Бабушка Мотя

Бабушка Матрена, Мотя, родилась в селе Кислово на Волге в начале двадцатого века в зажиточной семье: у ее родителей, Бондаренко,  была мельница. И замуж она вышла по сговору родителей за такого же зажиточного парня: у Солодовниковых были фруктовые сады,  яблоки, груши, вишни из которых возили на продажу в города. Конечно, нанимали работников, но и сами вкалывали – будь здоров! Зато и достаток был. В общем, настоящие «кулаки». Конечно, после революции все отобрали. Как еще самих не сослали куда-нибудь, непонятно, но, видимо, не попали под категорию классовых врагов, как тогда говорили, «мироедов». И что? Пошло отобранное на пользу новой власти? Да куда там! Сады все просто вырубили. Зачем? – нет ответа. И мельницу разорили. Мельничные жернова, бабушка рассказывала, мальчишки по улице катали, как простые колеса, играли. Родом обе семьи были из донских казаков, чем папа немало гордился. А жила бабушка и на Волге, и на Украине. Тогда мы еще были одной страной…

Николай, бабушкин муж, погиб в битве под Сталинградом. На Мамаевом Кургане в Зале Воинской Славы папа показал мне его имя среди огромного множества других имен, написанных на огромных знаменах.

Бабушка осталась молодой вдовой с тремя детьми: Нина, семи лет, Виктор, пяти лет, Лидия, двух лет.
Как жили эти женщины, как растили детей – это отдельный рассказ, много об этом написано. Но – жили. И детей подняли. Вот только приходилось им и жить, и работать за двоих.

Может быть, поэтому бабушка редко улыбалась. Помню ее всегда в работе: на огороде, на кухне, с живностью. То ягоды собирает, чтобы в городе на рынке продать, то огурцы или помидоры закатывает на зиму, то варенье варит… Однажды, мне было уже семнадцать лет, я только приехала на каникулы, вышла утром, часов в семь,  во двор. Бабушка уже успела собрать ведро черной смородины и  по полмешка  огурцов и помидоров. Мешки были связаны между собой и перекинуты через плечо, в руке – ведро с ягодой. А надо заметить, что была она худенькой и невысокой, ниже меня на полголовы.
- Ба, ты куда? – опешила я.
- Та в город, на рынок. Надо же все продать. Сейчас вот автобус  к остановке подойдет.
- Как же ты все это понесешь? – моему удивлению не было предела. – Дай, я хоть тебе помогу!
- Не, тебе не донести.
Я попыталась взять у нее мешки – и не смогла их поднять. Ну, взяла хоть ведро. Оно было тоже очень тяжелым.
- Та зачем ты мучиться будешь? – бабушка хотела взять у меня ведро. – Ты ж непривычная, а я все время так ношу!
- Нет, я понесу.
Кое-как я донесла это ведро до остановки. Бабушка всю дорогу сокрушалась, что мне тяжело, и пыталась забрать его у меня. А мне было ужасно стыдно, что я, такая молодая здоровенная девица, - и еле несу! А бабушка – пожилая, маленькая, несет такую тяжесть, и даже без видимых усилий…

Болтать ей особенно некогда было, но иногда, во время коротких передышек, что-нибудь рассказывала. Помню один из таких рассказов о тогдашних суровых нравах. Когда вышла замуж, жили у родителей мужа. Скучала по своим, и однажды в воскресенье, после службы в церкви, выпросилась сходить  к ним в соседнее село, проведать. А путь неблизкий, да пешком. Побыла немного – и назад. Устала, конечно, очень. Семья как раз вечерять садилась. Она тоже села, да от усталости положила локти на стол. За что и была свекром из-за стола выгнана. И поесть не дали, так и легла спать голодной.  А в другой раз, подавая свекру сметану, нечаянно капнула ему на сапог. Так он заставил Мотю сметану с сапога слизать. Языком…

 А еще бабушка все время строилась. Не знаю, почему так получалось, но, построив очередной дом и прожив в нем несколько лет, она опять срывалась с места, и они с тетей Ниной, продав дом, опять переезжали куда-то, покупали какую-нибудь развалюшку, и затевали очередную стройку. Вот то, что я помню: Кислово на Волге, Сталинград (потом уже Волгоград) – туда бабушка переехала, чтобы ходить на Мамаев курган – ведь именно там был похоронен муж. Кстати, во время этого переезда пропали все фотографии и документы, даже похоронка на мужа. Документы восстановили, а фотографии – увы… Потом был дом в Черкассах – поближе  к младшей дочери, потом в селе Чапаевка под Черкассами – не хотела жить в городе. Потом внучка, тети-Нинина дочка,  вышла замуж под Харьков, и тетя Нина хотела жить рядом с ней, внуков нянчить – опять переехали. Это был уже последний бабушкин дом. Получается, они с тетей Ниной построили пять домов! Одни, без мужиков (у тети не было мужа)! Мой папа, да и тетя Лида помогали только деньгами, сколько могли – оба жили далеко.

Я иногда приезжала к  бабушке на летние каникулы: в Волгоград, в Черкассы, в Чапаевку. Самые яркие воспоминания – это Чапаевка. В Волгограде я была еще слишком мала, а в ее доме в Черкассах была только пару раз – домик тот был совсем маленьким, и мы гостили у тети Лиды. Помню только огромную абрикосу во дворе, и еще одно диковенное дерево. На высоте метра от земли его ствол раздваивался. И на одной половине дерева росли сливы, а на другой – персики! И еще сарай, на крыше которого были разложены картонки, сплошь уложенные половинками абрикосов – для сушки на солнце.

А вот в Чапаевке нам, бабушкиным внукам (я и Сережа, сын тети Лиды – старшие, мой родной брат Дима и тети-Нинина Наташа – моложе на шесть лет) было раздолье!
Хата была самым обыкновенным маленьким домом. Сразу, как входишь, кухня, за ней «зала», через нее, направо,  вход в маленькую комнату, где помещались только Наташина кровать, маленький столик со стулом и – зато - в углу огромный шифоньер! Он был таким темным и неприветливым, что мне на него и смотреть-то было страшно, не то, что положить свои вещи. И еще одна комнатка – «комора», где тоже стоял старенький диванчик, но в основном хранилось всякое-разное, и куда осенью насыпали прямо на пол на хранение яблоки и арбузы – комора была холодной. На окнах – ставни, которые обязательно закрывали на ночь. Если на улице темные украинские ночи все-таки освещались луной, то в хате при зарытых ставнях наступала совершеннейшая темень!

В хате мы почти не сидели, зачем, когда на улице в тени абрикосы можно разложить старое ватное одеяло и валяться на нем, можно сидеть на досках возле сарая, или забраться на огромную шелковицу, а можно пропадать целыми днями на речке.
Зато двор был огромным! Там умещались и плодовые деревья с кустами, и огород, и цветники, и курятник с вольером, огороженным сеткой-рабицей, и хлевочек с поросенком.  А еще дальше, за плетнем – целое поле с рядами картошки и кукурузы. Смородины были целые длиннющие ряды;  собственно смородиной называли только черную, а красная и белая назывались «порички».  А огурцы, помидоры, перец росли не в теплицах, а прямо на улице, и никто их не подвязывал и не подрезал – помидорные кусты стояли сами по себе, а огурцы так и вообще вились прямо по земле. Только поливать все это нужно было каждое утро из шланга, который подсоединялся прямо к   водопроводной колонке. И за гладиолусами бабушка, кажется, не ухаживала совсем, а они цвели буйным разноцветьем по обе стороны дорожки, ведущей от калитки  хате. Каких там только не было расцветок, все и не перечислить! Особенно красовались махровые, их цветы были с два моих кулака.  Соседи, иногда заходившие во двор, неизменно восхищались этой красотой, постоянно просили луковицы. Бабушка давала, но ни у кого больше они так не цвели!
Еда всегда была одинаковой.

Завтрак: глубокая тарелка, полная сваренных вкрутую яиц, вторая тарелка с творогом, нарезанное крупными ломтями нежнейшее соленое сало, трехлитровая банка утреннего молока (молоко и творог брали у соседки, державшей корову), белый хлеб. Хлеб там, кстати, был вкуснейший: с хрусткой поджаристой корочкой, мягкий, но упругий, можно было есть его просто так – все равно вкусно! Чай почти не пили. Мы, привыкшие к чаепитию несколько раз в день, поначалу пытались его заваривать,  но – невкусно! Совсем другая, не такая мягкая, как у нас, вода, делала чай совершенно не тем. Иногда бабушка, если не уезжала в город на рынок, жарила яичницу – полную сковородку, на сале, с помидорами. Это тоже было очень вкусно, и огромная сковорода съедалась подчистую.

Обед: та же тарелка с крутыми яйцами, миска с огурцами и помидорами, миска с отварной картошкой, посыпанной укропом, тарелки с салом, с малосольными огурчиками, с нарезанным отварным мясом или курятиной, и – борщ. Настоящий, украинский, бордовый, такой густой, что «ложка стоит»! съешь тарелочку – и больше не влезет уже ничего.  И, обязательно, взвар – компот из того, что поспело в данный момент – вишня, абрикосы, смородина, груши, яблоки… Взвара бабушка наваривала с вечера большую пятилитровую кастрюлю, и мы за день ее выпивали. Это не считая того, что постоянно подъедали что-то прямо с веток, вовсе не озабочиваясь никаким мытьем. Единственно, из чего взвар не варили – шелковица. Она и за ягоду-то не считалась, так, гусям упавшие пощипать, да детям с веток.

Ужин: все то же самое, что в обед, только без борща. Однажды бабушки что-то долго не было, и я решила приготовить макароны с сыром. Макарон в доме не нашлось, пришлось идти в магазин. Купила и макароны, и сыр, сварила, сыр натерла на терке (которую еле нашла в дальнем углу кухонного стола).  Макароны оказались серыми, совершенно не привычными, да и не особенно вкусными.  Ну, мы-то, дети, их поели в охотку, хотя и без особенного энтузиазма, да и бабушка с тетей, но потом они долго удивлялись, зачем я это выдумала.

Тяжело заболев, бабушка стала просить увезти ее в Кислово. Дочки отговаривали: как ехать, где там жить? Ведь даже и знакомых-то никого там не осталось. Но как-то все устроилось. И дом пустующий, и даже в приличном состоянии нашелся, и внучкин зять на машине отвез, и Лида была с ней до самого конца… Так что обрела свой покой бабушка там, где начиналась ее жизнь…