История Старой Усадьбы

Пленэр. Юные художники разбрелись с этюдниками и холстами, выбирая лучшую точку для сегодняшнего урока.  Задание было таким: единение живого и неживого.  Показать, как вписывается строение в пейзаж.

А выбранное местечко замечательно подходило для этого. Дом,старая заброшенная усадьба, действительно был абсолютно неживой, безжизненной натурой. Нежилой кажется минимум полстолетия стоит. Осыпавшаяся штукатурка, проржавевшие решетки когда-то кокетливых балкончиков,  скрипучие ставни окон. А вокруг — буйство красок живой природы: густая зелень кряжистых дубов,  нежная розовая дымка цветущего миндаля, голубеющие вершины убегающих к горизонту гор.

Алекс прищурил глаз, вытянул руку с карандашом, чтобы измерить пропорции строения и наметить эскиз.

— Ну что, старина, дождался — услышал он шепоток в шелесте листвы Дуба. — Видишь, сколько сегодня понабежало народу. Будут тебя,  красавца, в красках запечатлевать. Говорят «живописные развалины».

— Хм! Не такая уж я и развалина. Вот почти две сотни лет, как заложили мои стены сеньоры Хименес, а я ещё хоть куда! Умели же в былые времена строить. На века! Это не то что эти выскочки — резиденции на побережье. Десяток-другой и пора на капиталку ставить, reparaci;n делать.

— Ты прав,amigo! — крякнув, подтвердил его кряжистый приятель, — Мы ведь с тобою ровесники. Помню, как нас, тоненьких и хрупких словно прутки, высаживали детки — hijos — Доньи Лауры и Дона Рамона. Каждом дали по саженцу и велели заботиться, растить. Давно уж нет ни сеньоров, ни сынов и дочек их, а мы все зеленеем, скриптом понемногу, но времени не сдаёмся.

—  Эх молодость! Как весело было в усадьбе Casa de Almendras. На выходные приезжали друзья с семьями. Жарили барбекю на углях, доставали из подвала-бодеги tinto Tempranillo, а для любителей донья Лаура припасала и пару-тройку бутылочек Gran Reserva. Как готовили на живом огне paella de mariscos. Дон Рамон для этого гонял свой Seat в порт за свежими морепродуктами.

— Мда, какой аромат стоял над поляной! — скрипуче отозвался полуразвалившийся автомобиль Seat, с разобранной красной крышей, наполовину вросший в землю, — Потом взрослые заводили патефон с фокстротами и танго. А мальцы забирались ко мне в кабину и крутили баранку.

— Ещё они ныряли и плескались в бассейне, обдавая меня брызгами, — подала голос финиковая Пальма. — В жаркие дни это было очень даже приятно.

— А какой замечательный голос был у доньи Лауры! —  с жаром откликнулся Дом. — Никто лучше ее не пел страстное фламенко и нежную хабанеру. Ах, бедняжка, она первой покинула эти стены. Как только получила известие о гибели своего младшенького Родриго, так уже и не выходила за двери. Разве что постоит на балконе, закутавшись в шаль, поглядит на оливковые рощи, на цветущий миндаль, той ее последней весны. А у самой слезы текут по щекам и взгляд пустой, помертвевший. Будто душа уже покинула ее хоткупкое тело.

— Да, с тех самых пор все пошло прахом! — удрученно проскрипел Дуб, — А ведь какое хозяйство было крепкое! В конюшне с десяток отборных скакунов. Медали на скачках брали. Сколько лучшего оливкового масла на mercadillo отправляли — тоннами. Теперь вот только  стойло с проломленной крышей осталось, да давильней станок ржавеет.
— Что поделать. Дети, повзрослев, разлетелись по свету. У каждого своя судьба. Только проводить в последний путь Донью Лауру собрались. И ищи потом ветра в поле. Не нужна им ни усадьба, ни хозяйство родительское. Эх, молодежь! — с горечью проронил Дом. — Дон Рамон потом тоже в город  перебрался, стариковский век коротать. Одиноко ему стало под моей крышей. Тоскливо бродить по трем этажам и окликать тени прошлого.

— Эхе-хе! Только мы и остались, amigos. Разве что вот такие шальные художники забредают — нас  «ruinas pintorescas» называют.

— Ну хоть что-то!