Однако не следует забывать, что как бы ни был насмешлив и даже язвителен в адрес старообрядцев Лесков, раскол русской церкви (и, неизбежно, общества) он воспринимал и понимал как историческую трагедию русского народа" [4, т. 3, с. 707-708].
И здесь не помешало бы добавить, что в известной мере "насмешливое" и "язвительное" отношение Лескова к староверию извиняет то обстоятельство, что он в принципе был "насмешлив" и "язвителен" практически ко всем явлениям русской жизни. Если вспомнить некоторые его оценки синодального православия, то на фоне их какие-либо сатирические замечания в адрес староверов можно было бы счесть и комплиментарными.
На данном этапе вчитывания и перечитывания Лескова нас интересует лишь социально-психологический облик старовера, воспроизводимый писателем. Естественно, что это воспроизведение в определенной мере не может не быть субъективным, и, с точки зрения старовера, даже "искажающим действительность". Однако, заметим, вместе с тем оно не может не быть нравственно очищающим, как любого рода критическая позиция благожелательно настроенного человека. А Лесков, в этом уже можно не сомневаться, в отношении к староверам был настроен более чем благожелательно.
Приступая к составлению Записки, Лесков выражает так называемое "общее место" писателей, занимавшихся "историей раскола и сочинениями по части его обличения" — "раскол есть религиозное заблуждение", раскол составлял "оппозицию к административным реформам" [4, т. 3, с. 482], что находило выражение в "озлоблении части народа против духовенства". Отношение Лескова к этому "общему мнению" выражено вполне конкретно: "У каждого барана была своя фантазия" [4, т. 3, с. 482].
Потом пришло время, когда возникла потребность "возвести раскол на степень политической партии" [4, т. 3, с. 483]. И здесь Лесков не скрывает своей иронии: "Они не только смеялись над узостью горизонта людей, изъяснявших раскол одним религиозным упрямством, но выясняли в расколе весьма сильные политические тенденции и, насколько им позволяли обстоятельства, убеждали общество искать у раскола доверия и дорожить им, как бесценным оружием" [4, т. 3, с. 483]. Две партии в споре о том, кто вернее понимает раскол, представляли с одной стороны Мельников, с другой — Щапов [4, т. 3, с. 486 — 487].
Нельзя сказать, что ироническое отношение Лескова к оппозиционной точке зрения говорит о его одобрении официальной, хотя, взявшись за исполнение поручения Министерства просвещения, не может не разделять его озабоченности. Так, например, он считает, что Мельников судит о характере отношений староверов к православию "весьма правильно". И той и другой позиции Лесков противопоставляет опытное знание: "Вследствие особенно выгодных условий, в которых я прожил минувшее лето в самой лучшей и самой благоустроенной раскольничьей общине, в Остзейском крае, я имел возможность близко познакомиться с домашнею жизнью раскольников, их общинным управлением, общественным хозяйством и церковным, монастырским уставом" [4, т. 3, с. 484]. И это обстоятельство позволяет правдиво рассказать о том, "как живут люди древнего (так!) благочестия" [4, т. 3, с. 486].
В 1869 г. о жизни людей древлего благочестия Лесков будет выражаться с большим пафосом: "... русские старообрядцы, указывая на рижскую общину, представляют себе эту общину идеалом всестороннего благоустройства и желанной свободы" [4, т. 6, с. 333]. И вопрос об искании староверами образования также получит дополнительные аргументы: "Русский раскол давно ищет средств учить своих детей, не смущая их детской совести религиозными противоречиями. Русский раскол давно ищет такого права, какое имеют на русской земле татарин, еврей, немец, поляк и француз..." [4, т. 3, с. 330].
Основное положение практически всех публицистических выступлений Лескова заключается в противостоянии прежнему единомыслию о значении и характере раскола, которое состояло в том, что "просвещенная русская публика считала раскол невежественным заблуждением упрямых фанатиков и ничем более" [4, т. 3, с. 486]. Приступая к рассказу о скрытой от глаз правительства жизни старообрядца, Лесков отмечает, в первую очередь, его дипломатическую гибкость в отношении как к властям, так и к оппозиции, что не производит впечатления "невежественного заблуждения": "... я сошелся с купцом X. (речь идет о Василии Николаевиче Хмелинском из Пскова. — И.Т.), человеком весьма здравомыслящим, очень богатым, большим ревнителем раскола и, кажется, несомненным другом властей... Этот Меттерних "древлего благочестия" ни о ком не говорит худо, ни о православном архиерее, ни о властях, ни о "Колоколе" и его редакторе. У него все хорошие люди, и все это выходит так ладно, что, например, и власти, обруганные в "Колоколе", совсем правы, и "Колокол" ни в чем не виноват... За то он у всех и в чести, и в милости, и в силе, и даже в славе..." [4, т. 3, с. 498].
В 1869 г. толерантность староверов будет Лесковым подчеркнута еще более решительно: "Раскол стоит за порядок, за смирное и спокойное, а не насильственное, устроение земли; он стоит за свою веру и раздражается против тех, кто мешает ему чтить его веру, но сам молит себе "дне всего совершенна, чиста, мирна и безгрешна". Притом раскол по преимуществу состоит из лиц сословия торгового, а торговля любит мир и не одобряет нарушения тишины, пока существует надежда сохранить ее..." [4, т. 6, с. 351].
Вместе с тем Лесков отмечает низкий уровень самосознания старовера в своей массе: "... при всех моих столкновениях и новых знакомствах с псковскими раскольниками рабочего класса я не мог добиться: какого они держатся толка? <...> Оставленный в одной простой, весьма многочисленной раскольничьей семье с одними женщинами разных возрастов, я из разговоров с ними убедился, что имею дело и не с чистыми поморцами, и не с федосеевцами" [4, т. 3, с. 498 — 499].
И здесь не могу сказать, что Лесков высказывает какое-либо огорчение, наблюдая подобного рода несогласие староверов: "...самые псковичи и рижане давно уже капитально разошлись с московскими феодосеевцами и значительно сблизились с поморством" [4, т. 3, с. 499].
Но проблема состоит не только в идеологических разногласиях внутри староверия. Мира нет и в душе. Прежде всего это касается понятий о браке. Смешанность этих понятий (речь идет о федосеевцах и поморцах — И.Т.) фиксируется Лесковым с проницательностью истинного реалиста: "Они (т.е. рижане — И.Т.) допускают брак "по слабости человеческой", и акт обручения у них совершается в моленной при участии духовного отца, но женатый человек и замужняя женщина со дня своего брака теряют некоторые виды полноправия. Так они лишаются права молиться со всеми вместе; не могут стоять на клиросе и, вообще, как бы пребывают под вечною эпитимиею и нередко под старость заявляют намерение перейти "в девство", то есть муж с женою прекращают всякие супружеские сношения и даже иногда расходятся жить в разные дома. Это единственный остаток в рижанах феодосиевского духа, неразлучным спутником которого идет и своя доля феодосиевского лицемерия. Так, например, девственник избегает собеседования с прежней подругой, но, идя в субботу в баню, заходит к ней "за веником" и остается вдвоем с нею сколько ему угодно, занимаясь чем угодно им обоим. Над этим смеются вообще все поморцы..." [4, т. 3, с. 500].
Не составляет особого труда увидеть в этом фрагменте своего рода "обличение". Лицемерие есть лицемерие, ханжество есть ханжество. Но если пройти мимо этого, если постараться "не заметить", лицемерие и ханжество удвоится. Естественно, что с течением времени это противоречие в среде федосеевцев осознавалось все более и более. А осознание — уже преодоление. Преодоление практически совершилось в 1920—1950-х годах, когда, как указывает энциклопедический словарь "Старообрядчество", "произошел стихийный переход большинства федосеевских общин к брачному состоянию" (6).
О напряжении социально-психологических отношений в староверческой среде Лесков говорит и тогда, когда рисует картину сложных противоречий в искании светского образования и в формировании новых веяний культуры. Борьба за новую староверческую школу шла не только между староверами и правительством. Не менее жесткой и бескомпромиссной была борьба и внутри общины. Лесков не без огорчения отмечает, что в искании школы образовалось две партии: аристократическая, "обеленная", которая стояла за школы нового типа, и "черная", демократическая, которая "поклонялась и раболепствовала покойному попечителю общины Петру Андреевичу Пименову" и которая "всегда могла загалдеть и перекричать" [4, т. 6, с. 402].
Лесков писал: "Дух распри воцарился в общине; партии бились неравными оружиями: на стороне обеленных были разум и правда, а на противной стороне голосистый богатырь мир, а по мирской пословице, "мир згинет, и правда сгинет" (там же).
Подобного рода конфликты в связи с устройством староверческих школ были на руку только правительству, Синоду да, "партии равнодушных и полуонемечившихся" [4, т. 6, с. 403].
У "демократической" партии были свои правила и приемы в борьбе с "аристократами": "внушалось исподтишка общине, что Ломоносов и Беляев хотят под видом школ вводить новшества и желают предать общину никонианам, что все они люди ненаденежные, водят знакомство и делят хлеб-соль с нововерами; что Ломоносов учит своего сына в пансионе еретика немца Бухгольцa, что Беляев давно "осатанел", держит для детей немку гувернантку и сам, ссылаясь на свое нездоровье, неверно блюдет среды и пятки и прочие постные дни; что Никон Волков француз в доме у него говорят по-французски, а эконом Иона Тузов втайне сосет чертовы пальцы", то есть будто бы почтенный эконом курит сигары..." [4, т. 6, с. 405] и т.п.
Итак, социально-психологический облик старовера, как его увидел Лесков, определяется по меньшей мере тремя обстоятельствами: а) резким противостоянием идеологии староверия и правительства, поддерживающего синодальную православную церковь, что способствовало тонкой дипломатической интриге в социальных отношениях; б) идеологическое размежевание внутри староверия вело к напряженному поиску идентичности, осознанию исключительности своего пути и сохранения своего вероисповедания; в) строгость уставных отношений в староверческой общине вызывало напряжение внутренней духовной жизни, которое разрешалось поиском согласия с естественными требованиями человеческого инстинкта и здравого смысла.
Иноплеменная, иноконфессиональная среда, в которой оказались староверы в зарубежье, требовало от них максимальной закрытости, обеспечивающей идентичность и закрывающей доступ каких-либо чуждых влияний. И вместе с тем понуждало искать контакты с внешним миром. И здесь "староверческое лицемерие", двойная система ценностей воспринималась как необходимое условие адаптации к исторической действительности. Лесков считал, что расширение контактов староверия с многоликой действительностью посредством светского образования, приведет к безболезненному разрешению трагического конфликта в русской истории.

Литература:
1. С.Журавлев. Русские писатели о староверах Латвии //-Меч духовный. — Июль — сентябрь, 2004, с. 13.
2. Златоструй. - №1, 1991 (Рига), с. 22.
3. Н.Морозова. Старообрядчество в оценке Н.С.Лескова // Труды по русской и славянской филологии. Новая серия IV: Русские староверы за рубежом. - Тарту, 2000, с. 85-97.
4. Лесков Н.С. Полное собрание сочинений в тридцати томах. — Москва, 1996, с. 568.
5. Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах. Художественные произведения. — Т. 5. — Ленинград, 1982, с. 31.
6. Старообрядчество. Опыт энциклопедического словаря. — Москва, 1996, с. 288.

  Международные Заволокинские чтения. Сборник 1. - Рига: 2006




АННА ТУРАНОСОВА-АБРАС
(1976)

Журналист, поэтесса, автор-исполнитель в жанре современного городского романса. Дважды лауреат Международного фестиваля «Славянские объятия» (Варна, Болгария). В творческой биографии спектакль «А эту зиму звали Анна...», поставленный в Русском драматическом театре Литвы (2012) и музыкальный спектакль «Эклектика любви», созданный в соавторстве с вильнюсской поэтессой Е. Ахтаевой (2014). Выступает с серией сольных концертов в разных станах (Россия, Литва, Латвия, Белоруссия). Публикуется в периодической печати Литвы и изданиях МАПП. Член литературного объединения «Логос». Награждена почётной грамотой Посольства Российской Федерации «За вклад в сохранение русской культуры в Литве». Издала сборник поэзии «Тайна» (2019). Родилась в Санкт-Петербурге, живёт в Висагинасе.

О ВЕСНЕ В МОЕЙ ЖИЗНИ
Монолог алкоголички

Это не «кабаре надежды». Это – её аутодафэ*.
На авансцене лежит большая мятая тряпка грязно-красного цвета. Потом мы понимаем, что это ковёр, он же кровать. Ближе к зрителю – початая бутылка водки, бутылка минералки и гранёный стакан. У правой кулисы – раздолбанное кресло. Из него торчат пружины. На нём – много книг и журналов. У левой кулисы – бюст Ленина в полный рост и хоругвь.
Героиня – моложавая интеллигентная женщина, по желанию режиссёра, она может периодически петь, танцевать или плакать.
Здравствуйте, товарищи! Нет, конечно, вы все господа. Я хотела сказать – товарищи по несчастью. Ваше несчастье в том, что я здесь, на сцене, а вы – там, в зале. Конечно, вы можете встать и уйти. Но вы уже заплатили за билет и вам, наверно, жалко денег. Так что побудьте со мной хотя бы часик. Вы сами видите – я не кусаюсь и вообще довольно безобидна. Я хотела вам рассказать о себе. О чём ещё женщина может рассказать? Вот только соберусь немного. Попью водички, в горле пересохло. А вы отдыхайте, отдыхайте. В нашем театре удобные кресла. Итак. Начинаем.
Вы знаете, я недавно перестала краситься в блондинку, потому что никакая я не блондинка. Мои волосы от природы грязно-мышиного цвета. С лёгкой проседью. И я решила в свои почти сорок лет начинать походить сама на себя. Может, даже роман о своей жизни напишу. Почему именно роман? Ну, наверно, потому, что я человек сентиментальный и мне всё кажется романом. Даже повесть.
В этом романе не будет ни морали, ни логики развития событий, ни хэппи-энда. Потому что всего этого в моей жизни нет.
Сегодня 29 апреля, день рождения моей бабушки. Если бы её 7 лет назад не зарезали врачи, ей исполнилось бы сегодня 93 года. Если вы не против, я помяну её этой бутылкой.
Почему бутылкой, а не рюмкой? Потому, что я – алкоголик и рюмки мне мало. А бабушка так меня любила, что поняла бы даже в этом. Мы с ней, бывало, принимали по стопочке. На сон грядущий.
...Думаю, это будет роман о любви. Хотя о ней порой не знаешь, что сказать. Это слово, любовь, сегодня так заездили, что оно мне иногда кажется бессмысленным. Многие не видят разницы между «люблю» и «хочу». Мне такие частенько встречаются. И вам, наверно, тоже. Собственно, для них невелика разница между «хочу тебя» и «хочу поесть». Или выпить. Или про.....ся хорошенько...
Вообще-то я поэт. То есть я всю жизнь пишу стихи. Наверно, не могу иначе. Ведь стихов моих никто не читает. Многие даже не знают, что я их пишу. Я не издала ни одной книги и не состою многочленом ни при каком писательском стойле. То есть я – свинья, которая хрюкает в гордом  одиночестве. Я поэт, зовусь я Цветик. От меня вам всем приветик. Были такие «Приключения Незнайки на Луне» в моём далёком советском детстве. Мои ровесники должны их помнить. Я уж не говорю о тех, кого давно миновал знаменитый «кризис среднего возраста». Считается, что он бывает вокруг сорока и – о ужас – обрушивается, в основном, на мужиков. Но я с этим не согласна. По-моему, на всех. Все мы люди, и между нами, – мужчины, драгоценные вы мои, – между нами гораздо больше общего, чем нам кажется. И даже я, свинья, которая хрюкает в одиночестве, понимаю, что хрюкаю я не в лесу. Ваше здоровье!
...Так что мой роман будет, наверно, об общности людей. Раньше говорили – братство. Теперь такого слова никто не знает. Оно вышло из обращения. Как советский рубль. И я с этим «братством» уже не высовываюсь. На меня и без этого  часто косо смотрят. На нас на всех часто косо смотрят наши более распальцованные компатриоты.
К счастью или к сожалению, я не историк, не философ, не теолог. Я вообще знаю очень мало. Но мне не стыдно. Ведь моя серость не мешает мне, тем не менее, много думать. Мне близка точка зрения, что каждый из нас достаточно глубок, чтобы всё найти в себе самом. Надо просто в какой-то момент своей жизни закрыть глаза, выключить телевизор, отойти от компьютера и сказать себе: это я. Я есть. Вот он я, Господи.
Так что мой роман будет, наверное, о Боге. Когда Булат Окуджава говорит«не закрывайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта», как вы  думаете, о чём он? Вернее, о ком?..
Хотя вообще Окуджава – герой не моего романа. Слишком уж он распинался о своей простоте. Мне он кажется недостаточно искренним. Хотя вполне возможно, что я ошибаюсь и он просто не близок мне. Он ведь многих утешает. А чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не вешалось.
Мне кажется, в итоге задача у медицины, искусства и религии одна – анальгезия. Обезболивание то есть. Избавление от страданий. Притупление страданий. Ну а я, как алкоголик, говорю – уход от страданий. Уходить от них, конечно, можно и более здоровым способом – бегать, плавать в проруби, со всем, что движется. Просто, наверно, это всё не для меня. Не привлекает. Думаю, я не одна такая. Колхоз – дело добровольное...
Кстати об утешении. Ваше здоровье. Вот природа – какая благодать в этом плане! Я люблю сесть где-нибудь под сосной, желательно – с видом на озеро. Вообще я человек беспокойный, мятущийся. Но в такие минуты со мной что-то происходит. Я сижу, сосу своё пиво и чувствую, как что-то возвращается ко мне. Нечто давно утраченное, забытое где-то в детстве или в юности. Мне вспоминается такой день: я немного простужена, читаю Брэт Гарта – есть такой писатель, если кто не знает, у него прелестные новеллы – стоит июнь, вокруг цветут липы. Мне лет десять-одиннадцать. Мир прекрасен. Страдание ещё не опалило мне сердце, боль ещё не поселилась в нём. Я могу дышать полной грудью. Могу воображать, что в моей жизни будет ещё немало таких вот дней. И много лучших, чем этот. Человек в юности и не подозревает, какая это роскошь – верить в череду счастливых дней...
...До того, как превратиться в профессионального бездельника, или красивее будет – в дилетанта, я даже умудрилась закончить медицинский институт. Теперь он гордо именует себя университетом, но на самом деле уровень его, конечно, понизился. Так что университетом он был скорее в моё время, выпустилась я в 99-м году. Я из нищей интеллигентской семьи, а в упомянутом году деклассация российского общества уже состоялась. Так что после института взяли меня только на кафедру туберкулёза. Там всегда есть места. Кому охота жизнью рисковать?..Да только я быстро приучилась не бояться. Туберкулёз – он как люди и собаки. Только покажешь, что боишься – и от тебя мокрого места не останется. Ваше здоровье.
Раз уж я вспомнила свой институт, вспомню и школу. Пожалуй. Хотя она того не стоит. Я была, не как все, а в школе таких не любят. Что такое дедовщина и тёмная, я знаю не по наслышке. Всё зло, которое мы, взрослые люди, стараемся подавить или скрыть, в «цветах  жизни» откровенно и  безжалостно. Встаньте, дети, встаньте в круг!..
Да, намучилась я хорошенько, прежде чем овладеть искусством «социальной мимикрии». Знаете, что это такое? Это значит уметь притворяться, что ты такой же, как все. Свой, короче. Свой в доску. А на самом деле ты вовсе не свой. Ты и сам не знаешь, чей ты...
К тому же мои школьные годы пришлись на перелом. Пошла я в советскую школу, закончила непонятно какую. Конечно, никто ничего не понимал. Неожиданно отменили обязательную идеологию и обязательную школьную форму. А в старших классах уже были богатые и бедные. Догадайтесь, где я оказалась? Правильно. Именно там. Училась я при филфаке университета. Никогда не забуду педагога по принципиальному предмету – русской литературе. Редкая была стерва. Приближала к себе только богатеньких. А про других говорила – дураков надо учить. В смысле, проучить.
Её переклинило на «серебряном веке» и Достоевском. Наверно, и в её квартире были жёлтые обои. Как у старухи-процентщицы. Как много ущербных людей идут в преподаватели. Диву даёшься. Им бы коробки клеить. Или горшки  выносить за жертвами болезни Альцгеймера.
«Ширится, растёт заболевание. Если хилый – сразу в гроб»... Ваше  здоровье!
...О юности своей мне сказать особо нечего. Она как-то прошла мимо меня. То мне было семнадцать. Вдруг – уже двадцать пять. «Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел». Я училась, училась, училась... Прямо как он завещал (кивок  Ленину). Одевалась я так, что раздеть меня не хотелось. Хотя была у меня такая безумная и частично безответная любовь. Так что, кроме скудной пищи и бесконечных занятий, у меня ещё был нерегулярный секс. Это длилось  долго. Как вялотекущая шизофрения. А прошло само собой. Как насморк. Такая вот история любви. Наверно, у каждой третьей такая бывает. Если не повезёт.
Вот говорят – счастливый человек эгоистичен. Да неправда это. Счастливый человек просто глуп. По-настоящему эгоистичны бывают только глубоко несчастные люди. И деваться некуда. Они всю жизнь ходят по кругу и сами себе наступают на хвост. Пока ОН не отвалится. Вы только ничего не подумайте. Я про хвост!
Так что мой роман будет, наверное, о счастье. Вернее, о его возможности. Или невозможности... Если бы я была буддистом, я отказалась бы от всех своих желаний, чтобы не разочаровываться без конца, успокоиться и этим притупить свою боль. Но я не буддист. Я обычный человек, которому христианские догмы ближе, чем любые другие. Так уж вышло. В моей семье, кроме деда, в Бога никто не верил. Можно сказать, что религию моей семье заменила культура. Или подменила?.. Ведь и в махровые советские времена было много  верующих. Мне даже кажется, по-настоящему верующих было тогда куда больше, чем сегодня. Ведь сегодня всё обесценилось. А то, что не выстрадано человеком, ему не принадлежит. Вся Россия у нас православная, церкви полны.  Но кем они полны? На какие жертвы готовы пойти все эти люди во имя своих убеждений? Мне почему-то кажется – ни на какие. Не может Бог благословлять Маммону и брататься с «золотым тельцом». И если он делает это – это уже не Христос.
Есть такой замечательный кинорежиссёр – Ларс вон Триер. Главная тема его фильмов – жертвоприношение. Для него каждый человек в какой-то момент должен стать Христом и дать себя распять ради другого. Естественно, многие считают Вон Триера чернушником. Потому, что не понимают. Осуждение – в крови у человека. Кстати, поздравляю вас, мои дорогие. Мы с вами живём в обществе, где донос на ближнего прямо поощряется законом. Тебе не нравится сосед? Ноу проблем. Если он любит слушать музыку, вызови полицейский патруль – он шумит. Если у него есть дети, обратись в органы социальной опеки – он плохой  отец. Или плохая мать. А может быть, этот сосед любит пиво? Труба дело. Он – алкоголик. Ему нет места на этой земле! До чего же мы докатились! Доборолись со сталинизмом! Только «чёрных воронков» не хватает! Ну, будьте здоровы. Живите  богато. Если позволит вам ваша зарплата. А если  зарплата вам жить не позволит – так не живите! Никто не неволит!!!
Да. Не понимаем мы друг друга, ребята. Не принимаем. Хотя понять другого трудно. Можно сказать – это подвиг. Мне кажется, знать другого можно только сердцем, а не разумом... Как-то раз в одном поезде мне встретился интересный попутчик. Мы всю ночь проговорили. И он сказал  такую вещь: что такое ВЕРА? ВЕ-РА – это значит Ведать Разум. И наверное, он прав. Много ли людей ведает, что это такое? Мало выучить  таблицу Менделеева или сдать на кандидатский минимум. Вот на человеческий минимум попробуй, сдай. Ведь безумие – это не отсутствие ума. Это отсутствие человека там, где он должен быть. Я это хорошо знаю, потому что живу с сумасшедшим. Моя жизнь так сложилась. Могу вам сказать – это тяжкое испытание. И сколько это ещё  будет длиться, один Бог знает... Иногда у меня у самой  едет крыша, и я забываю, где право, где лево: «Улица, улица, как ты пьяна. Правая, левая  где сторона?»...
Впрочем, с кем бы я ни жила, а мне давно понятно, что мой удел – одиночество. А моя единственная награда – хрупкое равновесие между отчаянием и верой в чудо. Можно сказать – я отчаянно верю в чудо. Только так можно в него верить. В этом нет ничего безысходного. И уже не имеет никакого значения, случится это чудо или нет. Хотя я думаю, что да, случится. Дай Бог терпения нам всем. Ваше здоровье.
Я часто думаю – кто-то обвиняет меня в простодушии, напоминая, что простота хуже воровства, кто-то – попросту в глупости. А всё потому, что маска иронии не для меня. И маска циничного безразличия – тоже... Иногда мне начинает казаться, что я прозрачна, с такой лёгкостью другие проходят сквозь меня. Словно нет у меня ни плотности, ни формы. И даже внутренне я проходима. Как призрак. И вот я спрашиваю себя – не призраки ли все мы в итоге? Мы все стремимся пройти друг сквозь друга. Идти просто по головам – для нас уже этого мало. Ведь мы живём в век виртуальной реальности. Пройди сквозь ближнего. А потом скажи, что ты фаталист. Это судьба. Зачем спасать то, что можно спасти? Пусть всё горит синим пламенем. Зачем протягивать руку? Легче спихнуть этого ближнего в болото, чтоб он там захлебнулся. Ведь болото тоже виртуально. Такие дела.
Ну, моя бутылка потихоньку иссякает. Знаете, почему я пью? По многим причинам. Самая главная из них, пожалуй, та, что я не могу жить с ясной головой. Дело в том, что мне просто физически больно жить. И болит у меня не что-нибудь, а душа. Так что существование души для меня не  вопрос, а факт. И я делюсь им со всеми желающими. То есть с вами. Конечно, за много лет я с этой болью сжилась. Когда я была моложе и влюблялась, ненадолго становилось легче. Но с годами боль эта стала частью меня самой. Уважаемые невропаты и психопаты! У меня для вас есть хорошая новость! В депрессии можно жить не год и не два, а пятнадцать, двадцать лет! И я до сих пор не теряю надежды, что однажды она уйдёт. Вот так запросто. Я проснусь, а её нет. Её нет, а я – есть... Сегодня удивительно ясный, очень весенний  день. Не тепло и не холодно. Хорошо.
Человек редко бывает таким чистым, как земля, когда снег сойдёт. В Западной Европе весну так не чувствуешь и не ценишь. Там, конечно, есть другие прелести. Всё богато, ухожено, эстетично. Нет покосившихся домов, заросших бурьяном полей. Всё работает, всё приносит прибыль. Всё отрегулировано раз и навсегда. Родился. Учился. Женился. Вышел на пенсию. Помер. Аминь! Иногда даже складывается впечатление, что помираешь, не успев родиться. Да. Но зато всё в шоколаде. И если ты крепко помнишь своё место, у тебя есть шанс на нём же и околеть. Это называется – безопасность. И социальные гарантии. Неужели и мы к этому когда-нибудь придём? Ура, товарищи! У нас ещё первоначальный капитал недоукраден!  Вот доукрадём его – и с Богом прямо на тот свет, минуя этот. Ведь лучший мир-то там, а не здесь. Вот и церковь православная нас этому учит. Это у них место здесь. А у нас – сразу там...
...Но я отвлеклась. О чём бишь это я? Ах да. О весне. О весне в моей жизни. Вы знаете, весна в моей жизни всегда много значила. Даже слишком  много. Все важнейшие события случались у меня  почему-то в мае. Видно, судьба у меня такая – маяться. Или это скорее маятник? Нет. Скорее, маховик. Маховик – вещь серьёзная. Не давая маху, головой на плаху... Вот я допиваю свою водку, смотрю на вас и думаю – наверно, больше всего на свете мне бы  хотелось достичь внутренней независимости от всякого подкрепления извне, от малейшего одобрения себе подобных, то есть вас, мои дорогие. Мне хочется грешить, блудить, предаваться  интеллектуальной лени и интеллектуальному снобизму, творить добро по своему разумению и плевать с высокой сосны на всё, что угодно и неугодно нашему замечательному обществу.
Вы знаете, я иногда молчу целыми днями. А если говорю – то сама с собой. Я себе никогда не надоедаю. Сама шучу – сама смеюсь. Я себя не стыжусь, не стесняюсь. Чего и вам желаю. От всей души. Ваше здоровье!
Ну, пойду писать роман. В смысле, повесть. И ждать мая. Ждать осталось недолго – один день. Ну, прощайте, мои дорогие. Мне с вами было хорошо. Надеюсь, это взаимно. А?
Вот она я, Господи. АМИНЬ!

* торжественное оглашение приговора

ИНСУЛЬТ: ВЫЖИВШАЯ

Предлагаю, как говорится, сразу взять быка за рога и приступить к разговору о том, чему и посвящён этот рассказ – о наболевшем. Хотя вы, мои дорогие читатели, возможно, удивитесь, но оно у меня если и болит, то только в буквальном, физическом смысле.
Позвольте представиться – я человек, который выжил после кровоизлияния в мозг, сразу в три его доли с последующей гематомой там около пяти сантиметров в диаметре. Представьте себе эти пять сантиметров, но не где-нибудь, а в голове, да-да, именно там. Ах, какой же этот мозг нежный орган, а главное – он контролирует абсолютно всё, без него не только никакая птица не долетит до середины Днепра, но и никакой человек даже и не успеет начать жить.
Как человек, не только переживший свалившуюся на него беду, но и собирающийся жить дальше и, кстати, живущий, я  начала читать всё, что только удавалось найти и не только профессиональную литературу, написанную на понятном мне языке, но и  классиков. И меня поразило, как мало она освещена в литературе в целом: рак – милости просим, инфаркт – ну куда ж без него, а вот инсульт… Хотя Лев Николаевич, Дюма, Золя, Диккенс, Шмелёв и Чехов и  затрагивали эту тему, но раскрывали её не так, как было бы интересно, к примеру, мне.
То есть с житейской и клинической точки зрения, но никак не показывая изменения внутреннего мира своих героев, не показывая их борьбы, потому что инсульт – это жестокая упорная и страшная борьба, причём борешься ты не с чем-то, а с самим собой, мои дорогие читатели.
Со своей слабостью, немощью, страхом смерти, с ежеминутной болью, с которой даётся каждое движение в больной стороне, и когда оторвать кусок туалетной бумаги – это уже равносильно подвигу, а уж донести её до места назначения – и подавно…
Но это так, мелочи жизни. Теперь приступим к самому интересному – к тому, через что должен пройти человек, чтобы выжить, если повезёт.
Случилось это на работе. Я сидела и занималась документами, и неожиданно для всех,  начиная с меня самой, упала на пол.
Пол каменный, на мне были очки, и они разорвали мне висок. Напротив меня за столом сидела моя приятельница, которая,  увидев, что я лежу в луже крови, поинтересовалась: «Ты чего развалилась? Вставай давай!».
Я работаю в кафе, и бармен предложила вызвать скорую. Я нехотя согласилась.
Обычно инсульт везут в центр, но на этот раз там не дали места и меня отвезли в регион. И моё попадание туда удачей не назовёшь.
Вместо того чтобы спасать меня от нарастающего отёка мозга, они просто сделали его констатацию по  томограмме и на неврологии, а затем и на реанимации целых 10 дней закалывали меня лошадиными дозами нейролептиков – аналогами галоперидола. Ими лечат  буйно помешанных психопатов, а не больных с геморрагическим инсультом. Спас меня только перевод в отделении реабилитации, где я сделала свой самый первый шаг с полным параличом всей левой половины тела.
Кстати говоря, все эти разговоры про так называемое восстановление – бред собачий. Никакого восстановления не происходит, потому что нечему происходить! У тебя будут девственно новые рука и нога которые ровно ничего не умеют и не могут.
Как учится ходить ребёнок? Он сначала ползает, потом встаёт и с поддержкой пытается делать первые шаги в своей жизни. Он спотыкается, оступается, падает бесконечное количество раз – но пробует снова и снова  - и ХОДИТ.
Но ребёнку легче. Для него всё новое, всё игра, всё весело. А взрослому, который, если ему полностью не снесло башку, прекрасно помнит, что он нормально ходил и даже бегал, каково? Какая тут игра? Какое веселье?..
Однако я быстро, за 4 месяца, достигала такого прогресса, какого многие не достигают и за 2 года, к недоумению врачей. Но, к сожалению чем лучше я начинала двигаться, особенно в последний месяц, тем чаще стали появляться жгучие, грызущие, постоянные, доводящие до ужаса и отчаяния боли  во всей пострадавшей половине тела в голове в руке и в ноге и день, и ночь без перерыва на обед и сон, ночь за ночью, день за днём.
Это называется центральная постинсультная боль – нечто вроде невралгии, но в целой половине тела, а не какой-то его части… но такова уж природа  боли и вообще любого страдания – их не видно.
Многие врачи отрицают сам факт существования центральной постинсультной боли, потому что это осложнение при инсульте редкое – от 2 до 15% и, видимо, эти чудом выжившие, я это знаю по своему личному опыту, вызывают у милосердных докторов в основном раздражение. Болит? Там нечему болеть. Это всё нервы. Вам надо успокоиться. Настоятельно рекомендую вам, голубушка, Новую Вильню. Там хорошо и надолго успокаивают. Чаще – навсегда, не правда ли доктор? В ответ доктор многозначительно молчит.
Да, безысходно страдающий человек непонятен для окружающих и неприятен им. Ведь непрошено у некоторых зачем-то даёт о себе знать давно крепко уснувшая совесть. А кому оно надо? Никому. Вот именно.
И я никогда никому не задаю вопроса, сколько же может ещё длиться эта боль? Что мне с ней делать? Как с этим жить? Научите! Но я молчу. Ведь эта боль кричит только внутри меня. Ведь подлинное страдание не кричит и не плачет. Оно молчит.
Так что иногда я неделями корчусь от боли, странно разговариваю, потому что мысли у меня путаются и окружающие навязчиво спрашивают: «С тобой всё в порядке?».
Да,  конечно в порядке, ведь я живу. Я разговариваю, улыбаюсь, шучу и неотступно и страстно, всем сердцем  люблю жизнь и всё  на что-то надеюсь. Кто знает?..

Хотя и очень велико искушение окончательно стать никому не понятной, не возвращаться из внутреннего лабиринта, где так много красоты и муки, так много призрачного свечения,  так много, так много, он завораживает, он манит…
Вполне возможно, что моё новое ощущение внутренней свободы, радости существования, более острого и глубокого восприятия вещей – всего лишь результат гибели и распада части клеток мозга, душевное опьянение, духовный делирий? Тупик, а не путь? Но, может, всё-таки…
Кто знает?..

МОРСКИЕ КАМУШКИ

Моя бабушка, Царствие ей небесное, была человеком необычайной доброты. Потомственная дворянка, она воплощала  лучшие  качества таких людей: благородство, доброту и  независимость.
Но её доброта, чудесная и очень большая, очень много и вредила ей в жизни. Она не позволяла ей судить, и приговаривать зло, и зло благоденствовало.
В советские времена пищу не покупали, а  доставали с большим трудом. Всё было дефицитом, который очень сложно было раздобыть. Огромные очереди, в которых люди теряли последнее здоровье, а то и жизнь, были неизменным атрибутом совка. Я хорошо всё это помню.
Несколько зим мы втроём, мать, бабушка и я  ходили в одних зимних сапогах по очереди. А поскольку в этот период я как раз училась в медицинском вузе, вы можете представить себе, все  сложности.
Так вот. В нашем районе Автово, район этот большой, рабочий, потому что действует Кировский завод, была сеть однотипных универсамов. Выбор там был на редкость убогий. Я помню, как моя мать частенько подбивала меня иногда воровать там продукты и какие-то предметы первой необходимости.
Мыло я чаще всего совала в рукав, а хлеб просто под пальто. Пару раз меня «хватали за руку», но потом всё-таки отпускали – ребёнок же.
Но речь не о  том. Бабушка же моя была человеком  прямо-таки патологической честности. И конечно никогда не позволяла себе ничего подобного, а торговля шла не только в самих универсамах, но и перед ними.
И вот однажды мы с бабушкой натолкнулись на открытый прилавок, где продавались конфеты в глазури «морские камушки» и в «довесок» к ним - десяток яиц. Бабушка растерялась и не сразу сообразила, что надо делать, и весь этот комплект «ушёл» от нас.
Эти несчастные морские камушки я помню до сих пор. Бедная бабушка давно умерла. Она была так богата духовно - и так обделена всей обоймой жизненных благ.
Именно тогда я поняла, что люди, обладающие красотой и крепостью духа, в этой жизни беззащитны и бедны, и ощутила всю силу и хрупкость духовности, чистоты и правды.





 












ДЕНИС ТАРАСЕНКО
(1982)

Литовский журналист. Родился в Клайпеде, закончил Калининградский государственный университет. Карьеру в средствах массовой информации  начинал в «Комсомольской правде – Калининград». С 2006 года – собственный корреспондент «Regnum» в Литве. С 2011 года главный редактор русской ленты «15min.lt.», затем директор ЗАО «Media Solutions and Communication».
 

ЛИТОВСКАЯ ПРУССИЯ: КУКОЛЬНАЯ ПРЕКУЛЕ,
ТРАГЕДИЯ ПЛЕННЫХ ФРАНЦУЗОВ И БУДУЩАЯ НИЦЦА


Литовская Пруссия: кукольная Прекуле, трагедия пленных французов и будущая Ницца. Взморье в Литве не такое протяжённое, как в соседней Латвии, но оказавшись на Куршской косе с ее богатой историей и быстро развивающимися курортными посёлками, ты почувствуешь себя как на Лазурном берегу Франции, а в городке неподалёку - как на шумном немецком пивном фестивале. Пока лето не кончилось, «Экспресс неделя» расскажет о самых интересных уголках этой части страны.

Германия внутри Литвы

Если этим странным летом, в которое волею судьбы все оказались заперты в пределах страны, кто-то ещё не добрался до взморья, то середина августа - лучшее время. Для комфортных путешествий по западной части Литвы есть ещё минимум полтора месяца. Наши ближайшие маршруты будут посвящены именно этим краям, которые колоссально отличаются от тех мест, о которых мы уже рассказывали в прошлых сериях.
Кто-то называет этот регион Пруссией, другие - частью Малой Литвы, третьи – наследием древних куршей. От обозначения суть не меняется. Это совершенно другая местность по архитектуре, истории, даже менталитету жителей.
Наша стартовая точка сегодняшнего маршрута - небольшой городок Прекуле. Ещё десять лет назад в нём проживало чуть больше 1,5 тыс. человек, но близость к портовой Клайпеде (всего в 20 км) сделала его заманчивым местом для любителей спокойной жизни без отрыва от работы в большом городе. В Прекуле сегодня чувствуется явный наплыв клайпедчан, которые строят вдоль берега реки Минии свои усадьбы. Совсем близко и Куршский залив. На побережье выросли настоящие коттеджные посёлки. К уезду сегодня относятся 44 деревни и пять городков, так что хотя сам Прекуле и небольшой, но весь район маленьким никак не назовешь.
Официально город отсчитывает свою историю с 1540 года, когда впервые был упомянут в хрониках. Но точно известно, что на этом месте ещё в XIII веке существовало поселение куршей Ламотина, которое захватили рыцари Тевтонского ордена.
Версии о происхождении названия расходятся. Одни утверждают, что от фамилии трактирщика Прёкуля (Pr;kul), другие, что Прекуле по-жямайтски переводится, как «у камня».
Сегодня в городе есть гимназия, детский сад, музыкальная школа, библиотека, два музея, молодёжный центр. Раньше была даже больница, но попала под реорганизацию. В прошлом веке Прекуле был знаменит своей птицефабрикой, тут же было налажено производство керамических изделий.
Но самое главное, это архитектура. Немецкое влияние пронеслось через столетия и государственные строи. По улочкам города просто надо погулять. На некоторых фасадах зданий в центре проступают немецкие надписи. Узкие проходы между старыми домами с ещё той, довоенной мощённой дорогой, усадьбы, конюшня, отреставрированная хозпостройка с колодцем во дворе. На мгновение может показаться, что очутился в каком-то немецком провинциальном городке, а за углом откроется площадь с народными пивными гуляньями Октоберфеста.
Здесь почти 20 лет жила и творила знаменитая народная писательница Ева Симонайтите. Теперь в Прекуле действует музей, посвящённый в том числе её творчеству. В 2017 году Прекуле получил статус малой культурной столицы. Это переходящий титул, всего на один год, но и сейчас летом тут часто организуют уличные театральные фестивали. Для этого отлично подходит старая историческая рыночная площадь. Рынок, по сути, - это то, с чего и начинался весь городок. Скорее, бурно развивался и стал центром района ещё несколько столетий назад.
В этом году город отмечает своё 480-летие. Перед юбилеем его подкрасили, подчистили, что-то отремонтировали. В роскошном парке, ради которого сюда едут, в том числе и клайпедчане, поставили новые скамейки, стойки для велосипедов.
И, конечно, если уже сюда приезжать, то надо обязательно погулять по навесным мостам через Минию. Река, к слову, хоть и узкая, но очень бурная и регулярно отнимает жизни неосторожных отдыхающих. Потоки воды вымывают дно: стоишь по колено, сделал шаг - и провалился с головой. Но она же одна из любимых трасс для любителей сплавов на байдарках.
Ну а кто не любит таких острых ощущений, но поплавать хочется, то совсем рядом настоящий водный автобан. Следующая точка нашего путешествия.

Именем короля Пруссии

В 1863 году в этом месте началась самая амбициозная стройка тех времён - искусственный канал для доставки грузов водным путём. Целью было обойти Куршский залив, по которому доставлять грузы на плавсредствах тех времён из-за частой ненастной погоды было опасно. Его в итоге и вырыли параллельно заливу.
Канал, присоединённый к реке Минии, должен был вести вплоть до на тот момент Мемеля (Клайпеды) и впадать в Куршский залив. Но для этого пришлось прорыть ровную, как стрела линию, длинной свыше 25 км, шириной 30 м и глубиной 1,7 м. В те годы это была чрезвычайно непростая задача.
В самом начале справлялись своими силами, а канал, получивший впоследствии имя короля Пруссии Вильгельма I, рыли за государственный счёт, с собранных налогов. Но после Франко-прусской войны 1870-1871 годов, в которой Франция потерпела поражение, сюда привезли пленённых солдат, которые продолжили работы. В некоторых источниках утверждается, что рыли даже руками, а во время строительства канала погибло множество военнопленных. Впоследствии, уже в наше время, им установили памятник.
В итоге к 1875 году строительство было завершено. Кроме канала, появились шлюзы, мосты, а сохранившийся до наших дней шлюз в Ланкупяй - единственный в Литве, которому присвоен статус объекта технического наследия.
По каналу пошли грузовые суда, плоты, доставлялся лес. Ну а сегодня это очень популярная трасса водного туризма: теплоходы, байдарки, каяки, прогулочные катера.

Будущая литовская Ницца

А наш путь - в посёлок Дрявярна, который стал настоящим открытием этого лета. Если ещё пять лет назад его называли «концом света», то сегодня в это местечко наведывается иногда и по 10 тысяч человек в день. Построили современную пристань, смотровую вышку с видом на Куршский залив, вырос целый яхт-клуб, а вместе с ним - множество домиков под краткосрочную аренду. Причём всех типов - от недорогих контейнеров без особых удобств, но с койкой, до люксовых хижин с бассейном во дворе. Импульс, как это сегодня часто бывает, появился с помощью европейских денег. Как только привели в порядок территорию, подтянулся и бизнес. В 2016 году, компания, которая решилась вложиться в это полностью забытое место, обязалась инвестировать в строительство и оборудование домиков для отдыха 238 тыс. евро. В итоге вложили 2,5 млн евро. Но уже в 2017-м комплекс принял 54 тыс. отдыхающих, через год - уже 66 тыс., а в 2019 году были дни, когда в Дрявярну заезжало по 10 тыс. человек. И совершенно точно пик прямо сейчас, когда изголодавшиеся по путешествиям жители открывают для себя новые уголки Литвы.
По сути, это полноценный крупный развлекательный комплекс с портом, кемпингом, рестораном и множеством прибрежных развлечений. На катерах отсюда же можно переправиться в Юодкранте на Куршском заливе. И это намного интереснее, чем переправляться в заповедник на пароме в Клайпеде. В этом месте залив уже широкий и путешествие не на пять минут. Но можно и на скоростном катере всего за 12 минут.
Когда попадаешь в Дрявярну, первое, что чувствуешь - это аромат копченой рыбы. На месте коптят и сразу же продают. Есть тут и исторический акцент - этнографическая усадьба, где проводят различные культурные мероприятия, кто-то организует банкеты и целые вечера.
Но главное достоинство Дрявярны - это возможность полноценного водного путешествия по рекам, каналу и даже заливу. Отсюда можно попасть в литовскую Венецию - посёлок Минге, где нет дорог, а сообщение между улицами и домами только на плавсредствах. Доплыть до мыса Вянте и даже до Русне. Но это уже точки наших будущих маршрутов. Рассказанных сегодня для однодневного путешествия хватает сполна. В Дрявярне и вовсе хочется провести хотя бы выходные, а лучше – неделю. Возможно, это место станет яркой точкой на карте туристической Литвы. Собственный Лазурный берег.



































СВЕТЛАНА УСТИМЕНКО

Современный журналист. Главный редактор газеты «Живоносный источник» (Висагинас). Составитель трехтомника «История Михновской общины» (2015-2017).

ИСТОРИЯ МИХНОВСКОЙ ОБЩИНЫ
Протоиерей Понтий Рупышев
(18.08.1877 — 23.01.1939)

«Единство духа в верующих зивисит от степени самоотвержения их ради Христа. Если мы без саможаления понуждаем себя к послушанию решительно во всем Святой Церкви, несмотря на страсти, труды и болезни, и к подвигам спасения, то становимся один дух со Христом и в Нем  и со всеми любящими Его, т. е. Святыми и подвизающимися, и пребываем в теснейшем союзе и единении с ними, которые и переживаем».
Из письма о. Понтия Рупышева к епископу  Ф. С. в Сербию. 1924 г.


Понтий Петрович Рупышев родился 18 августа 1877 года в небольшом уездном городке Ошмяны1 Виленской губернии в семье надворного советника Петра Виссарионовича Рупышева и жены его Александры Даниловны. Младенец появился на свет очень слабым, и врач сказал, что проживет он всего несколько часов. Местный протоиерей, настоятель Ошмянской церкви Даниил Петровский, отец Александры Даниловны, поспешил крестить внука и дал ему имя Понтий 2. По святцам это был день святого мученика Понтия Римлянина, который и стал небесным покровителем новорожденного. Вопреки прогнозам врача , малыш выжил. И, как оказалось, в маленьком болезненном тельце пребывал могучий дух, в будущем спасший множество душ. Так начался земной путь исповедника веры Христовой, подвижника и пастыря протоиерея Понтия Рупышева.
Петр Виссарионович служил в сфере образования канцелярии. Начинал свою деятельность с должности учителя приходского училища и концу службы был назначен столоначальником канцелярии попечителя Виленского учебного округа. В послужном списке значится, что за отличное усердие по службе и особые труды П. В. Рупышев был награжден орденом Станислава III степени (1881 г.) и орденом святой Анны III степени (1889 г.). По причине занятости на службе у него не хватало времени заниматься детьми. Когда мальчику исполнилось шесть лет, умерла его мать, и за маленьким Понтием, его братьями и Павлом и Петром, а также за новорожденной сестрой Екатериной стала присматривать родственница. Она не вникала в тонкости воспитания детей и секла их розгами. Больше всех доставалось маленькому и тихому Понтию, который покорно сносил наказания за шалости своих братьев, имевших гордый нрав и не позволявших себя наказывать. Спустя три года после смерти жены Петр Виссарионович женился вторично. Воспитанием детей занялась мачеха, которая по-своему любила Понтия.
В августе 1885 года Петр Виссарионович был переведен в город Вильно на должность учителя параллельного отделения приготовительного класса Виленской Первой Правительственной гимназии. Там же стали учиться и его сыновья.    
Понтий учился хорошо, несмотря на то, что учеба из-за слабого здоровья давалась ему с трудом. Товарищей он сторонился, резко отличался от них своим поведением, был кротким и самоуглубленным.
Уже в гимназии Понтий твердо решил посвятить свою жизнь Богу и очень желал монашества. Однако Петр Виссарионович не хотел об этом даже слышать. Узнав о намерении сына, он рассердился, отругал его и не позволил бросить гимназию. Понтий покорился воле отца, но в душе не оставлял желания уйти в монастырь. С этого времени он стал вести еще более строгий образ жизни, и все свое внимания уделял учебе и церковным богослужениям, что совершенно было непонятно родным и окружавшим его людям.
Сверстники над ним смеялись и часто обижали, но, имея кроткий нрав, он терпеливо вносил все насмешки и обиды. С детских лет Понтий любил и почитал о. Иоанна Кронштадтского . Первая их встреча произошла 4 октября 1893 года. Тогда отец Иоанн с пастырской поездкой в Леснинский монастырь проездом посетил Вильно. В этот день он служил в Виленской приходской  Свято — Николаевской церкви. Высокого гостя сопровождал настоятель храма — священник Митрофан Померанцев. Юному Понтию очень хотелось увидеть великого подвижника, но из-за огромного скопления людей в церковь пройти было невозможно. И, узнав, где проедет пастырь, он побежал на Антоколь. Отец Иоанн, проезжая по улице, заметил юного гимназиста и, немного приподнявшись с сидения, снял шляпу и поклонился ему. А на вокзале перед отъездом пастыря из Вильно Понтию удалось получить у него благословение.
В 1895 году, после окончании гимназии, Понтий поступил на юридический факультет Московского Императорского Университета (ныне МГУ). И здесь он не меняет своего образа жизни. Однокурсники и там подсмеивались над Понтием, но в его присутствии не решались неподобающе отзываться о Боге.
Учеба в университете продолжалась недолго. На первом курсе юноша серьезно заболел , да так, что потребовалась сложная операция. Врачи не давали никаких гарантий и прогнозировали летальный исход. Перед тем, как лечь в больницу, Понтий поехал в Великий Устюг попрощаться с отцом.
На удивление врачам операция, сделанная в феврале 1896 года, прошла успешно, но для восстановления подорванных болезнью сил пришлось оставить учебу в университете и вернуться в            
Великий Устюг. Некоторое время довелось работать учителем в неподалеку от этого города. В этом же году умер Петр Виссарионович. Незадолго до смерти отец благословил сына вступить на путь священства, но стремления к монашеству не поддержал.
9 декабря 1897 года Понтий занимает освободившуюся вакансию псаломщика в Воскресенском соборе г. Лальска 3.
Заметив у него дар проповедничества, настоятель храма о.Алексий Попов благословил Понтия произносить проповеди, и в те дни, когда он проповедовал, храм был переполнен верующими.
Однако из Лальска пришлось уехать. Случилось так, что Понтий понравился юной дочери настоятеля, да и отец девушки благоволил к нему и видел в молодом псаломщике будущего зятя и второго священника в соборе. Но Понтий не помышлял о создании семьи. Серьезные духовные искания влекли его на путь монашеского служения.
Стремясь уйти в монастырь, он в 1897 году обратился за благословением к епископу Великоустюжскому Антонию  Каржавину. Однако владыка благословения не дал, а предложил стать священником.
С целью устроения своей дальнейшей жизни Понтий Петрович отправился в паломничество по святым местам . Ему довелось посетить Лавру преподобного Сергия, Саровский, Угличский, Соловецкий монастыри, а также Оптину Пустынь, где некоторое время был на послушаниях. Там встречался со многими подвижниками: прп. Варнавой Гефсиманским, прп. Иосифом и прп. Анатолием Оптинскими…
Духовная дочь протоиерея Понтия Варвара Николаевна Корецкая в своих воспоминаниях пишет: «Современные подвижники видели в молодом человеке своего собрата по духу...»   

* * *
Официальным поручением Ковенского благочинного протоиереем Евстафием Калисским от 16 декабря 1920 года за № 432 о. Понтий был командирован в г. Новоалександровск4. для совершения богослужений в Рождественские праздники, Новый год и Крещение, а так же для посещения православных прихожан в окрестностях.
В то же время, желая обезопасить свою церковь от разорения и сохранить веру, с усиленным ходатайством прислать им срочно священника, обратились к владыке прихожане храма Рождества Пресвятой Богородицы г. Троки 4.
В своем прошении они обращали внимание на то, что:
«… в храме богослужения не совершаются, польское Правительство требует убрать иконы, а помещение занять для войск».
В резолюции епископа Елевферия предписывалось - «незамедлительно нужно обратится к Польской власти с просьбой принять меры к недопущению незаконного посягательства на храмы...».
4 марта 1920 года Преосвященным Елевферием иерей Понтий Рупышев назначается священником Рождество — Богородичной церкви уездного городка Троки, Виленского воеводства. Также в его ведение переданы и другие приходы Трокского благочиния, где не было священников: Сумелишский, Кронский, Высокодворский, Евьевский4.
9 июня 1920 года, согласно поданного прошения о необходимости дать образование своим детям в высших учебных заведениях г. Вильны, отец Понтий был перемещен на должность настоятеля Александро-Невской (Новосветской) церкви в г. Вильне.
За ним по-прежнему оставалось и временное служение в храме в г. Троки.
После войны Новосветский храм нуждался в ремонте. В нем не имелось ни утвари, ни денег. Однако сильная вера и молитва помогли о. Понтию восстановить полуразрушенную церковь.
В храм приходилось ходить через весь город. Жилье, которое смог найти себе священник, находилось в другом конце Вильно. Это, как пишет В. Н. Корецкая, «была проходная комната, где стояла кровать без матраца и подушки, покрытая лосиной шкурой. На этой кровати уставший Батюшка спал, не раздеваясь, после дневных трудов».
После окончания войны необходимо было иметь полное представление о том, в каком состоянии находятся храмы и в чем нуждается паства. С этой целью епархиальное управление направляло в приходы священников, которые должны были не только провести обследование и предоставить в епархию отчеты о состоянии дел, но и помочь верующим возродить приходскую жизнь, уничтоженную войной.
Выяснить положение дел в отдаленных приходах Виленской и Ковенской епархии владыка  Елевферий возложил на отца Понтия.
При выполнении этого поручения священнику приходилось пересекать демаркационную линию, разделяющую Польшу и Литву.
К пастырскому служению отец Понтий всегда относился с большой ответственностью. Ему довелось восстанавливать развалины Александро-Невского храма в Вильне, церковь Рождества Богородицы в Троках. Обследование, порученное владыкой, продолжалось почти три месяца. За это время иерей Понтий Рупышев посетил почти все приходы Трокского (Тракайского) и Ковенского (Каунасского) благочиний, докладывая о «мерзости запустения» на месте многих заброшенных по чрезвычайным военным обстоятельствам храмов.
Из-за отсутствия  транспорта добираться до нужного места в ясный день и непогоду приходилось пешком или на попутных подводах, а ночевать доводилось в крестьянских избах.
Из отчета иерея П. Рупышева в епархию:
«13/26 сентября с. г., совершив утром будничное богослужение в м. Евье, я отправился в пешком в м. Сумелишки (20 верст). По дороге заходил в деревни, где есть православные, и приглашал их придти на другой день утром на молитву и собрание в Сумелишки».
Приходы повсюду находились в разрушенном состоянии. В них некому было совершать богослужения. Верующие из самых отдаленных уголков епархии обращались к владыке с прошениями прислать священника, хотя бы на небольшой срок. И отец Понтий, предолевая сотни километров , не раз посещал эти приходы.
Так по прошению прихожан, Указом его Преосвященства Епископа Елевферия от 8 июля 1920 года он был направлен в храм села Дубатовка, Свенцянского уезда, где тоже не было священника.
О том, насколько небезопасно было добираться до назначенных мест, отец Понтий пишет:
«12 сентября 1920 г. я направился, было в м. Меречь пешком от ст. Ораны, куда прибыл поездом, но, пройдя 15 верст, должен был под пулечной и пулеметной пальбой вернуться обратно, ввиду начавшегося наступления поляков на литовцев. По той же причине не мог поспешить и в м. Олькеники, куда тоже я намеривался зайти (7 верст от ст. Олькеники), хотя епархиальный совет и упустил его из виду».

1Прим. Ошмяны (белор.) - город в Гродненской области Белоруссии (раньше в Виленской губернии Российской империи). Город находится в 52 км от Вильнюса.
2 Греч. Pontios – морской
3 Клировая ведомость. Сайт (ВЕВ, 1998, №2): бывший студент Императорского Московского Университета Понтий Рупышев 9 декабря 1897 года был определен на вакансию псаломщика к Лальскому Воскресенскому собору г. Лальска Велико — Устюжского уезда Вологодской области. (Ныне — Лузский район Кировской области). 
   4 Прим. Совр. Зарасай, Тракай, Семелишкес, Круонис, Аукштадварис, Вевис.

























УЮКИН ЕВГЕНИЙ
(1946)

Кандидат физико-математических наук. Работал старшим научным сотрудником Института кристалло-графии Академии наук СССР (Москва). Участник литературной студии «РуСло», Вильнюс (1997–1998) и студии поэзии «Созвучие» (2007–2010). Ряд стихов опубликован в поэтическом сборнике «Созвучие, 2008», а также вместе с повестями – в литературном русском альманахе «ЛИТЕРА» (2008, 2010, 2017), газете «Вильняле» Ассоциации русских писателей Литвы -  членов Союза писателей России. Издал книгу поэзии и прозы «Записки провинциального дилетанта» (2016).
С Е Р Е Д А

Почему я начал писать о своем детстве и отрочестве? Не знаю. А почему его описывали Максим Горький, Николай Помяловский, Николай Гарин – Михайловский, Иван Гончаров, Валентин Распутин? Наверное, на определенном этапе жизни события, происходившие в детстве, становятся как-то более значимыми для себя самого и просятся выйти из глубины сознания то ли в виде рассказов детям и внукам, то ли на бумагу, если нет рядом того, кому хотелось бы это рассказать. Может быть, это как- то запрограммировано генетически. Ведь с уходом из жизни человека память о нем остается как о взрослом (если остается вообще), а ведь каждый из нас был когда-то ребенком и прожил в этом состоянии серьезную полоску жизни со своим счастьем и горем, любовью и ненавистью. И жизнь эта проходила бок о бок с жизнью того места, где рос или, как писал Л.Н. Гумилев, с биосферой и ландшафтом той местности. Как бы то ни было, что-то толкнуло меня взять лист бумаги и начать вспоминать эти далекие дни (прошлого века!), когда маленький человек есть таинство: что из него получиться, кем он станет впоследствии -  никому не дано знать. А тем не менее, я уверен (да, наверное, не только я), что детские годы оказывают существенное влияние на становление человека, как личности, на его будущий характер, привязанности, склонности, видение и понимание окружающего мира. 
Все детство мое прошло, по большей части в общении с бабкой и дедом.  Дед мой был кузнец. Половину жизни провел он в деревне Мельниково Костромской губернии. Была у него там своя кузница и жил он с семейством совсем неплохо. Дом его стоял на берегу речки Солоницы. И какую только рыбу дед не ловил в этой речке. Рассказывал, как он ночью ловил рыбу с лодки острогой. А один раз поймал такую щуку, что, перекинув ее через плечо, шел домой, а хвост щуки волочился по земле. Были у него и выездные лошади и для работы и остальная нужная для хозяйства живность. Учиться ремеслу деда отдали в 11 лет. Чужие люди, чужой хлеб, подзатыльники и побои – все это он пережил. И когда читал мне, маленькому, рассказ Чехова про Ваньку Жукова, то всегда, прослезившись, говорил, что этот рассказ про него. Был он высокого роста, немного сутулый, худощавый и жилистый. Голову и лицо брил «опасной» бритвой, всегда сам. Большой нос с горбинкой. Характер его был неунывающий, без дела не сидел никогда. Вечерами зимой подшивал валенки, а летом строгал что-то на верстаке во дворе. По дому и двору дед круглый год ходил в огромных валенках. Человек дед был очень общительный. Знакомился легко, язык у него был подвешен замечательно. «Будем знакомы, Иван Уюкин!» - типичный подход деда где бы то ни было. Голос громкий, «командирский». Звал я его «Дюдя» (дюдька, дюдь), почему так, не знаю, а бабушку – «Баб». Когда сердился, на них, тогда дюдя становился «дюдящиной», бабка – «бабащиной», а мать, соответственно, «мамащиной». Любимыми поговорками деда были: «Пьяница проспится – дурак никогда!», «Амба – зверь летучий!» - что это означало я не знаю до сих пор и «Сказано – сделано!». О своем отце, Егоре, дед нередко рассказывал. Из рассказов этих я запомнил, что как-то еще в деревенской жизни молодой жеребчик, желая поиграть, схватил Егора за шапку и прихватил волосы, тот заорал, а дед при этом смеялся. И еще дед почему-то боялся, что когда он будет старым, то я буду его кормить из корыта (вместе со свиньей) из чего можно сделать вывод, что он отца своего, быть может, кормил именно таким образом. Это вовсе не характеризует его, как изверга. Такая была жизнь на Руси и далеко не все написано в книгах классиков, потому что они, как и любой человек видели и описывали только то, что их окружало или что- то им рассказали. Бабушка     происходила из церковной семьи Тороповых и, наверное, поэтому была очень набожной. Кажется, какого-то священника из ее рода звали Арсений.
Семья у деда и бабки моей, Елены Васильевны, была большая – девять человек детей. Выжили четверо. Когда настала пора коллективизации, дед посадил свою семью на телегу, запряг лошадей и с минимальными пожитками и, конечно, с самоварами тронулся в город и подальше от деревни. Как я сейчас понимаю, чтобы потерялся след «кулака». Наемный труд, говорил мне дед, он не использовал, а молотобойцем у него была жена, Елена Прекрасная, как часто он ее называл, когда был навеселе. Бабушка имела черные с проседью волосы, была худощавой, лицо с провалившимися щеками и нос с сильно выраженной горбинкой. Замечательны были ее руки, свидетельствующие о тяжелой работе, которую они переделали в своей жизни, узловатые, темные и большие. Когда они лежали у нее на коленях, было впечатление будто отдыхают отдельно от остального тела. Грамоты бабушка не знала, была верующей и в красном углу избы висели у нас три иконы в окладах, под которыми по церковным праздникам она зажигала лампадку. Дед в отличии от нее закончил 4 класса церковно-приходской школы, любил по вечерам читать что-либо вслух и комментировал с печки прочитанное для всех. Читка происходила всегда на печке и, чтобы было видно, дед прикреплял лампочку на длинном шнуре поближе к печке. В Бога не верил и подтрунивал над бабушкой по этому поводу. Огород при доме был на бабушке. Дед только помогал вскапывать и поливать, а так, как помню, все лето бабушка согнувшись работала в огороде. 
Выпивал дед часто, почти каждый день, хотя как он сам говорил, до 30 лет не курил, а до 40 – не выпивал. Трудно, конечно, было в это поверить, но так говорил – видимо, сам верил. Кузница была у него при 2-й фабрике, у реки Шачи. Делать он умел практически все: от ножа и косы до разных запоров (время тогда было бойкое после бериевской амнистии). Да и инструмент всякий: молотки, топоры. А еще ковал лошадей и «перетягивал» колеса телег. Лошадей он часто ковал не в «станке», а на своем колене (человек был физически очень сильный). И однажды помню пришел домой весь в крови – укусила лошадь. И не просто укусила а вырвала клок мяса из предплечья (я видел эту его рану, когда бабушка перевязывала ее). На другой день пошел на работу. Зарабатывал дед по тем временам неплохо и деньги все отдавал бабушке. А пил то, что приносили «в благодарность за халтуру». Делать этого, конечно, было нельзя, но и не делать тоже было трудно. Деду была нужна лошадь два раза в год: посеять картошку на 10 сотках (я расскажу позже об этом подробнее) и убрать ее. Пил, конечно, не один, а с теми, кто приносил бутылку. Был у него молотобоец, Алексей Капустин. Словом, к концу рабочего дня дед был уже хорош. Вся улица Деревенская знала, когда Иван Егорович возвращался с работы. Только он ступал в начало улицы, как начинал орать какую-либо песню. Знал он их немало. «Комаринскую» - плясовую мог напевать очень долго и все разные куплеты. Я любил, когда дед брал меня с собой в кузницу. Она представляла собой довольно ветхое сооружение, насквозь прокопченое. Горн, с постоянно горевшим огнем, ручные меха для поддува воздуха в горн. Множество всяческих инструментов, запах металла и гари.
Надо сказать, что несмотря на материальные потери, дед никогда не поносил Советскую власть. И делал это не из-за страха какого-то, а просто не держал зла и все. И считал ее по большому счету справедливой. Сейчас много говорят, что при Сталине все боялись слова сказать и жили в атмосфере страха. Может, кто и жил с этим страхом, а дед мой не испытывал никакого страха по отношению к власти. И даже был какой-то человек на фабрике из начальства, который должен был контролировать работу кузницы – ничего он с дедом поделать не мог - заменить было некем!
С началом войны деда взяли в армию, служил он в Москве где-то в районе Тушина. Конечно, работал в кузнице, при аэродроме. Время тогда было тяжелое и голодное.  Сын, Виктор, был в действующей армии, там же была медсестрой и старшая дочь Зина. Дома осталась бабушка с моей мамой и младшей дочерью Люсей. Как-то получил он из дома письмо, что есть дома нечего – голодуха. Дед был человек решительный, с авантюрной жилкой. Он никак не мог допустить, чтобы вымерло его семейство (и так потерял половину), да и жену свою он, видимо, любил ни на шутку. Сделал он вот что. Во время работы бросил в валенок раскаленный уголь и терпел какое-то время, пока не запахло горевшим мясом. Прожег ногу до кости. Попал в госпиталь и, когда потом подзажило, на комиссии продемонстрировал, что нога у него не сгибается в области ступни. И как не пытались согнуть у него ногу, не смогли (сила у него была большая). Комиссовали. Вернувшись домой он сразу устроился работать в колхозе, в кузнице и хлеб в доме не переводился. Он спас семью и подкармливал других людей. Сестру с сыном, еще какого-то паренька спас от голодной смерти. Правда, потом этот паренек связался с нехорошей компанией и стал вором, причем довольно удачливым и в авторитете. Во время войны и сразу после нее криминогенная ситуация в наших краях была тяжелой и этот паренек обезопасил деда от посягательств «непрошенных гостей». Можно, конечно, осуждать деда, дескать в трудную годину для Родины и т.д., когда другие проливали кровь на фронте. Но ведь сын его и дочь тоже проливали свою кровь (дядя мой вернулся с фронта весь израненный и с 11 осколками в пояснице). Я деда не осуждаю.
Mама моя, Евдокия Ивановна, еще до войны окончила учительский институт и работала первое время в Лухе, в начальной школе. После войны директорствовала в школе ФЗО (фабрично-заводского обучения). Это что-то вроде современных ПТУ, но ученики, в основном завербованные по деревням, жили, учились в этой школе и одновременно работали на фабрике. Затем была заместителем директора фабрики №2 по быту. Дома у нас был в то время телефон – единственный, наверное, во всей Кучихе. Даже столбы специальные поставлены были, чтобы подвести его к дому. Я каждый день названивал маме, мешая ей, вероятно, работать и надоедая телефонистке (звонить можно было только через коммутатор). Мама меня, конечно, ругала за это. Эту пору я помню потому, как мама меня иногда брала с собой в инспекционные поездки по пионерским лагерям, которые были в ее ведении. Был у нее вначале тарантас с лошадью и кучером. Потом выделили какую-то трофейную машину с шофером, дядей Абришей. Трудно сказать, на чем было лучше ездить. На тарантасе ветерок обвевал, когда лошадь пускали  вскачь, а на машине было, пожалуй, интереснее. Ребятишки всегда тянутся к машине почему-то. Мне даже нравился запах бензина, машинного масла и вообще все машинные запахи. В лагерях, пока мама занималась своими делами, отдавали меня в какой-нибудь отряд и я проводил время на реке. Загорал, плескался в воде. С удовольствием обедал в лагере. Работала она потом заведующей детским садом, а большую часть жизни -  директором детского дома. В городе ее уважали, а в Кучихе (наш район), сколько помню, выбирали каждые выборы депутатом в местный Совет.
Отца своего я не знал со дня своего рождения до 16-17 лет, когда я провел с ним несколько часов не лучшего времени в своей жизни. Фамилия его Козлов. Я никогда не спрашивал маму, что у нее с ним произошло, а сама она не считала нужным говорить об этом. Вспоминаю, кто-то рассказывал, что надо ему было уехать на Урал (в войну он служил в контрразведке «Смерш»), человек он был военный, а она не поехала с ним. Почему – не знаю. Узнал потом при встрече, что во второй семье было у него трое детей: один мальчик и две девочки. Работал он под конец начальником охраны на фабрике 8- Марта в Иванове. Могу сказать одно - я никогда не чувствовал себя как-то обделенным в жизни по поводу отсутствия отца. «Кто-то спрашивает тебя на улице, возле техникума» - передали мне. Пошел. Смотрю стоит черноволосый мужчина. Что я тогда почувствовал – не помню. Позвал меня почему-то к себе домой. Увидел своего брата, немного меньшего, чем я и двух сестренок небольших, женщину – жену отца. Отец достал откуда-то бутылку водки и закуску, кровяную колбасу (я ее терпеть не мог). Сели втроем: отец, я и младший брат. О чем говорили – не помню. После выпивки отец пошел меня провожать. Приглашал меня заходить к нему. Обнял и заплакал. Думаю, что это были пьяные слезы. Я тоже порой пускаю слезу, когда переберу слегка. Что удивительно, я совершенно не запомнил его лицо, хотя у меня очень хорошая память на лица. Больше я отца своего не видел.
Когда я учился в 4-5 классе мама вышла замуж за Владимира Семеновича Колесникова. Был он бывший летчик – фронтовик и бывший зэк. По-моему, из заключения он с одним своим другом и приехал в наш город. Тот друг познакомился с одной заведующей детским садом, маминой подругой. Владимир Семенович был неплохой человек. Семья его бывшая была где-то на Урале, почему и как он ушел из нее -  я не знаю. Во время войны летал он на штурмовике. Часто летали они, по его рассказам, на низкой высоте в поддержку наступающей пехоте и когда немцы, не выдержав атаки выскакивали из окопов и бежали по полю штурмовики буквально «стригли» их винтами. Рассказывал, что на аэродроме после полетов на винтах оставались волосы и фаланги пальцев вперемешку с кровью. После войны он работал где-то физкультурником и жил в общежитии вместе с какими-то двумя молодыми людьми. Был у него хороший трофейный приемник, позволявший слушать западные радиостанции. И вот как-то эти двое похвастались в разговоре между собой, что изнасиловали девушку. Ему это не понравилось и он сделал им замечание, что дескать ничего хорошего в этом нет. Все бы ничего, но ребят этих арестовали и на допросах они, подумав, что это он их «заложил» сказали, что их сосед слушает «Голос Америки». Так получил он свой срок. Сидел в лагере в Советской Гавани, на Дальнем Востоке. Сделал там карманные шахматы, которые у меня сохранились до сих пор и я передал их сыну. Любил рисовать «по клеточкам» с разных открыток и неплохо это у него получалось. Работал он физкультурником на 1-й фабрике. Не помню, чтобы он выпивал и отношения с мамой у них были хорошие. Другое дело дед и бабушка. С самого начала приняли они его в «штыки». Деду он был подозрителен потому, что отказывался с ним выпить. А бабушка жалела меня и не хотела, чтобы я от них уходил. А дело шло к этому. Мама имела возможность иметь служебную квартиру в детском доме. Но, где-то через полгода дядя Володя (так я его называл) неожиданно заболел, обнаружили у него опухоль в голове. Сделали операцию, но он все же умер, не выходя из больницы. Было его жалко.
Вообще-то я плохо кушал дома. Не ел ни мяса, ни рыбы. Бабушка варила мне отдельный суп «пустой», с картошкой и свежей капустой, который потом «забеливала» молоком. Любил яйца (яишницу с блинами и всмятку), пироги бабушкины очень нравились. Бабушка удивительно хорошо умела готовить пироги. Молоко любил. Много ел сахару. Сахар был кусковой и хранила его бабушка в полотняном мешочке, подвешенном на стене кухни, чтобы я не мог достать. Но я подставлял табуретку, когда бабушка выходила на двор и вытаскивал здоровенный кусок. Меня, конечно, ругали – вводил в расход. Дед придумал даже пугать меня, что якобы заболею сахарной болезнью. Но потом это прошло само собой. Видимо, была такая потребность у организма, а может, баловство одно.
Хочу отметить одну особенность быта. Бабушка никогда не садилась за общий стол, а ела после всех. Исключение составляло чаепитие. Чаю выпивали много, но самовара хватало. Во время чаепития вели разговоры, дед любил поговорить. За ужином почему-то было принято есть лук, обваренный кипятком.
Была у бабушки родная сестра старшая, Евлампия Васильевна, я ее звал баба Ланя. Она заслуживает того, чтобы сказать о ней несколько слов. Жила она одна – детей не было. Замужем она была и мужем ее был революционер. Погиб в Гражданскую войну. Жила  в «казармах» - так называли единственные тогда в городе жилые дома из красного кирпича с коммунальными квартирами. Часто приходила к нам и ругала деда за пьянство (дед ее, конечно, не любил за это). С бабушкой обсуждали они всякие новости, интересные только им двоим. При этом называли друг друга «дурой». В обращении этом не было плохого смысла: «Слушай-ка, дура, ...» - было популярным обращением между близкими людьми в наших краях.  Плохо видела баба Ланя под конец своей жизни. Дожила где-то до 95 лет, пережила и деда и бабушку и умерла в доме престарелых. Я любил бывать у нее в гостях. Во-первых, мне нравилась ее комнатка, уютная, чистенькая и очень теплая (в нашем доме зимой было довольно холодно – протопить было трудно: надо было тепло одеваться и ноги держать в валенках). Во-вторых, у нее был такой напиток «гриб» в трехлитровой банке и наливали его в стакан с содой и сахарным песком – было очень вкусно. И, в-третьих, она позволяла мне колотить гвозди в деревянную дощечку сколько хочешь (работала она уборщицей в столярной мастерской).   

Жили мы в своем деревянном доме (в каких жили подавляющее большинство жителей города), в котором стояла довольно большая русская печь. И готовила бабушка в основном в печи (летом топился «подтопок» - огонь находился непосредственно под металлической плитой шестка). Особенно хорошо получались у нее пироги: с картошкой, с капустой, с зеленым луком и яичком. Я таких пирогов никогда в жизни больше не ел. Пироги были большие, полумесяцем. Очень любил есть их, запивая молоком.
В доме были две комнаты, разделенные печью с небольшим простенком. Со стороны передней – так называли комнату, три окна которой выходили на улицу, стенка печи была облицована «изразцом». Другая комната, поделенная тонкой перегородкой, называлась кухней. В большей ее половине спали дед с бабушкой. Над проходом между комнатами - за печкой, под потолком были полати, на которых, как только подрос, любил спать. На них также осенью клали на старое ватное одеяло дозревать помидоры.
В передней стояла кровать мамы, круглый (разборный) обеденный стол, платяной шкаф и этажерка с книгами. Как обеденным - столом в передней практически не пользовались, только по праздникам, когда приезжали и приходили гости. Возле изразцовой печки стоял старый с потрескавшейся черной кожей диван. Спал я на раскладушке и почему-то любил с головой под одеялом. Наверное, потому, что зимой в доме было довольно- таки холодно. И хотя дед ставил на зиму на окна вторые рамы, щели затыкались ватой и заклеивались бумагой, на этих рамах нарастал лед и снежные узоры. Моей обязанностью было промокать воду в специальных углублениях внизу этих рам. Над тремя окнами в передней висели три картины, написанные маслом на холсте, которые рисовал один местный художник. Основной деятельностью этого художника было рисовать рекламные полотна в кинотеатре. На одной из картин было изображено «Утро в сосновом бору» Шишкина, на остальных двух картины Левитана с видами Волги.
Освещение в передней было обыкновенной лампой накаливания, а позднее сосед, дядя Слава провел люминесцентное освещение. Ну, тогда я, конечно, такого слова не знал, и не только я. Звали это освещение «дневным».
В начале 60-х годов мама купила телевизор «Рекорд». Был он один из первых на нашем конце улицы и вначале какое-то время приходили соседи посмотреть на новинку. До этого у меня собирались ребята и мы смотрели различные фильмы через фильмоскоп. В основном это были сказки, но один фильм был вполне серьезный и назывался «Убийство на улице Данте». В нем играл совсем молодой артист Михаил Козаков.         
Перед сном я придумывал какие-то сюжеты по мотивам прочитанных книг или увиденных кинофильмов. Причем, выдумки эти продолжались изо дня в день, как многосерийные фильмы. Если бы мне пришло в голову записывать все это на бумагу, то в сценариях наш кинематограф был бы обеспечен на много лет вперед (по детским кинофильмам). Помню два сюжета, которые я бесконечное количество раз обыгрывал. Один - это я сконструировал самолет (я смастерил пару моделей самолетов из наборов деталей с пропеллером и резинкой вместо двигателя) и участвую на нем в войне. Второй – сконструировал подводную лодку из бочки (где-то прочитал такой рассказ) и тоже участвую в разных приключениях.
На печи можно было вполне поместиться вдвоем. Дед так все время спал на печи. Зимой я тоже любил забраться на печку после холодной улицы. Раздвинув тряпье, ставил ледяные ступни на горячие кирпичи. С этой печью была связана история моего выздоровления в младенческом возрасте. Было мне, как рассказывали, где-то около года, как привязалась ко мне какая-то болезнь, связанная с желудком. Это не удивительно было, поскольку санитарии в доме какой-то особенной не было. Лечили меня в городской больнице – без результата. Отвезли в областную и там ничего поделать не смогли – понос и похудел, как в концлагере (плохо, видимо, кормили). В конце концов сказали, чтобы забирали домой – помирать. Дед говорил, что это он заставил маму забрать меня. Как только привезли, бабушка сказывала: оглядел я всю кухню с порога и вздохнул, видно понял, что попал домой, к своим. Бабушка сварила мне сразу манной каши на воде и я с жадностью ее съел. Дед забрал меня к себе на печь и только пеленки запачканные оттуда сбрасывал к порогу. Так на печи я и поправился.
Из кухни была дверь в коридор (назывался он также сенями). В торцах коридора было две двери. Одна, налево, на крыльцо, крытое и со ступеньками к двери, выходящей на открытый двор. Другая, направо, выходила в крытый двор, где находились погреб (бабушка называла его «омшаник») с довольно большой ямой со встроенным срубом, заполненным наполовину льдом. Лед этот образовывался после того, как весной дед доверху заполнял яму снегом. Во дворе была уборная, совмещенная с хлевом (какое-никакое тепло зимой, а к запаху можно привыкнуть), где всегда держали поросенка. На крыше хлева хранилось сено, накошенное дедом для подстилки поросенку и в корзинки курицам. Летом я любил спать иногда на этом «сеновале» с кем-нибудь из друзей. Была у нас, ребят, пожалуй, не встречающаяся сейчас мода: время от времени ходить ночевать друг к другу. Было это, как помню еще в дошкольном возрасте. Наверное, это как-то сближало нас и вносило некоторое разнообразие в жизнь.
На дворе были также насеста для десятка кур и торфяные корзинки, закрепленные на стене, в которых куры несли яйца. Моей обязанностью было забирать по утрам яйца, что я делал с удовольствием. А напротив, у другой стены был дедушкин верстак, на котором он мастерил разные деревянные изделия. Был у него большой набор всякого столярного инструмента: рубанки, фуганки, пилы и деревянные молотки. Как-то он даже лыжи мне сделал (первые мои лыжи!). Ребята правда надо мной посмеивались, когда я выходил на них на горку. Надо сказать, в основном лыжи у ребят были покупные. Была в доме также горница, в которую вели длинные и высокие ступени из сеней. В горнице были два окошка, почти под крышей и дверь в чулан, где хранились старые учебники и всякий хлам. Летом я любил спать и в горнице.
Сам дом со стороны выглядел типично для хорошего деревенского дома. Крашеная крыша из железа, на окнах резные наличники. Перед домом небольшой палисадник, где росла сирень. Глухой забор с калиткой в сторону крыльца и воротами по другую сторону дома для завоза дров и другого. С чердака выдавалось слуховое окно. Я любил иногда забираться на чердак, когда там была по какой-либо надобности бабушка. Чего там только не было! Но и пыльно, конечно, было. Мне иногда снится этот дом. Кажется, что забыли закрыть окно на ночь, выходящее на улицу и вот кто-то пытается в него проникнуть, а я препятствую этому с трудом.
Из воспоминаний совсем раннего детства возникает грандиозная уборка, лучше сказать, мойка дома перед праздником Пасхи. Бабушка моя была глубоко верующей, ходила по большим праздникам в церковь в соседнее село Михайловское, неблизкое, надо сказать. Когда бабушка узнала (мне тогда было около года), что будут крестить моего соседа Вадьку, тайно принесла меня к ним в избу и мы, можно сказать стали как бы братьями по купели. Так вот, перед Пасхой дед сколачивал «козлы», заносил их в дом. Кровати, горка и другая мебель выносились во двор. Приходила младшая мамина сестра Людмила, приезжала из Тейкова старшая сестра Зинаида (любимая моя тетка) с мужем Петром. На козлы стелили доски и женщины в одном исподнем (печь топилась жарко), чтобы не мочить зря одежду начинали мыть сперва потолок, затем стены и в последнюю очередь пол. Вода была горячей, в воздухе стелился пар, как в бане. Некрашеный пол мыли «голиками». Настроение у всех было приподнятое: шутки, смех. A какой дух стоял в доме и не одну неделю! Дерево как бы начинало дышать совсем как в лесу. Стены, потолок и пол были вначале некрашеными. Потом мать заклеила стены обоями, а пол покрасили масляной краской. Но мне нравилось, когда все было живым деревом.
А потом был праздник! Накрывались столы, гости выпивали по рюмке-другой и начинались песни и пляски. Дед в центре внимания – он очень любил и петь и плясать, умел это делать. Особенно популярной была его плясовая «Комаринская». Слова к этой плясовой были бесконечные. Начиналась она: «Ах ты, сукин, сын, комаринский мужик ....». Далее мне запомнилось только «Опста-гримста опца-ца – будет пасха без яйца!». На столе было все: и мясо и рыба и даже красная икра! Конечно, все это было далеко не каждый день, но время-то послевоенное! Иногда приходил наш родственник, Сергей Иванович со своей женой Клавдией Ивановной. Был он в ту пору начальником НКВД в нашем городе. Приходил со службы в форме, с пистолетом «ТТ». И когда подвыпьет, вынимал обойму с патронами и давал мне поиграть с пистолетом, при условии, чтобы не выносил на улицу. А под вечер устраивались на ночлег. Кроватей не хватало, располагались на полу. Мне это необычайно нравилось. Вообще любил, когда в доме было много народа. Праздники длились не по одному дню. На другой день гости опохмелившись часто садились играть в лото на деньги. Ставки были небольшие. В результате можно было выиграть не больше 3 рублей старыми деньгами. Иногда играли в «девятку» или «джокер» тоже на деньги. В этих играх я принимал участие и часто мне везло. Это был единственный способ для меня заиметь какие-то карманные деньги.
Праздником для меня был приезд дяди Вити. Был он офицер, майор. Служил в танковых войсках сначала в Германии, а потом в Польше. Приезжал в гости с сыновьями Сашей (младше меня на три года) и Володей, значительно младшим. Привозил всем подарки и начинался праздник нескончаемый до самого отъезда. Конечно, были у него по поводу этого конфликты с женой, тетей Соней, но пока не пропьет все деньги - не успокаивался. Гости в доме не переводились.
За домом был большой огород и сад. Этим хозяйством занималась бабушка. Она каждый год выращивала огурцы, помидоры, лук, чеснок, морковь, репу и мак. И, конечно, капусту и картошку. Было несколько яблонь, из которых моей любимой была так называемая «китайка». Яблоки на ней вырастали не крупные, но очень сладкие. Такие сладкие, что казалось были изнутри начинены медом. Росли также кусты крыжовника и смородины: красной, белой и черной. Было также одно дерево под названием «ирга», ягоды его мне также очень нравились. Чтобы есть их, забирался на забор (дерево росло возле забора). В левом углу огорода рос малинник, а в правом – вишневые деревья. Я забирался на вишневое дерево и мог очень долго сидеть и есть вишню, бабушка начинала искать меня. Ходила под деревом и окликала, хотя, конечно, же видела где я. Этот огород иногда снится мне до сих пор в каком-то фантастическом виде: я поднимаю с земли и рву с деревьев необыкновенно крупные яблоки – почти с голову ребенка. Меня, конечно, приучали к работе на земле. Дед сделал мне маленькую лопатку и грабельки. Почему-то они выходили у него странно тяжелыми, потому, наверное, что были кованые. И я с бабушкой ковырялся на огороде, пока не надоедало. Потом, когда стал постарше помогал носить воду из колодца в бочки для полива огорода. Но любви к работе на земле так у меня и не образовалось. Нет ее и теперь. Пытался я также строгать деревянные доски, был у меня свой маленький рубанок, но быстро забросил.
Был у деда участок земли за городом 11 соток возле Щипановского хутора (дочка хозяина хутора училась со мной в одном классе). Весной и осенью дед в выходные работал там, не один, конечно, со всей семьей. Я любил эту пору. С утра дед приезжал на лошади с телегой, одолжив ее у кого-то из своих клиентов. Бабушка собирала еду и уезжали на хутор на весь день. Дед сам вспахивал землю, боронил и потом бабушка с мамой сажали картошку. А я разжигал костер и потом в золе запекал картошку. Особенно вкусно выходило осенью. А весной красота – жаворонки в небе поют, тишина и вид кругом такой, что дух заходится. Видно было далеко – хутор стоял на бугре.
Почему-то я нe любил оставаться дома один. А бабушке надо было иногда уйти или за молоком на базар или в магазин за хлебом. Закрывала меня и уходила. Мне всегда тогда казалось, что в доме кто-то есть – страшно было. Зимой стены или потолок потрескивали, что только добавляло страху. Забирался на печку. Ее теплота и относительная неприступность успокаивали. А иногда включал радио на полную громкость и ждал возвращения бабушки. Боялся пойти в другую комнату: почему-то казалось, что там кто-то есть. Сейчас я думаю, что может быть, этот детский страх был небезоснователен. Маленькие дети, как и животные обладают повышенной чувствительностью к потустороннему существованию, более тонко чувствуют. Имеют совершенно иной психический настрой. Кто знает, что около нас делается?
Был у нас как-то на постое один мужчина, какой-то дальний родственник из деревни. Звали его совсем не по-деревенски Альберт. Только что вернулся из Армии, где проходил срочную службу и устроился работать в Горсовет. Ходил он в военной форме: в гимнастерке и сапогах. Погоны старшины отдал мне. Приносил иногда из буфета Горсовета колбасу или сардельки. А я смотрю с печки и так мне хочется этого попробовать – это была редкость (впрочем, такие «деликатесы» в глубинке остались редкостью на весь период советской власти). Почему – не могу понять! В принципе, это же переработка мяса с добавлением всякой дряни. Неужели нельзя было поставить задачу накормить народ этим продуктом вволю? Конечно, Альберт угощал меня иногда.
Дом наш, к сожалению, продали, когда умерла бабушка. Точнее умерла она, когда мама забрала ее из дома в свою квартиру (якобы, плохо стала себя чувствовать, а я думаю, что родня точила зубы на дом. Когда мама жила там – говорить было не о чем, а когда она получила квартиру, тогда стали бабке моей докучать – это и свело ее в могилу.).  А вначале умер дед. Я учился тогда в техникуме. Он как-то сразу сдал (инсульт). Вообще-то дед все время говорил, что дом, в котором я вырос будет моим. Но все это осталось пьяной болтовней. Когда его продавали, меня никто не известил даже.
Как-то заходил в этот дом в один из своих приездов на Родину вместе со своим сыном Арсением. Но какой этот дом стал не помню – все стерлось из памяти. Чужим, наверное.






































МАРИНА УМУРЗАКОВА
(1972)

Окончила вильнюсский педагогический институт. Много лет проработала учителем английского языка – сначала в Вильнюсе, потом в Малоярославце Калужской области. Участвовала в деятельности объединения литераторов «РусЛО» при Вильнюсском государственном университете. Училась на Высших Литературных Курсах при Институте им. Горького в Москве. Неоднократно публиковала поэтические и прозаические произведения в журналах «Наш современник» (Москва), «Вильнюс», в периодической печати России, Литвы и США. Член Союза писателей России. В настоящий момент живёт в Великобритании.


СИТЕЧКО

  А не выпить ли нам с тобой, Грицацуева, за здравие нашего старца? Вот тебе гранёный стаканчик, отведай-ка там у себя на московском небе нашей кактусовой наливки! Себе же я чаю налью - ситечко своё узнаёшь? Только всего и осталось у меня из прошлой жизни, что это ситечко. Когда я чаёвничаю, бешеное аргентинское солнце катается в нём, как яйцо, а по убогой мебели, по тенётам в углах полуподвальной каморки, по сводчатому её потолку сигают зайчики. И я, совсем будто в молодости, не в силах снести восхищения, проговариваю неистребимое своё "хо-хо!"
Грицацуева, это он! Я узнала его, как ребёнка! У него одного во всём мире такие большие, синие такие глаза! Только раньше они были весёлые, как васильки, а теперь - мудрые, словно то место, где Атлантика сливается с небом. И губы его, изогнутые, как индейский лук, остались по-прежнему чувственными, как бы ни прятал он их в седую, до груди, бороду... Я ведь после того, как он за стулом ко мне пришёл, целый год ждала - а вдруг вернётся? Ну не может он, думала, не запасть на меня, на такую всю из себя Вандербильдиху, на такую в шанхайских барсах! И, Грицацуева, ей-Богу: вернись он тогда - я бы всё бросила, и - не учите меня жить, поедем в таксо, трогай меня, парниша!
А теперь до него - два часа на электричке, потом час на автобусе, потом медленным шагом часа полтора. Ты только представь: пальмы разные, олеандры, а в глубине джунглей - что ни на есть самая настоящая русская деревня! Церкви рубленые, пятистенные избы, колодезь с журавлём! А монахи так и снуют, и все по-русски лопочут! А людей - видимо-невидимо, и тоже всё по-нашему! Ты, Грицацуева, так и не узнала, поди, как много русских в мире! А на окраине монастыря - скит, окна в землю. Открыл мне послушник - где мои семнадцать? А в избе - печь, лавка, и вся стена в образах. Присядьте, говорит, отец Евстафий сейчас занят - великая княжна Анастасия у него. А мне ж интересно - какая она, великая княжна-то? Ну, вышла - ничего особенного: белые штаны, волосы крашеные, лыбится - зубы вставные, а у самой зад вот так вот отклячен, а на ногах шишки! А я запахнула декольте пёрьями, шляпку поскромнее надвинула, да и порх к нему в келью! А он смотрит так благостно, и в то же время с усмешкой, вроде как узнаёт. И я, прям как тогда, на Дальнем Востоке - хоп! - достаю из редикюля своё неразлучное ситечко, а по стенам - зайчики, зайчики! А он вот так вот крестом меня осенил, и говорит: "Молись, Елена, молись! До суда Божия доживёшь - вернёшься к себе в Варсонофьевский!" Грицацуева, если он сказал "Елена" и "Варсонофьевский", то точно узнал! Раз узнал, стало быть, помнит, а коли помнит, значит, я не совсем безразлична ему, как ты думаешь? И - хо-хо - может ведь святой старец на грешную бабку клюнуть, да? Ведь всё уже было в этом мире, а значит, бывало и не такое? И тут сажусь возле него на лавку нога на ногу и дрыг-дрыг красною туфелькой. "А вы, товарищ Бендер, - спрашиваю. - Вернётесь в Россию, если чё?" "А мне, - отвечает, - нет смысла туда возвращаться." "Я, - говорит, - давно уже дома. В Рио-де-Жанейро."
Как ты думаешь, Грицацуева, сколько ему лет? Думаю, примерно как мне, а я ровесница века. Что он, интересно, в войну делал? В тридцать седьмом он в Биробиджане управдомом был. И в тридцать девятом, и в сороковом ещё был. Как Эрнестулю моего посадили, я следом поехала - кто бы мог подумать, что я - да за мужем в Сибирь? Так вот: в Биробиджане меня с поезда высадили - не положено, говорят, а мужа в Ванино этапировали, а оттуда уж - на Сахалин. Только и видела я, как он в теплушку запрыгнул и махнул кепкой: "Езжай домой, пропадёшь, дура!" А я не поехала - решила к нему поближе. Пошла на швейную фабрику, я ж рукастая! Я когда-то мужние пиджаки в дамские жакеты переиначивала, а из собаки делала мексиканского тушкана - не отличишь! А на фабрике мне говорят: идите к управдому нашему, Осип Абрамычу, он вам квартиру найдёт." Ну, пошла я, куда надо, а там дверь: "Управдом О. Бендер." Я, как вошла в кабинет, так он привстал даже: пальто на мне было знаменитое, воротник, шапка из черно-бурки - Эрнестуля хорошо зарабатывал. Потом, как узнал, в чём дело, так сел, конечно: кто он и кто теперь я? И тут я ситечко как бы невзначай вытащила - только алмазы по потолку рассыпались! Ничего не сказал парниша, лишь ухмыльнулся и на квартиру направил к каким-то местным. Сам на извозчика посадил и чемоданы донёс! Я потом целый месяц его ждала. Понятно, я тогда уж не совсем была торт, но пирожок ещё вполне сдобный, почему бы не надкусить? Ждала, ждала, потом сама пришла к домоуправлению, когда он в служебные сани садился. "Товарищ Бендер, - говорю. - А у вас вся спина белая." "Не время шутить, товарищ Щукина, - а сам смотрит так бойко. - Работайте на благо Родины и ждите супруга…" А в сороковом, когда Эрнестуля погиб в лагере, зашла я опять к Осип Абрамычу – сказать, что в Москву возвращаюсь. Так он головой покачал сочувственно и пачку чаю дал на дорогу. Я уж глазок ему не строила тогда – не по чину вдове, да и какие глазки: ни тебе помады, ни ногтей лакированных, ни причёски рыжей. Только шаль да пальтецо драное…
Был он на фронте или нет, любопытно? По возрасту так должен был быть, а вот по положению… Я, конечно, в Москве не осталась: квартиру мою какой-то поэт Ляпис с семьёю занял. И слава Богу, что Ляпис, а не Фимка Собак! Это ж она сдала Эрнеста Павловича. Она всё мне завидовала: у меня – квартира своя, а у неё с родителями – комната в коммуналке. У меня муж инженер, а у неё вообще мужа нет, одни сожители. Оказалось, Фимку один из этих сожителей и порешил по пьяни, царство небесное. Ну, я с поэтом судиться не стала, под Тулу подалась к тётке, к сестре маминой. Маман у меня в девяносто восьмом в Москву приехала шляпки мастерить, а тётка шила хорошо. Она меня и в ателье пристроила – там мы с тобою и познакомились, когда третий твой муж инженером на шахте работал, а ты у меня платья заказывала. У меня от моей любви ситечко на память осталось, у тебя – выкидыш, и всё равно, Грицацуева, ты посчастливей меня будешь. У тебя всё с ним было, а у меня – ничего!
А как немцы пришли, они меня в Германию угнали. Не одну, конечно, а целый состав бабья – вроде как в рабство. Ты не поверишь – кругом жуть, а я точно каменная. Ни о ком у меня не болит – тётка была, так её в первые дни убило на улице. Так что взяла я свои лучшие платья, туфли на каблуках, и ситечко на тесёмке промежду грудей повесила. С этим ситечком всю войну прошла, с ним, глядишь, и домой вернусь…
А что, если он до Берлина дошёл? Может, он где-то рядом со мною ходил, а я и не знала, Грицацуева, а? Хозяином моим был отставной фашист, не офицер, а так, вроде прапорщика; я и не знала, что есть отставные фашисты. Ну, убирала я в его доме, супчики варила, собачку выгуливала. Но главное было – фрау его сумасшедшую смотреть: не то Альцгеймер у неё был, не то Паркинсон, не то после удара всё в коляске головой трясла. Ну, я кормила её с ложечки, в сад вывозила, а такого, чтоб мыть или на горшок сажать, считай, почти не было: всё сам. Потом уж он ко мне начал присматриваться, руки тянуть, а я что? Известное дело, рыба ищет где глубже, а человек – где лучше. Стали жить как муж с женой, только на улицу вместе не выходили, чтоб разговоров не было. Он граммофон заводил с фашистскими песнями, потом чушь какую-то свою нёс, зигхайль и всё такое; я по-ихнему так толком и не научилась. Какой немецкий, когда я и по-русски-то еле говорю? Это в голове у меня всё хорошо складывается, а наружу всё «ого» да «угу» выскакивает. Это оттого, что мамка в детстве со мною почти не говорила, всё шляпки свои делала, а отца я, считай, и не видала: на японской войне сгинул. Я даже гимназию не закончила из-за замкнутости, такой вот мрак…
Да ты, Грицацуева, не стесняйся! Вот тебе ещё наливочки! Это ж не я пью, это душа твоя за преподобного Астафия молится! Ведь не может быть, чтобы ты ещё землю топтала! При бомбёжке тебя убило, а если и не убило, то всё равно ты уже там: не живут такие как ты за восемьдесят… А что, если он в концлагере был, а потом, как наши пришли, в Союз не вернулся? Я вот тоже не вернулась, потому как насмотрелась в Биробиджане, как людей прямо с работы забирали ни за рупь, ни за понюх табаку. Наши в Берлин вошли, старикашка мой уговорил меня драпать – я и подпоясалась. Жили мы с полгода в Англии, в Дувре: он школу сторожил, а я полы мыла. Потом кто-то его на улице опознал, из тех, кого он ещё до войны расстреливал и недострелил. Так мы пароходом в Аргентину-то и отчалили. Здесь он пенсию себе выхлопотал как боец Вермахта, а мне – как пострадавшей от фашизма… Только я эту пенсию не скоро ещё получила, а в шестидесятом, когда возраст вышел.
А давай-ка лучше, Грицацуева, думать, что он вообще не воевал! Или воевал, но мало и неопасно, а потом вернулся в Биробиджан, а лучше – в Москву. Дождался пенсии и эмигрировал, уверовав в Бога? Я вот уверовала сегодня утром, когда его в скиту увидала. Если жизнь столкнула нас трижды, значит, там , наверху, это кому-то нужно, да? Вот через месяц я снова к нему поеду и признаюсь во всём, честное слово, признаюсь! И, как знать, может, на этот раз Богу будет угодно, чтобы мы обнялись и никогда больше не расставались? А я раньше о Боге и думать не думала. После того, как немца моего всё-таки выследили и по голове стукнули, я порт пошла мести, а какой Бог у безъязыкой портовой дворничихи? Моряки мне: «Ола, синьора!» - а я только хмыкаю. Волосы у меня отрасли чёрные с проседью, задница раздалась, лицо потемнело, в ушах кольца – чем не аргентинка? И работала я там четверть века без малого: до пенсии четырнадцать лет и потом ещё десять. А теперь вот доживаю в ничьей каморке: не сносят, не гонят… Зимы у нас, считай, нет, так что топить незачем. Одежды у меня вон сколько: и платья, и шляпки, и боа разные – всё винтаж. Старьё по-вашему. Добрые люди пропасть не дают. А вот на смерть я себе всё новое припасла, и чулки ажурные, и панталоны! Всё воображала, как Эрнестуля меня на том свете поджидает, а сегодня появилась ещё одна мечта у меня: пусть я умру, и святой старец будет читать надо мной, над такою нарядной…
Нет, дудки! Старец сказал – я в Москву поеду! Стало быть, поеду. И чтобы с почестями! Слушай, а что, если он всегда был монахом? В миру? Монастыри позакрывали, а монахи остались? И не за стулом он приходил, а за мужем моим, чтоб в шпионы завербовать? И, может, завербовал? И стулья, которые он у нас забрал, на самом деле были вовсе не стулья, а тайные знаки для посвящённых? И Эрнеста Павловича посадили не за анекдот вовсе, а за связь с антисоветской организацией?
А если он был чекистом и за нами следил, а в стульях был спрятан шрифт для нелегальной газеты, вроде как ленинской «Искры» наоборот? А когда Эрнестуля перестал быть нужным, он его сдал, а потом прикинулся биробиджанским управдомом, чтобы меня спасти? Или погубить? А если б тогда, в тридцать восьмом, я послушалась мужа, думаешь, не было бы в моей жизни аргентинской трущобы с пыльным куском серого хлеба на шатком столе, и, кушая сдобную московскую булку, я бы наконец залучила любимого в Варсонофьевский переулок и спасла от бездомных скитаний и чужедальнего старчества? А как знать, может, ещё и спасу – поди несладко ему в джунглях-то?
Вот, Грицацуева, и усидели мы с тобою бутылку-то. Утром я её сдам да пивом опохмелюсь. Вот и солнце уже зашло, и ситечка твоего на столе не видать, а электричества в этом доме уж три года как нет. И не надо нам с тобой электричества, ты только не уходи, посидим в темноте, повспоминаем о главном. Он, поди, сейчас о всех о нас молится? Говоришь, не молится, а деньги считает? Да я тоже так думаю, только что в этом плохого? Может, он на храм собирает, или на приют для русских старух? Да, он построит приют, и я буду танцевать шимми в художественной самодеятельности! Грицацуева, ты просто не знаешь, как я танцую шимми! Он приедет посмотреть наш концерт, а после, не смущаясь незримым твоим присутствием, я возьму его за руку, и мы направимся ко мне в комнату, где будем пить чай и смеяться над временем, которое властно над чем угодно, но только не над тем давним московским солнечным днём, когда родилась единственная и неповторимая, нестареющая и бессмертная, невысказанная, немая моя любовь.

ТЕНЬ

  – Слава Тебе, Боже Наш, слава Тебе! – Григорий перекрестился на Исторический музей, и, взяв сивую бороду в кулак, подмигнул бешеным глазом: – А ты, Кузя, не бзди! Сын твой найдётся, я так чувствую. Я завсегда чувствую, если что. Загулял твой сын: Москва, она знаешь, какая заманчивая?
– А то оставайся с нами, вместе веселее! – добавила Чача. — Будем милостыню просить: пода-а-айте, православные, на собо-ор!
– На реставрацию собора, дура! – от гнева Григорий даже посохом по снегу стукнул. – Учишь её, учишь...
Григорию под шестьдесят, Чаче шестнадцать. Чача жирная, маленькая; Григорий, напротив, долгоног и жилист. Но оба в чёрном до пят, оба с котомками, и глаза у обоих какие-то шалые: на тебя смотрят, а в то же время мимо, словно невидимое видят, да не сказывают. Москву наизусть знают: здесь вот Матронушка слепая жила, во-он в том доме на втором этаже окошко светится. Сидит, помнится, на сундуке под фикусом, глаза закрыты, кофта коричневая на ней, меня подвели, а она двумя пальцами мне вот так вот козу делает! А вон там, на мосту, красный камень в асфальт вбит. Это снайпер девушку подстрелил в девяносто третьем! Вообще-то в меня целился, когда я из школы бежала, а девушка меня собою прикрыла. С тех пор, как иду мимо, то-оненько так зовёт, вроде жалуется, а никто, кроме меня, и не слышит... А вот чуешь, Кузьмич, как земля под нами трясётся? Метро, думаешь? Не метро это, а чёрный эшелон. Вокруг всей земли ездит, – и под сушей, и под океанами ход прорыли. Кто лишнего много болтает, того ночью похитят, и туда – до скончания дней...
Новомир Никитич Полозов ещё утром – да что там утром, в полдень ещё не подозревал, что в конце двадцатого века по Москве бродят такие люди. Нет, он догадывался о бездомной Москве, как и знал о Москве бандитской; Москва же богомольная, смутно знакомая то ли по художественным репродукциям, то ли по обрывкам прапамяти – все эти длинные волосы, мятые скуфейки, нательные кресты в вырезах посконных рубах, – казалось, давным-давно ушла за ненадобностью, после того, как узнала, что бога нет. Сам Полозов знавал Москву зазывно-весёлую, в основном магазинную, щедро предлагавшую командировочным торопливые радости... Лет двадцать тому назад женщина из соседнего номера затащила его на галёрку Большого Театра, – запомнилась огромная кудреватая люстра на уровне глаз, и угол сцены далеко внизу: кто-то бородатый, подпоясанный, басовито прощался с жизнью, и синие огоньки вспыхивали и гасли у него за спиною...
  Большой выскочил из-за могутного здания Думы; народ, видимо, уже разошёлся после спектакля, но в окнах всё ещё горел свет. Миновали Театральную площадь, Полозов и Чача едва поспевали за аршинными шагами Григория.
– Чур меня, чур, бесовщина содомовская, – Григорий размашисто перекрестил здание театра, потом и Малый театр перекрестил, а заодно и памятник Марксу напротив. – Ты, Лукич, старый человек, а без Бога живёшь. Вот почему твой сын бизнесмен? Потому что ты его к стяжательству приучил. А надо было словом Божиим воспитывать. Вот меня ещё в сорок втором, на самое Крещенье, святые старцы в проруби купали: аки Спаситель крест несе, паки младенец Григорий мир спасе... И что ты думаешь: отступил немец после молитвы-то! Ну ты ж помнишь, небось, уже комсомольцем был!
Новик не был в сорок втором комсомольцем, потому что был пионером и пятиклассником. Когда немца погнали, все радовались, и он тоже радовался, но примешивалось к его радости вязкое чувство тайной досады: он не успеет вырасти до победы, и ему не повоевать, потому как не берут на фронт маленьких...
– Мой сын не бизнесмен, он книги из Москвы на продажу возит. Обычно за два дня управляется, а тут две недели милиция ищет...
– Книги – это хорошо, особенно если божественные, – вещал Григорий. – Их не продавать надо, а бесплатно дарить: кому акафисты, кому молитвослов, кому Евангелие, а кому и Экклезиаст. А он ересь Антихристову возил и деньги за неё брал. Вот и получил по вере!
– Да пошёл ты! – Полозов остановился, перевёл дух, понимая, что ударить Григория в большой костистый нос просто не хватит сил.
– Я что? Я-то пойду, а ты без меня как? У тебя ж ни денег, ни паспорта, – Григорий на всякий случай отступил на два шага. – Так что идём к нам, заночуешь, а завтра посмотрим. На билет мы тебе с Божьей помощью насобираем, факт. А там, глядишь, и гулеван твой вернётся. Сколько лет ему, тридцать семь? Самое время налево ходить, ты что, себя не помнишь?
– У нас весело! – пискнула Чача, беря Новомира Никитича под руку, но Григорий пихнул её так, что она чуть не упала, пробежав несколько метров: знай своё место, ничтожество!
Вышли на Кузнецкий Мост, который оказался вовсе не мостом, а обычной улицей, повернули на неосвещённую, тёмную, как туннель, Неглинку, и на секунду почудился толчок замурованных вод.
– Здесь уже никто не живёт, только мы и такие же, вроде нас, – пояснил Григорий. – Богатые всё скупили, всех повыселили, офисы делать будут. Но ты, дед, не бойся, у нас и печка есть, и поспать, и еды навалом. Электричества нет, правда. Но вода есть. Холодная. Да и мы люди Божьи, с нами не пропадёшь.
Свернули во двор, пятиэтажный колодец – белые стены, серые тени, в окне на втором этаже – блики от огня: печка топится.
– Заперся, чёрт, – Григорий подёргал ручку высокой двери, а потом, шагнув назад, заколотил по двери своей палкой: – Сысойка! Открывай, курицын сын!
Сысой оказался молодым человеком со светлыми волосами до плеч. На нём была ряса, и он выглядел совсем как какой-нибудь монастырский служка, но руки его покрывала татуировка: купола, розы какие-то мелькали при свете неровного печного огня.
– Не похож на наших! – сказал недоверчиво, подбросив в буржуйку полешко. – Не Божий человек, нет!
– Так Фомич сына ищет, – пояснил Григорий. – Две недели как за книгами в Москву приехал и пропал. Ни его, ни машины.
– Ладно, пусть живёт, – Сысой снял с огня огромную шкворчащую сковороду, запахло вкусным. — Картошка готова, нарезай, Чача, сало!
– А у меня колбаса, – Григорий вытащил из котомки ароматный круг. – В магазине спёр, не обеднеют.
Сдвинули колченогие стулья, положили на них доску. Тут и бутылка нарисовалась, а для Чачи ещё и конфеты в красивой коробке.
– Я сам не заметил, как меня обокрали, – говорил Новомир Никитич, заедая водку бутербродом. – Карман отрезали у сумки, а там и документы, и деньги, какие были. Спасибо вот добрым людям, помогли, не дали пропасть...
  – Эт ты Бога благодари, – проговорил Сысой, поглядев в потолок. –Это Он тебя к нам привёл. Вот ты думаешь, я всегда был верующим, всегда был Сысоем? Нет, я не был Сысоем и не был верующим. Я к вере на зоне пришёл. А Бог меня на зону привёл не просто так, а чтоб я уверовал. Наша бригада лес валила, а я, как все новенькие, хворост внизу собирал. Вдруг слышу: мать зовёт. Я оглянулся – стоит, как живая, в берете. Я к ней, и тут же сосна за моей спиной падает! А она мне пальцем вот так погрозила и прочь пошла, а сама молодая, высокая, как будто я в садике ещё. И понял я, что и Бог есть, и загробный мир, и мать меня там простила. Я тебе потом расскажу поподробней, когда обживёшься...
– А я тебе скажу, Ильич, что найдётся твой сын, – встряла довольная Чача. – Я сегодня гадала. По машинам. Вот, помнится, в детдоме ещё отпустили нас погулять в город, а я шапку потеряла. И загадала я: если из поворота джип выедет – бить не будут. И выехал джип. И меня не только не били вечером, а ещё и новую шапку выдали, с бумбончиком!
– Сама ты бумбончик! – подобревший Григорий задрал Чачину длинную юбку, потискал толстенькое шерстяное колено. – Налей вон ещё водовки!
– Нет, ты дослушай! – Чача шлёпнула его по руке. – С тех пор я всегда гадаю на джип. Вот и сегодня три раза загадывала, найдёт старик своего сына или не найдёт? И знаете что?
– Джипы выезжали? – с надеждой спросил Полозов, а Чача аж задышала громко, как собака, от счастья:
– Серебряные, большие! Всем джипам джипы! Всё хорошо у вас будет, Яромир Фомич! Вы только верьте!
– Сама ты серебряная! – Григорий запустил руки под Чачину кофту, Чача захихикала, вся извиваясь. – Ты, дед, следи, чтоб вот этот стюдент не пил. Он и порезать во хмелю может.
– Да я и сам не пью уже десять лет, – ответил Сысой. – Нельзя мне, злой очень делаюсь и себя не помню. Я Богу молюсь, если гневаюсь. И если радуюсь, тоже молюсь. И когда сердце кровью обливается, а обливается оно у меня всегда – молюсь. И такая, знаешь, радость, как будто не свои грехи отмаливаю, а весь мир спасаю.
– Двух Спасителей не бывает, – серьёзно произнёс Григорий. – А настоящий Спаситель-то – я. Реинкарнация называется. Я, брат, чувствую, что я – Спаситель. Где я, там и правда, я это ещё когда заметил! Я, когда ещё Брежнев был, письма ему высылал с чертежами. Ну, насчёт экологической подводной лодки хотя бы. В брюхе резервуар специальный песком наполняется, она и едет по дну на колёсах. А потом песок высыпать, так она всплывёт...
– Реинкарнация – бесовство, – проговорил Сысой задумчиво. – И вообще лодка твоя не от Бога, Григорий. А Чачино гадание на джипах вообще чушь собачья. А я вот Лукичу вашему про Антихриста расскажу, а вы ещё раз послушаете. Где, старик, сердце России?
– В Москве?
– Правильно. А сердце Москвы где?
– Красная Площадь?
– Естественно. То есть Россия – это храм, Москва – алтарь, а Красная Площадь – вообще святая святых. Вот туда и приходит главный люцифер и дьявол. Антихрист. Ловить его надо ночью – до первых петухов, пока самое тихое время суток.
– А ты поймал?
– Давно уж, перед арестом. Он сам на меня вышел из-за Лобного Места – рогатый, с копытами. Я его хвать за грудки и желание загадал. Сбылось: мать явилась, простила и спасла от верной смерти меня, я уж рассказывал... Но у каждого Антихрист свой. Кому с рогами, а кому с державой и скипетром, и поймать нельзя. Стой, смотри на него и проси – что хочешь сбудется, даже самое невозможное! Попросишь золота – будет золото, попросишь свинца – прилетит и свинец. Хоть тебе, хоть соседу...
Увёл Григорий Чачу в другую комнату, а может, и в квартиру другую, а Сысой ушёл за перегородку, зажёг свечу, и долго слушал Новомир Никитич его бормотания, приглушённые выкрики и всхлипы. Наконец послышалось падение лёгкого, но всё равно тяжёлого тела, и рыдающий голос произнёс: “Господи, ты же знаешь, не хотел я её убива...”
Приличный ещё диван в углу манил лечь спать, но Полозов для чего-то вышел на лестничную клетку; темнота была такая, что казалось, будто это чёрный дым заволок помещение. Новомир Никитич зажег фонарик-брелок, – слабый свет озарил кружевные перила. Почему-то принято считать, что в дореволюционных квартирах московского центра жили сплошь дворяне и интеллигенты, а после, когда квартиры стали коммунальными, их заселили одними пролетариями. Но ведь могло быть и так, что до революции квартиры принадлежали каким-нибудь лавочникам и ростовщикам, а новая власть впустила в комнаты всевозможных журналистов, инженеров и докторов. Или советских офицеров, как его отец: детство Новика тоже прошло в коммуналке. А то, что коммуналка была не московской, а провинциальной, так это оказалось на руку: сюда не долетали отголоски боёв, и дни стояли тихие, а ночи – незатемнённые, словно никакой войны и не было. А может быть, это мама старалась, делая так, чтоб он не замечал взрослых тягот?
Неглинная, пустынная и нежилая, утонула во мраке, а на Кузнецком горели фонари и светились редкие окна. На Театральной кипела жизнь: парень катал двух девушек на белом верблюде, а человек десять ждали своей очереди – сверкали неоновые палочки в руках, и такие же палочки продавались с кузова припаркованного на тротуаре грузовика. Три мужика разливали водку по сверкающим разноцветными лампочками стаканам; один из них отдалённо напоминал сына. Новомир Никитич спустился в подземный переход, где запоздалая бабка сворачивала нехитрый товар, а молодой саксофонист наигрывал свои длинные, как волосы, мысли... Когда-то давно он, шестилетний Новик Полозов, шёл по этому переходу, держа отца за руку в кожаной перчатке; весёлые меховые женщины улыбались не то ему, не то отцу, и от этого было радостно-радостно. В кукольном театре горела ёлка, в гостинице было красиво и вкусно, а впереди ждала Красная Площадь с её алыми звёздами в тёмно-синем небе над величественным красным Кремлём и невыносимо жутким Мавзолеем, но даже не Мавзолей был главным: в детском саду недавно разглядывали цветную картинку, и мордатый короткоштанный приятель, таинственно озираясь, ткнул пальцем в одно из окошек Большой Спасской: «Здесь!»
Тогда был вечер, теперь – ночь. Тогда не было Казанского Собора, а теперь был. Красная площадь пуста и занесена снегом, только следы недавней машины ведут к Спасским воротам. Новомир Никитич вспомнил о сысоевом Антихристе – он представился ему ровесником, рослым, широкоплечим, со злыми свиными глазками. Антихрист выйдет из ворот, и он, Полозов, шагнёт вперёд и плюнет, непременно плюнет, в его тёмную квадратную морду: верни мне моего сына, гадина! Верни сыновей всем! Всё верни, а сам убейся! Но застывшие солдаты стерегли покой вислоносого самозванца, и трудно было прочитать на их лицах что-либо, да и лиц было не разглядеть в играющей фонарными бликами темноте... А в тот далёкий зимний вечер Новик завидовал солдатам и, избегая смотреть на Мавзолей, жался к шинели отца: идём, папа, дальше, к живым! И отец, обычно смеявшийся над главным Новиковым страхом, на этот раз был совершенно серьёзен. Таинственно светились куранты, а высоко-высоко, в предновогоднем чернильном небе торжественно сиял пятиконечный рубин. Держась за отцовскую руку, Новик вглядывался в тёмные башенные окошки, и вдруг одно из них вспыхнуло жёлтым светом. Живот в секунду стал тяжёлым и колким, как если бы там свернулся и развернулся ёжик. А отец, казалось, ничего не видел. И тут в освещённом окошке мелькнула человеческая фигура, – Новик отчётливо увидел покрой тёмно-зелёного френча. Свет погас, а человек в окне, наверное, продолжал смотреть на них с головокружительной высоты, куря трубку и обволакиваясь её дымом: Новик видел такую же трубку у отца, и табак её обычно пах вишней... Когда шли назад, Новик обернулся: что-то крошечное, белое клубилось ещё в тёмном окошке, скрывая лицо за стеклом, – папа, ты видел? Отец тихо запел солдатскую песню, и мальчик понял, что он тоже всё видел, но не решается сказать. И когда позже, уже в метро, он повторил свой вопрос, отец стал говорить о том, как летом они втроём с мамой поедут к Чёрному морю, которое вовсе не чёрное, а ярко-синее, тёплое и весёлое...
За Лобным местом курила и целовалась парочка. Спугнутые чужим человеком влюблённые пошли прочь, и Полозов увидел, что оба они – мужского пола. Если бы здесь был Григорий, он бы наверняка затопал на них ногами, застучал посохом: прочь, нечисть содомогоморрская! А к морю в то лето не поехали, потому что сразу после Нового Года за отцом приехали дядьки в таких же, как у него, с голубыми погонами, шинелях – Новик навсегда запомнил, как они рылись в ящиках комода, как выбрасывали вещи из шкафа, как искали что-то в письменном столе, как мама, сдёрнув с кровати весёлое цветастое покрывало, лихорадочно завязывала в него отцовы тёплые вещи: побольше, побольше! А отец, как ни в чём не бывало, насвистывал марш, а потом, взяв сына на руки, сказал что-то о подлёдной рыбалке и о том, что надо ждать: через пару недель вернусь, слушайся бабушку! И долго, долго мучил Новика вопрос: как мог отец той зимой погибнуть в бою, когда война началась только через четыре года, пять месяцев и пятнадцать дней? Но мама всю жизнь говорила про шальную фашистскую пулю, даже в глубокой старости, читая очередной номер проклятого «Огонька» с разоблачающими статьями, рассказами, стихами, чьими-то воспоминаниями, лживыми и правдивыми одновременно. Уже после её смерти Полозов найдёт в секретере пожелтевшее от времени извещение о приведённом в исполнение приговоре и вспомнит тот пахнущий мандаринами морозный день, когда бабушка увещевала заплаканную маму: «лучше сейчас, пока маленький. Маленькие до конца не понимают... Скажи сейчас!»
  Куранты показывали без десяти три. Сакрально алели звёзды. Солдаты стояли как изваяния, только ветер трепал полы их шинелей. Окошки башен были темны; темны были и окна кремового дворца за зубчатой стеной, и лишь подсвеченный прожектором триколор плескался над его выпуклой крышей. Никакого антихриста не было, да и не могло его быть, как не могло быть Христа и вообще никакого бога. «Если бы бог был, – говаривала бабушка, – он бы не допустил войны». А мама добавляла, что в бога верили раньше, потому что не могли объяснить природных явлений. А в наше время все явления объясняет наука, и в бога верят только самые старые и необразованные люди женского пола. И бабушка, и мама ушли в землю неотпетыми, а от упрёков богомольной тёщи Новомир Никитич всякий раз отмахивался: потом, потом, когда-нибудь!
«Что, дед, Кремлём любуешься?» – двое милиционеров прошли мимо; у одного свисали из-под шапки светлые косы. Они не были антихристами, да и настоящий антихрист, тот самый, со злою чугунною мордой, наверняка уж давно уехал домой – пить водку и мучить похожую на него жену. Полозов собрался уходить, как вдруг ультрамарин между Большою Спасской и Собором Василия Блаженного ещё более потемнел, словно чёрная туча заволокла небо. Но это была не туча – тёмное пятно было слишком высоко, так высоко, что редкие звезды продолжали светить на его фоне. Оно менялось, всё больше и больше приобретая с детства знакомые и потому почти родные черты: всё отчётливее и отчётливее проступали на небе контуры крупного, с горбинкою, носа, выпуклого лба, выдающегося вперёд подбородка; вот уже затопорщилась мохнатая бровь, сурово замахрились усы...
«Вот он, антихрист!» – подумал Полозов, но не страх, а радость захлестнула его; он словно нашёл ответы на все мучившие его вопросы. Вспомнились странствия всего долгого дня и ночные слова тверезого Сысоя: «Попроси – и всё будет!» И, едва ли не впервые в жизни перекрестившись, он опустился на колени и поцеловал снег. Слова – такие чужие и такие нужные – сами сорвались с уст. «Господи, вот мы и свиделись... Снова свиделись... через жизнь - проговорил Новомир Никитич, обнимая брусчатку. – Я догадывался, что ты такой. Верни же мне моё дитя, сгинувшее во граде Твоём...»
А чёрный чеканный профиль в небе таял, теряя очертания, размываясь, уходя в бесконечную даль. Он как будто бы отвернулся, уменьшился, задрожал, осыпаясь, и, дождавшись первого удара курантов, побледнел и рассеялся дымом...





















 










Игумен АФАНАСИЙ ФИЛИПОВИЧ
(1597–1648)

Преподобномученик, известный общественный, политический и церковный деятель. Является автором «Диариуша» — одного из первых литературных произведений автобиографического жанра. В молодые годы  был учителем у польских шляхтичей. Канцлер Великого княжества Литовского гетман Лев Сапега, поручил ему воспитание «Дмитровича», представленного как русский царевич Иоанн — внук Иоанна IV Грозного от его младшего сына Димитрия, под именем которого в 1604-1612 годах выступало несколько самозванцев на Российский престол. Став невольным соучастником политической интриги против Московского государя Михаила Федоровича Романова и узнав, на основании ряда фактов о происхождении «царевича»,  Филиппович в 1627 году оставил службу у канцлера и принял постриг на монашество в Виленском Святого Духа монастыре. В 1632 году инок Афанасий был рукоположен во иеромонаха и назначен наместником Дубойской обители под Пинском.
В 1637 году, неся послушание в Купятицком Введенском монастыре, с  разрешения митрополита Петра (Могилы) «на сбор ялмужны» — пожертвований на восстановление Купятицкой церкви, отправляется в Москву. Принятый в Посольской избе, Филиппович, сообщает о подготовке самозванца. Собрав пожертвования в июне 1638 года возвращается в Вильну, а затем в Купятицкий монастырь.
С 1640 по 1648 года Афанасий исполнял послушание игумена Брестского Симеоновского монастыря, выступая против унии с Римом. Отстаивая права Брестского православного братства, преподобный трижды претерпел тюремное заключение. Когда вспыхнуло восстание под предводительством Богдана Хмельницкого, Афанасий (Филиппович), как и многие другие, был заподозрен в измене польскому королю и в помощи восставшим казакам, за что и был по наветам иезуитов казнен в ночь с 4-го на 5 сентября 1648 года около деревни Германовичи под Брестом.


ДИАРИУШ
 
Или свод деяний подлинных в деле умножения и исповедания веры православной, оглашенный, по воле Божией и молитвами Пречистой Богородицы в недавно минувшие времена: в начале благочестивому царю московскому Михаилу, затем его милости королю Польскому Владиславу Четвертому, напоследок преосвященному архиепископу, всея России митрополиту Петру Могиле, изложенный смиренным иеромонахом Афанасием Филипповичем, игуменом Берестья Литовского, которым в монастыре Печеро-Киевском и составляется для ведома людей православных, желающих о том ныне и в последствии знать,

в году 1646, месяца, дня.

Ведомо пускай будет Величеству Твоему, Михаиле, православный Царю Московский, что Господь Иисус Христос, Вседержитель, как  и мудрец говорит: «В руке ибо Его и мы и словеса наши, и мудрость, и искусство, и исхождение» — дивным смотрением Своим из Литвы, из Монастыря Купятичского, что в миле от Пинска лежит, послал меня с послушником моим к Вашему Царскому Величеству, как будто для сбора жертвы на поновление церкви Введения Пречистой Богородицы, в которой и образ в Крестном знамении находится, малый в размерах, но великий в чудесах. Об этих чудесах не время сейчас подробно писать, но только кратко можно, что по  воле Бога, в Троице святой православно славимого, делаю.
Церковь та в  начале (о  чем есть сведения), построена была советом православных селян, по причине явления  на древе образа Пречистой Богородицы в Крестном знамении. После сожжения  церкви татарами, снова, как явился тот же образ в огненном сиянии, на том  же месте была отстроена  православными  мужами.
И когда благословением Божиим Ярослав стал княжить в Турове, Пинске и иных городах и местечках единовластно, в то время великими чудесами прославил Иисус Христос ту церковь Матери Своей. Это видя, князь Ярослав имуществом довольным церковь и пребывающих при ней  наделил.
Феодор Ярославович с женою своей Еленою Олельковичевной наследников не имел, потому и города и сёла княжества его отошли к державе Королевства Польского; и разделилось княжество на воеводства и поветы.
По некотором времени село Купятичское с церковью Пречистой Богородицы Король Польский подарил навечно воину своему мужественному по имени Григорий Война. После него были еще разные владетели того села и церкви, при которых церковь та (от многих  пестунов) совсем уж пришла в  упадок.
Тогда, судьбами непостижимого Бога, в году 1628-м, просвещенная Духом Святым панна Полония Воловичовна Соколовая-Войнина, костелянка берестейская, с сыном своим паном Василём Коптем, костеляном новогродским, усердие ради церкви приложив, село Купятичское навечно со всеми принадлежностями купили, и тогда же монахов устава святого Василия Великого  восточной веры  фундушем обеспечили, игумена богобоязненого по совету старшего виленского Иосифа Бобриковича по имени Иларион Денисович, нашли; он же собрал братию числом больше тридцати, и с той братией в винограднике Христовом труждается.
Узнав о том, святолюбивый муж, его милость господин отец Петр Могила, православный митрополит Киевский, Галицкий и всея России, экзарх святого апостольского престола Константинопольского, поручил ему попечение духовное и в области пинской при церквях своих, в тот час от униатов милостию Божией отобранных, ибо перед тем в великом преследовании были там православные от униатов.
Немного спустя, в году 1636, тот же святолюбивый муж кир Петр Могила, митрополит Киевский, послание прислал и приказал ему  жертву святую собрать в граде Пинске и повете том на обновление Софии святой, церкви кафедральной Киевской. И когда послали просимые деньги в году 1637 в месяце мае, узнал святолюбивый митрополит от посланца господина отца Макария Токаревского, что церковь в Купятичах чудотворная уж очень ветхая, и  сказал: «А добре бы эти деньги на церковь ту направить, однако уже вы их привезли. да и тут они необходимы. Однако, даю вам лист универсальный, старайтесь жертвою святой поновить оную».
И когда привезен был  в монастырь лист этот для жертвы на обновление церкви в монастырь, игумен богобоязненный Иларион Денисович, сотворив совет со всеми  о Христе  братиями, возложил бремя послушания сего на меня, смиренного Афанасия Филипповича, наместника  своего того же монастыря Купятичского, с послушником Онисимом Волковицким.
О дивные дела Божие! Тотчас же там, в трапезной, страх великий пал на меня, и я, как одеревенелый, сидел у стола. А в келью свою вошед, закрылся и начал Богу Всемогущему печалиться о том послушании. По малой минуте стояния моего на молитве, страх меня такой объял, что я порывался бежать из келии моей, и только как-то силою Божиею задержанный остался и долго навзрыд плакал. Тогда же, когда никого со мной не было, голос повелительный слышал  такой: «Царь московский созиждет Мне церковь! Иди к нему» Сейчас же меня как кипятком ошпарило. Снова начал я тяжко плакать, размышляя, что же это будет.
В году 1637, в ноябре месяце, когда час приближался отъезда моего в назначенную мне дорогу,  идя из церкви по утрени, поведал я о том голосе богобоязненному игумену моему. А он, уклонившись в сторону немного от дорожки, сказал мне такие слова: «Брате мой милый, куда тебя Бог всемогущий и Пречистая Богородица направят, туда и иди. А я здесь с братией буду молиться, чтобы ты к нам здравым вернулся. А о чем ты говоришь — не знаю, как это может быть, когда ты и письма дорожного от Короля Пана нашего не имеешь».
Потом, когда направлялся я уже в дорогу, попрощавшись с братией, вступил в притвор церкви и отдаваясь во всем милости Божией, положил поклонов сколько-то, затем поглядел в окошко на образ чудотворный Пречистой Богородицы, как вдруг шум весьма страшный в церкви учинился. Этим я устрашённый, хотел было без оглядки бежать, но осмелившись, повторно поглядел в окошко, говоря: «О Пречистая Богородице, будь со мною!» На что от образа чудотворного Пречистой Богородицы голос  повелительный слышан был мною таковой: «Иду и Я с тобою!» А Неемий диакон, на левом клиросе  как будто изображённый в образе, (тот это диакон, который в молодых годах богобоязненно весьма жил и за несколько лет пред тем преставился от дел земных), как будто заикаясь вымолвил: «Иду, иду и я при Панне моей!» Одумался я и начал сильно плакать, и  страхом охвачен был о том, что же это будет.  Выехал я из монастыря, никому больше ни слова не сказав. Клобук подшитый с головы моей свалился, а  я  и   не вернулся за ним.
Как приехали мы в Слуцк, отец Шитик, архимандрит, разгневался очень на отца нашего игумена Купятицкого за то, что его, как наместника митрополита, не известил, высылая нас на Белую Русь на сбор жертвы; приказал листы дорожные от нас отобрать, и  во все Рождество Христово в великой тревоге нас держал. Потом же устрашённый  во сне видением каким-то, как сам говорил, отдал листы нам, говоря» «Делаю сие ради Пречистой Богородицы, а не для вашего игумена. Идите с Богом, куда хотите»
Оттуда  прибыли мы под Оршу в монастырь Кутеинский. Там обождав святолюбивого мужа Иоиля Труцевича, игумена тамошнего, поведали ему о послушании нашем, и о призрении Божественном. Сказал он мне Дамаскина святого слова: «Побеждаются естества уставы о Деве чистей». Свидетельства, однако, в Москву,  которое мы просили, посоветовавшись с братиею, дать не соизволил. И наместник нам  его Иосиф Сурта сказал: «Господине отче Афанасий! Трудно без паспорта Короля, Пана нашего, идти вам на Смоленск и Дорогобуж за границу в Москву. Виленские чернецы имели и паспорт королевский также для сбора жертвы, а много себе бед сотворили».
Услышав то,  не желал я уже ехать по той дороге на Москву, а упросив от игумена Кутеинского карточек свидетельских о себе к протопопам и к братствам православным, шел в Копысь, в Шклов, в Могилев и в Головчин. Но мне там везде жертвы не дано было: выбрали ее подчистую епископу своему, господину отцу Сильвестру Косову, на дело с Селявою, владыкою полоцким, униатом.
И вернувшись в монастырь Кутеинский, поведал я господину нашему отцу игумену о положении нашем. И когда уже домой собирались мы (по этому нашему делу Божескому), снова сказал: «Не могу вам помочь идти в Москву». В тот час пришел отец наместник Сурта и говорит мне: «Отче Афанасий, брате милый, жаль мне тебя, что мало что выполнив в послушании твоем, отъезжаешь уже домой. Советую тебе: иди на Трубецк, к Брянску. Конечно. и там трудно будет, однако,  волею Божией в столице московской будешь таки».
Пало мне то на сердце и представил я то на совет. Ознакомил о том и господина отца игумена Кутеинского, который, благословив меня, сказал: «Пускай будет воля Божия с тобою», и дал мне о своих нуждах письмо  к князю Петру Трубецкому.
И так пустились мы в ту дорогу, на имя Иисуса Христа полагаясь: на Пропойск, на Попову Гору, на Стародуб, к Трубецку.  И здесь же такая буря нас застигла, что и света видно не было, и не только с полудня до вечера, но  и всю ночь в земетах кружа и блуждая, (знать душевного неприятеля напастию) едва-едва в течении Днепровом  не утонули.
За Пропойском же, на ночлеге в селе, мнилось мне, что на санях моих хомут лежит, а то был пёс. Так он меня за руку укусил. И в том же селе вдруг огонь загорелся: едва-едва от того жизнь свою спас.
В Поповой Горе конь в ночи сошел со двора, или же кто его взял оттуда. Когда же о том я утром спрашивал, и дознаться о  том хотел, тогда нас мало что не забили до смерти.
В Стародубе, на пустыре, пьяницы много нас беспокоили, однако от всего этого Иисус Христос и Пречистая Богородица без вреда нас сохранили.
В Трубецке князь Петр Трубецкой молодой, именующий себя стражником, под страхом великого наказания запретил мне идти за границу к Брянску, говоря: «По чём я знаю, что в это время погрома казацкого, вы замышляете?»
За сим вернулись бы мы уже назад, домой, только хотелось нам быть еще в монастыре Човском, — в полмиле от Трубецка, — там проезжали мы.  Подъехав под гору,  я пешком пошел, и поклоны клал, идя перед конём, молясь Господу Богу и Пречистой Богородице. На тех местах страх великий на меня нашёл, так что я даже возгласил  громко: «О Боже мой и Пречистая Богородице, смилуйся надо мной! Что творится!»  И показалось мне, как будто послушник мне говорит: «Зачем помощи людской просишь ты? Иди в Москву и Я с тобою!» Тогда я поравнялся с послушником и спрашивал его, что он  мне говорил. а он отвечал: «Ничего  тебе я не говорил. А только сержусь на Вас, что зря мы возвращаемся»
Взошли мы на высокую гору к монастырю тому Човскому. И приветствовав братию, поведал им, что промыслом Божиим направлен был я на сбор пожертвования в Москву. На что мне неспешно ответил старец один: «Не дойдёшь, господин отче, в час этот тревожный погрома казацкого, однако, если есть, с тобою, как ты говоришь, благословение Божие, то можно дойти. Иди еще к Новогородку Сиверскому, к воеводе пану Петру Песечинскому. И благо тебе будет, если позволит пропустить, ибо теперь тут стража великая повсюду стоит».
И так из монастырька того приехали мы на ночлег в село Великая Зноба. Там на дворе, когда все спали, в самой полночи пришел на меня страх очень великий. Показалось мне, как будто кто гонится с шумом, ища меня, чтобы убить и кричит: «Есть. Есть. Он тут». А  когда это   немного утихло, я хозяина тихо разбудив, просил, чтобы он нас в этот же час на дорогу новогородскую вывел, и когда мы уже пустились в путь, и вошли в пущу, бедовал, не ведая, где и куда ехал. Начал песнь петь Пречистой Богородице акафистную: «Взбранной Воеводе победительная» и проч., «аллилуйя, аллилуйя», припевая.  И когда уже день пришел, тогда только задремал. И тогда внезапно  страх меня объял и туча червонная солнечная в час восхода солнца. Отрясши же сон от очей, увидел младенца в мантии, на коне нашем сидящего, обернувшись на нас глядящего и дорогу указывающего. И изрек тот младенец: «Я Неемий диакон, ваш купятицкий общежитель», — и исчез.
А когда взошло солнце, над солнцем увидел на небе Крест и в нем образ Пречистой Богородицы с дитятком, наподобие Купятичского, лучами солнечными пронизанный и окруженный. И когда я на него немалое время смотрел, размышляя о том, хотел указать  на то чудо Божие и послушнику моему Онисиму. Он же от сна встрепенувшись, стал коня бить, и тотчас образ на небе невидим сделался, и об этом я ему на тот час не говорил ничего.
А приблизившись к селу пограничному, дивно мы минули стражу воеводы новогородского. Осадчий того села по имени  Феодор Драгомир, стоял у дороги, шапку сняв. А когда я его приветствовал, спрашивал у меня: «Что это за Панна, отче, что едет с такой свитой немалой?» Я, не зная, что ответить ему, только сказал: «Да, да», и отошёл к саням.
Когда же выезжал я из села того, великое число людей, как стражников, так и посполитых, вышли в самый конец села того, глядя на поезд. А проехав вблизи от храма Афанасия святого, что в конце села того, в поле стоит, перешел я волею Божией за границу, к первому селу Вашего царского величества, названием Шепелево. Люди. что были там, приняли нас приветливо и ласково, и дивились, как мы стражу минули.. Дева одна сказала: «Воистину, воистину, Богородица с ними едет. И что за диво, что стражу минули!?» И иные люди удивлялись такому переезду нашему, славя судьбы Божии.
А когда нас дальше в Москву пустили, встретил нас на дороге человек какой-то в белом одеянии. Он, мало о нас расспросив, сказал: «Идите же уже и рукава опустивши (то есть беспечно). Знаю я, к царю за жертвою едете, но и о большем того ходатайствовать будете».
Потом приехали мы в город Севск 10 февраля года 1638, где пожил в гостинице дня три, с большим неудобством из-за казаков запорожских, которых там со времени погрома лядского, великое множество было. Туда же пришел к нам голова Микита Феодорович с другими разрядниками, спрашивая нас, по какую нужду мы прибыли. А узнав. что листов к Вашему Царскому Величеству ни от кого не имеем, поведал: «Не возможное это дело, чтобы дошли вы до столицы». Отвечал я «По воле Божией и образа того, на бумаге напечатанного, что Вам отдал, иду». В том веру нам дали, но ничего не определив, отошли.
Потом писал я к воеводе, прося его милости, как  у воеводы. Он разгневался, т.к. не был воеводою, а только наместником, и  дознавшись, где я живу, выгнать нас повелел.
Выгнали нас на путиловскую дорогу, приехали мы в село Курганов, где нашёл на меня страх Божий и помысел, чтобы повернуть нам на Москву. Потому повернули как бы к монастырю. под Брянском находящемуся, к церкви Успения Пречистой Богородицы. И так ехали неподалёку от Севска города на Погребы, село боярское; то село проехав, в дубраве уже на  закате солнца  великая туча меня с послушником объяла, так, что послушник даже возопил: «Боже! Боже!» и начал сильно смущаться. Я же, как бы в восхищении будучи, слышал повелевающий голос такой: «О Афанасий! Иди к царю Михаилу и реки ему: сокруши неприятели наши, ибо уже час пришел. Имей образ Пречистой в Кресте Купятичский на хоругвях военных ради милосердия. А в битве той каждого человека, именующегося православным, здравым сохрани».
После такого страха с дороги мы сбились и уже поздно ночью приблудились к деревне Кривцово, в пяти верстах от Севска лежащей. Там, к крестьянину на ночлег упросившись, увидели сына хозяйского весьма больного. И сев при нем, я сказал про себя: «Владыко человеколюбче, Господи Иисусе Христе, Боже мой! Милостив буди мне грешному. Яви сия тайны, яже слышах и видех чувствами моими, истинствуют ли или же ни. Не искушаю Тебе, Создателя моего, но по немощи сия Ти глаголю. Аще есть воля Твоя святая, да увем аз, раб Твой, през сия благодеяния Твоя. Уврачуй немощнаго сего человека!»
Назавтра рано пришел из другой избы отец сына болящего и говорит  мне: «Старче великий! Если ты священник, помолись Богу о сыне, чтобы был сын здоров!» Я тогда с послушником моим приготовил столик пристойный, за которым и отправил молебен, благословил его образом Пречистой Богородицы, в кресте изображенном, Купятичским бумажным, который в том году первый раз из печати киевской был издан.
О дивные дела Божии! Вдруг, как бы  от сна возбужденный, больной воскликнул: «Откуда это сюда пришла надежда моя, Богородица, исцелить мене!?» И тут же, восстав и восхвалив Бога, служил у стола нам. Люди здесь бывшие с радостию и страхом весьма тому  дивились. Отец его, в глубокой старости будучи, угостив нас, сообразно с убожеством своим, дав жертву святую, провёл нас на дорогу брянскую, советуя, чтобы мы ехали в столицу, что и мне пало добре на сердце.
Однако там, сразу по отшествии сего старца, большое затруднение причинил мне мой послушник Онисим тем, что удирать от меня порывался, говоря: «Вернемся в Литву, потому что погибнем здесь. Для чего убогость терпим и на опасность великую добровольно отдаемся, положив непременно в столице московской быть. Не будешь! Не будешь!» И больше сих слов еще говорил (знать, духом злым вдохновленный).
Я же молитву про себя ко Господу Богу и Пречистой Богородице сотворив, сказал  ему тихо: «Брате милый, бойся Бога! Сам слышал и видел немало с нами чудес Божиих. Почему же безрассудно поступаешь?» И пояснил ему подробно призрение Божие над нами. Напоследок сказал: «Есть сопутствующая нам Пречистая Богородица, по обетованию своему, и ангел. проводник наш, которого я сам видел в образе Неемия. диакона Купятичского на том и на том месте». Он, то выслушав, прощения просил, и от того времени, ехали мы с ним в согласии.
В деревне Брасове переночевав, рано утром пытались достичь монастыря Свенского. под Брянском находящегося. И пустившись в ту дорогу, дивными судьбами Божиими, как бы заблудили на село Лесок, а потом к городу Карачову, где и монастырь Воскресения из мертвых Иисуса Христа есть.
Там Афанасий Феодорович, игумен честный, принял нас приветливо и посоветовал, чтобы мы шли к воеводе карачовскому, человеку в делах рассудительному, по имени Петр Игнатович, чтобы доложили о себе и лист попросили к Величеству Твоему. Воевода этот, речь нашу терпеливо выслушав, сказал: «Дивные дела Божии. Я о них много допытываться не хочу, но каждому делу Божию простым сердцем верую». И так дал нам письмо и проводника по имени Филон Пушкарь до самой столицы; с ним и ехали на Болхово, на Белево, на Калугу и на иные города и местечки даже до столицы Московской.
За тем же, волею Божиею, водительством Пречистой Богородицы и Ангела доброго в лице Неемия диакона купятичского, как тому простым сердцем верую, к Вашему Царскому Величеству прибыли.
Отправившись из столицы московской в неделю цветную, в ледоход, чудесно через реки на Можайск и на Вязьму даже до Дорогобужа переехали. Оттуда чудесно в разлив днепровский на челноке на Смоленск, к Орше и до Могилева добрались. Из Могилева возом  в году 1638, июня 16 — на Минск, в Вильну. Из Вильны в монастырь свой Купятичский, совершив послушание свое, прибыли в году 1638, июля 16.
Немного спустя в Купятичи  из Берестья прислали ходатаев просить дать на игуменство берестейское  одного из двух — или отца Макария Токаревского или меня, Афанасия Филипповича.
Блаженный Иларион, игумен Купятичский, с рассуждением о воле Божией сотворил совет со всею о Христе братией, и по совету общему назначил иных на то послушание, а нас обоих оставил при монастыре, как будто в то время в Купятичах необходимых. Присланных же отправил из Купятич с таковым письмом.
«Славные, и мне весьма любезные панове! Даже до сего часа не вышло у нас со священником. Не делается это, не дай Боже, по легкомысленности и презрению нашему, но  только от затруднений и бед, а наиболее же — по оскудению на скончании века сего благочестивых. О людие! Уже исполняются слова сии Христовы: «Жатва многа, делателей же мало».  Однако, хотя и себе в ущерб, доброму желанию милостей ваших угождаем и господина отца Климента Несвецкого, священноинока, с диаконом Флавианом посылаем. Имеют они усердие о Боге как  житием своим примерным, так и проповедию слова Божиего, могут тем и милостям вашим послужить.
Господина отца нашего Афанасия мы послали в Каменец. Будет он во всем сноситься с отцом Несвецким, и если будет такая потребность, некоторое время может находиться для лучшего устроения и господин отец Афанасий у милостей ваших. Только настоятельно прошу, чтобы милости ваши,  будучи с ними любезны, в любви с ними совместно о благе церковном советовались и о всем своем  с ними сносились.
Отдаюсь братолюбию милостей ваших с молитвами. Из Купятич июня 13, года 1640. Милостей ваших богомолец уставный Иларион Денисович, игумен монастыря Купятичского».
Однако согласно того письма посланец не взял именованных в нем в Берестье. Почему пишет из Пинска господин отец игумен ко мне такие слова.
«Честной господине, отче Афанасий!  Пришедши в Пинск, застал я там пана Евстафия и отца Климентия. С тех пор не ехали они в Берестье, потому что пан Евстафий не хочет отца Климентия,  но только упорно просит чести твоей. Приезжай быстро сюда, и всё, что нужно возьми с собою. Будет на то воля Божия — поедешь с ними, не будет — останешься. Ключи от книг и твоей кельи и коморы пономарю отдай. Прошу твоих молитв».
Согласно с  письмом приехал  в Пинск, где  после многих советов, братия между собою как будто в шутку сказали: «Жребий пускай бросят с отцом Макарием, кому из них ехать в Берестье!»
А когда бросили мы жребий, пришел жребий на меня, Афанасия, по воле Божией. После чего, господин отец игумен, с сожалением меня отсылая в Берестье,  на том же письме написал такие слова: «После написания этого письма, не захотел пан Евстафий взять в письме упомянутых. Потому, хотя и с великой скорбью своей, вынуждены (трудно идти против воли Божией) половину меня самого, господина отца Афанасия,  пожалевши, отпустить. Молю: спострадайте во всем ему, да со Христом воцаритесь» Таково было о мне, Афанасии, писано. С письмом этим я, во всем этом волю Божию почитая, когда приехал, в Берестье, спрашивал о фундациях, на чём жить. Тогда,  мне панове мещане не указав на содержание ничего реального, принесли  фундации и привелеи на пергаменте в шести штуках, данные братству пред самою унией; из документов этих один фундуш епископский, каждому на вразумление в таких словах составленный.
«Волею Божией и молитвами Пречистой Его Богоматери. Мы, смиренный Мелетий Хребтович Литаворовича Богуринский, прототрон, епископ Володимерский и Берестейский, архимандрит Киевский великой лавры монастыря Печерского, обсудив с народом и согласовав с капитулом,  под сенью богоспасаемого града Берестейского, в церкви единства нашего соборного святого чудотворца и архиерея Николы…
Молили нас многие благочестивые и христолюбивые пане мещане града  княжеского в Великом Княжестве Литовском, сыны послушные о Христе, возлюбленные округа епископства нашего. С ними же молил и благородный пан Адам Потий, костелян берестейский, и иные любезные их милости панове обыватели повета берестейского, сыны о Христе возлюбленные и православные епископства нашего, благословение от нашего смирения получить на  достойное принятие ими устава виленского и львовского благословенного церковного братства — в Вильне, что  живоначальной Троицы, а во Львове — храма Успения Пречистой Богородицы. И при этом просили нас оные панове мещане, как епископа и пастыря своего, чтобы им. как прихожанам нашим, в церкви нашей епископской соборной святого Николы позволить иметь придел святых боголюбивых мучеников князей российских Бориса и Глеба, во святом крещении нареченных   Романом и Давидом. В этом приделе позволили мы  совершать им четыре праздника: первый праздник Богоявления, второй — Бориса и Глеба, третий — святых бессребреников  Косьмы и Дамиана, четвертый — святого Юрия. В этом приделе их братском никто ни единого препятствия им чинить не смеет, в том числе и я, епископ, и по мне будущие епископы, наместники, протопопы и все причетники церковные, на вечные времена сохраняя  в целости власть и верховенство их, согласно стародавнего обычая.  А благословение наше епископское — согласно прав и привилегий наших, данных нам от их милостей государей Королей и Великих Князей Литовских, Панов наших. К тому же, выше именованному их приделу братскому святых Бориса и Глеба, передаем им земли и церковища святого Юрия со всем имуществом и доходами, также земли святого Косьмы и Дамиана, то есть волок две в Лебедеве рядом с церковищем, а также подданных, на это время на той земле оседлых, во власть, силу и державу их предаем.
Так как оное имущество,  церкви Косьмодемьяновской принадлежащее, во владение отцу Пятницкому поступило, честнейшему пресвитеру нашему Иоанну Савичу, еще до рождения его, то  по смерти его — на тот придел их — Глеба и Бориса — со всем имуществом передаем на вечные времена. Что мы, епископ.  хорошо изучив моление их к нам, епископу, пастырю их,  и признав его весьма честным и богоугодным, и любезным;  их, панов мещан места Берестейского, порядки духовные, церкви святой необходимые, благословением Божиим, величеством нашей пастырской,  мне врученной и данной свыше от вседержителя святейшего вселенского патриарха Константинополя, Нового Рима, кир Иеремии, властью, благословляем и во всем соединяем.. И присоединяем к созданному  прежде братству Виленскому и Львовскому  единочестно и единомысленно и единонравно правоверно жить по правилам святого Православия, благочестия святой Иерусалимской Восточной кафолической апостольской Христовой Божией Церкви, матери нашей, семью соборами Вселенскими утвержденной, ни в чем не отступно и в послушании со смиренномудрием в любви нелицемерной во все веки строить по обычаю упомянутого братстсва. О Господе всегда  в любви и кротости собираясь,  да  священников благоугодных, честных, православных, непьющих, как вам будет угодно, могли бы себе избирать: учителей же школьных детям своим и пришельцам убогим по чину школ своих принимать, больницу и госпиталь для убогих своих строить, церковное благолепие по силе своей честно украшать, сборы свои, данное имущество каким-либо боголюбцем, в сокровищнице своей и больничными братскими праведно использовать и советоваться должны для украшения и нужды церковной; в напастях, бедах и недугах братиям своим помогать и по смерти честно хоронить, и также нищих по преставлении братий своих, о сиротах и вдовах, по возможности пещись, между же братиями своими в кротости и попечении нелицемерно праведно судить и разбирать. Если же в некоторой вине подозреваются, по всякому вопросу такому да просят об этом истиннейшего суда соборного  епископского, и по увещанию всем в любви с решением тем смиряться.
Если же кто из братий не будет жить с братством в единой мысли, но противно мысля, будет соблазн между братиями творить, и не перестанет, когда мы, епископ,  отлучим такового  от общих дел для достижения целомудрия, тогда мы, а в отсутствие наше — собор наш, капитул  с их священником, да извергнут такового от Церкви. И если кто будет искать себе иного бесчинного братства в унижение сему благословенному братству, таковые да не имеют власти в этом  строении церковного братства, ибо Господь наш Иисус Христос говорит: «Иже не есть со Мною — на Мя есть, и иже не собирает со Мною — расточает».
Сего ради нашим смирением завещается и  Духом Святым повелевается быть братству сему неразрушимо и неизменно во веки, и ни от одного же во времена будущие должных прийти епископов, ни от князей, панов или священников, или мирских под страхом запрещения и непрощения, отлучения окончательного от святой кафолической Божией Церкви святого Православия нашего христианского. И если кто явится разоряя сие, как соблазнитель, и разоритель, и злотворитель, и диаволу друг, и враг Христу, да будет отлучён от Отца и Сына и Святаго Духа, и проклят и по смерти неразрешён, и да подпадет под клятву трёхсот восьмидесяти отцов Никейских и прочих святых Вселенских соборов. Бог же всякой благодатью да совершит вас, да утвердит и укрепит, сохраняя от всякого вреда противного. Тем же радуйтесь о Господе, совершенствуйтесь, утешайтесь, одинаково с этим мудрствуйте, мир имейте, и Бог любви и мира да будет с вами.
Этого ради писано сие нашим смирением и дается панам мещанам берестейским с печатью нашей навесной епископской и с подписью руки моей в лето от создания мира семитысяч девятьсот восьмое, а от Воплощения Господа нашего Иисуса Христа — тысяча пятьсот девяносто первого, месяца октября,  двадцать шестого дня.
Мелетий Хребтович, Божией милостью епископ Владимирский и Берестейский, архимандрит киевский, собственною рукою.»
По смерти же блаженного Мелетия Богуринского, Потей, епископом ставший, утверждает все фундуши и клятвы против отступников от них такими словами:
«Милостью Божией Ипатий, епископ Володимирский и Берестейский. Для ведома всех ныне и в будушем живущих, кому это знать надлежит, что созданное пред нами о Христе братство, попечители храма святого иерарха Христова Николы соборной церкви, придела Святого Богоявления, граждане берестейские ознакомили  нас с фундушами церковного братства от святейших патриархов: кир Иоакима, патриарха Великой Антиохии, переписанный устав и утверждение привилегий кир Иеремии, архиепископа Константинопольского, Нового Рима, и Вселенского патриарха верховного пастыря нашего, а также и здешнего архиепископа, митрополита Киевского и Галицкого и всея России со всеми епископами соборное утверждение и постановление о сем братстве, и  листы от почившего предстоятеля нашего Мелетия Хребтовича, владыки Володимерского и Берестейского и прочее, что  фундуш этот в себе содержит.
Иных фундушей не утверждаю, только из Королевских единственный привилей, утверждающий фундуш и клятвы на отступников от него, выписываю в таких словах:
«Во имя Божие быть к вечной памяти и утверждению повеления ниже писанному.
Мы, Жигимонт Третий, Божией милостью Король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жемойтский, Мазовецкий, Инфляндский и Королевства Шведского наиближайший наследник и приглашенный Король.
Знаменуем этим документом нашим, кому это надлежит знать нынешним и в будущем должным жить, что мы, Государь, счастливо господствуя над народами христианскими в государствах наших, не только стародавних прав. свобод и вольностей стражем и защитником являемся, но и всегда милостиво благоизволяем дарования  и умножения их обывателям государств наших в ответ на принесение нам просьб от стран многих, и тем самым скорейшего  умножения славы Божией и порядков должных сохранения желаем.  Так, на челобитье  мещан града нашего Берестейского, людей народа русского, братии церковного братства церкви во имя святого Николы, придела Богоявления, прозываемого  приделом Бориса и Глеба, милостью нашей государевой позволяем им для свободного и спокойного употребления всех служб церковных и умножения славы Божией богослужения их, согласно с порядком городов наших столичных: Виленского — церкви святой Троицы, а Львовского — церкви святой  Пречистой, и вольностей, нами, Государём, братству Виленскому и Львовскому данных, а также по благословению и грамоте пастыря их , в Боге славимого Мелетия Хребтовтча Литаворовича Богуринского, епископа Володимерского и Берестейского, архимандрита  Киевского монастыря Печерского, который от них и пред ними положен был под датою года 1591, месяца октября, двадцать шестого дня, с подписью руки и с печатью навесною владыки Владимирского и  Берестейского. То есть, во-первых, братство  церковное. которое возлюбили и для дел богоугодных,  согласно установлению  своему, имеют право иметь и во всем  в нем  управлять и распоряжаться  по уставу и примеру  градов наших Виленского и Львовского на вечные времена. И дом их братский, в котором дела свои братские отправлять будут, от всяких уплат и повинностей наших государевых и городских  и от стояния в нем гостей всякого звания, как при бытности нашей государевой, так и в небытности, освобождаем и свободными учиняем  на вечные времена. Так и алтарь, в котором поп их братский служить будет, согласно грамоте вольности от владыки берестейского на то им данный, сохраняем для  них, и никто из званий духовных и светских им препятствия ни в чем в приделе Глеба и Бориса чинить и во  вхождении свободном церковном препятствовать не имеет права. А для обучения детей народа христианского всякого звания к благополучию и преуспеянию Речи Посполитой позволяем им иметь школу греческого, латинского, польского и русского языка, и людей ученых в тех школах свободно содержать духовного и светского звания. Братством их и церковью, алтарем, попами, школами, и всею челядью братскою, и землями, братству и алтарю принадлежащими, не имеет права никто управлять, только они сами, братство вышеуказанное, сохраняя во всем целости верховенство пастыря  владыки Володимерского и Берестейского. А если бы кто по доброй воле своей что  братству этому подарил, или по завещанию отписал, а также если и без завещания подарит или отпишет вещи как движимые так и недвижимые — то на все будущее время при этом братстве церковном навечно остаться должно, и никто от того имущества братства отнимать и отделять права не имеет.
И на то дали мы братству церковному Берестейскому сию грамоту с подписью руки нашей государевой и с нашей печатью. Писано в Варшаве на вальном сейме, лета Божиего Рождества 1592, месяца октября, одиннадцатого дня. Sigismundus Rex. Матей Война писарь.»
Такие имея права, изложенные на пергаментах, и видя всю полезность их, присовокупил я их к книгам городским, и сделав выписки, смелей волю Божию исполнять начал.. Что уния с Римом ветхим,  вне согласия с уставом Церкви Восточной принатая,  навеки проклята,  имея доказательства  достаточные, явно о том в церкви и на всяких местах оглашал. Потому в граде том Берестейском и во всем повете воеводства того в великой тревоге униаты восставать начали. Потом, когда был я на сейме, в году 1641, в сентябре месяце, выписал я суть привелеев, утверждающих фундуши и клятву на отступников из канцелярии королевской в таких словах:
«Владислав Четвёртый etc. Извещаем этой грамотой нашей всех, кому это знать надлежит.  Прошены мы были о выдаче из книг канцелярии нашей большой Великого Княжества Литовского существа дела нижеописанного, которое в грамотах святолюбивой памяти Короля Его милости Жигимонта Третьего, пана отца нашего,  находится в таких словах писанное: «Во имя Божие да будет к вечной памяти и утверждению постановления ниже приводимого:» Мы, Жигимонт Третий» и прочее. Окончание же этого документа  следующее: «Мы, Король, на просьбу стороны просящей, милостиво изволив это дело, в этой грамоте суть которого изложена в году нынешнем 1641, месяца сентября, шестнадцатого дня, под печатью великого княжества Литовского выдать повелели сие. Писано в Варшаве за ведомством освященного Альбрехта Станислава Радзивила, княжащего на Олыце и Несвиже, канцлера Великого княжества Литовского, Пинского, Гниевского, Тухольского etc. старосты. Альбрехт Станислав Радзивил, канцлер Великого Княжества Литовского. Ян Довкгало Завиша, секретарь его Королевской милости, переписал мой королевский документ мещанам берестейским.»
В то же время на сейме в Варшаве, волею Божией и молитвами Пречистой Богородицы, привилей новый на братство Берестейское при Церкви уже Рождества Пречистой Богородицы  через комиссара и дворянина Его Королевской милости, согласно прошения поданного, с подтверждением первоначального права и дозволением на приобретение участка под дом братский с подписью руки королевской, приобрел в таких словах:
«Владислав Четвёртый, Божией милостью Король Польский, Великий Князь Литовский, Русский, Прусский, Жемойтский, Мазовецкий, Инфляндский, Смоленский, Черниговский, а Шведский, Готский, Вандалский наследственный Король.
Извещаем сей грамотой нашей тех, кому надлежит знать сие. Донесена к нам через некоторых панов радных и урядников наших придворных просьба от имени обывателей и мещан братства церковного Берестейского,  к унии не принадлежащих,  о том, чтобы им церковь Рождества Пречистой Богородицы в граде нашем Брестском, за рекою Мухавцем на улице Мудрецкой находящуюся, названную Задним монастырем  городским,  уже им дворянином нашим в году 1633 переданную, ради высшей силы особенным привелеем нашим упомянутую церковь, также и монастырь утвердить. Мы тогда к просьбе их милостиво снизошли и тем привелеем нашим церковь  Пречистой Девы нашей Богородицы Марии, Задний монастырь городской, согласно доклада дворянскго, со всеми принадлежностями издавна им принадлежащими, утверждаем и скрепляем. При церкви этой пребывающие иноки религии  греческой, неуниаты, свободно во всем, согласно закона церкви восточной, богослужения и обряды отправлять имеют право в вечные времена, также и братство их церковное, согласно привелея Его милости, Пана отца нашего, дозволяющего им то братство при упомянутой церкви, они же привилегированный здесь алтарь иметь  имееют право, в чем изъявляем согласие свое и дозволяем. При том братстве школу языка русского и польского, и госпиталь при той же упомянутой церкви иметь, и участок земельный себе на дом братский на той же улице поблизости приобрести дозволяем, что все это утверждая, ради лучшей удостоверения, рукою сие нашей подписав, печать Великого Княжества Литовского приложить приказали  мы. Дан в Варшаве, месяца октября, 13 дня, года 1641, царствования нашего Польского девятого. а шведского 10 года.
Wladislaw Rex. Станислав Нерушевич писарь».
Этот привилей сейчас же на сейме пан канцлер и подканцлер никак не захотели запечатать, потому  снова в году 1643 на сейм с тем же привелеем для запечатания с мещанами братства Берестейского приехали. И увидев, что уже несносную обиду Церковь Восточная терпит от униатов проклятых и от всех властей римских, возвещали, что вот-вот вера и Церковь православная в Панстве Короля Польского умножаться не сможет (о чем яснее в «Новинах» описано»), тогда призрением Божиим ходатайствовали с образом Пречистой Богородицы в Кресте изображенном и с историей явления того образа в пределах московских, перед публикой и сенатом, и пред Королем Его милостью Польским. С надписью такой:
Затем, наияснейший Королю Польский, Пан мой милостивый, то чудо Божие чести Вашей и магистрату предлагается, чтобы уния проклятая была уничтожена навеки, так как она весьма и весьма проклята, о чем  делами своим достаточно свидетельствует.
О беда, беда тем, которые прокляты отцом своим духовным, которого сами себе избрали!
Желай же, Ваша Королевская милость, милостиво и то совершить ради врожденной Вам доброты и данной Вашей милостью королевской присяги, да вера истинная греческая основательно будет успокоена, а уния проклятая уничтожена и в небытие обращена, ибо если унию проклятую искорените, а Восточную истинную Церковь успокоите, то счастливые годы Ваши проживете. А если не успокоите веры истинной греческой, и не уничтожите унии проклятой, то узнаете наверняка гнев Божий, ибо уже весы  несправедливости  к самому долу опустились.
Уже злоба людская и гнев до предела их низвела. Силы уже в людях правоверных истлели и совсем изнемогли. В таковые времена  помощь Божия приходит, как видите. Тот образ, в Кресте изображенный, Пречистой Богородицы, трубою является и знаком, предваряющим Страшный суд Божий, который воистину прийти должен, согласно Евангелию святому: «Благословенных отделив пошлет в Царствие Небесное, а проклятых пошлет (ах беда же!) в пекло на вечные муки».
Знаю, что кто будет сопротивляться таковому предостережению, будет невернейшим, чем Фараон закаменелый. Надеюсь же и что тот будет как и Авраам, верный Богу, Творцу своему, который в то поверит. В воле человеческой состоит это: избирай же себе то, что желаешь, пока время еще имеешь. Вот тебе части две для веры: вера же твоя».
После такового поступка моего на Сейме у Короля Его милости Польского, отцы старшие обвинили меня, помышляя. что я самовластно то сотворил, а не по воле Божией,  и до окончания Сейма  под арестом содержали меня. Потом же, разъезжаясь из Варшавы, в Киев отправили.
В Киеве, в несколько недель, когда было на то время, историю вышеописанную и свой поступок перед Королём Паном на латинском языке вразумительнее так написал.

Перевод со старославянского Олег Бреский






ДМИТРИЙ ФИЛОСОФОВ
(1872 — 1940)

Публицист, критик, общественно-религиозный и политический деятель. Закончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, учился в Гейдельбергском университете, затем работал в Петербургской Публичной библиотеке. Был один из организаторов Религиозно-философских собраний в Петербурге и  Париже.
         Руководил отделом художественной критики «Мир искусства», редактировал журнал «Новый путь». В конце февраля 1920 года вместе с Д. Мережковским, З.Гиппиус и В. Злобиным прибыл в Вильно для чтения лекций, после серии выступлений  российские литераторы переехали в Варшаву.
         В Польше Д. Философов стал лидером русской эмиграции. Избран товарищем председателя Русского политического комитета, Народного союза защиты родины и свободы. Был советник Ю. Пилсудского по русско-украинскому вопросу, сподвижником Савинкова.
Редактор газет "Свобода" (1920 - 1921), "За свободу!" (1921 - 1932), "Молва" (1932 - 1934), редактор журнала, впоследствии газеты "Меч" (1934 - 1939; см. обложку 1934, № 17 - 18). Почетный председатель варшавского "Литературного содружества", основатель литературного клуба "Домик в Коломне" (1934 — 1936).

ОТ ЧЕГО ЗАВИСИТ ВОЗРОЖДЕНИЕ ЭМИГРАЦИИ?

Доклад, прочитанный 18 марта 1934 г. на собрании «Литературного Содружества»

Эмиграция переживает сейчас очень ответственный момент своей истории. На командных высотах ея замечается не только окостенение, или закоченение, но и обезлюдение. «Злые старички со стажем» уходят, постепенно, в мир иной, а те, которые еще живы, и по старой привычке стоят на командном мистике, — утомились, стали подслеповаты, глуховаты. Каковы бы ни были, на взгляд молодежи, недостатки старшего поколения, нельзя от него требовать, чтобы оно помолодело, отказалось от своей рутины, пересмотрело свою тактику и даже свою стратегию.
Не надо забывать, что представители старшего поколения — пересмотр своих взглядов, изменение их — считали-бы изменой.
И они по своему правы. Поэтому и спорить с ними не пристало, так как их не переубедишь. Наконец, они постепенно сходят со сцены, и недалек уже час, когда они перейдут в историю, или в забвение.
При нормальных условиях — смена поколений обозначает и смену на командных высотах. Не только при монархическом строе, но и при всяком «установившемся» строе — наследники заранее известны. Все равно, скончается ли английский король, или президент французской республики, одинаково мы вправе воскликнуть: король скончался, да здравствует король!
Совсем иначе обстоят дела в нашей своеобразной стране без территории и без государственная аппарата, именуемой «эмигрантским рассеянием». Зиждется оно исключительно на идее, существование его зависит от интенсивности его воли к бытию. Свою разбросанность по всему земному шару эмиграция преодолевает лишь общим, единым для всех языком.
Но надо понять, что длительное пребывание на чужбине чрезвычайно способствует исчезновение основной идеи эмиграции, ослабление ея воли к дальнейшему бытию, забвению ею родного, своего, языка.
Каковы бы ни были недостатки старшего поколения, за ним имеется одна бесспорная заслуга. Заняв командные высоты, оно предохранило эмиграцию от слишком быстрого превращения ее в беженство, а затем и от растворения ее в стихии чужой национальности, чужих государств. Не надо забывать, что Россию покинули не только доблестные борцы в рядах белой армии, не только идейные враги восторжествовавшего в России и режима, но и толпа людей бессознательных, толпа классических беженцев, бегущих всегда и везде совершенно стихийно, во имя первичного инстинкта самосохранения.
В первые годы эмиграции эта задача сохранения эмигрантской идеи от засорения ее беженскими инстинктами была, однако, куда легче, нежели ныне.
Во-первых, на западе отношение к большевикам было совсем иное, нежели ныне. Знаменитое изречение Ллойд-Джорджа, что торговать можно и с людоедами — поразило, в свое время, далеко не одних лишь эмигрантов. Ныне, в возможности «торговли с людоедами» уже никто не сомневается. Советское правительство признано де юре, и речь идет уже не о случайной торговлишке с людоедами, а о торговых договорах и товарообмене с советской Россией. Если в первые годы существования эмиграции приютившие ее государства относились к ней, как к величине политической (дружественно или враждебно — это в данном случае не столь важно), то ныне к ней стали относиться, как к величине фиктивной. На нее смотрят равнодушно, как на необходимое зло, и нетерпеливо ждут того неизбежного момента, когда она, наконец, исчезнет просто силою вещей, распылится, ассимилируется с той национальной стихией, в которой она, благодаря чистой случайности, очутилась. Если старшему поколению ассимилироваться было невозможно, то, по здравому смыслу и историческому опыту, ассимиляция второго поколения уже более возможна, а для третьего — даже неизбежна.
С другой стороны, изменились, с течением времени, и те беженцы, которые наводнили Европу вместе с эмигрантами. 15 лет тому назад они были куда ближе к эмиграции, а следовательно и к русской национальной стихии. Если они не чувствовали с такой остротой, как идейные эмигранты, своих обязанностей по отношению к покинутой родине, то тем не менее, они придерживались своего стараго быта, цеплялись за него, инстинктивно сохраняли свой национальный облик. Ныне их дети, в большинстве своем, эти бытовые условия потеряли, вошли в чужой быт, усвоили язык и нравы той стран, в которой они очутились. Подвижность беженских масс прекратилась. Беженцы осели и потихоньку, полегоньку, предались той частной жизни, той обывательщине, которой предавались их родители, бежавшие из России. Всеобщий кризис, обострение борьбы за существование — ускорили этот процесс ассимиляции. Не до жиру, быть бы живу.
Таким образом, в разрезе сегодняшняго дня, положение представляется в следующем виде:
На командных высотах — оскудение, омертвение, и вовсе не по внутренним причинам, не потому, что «кто-либо сдал свои позиции, а по тому, что возраст берет свое, потому, что коса смерти никогда не ржавеет.
На низах — упорная ассимиляция беженцев, окончательная потеря ими национального лица, родного языка, родного быта.
Более того, и верхи и низы парализована всеобщем материальным оскудением и полным равнодушием к их судьбе со стороны приютивших их государств. Эмиграция стала ненужной и политической роли уже почти не играет.
Так думают, по крайней мере, все так называемые «здравомыслящие люди, имя которым, по евангельскому слову, «легион».
При подобных условиях, на малое стадо сознательных эмигрантов падает величайшая ответственность. Можно сказать, что от этого малого стада зависит дальнейшее существование эмиграции, сохранение ее национального лица, утверждение самого смысла ее бытия.
Нельзя, конечно, геройствовать за чужой счет. Ни на кого нельзя возлагать бремена неудобоносимые. Из этого, однако, не следует, что мы вправе себя обманывать, что мы должны отказаться от самого драгоценного «права человека и гражданина», отказаться от ясности сознания.
Поэтому нельзя упрекать тех, кто сознательно, а не по безволию и лености мысли, отрицает возможность дальнейшего существования эмиграции, кто сознательно уходят в частную жизнь, ассимилируется, или сознательно покидает сию юдоль печали и воздыхания.
Когда уставшие, ослабевшие, разуверившиеся сознательно покидают эмигрантский фронт, они делают полезное, в высшей степени гигиеническое дело. Они оберегают фронт от разложения. Фиктивное число бойцов — вещь вредная и опасная. Одной из причин крушения русского фронта — была непрестанная мобилизация, благодаря которой все города наполнились анархическими, легко поддающимися разложению толпами не обученной, недисциплинированной солдатчины.
Сознательно ушедшие с фронта эмиграции русские люди — как бы умерли для эмиграции, погибли как бы от тифа или дизентерии. Мертвые срама не имут. Похороним их и забудем их. Мертвый в гробе мирно спи…
Оставшиеся же на фронте должны подсчитать свои силы. Как бы ни были на внешний взгляд ничтожны эти силы — им по крайней мере никто не мешает проявить свою волю к жизни, к бытию, к возрождению, к борьбе. Мне, лично, даже кажется, что нынешнее тяжелое положение эмиграции, что нынешний решающий момент в ее жизни — имеет свои хорошие, положительные стороны. Нынешний момент всецело подтверждает правду активизма, не только как тактического метода, как тактики, но и, если можно так выразиться, подтверждает правду активизма, как миросозерцания, как умонастроения.
Если эмиграция сохранит свою идею, сохранит свое бытие и волю к действию, а я твердо верю, что именно так и будет, то произойдет это исключительно благодаря сохранившемуся в ее рядах духу активизма.
Именно этот дух активизма возродит эмиграцию, обновит ее командные высоты, произведет новую дифференциацию в толпе разлагающихся беженцев и создаст новые кадры сознательных эмигрантов, достойных высокого звания эмигранта, достойных занять командные высоты, как политические, так и культурно-общественные.

II
Итак, перед нами два пути: или последовательное и безпощадное отрицание эмиграции; признание ея роли законченной, дальнейшее существование ея безсмысленным и невозможным. Похороны эмиграции, как таковой, уход эмигранта в личную жизнь, растворение его в стихии приютившего его народа.
Второй путь — путь утверждения, путь возрождения. Ясная, незамутненная идея эмиграция. На этом пути нет боязни неуспеха, нет подобострастнаго преклонения перед успехом.
К сожалению, большинство эмиграции проникнуто разлагающим оппортунизмом. Не идет ни по тому, ни но другому пути. Многочисленные оппортунисты не верят в творческия и действенныя силы эмиграции, но тем не менее не порывают с последней.
Они не впрягаются в жизнь приютившей их страны, не берут на себя никакой ответственности за то, что в ней делается. И это на том основании, что они — эмигранты.
С другой стороны, они не впрягаются и в жизнь эмиграции, не несут ответственности за ея взлеты и падения, потому что, согласно «здравому смыслу», все усилия эмиграции безполезны.
Эти полу-эмигранты, якобы разумные политики и якобы благородные всечеловеки, самые опасные враги эмиграции. Они налагают свою костлявую руку мертвеца на живую часть эмиграции, парализуют ея волю, затемняют ея сознание.
С этими мудрым пискарями надлежит беспощадно бороться.
У Мицкевича есть одна поразительная статья. Напечатана она была в эмигрантском журнале 1833 года — «Польский паломник» (Рilgrzym Роlski).
В Париж Мицкевич прибыл 1 августа 1832 года**). В начале декабря вышли знаменитые «Книги Народа Польскаго и его паломничества». В январе 1833 года появилась в свет III-я, так называемая, «Дрезденская», часть «Дедов».
В это же время, точнее, с декабря 1832 года, он приступил к работе над «Паном Тадеушем». К концу мая были уже закончены первые четыре песни поэмы, в первоначальной редакции.
Столь интенсивная работа над самыми значительными своими произведениями совпала для поэта с деятельным участием в эмигрантской жизни, где кипели страсти, процветали споры и ссоры, усиливались болезни и нужда. «Польский паломник», который Мицкевич начал редактировать 1 апреля 1833 г., подвергся обстрелу с обоих флангов. Правые (группа монархистов) обвиняли его в радикализме, не могли простить Мицкевичу, что в «Книгах Польскаго Народа» он столь резко отзывался о монархах; левые, которые увлекались передовыми течениями Франции, идеями утопическаго социализма и всечеловеческаго идеализма, обвиняли его в провинциальном национализме, с неохотой смотрели на религиозный облик его «Книг Народа Польскаго».
Применяясь к нашему эмигрантскому жаргону, Мицкевича эпохи «Польскаго Паломника» следовало бы назвать «непредрешенцем», «непримиримым» и «активистом».
Несмотря на разгром возстания 1830—31 года, несмотря на тяжелое положение эмиграции, на ея неорганизованность, на споры и ссоры ея вождей, дух непримиримаго активизма в ея рядах не заглох. В ея рядах находились «безумцы», которые шли на риск, предпринимали не только неразсудительныя, но и опасныя действия.
В марте 1833 года вторглись в Польшу небольшая группы эмигрантов под предводительством Заливскаго, Завиши и Волловича. Они надеялись поднять крестьянское восстание. Их безумная попытка окончилась полной неудачей. Участники подверглись жестокой расправе, многие из них поплатились жизнью. Заливский долгие годы томился в австрийской крепости Куфштейн, молодой энтузиаст Завиша был повешен, так же, как и Воллович. Начались суровые репрессии в самой Польше, над местным населением.
В апреле того же года из эмигрантского лагеря в Безансоне несколько сот бывших военных поляков, под предводительством полковника Оборскаго, услышав о начавшейся будто бы в Германии революции, перешли швейцарскую границу, чтобы оттуда пробраться в Германию, к Франкфурту, на помощь революционерам. В Швейцарии они узнали, что в Германии никакой революции нет, во Францию же их обратно не пустили. Им пришлось остаться в Швейцарии, где их приняли без всякого удовольствия.
В польской эмиграции эти две безумные попытки вызвали смятение. И правые и левые их жестоко осудили.
На защиту их выступил один лишь Мицкевич в двух статьях, помещенных в «Польском Паломнике» 19 и 27 мая 1833 года. Останавливаюсь лишь на второй, т. к. она имеет непосредственное отношение к моей теме.
Называется она «О людях рассудительных и безумных».
Мицкевич начинает ее следующими словами: «Первое появление в Польше людей по должности рассудительных и по профессии дипломатов — приходится на время первого раздела Польши».
Далее, с гневным сарказмом, приводит он многочисленные примеры торжества этих рассудительных людей.
Остановлюсь на одном из этих примеров.
«Когда Костюшко, — пишет Мицкевич, — встал во главе своего народа, когда Варшава была освобождена, король Станислав Август, принимая депутацию революционеров, чуть не плача, сказал ей: «Это все прекрасно. С’еst sublime! Но, господа, разве это рассудительно? Что из этого выйдет?»
«Костюшко, — замечает Мицкевич, — скончался в изгнании, но прах его народ похоронил в усыпальнице польских королей. Разумный же Станислав-Август был похоронен с королевскими почестями... в Петербурге»...
«Какой же отсюда вывод, — спрашивает Мицкевич. — Вывод тот, что рассудительность, т.-е. сообразование с меняющимися условиями ежедневной жизни, не может быть высшим судом действий, рассчитанных на века и поколения, что рассудительность очень часто не совпадает с народным разумом... В эпохи, когда умы, больные софистикой, позволяют себе судить обо всем, разум человечества, изгнанный из книг и прений, прячется в последнем окопе, в сердцах людей чувствующих. Указанием для этих людей служит сознание долга... И если кто-нибудь нас спросит, в чем состоит сейчас, в этот именно час, долг Поляка, когда происходят те или иные события, — мы не берем на себя обязанность судьи, мы не в состоянии дать совет человеку, которому совесть его ничего не говорит! Пусть он ждет, пусть не вмешивается в ход событий и не участвует в словесных состязаниях...»
«Наш журнал, — заключает Мицкевич, — не осмеливается судить своим рассудком начинания и действия людей, которые чувствуют, что должны, что могут и умеют сделать нечто великое для своей родины»...
В другом месте он говорит: «Смелыя начинания, предпринятые против врага, можно проиграть при самой доброй воле. Но человек, преисполненный жертвенности, может погрешить лишь против себя лично, может погубить лишь себя. По отношение к родине — он непогрешим».
Согласитесь сами, что статья эта, почти забытая современными поляками, звучит для нас, эмигрантов-активистов, будто она была написана вчера, а не ровно сто лет тому назад...
Наиболее существенные эмигрантские группировки не одобрили статей Мицкевича. Вскоре «Польский Паломник» прекратил свое существование.
Долгое время спустя, основатель «Паломника», давний приятель Мицкевича еще по Вильне, Янушкевич, писал сыну поэта, Владиславу:
«Ты спрашиваешь меня, почему «Паломник» не имел успеха? Как на это ответить? Скажу лишь, что никто из нас ничего не приобрел, только потерял. А я в придачу к этому, после выхода 14 го выпуска, был 31 июля выслан в Бельгию».
Разве неуспех «Паломника» не служит для нас утешением, не является поощрением для тех эмигрантов, повременные издания которых не имеют успеха вовсе не потому, что они плохи, а потому, что они недостаточно рассудительны?

III
         Меня могут спросить: какое отношение имеет все, сказанное выше, к теме наших собеседований в Литературном Содружестве, собеседований, которым мы посвящаем вот уже четвертое собрание?
         Мне кажется, что все, сказанное мною, имеет самую непосредственную связь с вопросами нами затронутыми, с вопросами о трагедии русской литературы, русского театра, трагедии русскаго писателя в изгнании.
Прежде всего, как я не раз это говорил, активизм нельзя свести к тактике или проповеди известных, весьма определенных действий. Активизм охватывает психологию эмигранта во всей ея целокупности, проявляется во всех областях действия: культурнаго, общественнаго и политическая. В активизме проявляется в меру сил каждого из нас, не только действенная любовь к родине, но и некоторая философия истории, столь противоположная той, что господствует в умах «рассудительных» людей запада и в больных мозгах властвующей Москва. Активизм есть прежде всего уважение к личности, признание творческой роли личности в истории, преклонение перед героем. По мнению активистов, историю двигают не только железные законы материальных причин и следствий, не только экономический материализм, но, главным образом, творческая, духовно богатая личность. Не подчинение материи, а овладение ею — такова сущность активизма. Бытие от сознания, а не сознание от бытия — таков водораздел между марксистами и антимарксистами.
         «Рассудительные» люди встречают появление всякого необычного таланта в литературе совершенно так же недоброжелательно, как встретили сто лет тому назад «рассудительные» поляки выступления полковника Оборскаго или Заливскаго с Завишей и Воловичем. Костлявая, мертвая рука «рассудительных» людей давит нашу литературу в изгнании. Правда, она давит молодую литературу всегда и везде. Но при нормальных условиях жизни это давление не столь опасно. Если свободное творчество не задавлено, как в советской России, тяжесть косности иногда даже полезна. Косность препятствует слишком легкому, дешевому успеху. Горе тому писателю, который сразу овладевает симпатиями широких кругов. Писатель пишет не только для своих современников. Из этого, однако, не следует, что писатель не тяготится своим одиночеством, что не ищет сочувствия, откликов, содружества. Он страшно нуждается в талантливом читателе. Величайшая ошибка думать, что читатель — это всякий читающий человек, все равно, что бы он ни читал, и как бы он ни читал. Вряд ли гоголевскаго Петрушку можно включить в число читателей. Сейчас читают очень много. Сейчас — библиотеки на каждом углу. Но читают обыкновенно лишь для того, чтобы «убить время». Поэтому так фальшивы и безполезны все статистики, которыя составляют библиотекари. Из того факта, что безчисленные Петрушки читают всякую дрянь, нельзя делать никаких выводов, кроме того, что Петрушка бессмертен.
Как ни совестно, но приходится опять и опять привести несколько банальных примеров о неуспехе великих произведений.
В 60 ых годах прошлаго века, при Наполеоне III, т.-е., до франко-прусской войны 1870 г., а следовательно и до основания германской империи, в Париже был поставлен «Тангейзер» Рихарда Вагнера. Сделано это было по инициативе княгини Меттерних, жены австрийскаго посла. Опера Вагнера торжественно провалилась. Оффенбах воспользовался этим, и в своей знаменитой оперетке — «Прекрасная Елена» — высмеял Вагнера. Оркестр несколько минут был предоставлен самому себе. Все играли кто в лес, кто — по дрова. Это должно было изображать музыку Вагнера. Оффенбах же господствовал не только в эпоху Третьей Империи. Оффенбаховщина господствует до сих пор.
Достоевский, который не имел никакого отношения к музыке и вряд-ли когда либо слышал Вагнера, возненавидел Оффенбаха и оффенбаховщину лютой ненавистью.
Просвещенные европейцы его, конечно, не читали, а если бы и прочли, то, конечно, ограничились бы презрительной усмешкой: эго, мол, проявление восточной души некультурного варвара...
А вот — Римский-Корсаков. В одном из предсмертных номеров газеты «Молва» была помещена статья А. В. Амфитеатрова об успехе «Града Китежа» в знаменитом миланском театре «Ла Скала». «Град Китеж» высоко расценивается ныне не только любителями музыки, но и многими политиками правого толка. В нем, мол, слышится голос русского мессианизма, чуть ли не евразийства.
Но я отлично помню, как в студенческия времена я ходил на так называемые беляевские концерты в незабвенной зале Дворянскаго Собрания. Лесопромышленник Беляев тратил большия средства на поддержку «кучкистов», т. е. группы русских композиторов, возглавленных в свое время Балакиревым. Исполнялись произведения Мусоргскаго, Римскаго-Корсакова, Цезаря Кюи, Лядова, Бородина, Глазунова. Однако, большая зала Дворянскаго Собрания, несмотря на крайне дешевыя цены, была обыкновенно пуста.
Сорок лет тому назад Римский-Корсаков считался еще страшным новатором, а ныне даже евразийцы признают его «классиком».
Как бы там ни было, «Град Китеж» ныне в большом почете. А вот тридцать лет тому назад Мережковский и Гиппиус поехали в Светлояр, к тому озеру, куда погрузился «Град Китеж». Они были там в Иванов день, когда там собрались русские сектанты. Дневник этой поездки был напечатан в журнале «Новый Путь». На него тогда почти никто не обратил внимания: и просвещенные западники и не менее просвещенные эпигоны славянофильства проявили одинаковую разсудительность и тупость. Нужна была всероссийская великая катастрофа и появление «Града Китежа» на подмостках итальянскаго театра, чтобы самая проблема Китежа получила право гражданства.
Мережковские, конечно, не были смущены отсутствием интереса русскаго общества к религиозным проблемам русского народа. Мережковский никогда избалован не был. Не забудем, что его «Вечные спутники», которые перед войною давались лучшим ученикам средне-учебных заведений в виде награды, были в конце 19-го века отвергнуты редактором либеральнаго «Вестника Европы», М. М. Стасюлевичем. Классическая же его книга «Лев Толстой и Достоевский» печаталась в журнале «Мир Искусства». Задумана была она, как статья, не более десяти листов. Я, в качестве редактора литературнаго отдела «Мира Искусства», был в ужасе, как эта статья все разрасталась и разрасталась. Первое издание книги я сам разносил по книжным магазинам и сдавал его на комиссию.
Словом, примеров неуспеха хоть отбавляй. Теперь всем кажется, что Александр Блок сразу просиял. А я отлично помню об остром конфликте между Мережковским и редакцией «Русской Мысли», которая не приняла статьи Блока. Эта статья причинила крапивную лихорадку недавно скончавшемуся профессору А. А. Кизеветтеру. Он не мог допустить, чтобы подобное неприличие появилось на страницах рассудительной «Русской Мысли».
Конечно, нельзя было требовать от почтеннаго профессора, чтобы он восхищался «Незнакомкой» или «Скифами». Однако не следует забывать и того, что довольно долгое время талант Блока признавал лишь очень ограниченный круг людей.
Люди рассудительные и лишенные художественного слуха и глаза, приводят обыкновенно в свое оправдание, что мода создается «снобами». Более того, свое отрицательное отношение к литературе и искусству рассудительные люди оправдывают обыкновенно своими демократическими воззрениями. И выходит как то так, что все талантливое — не демократично, а все плоское, пошлое и бездарное преисполнено здоровыми началами республиканско- демократическая прогресса. Особенно смешно, когда выдумывают каких то «снобов» в эмиграции. Один видный публицист, исконный поклонник «штемпелеванных калош», открыл «снобов» даже в Варшаве, в нашем скромном и безобидном «Литературном Содружестве».
«Верхушка русской «литературной элиты» в Варшаве, — писал он в газете — «Сегодня» от 16 марта с. г., — стоит на значительной высоте, но количественно она так ничтожна перед лицом» огромной массы либо равнодушной к вопросам искусства читательской и обывательской среды, либо просто затянутой в болото обывательщины — бытовой и психологической. Тоненький слой высоко квалифицированной литературной молодой интеллигенции так слаб не только количественно, но и художественно-творчески, что старания искусственно ВЗДЕРНУТЬ ее на высоты утонченнейших исканий обречены не только на бесплодность. но и ни окончательный отрыв способных людей от той среды, без отклика которой способные люди оказываются в безвоздушном пространстве. «Руководство этой литературной или жадной до литературы молодежью находится в культурных руках. Но, под прикрытием слов, в которые вкладывается содержание, отрывающее мысль и душу от подлинно-прекрасного и толкающее в сторону духовного снобизма, под прикрытием цитат, свидетельствующих о глубокой образованности цитирующих, но ставящих в совершенно безпомощное положение молодую и не изощренную в библейских пророках аудиторию, замыкается круг литературно эстетических исканий».
Итак, «духовный снобизм» вздергивает тоненький слой интеллигенции на высоты утонченнейших исканий. Доказательством этого служат библейския цитаты, недоступные варшавской молодежи. Говорить серьезно об этих цветах красноречия как-то неловко. Однако, принимая во внимание распространенность газеты «Сегодня» и ее претензию на культурность, приходится сказать хотя бы несколько слов об этих бумажных цветах.
Как низко пал культурный уровень русской эмиграции, если цитата из пророка Исаи, или из Книги Иова считается «высотой утонченнейших исканий». Как низко пало в русской эмиграции элементарное уважение к русскому языку, если большая, распространенная газета, претендующая на культурность, позволяет себе «вздергивать» на дыбу этот самый «великий, могучий», и т. д. язык! Нельзя же в самом деле стремление хоть несколько поднять культурный уровень эмиграции подводить под кличку «духовный снобизм» и этим самым открывать дорогу художественной уравниловке, оправдывать невежество, как ценное завоевание «демократизма».
Если верно, что цитаты из библейских пророков ставят нашу молодежь в безпомощное положение, то тем более необходимо подымать культурный уровень этой самой молодежи.
Но я думаю, что положение не так уже плохо. Варшавская молодежь, не говоря уже о парижской и пражской, библейских цитат не боится. Не до такой степени она невежественна, как это думает просвещенная газета «Сегодня». Среди нее имеется то, что я назвал выше, талантливые читатели и талантливые слушатели, которые устали от «штемпелеванных калош». «Штемпелеванная калоша» — вещь в высшей степени полезная. Отрицать ее полезность было бы глупо. Не все эмигранты даже в состоянии покупать эти самые калоши, что зачастую вредит их физическому здоровью. Но не единой калошей жив человек, и нельзя во имя калоши, относиться с пренебрежением к духовным потребностям хотя бы незначительной части русской эмиграции. Если мы не будем повышать культурный уровень эмиграции, если мы не будем стремиться к созданию группы талантливых читателей, а затем — талантливых писателей, то эмиграция исчезнет, потеряет свое лицо, потеряет ощущение русского языка и уважение к нему.
От образования элиты, от установления иерархии ценностей, не мертвых — музейных, а живых и творческих, зависит самое бытие эмиграции и ее возрождение. Чем не нормальнее положена эмигрантской литературы и эмигрантского искусства, тем большим уважением должны они быть окружены, тем большую поддержку должны найти в нас подрастающие таланты, которые сейчас задыхаются, потому что их давит грубая нога, обутая в штемпелеванную калошу, потому что их связывает наша специальная эмигрантская цензура сверху и уравниловка — снизу. Наверху сидят два цензурных комитета: один в мундирах царского времени, который вычеркивает красными чернилами все, что несвойственно духу исконной табели о рангах. Другой — в западных сюртуках либерализма. Он вычеркивает все, что не соответствует духу чистаго парламентаризма, фракции, блоков и избирательной четырех-хвостки. А снизу слышатся претензии полуграмотных читателей, предъявляющих к писателю свои «заказы»: будь национален и изображай все в веселых и розовых тонах. По их мнению, писатель имеет право писать лишь на национальные темы. Пушкин, если бы он жил среди нас, подвергся бы с их стороны жестокому осуждению. Подумайте только: в 1830 году, сидючи в Болдине, в карантине, он написал три поэмы: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери» и «Пир во время чумы». Сюжеты в высокой степени не национальные...








СЕМЁН ФРАНК
(1877 — 1950)


  Русский философ, религиозный мыслитель. Родился в Москве в еврейской семье выходцев из Литвы, его отец, врач Людвиг Франк (1844—1882) переселился в Москву из Виленской губернии во время Польского восстания 1863 года.  В качестве военного врача участвовал в Русско-турецкой войне 1877—1878 годов и за отвагу был удостоен ордена Святого Станислава 3-й степени и личного дворянства. Мать — Розалия Моисеевна Россиянская (1856 — 1908) была родом из Ковно. Дед автора, Моисей Россиянский (1830—1891), переехав из Ковно в Москву стал купцом первой гильдии и в конце 60-х годах XIX века стал одним из основателей московской еврейской общины где внук перенял интерес к изучению философских проблем религии.
Первая крупная печатная работа «Теория ценности Маркса и её значение» (1900).
Книга «Душа человека» (1917), была представлена как диссертация на степень доктора, издавалась на  японском, чешском, польском, немецком, английском языках.
С.Франк возглавлял историко-филологический факультет Саратовского Университета (1917) и , кафедру философии в Московском Университете (1921).
В 1922 на «философском пароходе» выслан из России. Жил в Германии, Франции, Великобритании.
 
РЕАЛЬНОСТЬ И ЧЕЛОВЕК

Метафизика человеческого бытия
ПРЕДИСЛОВИЕ

В предлагаемой книге я пытаюсь дать более зрелую и углубленную формулировку философской системы, которая складывалась в моей мысли в течение около сорока лет и первую редакцию которой я изложил в книге «Предмет знания», 1915 (французский перевод «La Connaissance et l’;tre», 1937). За эти долгие годы мои воззрения, конечно, эволюционировали, но определяющая мое мировоззрение центральная интуиция бытия как сверхрационального всеединства осталась неизменной.
Первые две главы книги посвящены уяснению идеи реальности как основоположного бытия, отличного от бытия как объективной действительности; третья глава пытается философски уяснить и оправдать идею Бога как первоисточника реальности и как начала абсолютной святыни. Эти три главы имеют значение общефилософского введения в проблему человека. Книга в целом, таким образом, есть опыт метафизики человеческого бытия или философской антропологии (первый набросок которой дан в моей книге «Душа человека», 1917). Основной мой тезис есть утверждение неразрывной связи между идеей Бога и идеей человека, т. е. оправдание идеи «Богочеловечности», в которой я усматриваю самый смысл христианской веры; тем самым основной замысел книги есть преодоление того рокового раздора между двумя верами – верой в Бога и верой в человека, который столь характерен для европейской духовной жизни последних веков и есть главный источник ее смуты и трагизма.
Тезис этот в общем – несмотря на различия в его обосновании и формулировке – сходен с основной религиозно-философской интуицией Вл. Соловьева. Я должен, к стыду моему, признаться, что это сродство уяснилось мне самому только после того, как изложенное в книге построение окончательно сложилось во мне. Влияние на меня мировоззрения Вл. Соловьева было, очевидно, бессознательным. Но я охотно и с благодарностью признаю себя в этом смысле его последователем. Сознательно моя философская мысль определена – как это, может быть, известно читателю, знакомому с прежними моими работами, – платонизмом вообще и, в частности, влиянием двух величайших его представителей – Плотина и Николая Кузанского. Многим я обязан знакомству с мистической литературой.
Из основной идеи «Богочеловечности», как я ее понимаю, вытекает сочетание трезвого сознания несовершенства эмпирического бытия и потому трагизма положения человеческой личности в мире с метафизическим восприятием бытия как гармонического всеединства, имеющего свою первооснову в абсолютном Духе и абсолютной Святыне. Отдавая должное элементу правды во владеющем нашей эпохой остром сознании трагизма человеческого существования, я пытаюсь показать, что оно согласимо с осмысляющей жизнь и примиряющей религиозной установкой.
Я предвижу, что моя книга не удовлетворит ни один из двух лагерей, на которые распалась современная духовная жизнь. Философам и людям неверующей мысли она представится незаконным смешением независимой рациональной мысли с традиционной религиозной верой; богословы и люди просто верующие без размышления признают незаконной саму попытку свободного философского осмысления вопросов, единственный ответ на которые они находят в авторитете положительного откровения и традиционного церковного учения. Отвержение углубленной, ориентированной на религиозном и метафизическом опыте философской мысли и предубеждение против нее характерно для обоих этих лагерей и для всей духовной атмосферы нашей эпохи. В ответ на это мне достаточно здесь просто сказать, что я следую классической традиции философии. Остается неоспоримым фактом, что во все эпохи расцвета духовной культуры – в афинском просвещении V–IV веков до Р. X., на апогее средневековой культуры в XIII веке, в эпоху Ренессанса, в эпоху бурного роста научной мысли XVII века, в немецком идеализме конца XVIII и начала XIX века – философия одновременно была и независимой, и религиозной и именно в этой своей классической форме была и нужной всем мыслящим людям, и плодотворной. И, напротив, пренебрежительное и отрицательное отношение к самому замыслу философии осмыслить тайны бытия есть признак упадка духовной культуры. Как бы то ни было, – но кто, как говорил Гегель, «обречен быть философом» – того, при всей скромности, не смутит критика, основанная на непонимании или отвержении истинного существа философии.
Из существа того «умудренного неведения», из которого истекают все мои мысли, само собой следует, что всякая философская система – а значит, и моя собственная – в качестве попытки рационально выразить сверхрациональное существо реальности должна пониматься только как приблизительное, схематическое и в лучшем случае лишь относительно верное отображение подлинной истины бытия. Эта подлинная истина остается путеводной, но именно потому недостижимой звездой. Как гласит арабская поговорка: «Бог знает лучше».

С. Франк
Лондон, сентябрь 1949

ГЛАВА I
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ И РЕАЛЬНОСТЬ
1. ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ИДЕАЛЬНОЕ БЫТИЕ

Всякое человеческое знание – начиная с повседневного знания, лежащего в основе нашей практической жизни, и кончая высшими достижениями и самыми углубленными открытиями науки и философии – отвечает на вопрос: что подлинно есть? каково содержание реальности? Если часто различают простое описание состава реальности от причинного объяснения, то легко видеть, что-то и другое все же в конечном счете совпадают; ибо открытие причин явлений есть тоже открытие состава реальности – именно той, которая «производит» данное явление или из которого оно «проистекает». Как бы велико ни было в других отношениях различие между возвышенной задачей rerum cognoscere causas (постигать причины вещей (лат.) и самым примитивным, непосредственным восприятием того, что стоит перед нашими глазами, – в обоих случаях знание направлено на раскрытие состава реальности, отвечает на вопрос: что действительно есть?
Мы вынуждены беспрерывно ставить и разрешать этот вопрос по двум причинам: во-первых, чтобы обогащать или расширять наше знание и, во-вторых, чтобы исправлять его. Всякое человеческое знание неизбежно ограничено; оно охватывает фактически лишь ничтожную часть реальности, и за его пределами лежит (пользуясь известным сравнением Ньютона) безграничный океан неизвестного. С другой стороны, так как всякое человеческое знание подвержено заблуждениям – в силу обманчивости некоторых восприятий и возможности произвольных, объективно необоснованных сочетаний понятий, – то мы стоим перед беспрерывной, нескончаемой задачей исправления наших знаний – отвержения ошибочных представлений и суждений и замены их другими, в которых мы вправе признавать подлинное усмотрение реальности. Так все мы – сознаем ли мы это или нет – всю нашу жизнь заняты разрешением вопроса: «что на самом деле есть?» И практическая потребность правильно ориентироваться в окружающем нас мире, и отмеченное Аристотелем присущее всякому человеку бескорыстное влечение к знанию – одинаково присутствующее и в простом детском любопытстве, и в любознательности ученого и мыслителя, – вынуждают нас беспрерывно ставить этот вопрос.
Но что, собственно, мы разумеем, когда говорим о том, «что подлинно есть»? Ближайший ответ на это, обычно молчаливо подразумеваемый, будет: все, на что мы наталкиваемся, с чем мы встречаемся в окружающей нас среде, что присутствует в созерцаемой нами картине бытия и своим присутствием как бы принудительно навязывается нам, – все, что обладает характером неустранимого факта, – в отличие от того, что рождается в нас самих в качестве «мнения», «воображения», «предположения». Это твердое, независимое от нас присутствие мы называем опытно данным, а саму встречу с ним – «опытом». Совокупность всего, что есть, составляет тогда «эмпирическую действительность». Эмпирическая действительность есть примерно то же самое, что «мир». Мы различаем в нашем сознании его субъективный элемент – прихотливую, лишенную устойчивости игру наших представлений, мыслей, образов, в значительной мере зависящую от нас самих и различную в каждом индивидуальном сознании, – и элемент объективный, всем одинаково данный – с неумолимой необходимостью требующий признания. Этот объективный элемент в своей совокупности образует эмпирическую действительность – общий всем нам мир, с которым мы вынуждены считаться, как с чем-то, что фактически подлинно есть.
Ближайшее же размышление показывает, что эмпирическая действительность (или «мир») все же шире того, чем она кажется на первый взгляд. Она не исчерпывается совокупностью всего «внешнего» нам в смысле мира, окружающего нас в пространстве и данного нам чувственно или наглядно. Другими словами, она не исчерпывается тем, что мы называем материальным бытием. Непредвзятое наблюдение легко обнаруживает несостоятельность того часто захватывающего человеческую мысль заблуждения, называемого «материализмом», которое отождествляет опытно данное и в этом смысле подлинное бытие с бытием материальным, т. е. данным нашему взору в составе пространства. То, что не дано нам чувственно в составе пространственной картины бытия, чего мы не можем ни увидеть, ни услыхать, ни ощупать и что мы называем явлениями «душевной жизни», дано нам с не меньшей опытной непосредственностью и объективностью, чем явления материального мира. Мы наталкиваемся на него как на некоторую подлинно сущую, независимую от нас реальность, совершенно так же, как мы наталкиваемся на камень или на стену; и часто оно само действует на нас, вторгается в нас как сила, с объективной реальностью которой мы не можем не считаться. Садизм, безумное властолюбие и мания величия Гитлера были для человечества недавно, к несчастью, эмпирической реальностью не менее объективной и гораздо более грозной и могущественной, чем ураган или землетрясение. Но то же самое применимо и к мелким, повседневным явлениям нашей жизни: упрямство или каприз человека, его враждебное отношение или антипатию к нам иногда гораздо труднее преодолеть, чем справиться с материальными препятствиями; и, с другой стороны, добросовестность, благожелательность, ровное, покойное настроение окружающих нас людей есть часто большая опора нашей жизни, чем все материальные блага. Материальные и душевные явления – по крайней мере, в некоторых частях бытия неразрывно между собой сплетенные – совместно и с равным правом входят в состав «эмпирической действительности», того, что подлинно есть, т. е. что предстоит нашему умственному взору как окружающая нас и в этом смысле «внешняя» реальность. На первый взгляд могло бы показаться, что, по крайней мере, наша собственная душевная жизнь, то, что совершается внутри нас самих, есть в качестве «внутренней», «субъективной» сферы нечто иное, уже выходящее за пределы «внешней», «объективной» действительности. Дальше мы увидим, что в таком мнении просвечивает, хотя и в искаженной форме, догадка о некой весьма существенной истине. Однако ближайшим образом мы должны сказать: поскольку наша собственная душевная жизнь есть предмет нашего познания и наблюдения, она не в меньшей мере, чем все остальное, принадлежит к составу «эмпирической действительности». Чтобы усмотреть очевидность этого, нужно только отказаться от искусственного понятия «вне нас», как пространственной удаленности от нас или «внеположности», и брать его в единственно существенном смысле того, что есть «независимо от нас», т. е. в смысле бытия, независимого от нашего, направленного на него познавательного взора. Под этим общим углом зрения наша собственная душевная жизнь есть, очевидно, такая же объективная эмпирическая реальность, как все остальное; и психология (основной метод которой есть самонаблюдение) есть не в меньшей мере эмпирическая наука, чем все другие знания. Во всяком случае, в этом отношении нет никакой разницы между моей собственной и чужой душевной жизнью. Та и другая одинаково носят характер фактического бытия, иногда даже неустранимого для нашей воли и во всяком случае независимого от нашего познающего взора. «Моя душевная жизнь», правда, «дана» и «предстоит» мне как-то иначе, более интимно и близко к моему «я» как познающему субъекту; но она все же есть не он сам, а то, что ему дано в опыте, что он констатирует как часть эмпирической действительности. Познавая мою душевную жизнь, я так же должен отличать то, что в ней подлинно опытно есть, от того, что я только воображаю или что мне кажется; и я так же могу находить в ней нечто новое, доселе мне неизвестное. Этого уже достаточно, чтобы увидеть в ней составную часть того, что я называю «эмпирической действительностью», т. е. того, что «дано» мне в опыте как нечто подлинно сущее и лишь констатируемое мною.
Действительность – то, что подлинно есть, – складывается, таким образом, из того, что дано мне чувственно в составе внешнего в узком смысле опыта, т. е. в составе воспринимаемого в окружающем пространстве – из «материальных» явлений – и из того, что так же конкретно опытно дано мне, но не чувственно, из констатируемых мною непосредственных явлений, называемых «душевными». Но достигнуто ли этим исчерпывающее определение содержания действительности?
Прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны сосредоточиться на основном признаке, отделяющем для нас то, «что подлинно есть», от всего остального – от «кажущегося», «воображаемого», «предполагаемого». Этот признак есть не чувственная наглядность и даже не конкретная данность; он состоит только в том, что нечто предстоит мне как объект, как нечто, стоящее передо мною, на что я направляю мой умственный взор и что я улавливаю, констатирую, регистрирую. Только этим то, что подлинно есть, отличается от кажущегося, предполагаемого, воображаемого. Совокупность подлинно сущего точнее определяется не тем, что она есть «эмпирическая» действительность, а тем, что она есть действительность объективная. В чем, собственно, состоит различие между этими двумя определениями?
Уже давно и с неопровержимой убедительностью философская мысль достигла сознания, что «объективная действительность», кроме совокупности эмпирически данного ее материала, содержит в себе еще нечто иное – именно то, что образует его «форму». Это есть элемент, который называется «идеальным» и который открывается чисто умственному, «интеллектуальному» созерцанию. Кант показал, что пространство и все, что в составе опыта им определено, принадлежит не к конкретному материалу внешнего, чувственного опыта, а лишь присутствует в нем как бы сверх этого материала; и он показал также, что время, в составе которого мы вообще воспринимаем все опытно данное, также есть само не «материал» опыта, не то, чт; именно в нем дано, а условие опыта, то, как, в какой форме он дан. И, наконец, он показал, что целый ряд общих элементов и отношений, которые мы причисляем к составу действительности, как, например, «причина», «качество», «отношение», «вещь» (или «субстанция») и т. п., сами не «даны» в опыте на тот лад, на который дан его чувственный или вообще конкретный материал, а как-то по-иному присутствует в нем, образуя его «формы». Перечень этих «формальных» элементов бытия, намеченный Кантом, должен быть восполнен еще отношениями или формами чисто «логическими». Такие отношения, как тождество, различие, логическое подчинение (отношение между родом и видом), отношение основания и следствия, хотя на первый взгляд и кажутся принадлежащими не самим объектам, а нашей мысли о них и обычно в так называемой «формальной логике» излагаются как «законы мышления», – для непредвзятого восприятия объективной картины бытия также оказываются входящими в ее состав, принадлежащими к тому, что «подлинно есть».
Это усмотрение «идеальных» элементов бытия, впервые достигнутое Платоном и в новой философии особенно отчетливо выраженное Кантом, по существу совершенно независимо от той спорной и искусственной теории, которую выставил Кант для объяснения этого соотношения. Для Канта, как известно, присутствие в составе опыта этих идеальных элементов, которые он считает формами нашего человеческого сознания, опорочивает самую объективную реальность того, что мы называем эмпирической действительностью. Она представляется ему некой картиной, которую мы сами творим, налагая на чувственный материал формы, присущие нашему собственному сознанию. Эта картина, несмотря на свою общеобязательность, оказывается у него поэтому не подлинной реальностью, а только объективированным комплексом наших представлений – как бы некой застывшей, устойчивой, общей всем людям иллюзией.

Отсюда следует, что само различие между «субъективными» и «объективными» элементами опыта не есть вообще какое-либо реальное различие, как бы между двумя раздельными областями бытия, а есть некая distinctio rationis [рациональное различение (лат.)], т. е. зависит от точки зрения, с которой мы рассматриваем соотношение. Явления моей внутренней жизни – мои настроения, сны, фантазии, как они непосредственно происходят во мне и суть только для меня, – я противопоставляю как нечто «субъективное» – объективной действительности как всему «общеобязательному». Но эти же явления в качестве предмета наблюдения и мысли – не только для другого, например для врача-психоаналитика, но и для меня самого – суть объективная действительность, с которой я должен считаться как со всяким иным объективным фактом. С этой последней точки зрения «субъективны» не они сами – субъективно, в смысле ошибочности и иллюзорности, только их неверное истолкование, т. е. их возможное отнесение к ненадлежащей области реальности.













ПИНХОС ФРИДБЕРГ
(1938)

Профессор, доктор наук, физик, историк Холокоста. Родился в Вильно, выжил в Холокосте.
В 1961 году окончил физико-математический факультет Вильнюсского университета. В марте 1965-го защитил кандидатскую диссертацию, в марте 1974-го — докторскую. В августе 1980-го ВАК присвоил ему звание профессора. Занимался прикладной СВЧ-электродинамикой. Работал в Вильнюсский НИИ радиоизмерительных приборов (1961—1978), Гродненском госуниверситете (1978—1989), где в 1978—1982 заведовал кафедрой. Автор и соавтор более 100 научных публикаций в ведущих американских и советских журналах. Автор  двенадцати изобретений. После выхода на пенсию стал заниматься историей Холокоста в Литве и публицистикой.


100  ЛЕТ ЕВРЕЙСКОМУ ВОИНУ И ПОЭТУ

Пишу заранее: до юбилея еще целых полгода. Но определиться нужно уже сегодня.
Не ищите в литовской Википедии страницу легендарного литвака Абы Ковнера (лит. Aba Kovneris) – героя еврейского сопротивления гитлеровской оккупации в Литве, борца за независимость Израиля, известного поэта и писателя. Ее там нет. В ивритской и английской есть, в русской и польской есть, а в литовской – нет. Не заслужил. У каждого народа – свои герои.
14-го марта 2018 года Абе Ковнеру, Z"L*, исполняется 100 лет.
Очень надеюсь, что еврейская община Литвы не пройдет мимо этого знаменательного события.
Аба учился в гимназии «Тарбут», которая располагалась в здании по ул. Пилимо 4, в том самом здании, где сейчас располагается община. Так что повесить в фойе здания мемориальную доску с текстом на литовском, идише и английском сам Б-г велел.
Предвижу вопрос: «Почему в фойе, а не на фасаде здания?»
Мой ответ: «Не хочу, чтобы проблема мемориальной доски погрузилась в пучину «согласований».

* * *

23 сентября 2017 года на государственном радио Израиля «Решет бет» прозвучала часовая передача, посвященная 30-летию со дня смерти Абы Ковнера. Она началась и закончилась Гимном еврейских партизан – «Никогда не говори, что идешь в последний путь». Вел передачу известный журналист и историк Ицхак Ной, в ней приняли участие историк проф. Дина Порат, писатель Мики Цур и участник войны за независимость Израиля, судья в отставке Авраам бен Дор.
Линк передачи и перевод с иврита краткого содержания той ее части, в которой рассказывается о «геттовском» периоде жизни Абы, мне прислал доктор физико-математических наук из Тель-Авивского университета литвак Хона Гарб. Предлагаю вниманию читателей этот текст:
В конце 1941-го года Аба Ковнер вместе с 17-ю соратниками скрывался в женском Доминиканском монастыре, настоятельницей которого была мать Анна Борковска. В стенах этого монастыря Аба написал Манифест, обращенный к узникам Вильнюсского гетто. В нем он сформулировал два основных тезиса:
1. Гитлер планирует уничтожить всех евреев Европы, и Литва будет первым этапом этого дьявольского проекта.
Участники передачи подчеркивали, что Аба Ковнер был первым, кто сформулировал это обвинение в письменном виде. На Западе на тот момент никто не был готов поверить, что немцы стремятся уничтожить всех евреев лишь за то, что они относятся к другой нации.
2. Как естественное следствие первого тезиса Аба Ковнер призвал всех жителей гетто к борьбе с фашистами до последнего вздоха, до последней капли крови.
На момент написания Манифеста в Вильнюсском гетто из 60-ти тысяч евреев в живых оставалось не более 20-ти, остальные были уничтожены.
После написания Манифеста Аба Ковнер с соратниками принял решение вернуться в гетто и начать борьбу с фашистами. Настоятельница Анна Борковска и другие монахини уговаривали их остаться в относительно безопасном монастыре, но Аба и его соратники рвались в бой.
В ночь с 31-го декабря 1941-го на 1-го января 1942-го года Аба прочитал свой Манифест жителям гетто и призвал их не идти как овцы на заклание, а вступить в борьбу с фашистами. В середине января 1942-го года Анна Борковска пришла к воротам гетто и в разговоре с Абой просила взять ее с собой в отряд в гетто. Но Аба уговорил ее остаться в монастыре и помочь борцам в гетто оружием. Анне удалось достать и передать бойцам гетто несколько гранат и револьверов. В сентябре 1943-го монастырь был закрыт, мать Анна была арестована и сослана в лагерь вблизи Каунаса.
В 1984 году Яд Вашем признал Анну и шесть монахинь Доминиканского монастыря Праведниками Народов Мира. Медаль Анне вручил лично Аба Ковнер, специально прилетевший для этого в Варшаву.
После ареста Ицика Витенберга Аба Ковнер возглавил подполье Вильнюсского гетто. Под его руководством отряд из шестисот бойцов готовился к борьбе с фашистами. Поразительно, что такому молодому человеку (в 42-ом Абе исполнилось 24 года) удалось объединить вокруг себя существовавшие в гетто разные политические движения – от коммунистов до сионистов. Этот факт особо подчеркивали все участники передачи. Такого единства в еврейском антифашистском движении не было нигде, в том числе и в Варшавском гетто, где каждая партия имела свой боевой отряд. Даже во время восстания они не сумели координировать свои действия.
После начала ликвидации Вильнюсского гетто оставшиеся в живых бойцы по канализационным трубам ушли в Рудницкую пущу, где организовали партизанский отряд, успешно боровшийся с немецкими оккупантами до освобождения Литвы Красной Армией.
После окончания Второй мировой войны Аба Ковнер тайно переехал в Израиль, где участвовал в войне за независимость в составе легендарной дивизии Гивати.
К столетнему юбилею со дня рождения Абы Ковнера в Израиле планируется издание сборника избранных его произведений и проведение ряда других мероприятий.

-----------------

*Z"L (ивр) - Да будет благословенна память о нём.
Zichronа/Zichrono levracha - о женщине/мужчине

















ИСААК ФРИДБЕРГ
(1947)

Кинорежиссёр, писатель, сценарист. Родился в Вильнюсе, по окончании школы закончил Каунасский политехнический институт (1969). В 1979 году поступил в Москве на Высшие режиссёрские курсы (мастерская комедийного фильма, руководитель Эльдар Рязанов). Дебютировал в кино как соавтор (совместно с Григорием Кановичем) сценария фильма «Гнездо на ветру», отмеченного наградами Всесоюзного кинофестиваля и Международного кинофестиваля в Карловых Варах (1980). Снял для Центрального телевидения художественный фильм «Дорогой Эдисон!» (по мотивам своего роман-чика «Компромисс»); на киностудии «Мосфильм» поставил художественные ленты «Куколка» и «Прогулка по эшафоту». Фильмография насчитывает свыше 20 фильмов. В качестве режиссёра работал над радиоспектаклями выходившими в эфире Радио России, —  постановках «Арена», «Сиртаки», «Ромул Великий». Пьеса «Арена» была поставлены в театрах  — Московском художественном академическом театре (МХАТе) и Русском драматическом театре Литвы, в Центральном академическом театре Российской армии  «Танцы с учителем». Занимается литературной деятельностью, написал несколько повестей и рассказов, мистическую комедию «Дура, это любовь!»  Последняя книга «Родина убежала» (2016), издана в Нью-Йорке.


БЫТЬ МОЖЕТ…

В тот год хорошо уродилась картошка, а осенью пошли дожди. Восьмые классы повезли в деревню на грузовиках, присланных колхозом. Холодный ветер только первые десять минут казался романтическим ветром странствий.  Спасаясь от него, легли на дно кузова, с головой укрывшись плащами и куртками.
Господин Мойше не заметил, как стемнело. Потому что рядом с ним, на ободранных досках кузова, лежало – таинственное, недоступное воображению тело его Наташи. На самом деле ее звали иначе, но она хотела быть Наташей и отправила свои фотографии на киностудию «Мосфильм», где искали Наташу для «Войны и мира».
Толик Гиллерович уже уехал на историческую родину, место лучшего друга занял Жора Домозов — странный парень, гитарист-самоучка, обожавший старые пластинки певицы Руслановой.
— Думаешь, у Наташи Ростовой был такой нос? — флегматично спросил Жора, узнав о фотографиях.
— А какой у нее нос? — набычился Господин Мойше.
Жора в ответ что-то промямлил.
— У нее замечательный нос! — решительно оборвал его Господин Мойше. — А глаза?
— Ну, глаза… — уныло протянул Жора. Годом ранее, Жора сам был влюблен в Наташу и, по мнению Господина Мойше, страдал необъективностью.
После этого обывательского разговора Господин Мойше впервые заметил, что Наташин нос и вправду слегка толстоват. До этого не замечал.
Наташа лежала рядом, горячий воздух ее дыхания обволакивал Господина Мойше. До поездки в деревню он ни разу не прикоснулся к ней. Не осмелился. Одно прикосновение, правда, случилось месяц назад. С него, собственно, все и началось.
Среднее образование казалось Наташе делом совершенно лишним для молодой обаятельной женщины.  Горбатые тройки, чугунные «пары» — украшали ее дневник успеваемости во всех разделах. Мойше доверили закрыть амбразуру грудью отличника и патриота. решила общественность,  не думая о последствиях.
Круглый стол под шелковым абажуром. Масленичный блин света. Тяжелая бархатная скатерть. Наташа сидела.  Господин Мойше стоял. Тетрадь лежала, на столе.
Господин Мойше говорил.  Наташа молчала так, что Господин Мойше понимал: говорит он плохо, скучно, и совсем не о том. Озеро мудрости казалось дождевой лужей, пить из нее Наташа отказывалась — упрямо и нежно. Господин Мойше злился и размахивал руками.  Выдумывал сравнения.  Наташа слушала — и не слышала. Ее внимание распадалось на разбегающиеся капельки, подобные ртути. Господину Мойше не удавалось их соединить.
Сначала он поймал себя на том, что сбивается. Конец рассказа не клеился с началом. Потом стал забывать слова. Господин Мойше ринулся к спасительной тетради, нагнулся — и в том стремительном движении нечаянно задел щекой локон на ее виске. Такая рыжая пружинка, танцующая над розовым ухом. Эта пружинка остановила движение Господина Мойше — как беспредельно мощный магнит. Потому что воля Господина Мойше вдруг превратилась в крохотную металлическую пылинку. Такая вот занимательная физика.
Локон медленно крался вдоль щеки Господина Мойше, и все, что не было этим движением, покорно исчезало в обессиленном мире.
Зашевелились буквы на листе бумаги. Лист порозовел. Скрылся в тумане.
Голос Господина Мойше уплыл к потолку, загудел там, словно потревоженный колокол — и захлебнулся. Прервалось дыхание.
Наташа молчала, талантливо и великодушно.
И вот сейчас, на дне дощатого кузова, они лежат рядом, скрипят борта, сквозь грубые щели рвется ледяной воздух, обезумевшие друзья орут уличные песни — а он слышит ее дыхание.
Свет вспыхнул над ее головой неожиданно. Взрыв света: откуда-то снизу, сзади, —  настиг  их, поглотил небо, звезды, высветил стремительно улетающий назад свод, сплетенный из осенних ветвей. Деревья, росшие на обочинах узкой дороги, обнялись высоко над головами, переплелись хитроумным узором, превратились в кружевную шаль, наброшенную небом на озябшие плечи районного шоссе. Явление света объяснялось просто, их догнала машина с горящими фарами, но  Господин Мойше не искал объяснений. Мир вспыхнул и засиял, потому что… Потому что. Все летело, искрилось, сверкало. Рушились и возникали вселенные, они исчезали на поворотах, потом вновь находили себя в беспросветной тьме.  Жизнь казалась огромной качелью, летящей между небом и землей  от  одного горизонта к другому…
Губы столкнулись случайно: удар, толчок, столкновение…  Машину тряхнуло, еще раз тряхнуло, губы оторвались, снова склеились – холодные, сухие, шершавые, лишенные ощущений.  И вдруг превратились в таинственную клейкую, сладкую влагу, которая хлынула в лицо, заполнила пространство ночи и смыла все: леса, дороги, города, — оставив  на поверхности счастливые глаза Наташи. Она жила весело и привычно в этом новом Мире.
Деревенская изба, полы застланы сеном. Готовили ночлег, на  самом деле совершая ритуальный танец.  Его сокрушительная геометрия — будь она зримой — напомнила бы сеть, вытканную из паутины взглядов, слов, прикосновений.  Сеть обволакивала Наташу и Господина Мойше, никто другой ее не замечал невидимый танец казался бесконечным — и все же конец близился, оба знали это, не обменявшись ни единым словом. Конец близился, томительная власть, им порожденная, спрессовывала время, звала и обрывала смех, искала повод обмануться, уйти из шумной комнаты — туда,  в чужую ночь, где затаилось долгожданное уединение.
Стена какого-то амбара. Запахи деревни: прелое зерно, парной навоз, прокисшая овчина.  Чертополох и мята. Дурман. Все остро. Непривычно. И запах женщины. Ворвался в ноздри. Перебил дыхание. Одарил. Ограбил. Ослепил.

Всего-то делов —  дешевые духи с романтическим названием «Быть может…» Тогда они только появились. Наташа все время ускользает: гибкая, полная жизни, похожая на ящерицу.  Она не устает. Не замечает холода. Не знает сна. Обычные человеческие слабости ей недоступны. Она подчиняется им — из сострадания к Господину Мойше…
Классная дама сидит на табурете и пришивает пуговицу к лифчику. Лифчик свернут узлом и зажат в кулаке — маскировка. Но торчат предательские уши, розовые петельки.
«Спицей» ее прозвали давно.  В счастливом детстве. Была худа и долговяза. Ушло и не вернулось.
Она поднимает голову, Господин Мойше видит тонкие губы, похожие на операционный шрам. Короткая мысль: эти губы никто никогда не целовал. Господин Мойше удивляется, что не замечал этого прежде. Спица читает его мысли по глазам.  Умирающий лифчик задыхается в побелевшем от ярости кулаке.
— Из вас получится хорошая пара! — едко говорит Спица. Брови на ее лице сбриты до основания тупой бритвой. Надбровные дуги покраснели, распухли, превратились в две говяжьи сосиски, пришитые неопытным хирургом поверх третьей, изображающей нос. Чернильным карандашом нарисованы другие брови, фальшивые.
Неужели существует в природе эстафета несчастий — из года в год, из века в век? И человек, рожденный быть звеном этой неумолимой цепи, безволен изменить судьбу?  Чем больше он  ей  противится — тем  шире круг его жертв?  Почему счастливые люди всегда, непременно — красивы, а несчастные — смешны, уродливы, бездарны в любом житейском проявлении?
— В сорок третьей школе недавно родила восьмиклассница! — безадресно говорит Спица, встает и уходит. Она спит на кухне, одна.
Ночью Наташа плачет, накрыв голову одеялом. Тихо скулит тонким детским голосом.
Прожита ночь.  Потом наступает день, промозглый дождливый день на картофельном поле. Господин Мойше и Наташа избегают друг друга – на людях.  Ползают по скользким и липким бороздам, пряча от сверстников несчастные лица. Господин Мойше, наконец, решается. Останавливает ее у машины с картошкой. Спрашивает:
— Тебе помочь?
В руках у Наташи мокрая тяжелая корзина, которую она изо всех сил тужится поднять к борту. Сквозь пелену дождя чудятся внимательные насмешливые глаза, их много больше, чем картошки.
— Не надо, — испуганно шепчет Наташа и роняет корзину. Сыплется в грязь картошка. Господин Мойше бросается ее собирать.  Наташа стоит неподвижно. Господин Мойше ползает у нее в ногах. Чей-то смех — за спиной.
Не нужно было оборачиваться…
Вечером опять ушли к амбару, всем назло. Наташа молчала — по-другому, не так, как вчера. И все было не так, как вчера. Господин Мойше торопливо рвал на ней свитер, путался в каких-то крючках и пуговицах. Грудь, неожиданно податливая, впитавшая зеленый лунный свет, вынырнула из под свитера. Впервые коснулась руки. Всем назло? Отвратительна была наступившая трезвость.
Собственно говоря, что такого особенного приключилось? Их заподозрили? Да. Вменили в вину отношения, которые нередко приводят к рождению детей?  Предположим. В чем проблема? Наташе и Господину Мойше исполнилось пятнадцать лет, они вполне могли вступить в такие отношения.  Рановато?  Как посмотреть. Ромео и Джульетта были моложе. Удар, нанесенный Спицей — глупый, лишенный силы, наивный педагогический удар по самолюбию — имел такое сокрушительное действие по одной простой причине: Наташа и Господин Мойше были уверены, что совершают преступление. Кто, когда, зачем — внедрил в их детские головы знак равенства между человеческим телом и воровской добычей?
Установка на умолчание была тотальной. Молчали все: школа, родители, книги. Человеческая близость не имела названия на литературном языке. Все, связанное с ней, принадлежало заборам и стенам общественных туалетов.
Вернулись домой из деревни. Разработали сложную систему конспиративного общения.
Человек, создающий систему, обязательно становится ее рабом. Всякая конспирация построена на лжи, ложь — главное условие ее существования.
Научились лгать. Предполагая, одновременно, оставаться искренними в отношениях друг с другом. В режиме умолчания не с кем было посоветоваться, не у кого было узнать, что ложь – родная сестра подозрительности.
Зима. Лед.  Коньки.  Городской стадион.  Гирлянды красных лампочек окружают беговую дорожку. Наташа скользит по дорожке в объятиях мужчины по имени Дар. Он — мужчина, именно взрослый мужчина. Ему нравятся девочки-подростки. Именно поэтому он приходит на каток. Все подруги завидуют.  Кататься в объятиях мужчины по имени Дар —  заветная мечта.  Дар — знаменитость, чемпион по боксу в каком-то там весе.  Молод, улыбчив и чертовски привлекателен своим особенным, сломанным носом.
Господин Мойше в отчаянии. Красные лампочки отсвечивают на лице Наташи, лицо кажется возбужденным и счастливым.  Он зовет ее — она слишком медленно вырывается из рук мужчины по имени Дар.  Говорит — она не слышит.  Ее глаза прикованы к ледяной дорожке. Туда следует вернуться, пока мужчина по имени Дар  не обнял соперницу.
Так ему кажется, бедному Господину Мойше.
Три месяца лжи за спиной.  Почему бы не придти к убеждению, что лгут — все?
Он ударил ее.
Насмешливый ангел стыда, прилетел, повис над головой, протянул к лицу раскаленные детские ладошки. Господин Мойше из последних сил удерживался от слез. Ах, как ему хотелось в ответ на пощечину увидеть ждущие поцелуя губы! Но так не бывает.
Больше он ее никогда не видел — назавтра она не пришла в школу. Он тоже бросил школу, устав от ожидания, невыносимого и бессмысленного.
Прошло пятнадцать лет.
Долгий утомительный грипп, наконец, закончился, Господин Мойше ехал в районную поликлинику закрывать бюллетень.  Упоминание о болезни важно по двум причинам.  Во-первых, Господин Мойше был физически ослаблен, и на этом фоне возникшие ощущения могли показаться преувеличенными. Во-вторых, троллейбус, в который он вошел, был почти пуст — деталь на первый взгляд маловажная, а на самом деле очень существенная.
Господин Мойше работал уже много лет в проблемной лаборатории завода измерительных приборов. Приезжал в лабораторию к восьми утра, утренний троллейбус — это был окоп, взятый с боем, заполненный полуживым человеческим материалом, потный, горячий, содрогающийся. Зона повышенной опасности требовала постоянного напряжения сил: как и когда пристроиться к очереди, где слиться с потоком – где   вынырнуть из него,   сберечь ноги,  ребра, позвоночник, защититься от ароматов, лиц, слов…
И вот сейчас, благодаря болезни — пустой, прозрачный, солнечный троллейбус, похожий на аквариум, плывущий по серой асфальтовой реке.
Вошел. Позволил себе долго выбирать свободное кресло. Сел на последнее. Расслабился. Отключил защитные рефлексы. Стал мечтательным и сентиментальным,  каким  теперь  бывал редко: содержание семьи давалось не легко. Машина тронулась.  В прозрачные стекла хлынул желто-красно-зеленый город, который он любил. Побежали километры, лица, дома…

Непонятная тревога проникла в Господина Мойше с ловкостью агента спецслужбы.  Очнулся — а ты уже не один. Желто-красно-зеленый город покрылся грязью, улицы взорвались шумом, дизельные автобусы мычали на поворотах и роняли из-под хвостов одуряющую дизельную гарь. Железное кресло уперлось в спину холодным углом. Господин Мойше ничего не понимал. Тревога была необъяснимой, беспричинной.  Спина, руки, позвоночник о чем-то кричали в полный голос. Но слова были неразличимы. Перелистал день.  Никаких оснований для тревоги. Между тем, она все нарастала и нарастала…
И вдруг — открылось ему. Запах. Обволакивает кожу, проникает в поры, холодит кровь. Невозможно было спутать. Сердце дрогнуло. «Быть может…»
Под ногами дрожит и бьется в нервном припадке редуктор. Горбится пыльный резиновый пол.  Тусклые, давно не мытые окна в траурных резиновых обводах.  Ряд никелированных труб, улетающих в перспективу. Механический радиоголос, обещающий кары небесные за безбилетный проезд. И тонкий, беспредметный, едва уловимый запах, который почувствовала, впитала кожа.
Женился Господин Мойше довольно рано, спустя каких-нибудь четыре года после истории с Наташей.  Жена была старше него — и не потому, что Господину Мойше этого хотелось. Эхо войны.  Докатилось спустя двадцать лет и накрыло судьбу Господина Мойше — вторично.
В войну почти не рожали. Зато два-три года спустя переполнились роддомы.  Поколение, пришедшее тогда на свет божий, не имело возрастных ориентиров.  Когда для девочек наступило брачное время, черная демографическая дыра сорок второго-сорок пятого годов бросила их в объятия сверстников.
Господин Мойше узнал: есть и другая любовь — ровная, спокойная, без бурь и головокружений. Наташу Господин Мойше иногда вспоминал, но с какой-то внутренней обреченностью.  Отчасти, даже, благодарный судьбе за ее нечаянную жестокость. Дело в том, что Наташа была русской.
Друзей Господин Мойше всегда выбирал совершенно свободно.  Родители не вмешивались. Появление Наташи вызвало у них тревогу, которая, тем не менее, тщательно скрывалась.
Опыт приходил из жизни.  Вот он. Слово «жид», прозвучавшее в скандальной перепалке, всегда приводило к распаду семьи.  Могла быть прощена измена, оскорбление этим словом – не прощалось никогда.  Бывали счастливые семьи, склеенные из двух русско-еврейских половинок.  Но и у них наступал день расплаты, за счастье приходилось платить, причем жестоко, душевным равновесием детей. Когда, спустя шестнадцать лет, в сутолоке паспортного стола возникала проблема выбора.
Господин Мойше хорошо помнил их, одноклассников, которые вдруг из Горшманов и  Трахтенбергов  превращались  в Чистовых  и  Лариных.  Менялись обложки тетрадей, страницы классных журналов,  но эти рокировки в длинную сторону никого  не обманывали.  Их всегда сопровождала усмешка сверстников, тайная или явная. И ласковые глаза кадровиков.
Родилась дочь, счастливое создание, имя которому, по древней традиции, не выбирали.  Назвать ее следовало в честь покойной бабушки Гинды.
— Такого имени нет! — сказали в ЗАГСе и наотрез отказались регистрировать. Предложили потрепанный список рекомендуемых имен. Спорить Господин Мойше не стал. Традиция-традицией, но слово Гинда, в переводе на русский язык, обозначало Курицу. Подобная перспектива смущала Господина Мойше. По отдаленному созвучию выбрали имя Евгения. Но воспротивился дед со стороны жены, исчезнувшая в Понарах Гинда была его матерью.
— Не совсем по-еврейски… — сказал дед. Начали искать компромисс. Нашли. В свидетельство о рождении записали: Женя.
Семейная жизнь, без бурь и потрясений, наверное, устраивала Господина Мойше.  Вернее сказать, он о ней почти не задумывался.  Так было.  Так будет. Дано. Требуется доказать. Доказательство — всегда одно, других не бывает. И вот, троллейбус.
У самой водительской кабины, лицом к стеклу, сидела женщина. Затылок — розовые крашеные кудряшки.  Ничего общего с тем, что хранила молчаливая память. Господин Мойше застыл перед этими кудряшками, и мучительный дурман — сложенный из запахов сена, коровьих лепешек, прелого хлеба, овчины, чертополоха, мяты — хлынул ему в лицо. Он стоял, парализованный, не в силах уйти  и страшась остаться. Она обернулась.
Вежливый холодный взгляд. Лицо бухгалтера в очках. К счастью, чужое.
Троллейбус остановился, двери открылись.  В салон ворвался ветер, смыл, развеял запахи. Господин Мойше очнулся, выпрыгнул на улицу, едва удержавшись на ногах от накатившей слабости. Медленно проходила тошнота. Для размышлений не было сил. И все же, — одна мысль пробилась, мелькнула в сознании:
— Неужели это не кончилось?..
И что тогда означает все другое, чем он жил многие годы?
Ответа он тогда так и не узнал.  Приехал в поликлинику, закрыл бюллетень, окунулся в быт…  Остался в памяти смешной случай, который Господин Мойше иногда вспоминал, удивляясь самому себе.































ПЁТР ФОКИН
(1956)

Журналист газеты «Литовский курьер», постоянный ведущий страницы «духовное пространство».Родился в Петропавловске-Камчатском. В 1978 году окончил факультет русского языка и литературы Калужского пединститута им. К. Э.  Циолковского.  Работал учителем в школах Калужской области.
В настоящее время псаломщик Знаменской церкви. Ведет группы церковно-славянского языка на базе трех вильнюсских приходов - Знаменского, Успенского и Константино-Михайловского. Преподает на факультете искусств в Институте православного образования и воспитания.

ВОСКРЕСЕНИЕ ХРИСТОВО

В этом году Пасха у всех христиан празднуется вместе, 16 апреля. В прошлом, если помните, разрыв был больше месяца. В будущем году он составит неделю.  Это наиболее часто встречающаяся разница. Подсчитано, что западная Пасха в 30 % случаев совпадает с восточной, в 45 % опережает её на неделю, в 5 % — на 4 недели и в 20 % — на 5 недель. Разницы в 2 и в 3 недели не бывает. Давайте сегодня поговорим о том, как исторически складывалось празднование Воскресения Христова.

Слово «Пасха» в русский пришло из греческого (и там, и там оно звучит одинаково). А греки позаимствовали его из еврейского, эллинизировав в свою очередь. У евреев оно звучит как «Песах» или «Пейсах» в  ашкеназском произношении. На арамейском – языке, на котором говорил Христос и апостолы – Писха.  Ну, хватит лингвистики.
Рождество Христово мы делим на русское и литовское (польское), православное и католическое или наше и не наше. О безграмотности подобного деления говорилось уже не раз. А вот Пасха имеет в просторечье целых три разновидности: еврейская, православная и католическая.
Как и с вышеупомянутым Рождеством, тут тоже присутствуют терминологические разновидности.  Вопрос: насколько правильно такое деление? Вот давайте попробуем с этим разобраться.
Например, правильнее было бы сказать: иудейская Пасха. Еврей и иудей – не совсем одно и то же. Иудей – вероисповедание, еврей – национальность, представитель которой может быть не только иудеем, но и христианином, мусульманином или атеистом. В свою очередь, иудеем может стать и нееврей. Правда, для этого он должен пройти довольно сложную и длительную процедуру посвящения – гиюр.
У иудеев праздник посвящен освобождению из египетского плена. Моисей вывел евреев из Египта. С Божьей помощью они чудесным образом перебрались через Красное море: воды его расступились перед ними, пропустив на другой берег, но сомкнулись над фараоновым войском. Потом Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне. В переводе слово «Пейсах» означает «прохождение». Как говорят раввины, исход из Египта был освобождением от рабства, рождением еврейского народа. Празднуется иудейская Пасха всегда в один и тот же день 14 нисана по национальному календарю. Вернее, в ночь на 15-е нисана. При переводе на григорианский стиль каждый год получаются разные даты, но всегда весной.  В этом году 14 нисана приходится на 11 апреля. Праздник этот длится 7 дней в Израиле и 8 в других местах.
Для христиан Пасха – тоже самый главный праздник. Но посвящен он другому событию – Воскресению из мертвых Господа Иисуса Христа. Хотя параллели с иудейским исходом тут прослеживаются. В  частности, Христос, умерев, спустился в ад и вывел оттуда всех праведников, так же как и Моисей вывел евреев из Египта. Благодаря Воскресению родился новый народ, новая цивилизация – христиане. Таких мест, когда ветхозаветные события являются прообразами Нового Завета, можно привести много.
Праздновать Пасху христиане начали очень рано, практически с первых дней существования христианства. И делали это они поначалу по-разному. В Малой Азии, например, отмечали ее 14 нисана, вместе с иудеями. Ведь самые первые последователи Христа и не отделяли себя от иудаизма. Другие делали это каждую неделю: пятница, день крестной смерти, была постной, а воскресенье – праздничным днем. Ведь, согласно Евангелию, Мария Магдалина обнаружила, что Христос воскрес рано утром на следующий день после субботы. Третьи праздновали Пасху раз в год в первое воскресенье после иудейской.
Со временем этнический состав христиан стал меняться. Все меньше (по крайней мере, в процентном отношении) становилось среди них евреев. Христианство принимали греки, римляне, варвары. Для них традиции иудаизма стали не актуальны. Кроме того, все больше чувствовалась необходимость праздновать Воскресение Христово всем вместе, в один и тот же день. Начинаются т. н. «пасхальные споры». Но в 325 году на Первом Вселенском соборе в Никее было запрещено совершать Пасху «прежде весеннего равноденствия вместе с иудеями». В Риме в это время была составлена своя пасхалия. Так, до VIII  века существовали две пасхалии — Римская и Александрийская. Правда, через полтысячелетия после Никейского собора Рим принял восточную пасхалию. И стали все христиане праздновать Пасху вместе.
Такое благоденствие продолжалось около восьмисот лет, до тех пор, пока папа Григорий XIII в 1583 году не провел календарную реформу, когда появился григорианский календарь. Вместе с календарем на Западе изменилась и пасхалия. Она была составлена неаполитанским астрономом Алоизием Лилием и немецким монахом-иезуитом Кристофером Клавием. Теперь там  Пасха часто празднуется раньше иудейской или в один день, и опережает православную Пасху в некоторые годы более чем на месяц.
По Александрийской пасхалии, которую используют доныне все Православные церкви, Пасха всегда бывает после еврейской. Нередко можно услышать фразу: «Ну вот, все три Пасхи совпали!» Такого быть не может никогда, как вы понимаете.
Восточная или православная Пасха высчитывается таким образом: это первое воскресенье после первого полнолуния после весеннего равноденствия. Днем равноденствия считается 21 марта по ст. ст. Если случается совпадение с иудейской Пасхой, то правила предписывают перейти к полнолунию следующего месяца. Следовательно, Пасха не может быть ранее дня равноденствия, т. е. 21 марта (4 апреля по григорианскому календарю) и не позже 25 апреля (8 мая). Сложновато? По Григорианской пасхалии вычисления еще более сложные. Так что я советую пользоваться уже готовой пасхалией, рассчитанной на много лет вперед.
Сербским астрономом Милутином Миланковичем был рассчитан новый календарь. Он получил название новоюлианского. Он еще точнее с точки зрения астрономии, чем григорианский, и совпадает с ним до 2800 года. На него и перешли многие Поместные Православные церкви. Старому стилю остались верны только Русская, Иерусалимская, Сербская, Грузинская церкви и Афон. Но Пасху, в конце концов, было решено праздновать вместе по древней Александрийской пасхалии. На западную перешли только православные Финляндии. Делались такие попытки и во всех остальных Православных церквях. Но во избежание смут и народного недовольства было решено сохранить верность старине. И правильно. Ведь Благодатный огонь в Иерусалиме появляется только в Великую субботу по Александрийской пасхалии.
И в заключение вопрос. Так как же нам называть Пасху, празднуемую по восточному и западному календарю? Думаю, что грамотней было бы говорить о восточной и западной. Если первую еще можно с большой натяжкой называть православной (хотя как же старообрядцы и греко-католики?), то вторую звать католической – это обидеть многочисленных протестантов, которые тоже отмечают Воскресение Христово вместе с католиками.
В этом году праздники совпали. Поэтому всем «Христос Воскресе!»

2017.04.13



Андрей ФОМИН

  Доктор философии. Закончил философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Работает учителем-экспертом одной из русских школ Клайпеды. Обладатель государственной премии «Учитель года» за пятнадцатилетний период(2001). Автор книги «Православные святые в истории Литвы»(2015).

ПРАВОСЛАВНЫЕ СВЯТЫЕ В ИСТОРИИ ЛИТВЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ

Мы - православные христиане - почитаем и поклоняемся всем святым, в земле Российской просиявшим. Но даже живущие в современной Литве люди не всегда хорошо знают, что много веков назад православная вера была широко распространена и укоренилась в землях литовского государства, что Литва была краем, в котором просияло немало православных святых. Православная вера имеет давние и прочные корни в землях исторической Литвы, она была распространена здесь еще более восьми веков назад: в XI - XIII столетиях. В течение многих веков православная вера играла важную роль в формировании культуры и исторического пути литовского государства и населявших его народов. Господь прославил первых православных литовских подвижников еще в XIII веке. Исповедание православной веры в землях, относившихся к литовскому государству, было столь глубоко, что ее подвижники прославлялись на протяжении всей истории.
В этой книге впервые делается попытка рассказать обо всех православных святых, своей жизнью, трудами и подвигами связанных с Литвой в разные исторические периоды ее существования. В основе всех повествований лежат общепринятые и распространенные жизнеописания святых. Собранные здесь очерки жизни праведников представляют популярные историко-биографические описания. Это сделано осознанно. Как пишет митрополит Волоколамский Иларион (Алфеев), «во многих случаях житие даже не претендует на историческую достоверность, подобно тому, как икона святого не претендует на портретное сходство. Житие святого - это его словесная икона, некий идеализированный образ». Мы старались сохранить этот образ в нашей книге. Хотя, конечно, ни житие святого, ни икона не исключают точности изображения и не противоречат исторической реальности. Мы стремились и к тому, чтобы помочь читателю ощутить исторический контекст, в котором Господь сподобил жить и трудиться подвижников. Одновременно мы хотели сделать повествование доступным современному читателю, не только знакомому с жизнью Церкви и ее историей, но и начинающему свое знакомство с ней.
Известный исследователь русской святости Г. П. Федотов писал: «Верим, что каждый народ имеет религиозное призвание и, конечно, всего полнее оно осуществляется его религиозными гениями» - святыми. Он считал необходимым «найти ту особую ветвь на лозе» вселенского христианства, «которая отмечена нашим именем: русскую ветвь Православия». Но, добавим, точно так же важно показать, как от плодоносной русской ветви возник и развился неотделимый от нее побег Православия в Литве. Одна из основных задач книги - показать исторические корни и путь Православной веры и Церкви в истории литовского государства, сохранить память об их культурно-историческом наследии. Важно познакомить широкий круг читателей с не всегда хорошо известными страницами истории родной земли. Возможно, это поможет людям разных национальностей и вероисповеданий, живущим в современной Литве, лучше понять и себя, и друг друга. Но главная цель книги - поведать о глубокой вере и беззаветном следовании заповедям Христа наших прославленных
предков.
«Что такое святость?» - вопрошал святой праведный Иоанн Кронштадтский. И отвечал: святость - это «свобода от всякого греха и полнота всякой добродетели. Этой свободы от греха и добродетельного жития достигают только немногие усердные, и то не вдруг, а постепенно, продолжительными и многими скорбями, болезнями и трудами, постом, бдением, молитвами, и то не своею силою, а благодатью Христовою». Ярким свидетельством и подтверждением истинности этих слов является жизнь и подвиги святых, подвизавшихся в Литовской земле, показавших, какими трудами достигается Царствие Небесное.
Преподобный афонский старец Силуан писал: «В Царстве Небесном, где Господь и Его Пречистая Матерь, живут все святые. Там святые праотцы и патриархи, которые мужественно пронесли свою веру. Там пророки, которые приняли Духа Святого и своим словом призывали народ к Богу. Там апостолы, которые умирали за проповедь Евангелия. Там мученики, которые за любовь к Христу с радостью отдали свою жизнь. Там святители, которые подражали Господу и несли тяготы своих духовных овец. Преподобные постники и юродивые Христа ради, которые подвигами победили мир. Там все праведники, которые соблюдали заповеди Божии и побеждали страсти. Они ходили ногами по земле и руками работали, но дух всегда пребывал в Боге, и умом они не хотели оторваться от памяти Божьей. Ради любви Христовой они претерпели все скорби на земле и не боялись никаких страданий и тем прославляли Господа.
За то Господь возлюбил и прославил их, даровал им Вечное Царство с Собою».
«Многим кажется, что святые от нас далеки. Но далеки они от тех, которые сами удалились, и очень близки к тем, которые хранят заповеди Христовы и имеют благодать Святого Духа».
Для православного христианина святые - не столько посредники между ним и Богом, сколько живые носители истинного христианства, чья жизнь служит высоким нравственным примером. Жития и жизнеописания святых дают человеку прочные нравственные ориентиры в мире, в котором он живет: учат различать истину и ложь, добро и зло, праведность и грех. Это - то мерило, которым можно сверять любую человеческую жизнь. Как писал отец и учитель Церкви святой Иоанн Дамаскин, «христиане призваны подражать жизни и подвигам святых для того, чтобы и самим сделаться душевными храмами». Именно через обращение к святому и уподобление, хотя бы отчасти, своей жизни его земным подвигам и происходит осознание человеком своей подлинной сущности, осознание возможности того «узкого пути», который ведет к спасению души - и собственной и близких людей. Пусть эта книга хотя бы в небольшой степени поможет достижению этой цели.


СВЯТЫЕ ЛИТОВСКИЕ МУЧЕНИКИ АНТОНИЙ, ИОАНН И ЕВСТАФИЙ

Одним из ярчайших явлений Православия в Литве стал подвиг святых Литовских (Виленских) мучеников: Антония, Иоанна и Евстафия. Их нетленные святые мощи ныне покоятся в Вильнюсском Свято-Духовом монастыре и по праву считаются величайшей православной святыней. Жития святых мучеников были созданы еще во второй половине XIV века. Антоний и Иоанн были братьями. Жили в Вильне и состояли на службе у Ольгерда Гедиминовича, который в 1345 году прибыл в столицу и, унаследовав отцу, стал великим князем Литовским. До этого Ольгерд, в святом крещении Александр, в течение 25 лет был правителем Витебского княжества. Женой его была Витебская княжна Мария Ярославна.
В Вильне Ольгерду пришлось лавировать между христианами и язычниками. Число исповедовавших Православие христиан и в его окружении и среди
жителей литовской столицы было велико. Но языческие жрецы были очень влиятельны среди балтов - литовцев, на которых Ольгерду приходилось опираться в государственных делах. Именно балты - язычники сдерживали на западе государства натиск рыцарей - крестоносцев. Поэтому Ольгерду пришлось скрывать не только свою принадлежность к Православию, но и симпатии к христианам.
К несчастью, в 1346 году скончалась супруга Ольгерда Мария Ярославна, с которой они прожили душа в душу более четверти века, воспитав 5 детей. Утрата любимой жены, в память которой Ольгерд велел заложить в Вильне новый храм Успения Пресвятой Богородицы, стала для князя сильным ударом. Он возроптал на Бога, вера его пошатнулась, чем не замедлили воспользоваться языческие жрецы, настраивая князя против христиан.
Первоначально Антоний и Иоанн были язычниками - огнепоклонниками. До принятия христианства старший брат Иоанн носил имя Кумец, а Антоний - Нежило. Братья, находясь на великокняжеской службе, познакомились с христианской верой через духовника великой княгини Литовской Марии Ярославны - пресвитера Нестора. От него они приняли Святое Крещение и были наречены Антонием и Иоанном. Став христианами, братья отличались от язычников при дворе великого князя своим образом жизни, поступками и внешним видом. Подражая образу Христа, они не стригли, в отличие от язычников, волос на голове и бороды, не ели в постные дни скоромную пищу, не
исполняли языческих обрядов и обычаев. Когда однажды Ольгерд спросил их, не христиане ли они, братья безбоязненно исповедовали себя православными христианами. Недовольный этим князь потребовал от своих слуг отказаться от православной веры, вкушать, как и все придворные, мясную пищу, соблюдать языческие обычаи. Братья ответили отказом, заявив, что обязанности по отношению к Богу выше послушания князю. За это разгневанным князем они были отправлены в темницу, в которую шли, славя Бога за возможность пострадать за Христа.
Заключение в темнице длилось несколько месяцев. Иоанн, измученный лишениями, боясь дальнейших страданий, послал князю прошение освободить его и обещал исполнять все княжеские повеления. Обрадованный этим Ольгерд велел выпустить из заточения обоих братьев, надеясь, что и Антоний последует примеру Иоанна. Более того, великий князь вновь приблизил братьев к себе.
Сломленный Иоанн старался во всем - и во внешности и в поступках - быть подобным приближенным князя - язычникам, хотя в сердце своем сохранял христианскую веру и тайно молился Христу, но открыто исповедовать Его боялся. Антоний же, выйдя из заточения, нисколько не изменился, вел себя как истинный христианин. Своего брата Иоанна он укорял за малодушие, всячески призывал его покаяться, открыто исповедовать веру во Христа и жить по-христиански.
Некоторое время окружавшие Ольгерда язычники, видя, что старший из братьев - Иоанн во всем повинуется князю, на младшего Антония не обращали особого внимания. Но однажды, исполняя придворные обязанности, братья присутствовали на княжеской трапезе. Был постный день. Иоанн вкушал мясные блюда, Антоний же как христианин отказался от них. По повелению разгневанного Ольгерда он был схвачен и вновь заточен в темницу. Положение же оставшегося при дворе Иоанна было еще более тягостным: его презирали и осуждали все - и христиане как вероотступника, и язычники как человека слабого, не сохранившего ни старой - языческой, ни новой - христианской - веры.
Антоний в темнице также отказался от общения с братом. Нравственные и душевные мучения Иоанна были велики, он, придя к пресвитеру Нестору, каялся в своем грехе и умолял того быть ходатаем перед братом, просить Антония простить его отступничество и принять в общение с собой. Нестор, навещавший Антония в темнице, принес Иоанну ответ: Антоний согласится общаться с братом только тогда, когда тот не убоится открыто исповедовать Христа. Иоанн принял слова брата и начал искать удобного случая, чтобы открыто заявить о своем христианстве.
Повод вскоре нашелся. Как-то, прислуживая великому князю и оказавшись с ним наедине, Иоанн объявил себя христианином. Однако Ольгердничем не выказал своего гнева, ничего не сделал Иоанну и дал понять, что это - его личное дело, и что можно верить во Христа, но вести себя, как все
язычники. Произошло это, вероятно, потому, что свидетелей их разговора не было. Понимая, что сделанного недостаточно, Иоанн, некоторое время спустя, в присутствии князя и его многочисленных приближенных громко объявил себя христианином. Тогда по повелению Ольгерда он был схвачен, жестоко бит, а затем брошен в темницу.
Теперь братья вновь оба были в заключении. Антоний был рад поступку брата, проявившему твердость духа в исповедании истинной веры. К узникам допускался пресвитер Нестор, братья исповедовались и причащались Святых Таин. Темница, в которой они пребывали, превратилась в источник христианской проповеди. К ней стекался народ, чтобы послушать проповедь братьев о Христе Спасителе, с которой они обращались к людям через узкое оконце.
Многие жители Вильны - язычники, пораженные стойкостью и силой духа Антония и Иоанна, после слышанного от них, принимали Святое Крещение. Языческие жрецы, окружавшие Ольгерда, опасаясь потерять свое влияние на народ, потребовали от великого князя скорее судить и казнить братьев. Во время суда жрецы обвинили братьев в обольщении народа чарами; других обвинений они придумать не смогли. Первым был осужден на казнь Антоний. В ночь перед казнью Антоний молился и укреплял брата в вере, убеждал безбоязненно перенести страдания во имя Христа. Он пророчески предсказывал
брату скорую мученическую кончину и ободрял его. 14 апреля 1347 года мученик Антоний был повешен в Вильне на дубе в том месте, где обычно производились казни преступников.
Иоанн оставался в темнице, и жрецы надеялись снова соблазнить его и отвратить от христианской веры. Но видя твердость и непоколебимость Иоанна, язычники подвергли его жестоким мучениям, а затем задушили. Тело мученика было повешено на том же дереве. Произошло это 24 апреля того же 1347 года.
Православные верующие Вильны с честью погребли тела святых мучеников
Антония и Иоанна в храме во имя Святителя Николая Чудотворца.
Вслед за Антонием и Иоанном пострадал и блаженный Евстафий. Его языческое имя - Круглец. Он был родственником братьев и тоже служил при дворе великого князя Ольгерда. Круглец был молод, но умом, мужеством и доблестью превосходил многих бояр и вельмож. В дружине великого князя Литовского Круглец выделялся красотой, храбростью, но еще более разумом и душевной добротой. Любимец Ольгерда, он мог рассчитывать на прекрасное будущее. Пораженный твердой верой своих родственников Круглец уверовал во Христа и после наставлений был крещен пресвитером Нестором с именем Евстафий. Однажды Ольгерд обратил внимание на изменившийся внешний облик Евстафия, отличный от вида язычников. Князь спросил: не христианин ли он? В ответ юноша открыто исповедовал себя христианином. Разгневанный Ольгерд, желая все же отвести от Евстафия беду, стал принуждать его соблюдать языческие обычаи. Однако Евстафий не пожелал нарушать правил христианской жизни. Выведенный из себя упорством юноши князь велел подвергнуть его жестоким мучениям. Евстафия избивали железными прутьями, обливали на морозе водой и лили в рот ледяную воду, но это не поколебало его веры. Он мужественно переносил все страдания и только молился Христу. В ярости палачи переломали Евстафию ноги металлическими прутьями, содрали с головы волосы вместе с кожей, отрезали нос и уши. Перенося жесточайшие мучения, Евстафий ободрял и утешал виленских христиан, видевших его страдания, говоря им о будущей вечной блаженной жизни.
Евстафия мучили три дня, после чего повесили на том же дереве, на котором были казнены Антоний и Иоанн. В день казни Господь явил чудо: святой мученик Евстафий, несмотря на то, что его ноги были раздроблены мучителями, укрепляемый помощью Божией, шел бодро к месту казни сам, не только не отставая от ольгердовых слуг, но даже опережая их. Казнь над Евстафием была совершена 13 декабря 1347 года. Спустя три дня верующие христиане сняли тело святого и с честью погребли в Никольском храме рядом с телами святых братьев Антония и Иоанна.
Через некоторое время настроение великого князя Ольгерда изменилось.
Вероятно, основную роль в этом сыграла его женитьба на Иулиании Александровне, княжне Тверской - глубоко верующей православной христианке, которая вновь обратила своего мужа в христианскую веру. Когда православные жители Вильны попросили князя передать в их распоряжение место, где
приняли кончину святые мученики, Ольгерд согласился. И уже в 1349 году на месте казни была построена каменная церковь во имя Пресвятой Троицы.
Престол храма был поставлен на том месте, где раньше росло дерево, на котором были казнены святые мученики. В построенный храм были перенесены мощи Антония, Иоанна и Евстафия. Примечательно, что в сооружении храма и перенесении мощей святых, как и ранее - в их погребении, деятельное участие принимали сыновья Ольгерда и его супруга. Во время же перенесения тел святых страстотерпцев их мощи были обретены нетленными. В дальнейшем на протяжении столетий от них происходили и по сей день совершаются многочисленные чудотворения и исцеления.
По просьбе православных жителей Литвы, святитель Алексий - митрополит Московский обратился к Константинопольскому Патриарху Филофею с тем, чтобы он благословил причислить мучеников к лику святых. В 1374 году Патриархом Филофеем мученики были канонизированы. Частицы мощей Литовских мучеников были помещены в кресте, присланном Патриархом преподобному Сергию Радонежскому.
Подвиг святых мучеников имел великое значение не только для Литвы, но и для всего православного мира. В нем следует усматривать Промысл Божий, указующий путь к истинной вере. Исполнялось сказанное в Евангелии: «...Даже наступит время, когда всякий убивающий вас будет думать, что он тем служит Богу. Так будут поступать, потому что не познали ни Отца, ни Меня» (Ио. 16; 2-3). Подвиг святых мучеников явился символическим испытанием Литвы на твердость в исповедании Православной веры. Твердость же была настолько велика, что ни пытки, ни казни не способны были заставить отречься исповедников Православия в Литве.

День памяти святых Виленских мучеников отмечается 14 / 27 апреля.









































НАТАЛИЯ ФРОЛОВА

Выпускница факультета журналистики МГУ. Учебу совмещала с работой в качестве корреспондента и ведущей программ на радио «Эхо Москвы». Работала в печатных изданиях разной направленности, в том числе в журналах «Большой Бизнес» и «Новое время» (The New Times).
Последние пять лет Наталья Фролова была литературным редактором «Журнала Московской Патриархии», христианского ежегодного альманаха «Дары» и литовского епархиального «Церковного Вестника».
Сейчас является корреспондентом «Эхо Москвы» в Литве, пишет для местного портала Delfi, а также редактирует документальную прозу, сборники публицистики и даже сказки.

 
СЕМЬ ДНЕЙ В МИХНОВО: ДРУГОЙ МИР ЗА КАЛИТКОЙ

«Место такое, что хочется остаться»: как проходил день отца Понтия в Михново

18 августа для Михново – особый день. Это – канун большого церковного праздника Преображения, на который принято освящать урожай, а потому его часто называют Яблочным Спасом. А еще в этот день отмечают именины отца Понтия Рупышева,
Если бы не пандемия COVID-19, в этот день в общину приехало был под две сотни гостей. Но границы закрыты – самых верных паломников из России и Беларуси в этом году нет, и день Ангела отца Понтия отмечают только сами насельники и малочисленные паломники из Германии. Они успели «проскочить» до того, как Германия попала в список стран, по приезде из которых надо изолироваться.
Отмечать церковный праздник – вовсе не значит устраивать большое застолье. В Михново – это прежде всего Божественная литургия и молебен. Сегодня она идет не в Скорбященском храме, а часовне рядом с ней – там, где похоронен отец Понтий. В часовне места мало, а соблюдать дистанцию надо. Поэтому внутри стоит только часть братьев и сестер – обязательно в масках. У надгробия находится хор. Остальные же стоят на улице. Здесь, если встать подальше от остальных, можно спустить маску.
«Мы уже привыкли ко всем этим новшествам, – уже после литургии объясняет отец Георгий Гайдукевич. – Во время причастия после каждого человека опускаем в спирт лжицу (специальная ложечка с удлиненной ручкой для причастия). Не промакиваем специальным общим платом рот причащающегося после подхода к чаше, но готовим индивидуальные салфетки, чтобы каждый, это мог сделать самостоятельно». Уже на улице причастников ждет «запивка» и кусочек просфоры – обязательные после принятия Святых Даров. Здесь тоже используются одноразовые стаканчики. Некоторые насельники подходят со своими чашечками.
После причастия гость из Германии отец Сергий Иванов-Панков читает проповедь, в которой связывает духовное наследие отца Понтия с Преображением, которое, согласно церковному преданию, произошло на горе Фавор: «Святые отцы сравнивают христианскую жизнь с восхождением на эту гору. Когда мы в самом низу и только смотрим на вершину горы, то не происходит никакого духовного роста. А когда мы взбираемся на гору – тут уже становится опасно. Тут каждое опрометчивое слово, каждое движение души может привести нас к падению. Батюшка Понтий говорил, что зло все сильное, но по духу времени, в котором мы живем, Господь нам дает столько благодати, сколько нужно, чтобы это зло победить". Из веников в священники Отец Сергий с супругой матушкой Марией и пятилетней дочкой Николаей приехал из Ганновера, где он служит в храме Рождества Христова. После литургии мы сидим в большой беседке, держа некоторое расстояние друг от друга. И за чаем с постными пирожками с капустой я пытаюсь понять, что заставляет паломников преодолевать сотни километров, чтобы добраться до Михново. Отец Сергий с семьей сюда приезжают уже не первый год. Собственно, и священником он стал благодаря общине под Вильнюсом, о которой узнал от жены. В старые времена сюда приезжала ее бабушка.
«Помнится, когда я первый раз здесь оказался, батюшки посмотрели на меня, улыбнулись, и отец Иоанн сказал: «О, мы из веников делаем священников». И поездки сюда действительно поставили меня на другие рельсы. Постепенно я стал сам замечать, как веник и в самом деле преображается в священника: сначала стал чтецом, потом диаконом… Дух батюшки Понтия так глубоко затронул сердце, что в жизни многое поменялось. Что-то стало важнее, что-то отошло на второй план, – вспоминает отец Сергий. – Здесь созданы все условия для духовного созревания человека. В миру, даже если решишься изменить свою жизнь – «буду больше молиться, больше поститься», вряд ли это получится. А здесь приезжаешь – и можешь по-настоящему оторваться от своих страстей, малый подвиг положить. И этот подвиг глубоко в сердце остается и дает серьезный рост". Для отца Сергия как для священника важно и духовное наследие отца Понтия, которое, по его словам, поражает своей глубиной: «Я прочитаю одно предложение, а второе уже не могу – не вмещается. Думаешь–думаешь, вникаешь… А его духовный взор настолько глубоко проникал в суть вещей, что для меня это настоящий святой отец, хотя он пока и не причислен к лику святых. Да, то письменное наследие отца Понтия, которое мы имеем, небольшое по объему. Но посмотрите на Сергия Радонежского. Кроме самого себя, он нам больше ничего и не оставил».
К сравнению отца Понтия со святым Сергием Радонежским невольно прибегает и отец Георгий Гайдукевич, когда рассуждает о том, почему в Михново тянутся люди.
«Как образовываются подобные места? Основатель достигает высот духовной жизни и чувствует потребность основать особое место. Так было с Сергием Радонежским и другими святыми, которые создавали монастыри. Даже когда отец Понтий приехал сюда и ему предложили остаться, он поставил условие: «Тогда всем будем братья и сестры. Только в этом случае и останусь». И дальше пошло возрастание духовной жизни всех, кто здесь жил, – рассуждает отец Георгий. – И после кончины отца Понтия, Господь посылает сюда людей. Они тянутся сюда, хотят жить михновской жизнью. Даже священники нашей епархии, которые обычно очень заняты на своих приходах, и то говорят: «Сюда приезжаешь – и все бури, все заботы здесь стихают. Понятно, что сами проблемы не исчезают. Но пока ты здесь, на житейском море – штиль. Мы это называем благодатью Святого Духа. Почему народ идет к тем же Виленским мученикам? Почему приезжают издалека? Разве других храмов нет? Есть, но мученики стяжали благодать Святого Духа и с ними он и пребывает. Люди – не глупые, они это чувствуют и тянутся сюда».
Жизнь отца Георгия с детства связана с Михново. Его отец настоятель Скорбященского храма в Михново и духовник михновской общины – единственный из ныне живущих в общине, кто застал отца Понтия Рупышева. "Это был 1936 год. Отец Понтий приехал к нам в село Княгинино в Западной Белоруссии. Храм во время службы был переполнен, люди стояли плотно и на улице – внутри церковной ограды, — вспоминает отец Леонид. Та служба и проповедь настолько впечатлили его маму, что со временем она уговорила мужа переехать в Михново жить. А до тех пор часто вместе с дочерью и сыном ходила в паломничество в Михново, преодолевая пешком путь в 120 км. «Даже в консистории поговаривали, что на архиерейские службы собирается меньше народу. Народ чувствовал его святость, и он не ошибся», – замечает священник. Повзрослев, он окончил семинарию в Жировицах (Беларусь) и Духовную академию в Москве, а затем получил приглашение служить в Москве, в одном из самых известных в столице России храмов – святителя Николая в Хамовниках. «Но у меня было одно направление, одна цель — это поближе сюда, к Михнову», – говорит архимандрит Леонид.
Попав, наконец, в Литву, отец Леонид получил назначение в храм Ефросинии Полоцкой, что на Липовке в Вильнюсе. В советское время он был в сильно запущенном состоянии. Прихожан фактически не было – в воскресный праздничный день на службе только две старушки. «Там священник был совсем пожилой. А кладбище же вокруг храма на холмах расположено. Моему отцу тогда было около сорока лет, – продолжает рассказ отца Леонида отец Георгий, – и он понял, что надо что-то делать. Во-первых, он никому не отказывал в требах. Его просят сходить на могилу – отслужить литию. И он ходит по этим холмам вверх-вниз, с одного конца кладбища на другой. Люди почувствовали его отношение к ним, и постепенно стал собираться приход". Причем, по тем временам приход собрался столь многочисленный, что ему удалось собрать средства, чтобы и провести отопление, и сделать ремонт, и расписать храм. "Когда действовавший тогда владыка Герман (Тимофеев) призвал отца Леонида служить в Свято-Духовом монастыре наместником, батюшка сначала растерялся, но потом согласился. Его сразу постригли в монахи, затем в иеромонахи. И тут его умение говорить с людьми тоже дало свои плоды. На день памяти Виленских мучеников стало столько народу собираться, что во время службы вся монастырская территория была плотно заполнена паломниками, даже не хватало мест всех уложить на ночь. Гостиниц ведь в советское время столько не было! Благодаря такому притоку людей, монастырь получил серьезную финансовую подпитку. И на эти средства были выстроены братские корпуса – по тем атеистическим временам немыслимое дело!» По словам отца Георгия, на средства монастыря отец Леонид восстановил и сгоревший в Рудомине храм. Причем, в Литовской ССР это был единственный за все советское время фактически заново отстроенный храм.
В 1994-м году новый Виленский и Литовский владыка Хризостом (Мартишкин) назначил отца Леонида служить в Скорбященском храме в Михнове. Но и до официального назначения отец Леонид постоянно помогает пожилому отцу Константину постепенно восстанавливать Михново, обескровленное в поздние советские годы, когда власти не разрешали здесь прописываться.
«И Михново расцвело – все пошло полным ходом… Хотя полным ходом не назовешь, конечно. Денег-то не было! Но зато были люди! А для отца Леонида люди всегда были на первом месте. И люди отвечали взаимностью – помогали материалами и работой», – вспоминает отец Георгий. И эта традиция – приехать помочь собственным трудом – поддерживает общину и сейчас. Сестры, постоянно живущие здесь, приглашают в гости родственников. Те с радостью приезжают, а заодно делают разные нужные работы. И пока мы пьем чай в беседке, мимо нас то и дело проходят крепкие молодые люди – носят строительные материалы для ремонта усадебного дома. Корпус же для паломников, который стоит за михновской оградой, пока в ремонте не нуждается, но сейчас из-за коронавируса пустует. Паломники его занимали и при отце Понтии. «Здесь постоянно жили не менее 50 человек: кто-то уезжал, кто-то новый приезжал. Ради них отец Понтий каждый день служил службу. А затем они шли на послушание – по мере сил, кто что мог», – рассказывает отец Георгий. Его слова дополняет сестра Нина: «Как написано в дневнике у Варвары Николаевны Корецкой, бывали случаи, когда паломников иногда приходило до семисот человек, и батюшка исповедовал их до самой ночи. Ни один человек не уходил от отца Понтия без духовного наставления, поддержки и исцеления души. Некоторые даже просились остаться здесь. Но не у всех складывалось, конечно».
Сегодня, как и во времена отца Понтия, в Михново, считает сестра Нина, ищут спокойствие и любовь. Тарас и Татьяна Гула приезжают сюда из Германии уже третий год подряд. В прошлом году навещали Михново аж три раза – «потратили» на общину весь свой отпуск. Но длительный путь на машине оправдывает себя, считает Тарас: «Нам очень важно, что можно и помолиться, и потрудиться. Здесь не просто тихо (я бывал и в других святых местах). Но здесь знаешь, что утром встанешь, помолишься, пойдешь работать в поле. Размеренная жизнь. Замечаешь в себе, как перестраиваешься на мирный дух».
Тарас и Татьяна в Германии живут давно. Он изначально из Петербурга, она – из Витебска. Он – инженер, работает на небольшом предприятии медицинской электроники. Татьяна говорит, что в Михново прежде всего едет учиться с любовью относится ко всем окружающим и молиться: «Мы живем от поездки до поездки. Запасаешься духовной энергией, едешь домой, она постепенно истощается. И уже всеми мыслями в Михново – когда же, наконец, обратно к сестрам?»
«Я тут человек на подхвате: сходи туда, принеси то. Тут же много пожилых. Они меня уже ждут: я приеду и все расставлю по своим местам. Иногда сено собираю. Я даже записал видео для родственников, которые удивляются, что я в какой-то деревне отпуск провожу. Они все время это называли монастырем, не понимая суть общины, – рассказывает Тарас. Татьяна же выполняет послушания на кухне: «Приготовить завтрак, обед, ужин на 30-40 человек, помыть посуду, убрать кухню – дело не простое. Западная жизнь больше на карьеру настроена. И здесь я учусь хозяйству: как рассчитать продукты, как варенье сварить, как черную смородину перетереть с сахаром на зиму». Но у Татьяны еще есть послушание мечты – подоить корову. «Но пока я боюсь к ним близко подходить. А к телятам уже могу», – радостно, совсем по-детски сообщает Татьяна.
«Кто бы сюда ни приехал, здесь каждый найдет себе применение, – говорит отец Сергий. – Первые дни, когда приезжаешь, ходишь на богослужения и отдыхаешь. Помню, моя мама, когда только-только приехала, рыдала: ну что же мне ничего не дают делать, я как иждивенец! Потом посадили ее чистить картошку – потрудилась в радость, хотя руки болели».
Отец Сергий говорит, что никогда не приезжает в Михново с пустыми руками. Он старается привезти то, что есть в Германии, а здесь не купишь – например, спецтехнику или необходимые инструменты. Но, по его словам, каждый человек, который приносит с собой радость в Михново, уносит из общины в три раза больше. Сестра Нина объясняет это очень просто: «Это школа христианской жизни, которую в миру невозможно создать. Сюда первый раз приезжаешь – и сразу как будто попадаешь в родную семью. Душе легко вливаться в этот коллектив – словно ты знаком с братьями и сестрами много лет. Когда открыты сердца, человек тут чувствует безусловную любовь к себе, взаимность – и начинает открывать все добрые качества, которые может, у него затаились. Люди здесь открывают в себе, что не такие они на самом деле замкнутые. Хочется, чтобы люди чувствовали себя здесь защищенными, даже если нужна медицинская помощь. Здесь все налажено так, что человек не остается сам по себе". По ее словам, в Михново на экскурсии часто заезжают и католики. И михновцам интересно услышать, что о них думают со стороны – особенно люди другой конфессии. "Пройдут с экскурсией, – рассказывает Нина, – и говорят: как не хочется от вас уезжать: и воздух особенный, и место такое, что хочется остаться».

МИХНОВО, ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Путь сестры Даниэлы из немецкой провинции: «Я живу, как свободная птичка».

Сестра Даниэла живет в Михново уже 15 лет. «Как только Даниэла к нам приехала, мы сразу увидели в ней сестру. Душа у нее мягкая, поддающаяся. И старшие сестры тоже моментально поняли, что она наша», — вспоминает сестра Нина из Михново. Долгий путь Даниэлы из немецкой провинции в Михново через Россию длился почти десять лет. И дело не в количестве километров, а в сложных духовных исканиях, которые и привели ее в православную общину под Вильнюсом.
«В поисках себя я тогда жила совсем одиноко на хуторе. Была в духовном поиске – и ничего не могла найти в Германии. Я внутренне была потеряна», – вспоминает себя 25-летней давности Даниэла. В 1993-м году она решила пойти на концерт российской певицы и композитора Елены Фроловой, которая гастролировала в Германии. «В ее песнях я услышала про совсем другой духовный мир, увидела, что есть что-то очень светлое, – так Даниэла восприняла творчество Елены Фроловой, которая перекладывает на музыку поэзию Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Бродского, Пастернака, Тарковского и других поэтов. – Я еще не так хорошо понимала русский текст, хотя и учила язык в школе. Но ее творчество меня притягивало. На ужасном русском языке я наговорила Елене кучу комплиментов. А она в ответ позвала меня приехать в Россию». И Даниэла восприняла это приглашение очень серьезно: в 1994 году она и в самом деле отправилась в Россию, чтобы вновь попасть на концерт впечатлившей ее исполнительницы. Но вопреки ожиданиям, Москва Даниэлу потрясла: «У меня был культурный шок. Я увидела массу людей с какими-то сумками, которые все время куда-то спешили. И никто никому не улыбался – все в себе. Был тяжелый дух». Но тем не менее Даниэла решила задержаться в России – ходила на курсы в Строгановском училище, учила русский. Но за этим благополучным фасадом все еще скрывалась метущаяся душа: «Я себя чувствовала совсем одинокой. Даже приходили в голову мрачные мысли: я тут совсем никто, умри как хочешь. Переходила через дорогу и понимала: мне все равно – перейду или нет. Я ходила поздними вечерами по совсем чужому городу – искала авантюры себе на голову».
В поисках себя Даниэла оказалась в Центре грузинской культуры на Арбате в Москве, начала учить грузинский язык и познакомилась с грузинским режиссером Тамарой Дуларидзе. Она тогда снимала фильм про священномученика архимандрита Польской православной церкви Григория Перадзе, погибшего в Освенциме в 1942 году, «В поисках белого ангела».
«Тамара направила меня к епископу Сергию (Чекуришвили) (с 2000 года митрополит Некресский). Я пошла к этому огромному человеку. Он меня благословил и подарил крест, на Крещение». Но это общение – не единственная связь Даниэлы с Грузией. «Как-то я поехала зимой в Москву на машине – через Киль, Балтийское море, Санкт-Петербург. На пароме я была единственной девушкой среди торговцев автомобилей в черных кожаных куртках. Но они оказались настолько добрыми ко мне, во всем мне помогали. Потом была дорога Санкт-Петербург — Москва. Несутся грузовики. Гололед. Моя машина крутилась на этом льду. И я первый раз в жизни начала молиться: «Бог, если ты есть, то я после этой истории буду креститься», — пообещала Даниэла. – И Бог меня привел к священнику, другу моих друзей, отцу Иосифу Зетеишвили в Висагинас». От отца Иосифа, ныне настоятеля Введено-Пантелеимоновского храма в Висагинасе, она узнала о Михнове. Окончательно в общину Даниэла переехала в 2005 году. И ее необычный жизненный выбор приняли и родители. Причем папа сказал дочери, что Михново — самый правильный выбор в ее жизни. «Он знал, что тяга к приключениям у меня была всегда: даже в родительском заборе я искала дыру, чтобы изучить окружающий мир», – объясняет слова отца Даниэла. Испытание сердца Впервые родители приехали навестить Даниэлу из Германии в 2006 году. И они приехали ровно в пасхальную ночь. «Мы шли крестным ходом вокруг храма, сестры были одеты во все белое. А родители как раз подошли к калитке, и были впечатлены увиденным – «как на Луну попали», говорили они позже. Мой папа увидел часовню в синем свете, и не мог понять, откуда это сияние. И произошло чудо – мама с папой решили тоже принять православие, – говорит Даниэла и невольно вспоминает немецкую принцессу Елизавету Федоровну Романову (в девичестве Гессен-Дармштадтскую), родную сестру последней российской императрицы Александры Федоровны: «Разве такое счастье было у Елизаветы Федоровны, когда она добровольно перешла из лютеранства в православие? Нет, у нее получился раскол с любимым папой».  Отец Даниэлы умер несколько лет назад. И она до сих пор переживает, что он ушел из жизни, когда она была далеко: «Это тяжелое испытание, когда близкие люди без тебя страдают. Это испытание сердца, о чем пишет в своих дневниках отец Понтий Рупышев». Он скончался в воскресенье вечером, на праздник Торжество православия, отмечаемый в первую неделю Великого поста. Даниэла, которая поспешила в Германию на похороны, решила с семьей, что поступит по православной традиции – до похорон оставит тело дома, хотя в Германии законодательство предписывает отдавать покойного в морг. «Но все чиновники пошли мне навстречу, – вспоминает Даниэла. – И мы всем миром, все, кто любил моего отца – несколько десятков человек – провожали отца от хутора до кладбища. Мы шли несколько километров пешком. А там в протестантской кирхе папу отпевал русский православный священник отец Михаил Диваков, а мы, все присутствовавшие, стояли со свечками в руках и подпевали. Все немцы стояли с православными свечками в руках. Это был очень тихий необыкновенный праздник. Это было настоящее Торжество православия в Германии».
С мамой Даниэла договорилась наперед: если та станет слабой и будет нуждаться в уходе, то приедет в Михново. На этот случай Даниэле даже была выделена отдельная комната – чтобы было место, где поселить маму. Вообще для Михново это скорее исключение. Здесь большинство насельников живут в общих кельях. Даниэла говорит, что такое размещение особенно хорошо для пожилых членов общины, потому что всегда есть кто-то рядом, кто может помочь или вызвать врача.
В Михново нет своего медпункта, но врачи часто приезжают из Вильнюса с профилактическими визитами. По необходимости можно съездить к врачу в Вильнюс. И тут тоже никуда без Даниэлы, одного из главных водителей в общине. Смирись и помоги «Я вообще живу, как свободная птичка. У меня нет одинаковых дней. Я как водитель за рулем, не знаю, куда завтра поеду. Завтра, например, великий праздник: все отдыхают, а я в работе. Но, будучи немкой, постоянно смущаюсь, когда вдруг мне сообщают, что через полчаса надо ехать, а я совсем не готова и вообще погружена в другие дела. Я же не могу бросить дело посередине. И бедные мои начальники много терпят от меня, – признается Даниэла. – Когда-то я смиряюсь, смиряются и начальники. А это и есть настоящее смирение». Однако ее обязанности в Михново далеко не ограничиваются вождением автомобиля и пением на клиросе во время церковных служб. В христианской общине под Тургеляй Даниэла нашла то, что искала. Но и для Михново она оказалась ценной находкой. Даниэла, у которой в Германии было собственное предприятие по производству керамики, знает, как развивать технологию, как оптимизировать труд, как сэкономить время. «У нее уникальный ум. Она может собрать разные приборы, чтобы облегчить работу. Мы не всё можем купить, а что-то соорудить мы можем. И, конечно, образование, менталитет. Даниэла для нас — большое приобретение», — хвалит ее сестра Нина. Еще сто лет назад, говорит Даниэла, сестры физически были более крепкими: они трудились сами, большая часть полевых работ выполнялась вручную. Теперь же насельники не в состоянии брать на себя подобную нагрузку – даже собрать в поле картошку на целую общину. К тому же большинство из них – люди преклонного возраста. Поэтому, с одной стороны, приходится пользоваться современной техникой. А с другой, пытаться приспосабливать ее к меньшим объемам производства – то есть переносить технологии на монастырский уровень (об этом подробнее в другом материале о Михново – про то, как в общине устроено хозяйство).
Но и в своем увлечении технологией, считает Даниэла, тоже надо уметь останавливаться, не забывая о том, что жизнь в христианской общине – это все-таки не то же самое, что жить и работать на ферме. Поэтому она всегда старается прислушиваться и к внутреннему голосу, и к тому, что говорит духовный отец. «Тебе кажется, что ты владеешь ситуацией, а на самом деле, она тебя давно проглотила. У меня так было со смартфоном. Мой духовный отец, увидев, насколько я им поглощена, посоветовал мне от него избавиться – сказал «откажись от него». По его реакции я поняла, что не владею собой, что я не свободна, когда держу в руках эту штуку. И я помню этот момент – я действительно от него отказалась. Но поскольку этот телефон был подарок мамы, я ей в этом призналась. Надеялась, что она меня поймет. Ведь мои родители – любящие, а любовь все покрывает». Даниэла говорит, что привыкать к отсутствию смартфона было трудно. Но сейчас с радостью демонстрирует свой кнопочный телефон и сожалеет лишь о том, что он не делает хороших фотографий. «Когда мне нужно, через компьютер выхожу в интернет. Я слежу за своими друзьями, которые имеют публичные профили в соцсетях. Мне же не все равно, как живут люди, которые остались в миру, все те, кого я люблю и уважаю, чье творчество я ценю, как песни Елены Фроловой, – говорит Даниэла. – Но как бы ни было важно человеческое общение, наше главное общение в общине – с Богом. Это общение не на горизонтальном, а на вертикальном уровне. Жизнь несколько одинокая, но она и должна такой быть. Спаси себя – и хватит с тебя». И хотя Даниэла не связана никакими монашескими обетами, она очень надеется, что сможет остаться в Михново до конца своих дней. Недавно к ней в гости из Германии приезжала сестра с девятилетней племянницей. "Представьте себе, эта маленькая немка сказала маме на второй день: «Я хочу здесь жить». Она почувствовала, что тут благодать, раскрылась тут как цветок. Вот так и бывает со многими». Для тонких натур верующих, считает Даниэла, Михново – самое подходящее место.


МИХНОВО, ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Воскресная школа: «Учить надо не детей, а всю семью»
 
Воскресная школа при михновской общине существует чуть больше двадцати лет. Она создавалась не столько для самой общины – почти монастырский образ жизни не предполагает постоянное проживание семей с маленькими детьми. Настоятель Скорбященского храма в Михново отец Леонид (Гайдукевич) 20 лет назад задумал школу как способ приобщить детей из окрестных деревень и их родителей к христианскому образу жизни. А заодно – и приоткрыть для мира общину, фактически закрытую в советские годы. «Вы сейчас, как корабль, который у пристани нагружается сокровищами, которые будут питать вас всю жизнь, – один из михновских священников отец Иоанн Ковалев наставляет учеников воскресной школы. – Не забывайте, что образование – от слова «образ», так что стремитесь раскрыть образ и подобие Божие». «Будьте агнцами, а не козочками», – ласково добавляет отец Иоанн.
Новый учебный год в Михново нынче начался уже ближе к концу сентября, и неизвестно, сколько он продлится «вживую». Поэтому сразу договариваются, что с любыми признаками простуды в школу не приходить – беречь остальных. Но пока все начинается традиционно: с утра – воскресная литургия в Скорбященском храме, затем молебен в самой воскресной школе, обед и, вместо занятий, первое собрание. Обед – по-семейному: директор школы Владимир Иванович Тарханов приготовил котлеты, его супруга Исидора – борщ, а дети – сами испекли на десерт запеканку. Две старшие ученицы – две Маргариты – помогают и накрывать, и обслужить, и убрать со стола. Для них воскресная школа – фактически второй дом. Говорят, что родители их сюда привели чуть ли не в младенческом возрасте, а потому они, сколько себя помнят, помнят и воскресную школу. Детей здесь делят на две группы: старшую и младшую. Ученики, как и положено, будут изучать Закон Божий, знакомиться с церковными праздниками и готовиться к ним: ставить спектакли и концертные номера. «Мы не просто их учим, мы тут живем единой семьей. Это школа христианской жизни, в которой и мы, и дети учимся друг у друга», – говорит Исидора (ее, в отличие от мужа, тут все называют только по имени и на "вы").
В общину не уходят, а приходят Тархановы пришли в Михново благодаря отцу Леониду (Гайдукевичу), нынешнему настоятелю Скорбященского храма. Именно отцу Леониду пришла идея пригласить в общину офицера запаса Владимира Тарханова и его супругу Исидору – не просто сюда переехать жить, но и открыть первую в Михново воскресную школу. «Когда мы с женой пришли жить в общину, то многие знакомые спрашивали: как так, вроде все у вас есть – хорошая квартира в старом городе, усадьба под Вильнюсом, вполне себе благополучные люди? А вы все оставляете и идете неизвестно куда… А мы даже не знали, что на это ответить. Сказать торжественно, что, мол, Господь призвал и мы откликнулись – это как-то театрально. В жизни же все гораздо проще, – рассуждает Владимир Иванович. – Понятно, что мы все действуем по Божьей воле. Но, с другой стороны, Господь действует через людей. И нас сюда привел отец Леонид. Мы с ним познакомились, когда он еще служил в храме в Рудамине. Когда мы впервые попали к нему на службу, увидели его, то поняли, что он воплощение слов «глаза – зеркало души». Его глаза буквально светились. И мы поверили сначала ему, а через него – и Господу».
«Принято считать, что в монастыри уходят неудачники. Святейший же патриарх Алексий II говорил: в монастырь не уходят, и приходят. И к нам общину, которую в какой-то степени корректно сравнить с монастырем, тоже приходят – причем и профессора, и академики, и люди с высшим образованием», – говорит сын отца Леонида, отец Георгий Гайдукевич. Он не скрывает своего восхищения Владимиром Тархановым, спасшим, по его мнению, в январе 1990-го года Вильнюс от большого кровопролития. Сам же Владимир Иванович о своей биографии и о тех исторических событиях говорит сдержанно, просит не делать из него героя. Родителей Тарханова в 1930-е годы сослали из Смоленской губернии в Сибирь. Он сам, закончив школу, поступил на физико-технический факультет Томского политехнического университета и, недоучившись в нем, поступил в военное училище в Кемерове. Служил в Минске. Потом поступил в Военную академию в Киеве. После академии его направили в Новосибирск военным представителем (специалист, которого министерство обороны направляет на военное производство для контроля качества продукции, выпускаемой именно для нужд военного ведомства). В той же должности он был направлен затем в Подмосковье, а в конце 1989-го года, как раз когда в Литве началось движение за независимость, в Вильнюс.
«Когда войска привлекли для подавления мирного выступления народа за независимость Литвы, я выступил с обращением к офицерам и солдатам и сказал им, что мы принимали присягу защищать страну от внешних врагов, а не выступать в роли жандарма против своего народа, и призвал их не покидать казармы. Я обратился к ним не как руководитель военного представительства, а от себя лично – как российский офицер, – вспоминает Владимир Тарханов. – А потом в программе «Время» выступила Татьяна Миткова и сказала, что, по информации Генерального штаба, в Литве такого офицера нет. Мне тут же стали звонить родственники и знакомые и спрашивать, жив ли я вообще, все ли со мной в порядке. Тогда я обратился в парламент с просьбой дать мне выступить. Меня пригласили, я вышел на трибуну, показал свое удостоверение – доказательство того, что я действительно существую и служу. Тут же меня вызвали в Генштаб. Туда уже пригласили корреспондентов, чтобы я уже при них выступил и отрекся от того, что я говорил, что до этого, дескать, я не осознавал того, что говорил. Когда я отказался говорить, начальник управления дал мне бумагу и сказал: «Садись спокойно и напиши». Я сел и написал рапорт об увольнении. На следующий же день приехала комиссия. За день я сдал все дела и был уволен». Отец Георгий, считает, что в тот момент Владимир Иванович оказался единственным человеком в армии, обличенным высоким положением, который не испугался взять на себя ответственность и сказать, что недостойно выступать против людей: «Десантная дивизия стоит в Каунасе. Резервная танковая дивизия в Вильнюсе. Никто не знает, что делать. В умах брожение, ждут указаний. Начальник Западного округа, который находится в Риге, молчит. И когда выступил Владимир Иванович, то на его моральный выбор смогли опереться командиры всех частей. Я думаю, что благодаря его открытой позиции, множество и солдат, и гражданских людей остались живы. И за это он одним из первых в Литве был награжден Орденом Креста Витиса».
Неудивительно, что выбор отца Леонида, который давно мечтал о создании в Михново воскресной школы, пал именно на Тархановых. «Батюшка долго к нам присматривался, а потом сказал: «Вокруг Михново много беспризорных детей из неблагополучных семей. Кто получится из этих детей? И всё это окружает нас. Владимир Иванович – вы офицер. Исидора – вы педагог. Давайте их притянем к себе и покажем, что есть другая жизнь», – вспоминает ту беседу Исидора, которая действительно была педагогом, но совершенно в другой области. Она преподавала в академии искусств интенсивный курс французского языка. На уговоры супругов ушло примерно полгода. Воскресная школа начала работать в 1999 году. Под воскресную школу отец Леонид первоначально предусмотрел свою келью размером 15 квадратных метров. В этой комнатке был поставлен и первый рождественский спектакль.
«В самом конце нашего первого праздника батюшка сказал: «А следующее Рождество мы будем встречать в новой школе». Мы удивились, но поверили, конечно. А он через некоторое время привел нас в здание между двумя коровниками. Оно стояло полуразрушенное – как после бомбежки. Привел и радостно сообщил: "Вот здесь у нас будет школа", – не без улыбки вспоминает Владимир Иванович тот энтузиазм отца Леонида. – Мы были в шоке, но начали делать. Делали, делали… и действительно, следующее Рождество мы встречали уже в обновленном, пусть и не до конца, здании». Ради восстановления одноэтажного с мансардой здания под школу Тархановы продали свою усадьбу под Вильнюсом и полдома в центре столицы. Строить также помогали родители учеников, да и сами ученики – жители окрестных деревень. Среди учеников оказалось и множество детей из неблагополучных семей – именно те дети, с мыслью о которых изначально создавалась школа. Некоторые из этих детей приходили сами, других буквально подбирали на улице, третьих ездили приглашать по домам в надежде вырвать их из тяжелой домашней обстановки. «Здесь недалеко деревня, в шести километрах. Мы узнали, что там в одной пьющей семье есть двое мальчиков и девочка, поехали к ним. Их мама, когда увидела нас, даже спрятала сына, чтобы мы его не украли, – смеется Владимир Иванович. Но в тот момент Тархановым было не до смеха. – Мы все же смогли уговорить отпустить детей к нам. А закончилось тем, что и сама мама стала самой верной помощницей в воскресной школе, даже жила у нас. Постепенно бросила пить и курить. Когда она умерла, ее отпевали у нас в храме. Она так изменилась, что батюшка во время отпевания про нее сказал: «Варвара – ты учитель жизни у нас». Перед смертью попросилась домой – «чтобы дети меня в последние дни моей жизни трезвой видели».
Начало учебного года в Михново Владимир Иванович вспоминает, как однажды шел между Тургеляй и Михново и увидел в поле фигурку: «Сидит и что-то чертит на снегу: «Подхожу к нему: «Мальчик, ты что делаешь?». «Да так, ничего», – отвечает. А потом вдруг они у нас с братом оказались. Одному десять, другому чуть-чуть побольше. Оба пьяные. И чему удивляться, если ребенку вместо соски давали бычок, а вместо молока – алкоголь, чтобы он заснул. Одна из сестер сказала тогда Исидоре: «Смотри, твои пришли – пьяные». Исидора растерялась и побежала к батюшке: «Что с ними делать?». «А что они говорят?» – «Говорят, что есть хотят» – «Так, накормите их!» Исидора их привела, усадила, накормила. Так они в школе и остались. Потом один из братьев, стал самым послушным ребенком в нашей воскресный школе. Не успеешь фразу договорить – он уже бежит делать». Для детей из подобных семей учеба в воскресной школе начиналась не с Закона Божьего, а с элементарных навыков. «Некоторые из этих детей даже не могли нормально есть: глотали как утки – и их рвало. Их надо было приучать нормально жевать! Потом мы с ними вместе начали готовить еду и обсуждать, что именно и из каких продуктов мы это делаем. У них стали появляться мысли, они начали рассуждать. Так что изначально весь процесс был завязан на животе, а не на душе. Потом они узнали волшебное слово «пицца». Мы нашли множество рецептов, раздали каждому по одному, Владимир Иванович накупил ингредиентов – и стали готовить, параллельно рассказывая про Италию. Наелись пиццы – мода прошла. Потом переключились на грузинскую еду и, соответственно, Грузию. И так, за вкусной домашней едой и разговорами о разных культурах, постепенно расширяли представление этих детей о мире.
Отец Иоанн даже надо мной посмеивался: «Что ты тут в школе ресторан открыла!». Объяснить, повторить и показать пример. Владимир Иванович подчеркивает, что для них с супругой было принципиально важно, чтобы в школе было ощущение семьи. Окормляли не только детей, но и родителей: вместе строили, вместе приводили в порядок огород. Одно время, по его словам, в здании школы проживало несколько семей: «У нас такие урожаи были, что мы мешками раздавали! А ход работ и обучение ненавязчиво шло. Наша «программа обучения» складывалась естественным образом: утро начинается с молитвы, потом зарядка, потом на родник батюшки Понтия, потом завтрак, занятия и все своим чередом, как в семье. У нас было твердое понимание, что все идет из семьи. И если нет порядка в семье, то никакая школа ничего не добьется. А уклад был полезен и для детей, и для родителей».
«Воскресная школа дает навыки жизни, – дополняет его Исидора. – Привить навыки – это значит действовать последовательно. Я – педагог, дочь военного, Владимир – военный, поэтому мы к этой последовательности были подготовлены. Мы строго были воспитаны в детстве хотя росли тоже в непростых условиях: я – на Дальнем Востоке, Владимир – в Сибири. Чтобы привить навыки, нужно не только объяснить и повторить, но и самим показать пример. Если мы им говорим, что утром надо встать на зарядку, то попробуй сам не встать. Призываешь обливаться холодной водой – попробуй сам этого не сделать!».
20-летняя история михновской воскресной школы бережно хранится в любительских фотографиях, разложенных по двум толстым альбомам. Здесь и снимки еще недостроенной воскресной школы, и фотографии, на которых запечатлены спектакли и танцевальные номера, и снимки, сделанные во время летних лагерей. Тархановы говорят, что в этих лагерях они как бы возрождали свое детство. Первые лагеря проводились тут же в Гаю. Сергей, который переехал в общину из Беларуси в 1998-м году, стал активно помогать Тархановым в их начинаниях. Он рассказывает, что в начале 2000-х лагеря собирали по 60 человек, приходилось даже спать на столах и в коридорах. «В 2004 – 2005 году мы решили устроить лагерь под Яшюнами – в войсковых палатках, с готовкой на костре. Там можно было легко обустроить полноценный двухнедельный лагерь – лес сухой, проточная чистая вода, место идеальное. Родители не просто сдавали нам детей – они оставалась сами, да и еще и младших детей привозили. А были и те, кому тогда было под 18. Сегодня они уже и сами стали диаконами и священниками», – говорит Сергей. Следующей идеей, воплощенной также вместе, стал сплав на плотах по рекам Мяркис - Неман. Каждый год участники проплывали определенный отрезок, а на следующий год стартовали с места прошлогоднего финиша. Бывших учеников не бывает. «Смотришь на эти фотографии и думаешь, какое же хорошее детство у нас было, – восклицает Артур Бабаян, в крещении Андрей. В воскресную школу в Михново он попал в шестилетнем возрасте – вместе со старшими братом и сестрой и мамой Татьяной Николаевной, учительницей русского языка и литературы, которую тоже пригласили преподавать в Михново. Сейчас Артур учится в магистратуре по специальности «Мехатроника и робототехника» и по возможности старается в воскресенье приезжать на службу в Скорбященский храм и заходить в гости в воскресную школу, где по-прежнему преподает его мама. «А с 2012 года я стал михновским Дедом Морозом. Однажды мы даже придумали натянуть трос. Я заказал из Украины красивый костюм и спустился в нем почти «с неба». Эффект был невероятный! – рассказывает Артур. – Но поскольку в прошлом году я был сильно занят с учебой, то пришлось уступить свою роль Йонасу. Ему 13, и он высокий и худой. Так что Дед мороз у нас и был-то не старый, а сейчас и вовсе помолодел».
Другая выпускница Ольга в этом году привела в воскресную школу на учебу свою старшую дочь, которой исполнилось пять лет. А дома, говорит, в деревне Михново, подрастают еще двое будущих учеников. Еще у одной мамы, Агаты, в школе, наоборот, доучивается младший сын: «У мужа родители живут здесь, в Тургеляй, а мы в Михновском храме венчались. Сначала жили в Вильнюсе и каждое воскресенье приезжали сюда с детьми. У нас трое мальчиков, и они все здесь выросли. А потом переселились под Рудамину – и ездить стало еще ближе. Так что Михново – это наш приход!». И к этому тоже – через приход и воскресную школу сделать православную общину, фактически закрытую в позднесоветские годы, более открытой для мира – стремился отец Леонид, создавая воскресную школу в Михново.






































ГАВРИИЛ ХРУЩОВ-СОКОЛЬНИКОВ 
(1845 — 1890)

Писатель, поэт, журналист, автор пьес, издатель, редактор, фотограф. Выпускник Тульской гимназии, получил юридическое образование в Московском университете. Дебютировал в печати в 1870 году, сотрудничая в журналах «Русское богатство», «Будильник», «Мирской толк», «Свет и тени» и др. Издавал и редактировал журнал «Московское обозрение» (1876 — 1878).
Посетил Литву, собирая материал для исторического романа  «Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы» (1889), который стал первым русским романом, переведенным на литовский язык (1922). Перу писателя принадлежат романы «Чудо-богатырь» (1885), «Стенька Разин» (1886), «Пугачев» (1911), «Москва без маски» (1887),  «Провинция» (1888), романа в стихах «Великосветская Нана» (1882) и других.


ГРЮНВАЛЬДСКИЙ БОЙ, ИЛИ СЛАВЯНЕ И НЕМЦЫ
Исторический роман-хроника
Глава XVIII. В Троках

День уже склонялся к вечеру, когда Бельский со свитою подъехал к переправе, соединяющей Трокский замок с берегом.
У громадной деревянной пристани, далеко вдававшейся в озеро, толпились перевозчики. Бельский въехал на помост. Многие, узнав в нём знаменитого воеводу и любимца княжеского, снимали шапки и кланялись.
– Что, его ясная милость в замке? – осведомился он у одного из старших перевозчиков.
– Вот уже вторую неделю гостят, – отвечал тот, низко кланяясь, – недужен был; да теперь, слава великому Перкунасу, мудрый Спортыс сумел отогнать от него лихоманку. Здоров!
Многие из слуг ясного пана отвернулись и посмотрели в сторону при имени Перкунаса, но старый Бельский только усмехнулся в седые усы и проговорил не без юмора:
– Ну, там Перкунас Перкунасом, а ты перевези-ка нас скорее к замку, скоро и солнце сядет!
– Не смею, ясный пан! – снова с поклоном отвечал перевозчик.
– Это ещё что? Как не смеешь? – крикнул Бельский.
– Строгий приказ от каштеляна: с оружием господ не возить к замку без позволения!
– Это ещё что за новости? Давно ли такой приказ?
– А с неделю. Тут, говорят, крыжаки (крестоносцы), чтобы проклята была их душа, подвох какой замышляли против нашего солнышка Кейстутовича. Да мы их поймали, ну вот и не пускают.
– Да ведь я не крыжак, – смеясь, заметил Бельский, – я воевода княжий.
– Знаю, ясный пан, да указ больно строг, никак не могу без позволенья, да вот на ваше счастье от замка каштелян едет, сюда гребёт.
Действительно, к пристани подходила небольшая барка, и на ней восседал на покрытой красной кошмой скамье, низенький, пузатенький человек в желтом кафтане русского покроя и узкой войлочной шапке. Он ещё издали узнал пана Бельского и низко ему кланялся. Это был помощник трокского каштеляна, подчаший шляхтич Кобзич, герба «Лютый», давно уже, чуть ли не со времени Ольгерда, занимавший этот пост.
– Челом бью ясному пану! – закричал он, чуть барка коснулась пристани, – добро пожаловать! А наш великий государь больно соскучился о твоей ясной милости, ещё сегодня за обедом вспоминал о тебе.
– Эй, вы!.. Поддержите! – крикнул он гребцам, – поддержите, разве не знаете, что я со своими ногами не могу взобраться на вашу треклятую лестницу?
Бельский слез с коня и пошёл навстречу Кобзичу, который, пыхтя и опираясь, еле взобрался на пристань. Паны обнялись как старые знакомые, и скоро лодка их поплыла обратно к Трокскому замку. Слуги пана Бельского волей-неволей должны были расположиться на ночлег в прибрежной деревушке.
Дорогой друзья разговорились, и каштелян посвятил Бельского в последния новости двора.
– Что, о войне не слышно ли чего? – спрашивал старый воевода, – а то сабли в ножнах ржавеют!
– Кто проникнет в мысли «мудрейшего»? – с улыбкой ответил подчаший, – Господь Бог его ведает, – молчит, молчит, а на завтра поход – никому и невдомёк. Налетит, как сокол, и аминь!
Литвины давно уже прозвали своего героя-князя именем «мудрейшего». Это был самый лестный эпитет на бедном литовском наречии.
– Оно и лучше: дружина в сборе, сабли наточены, что же терпеть по-пустому, – заметил Бельский. – Да только мне сказывали, что по Смоленской дороге, к Москве, хлеб и запасы везут. Уж не на Москву ли поход?
– А тем и лучше, пан ясный, схизматики они, хуже басурманов, хуже нечисти татарской!
Бельский строго взглянул на говорившего.
– Один враг у Литвы и Польши – немец! – резко проговорил он, – терять хоть одного человека в битве с другими племенами, когда цел хоть один крыжак, – неисправимая ошибка. Правда, москали – схизматики, да они тоже наши братья-славяне, рядом с нами дрались с неверными. Ты только сочти, сколько их князей легло под Ворсклой, и как легли: с мечами в руках, а не в позорном бегстве!
– На кого намекает пан ясный? – обидчиво спросил подчаший, – я не виноват, что моя лошадь, раненая стрелой, закусила удила и носила меня четыре часа.
– Кто же говорит?! Храбрость пана подчашего выше всех сомнений, но я говорю, кто дрался рядом с русскими, бок о бок, тот только может уважать их и удивляться им!.. Я поляк и католик, но клянусь святым Станиславом, на поле брани я побратался и с русскими, и со жмудинами, даром что они язычники!
Пан подчаший отвернулся и сплюнул.
– Пан воевода слишком добр и благороден, но, в свою очередь, клянусь Ченстоховской Божьей Маткой, скорее спасу из воды паршивого щенка, чем москаля или жмудина, будь то сам князь Вингала Кейстутович!
Глаза воеводы сверкнули.
– Пан подчаший мне друг, а князь Вингала Эйрагольский мне побратим, прошу пана или прекратить разговор, или не отзываться о нём дурно!
– Дурно! Да сохрани Боже! Я только удивляюсь, как это такой мудрый князь, брат нашего «мудрейшего» – и пребывает в язычестве!
– Каждый познаёт Бога и поклоняется ему, как знает! Давно ли и «мудрейший» просветился светом истины? Придет пора и Эйрагольский князь познает свет христианства!
– Ну, нет, ясный пан воевода, – быстро возразил подчаший. – Довелось мне с самим «мудрейшим» быть в Эйрагольском замке. Взошёл и бежал, бежал, словно за мной неслись тысячи демонов, так бежал, словно у меня были ноги двадцатилетнего!
– Что же было там страшного? Я тоже был в замке и ничего не видал!
– А серебряный чурбан в тронной зале, а медные ужи и змеи! Довольно их одних, чтобы ввергнуть в ад правоверного.
– Изображение богини Прауримы! – захохотал воевода, – что же тут ужасного?.. Я и не таких истуканов видел в Ромнове на Дубисе.
– Как, ясный пан воевода был и в Ромнове на Дубисе? – с испугом проговорил подчаший и стал быстро креститься, – Езус и Мария, Матка Боска Ченстоховска, смилуйтесь надо мною, грешным, – тихонько шептал он и отодвинулся от воеводы.
Тот с любопытством, смешанным с насмешкой, смотрел на перепуганного пана. Ему почему-то вдруг захотелось раздразнить его ещё более.
– А что скажет пан, когда узнает, что я с Вингалой Эйрагольским собственноручно принёс жертву богине Прауриме!
– Быть может такого греха сам святейший в Авиньоне разрешить не может! Что же сказал вам духовник? Как он допустил вас до святого причастия?
– Духовник? Посмотрел бы я, как бы он осмелился перечить мне, – гордо сказал Бельский, – я эту чёрную и белую нищую братию вот где держу! – он показал сжатый кулак, – от них одних вся смута и рознь и в князьях, и в народах славянских!
Пан подчаший умолк. Разговор начинал принимать слишком резкий оттенок, и он, как верный и пламенный католик, не рисковал продолжать его, боясь с одной стороны рассердить влиятельного человека, а с другой – совершить страшный грех, согласившись хотя в чём бы то ни было с таким явным отступником от веры.
– Что это у вас за новые гребцы? – после молчания спросил Бельский, всматриваясь в смуглые, совсем не литовского типа лица гребцов.
– А это «мудрейший» с похода на Крым привёл. Народ такой, семей до пятисот, «караимами» зовут, веры еврейской, а на жидов не похожи. Нахвалиться на них не можем. одно плохо: как ни бьюсь – ни слова по-польски не понимают!
– Это придёт со временем. Ну, а как они в воинском деле?
– Куда им – разве что маркитантами. Однако, вот мы и приехали; сейчас пойдёшь к князю или отдохнёшь с дороги?
– Это зависит от воли «мудрейшего»: теперь время после обеда, может быть он и сейчас примет меня!
– А ночевать ко мне? Спор не ссора, не так ли, ясный пан воевода?
– Благодарю за предложение. Да ведь у меня в княжей дружине два молодца, надо на их хозяйство заглянуть.
Лодка причалила к пристани, и оба пана направились к замковым воротам, находившимся в нескольких шагах от берега.
Массивные стены замка были сложены из красного обожжённого кирпича, и только башни, своды ворот и бойницы выложены из глыб кремнистого камня. Ворота были из железных полос, а зубцы – стены вооружены крюками из того же металла. Над самыми входными воротами, обращёнными на пристань, возвышалась высокая круглая башня, на вершине которой стояло что-то странное по своей форме и неуклюжести. Это был удлиненный бочонок, окованный железными обручами в несколько рядов и помещённый на деревянном же постаменте с колёсами. Рядом лежали чугунные, странной формы, огромные ступы, а возле них, в пирамидальных кучах, сложены были обкатанные водой валуны, кое-где подправленные каменотесами. Двое часовых бессменно находились на площадке башни и зорко берегли эти невиданные орудия от посторонних.
Это было, как, вероятно, читатель догадался, не что иное, как первообразы теперешних представителей артиллерии. Чугунные ступы, иначе называемые магдебургскими мортирами, или камнемётами, а деревянный обрубок, высверленный и окованный обручами, – первообраз полевой пушки; из первых стреляли камнями навесно, из второй надеялись стрелять прицельно, но опытов пока ещё не делали, а палили порой холодными зарядами, наводя на окрестных жителей ужас громовыми раскатами выстрелов.
В воротах стоял караул от отряда псковских лучников, которыми, как известно, командовал сын пана Бельского. Случайно молодой витязь тоже был у ворот и несказанно изумился, узнав в одном из приезжих своего отца.
Как почтительный сын, он бросился навстречу воеводе и нежно поцеловал его в руку и плечо, но отец быстро поднял его голову и поцеловал прямо в губы.
– Брат Стефан здесь? – спросил он, когда первые изъявления радости встречи прошли.
– Нет, отец, он остался в Вильне, «мудрейший» приказал ему пополнить дружину.
– Как, разве поход?
– Мы меньше всех знаем. Говорят.
– Но на кого же?
– Говорят на Москву – из-за Смоленска.
Брови старого воеводы сжались. Он не сказал ничего, но, видимо, это известие было ему неприятно.
– Где наисветлейший пан князь? – спросил он, чтобы переменить разговор.
– В своих покоях. Готовят торжественный приём послов.
– Чьих?
– От великого магистра.
– Они уже здесь?
– Нет, завтра прибудут, да не простые рыцари, а великие сановники ордена, комтур Марквард Зольцбах и ещё два ассистента.
– Знаю я этих разбойников, обоих бы на одну осину, – резко перебил сына воевода. – Однако мне надо видеть «мудрейшего» сегодня же. Поди скажи дежурному боярину.
– Давно же, отец, ты не был при дворе, здесь, в Троках, мы живём без этикета, князь принимает без доклада – иди прямо, двери замка отворены, скажешь служителю, он проводит тебя к самому князю.
Старый воевода поспешил исполнить совет сына и через несколько минут входил в высокий зал, расписанный по сторонам фресками исторического содержания.
Окружённый толпой слуг и придворных, в глубине зала стоял среднего роста довольно плотный мужчина, безусый и безбородый, отдавая последние приказания. Голос у него был резкий и какого-то странного металлического тембра. Его невозможно было не узнать из тысячи голосов. Привычка повелевать слышалась в каждом слове, виделась в каждом жесте этого пожилого человека, и хотя он был одет проще и беднее каждого из его окружающих, никто не задумался бы сказать, где слуги, а где повелитель.
Это и был сам «мудрейший», великий князь всей Литвы и Жмуди Витовт Кейстутович. Глядя на его небольшую коренастую фигуру, на полуженское лицо, лишённое растительности, трудно было бы узнать в нём легендарного воина-героя, наполнявшего всю тогдашнюю Европу шумом своих военных подвигов. Зато глаза, проницательные, светящиеся каким-то неземным огнём, этот мощный, властный голос, обличали в нём человека, привыкшего только повелевать. Он был одет в серый кафтан русского покроя и небольшую шапочку. То и другое было старо и изношено; очевидно, князь не гонялся за роскошью туалета.
Заметив вошедшего Бельского, он мигом словно переродился. Глаза его заблистали видимым удовольствием, он быстро пошёл ему навстречу.
Бельский хотел по обычаю преклонить колено, но Витовт не допустил и горячо обнял ратного товарища.
– Как я рад, что ты приехал, я уже хотел посылать за тобою! – сказал Витовт приветливо.
– Очень счастлив, если когда-нибудь и в чём-нибудь могу ещё понадобиться твоей милости!
– Что за крыжакский язык!? Довольно, будто я не знаю, что Бельский раньше всех явится на мой зов!
Бельский низко поклонился.
– Знаю я тебя, упрямца и заговорника, ты моей Вильни как чумы избегаешь. Зато уже если ты сам приехал – значит, дело есть – говори, всё исполню!
– Дело не моё, государь, а дело отчизны, – серьёзно отвечал Бельский, – иначе бы я и не посмел явиться к твоим светлым очам!
– Отчизны? – переспросил Витовт. – Пойдём в мои покои, там объяснишь.
– А вы, – обратился он к слугам и рабочим, стоявшим в почтительном отдалении, – чтобы в ночь было всё готово! Гостей везти по озеру тихо, с трубачами, дать знать московскому пушкарю Максиму, сделать три выстрела в честь гостей. Пива и мёду не жалеть для прислуги и свиты. Ссоры не заводить – зачинщиков повешу! Ступайте!
Круто повернувшись, Витовт вышел из зала; за ним вслед шёл Бельский. Пройдя несколько покоев, убранных с княжеской роскошью, они вступили наконец в небольшую хоромину с низким потолком и узкими стрельчатыми окнами. Рамы были металлические, со вставленными в них кружками зелёноватого литого стекла. В углу перед большим чёрным крестом с костяным распятием стоял аналой и лежала кожаная подушка. Вдоль противоположной стены виднелась кровать простого дерева, покрытая выделанной медвежьей шкурой, в изголовье лежал мешок из грубой шёлковой материи, набитой свежим душистым сеном. Стена над кроватью была завешана замечательно красивым турецким ковром, подарком Тохтамыша, и на нём была развешана целая коллекция оружия: от луков и самострелов до мечей, сабель, тяжёлых шестопёров и перначей включительно.
Среди комнаты, против окна помещался длинный стол, тоже простого дубового дерева, без резьбы и украшений, но с целой горой свитков, рукописей и переплетённых в кожу фолиантов. Два громадных медных подсвечника, в четыре свечи каждый, стояли на столе. Свечи были из желтого воска и сгоревшие до половины – очевидно, князь занимался и по вечерам. Стены комнаты, пол и потолок были из гладко выстроганных дубовых досок, и затем ни одного украшения, ни одного предмета роскоши не было видно в этой рабочей комнате-спальне одного из могущественных владык Европы.
– Садись и говори, я слушаю! – показывая на табурет около стола, сказал князь и сам сел к столу.
– Хлеба не радуют, государь, по всему трокскому княжеству семян не соберешь, – начал издали своё сообщение Бельский.
– Знаю, я уже распорядился: в Новой Мархии у меня закуплена пшеница, король и брат дал пятьдесят барок, их уже гонят по Нёману.
– Вот об этом я и хотел доложить. Немецкие злодеи знают об этом караване, а так как он пойдёт через их земли, то его приказано задержать!
– Пусть посмеют! – вскрикнул Витовт и стукнул кулаком по столу, – пусть посмеют, это будет оскорбление и короля, и меня.
– Первое ли, государь? – осмелился заметить воевода.
Витовт вскочил с места.
– Как смеешь ты говорить так?! – воскликнул он, – или ты забываешь, кто я!
– Нет, могущественный государь, не забываю, предо мною величайший герой и величайший политик в Европе, и он в это время, когда я говорю, думает совершить великую ошибку!
– Ошибку, ты говоришь?
– Ошибку, государь.
Витовт усмехнулся.
– Ну, говори же, умник, в чём моя ошибка?
– Дозволь мне, великий государь, говорить откровенно и прямо, – на языке моём нет лести, я не умею говорить иначе, как прямо и смело. Дозволь?
– Тебе ли после сказанного просить дозволения. Говори – я слушаю.
– Государь, – снова начал воевода, – я слышал, что ты собираешься на Москву, ты стягиваешь рати, готовишь запасы.
– Правда. Так что же в этом? Мой наречённый сынок мироволит изменникам Святославичам; пора положить предел этой явной злобе и тайной измене!
– Так ли, государь? Смоляне всегда были верны тебе, храбро бились с тобой под Ворсклой, двое князей Святославичей легли рядом с тобой. Да и что за счёты между тобой и Москвой? Великая княгиня Софья Витовтовна сумеет отстоять твоё дело перед московскими великими князьями. Другое дело ждёт тебя, другие подвиги. Погляди только кругом: вся Жмудь стонет под немецким ярмом. Сам великий магистр Юнгинген ездил усмирять их, сколько крови пролито, литовской крови, сколько деревень сожжено, сколько взято и угнано в плен!
Витовт вздрогнул и облокотился на руку. Воевода продолжал:
– А между тем, они, эти проклятые крыжаки, осмеливаются говорить, что всё это творится твоим княжеским именем, твоим изволением! Не на Москву, князь великий, не на Смоленск – на хищническое гнездо рыцарей – как один человек – поднимется Литва, Русь и Польша. Помни, что во всей Литве нет ни одной семьи, нет ни одного дома, который бы не оплакивал жертвы немецкого варварства! Тех убили, тех сожгли, тех отравили!
Витовт молчал, морщины на челе его пролегали всё глубже и глубже. Мысли его были далеко, в его памяти воскресали страшные, ужасные картины; ему виделись бледные лица его несчастных сыновей, отравленных немецкими злодеями-рыцарями, ему слышались их предсмертные отчаянные стоны.
– Не напоминай! – воскликнул он. – Клянусь Богом всемогущим, ни на одно мгновение я не забывал этого! Было, правда, время, обуянный гордынею, я хотел под своим скипетром соединить всю Московию и Литву. Но Всевышний не захотел этого. Пусть Москва растёт и развивается, у неё удел Восток, у меня – Запад!
– Но поход на Москву? Рати собираются? – переспросил Бельский.
– Собрать рать – ещё не боем идти, – уклончиво отвечал Витовт. – Собрался в Лиду, попал в Вильню, – докончил он свою фразу.
– Постой, да откуда же ты знаешь, что немцы хотят перехватить караван с хлебом? – вдруг спросил он, словно вспоминая сообщённое воеводой известие.
– Да от солтыса Богенского с нарочным письмо получил. Засада на берегу устроена, сто гербовых, при одном белом плаще, в засаде сидят. Эх, послать бы туда сотню-другую татарских джигитов, – налетели бы, как соколы ночью, а потом поминай, как звали; утром ни следа, ни знака!
– Татар, говоришь ты? Каких же?
– Да вот из здешних поселенцев. Такие удальцы, что и не найти. Был я на днях у старого Джелядин-Туган-мирзы. Ну, государь, видел я у него в улусе байгу, клянусь святым Станиславом, никогда не видал ничего подобного.
– В чём же дело? – переспросил заинтересованный Витовт.
– В воинской науке каждая новая хитрость, каждая воинская уловка – залог победы, – отвечал Бельский и горячо, в нескольких словах, передал великому князю всё то, чему был свидетелем в татарском улусе, не забыл также, разумеется, и эпизода на охоте. Старик Бельский был честный и прямой человек, в противоположность многим из своих родичей; он не любил хвастать и потому правдиво и ясно описал всё, как было.
Очевидно, известие об арканах, употребляемых татарами против закованных в железо рыцарей, навело Витовта на новые мысли: он долго молчал.
– Знаю я этого старого татарского мудреца Джелядина, – начал он, – давно знаю, сколько раз заезжал к нему. Что же он ни разу не показал мне своей воинской забавы? Но сына его я вовсе что-то не помню!
– Он ещё очень молод, говорят, только недавно и пускать-то его к гостям стал старый мирза.
– И то правда; вот уже два года, как я у него не был, непременно заеду на обратном пути из Трок. А тебе спасибо, старый боевой товарищ, за разумное слово и за совет. Помни только одно: я душой литвин, душой ненавижу немцев больше всех вас вместе и имею на то право.
Но помни ещё – я князь и повелитель моей земли, я отвечаю за её благосостояние, я не могу дозволить, чтобы за один мой неосторожный шаг платились головами и имуществом мои верные подданные, я должен ждать и глубже всех таить в себе чувство обиды, ненависти и мести. Но настанет час, он близок, – и я скажу всем вам, а тебе первому: «Друзья и братья – вперёд на немцев, вперёд на страшный бой, на последний бой!»
– Амен! – кончил торжественно Бельский и перекрестился; Витовт крепко обнял его.
– А теперь иди к себе, отдохни, а завтра прошу явиться, я принимаю послов великого магистра. Чем больше и великолепней свита, тем лучше. А теперь спать!
Старый воевода не заставил себе повторять приказания, он поклонился и вышел, оставив Витовта погружённым в глубокие думы.
Долго просидел великий князь в таком положении. Давно уже по всему замку зажглись огни и ночная стража на бойницах сменила дневную, а он не трогался с места и не приказывал зажечь свечи. Он был так погружён в свою крепкую думу, что и не заметил, как ночь мало-помалу распростерла свой покров и над замком, и над озером, и над бесконечной зелёной далью.
Тихо, беззвучными шагами подошла великая княгиня Анна Святославовна к дверям покоя своего державного супруга. Ночная внутренняя замковая стража имела приказ пропускать только её одну в частные покои великого князя. Дверь тихо отворилась, княгиня остановилась в изумлении на пороге: в покое было темно, только полоска лунного света, пробиваясь сквозь узорчатое окно, дробилась на полу.
Витовт вздрогнул и поднял голову. Глубокая сердечная дружба связывала его с княгиней. Они были уже в том возрасте, когда пыл любви сменяется дружбой. Ему было 64 года, ей более пятидесяти. Целую долгую жизнь, исполненную опасностей и тяжёлых кровавых жертв, провели они рука об руку, деля и горе, и радость. Никогда ещё слово упрека или раздора не гремело между ними. Даже в страшную минуту, когда было получено известие, что единственные сыновья их, малютки Иван и Юрий, оставшиеся заложниками у тевтонских рыцарей, отравлены, она не упрекнула мужа.
– Это ты, Анна? – спросил Витовт, поднимая голову, – как хорошо, что ты пришла. Мысли тяжёлые, невыносимые жгут и томят мою душу.
– Э, полно, Александр, (княгиня Анна, в девичестве княжна смоленская, была православной и обычно называла своего мужа Александром – именем, данным при крещёнии его по греческому обряду. Ред. Текста.) –злые дни миновали. Береги только себя, в тебе одном залог счастья и покоя и семьи твоей, и родной Литвы!
– Семьи! – каким-то упавшим голосом проговорил Витовт, – ты одна да наша малютка Рака – вот и все вы! Ах, как мне невыразимо больно в такие минуты вспомнить про наших милых бедных малюток. Ведь если бы не злодеи немцы, были бы у меня преемники, были бы два витязя литовских! Завтра, завтра я опять увижу этих ненавистных крыжаков, завтра снова должен буду говорить с ними, слушать их мерзкую вкрадчивую речь лисиц. О, с каким бы я восторгом велел схватить их, бросить в темницу и капля по капле влить им в рот того самого яду, каким они отравили наших малюток!
– Господь велит прощать врагам, – тихо сказала княгиня.
– Прощать! – воскликнул Витовт, и лицо его приняло страшное выражение, – простить этим злодеям?! Да разве можно простить змею, кусающую в пятку! Казнить каждую змею, истребить весь её род до последнего змееныша – долг каждого честного человека. О, Боже всесильный! – в каком-то диком экстазе произнёс он, – не раз, не два, сотни раз ежедневно слышал ты мои клятвы мести и ненависти к этим злодеям. Господи, или укрепи меня на святое дело мести, или уничтожь меня одним ударом!
– Что с тобой, Александр, ты так расстроен сегодня, или дурные вести дошли до тебя? Скажи, поделись со мной твоим горем. Мы много делили и счастья, и горя.
– Дурные вести, Анна. Вся Жмудь в волнении. Крыжаки посекают людей тысячами, пожары деревень и жатв каждую ночь освещают небо. У меня нет больше сил сдерживать волненье народа. Я не могу больше держать сторону проклятых!
– Кто же мешает тебе прямо отложиться от них и одним ударом освободить и Литву, и Жмудь от злой немецкой неволи?
– Пойми, Анна, что я связан по рукам и ногам; брат Ягайло рад бы помочь в борьбе с орденом, да паны польские, эти истинные владельцы-господари Малой Польши, знать не хотят войны. Потом, сынок наш наречённый, Василий Московский, тоже голову поднял, за изменников смоленских заступается, рать собирает. Скиргайло в Киеве не хочет сидеть смирно. Везде враги, враги, а у меня только одна Литва да Северская область. Страшно пускаться в бой одному на четырёх! Ведь немцы чуть пронюхают, что я рать собираю, – в две недели под Вильней будут!
– Ну, с Василием ты скоро поладишь. Сейчас ко мне от Софьюшки гонец прибежал. Прочитай-ка, что она пишет. Что Василий-то Дмитриевич рать собирает совсем не на тебя, что надо ему татарских баскаков обмануть, а война с тобой – только предлог один. И поклон он тебе шлёт, и сказать приказывает, чтобы ты не обижался и его не выдавал, а также приказал бы воеводам для отвода глаз рать супротив него собирать.
– Хитёр! Хитёр Василий Дмитриевич. Нужно рати идти на Рязань, а он на Смоленск поход правит. А собрал рать, куда её ни поверни, всё рать! Хитёр!
– А и тебе бы также попробовать: объяви поход под Смоленск, сзывай северские, стародубские и понизовские полки, а когда подойдут, зови Ягайлу Ольгердовича в гости, переговори по-братски, да и решите: быть войне с немцами, али не быть.
– Знаешь что, Анна, даром что ты баба, а умней всякого мудрого советчика рассудила. Отвечай Софье с тем же гонцом, что я шлю рать под Смоленск и буду сам при ней. Поняла? Да только словом не обмолвись, гонца могут перенять! Завтра сам напишу Ольгердовичу, пусть он назначит, где быть съезду. Брату Вингале в Эйраголу ночью гонца пошлю, чтобы гнал в шею немецких послов. А великих гостей, что завтра ко мне от самого великого магистра пожалуют, приму честь честью. Задержу их в замке, а там что Бог даст!
С этими словами он ударил по небольшому металлическому бубну, стоявшему на столе. Тотчас вошёл постельничий.
– Огня! – проговорил князь, – да трёх гонцов приготовить – через час в путь.
Слуги поспешили зажечь большие восковые свечи в массивных подсвечниках на столе и безмолвно удалились. Княгиня подошла к мужу и долго-долго смотрела ему в глаза; в этом взоре было столько благодарности, столько сердечной привязанности, что старый Витовт пригнул к себе голову своей супруги и нежно поцеловал в лоб.
– Иди теперь с миром на покой, а я сяду за работу, есть письма, которых нельзя поверить писать даже ближним боярам.
– Значит, война с немцами? – ещё раз спросила княгиня.
– Пока поход под Смоленск! – с чуть заметной улыбкой отвечал Витовт. Княгиня поняла этот взгляд и этот ответ и, в свою очередь, поцеловав мужа, тихо удалилась.
Оставшись один, Витовт с лихорадочной поспешностью стал писать на кусках пергамента письмо за письмом. Очевидно, раздумье, мучившее его в последнее время, сменилось теперь полной решимостью.
У него был предлог к собиранию большой рати – поход под Смоленск. Немецкие соглядатаи, так часто являвшиеся в Литву под видом всевозможных посольств, были не опасны, стоило только принять их и временно поместить в трокском замке, откуда не было никакой возможности посылать донесения в Пруссию.
Прежде всего, нужно было, чтобы в Жмуди вспыхнуло не одиночное, а общее восстание, во-вторых, чтобы король польский Ягайло согласился помогать литовскому князю в борьбе против ордена, в-третьих, вызвать на помощь татар Тохтамыша, посулив им добычу, и, в-четвертых, и главных, собрать собственную рать, не подавая рыцарям вида, что она готовится против них.
Быстро бегало перо великого князя, и, строка за строкой, мелкой, но разборчивой, рукописи покрывали узкие свитки пергамента. Через час усиленной работы письма были кончены, завязаны шнурками и запечатаны гербовой печатью, которую Витовт всегда носил при себе на цепочке у пояса.
Один за другим, постельничьим были введены три гонца из княжеских ловчих. Каждому из них Витовт дал наставление и кошелёк с деньгами. Каждому наказ был один и тот же: скорей погибнуть, чем не доставить письма.
Только далеко после полуночи Витовт ушёл на покой, но отдых его был не долог; чуть блеснули по макушкам деревьев первые лучи восходящего солнца, с берега подали сигнал, что великие гости тронулись с ночлега, а через несколько минут оглушительным раскатом грянула пушка из высокой бойницы над замком; это был знак, что посольство село в лодки и отчалило от пристани.
Говор и движение начались в замке. Отовсюду к берегу шли вельможи и дворяне свиты великого князя в дорогих одеждах – на встречу гостей; латники придворной стражи, гремя оружием, мерным шагом проходили и строились в два ряда: от самой пристани на острове до ворот замка. Это были на подбор все атлеты громадного роста, в высоких чёрных меховых шапках, увитых спирально золотыми цепями. Кисти их падали им на плечи. В руках их были наполовину серебряные, наполовину стальные топоры. Очевидно, великий князь хотел блеснуть перед заезжими рыцарями богатством и пышностью, и этим польстить их самолюбию.
Наконец, процессия показалась. На первой лодке-пароме сидели уполномоченные великим магистром Юнгингеном рыцари – комтур Маргвард Зельбах и с ним два брата ордена. Орден никогда не доверял одному из собственных братьев, а всегда посылал по нескольку человек – частью для придания торжественности посольству, частью для контроля и шпионства. Братья-рыцари вообще действовали далеко не по-рыцарски!
Свита послов, состоящая из «гербовых» воинов, пажей, кнехтов и оруженосцев, помещалась на следующей лодке. Бархат, атлас, золото и серебро так и горели на костюмах свиты, между тем как посол-рыцарь, и его ассистенты, во имя строгого монашескего устава, были одеты только в боевые доспехи с наброшенными поверх них белыми шерстяными плащами, с нашитыми на них чёрными суконными крестами.
У двух ассистентов высокие шлемы были украшены страусовыми перьями, у Маргварда же Зельбаха пучок павлиных перьев высоко качался над маленькой золотой графской короной, прикреплённой сверх стального шлема.
С высокой башни замка в честь именитых гостей по временам раздавались громкие раскаты мортирных выстрелов, причём собравшаяся многочисленная толпа народа всякий раз вздрагивала, а многие даже готовы были бежать.
Наконец лодки добрались до пристани, и гости по устланному дорогими коврами трапу вступили на берег.
Старейший из бояр великокняжеских, престарелый Видимунд Лешко сказал гостям приветственную речь от имени великого князя и пожелал благополучного исполнения их миссии.
– Когда мы можем рассчитывать на честь видеть его величество короля литовского державного Витольда? – спросил Марквард, ответив по уставу на официальное приветствие.
– Всепресветлейший владетель наш недужен, но, милостью Господней, он получил облегчение, и послал меня, недостойного, объявить вам, высокородный Посол, что торжественный приём он назначит в самом скором времени.
Марквард невольно поморщился. Дело, за которым он был послан, было смешное. А тут, очевидно, дело шло на оттяжку, о которой нельзя было предполагать, судя по торжественности приёма в летней резиденции князя. Он взглянул на своих спутников: они тоже глядели сумрачно и строго; оглянулся вокруг – и невольно смутился. Они с товарищами находились на острове, отделённом от материка широкой полосой воды, и окружённые блестящей, но вооружённой стражей, – ни о сопротивлении, ни о бегстве думать было нельзя; надо было покориться воле великого князя.
– Мудрейший советник могущественного короля! – снова начал Зельцбах, обращаясь к Видимунду. – Могу ли я просить, чтобы его величество король до торжественного приёма немедля выслушал меня в частной аудиенции.
– На всё воля великого государя, – с поклоном отозвался боярин, – я передам, благородный витязь, слова твои. Воля великого государя моего решить. А пока, гости дорогие, прошу от имени моего повелителя пожаловать в отведённые для вас покои.
Он поклонился и, не дожидаясь ответа, бодро пошёл к воротам замка. Делать было нечего, надо было покориться.
Музыка загремела туш. С башни снова началась оглушительная пальба, и рыцари со всей свитою вошли во двор замка, между рядами войска, расставленного шпалерами. Массивные железные ворота затворились. Князь Витовт достиг своей цели. Немецкие соглядатаи, хотя и узнали многое касательно военных приготовлений Литвы, но не могли послать об этом вести в Мариенбург. Все пути им были отрезаны. Заниматься обычным немецким делом – шпионством – было невозможно.
А между тем, Витовт, отказав в частной аудиенции, всё медлил назначением дня торжественного приёма, и вдруг, получив якобы известие о болезни дочери, уехал вместе с княгинею в Вильню. Немцы остались под строгим караулом.







МИЛАН ХЕРСОНСКИЙ
(1937 — 2021)

Театральный режиссер, долголетний редактор газеты «Литовский Иерусалим». Родился в Киеве. Окончил Московский государственный пединститут и Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии (ныне Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства). С 1979 г. до 1999 г. руководил Еврейским народным театром в Литве, который в советское время был единственным еврейским любительским театром в СССР. Преподавал в вильнюсской средней школе №28. Работал в театрах Вильнюса, Смоленска, Барнаула, Твери, Казани. Поставил на профессиональной сцене более 30 спектаклей. С 1979 г. руководит Вильнюсским еврейским народным театром, в котором осуществил десять постановок классиков еврейской драматургии и современных авторов.
С 1999 г. до 2011 год был редактором газеты «Литовский Иерусалим» («Lietuvos Jeruzal;»), которую на английском, литовском, русском и идиш языках издавала Еврейская община Литвы. Издание газеты «Литовский Иерусалим» прекратилось в 2011году.

 ПАДЕНИЕ НА ВЗЛЕТЕ

Вторая половина 60-х — начало 70-х годов считаются периодом наивысшего подъема в деятельности еврейских самодеятельных коллективов. Они сумели к этому времени накопить серьезный репертуарный багаж, исполнители приобрели сценическую подготовку и опыт. Во главе каждого коллектива стояли мастера своего дела. Хором и его солистами по-прежнему руководили замечательные вильнюсские музыканты из семьи Блехеровичей. Заметно вырос танцевальный коллектив, который возглавляла Р.Свищева, прекрасный педагог и организатор. Для постановки танцев нередко приглашали опытного балетмейстера, в прошлом работавшего в Одесской оперетте, Б. Марголина. Поставленные им танцы более двух десятилетий украшают выступления вильнюсского еврейского хореографического ансамбля, который впоследствии, в середине 80-х годов, стал основой ансамбля «Файерлех».
Используя национальную танцевальную пластику, Б. Марголин создал несколько хореографических картинок, имеющих оригинальный сюжет, драматургию, ярко выраженную жанровую определенность. Таковы его «Сватанье в еврейском местечке», «Местечковая кадриль», «Когда ребе едет» и др. Они и через 20 лет после постановки, даже сильно искалеченные другими балетмейстерами, порой — небрежным исполнением, что называется, обречены на успех: полны юмора, ироничны, искрятся остроумными находками.
О  еврейском народном театре речь впереди. А пока отметим, что в эти годы в еврейской самодеятельности стали все чаще практиковаться совместные гала-концерты, в которых участвовали все еврейские художественные коллективы Дворца культуры профсоюзов, тематические литературно художественные вечера. Пригласительные билеты  на творческие встречи с поэтами И.Котляром, Г. Ошеровичем и др. Иногда на концертах объединенными силами выступали вильнюсские и каунасские самодеятельные коллективы. Таков был торжественный вечер, посвященный 110 летию со дня рождения Шолом-Алейхема. Концертами и спектаклями отмечались юбилейные даты в жизни руководителей и участников еврейской художественной самодеятельности.
Скажу сразу: эти выступления были еще и демонстрациями решимости евреев противостоять национальной и культурной деградации, ассимиляции. Между сценой и зрительным залом устанавливалось взаимопонимание: мы боремся, мы не сдаемся, мы живы, мы будем жить. Не имея общины, других национальных институтов, евреи Литвы воспринимали самодеятельные коллективы как своеобразный центр еврейской жизни. Так по сути и было. Роль национальной самодеятельности в деле сохранения самосознания евреев Литвы в послевоенные годы уникальна, неповторима. Возможно когда-нибудь об этом появятся глубокие исследования. А пока эти критические заметки.
…За полтора десятилетия в драматическом кружке сложилось не только ядро исполнителей, но и создалась административная группа энтузиастов во главе с М. Пьянко и М. Мойзерсом. Они занялись организационно-финансовой деятельностью Народного театра, танцевального ансамбля, хора, кружка солистов. Во многом благодаря этому с середины и до конца 60-х годов еврейские самодеятельные коллективы совершили гастрольные поездки в Минск, Ригу, Таллин, Гомель, Гродно, Бобруйск, Кишинев, Ленинград. Выступления неизменно пользовались успехом. Конечно, отчасти его можно было объяснить «дефицитом» еврейского национального искусства в СССР. Приезд еврейских — пусть даже самодеятельных — коллективов и здесь становился для зрителей национальным праздником. Концерты и спектакли воспринимались как глоток свежего воздуха, глоток свободы в удушающей атмосфере антисемитизма. Но в значительной мере успех был и следствием высокого уровня исполнительского мастерства самодеятельных артистов.
Партийно-советское руководство городов, где проходили гастроли, отмечало повышение национальной активности евреев и делало все от него зависящее, чтобы в дальнейшем воспрепятствовать приезду еврейских художественных коллективов в эти города. Зачастую, когда М. Пьянко и М.Мойзес обращались в городские управления культуры, в республиканские министерства культуры за разрешением привезти еврейские коллективы на гастроли, каждое выступление обставлялось таким количеством предварительных условий, что приезд становился невозможен. Местная пресса хранила гробовое молчание о спектаклях Еврейского народного театра. Но устная молва о вильнюсской еврейской самодеятельности покатилась далеко за пределы Литвы. По свидетельству ветеранов художественной самодеятельности, еврейские зрители Белоруссии, Латвии просили заранее оповещать их о готовящихся концертах и спектаклях, чтобы иметь возможность приехать на премьеру в Вильнюс.
В этой обстановке Л.Лурье приступил к важнейшей для себя и своего театра работе над спектаклем «Скрипач на крыше». Напомним: этот известный американский мюзикл создан по мотивам романа Шолом-Алейхема «Тевье-молочник». Театроведы  и театральные критики в те годы вели много дискуссий о мюзикле и его воплощении на советской сцене, но на практике удачных попыток такого рода было мало. Некоторый опыт работы над спектаклями подобного у Л. Лурье имелся: во-первых, как известно, он работал ассистентом С. Михоэлса во время постановки «Фрейлехс»; во-вторых, Л. Лурье и самостоятельно поставил «Фрейлехс» в Вильнюсском еврейском народном театре: в-третьих, он не только был хорошо знаком с романом «Тевье-молочник», но и представил зрителям его инсценировку на той же сцене. Тем не менее Л. Лурье, взяв в репертуар «Скрипач на крыше», шел не риск. До сих пор почти все спектакли Еврейского народного театра относились к той категории, которую на театральном жаргоне называют «верняком», т.е. им был по сути гарантирован успех. Почти все они повторяли работы ГОСЕТа (Московский государственный еврейский театр (с 1925 г.), первый в истории театр на идиш, субсидировавшийся государством. Прим. сост.) и других еврейских театров СССР 30-40 годов.
Грандиозный замысел Л. Лурье требовал объединить усилия всех еврейских коллективов Дворца культуры профсоюзов, среди которых наибольшим авторитетом пользовался коллектив  Еврейского народного театра. В нем, в отличии от вокального и танцевального коллективов. Все участники владели еврейским (идиш) языком как родным; в Народном театре собрались люди, имевшие солидны жизненный опыт; наиболее пожилые участники помнили жизнь и быт евреев еще в досоветское время, то есть тогда, когда он еще не был сокрушительно уничтожен фашизмом и большевизмом.  Но главное — почти на все ведущие роли в театре имелось несколько профессионалов или полу профессионалов, получивших театральное образование в студии Михоэлса при ГОСЕТе. После великолепно организованных гастрольных поездок Еврейский народный театр стал для остальных еврейских коллективов как бы флагманом и участие этих коллективов в постановке «Скрипача на крыше» не вызывало сомнений.
Итак, давнишняя мечта Л.Лурье — возродить профессиональный еврейский театр начинала обретать реальные черты. По свидетельству художника М.Перцова, много лет сотрудничавшего с Л.Лурье, был подготовлен проект организации в Вильнюсе такого театра. Пройдя все партийно-бюрократические инстанции в республике, Л. Лурье отправил его на рассмотрение в Москву.

* * *

Л.Лурье понимал: в сложившейся обстановке дальнейшая работа театра в статусе самодеятельного окажется губительной для него. Необходимо было принимать организационные меры для перехода театра на рельсы профессиональной деятельности. Теперь имея за спиной такой спектакль, как «Скрипач на крыше», он смело мог доказывать в ЦК КПСС необходимость преобразования коллектива в профессиональный. Как свидетельствует М.Перцов, Леонид Эммануилович, отправляясь в Москву, был твердо убежден в успехе своего замысла.
Дальнейшие события развивались стремительно.
Заведующий отделом культуры ЦК КПСС В.Ф.Шауро объяснил режиссеру Л.Лурье, сколь несвоевременна его инициатива.
Через несколько дней после этого разговора Л.Лурье подал заявление о своем желании уехать в Израиль на постоянное место жительства. Так закончилась еще одна попытка восстановить в послевоенной Литве профессиональный еврейский театр.


* * *

О человеческой и творческой судьбе самого Л.Лурье в Вильнюс приходили невеселые вести. В молодости он хотел работать в еврейском театре. Он принадлежал к тому поколению евреев, которое по праву еще могло считать идиш своим родным языком. Но он сложился как личность и как профессиональный режиссер в стране, где еврейский язык, еврейская культура оказались практически под запретом, где само понятие «еврей» рассматривалось как унизительное для человеческого достоинства. Л.Лурье хорошо знал русский язык и нашел свое место в русском драматическом театре, став, со временем одним из крупных режиссеров советского провинциального театра. В Вильнюсе, наряду с основной работой в Русском драматическом театре, ему после стажировки у С.Михоэлса в середине 40-х годов довелось вновь встретиться с еврейским, на сей раз — самодеятельным театром, и он работал упоенно, с удовольствием, ощущая себя свободным художником, «своим среди своих». Родной язык оказался необходимым... только на сцене, и это само по себе было и горькой иронией судьбы, и грустным счастьем для стареющего режиссера. Вероятно, в глубине души у него всегда теплилась надежда со временем, восстановив, возродив профессиональный еврейский театр, возвратиться к родному языку и в жизни…
В Израиле режиссеру Л.Лурье оказался не нужен русский язык, на котором он привык работать в профессиональном театре. Что же касается идиш...Язык идиш был тогда провозглашен языком галута, языком Катастрофы, языком рабства. А иврита Л.Лурье не знал, и начать изучать его в 60 лет было уже не по силам. Немота рождала отчаяние. По слухам он дважды пытался поставить спектакли в израильских театрах, но попытки успеха не имели. Потом в Вильнюс дошла весть: в последние годы своей жизни он работал ночным сторожем на обувной фабрике. В 1983 году мы узнали, что он умер. Рассказывали, что он великолепно владевший пространством сцены, к концу жизни даже перестал ориентироваться в пространстве и времени собственной и окружающей жизни. Канул в безвестность одинокий, брошенный и забытый всеми беспомощный старик. Его похоронили чужие люди, никто на его могиле не сказал ни слов прощания, ни слов благодарности за то, что полтора десятка лет он отдал вое сердце еврейской сцене, полтора десятка лет люди смеялись и плакали на спектаклях Еврейского народного театра, поставленных Леонидом Эммануиловичем Лурье.
Вильнюсская постановка «Скрипача на крыше» стала последней вершиной которую он одолел. 







СОДЕРЖАНИЕ

7 ТОМ



СОДЕРЖАНИЕ

7 ТОМ

Мария СТАРОСТА. О ТОМ, КАК МЫ ЖИЛИ СРЕДИ СВОИХ, ИЛИ О КАУНАСЕ ПО-РУССКИ
Антанас СУОДИС (1980) ЛИЦО БОГА
Алексей СОЛДАТЕНКО. БЛАЖЕННЫЙ
Ромуальд СИЛЕВИЧ, МНОГОСТРАДАЛЬНЫЕ УЛИЦЫ ВИЛЬНЮСА
Таисия СОЛОВЕЙ. ТАНЕЦ СЧАСТЬЯ
Епископ Кирилл (ТУРОВСКИЙ) (1130 — 1182) ПРИТЧА О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШЕ, И О ТЕЛЕ...
Генерал Сергей ТУЧКОВ (1767 — 1839) ВИЛЕНСКИЕ ВОЛНЕНИЯ В 1794 ГОДУ
Александр ТВАРДОВСКИЙ  (1919 — 1971) ПО ЛИТОВСКОЙ ЗЕМЛЕ
Наталия ТРАУБЕРГ (1928 — 2009) CАМА ЖИЗНЬ
Схиигумения Варвала (ТРОФИМОВА) (1930 — 2011) К 100 ЛЕТИЮ ПРАВОСЛАВНОГО ВИЛЕНСКОГО МАРИЕ-МАГДАЛИНСКОГО ЖЕНСКОГО МОНАСТЫРЯ
Владимир ТРОФИМОВ (1936 — 2016) ДОРОГА ДОМОЙ
Иосиф ТРОФИМОВ (1947— 2007) СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ СТАРОВЕРА
Анна ТУРАНОСОВА — АБРАС (1976) О ВЕСНЕ В МОЕЙ ЖИЗНИ. ВЫЖИВШАЯ
Денис ТАРАСЕНКО (1982) ЛИТОВСКАЯ ПРУССИЯ: КУКОЛЬНАЯ ПРЕКУЛЕ, ТРАГЕДИЯ ПЛЕННЫХ ФРАНЦУЗОВ И БУДУЩАЯ НИЦЦА
Светлана УСТИМЕНКО.  ИСТОРИЯ МИХНОВСКОЙ ОБЩИНЫ
Евгений УЮКИН (1946) С Е Р Е Д А
Марина УМУРЗАКОВА (1972) СИТЕЧКО
Игумен Афанасий (ФИЛИПОВИЧ) (1597–1648) ДИАРИУШ
Дмитрий ФИЛОСОФОВ (1872 — 1940) ОТ ЧЕГО ЗАВИСИТ ВОЗРОЖДЕНИЕ ЭМИГРАЦИИ?
Семен ФРАНК (1877 — 1950) РЕАЛЬНОСТЬ И ЧЕЛОВЕК
Пинхос ФРИДБЕРГ (1938) 100  ЛЕТ ЕВРЕЙСКОМУ ВОИНУ И ПОЭТУ
Исаак ФРИДБЕРГ (1947) КОМПРОМИСС: МАЛЕНЬКИЙ РОМАН. БЫТЬ МОЖЕТ
Петр ФОКИН (1956)  ПАСХА ХРИСТОВА
Андрей ФОМИН. ПРАВОСЛАВНЫЕ СВЯТЫЕ В ИСТОРИИ ЛИТВЫ
Наталия ФРОЛОВА. СЕМЬ ДНЕЙ В МИХНОВО
Гавриил ХРУЩОВ-СОКОЛЬНИКОВ (1845 — 1890) ГРЮНВАЛЬДСКИЙ БОЙ, ИЛИ СЛАВЯНЕ И НЕМЦЫ
Милан ХЕРСОНСКИЙ (1937) ПАДЕНИЕ НА ВЗЛЕТЕ



 





АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ

Литературно–художественное издание

Автор проекта, составитель издания :
    председатель литературного объединения «Логос» Владимир Кольцов–Навроцкий

Вступительная статья:


 Литературные консультанты:

профессор вильнюсского университета, доктор гуманитарных наук  Павел Лавринец,
 доктор гуманитарных наук, вице-президент Ассоциации любителей русского романса в Литве «Мелос»,  Елена Бахметьева,
председатель Союза писателей Литвы Бирута Аугустинене (Biruta Augustinien;)
председатель Международной  ассоциации писателей и публицистов  Лев Мисенгисер
руководитель русского литературного объединения «Созвучие» Ирина Мастерман
 председатель ассоциации русских писателей Литвы Елена Шеремет
председатель Русского литературного клуба им. Г. Державина Галим Сатдыков (Каунас)
руководитель поэтической студии «Плеяда» Георгий Почуев
руководитель поэтического содружества «МиР» Валентина Екатериничева–Фатеева
руководитель клуба любителей поэзии и музыки «Desiderija» Людмила Хорошилова
председатель Союза русских литераторов и художников «Рарог» Валерий Иванов

Ответственный редактор —  доктор гуманитарных наук
Елена Петровна Бахметьева
Редакторы:
Анна Тураносова-Абрас, Наталия Рубцова и Елена Жолонко

Написание биографий, компьютерный набор текстов:
Владимир Кольцов–Навроцкий

Переводчики с литовского:
Раиса Мельникова, Ольга Телешова,

Корректоры:

  доктор гуманитарных наук  Елизавета Суворова  (Москва),
Валентина Карпаева, Георгий Почуев, Татьяна Черных (Клайпеда)

Макет, обложка: Ева Ахтаева

Издатель:
Литературное объединение поэтов и прозаиков,
пишущих на русском языке в Литве, «Логос»

Издание осуществлено на пожертвования частных лиц

В оформлении лицевой страницы обложки использована картина 
Владимира Пустового



LIETUVOS RUS; PROZOS ANTOLOGIJA

Gro;in;s literat;ros leidinys

Projekto autorius, leidinio sudarytojai:
Vladimir Koltsov-Navrockij

;;angini; straipsni; autoris:



Konsultantai:

Humanitarini; moksl; daktaras, profesorius Pavel Lavrinec,
humanitarini; moksl; daktaras Elena Bahmeteva,
Lietuvos ra;ytoj; sajungos pirminink; Biruta Augustinien;,
Tarptautin;s ra;ytoj; ir publicist; asociacijos
respublikin;s draugijos Lietuvoje «МАПП» prezidentas Lev Mesengiser,
Rus; literat;ros sajungos «Sozvu;ije» vadov; Irina Masterman,
Rus; ra;ytoj; asociacijos Lietuvoje vadov; Elena ;eremet,
G. Der;avino rus; literat;rinio klubo pirmininkas Galim Sadykov (Kaunas),
Poezijos studijos «Plejada» vadovas Georgij Po;ujev,
Poezijos sandraugos «MiR» vadov; Valentina Ekaterini;eva-Fatejeva,
Poezijos ir muzykos myl;toj; klubo «Desiderija» vadov; Liudmila Horo;ilova,
Rus; ra;ytoj; ir meninink; sajungos «Рарог» pirmininkas Valerij Ivanov,

Biografij; sudarymas, kompjuterinis tekst; surinkimas
Vladimir Koltsov-Navrockij

Atsakinga redaktor; humanitarini; moksl; daktaras Elena Bahmetjva,
redaktor; Anna Turanosova-Abras (Visaginas), Natalija Rubcova, Elena ;olonko

Korektor;s:
Humanitarini; moksl; daktaras Elizaveta Suvorova (Maskva),  Valentina Karpaeva, 
Georgij Po;ujev,  Tatjana  ;ernyh (Klaipeda)

Maketas, vir;elis – Eva Ahtajeva

Vert;jai:
Raisa Melnikova, Olga Tele;ova,

Leid;jas:
poet; ir prozinink;, ra;an;i; rus; kalba Lietuvoje,
literat;rinis susivienijimas «Logos»

Leidinys buvo parengtas priva;i; asmen; auk; parama.

Priekiniame vir;elyje panaudotas dailinink; 
Vladimir Pustovoi




АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ









В оформлении лицевых страниц обложки использована картина 
Владимира Пустового






Издатель:
Литературное объединение поэтов и прозаиков,
пишущих на русском языке в Литве, «Логос»
LT-21423 ул. Буку 32, д. Валай, Тракайского р-на.







Formatas 130x200. Tirazas 120 egz.
Spausdinimo «UAB BMK Leidykla»
J. Jasinskio 16, LT-03163
Vilnius, Lietuva



















LIETUVOS RUS; PROZOS ANTOLOGIJA








Priekiniame vir;elyje panaudotas dailinink; 
Vladimir Pustovoj










Leid;jas:
Poet; ir ra;ytoj;, ra;an;i; rus; kalba Lietuvoje,
literat;rinis susivienijimas «Logos»,
Buku g. 32, Valai k,
Traku r-nas, LT-21 423








Formatas 130x200. Tirazas 120 egz.
Spausdinimo «UAB BMK Leidykla»
J. Jasinskio 16, LT-03163
Vilnius, Lietuva