Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 26

Третья часть
 
ОДИН

В течение многих лет журналист Зиад был самым близким другом Халима. «Сириец как по профессии, так и по воле Божьей», — любил он шутить до самой своей гибели в грязной межплеменной Ливанской войне. Маленький ростом, нервный, улыбчивый, нахальный Зиад так и не смог осуществить свою мечту о побеге с родины. Великие столицы Европы, и прежде всего — Париж, остались мечтой. Обстоятельства рано загнали его в ловушку, и удача отвернулась, и, как всякий человек, слишком слабо цепляющийся за подворачивающийся случай, он снова погрузился в то, что уже знал и умел, и это стало рутиной.
Европа… недостижимая страна свободы вдали от удушливого беспорядка, от его настоящей судьбы в этом мире. Халим, — который к началу их знакомства был лишь прикрытием Йосси, — полюбил бы Зиада где бы и при каких условиях они ни встретились. Ибо, несмотря на множество недостатков, Зиад был на редкость милым человеком; хотя, будучи чужаком, Йосси возможно относился к нему лучше, чем он того заслуживал.
Однако обстоятельства имеют значение для начала любой дружбы, и особенно для одинокого, только что проникшего во вражескую столицу шпиона.

Зиад в ту пору оказал Халиму неоценимую помощь. Он имел — как однажды, утешая Йосси после гибели Зиада, определил Таяр — утерянную в среде интеллигенции способность дружить. То, что Абу Муса, определяя фундаментальные свойства человеческой натуры, однажды в присутствии Халима назвал способностью согревать сердца.
Зиад нечаянно внёс и очень существенный вклад в первые достижения операции «Стайер». Благодаря его беспардонному нахальству шпион сошёлся с тщеславным молодым лейтенантом, племянником начальника штаба сирийской армии.
А благодаря отчаянным попыткам Зиада жениться шпион стал близким другом полковника, командовавшего сирийской десантной бригадой на Голанских высотах. И также через Зиада шпион познакомился с сирийским министром информации, который в то время почти любую дверь мог бы — теоретически, но! интеллектуал — открывать ногой.
Ценны были и мелкие личные услуги Зиада.

Халим познакомился с Зиадом во время своей первой ознакомительной поездки в Сирию из Аргентины. Редактор арабского еженедельника в Буэнос-Айресе назвал Халиму имя племянника, работавшего журналистом в Дамаске. Племянник отвёл Халима в кофейню, где собрались журналисты, и там к их столику подсел маленький, но шумный человечек.
Это и был Зиад. Узнав, что Халим из Аргентины, он сразу же стал называть его "гаучо". Через несколько дней он нашёл Халима сидящим в одиночестве в той же кофейне и без приглашения плюхнулся на соседний стул. Он был громогласен и хвастлив; наверное, испытывал потребность маленького человека в том, чтобы его присутствие было замечено. Он считал Аргентину отсталой страной . . . «место, где дьявол потерял своё пончо. Разве не этим выражением вы обозначаете совершенно бесполезный кусок земли?»

Зиад обладал поверхностным знанием многих вещей. Он прочёл Халиму непрошеную лекцию о политике в Южной Америке, а затем, повысив голос, пустился в подробный рассказ о сексуальных обычаях некоего индейского племени. Он был вульгарен и груб и так занят изрыганием мнений, что слюна скапливалась в уголках его рта; никто за другими столиками не обращал на него никакого внимания. Лишь однажды он прервал свой шумный рассказ о собственных предрассудках, чтобы спросить Халима, что тот думает об одном французском художнике. Правоверный Халим никогда не слышал о нём. Итак, эта буффонада саморекламы определяла роль Зиада на людях — жалкий шут.
Или он вёл себя так потому, что столкнулся с таким незнакомцем как Халим, человеком, который действительно кое-где побывал и по-настоящему что-то делал? Зато когда Зиад оставался с Халимом наедине, то становился совсем другим.
Становился тих и задумчив. Очень скоро, во время совместных прогулок вдоль реки,  Халим хорошо узнал Зиада, и не удивился, что человек он грустный и ранимый.

Зиад был на несколько лет моложе Йосси, но на несколько лет старше Халима. Происходил он из столь же бедной семьи, как и у Йосси, и какое-то время думал, что сможет приподняться. Как и Йосси, он был единственным выжившим ребёнком в семье. Остальных унесли болезни. Его отец и мать держали фруктово-овощной ларёк на базаре Хамдия, в старой части Дамаска. Они выходили из-дому до рассвета, скупали продукты у крестьян, а потом весь день до позднего вечера толклись на ногах у прилавка, торгуясь с покупателями, которые — восточностандартно — требовали скидки и грозились уйти в соседнюю лавку.
Несколько пиастров выиграно здесь, несколько потеряно там… Отупляющий труд с постоянной улыбкой на губах. Зиад вспоминал, что никогда не видел отца и мать, когда они не были бы истощены. Опущенные глаза, постоянная сутулость, угробленные очисткой овощей руки.
Будущее сына они, естественно, видели иным. Зиад был умён и смог поступить во французскую школу, которой заведовали отцы-католики, хотя он и был мусульманином-суннитом. После французской школы он смог поступить в Дамасский университет — изучать право. Тогда было время политических потрясений, и молодой Зиад был вовлечён в радикальную деятельность формирующейся партии Баас, которая выступала за социальные реформы и особенно старалась привлечь людей образованных. Армия взбунтовалась, и один переворот последовал за другим. Зиада отстранили от занятий, а затем исключили из университета. Он занялся журналистикой, вне штата.

Отец его умер озлобленным и непримирившимся с неудачами сына. Мать после похорон за одну ночь состарилась и впала в полудрёму; боясь толпы, она безвылазно сидела в полутьме крошечной квартиры, где было невыносимо жарко летом, и леденяще холодно зимой. В течение многих лет мать жила одна, поддерживаемая Зиадом, который несколько раз в неделю готовил ей горячую пищу; перед тем, как пойти пить. Она была слишком бережлива, чтобы пользоваться новой лампой, которую он ей купил. Зиад находил мать забившейся в угол, — словно испуганное животное, — спрятавшейся в тени под грудой рваных шалей, а свои дары — одеяла, масляный радиатор и тёплую одежду — сложенными в другом углу. Старушка сохранила хорошо если половину ума, она непрестанно бормотала себе под нос что-то про овощи.

Однажды, много позже знакомства, Зиад повёл Халима показать район и квартиру, где вырос. Они покинули оживлённую аллею, прошли сквозь пропитанный мочой каменный туннель во двор, и поднялись к квартире по узкой крутой лестнице изношенные веками убогой нищеты, поднялись по узкой каменной лестнице. Зиад постучал, крикнул «Это я!» и вставил ключ. Дверь открылась, и они вошли.
Халим ничего не мог разглядеть в темноте. И вдруг жуткий свет озарил пещеру, мертвенно-белый безжалостный свет. Зиад повернул выключатель за дверью.
Свет давала трубка единственной люминесцентной лампы — придумка отца Зиада. Мертвенный свет. Резко очерченные контуры вещей. Гробница. Из угла на Халима смотрели два мутных глаза съёжившегося под грудой тряпья существа. А всего в нескольких шагах отсюда бурлил базар.
— Добро пожаловать в моё тайное прошлое, — сказал Зиад. — Это моя мать, и именно здесь я начал мечтать увидеть мир.



***

Поскольку он говорил по-французски и читал французские газеты, Зиаду нравилось думать, что он гораздо лучше информирован, чем средний журналист в Дамаске. Он воображал себя теоретиком международной политики и, общаясь, постоянно выдавал разные идеи на эту тему, рисовал в воздухе деловитыми пальцами грандиозные планы: здесь — великая держава, там — переворот. Он покупал в отелях газеты второй свежести. И, обходя кофейни, всегда держал под мышкой, но поскольку заголовки на первой полосе были уже устаревшими, газета была вывернута наизнанку. "Интересная статья о Конго", — говорил он, усаживаясь в кресло и добавляя загадочно: "я тут делаю кое-какие заметки..." Позже он перепродавал газеты студентам своей альма матер.

Читая свои "лекции эксперта" скучающим знакомым, Зиад подавлял уверенностью. Приводя очередной пример очевидной глупости политиков, он так кривил лицо, что на ум приходила древнегреческая маска комедии. Однажды ему задали вопрос о Конго и черты лица его потекли. Он прикрыл глаза ладонью, глубоко затянулся сигаретой. Что сказать? Запрокинул голову и выпустил к потолку длинную струю дыма. Халим увидел, что лицо друга превратилось в другую крайность классической драмы, в маску трагедии. Но уже через мгновение Зиад стал тем собой, для кого не имеет значения что брякнуть. И вновь понёсся в головокружительном потоке слов, — дальше, и дальше, — отчаянно пытаясь заполнить внутреннюю пустоту.

Когда Халим впервые встретился с ним, Зиад был преуспевающим журналистом. Или, по крайней мере, казался настолько близким к этому, насколько вообще возможно в среде взяточничества и коррупционных скандалов. Каждая газета в Дамаске была инструментом политической партии и поддерживающих её коммерсантов; и изо дня в день нападала на врагов, одновременно — через посредников — пытаясь продаться этим самым врагам за больший прайс.
— На случай, если завтра всё пойдёт по-другому, вечное левантийское чувство неустойчивости. — сказал Зиад Халиму. — Кому охота быть пойманным на повторении вчерашних истин о сегодняшних национальных героях и спасителях, когда мы все знаем, что они окажутся завтрашними бессовестными злодеями и национальными предателями? Всем ясно, что не поспевающую за злобой дня газету не станут покупать. Если подумать, коррупция — это даже справедливо. Каждый человек снаружи получает шанс купить успех, а каждый внутри получает шанс продать своих друзей и принципы. И публика, или, по крайней мере, те, кто помнит вчерашний день, получает возможность развлечься за утренним кофе.

Они совершали прогулку вдоль реки, пересекая мост Набек в центре Дамаска. Мост был забит переполненными автобусами и такси и ослами, тащившими тележки и мужчинами, тащившими груз на своём горбу, и женщинами-цветочницами. Люди спешили сквозь пыль и шум, не глядя по сторонам. Зиад подтащил Халима к перилам и указал сначала на мутную реку, потом на город:
— Ты гаучо, откуда тебе знать, как тут всё устроено? Ты покинул Сирию в возрасте трёх лет... Здесь не то место, где работяги дважды в день едят бифштексы. О, тебя в твоей Аргентине предупреждали, я знаю. Никаких пампасов и говядины, говорили тебе, только политика и народ. Слишком много и того и другого.
Но в то же самое время тебе рассказывали и другие истории, не так ли, гаучо? Сентиментальные старики не устают вспоминать. С сияющими лицами описывают они летние ночи, когда весь Дамаск, кажется, стекается сюда, на берег Барады; играют дети, на воде мерцают огни, веет прохладой... О, Родина в воспоминаниях прекрасна. Но те старики сюда не стремятся, не так ли, гаучо? Там, где в пампасах пасётся говядина, человек может прожить жизнь пусть тяжелым, но честным трудом. Им вполне хватает праздных воспоминаний.
Конечно, они восхищались твоим идеализмом и желали всяческих успехов, — сказал Зиад. — А почему бы и нет? Ты молод и уже добился успеха в Новом Свете, так отчего не попробовать в Старом?
Но что ты пока понимаешь, гаучо? Например: что имеет в виду — в этом месяце года — алавит или исмаилит или шиит под тем, что он, кажется, говорит? В курсе ли ты, как на этой неделе уживаются с остальными курды, друзы, армяне, православные и ассирийцы, и почему? Или: кто сейчас заодно с египтянами, а кто против — из националистических группировок, гражданского и военного крыла Баас, в армии, и почему? Ведь на самом деле не так важно то, что они задумали, как то — почему? Все пытаются учитывать завтрашний расклад. И поэтому сегодняшние союзы куда-то пропадают, точно так же, как, целеустремлённо спеша, исчезают с этого моста и из-виду люди и автобусы и повозки. Где они будут завтра?
И даже кофейня здесь никогда не бывает просто кофейней, — сказал Зиад. — Это всегда конспиративная явка, где встречаются обменяться информацией и получить шанс обмануть фортуну. Ты сириец и суннит по рождению, гаучо, и, без сомнения, там, в Буэнос;Айресе, ты считал своё "право первородства" утраченным, и уже и не нужным. Но это совсем не так. Оно обеспечило бы тебе место в Дамаске. Чтобы вести здесь бизнес, нужно быть своим. Сирия — страна фрагментов древности, памяти хаоса, место раздоров первобытных фанатиков. Раннее христианство подарило нам таких странных святых как Симеон-столпник — псих, который пятьдесят лет, днём и ночью, зимой и летом торчал на столбе. Что на него нашло? Это сирийская болезнь, все в этой части света были и остаются такими же шарахнутыми. Цепляются за вещи. Если какой-либо религиозный вывих был достаточно хорош для пятого столетия от, он подходит и нам. Чем более еретична вера, тем более она нас устраивает.
Здесь процветают разнообразные мусульманские секты. Здесь схоронились несториане и халдеи, о которых остальной мир не слышал уже полторы тысячи лет. Здесь даже можно услышать арамейский, язык Иисуса.
Возможно, там, в Аргентине, — сказал Зиад, — ты думал что, приехав сюда, запросто подтвердишь свою идентичность суннита и сирийца. Но когда люди пересекают океаны, они теряют свою идентичность. Разве ты не знаешь этого, гаучо?

— Хватит ходить вокруг да около, — попросил Халим.

— Тебе никогда не стать здесь своим.
Бедная наша страна. Слишком много племён и слишком много вариаций религии; без мяса, без пампасов. Некоторое количество фруктовых и оливковых деревьев и слишком много пустыни... только люди и политика.

Зиад рассмеялся, взял Халима под руку, и они отошли от перил моста и влились в толпу. Направляя Халима между повозками и людьми, Зиад поднялся на цыпочки и, вытянув шею, прошептал ему на ухо:
— Конечно, я мог бы ввести тебя в курс дела, — прошептал Зиад. — Ведь это моя профессия: знать, как всё это работает. Так что если ты не оставил намерения оставить Аргентину и перебраться в Дамаск, я могу показать, с чего следует начать.



***

Поначалу Халим относился к Зиаду с опаской. Таяр решил, что он напрасно перестраховывается.  В Женеве, когда Йосси возвращался в Буэнос-Айрес, чтобы завершить там свои дела, Таяр сказал ему:
— Я уверен, что бояться нечего. Пусть наш маленький журналист окажет дружескую помощь.
Ты боишься, и это естественно, но не надо себя недооценивать. Зиад, очевидно, уважает тебя, Йосси; думаю, он очарован — тем, что Халим намеревается делать. Воображает, как мог бы что-то делать он сам. В тебе он видит то, чего ему не хватает в себе. Он преувеличивает сложности, чтобы подчеркнуть свою значимость, свою ценность для тебя, но это нормально. Позже ты сможешь от него дистанцироваться. Помогая тебе, он повысит свою самооценку. Так что, позволяя помочь, ты сделаешь ему одолжение. Он понимает, что такому человеку как он в этом мире далеко не продвинуться, и чувствует, что ты — можешь.
Во всяком случае, денег ему не надо, — сказал Таяр. — Твоя конечная цель слишком далека, чтобы Зиад стал загадывать получить выгоду; невообразимо далека. Его горизонт планирования — неделя. Через месяц армия, возможно, снова взбунтуется, и в Сирии появится новое правительство. В его мире это привычный порядок вещей.
Значит, его интерес к тебе носит личный характер, — сказал Таяр. — Если бы он думал о своей карьере, то отдавал бы свободное время политике, Баас. Но он предпочитает проводить время с тобой. Почему? Потому что он заинтригован идеализмом чокнутого "гаучо". Потому что он знает себя, знает, что не способен на авантюру, на риск. Потому что он знает, что он нормальный, разумный и немного робкий, то есть — обычный. Он маленький человек с хорошими способностями, пойманный в ловушку обстоятельств.
Приятный, безвредный, полезный. Я знавал таких, и в Дамаске и в других местах.

Йосси что-то задумчиво пробубнил.
— Громче, — попросил Таяр.
— Ох, я вспомнил Аргентину, — сказал Йосси. — Когда тамошние сирийцы говорили мне, что жизнь в Сирии тяжёлая, потому что Сирия бедная страна, в их голосах слышался намёк на что-то ещё. Предупреждение. Они не хотели произносить его вслух, оно оскорбительно для родины и воспоминаний о ней. В Дамаске я понял, что они хотели, но не могли сказать: чтобы преуспеть в таком месте, ты должен быть безжалостным. И это нормально, если там родиться и вырасти, а вот у Зиада этого почему-то нет.
— Да ладно, он родился и вырос в нужном времени и месте, как и все, почти, — сказал Таяр. — Что с того, что про него не скажешь: "далеко пойдёт"? Так и про подавляющее большинство... Чаю хочешь?