Скворец обыкновенный

     «Фи-и-и-и-и-и-у-у!» – послышалось за окном чьё-то не совсем уместное удивление (впрочем, так мне показалось). Удивление, к тому же сходное
с храпом бабушкиного узконосого чайника (если бы чайники храпели во сне; если бы они вообще спали).
     А удивляться было ровно нечему. Бабушка с тётушкой за утренними разговорами опять вместо двух кусков сахару в свои чайные кружки положили по четыре. Потом обе отшучивались: это, мол, надобно, ведь в давние времена вот только так-де и подобало выглядеть приличественному чаепитию, не скупившемуся на сахар (тогда ещё колотый). И называлось такое чаепитие – «Сладостные грёзы». В такой момент каждый раз и бабушка, и тётушка с непонятным мне усердием начинали поправлять свои чепчики, больше похожие на незатейливые абажуры. А заодно они заводили своими поставленными на любительской (впрочем, более богатой на непосредственные таланты) театральной сцене голосами грустный романс о превратностях любви. А уж в любви эти две старые девы понимали несумненно (так говорил наш конюх Авдей) много, потому как «возраст видит всё».
     «Фи-и-и-и-и-и-у-у!» – снова услышал я из сада того, кто не верил этим кружевным басенкам. Сперва мне показалось, что, хотя я и ослаб от болезни, а всё же расту, и мне давит ночная сорочка, в которой, по причине всё той же болезни, мне разрешено было ходить и днём (хотя «ходить» - это я преувеличил, лежу ведь больше...). Но нет, не это меня беспокоило. Мысли мои порхали выше. Они были рядом с тем чудесным для меня незваным гостем, о котором я так хотел узнать хоть что-нибудь.
     Прервав хрустальный романсический дуэт двух чаёвниц на самой неподходящей ноте, я без извинений влез:
- Тётушка, кто это?
- Кто?
- Нет, ты не поняла, это я тебя спрашиваю: кто?
- Что?
- Да нет, не что, а кто?
- Где?
- Не знаю.
- А если не знаешь, так зачем спрашиваешь? Как же я тебе отвечу «кто», если не знаю «где»?
- А вот где! – и я почти засунул указательные пальцы себе в уши.
- Боже!! – вскрикнули бабушка и тётушка, да так синхронно,
что артистки канкана сняли бы перед ними свои... А что им, право, снимать-то?.. (Стыдно признаться, но я в свои юные годы одним глазом видел этот «кордебалет» на дореволюционных фотоснимках. Такой вид «искусства» раз и навсегда научил меня, что такое стыд, причём стыд за совершенно незнакомого, и, верно, давно умершего человека).
- Боже! – повторила тётушка. – У тебя кто-то или что-то в ушах? – Говорила всегда всё больше тётушка, бабушка же была занята поглощением «завтрашней» (то есть относящейся к завтраку) пищи.
- Да нет, нет – растерянно бросил я.
- Так и знала: он опять кривляется после бессонной ночи. Марш в свою комнату! – без права на апелляцию отрезала тётушка.
     Уже из своей комнаты я услышал: “Это весна, всё весна. Воды текут, соки текут, крови текут. Ничего, пройдёт горячка, пройдёт” – тараторила тётушка. От бабушки доносилось только чрезвычайно занятое творожное “угу”.
     Сидя на мягкой, но тоскливой перине, окружённый моими любимыми (но всему есть предел) вазончиками с цветами на выцветших обоях, я, собравшийся было грешным делом окунуться в унылые мысли, услышал знакомый с этого апрельского утра звук - «Фи-и-и-и-и-и-у-у!».
     А дальше... Дальше полилась самая настоящая песня, а не какой-нибудь вам романсик!
     Что вытолкнуло меня из кровати? Вынужденное заточение или вольное любопытство? Всё вместе, думаю. Так вот, не выдержав, я засеменил (бегать по болезненной слабости не мог) по скрипучему паркету в столовую, ненарочно наступая на каждую рассохшуюся плашечку (казалось, будто подо мной стонала старая испорченная скрипка, да к тому же сделанная одноруким мастером!).
- Кто это поёт?! – ещё в дверях выдал я на последнем дыхании.
     К моему удивлению бабушка и тётушка отреагировали мудро, не забыв, однако, попутно поперхнуться печеньем. Уморительно, неуклюже, но со всей тревогой и любовью заторопились они навстречу моей прислонившейся к стене фигуре, протянув вперёд четыре пожилые руки – две удивительно полные и две удивительно худые. Руки эти были покрыты, как и подобает дамам из порядочного общества и знатного рода, утренним туалетом с непременно длинным рукавом.
- Что ты? Что ты? – залопотали они, нежно теребя меня за слабые плечи.
Я показал пальцем на чуть приоткрытое, давно не крашеное окно (впрочем, его облупленность указывала на обжитость и старинность дома, в который оно вставлено, чем, безусловно, следует гордиться).
- Слышите? Поёт! Кто?.. - всё тише и тише спрашивал я.
- Фу-у-у. Это скворец. Обыкновенный скворец. – Выдохнув, бабушка произнесла свою первую самостоятельную реплику в моём рассказе.
     Выдохнула бабушка громко, близко и сильно. Обязательно следует сказать, что их с тётушкой дыхание всегда было для меня заменой тем горьким лекарствам и горьким воспоминаниям, которые преследовали меня большую часть моей маленькой жизни. Их дыхание пахло тёплой заботой и малиновым вареньем. Но вернёмся к скворцу-певцу.
- Не так – не «обыкновенный скворец», а «скворец обыкновенный» – поправила бабушку тётушка, высоко задрав свой небольшой острый нос, помещавшийся на излишне строгом и излишне стройном лице. (Птичий нос!.. Вот откуда, наверно, она столько знает о птицах! У бабушки-то нос походит скорее на мягкую картофелину, видно оттого, что она много всего ест, и картошки тоже.) - Скворец обыкновенный, или Sturnus vulgaris.
     Пожав круглыми и добрыми плечами, бабушка, полная (в прямом и переносном смысле) противоположность тётушке, неожиданно парировала:   
- Вот именно. Вульгарщина какая-то. То ли дело тот романс, ты помнишь: "Не искушай меня без нуджы..."
- Ну, матушка, ты не совсем права, ведь...
- Где?! Где же он? – так я разобрался, как истинный джентльмен, с едва успевшим начаться малозначительным дамским спором.
- Скворец-то? Да вот же! – бабушка кивнула чепчиком-абажуром на яблоню, самую ближнюю к дому.
     Поначалу я не увидел ничего ясного, как когда-то перед первым своим обмороком. Глаза, конечно, заболели, и я отвернулся от редкого, но резкого дневного света, всеми правдами и неправдами пробиравшегося на мою погибель сквозь совсем ещё голые яблоневые ветви. Открыв глаза, я попробовал снова: прищурился, медленно, но в глазах и висках снова закололо толстыми булавочками. “Нет” – подумалось мне, - “Отчаиваться рано. Конечно, попытка в моём случае – пытка, но не сильнее ли любопытство? Сильнее!” И я в третий раз закрыл глаза, постоял, собрался с силами, открыл их, и, руководимый пожилыми дамскими пальцами, разглядел-таки на одной из верхних яблоневых веток птицу.
     Птица – как птица. Тёмный серый комочек. Немного пушистый. Не большой, не средненький, не маленький. Хвостик есть, и очень заметный: комочек попытался извернуть головку и почистить его – так тот расперился почти до павлиньего!
После передышки наблюдаю дальше. Так, клювик у этого скворца обыкновенного... жёлтый, вроде. Да, жёлтенький. Чудно! Лапки... красные, вроде. Да, красненькие. Чудно! А сам-то, сам! Ах! Никакой он не серенький! (Вынужден принести глубочайшие свои извинения этому птичьему роду.) Перья птички оказались чёрными, а по ним будто кто радугу разлил да мелкие кружочки солнечных капель накрапал! Диво! Истинное диво!
     Бабушка и тётушка уже без тревоги наблюдали за моими закрывающимися на короткое время глазами и не закрывающимся ни на мгновение ртом (с закрытыми глазами ведь можно ещё и дофантазировать, а с открытым ртом это делать удобнее
и интереснее). Постояв около меня ещё немного, они обе заскрипели по паркету обратно в гостиную, допивать или допевать свои «Сладостные грёзы». А я, уже порядком изучив внешность своего гостя, стал с таким же порядком прислушиваться к его звонкой весенней песне.
     Кроме упомянутого мной куплета, скворец обыкновенный, оказывается, издаёт ещё много разных музыкальных звуков, совершенно отличных друг от друга. Даже соловей, который скоро придёт, а, точнее, прилетит ему на смену в нашу старую фамильную черёмуху, тот куда более однообразен в своей, пусть и красивой, песне. Но не описывать песню скворца надо, а слушать её. И я слушал. Не забыть бы мне рассказать вам, что скворец, исполняя свои куплеты, удивительно вытягивает шейку, на которой – будто воротничок из торчащих перьев (похож на лепестки хризантемы). А ещё скворец постоянно словно пытается похлопать себя по радужным бокам вытянутыми в солдатскую струнку крыльями. Это он так петь себе помогает.
     Ну вот, не забыл, рассказал. Стою слушаю дальше, ловлю в форточку звуки и запахи разыгравшегося на солнце апреля. К моему удивлению, глаза почти привыкли к непрямому солнечному свету, я их даже почти не закрывал, хотя виски ещё ныли. Говорят, по весне виски и у самой природы ноют.
     Но вдруг скворец внезапно перестал петь и замер на ветке. Я, как всегда, растерялся. Я всегда теряюсь, в любом обществе, даже если оно состоит из одних приматов. Приматами мои бабушка и тётушка называют гостей, которые бывают в нашем очень маленьком, но очень уютном доме, стены которого (совсем забыл сказать) увешаны изображениями других приматов, только разодетых с большим вкусом и достатком (это я, конечно, о картинах). Собственно, наш дом слывёт по городишку картинной галереей, для чего и приходят одни приматы поглазеть на других да позавидовать им. Причём «несумненно» бесплатно. Не знаю, может, за деньги завидовать другим не так интересно? Но бабушка с тётушкой настаивают – «несумненно» бесплатно. Заодно эти «приматы» ходят «несумненно» бесплатно поглазеть и на меня, хилого отрока-недорослика с зеленоватым лицом, со всеми вытекающими отсюда не совсем светскими комментариями. Странно, чего же они не боятся заразиться от меня хилостью и зеленоватостью? Наверное, зараза к заразе не липнет.
     Так вот. Растерялся я. Стою, нет, вишу на облупившемся подоконнике. И тут от страха мне в голову ударило: «Он ждёт аплодисментов!» Я, так же внезапно, как скворец перестал петь, захлопал что было сил в свои неокрепшие, но почему-то всё равно звонкие ладоши. Старался я самозабвенно, однако птица, на мгновение растерявшись (точь в точь как я!), почему-то без объяснений вспорхнула с яблоневой ветки и исчезла. Моё самозабвение осталось неоценённым... Нет-нет, далеко скворец улететь не мог – я бы увидел. Точно! Просто залетел повыше.
- Прости, скворушка! Прости мои глупые ладошки! Продолжай скорее!
     Моя сердечная, искренняя просьба была исполнена незамедлительно, но уже с той, другой ветки, которую, казалось, скворушка успел обжить, или обсидеть – не знаю, как правильно.
     Да. Я стал называть его только так – скворушка. Бабушка с тётушкой не нарадовались на меня. Им иногда даже казалось, что, вроде бы, цвет моего лица был не таким зеленоватым. Но уверенности не было, а потому по старой привычке всё же затевался незлой спор.
     В дом наш продолжали  приходить гости, которых допускали до прекрасных старинных картин нерасчётливые (и слава Богу!) бабушка с тётушкой. Беседы гостей раз от раза не менялись и были такими же пустыми и ржавыми, как опрокинутые на зиму в саду бочки. Слушал я, как и всегда, из своей комнаты со скучной периной и вазонами на обоях. Но теперь я слушал с радостью, которую подарила мне удивительная птица – скворец.
     Теперь по ночам мне спалось лучше. Даже во сне я, кажется, понимал, что стоит проснуться, а новый день встретит не тяжёлыми мыслями, а лёгкой песней, не дурным человеком, а доброй птицей.
     Скворец ждал меня, а я ждал его. Вот он какой – скворец обыкновенный. И ведь никто его не учил быть таким... необыкновенным другом.

Апрель – 2020