Книга первая. Глава 22. У ног Спасителя

Глава 22. "У ног Спасителя"

— Василий,— окликнул он Василия. Голос прозвучал почти не слышно, обладатель его возвращался из иного мира. Василий стоял рядом, он нагнулся к Ремизову:

— Чего изволите, барин?

— Давай-ка, дружок, собираться. Пойди, найми дилижанс. Думаю съездить за город, в какую-нибудь деревеньку, подальше от Рима. Поживём там с месяц, а потом… ладно, там видно будет,— хлопнул он руками по коленям, встал с кресла.— Сейчас дай мне перо и бумагу, буду писать ответ.

Василий подал ему перо и бумагу. Видя хозяина в добром расположении, он спросил:

— Извините, барин, за любопытство, от кого письмо-то? как там, в Россеюшке?

Ремизов, улыбаясь, посмотрел на Василия, затем ответил:

— От Кати письмо, а в Россеюшке… скоро, брат, думаю, месяца через три-четыре, увидишь ты Россеюшку.

— Ох, дай-то Бог! — вздохнул Василий и пошёл нанимать дилижанс.

Ремизов сел писать ответ. Писал он споро, мысли текли чистой непрерывной струйкой и ловко ложились на бумагу. Он писал обо всём, что с ним произошло, что он пережил в последнее время. Письмо получилось горячим, полным признаний и откровений. На минуту Ремизов задумался: "На какой адрес писать? в Петербург или на её домашний адрес?" Что-то подсказывало ему, что Катя будет ждать ответа в Петербурге, поэтому он отправил письмо по своему петербургскому адресу.

Выехали они рано утром, ещё до рассвета. Что-то большое понесла в себе душа музыканта, и он это ясно осознавал. Приобретённый опыт и внутреннее чутьё подсказывали Ремизову, что нужно уединиться, пожить где-нибудь, где никто не сможет потревожить, один на один с душою и Богом.

В Россию же уезжать ещё рано, он должен поставить последнюю точку здесь, в Риме. Какой будет эта точка, ещё рано загадывать, ибо она — это ещё тайна, что зреет в глубине души. За этим он и едет, едет наугад, неизвестно куда.

Несколько часов Ремизов проспал. Проснулся он, когда дилижанс уже ехал по бескрайнему цветущему саду. Щедрое солнце Италии разливает своё горячее золото, словно золотой бог высоко стоит на небе и огромными, не знающими меры горстями рассыпает золотые потоки.

Дилижанс минует поля, перед ним лежат жнивья — в голубом, иссиня-зелёном воздухе плывут золотистые покровы. В ясном, золото-воздушном просторе, по полям, у подножия гор, белеющих острыми верхами в нереальной синеве, разбросаны деревни. Ремизов, словно обезумевший светом, смотрит на эти яркие, быстроменяющиеся картины, ему кажется, что он спит. Вдруг над деревней лёгким белым облаком взвились голуби. Дилижанс подъехал к старому пруду, в нём тепло зеленеет вода, и мельница рядом, небольшая белая мельница. Ремизов решил остановиться здесь.

Целый месяц он прожил в этой деревеньке. Поселился на мельнице словно отшельник. Старый, забелённый мукою мельник рассказывал ему легенды и сказки об Италии. Здесь Ремизов впервые увидел Италию в Божьем её творении, в чистой её красоте. Казалось, сама природа, щедрая и смелая, ждёт, когда нежная рука человека раздвинет тонкий полог её, и она подарит ему свою тайну.

Необъятные просторы воздуха лежат над землёй, и солнце властвует над всем её богатством. Ремизов наливается силою под щедрым итальянским солнцем. Живое его тепло легко проникает внутрь тела, обаяет душу, душа, растворяясь в свете, слёзно и умилённо молится Богу.

Всё это время Ремизов и не видит разницы между Россиею и Италией, он не чувствует чуждости итальянской природы, старый мельник, его жена и дети не кажутся ему чужими, непонятными. Он не испытывает томительной тоски и отчуждённости иностранца. Иная Италия открылась ему. Та, что подарила старика-скрипача, ночь в замке, дорогу и солнце, и эту деревню, и мельника, примирение Господнее и обретение, и первые Ему, Господу, молитвы, и первое ощущение, что всё самое прекрасное, самое дорогое в Нём, во Господе, и потому оно вечно. Эту Италию обрёл сейчас Ремизов, Италию, по которой шествует "Христос, простивший всё земное". А он, Ремизов, он слышит Его шаги. Чутким ухом музыканта он внимает, как в тихом присутствии Божием складывается что-то в душе.

Ровно месяц прожил Ремизов у мельника. Через месяц он возвращается в Рим. И опять борьба, но уже иного характера.

Ремизов, едва приехав в город, отправил Василия с вещами в гостиницу, а сам направился в оперу. Там он нашёл своего концертмейстера и имел с ним, опять же, неприятные объяснения:

—…только три, четыре выступления в вашей опере!

— Господин артист, помнится, не так давно я уговаривал вас, но вы не послушались меня и теперь умоляете принять. Нет, я уже ничего не могу сделать. Ваши капризы, понимаете, публика не примет вас, а публика, о-о-о, не мне объяснять такому господину, что значит публика! Нет, увы, нет-нет и ещё раз…

Ремизов ушёл, не дослушав.

Из оперы он вышел растерянный, долго бродил по городу, пока не услышал знакомые мелодии. Сам того не заметив, он очутился возле остерии, где всё тот же старик-скрипач развлекал посетителей. Счастливая мысль, словно молния, осветила сознание. Ремизов с силою рванул дверь на себя и, словно боясь о чём-то позабыть, потерять, вбежал в остерию, схватил ничего не понимающего старика на руки и так же стремительно вылетел на улицу.

Только возле за;мка, где они вместе провели ту памятную ночь, он поставил испуганного старика на землю:

— Отец, помоги, только ты сейчас можешь мне помочь! — молил он, поправляя на старике сбившуюся одежду и всклоченные волосы. Старик некоторое время молчал и, успокоившись, спросил:

— Молодой человек, вы очень разогрелись под нашим солнцем. Я стар, вы чуть не погубили меня своей горячностью. Ну ладно, молодости свойственно горячиться. Чем же я могу вам помочь?

Ремизов, извиняясь за свой поступок, объяснил старику:

— Я хочу играть, здесь в Риме!

Старик удивился.

— Нет, я не хочу, чтобы Рим принял меня, я не собираюсь его покорить. Не для него моя музыка. Для тебя, отец, для старого мельника и его семьи, для таких, как ты, для золотого солнца Италии, для ветра и воздуха, для свободы, для Тайной Вечери, где услышала моя душа скорбящего Христа! Я хочу пролить моё признание, выплакать мою молитву, я хочу зажечь свою свечу для тех, кто ищет сейчас свою путеводную нить,— глаза Ремизова горели, словно две искорки. Старик внимательно следил за ним, по его морщинистому лицу скользила улыбка:

— Тебя не принимают там, в Риме, и ты хочешь играть здесь, в этом замке и в этом зале? — спросил он, показывая рукою на замок.

— Ты понял меня, отец.

— Да, я понял тебя. Что ж, это возможно. И, я думаю, это последнее, что я могу сделать для тебя. Дня через три я найду тебя, а теперь иди.— Старик попрощался с Ремизовым и скрылся за воротами замка.
* * *
Солнце клонится всё ниже и ниже, его лучи греют ласковее и любовнее. Они прогревают тело, и оно полнится живительным теплом. Ремизов распахнул окно и, сидя на подоконнике, наслаждался вечером. Оперев голову на руку, он неподвижно смотрит, как в ясных потоках играют солнечные зёрнышки. Кажется, целая дорожка сложилась из этих живуличек-зёрнышек. В небе плавают волны — голубой, зелёный хрусталь, что-то сверкает, переливается в воздухе. Хочется выбежать на улицу и всё-всё потрогать руками.

Солнце как-то незаметно исчезло, и ночь очень быстро, за считанные секунды проглотила город. В двери постучали. Василий открыл. Ремизов спрыгнул с подоконника. В номер вошёл старик-скрипач, он кивнул головой:

— Всё готово.

Ремизов закрыл глаза, сердце его бешено колотилось, перед глазами вспыхнуло кроваво-красное солнце. Жилки-лучи, полные живой, трепещущей жидкости часто пульсировали, в голове слышалось: "тук-тук, тук-тук". "Буди;",— прогремело внутри и снаружи. Ремизов вздрогнул и открыл глаза. Это звонил колокол. "Буди;",— повторил он медным гласом, растревожив тьму. Ремизов собрался, перекрестился и "с Богом" — вышел в ночь.

И опять, но уже зная дорогу, зная зачем и куда, шёл Ремизов за стариком по лабиринту Рима. Нить Ариадны пульсировала в висках, в сердце, во всех жилочках его сознания. С нею не так страшен Минотавр, есть надежда, что он не сможет разорвать его. Ремизова посетило чувство, что сейчас весь этот Рим не властен над ним. Он идёт по его улицам, он живёт в его городе, в его империи, но…

Они подошли к замку, в прошлый раз стены замка скрывала ночь, а сейчас множество факелов горело на них. Ярко освещённый двор, словно огненный остров, пылал в океане мохнатой тьмы. Они вошли во двор, сторожа без слов впустили их. Ворота были открыты.

Минуя залы и галереи, они прошли в большой зал. Ремизов остановился. Картину освещали факелы. Присмотревшись и привыкнув к этому свету, Ремизов заметил, что зал полон людьми. Здесь находились музыканты, художники, поэты и писатели, землепашцы и крестьяне, ремесленники, дети и старики, женщины и мужчины, итальянцы, испанцы, французы, немцы, русские. Кого тут только не было. Тысячи глаз устремлено к священнодействию, ко Христу, причащающему к Тайной Вечере Своих учеников.

В мягком полумраке стояли погружённые в особое состояние люди, каждый из них наедине со Господом причащался к Тайной Вечере. Ремизов понимал это состояние, он и сам сейчас не мог не испытать его вновь. Несколько часов глубокая сокровенная тишина наполняла зал.

И вот, осторожно ступая, Ремизов подошёл к картине, достал из футляра скрипку, и… тихие, словно слёзы младенца, хрустальные звуки, растворяясь в сокровенной тишине человеческих сердец, устремились в высь. Зазвучала музыка.

Что было в этой музыке? о чём пела она и кому предназначалась? В ней было всё: рождение и смерть, и путь, и слёзы, и печаль, и горе, томление, и сладостные, зябкие минуты пробужденья. Звучали в ней призывы и крики отчаянья, звучали боль и радость, звучали в ней молитвы — весь путь души человеческой, ищущей Господа Бога. Это был гимн Любви, гимн поиску, мукам и победе Христа!

Несколько ночей Ремизов играл в этом зале. Всё больше сюда приходило людей, потоки человеческих душ стекались к подножию ног Спасителя. Ремизов играл, не зная усталости. Каждый раз он играл, словно в последний, словно стоя пред Богом на высшем Его Суде, он выливал пред Ним всю свою душу, полную жизни.

Денег за концерты он не брал, да это и не назовёшь концертами, это что-то иное: молитвы, литургии, служение. Позже, когда он уезжал в Россию, всё тот же концертмейстер, препровождающий его, спросил: "Почему вы не брали плату за свою игру, я слышал, вы играли как бог!? Ваш колоссальный успех достоин большой награды! Не скажете же вы опять, что это ваша ошибка, которых вы не продаёте?" На что Ремизов ответил ему: "Нет, не скажу, это не ошибка, это лучшее, что я сделал в своей жизни! Именно поэтому я не взял денег. Ибо это дар, а даром не торгуют, его отдают даром, как получили!"

Это и было тем огромным, сокровенным, что созрело в душе музыканта.

Рим не простил Ремизову своеволия. Вокруг его имени вновь разразился скандал. Он вынужден покинуть страну. Впрочем, Ремизов не огорчился этим обстоятельством, он сделал всё, что мог, и с радостью поехал домой.

Словно опасного преступника его препроводили из страны, посадив на пароход, что отчаливал поздно ночью. Только один старик-скрипач знал об его отъезде и пришёл проводить русского друга. Но проститься со стариком Ремизов не смог, концертмейстер следил за тем, чтобы никто из горожан не мог подойти к музыканту.

— Ради вашего блага, господин музыкант, не приезжайте больше в Рим, он не простит вас!

— Я знаю,— ответил Ремизов.

Уже стоя на палубе большого белого парохода, он смотрел на спящий Рим, и от чего-то ему было грустно. Он думал: "А всё-таки, как ни сильна эта империя, но здесь есть та маленькая, потаённая тропинка, что выведет душу из лабиринта смерти, даруя ей путеводную нить. И Римская империя смерти уже не властна над нею. Его Минотавр никогда не настигнет душу. Как счастлив тот, кто сможет об этом узнать. Ибо он познает настоящую Италию, землю в Божьем её творении, прекрасную, полную солнца и воздуха!"

Тихая грусть ласково обняла его, словно нежная девичья рука прикоснулась к сердцу. Пароход не торопился отчаливать. Ремизов заметил, как робкий огонёк мелькнул где-то в стороне от портала. Несколько теней проследовали за ним, ещё секунда и тёплый, ночной ветерок принёс к нему нежные звуки скрипок. Ласковая, прощальная мелодия, как последний поцелуй друзей, последнее приветствие коснулось сердца музыканта. Ремизов заплакал:

— Благодарю-ю!!! — взмахнул он рукой, но его не слышали. Тогда он достал скрипку, заиграл, её звуки слились с мелодией прощания. Друзья услышали его, хор скрипок поднялся над сонной землёй, их звуки ласкали друзей, молились, плакали и благодарили Бога!

Пароход отчалил. Лёгкий бриз нёс над морем нежные звуки Любви: в них пело солнце, в них пели братские сердца, в них пело Христово прощение, в них пела сама Любовь и жизнь! Ремизов играл и играл, роняя на струны слёзы благодарности и умиления: "Господь мой родной, мой любимый Христос,— это всё Тебе, это всё Ты, как я счастлив, что смог сие познать!"

Рим уже не виден. Только колокол на башне ответил последним приветствием: "Буди;",— прозвонил его медный голос, и волны вторили ему: "Буди;".

Ремизов опустил скрипку, повернулся лицом на восток: там Россия, там Катя. Прощай, Рим, и здравствуй, матушка Русь!