1637 Мужицкие горести избывны

      1637 год
      Ваньке седьмой год пошел. Мать прошлой весной схоронили, сестренка его так и не обрела обещанную Серапионом «особую господню милость», чтобы жить без горести. И двух месяцев не прожила. Летом и матери-то не могли регулярно кормить своих детей. К груди прикладывали рано утром и, повторно, поздним вечером, иной раз уже глубокой ночью. А в поле не всякая мать решится взять младенца – тут риски велики! Даже новорожденных оставляли на попечение дряхлых стариков или старших детей. В ход шел прикорм – пережеванная корочка хлеба. Без Параскевы и бабки Улианы у Соломии шансов не было.

       В семь лет легко смять ненужные воспоминания, не связанные с тобой лично. Не ты болел, не ты мучился, не тебе было страшно, больно и одиноко перед неведомой черной пропастью небытия и потери всего, что зовется жизнью. Старость, болезни, смерть – это не из его мира, так не бывает! Неистребимо детское желание жить. И неосознанно. Не бывает иначе.

       Каждое утро, открыв глаза, Ванька не удивлялся, что все вокруг также тепло и сытно. За окном верещат жаворонки, стремительными молниями расчерчивают синеву стрижи, по двору завистливо квохчут несушки, покорно думая только о своем простом деле. А его ждут дела и забавы. И все это каждый день. И так будет всегда! И почему взрослые хмурятся, кряхтят и негодуют, что-то просчитывают, ругаются, хватаясь за голову? Мальчишеская уверенность в благополучном исходе неиссякаема. И никогда не кончится!

       Ванька и его брат Фетка все лето не признавали никаких указаний. Подросли мальчишки. только кого интересуют пацаны, неспособные делать сколько-нибудь серьезные крестьянские работы?

       Пока отцы работали в поле или в лесу  братья одни, может с другими детьми, родными или приемными, а может с соседскими, и даже наверно так, все время проводили на дворе. Здесь несмышленышам находилось немало свобод и забот. Но сперва, воды натаскать в бочку для полива, ведро в сенцах наполнить. Ведро тяжелое – вдвоем одно таскали. Были у них и иные обязанности по дому и хозяйству. Те, что по силам – конюшню, коровник и птичник вычистить, сучья из лесу на растопку натаскать.


       Бревенчатый дом, окруженный заостренными поверху острожными городнями, выстроен был так, чтобы в нем могли жить несколько поколений. Двор был их крепостью. Татары, ясачные вогулы, остяки лесные бродили округ. Пока жители прятались за «стоячим острогом», кочевники воровски отгоняли скот, и уводили в полон зазевавшихся жителей. Недужных, старых и увеченных «побивали до смерти», а дворы выжигали. Цель разбоя – добыть для продажи полоняников и скот. Особенно ценились молодые и сильные.

       Гулящие и просто нищенствующие промышляли по лесам и полям, шатались группами. К их рукам приставали всякие мелочи - от горшков и одежды, до инструмента и живности. Женщины и дети тоже пропадали безвестно.

       Первые годы переселенцы находились в  весьма враждебном окружении. А потерять ребенка, тем более мальчика, для семьи было немыслимо! Слишком тяжелой ценой доставались дети. Если бы малыш нечаянно погиб или покалечился, заболел и стал негодным к труду и для продолжения семейного рода, то трагедия непомерно легла бы на виновных (и невиновных). Дети в семье крестьян значили и стоили более любых иных ценностей. Подростки видели, какие отношения сложились в семье и, прежде всего, между отцом и матерью, дедом и бабкой. Семья играла основную роль в воспитании. Как жизнь устроена у соседей «не указ!». Конечно, со временем в доме появятся невестки и зятья, и они внесут изменения в уклад. Но и это, новое поколение, будет воспроизводить сложившуюся семейную атмосферу.

       Выходить малолеткам за пределы огороженного двора, тем более покидать деревню было недопустимо. Но, конечно, выходили. А то увязывались за отцами и за братьями! Им скоро пахать и сеять наравне со старшими, а пока можно верхом на лошади помогать отцу, править на пашне.

       Летний погожий день – и забыты предостережения! По пути плюхнулись в речку. В любую погоду, хоть на миг, просто с разбега, с визгом влететь и с визгом вылететь из студеной воды! Дети прикрывали наготу старыми, сопревшими и изношенными до предела, отцовыми или старших братьев, рубахами. Что касается порток, до них нужно не только дорасти, но и заслужить. Девочки и мальчики внешне никак не отличались, во всяком случае, в одежде. Но мальчики раньше девочек становились взрослыми. А потому как были заштопаны дырки и подшита бахрома по краям рубах, можно было судить о материнской заботе.

       Донка - сестра старшая – сидела на берегу, приглядывала за пацанами, дожидалась, когда мальчики выйдут из воды. И пока они отжимали свои рубашонки, ушла за изгиб речной. От мальчишек спряталась. Она купалась всегда отдельно, от нескромных взглядов, точно лесной ручей в тень от полдневного зноя, укрывалась. Ей нравились многорукие струи светло-студеных вод, ласкающие, обнимающие ее тело. Для того купалась она, сняв платьице. И осторожно, старалась не мочить уже потяжелевшую косу.

       А с песчаного берега уже неслись воинственные крики. Легко взбежав по травянистому склону, Донка увидела поверженных обоих братьев. Верхом на Фетке сидел Ларька ячменевский, а Ванька, ужом выскользнув из объятий Спирки, пытался подсечкой уронить своего противника. Деревенские мальчишки – не парни, они никогда не дрались кулаками или палками. Главное ухватить, свалить и подмяв, сесть верхом и закрепить победу, осыпая поверженного бранными словами, песком, землей, навозом – что под руку попадет.

       В стороне стоял старший брат Ларьки, выбирал удобный момент, чтобы внести свой вклад в ристалище. И подзуживал мальцов. Этот участок реки напротив домов ячменевских, а значит, нечего сюда и ходить. Увидев мчащуюся по откосу Донку, ухмыльнулся и отступил. Симанке Розщептаю уже тринадцать или больше – кто считал? И он на Донку поглядывал со значением. А у той мысли совсем о другом – у Фетки подол порван, у Ваньки рукав отдельно от рубахи в руке скомкан. Ей теперь зашивать-штопать, пока дома не увидали – всем достанет, а ей, как старшей особо – куда глядела? Но и у противников потери немалые. Стоят, мокрые волосья на головах у всех в песке и глине. Зло и горячо сплевывают песком: «Мы еще встретимся, поквитаемся».

       Фетка смотрел непримиримо - не на противников – на Симана. В семь лет слова часто понимаются иначе, другой смысл, по доступному разумению, им вкладывается. Донка не слышала, как о ней высказался этот дылда. И хорошо!

       Белёсый, с лошадиным лицом, на две головы выше, Сёмка и раньше подстерегал братьев, толкал, несильно тыкал кулаком в живот, обзывался, принуждая к ответному сопротивлению. «Петушок, петушок – масляна головушка» - издевательски дразнил он братьев - их головы блестели от "деревянного масла", втираемого Донкой от вшей. Мог задрать рубаху, хохотнуть, глядя на обнаженное тельце ребенка,  и пнуть, показывая, где их место, куда бежать. Это было не больно, но обидно до шума в ушах, до зарева в глазах. Он сразу угадал их самые ранимые места. Мальчики зорко оглядывались, избегали встречи, но неизменно попадались. Враг был изобретательней. Он поджидал в самых невероятных местах, ему доставляло наслаждение преграждать путь, хищно кривить губы, выйдя из укрытия. И обязательно сопровождая унизительными и грязными словами внешний вид мальчишек, их слабость и бессильную злость. Когда же он насмехался и житейски-похотливо отзывался о Донке, у Фетки вскипали слезы, и он был готов зубами рвать обидчика своей сестры.

       После речки – в лес! Так здорово бродить босиком по тропинкам, по зарослям среди старых и мохнатых елок! И наблюдать за шустрыми бурундучками, а то если повезет, увидеть винтом ускользающую по стволу кедра белку. Бурундуки прямо под ногами бегали, а только не поймать их, нет, не удается. А у корней сосен брызжет красно-белыми каплями брусника – горстями можно брать! И, конечно, истерзанные голодом животы, их урчание, заглушали родниковой водой, сыроежками, ягодами, травой-кислицей и кедровыми орехами. Губы у пацанов были в пятнах, черные и клейкие от живицы - еловой смолки. А Донка непременно принесет домой землянику в открытой корзинке.

       Домой возвращались с заходом солнца, быстро съедали все, что подадут. И уходили спать на сеновал. Суровый климат позволял босоногой малышне чувствовать себя достаточно комфортно от весенней ростепели, до первых заморозков. Жизнь одна, и Ванюшка воспринимал ее такой, какая она есть. Снова лето. Совсем не огорчило, но вызвало удивление у всех, а для Ваньки несущественное, событие. Отец Ваньки по весне перебрался в чужой дом жить.

       В старом, в отцовом, Прокопу все напоминало об умерших жене и дочери. И не потому, что опустело ложе, не только от скорбных поглядов домочадцев – к этому привыкнуть несложно. Удивляло его самого, что не смирился он с потерей. Вдовство не вечно, и сын уже не малец. Да, и смерть при родах вещь достаточно обыденная. Только это означало лишиться хозяйки. И это совсем иное и понятное. Без бабы в дому, мужик ровно бобыль без земельного надела. Без кола, без двора, как бездельник и лоботряс, будет стоять, вяло разглядывать покосившийся плетень, на рассыпанные дрова, на развалившееся ведро, размышляя, то ли выкинуть его за ненадобностью, то ли в дальний угол забросить на «потом», не сомневаясь, что «потом» не будет.
       Именно так, на него смотрели односельчане. И жалели. Чем помочь человеку не ведали. Советом разве дело поправишь? Ни вдов, ни девок на выданье вблизи не было. И потому лезли к нему с соболезнованиями и никчемной жалостью.
 
       Одно остается - идти и искать свою долю. Потеря дочки менее вызывала огорчений – младенец еще не человек!

       Год прошел, как схоронил он свою Параскеву. О ней ли он горевал-тосковал год спустя? Не он принял счастливые муки, не он страдал, и не его мужицкому уму оценивать тяготы бабьи. Не к тому его готовили. Только душа его черствела. А раз так, то не принимал он братские соболезнования, не то ему, видимо, требовалось. Замолк, укрылся в жалости к себе. Жил среди своих, а будто один в пустыне. Отпадала старая короста с душевной раны, а он вновь и вновь расчесывал, рвал, неокрепший слой забытья. Снова и снова, себя жалея.

       Нет опоры и душу не с кем отвести. Не поймут. Обостренно чувствовал и понимал, что у остального окружения дни заполнены своими заботами, Сам стал трудиться до зелени в глазах. Только тяжкие труды в радость, если они суть жизни человека, цель имеют! Все утешают его и верят, что и он, пройдет время, избавится от воспоминаний, которые ему уже не нужны и не помогают, отвалится корка угнетающих душу страданий, облетит ложная шелуха участливых, но пустых слов и причитаний.

       Год спустя после двойной потери, окружение ему стало казаться более суетным, лишним и бесцельным. Острее стал подмечать чужие несчастья. Из соседних деревень приходили известия об угоне коров и людей в татарский полон, гибели птицы и животных. Это его не трогало, почти неосознанно примеривался, ждал и даже жаждал найти людские страдания. С такими мыслями было легче. Всегда проще искать причину бед вне себя. Ему казалось, что он стал одинок непоправимо, его осторожно обходили, старались держаться поодаль, не надоедая причитаниями. Прокоп затвердел и как будто изнутри холодом от него потянуло. Стал как дымная полынья в сильный мороз на перекате - весь черный, бородой лицо укрыто, и глаза в темных провалах недобро на мир смотрели. И подойти-то страшно, а будто тянет к нему что-то – ровно, если окунуться, то теплее, чем на открытом воздухе.


       В конце апреля, Прокоп возвращался с дальней заимки, и увидел на краю поля парня лет пятнадцати. Тот ходил по кромке своего поля, хмурил бровь, словно оценивал с какой стороны к нему подступиться. Рядом на опушке сидела старушка и при ней девочка, судя по беспечности и влюбленности наивного взгляда, лет шести-семи.

       Эту семью в деревне знали все. Одинокая бабка в том доме жила. Два сына у нее перебрались в новую слободу, да там и погинули всей семьей. Всех пожгли и угнали в полон степные «внуки и дети» татарского хана Кучума, которые со времен Ермакова покорения Сибири не подчинились царской власти. Бабка старая, куда ей хозяйство тянуть, а дом добрый, жить можно. Младший сын один остался на хозяйстве. Его мать Опросинья Смагина уже в преклонных годах - не опора. И девчонка слишком мала, чтобы на нее можно было рассчитывать.

       По обычаю сельскому, Прокоп поздоровался и задал простой вопрос: «Как дела, сосед?» Так же откровенно, без уверток Куземка посетовал, что после отъезда братов в Ницинскую слободу, приказчик обязал его на прибавочные десятины в государеву казну хлеб снесть. Ему, Козьме, хватило бы и одной для себя и бабки – он кивнул на опушку, где сидела его матушка и сестренка-стригунок. А более не поднять. И лошадь одна, и он один, и весна коротка, и от братов помощи не дождать. По слухам до смерти побили братьев калмаки, а всех прочих, женок и детей, в полон угнали.

       Смотрел Козма на Прокопа спокойно, не жалобы ради сказывал, не для подмоги – у каждого свой рожон. Ждал совета дельного, тем более, что здесь, на месте, все видно. И какая земля, сколь близко от деревни, да сдюжит ли?

       -Что ж приказчик? Не по своей воле оставили государевы наделы. Без послуха разве братья подались бы на Ниццу?» - попытался отстраниться от чужой беды Прокоп.
       Куземка тоже понял и только ладонью прикрылся, как бы отстраняясь от Прокопа. Что бы сосед не принял чужую беду близко.

       -Буду сколь сил сполнять, а там как Бог скажет, да воевода укажет, - когда все определено и нет надежды для перемены, нет и непокойных дум, оковы, сами собой, становятся необременительны, -  И он человек, услышит, смилостивится, а там глядишь и браты живы возвернутся. Ничего еще точно не знаемо.

       На том и расстались. Только к бабке подошел и в задумчивости приветливо на девчонку поглядел. Так словно ее судьба его касается. Дунятка ответно откликнулась: «Дядя, а у тебя в бороде птичка гнездо свить может!». И впрямь, нестриженная за зиму поросль густым кустом разветлилась по груди. Улыбнулся, словно его теплым хлебом, только с пода, одарила: «Мои птички свои гнезда свили, по своим делам далеко улетели».
 
       Вернулся домой, полон неспокойных дум. Увидел сына. И, как от глотка прохладной воды в жаркий полдень, в горле перехватило. Но не защемило, отпустила беда  сердце, спокойно оглядел мальчишку. Почуял облегчение и подхватил Ваньку, обнял, прижал к себе. А тот уперся ручонками, от бороды, что торчит и жестко щекочет, отворотился, ужом выскользнул: «Пусти - жарко, ждут ведь меня – не видишь?» Походя, махнул рукой, и с братом Феткой вслед за ребятишками побежал со двора. Сыт, одет, весел. И отец ему совсем неинтересен.

       А в дому крик детский уже не режет огнем по сердцу - у брата сын Матюшка родился. Васка, так в повседневности кликали тридцатилетнего мужика, прошлым летом женился, нашел-таки себе бабу. Икилина моложе его лет на десять.

       Не до него им в старом отцовом доме.