Кузнецы Корректоры 1

Эта история - продолжение "Почтальонов" и "Часовщиков"

Уважать огонь меня научила мать. Моя настоящая - мама Вера, как я ее поначалу называл, а потом подумал, зачем имя? Можно ли назвать матерью ту, которая меня на водку сменяла?

- Ты, Петр, не суди ее, - так учила меня мама, - простить, может, и не сможешь, а вот понять попытайся.

- Что понять?

Я всегда нервничал, когда мы почему-то заговаривали о моей первой матери.

- Вот, сам посуди, раз Бог позволил людям придумать водку, значит, это было ему надобно!

У мамы в голове была даже не каша и не сборная солянка, я не знаю, как назвать весь этот винегрет из мыслей, домыслов, примет и верований, что словно камушки перекатывались в ее сознании.

- Мама, Бога нет! - говорил я ей и подтверждал свои слова железобетонным, как мне тогда казалось, аргументом: - Люди в космос летали и никого там не встретили!

- Во-первых, люди могут врать, а во-вторых, больше Ему заняться нечем, сидит один-одинешенек на облаке и ждет: когда же гости пожалуют. Ты так это представляешь?

Я действительно представил себе Господа Бога - дедуна в белой простыне, с золотистым нимбом, что крепился на проволоке - таким его рисовали на карикатурах в журналах и книжках. И вот сидит он на туче, режет колбасу и хлеб на бутерброды для космонавтов, а рядом суетятся разные ангелы: кто салат маслом заправляет, кто курицу жарит. Так мне эта картинка нравилась, такой она получалась домашней и душевной, что в такого Бога - уютного и хлебосольного, мне даже немного захотелось поверить.

- Именно так и представляю! - отвечал я маме, - если он такой умный и всезнающий, почему тогда не покажется, не скажет: "Вот он я!" Не сотворит чудо?

- В которое поверят единицы. Так уж люди устроены, странные мы существа. Чудо ему! - начинала волноваться мама, - а чудо появления на свет, которое наша наука объясняет простым делением клеток! Как все просто! Делятся, делятся и вот тебе готовый младенец! Да что там, младенец! Ты на нашу кошку посмотри! Как они такими разными умудряются рождаться! Чудес ему не хватает! Глаза пошире открой! Уж больно мы, люди, ко всему привычны стали! Сама жизнь и есть чудо!

Мама, как вы догадались, появление на свет полосатого котенка считала даже чуднее или чудеснее, не знаю, как сказать, рождения человека и этим так меня смешила, что обычно наши диспуты заканчивались одинаково: моим смехом. Лишь в наш первый теологический спор я, по-малолетству и глупости, не сдержался и спросил, почему Бог - такой мудрый и милосердный, каким она его считает, не помог ее родному сыну. Мама тогда сдержалась, не заплакала, только так на меня посмотрела, что я готов был на тот свет отправиться и обменять свою жизнь на Павлушину.

- Может быть для того, чтобы я тебя, Фому неверующего, усыновила? - только и спросила мама, а я сам чуть не разревелся. Я обижал ее очень редко, в основном, случайно, не подумав. В те редкие случаи, когда я "резал ей сердце", как она говорила, лицо у нее делалось, как у обиженного ребенка: удивленное, растерянное и жалкое. Дети ведь поначалу не понимают, зачем их взрослые ругают и наказывают, не понимают, зачем нужны правила и порядок. Они многое не понимают, возможно потому, что этот мир создан взрослыми для взрослых и дети в нем чужие до тех пор, пока не вырастут и уже сами не начнут воспитывать свое потомство. Или чужое, как моя мама.

Работала она поваром в детском садике. Работа была тяжелая. Прежде чем кастрюлю с молоком на печь ставить, надо было и дров наколоть, и эту самую печь растопить. Когда мама меня в первый раз на работу с собой взяла (я тогда еще детдомовским был, мы с ней решили сначала присмотреться друг к дружке, поближе познакомиться, не формально, по-настоящему. Вопреки всем правилам, меня к ней жить отпустили. Просто так, без документов, директриса побаивалась немножко, что я сбежать могу, но я дал ей честное слово и собирался его сдержать. К тому времени я уже набегался и почему-то захотелось мне порядка и постоянства), я сразу понял, насколько тяжело ей приходится. Пот с нее так и лил и чуть ли не в кастрюли капал. Нет, она чистюлей была, всегда в свежем халате, белом, отглаженном, полотенце под рукой, лоб и руки вытереть. Она ответственно к работе относилась, детей очень любила.

Вот в тот первый раз она и начала меня удивлять. Разожгла огонь в плите, дождалась пока он жарко и яростно заполыхал и аккуратно забросила в это пекло кусочек хлеба.

- Теть Вер, это вы что делаете? - я тогда еще чинно к ней обращался, на "вы".

- Огонь балую, не видишь, что ли? - ответила моя будущая мать и плеснула в плиту ложку молока.

Я тогда подумал, бежать надо от этой дурной тетки. Брешут, что она вылечилась. Как была чокнутой, так и осталась. Пропаду с ней, лучше уж обратно в детдом или в Крым рвануть. Я вспомнил, какой веселой компанией мы жили в Севастополе и если бы не один урод, из-за которого на нас устроили облаву и переловили, как кроликов, я думаю, я бы там и остался.

Эти воспоминания так и мелькали у меня перед глазами, а сумасшедшая тетка Вера тем временем низко поклонилась пламени и что-то прошептала.

- Что вы там бормочете? - я спросил без интереса, для порядка. И так все понятно: тетка разумом двинутая, ненормальная, лишь бы в меня поленом не запустила. Мало ли что в ее башку взбрести может.

- С огнем лучше дружить, Петенька! Глянь-ка на него! Жжется, уничтожает все, до чего дотянется, страшный, суровый, жадный, что твой Гобсек, - тетя Вера смотрела на пламя, как на озорного, но привлекательного человека, как на живое существо. От этого ее взгляда и тихого смеха мне становилось жутко и страшновато.

- Да, не бойся, Петька! Дурочкой я сроду не была, а сумасшествие мое все чудесным образом излечилось. Смотрю по сторонам внимательно, но Павлушенька больше не появляется, не вижу его и крови никто не просит, не нужна моя кровь никому. А мне ее и не жалко, кровь-то! Вот пойду и в доноры запишусь. Ты только глянь, какая я здоровая, чего бы с другими не поделиться! Ты как, Петька, думаешь, поди страшно кровь сдавать или какой занавеской мне лицо закроют, чтобы не видела ничего?

Я тогда думал только об одном: как бы побыстрее убраться от чокнутой тетки Веры, которая только притворялась нормальной. "И без мамки проживу, рвану в Крым, сегодня же," - решил я, а тетка Вера словно мысли мои прочитала.

- Ты, Петька, меня не опасайся, нормальная я. Посмотри лучше на огонь внимательнее, он и успокоит и на вопросы ответит.

Я фыркнул, но она не обиделась.

- Хлеб и молоко - это что-то вроде жертвоприношения, - между тем спокойно продолжала тетя Вера.

Еще лучше! Дичь какая, как у папуасов, она бы еще мышь в топку кинула!

- Обед буду готовить, кину в огонь кусочек мяса, - тетя Вера продолжала читать мои мысли.

- Зачем? - я решил вежливо поговорить с ней и уйти пораньше, оправдавшись уроками.

- Чтобы каша не пригорела, чтобы молоко не сбежало, суп наваристый и вкусный был, чтобы огонь помог, - просто объяснила мне моя будущая мать.

- Но это же предрассудки, как у пещерный людей! - не сдержался я и втянулся в этот странный спор.

- Не сильно мы от них и отличаемся, как были дикари, так и остались, разве что у друг дружки, не руки, ноги едим, а душу увечим, жрем ее, отрываем самые сладкие куски, - ответила мне сумасшедшая повариха так уверенно, что я даже рот открыл от возмущения и всенепременно захотел ее переубедить. Так началась наша дружба, а потом и семья. Мама была чудачкой и из-за ее странностей, насмешек над ней, я постоянно дрался, отстаивая нашу честь.

Тогда я еще не знал, что ее любовь и уважение к огню передадутся и мне, что и моя мать, и ее двоюродный брат Прохор Матвеевич, которого я называл только по имени-отчеству, откроют мне дорогу, вернее, покажут мне дорогу в мир настолько невероятный, наполненный такими удивительными событиями, что мамино сумасшествие и визиты мертвого Павлуши, требующего маминой крови, покажутся мне абсолютно обыденными и неинтересными, по сравнению с теми знаниями и знакомствами, которые мне еще только предстояли. Моя роль была прописана в той самой Книге простым карандашом, словно Тот, кто писал этот "Черновик", знал, я не подчинюсь правилам и не прогнусь под гнетом судьбы, и пример Ривки, ее смелость и жажда изменения этого мира будут помогать мне даже тогда, когда я буду валяться в пыли, избитый и почти мертвый.

* * *

Девочку звали Ривка - маленькая, истощенная, в рваном платье, босоногая. В глаза заглянешь - потеряешься, о таких говорят: бездонные и не верят в их существование до тех пор, пока не увидят и не утонут, не осознают суть мира, спрятанную в темно-карих глазах маленькой девочки.

Горе было тому, кто ее видел, являлась она всегда перед большими несчастьями. Боялись ее, проклинали, считая, что сама она и приносит беду, зажав ужас и смерть в маленьком кулачке. За Ривку должен был ответить кузнец Прохор. Так считали в деревне и ждали его смерти, желательно насильственной и страшной.

- Ирод! Как тебя земля носит! Чтоб ты сгинул, подох, сволочь! - шептали вслед Прохору беззубые старухи и плевали на пыльную дорогу, где еще виднелись отпечатки Прохоровых огромных сапог.

- Сгубил девчонку, а отвечают другие! Вся деревня в ответе за его грех. Разве же это справедливо? Слышь, говорят Ваське Кудрявцеву Ривка привиделась!

- Да, ну?

- Ходит теперь белый, оглядывается, хотел отпуск взять, дома запереться, но председатель не пустил, сказал, все это бабские сплетни и байки. На смех парнишку поднял!

- Раз такой умный, наш председатель-то, пусть он все это Маруське Задорожной скажет или матери Витьки Павловского!

- Вот! Васька ему то же самое и сказал, а председатель и отвечает, то, что беременную Маруську корова в пузо копытом лягнула, то несчастный случай, со всеми приключиться может, а то...

- Ах, ирод какой! Несчастный случай! Да, Маруська в хлеву чуть ли не родилась, сызмальства со скотиной дело имела, ее ни одна тварь четвероногая сроду не тронула, слово она какое знает или еще какое колдовство, а тут корова - спокойная, что твой кот Васька, ласковая и послушная, да ей в пузо копытом. Сильно вдарила, потеряла Маруська ребеночка и понести теперь никак не может. Все, отрожалась, так ей, слышь, доктора городские сказали. Баба в слезы, а что теперь делать? Все Ривка! Видела ее Маруська накануне.

- Помню я, что ты мне все пересказываешь? Явилась ей девчонка рано утром, аккурат перед дойкой и около той коровы и стояла.

- Маруська хоть сама жива осталась. Бог даст, подлечат ее, родит еще. А вот Витька...

- Бедная Матвеевна. Кому она теперь нужна? Ни мужа, ни сына.

- И ведь как Витька плавал хорошо, а ведь утоп.

- Ривка все это. Мстит!

- Точно она! И все из-за этого!

В спину Прохору неслись проклятия, а он, словно телом ощущая, как злые и несправедливые слова проедают ему кожу и лишают сил, даже в самую сильную жару кутался в рваную фуфайку, пытаясь согреться и защититься.

Ту страшную войну будут долго помнить, Прохор был в этом уверен. Сам он знал, она выела его внутренности и вместо положенных любому человеку чувств, оставила бездонную черную дыру, которую он пытался законопатить тяжелой работой, пьянкой и семьей. И все напрасно. Дыра в нем была огромная, ему казалось, воздух со свистом прорывается сквозь его живот, там, где кишки и прочая требуха должны бы были его задержать. Он ел, пил, спал и работал, но ощущение, что его вывернули наизнанку, выпотрошили и вернули в прежний, вроде бы человеческий вид, его не покидало. Он редко смеялся и никогда не плакал. Лишь в те минуты, когда видел Ривку, умолял ее исчезнуть, уйти и дать ему хоть немного пожить спокойно. Она лишь качала головой и шептала, что время ее еще не вышло и она нужна здесь.

- Кому ты нужна, девочка? - спрашивал ее Прохор, - они меня проклинают, тебя проклинают, тебе самой не надоело?

- Нет, - шептала Ривка и испарялась.

Кто его знает, почему являлась она всем оборванная и голодная, сверкая большими глазами и вытирая маленькой ладошкой черное от грязи лицо, размазывая даже не слезы, их уже не было, просто влагу, сочившуюся из глаз. Это она потом сама так Марье сказала: "Бывают слезы, так мама говорила, от них всегда легче, потому что душа умывается, а бывает просто водичка из глаз, от нее душе никак, а, значит, это вовсе не слезы". "А что же?" - улыбалась Марья и нежно гладила девочку по голове. "Не знаю, наверное компот или чай или даже суп, но его жалко, если он выливается, он вкусный". "С чего ты взяла, что суп у тебя через глаза выливается?" - смеялась Марья и давала девочке кусочек хлеба в утешение за "выплаканный" суп. Когда Прохор вспоминал эти разговоры, из его глаз начинала течь вода, он сам так решил - это не плач, это просто вода, которую он выпил, потому что от этих вроде бы слез, никому не легче: ни его душе, ни Ривкиной.

Ривка появилась в их деревне с толпой беженцев. Она робко переходила от дома к дому и просто стояла около калитки. Кто гнал ее, кто давал поесть. Она быстро съедала хлеб и малюсенький кусочек сала и шла дальше, маленькая, истощенная и никому не нужная.

- Где ее мамка? - спросила Марья у одной из беженок.

- Разбомбило и девчонку должно было скосить, но она дерзкая, упрямая, непослушная, отбежала бабочек ловить, а тут самолет, - беженка махнула рукой и Марья все поняла. Девчонку не гнали, но и присматривать за ней никто не собирался, своих забот хватало. Марья покусывала губы и думала.

- Вот что, я ее у себя оставлю, - сказала Марья измученной беженке.

- А мне какое дело, что хочешь, то и делай. Помыться можно у тебя, хозяйка, вши одолели.

- Приходи вот в тот дом, видишь, кузня рядом? Туда и иди через часик, я сына попрошу воды нагреть.

- Долгих тебе лет, хозяюшка, - поклонилась беженка Марье, - приду, обязательно приду.

Так Ривка, а если правильно и красиво - Ревекка и поселилась в доме Марьи и ее сына Прошки.

- Прокормим, - Марья уговаривала даже не Прошку, себя. Время - страшное, голодное, непонятное. Война сметает все человеческое с земли, весь порядок и уклад, и приспособиться к этому невозможно.

- Поэтому, если можешь помочь, помоги другому, не проходи мимо, может человек и победит эту сволочь, - так убедительно сказала Марья сыну, говоря о войне, как о живом существе.

Прохор не возражал, девчонку пожалел, мысленно тут же назвал соловушкой, сама она была маленькая, тихая, но глаза такие - глянет, и в душе соловьи петь начинают, хотя молчит Ривка, только воду из глаз льет.

Марья переворошила сундук и сшила Ривке простенькое платье, повязала платок на голову и строго-настрого запретила его снимать, волосы у девчонки были богатые - густые, кудрявые, смоляные.

- Мама, посмотри, может вши? Керосина достану, выведем, - Прошка уже знал, что война - дело грязное, с какого бока ни глянь, и отец писал, что сильно его грязь, вонь и эти мелкие гады донимают, это не считая врага, конечно.

- Нету, странно, но нету, - Марья перебирала Ривкины пряди и любовалась чистотой шелковых волос.

- Запомни, звать тебя Райка, Раечка, поняла? Ты моя племянница из... Прошка, откуда она могла бы приехать?

- Так спроси ее! Зачем что-то придумывать? Ривка...

Марья легонько огрела сына полотенцем.

- Раечка! Слышал, как ее зовут? Забудь то ее имя и ты, девочка, забудь, Райка ты, поняла?

- Откуда ты, Раиса?

- Из Ленинграда, - прошептала Ривка, ошеломленная чистотой, платьем, суетой и большим куском хлеба с маслом.

- Вот, и зачем врать? Райка из Ленинграда, двоюродная или даже троюродная племянница. Раечка, папка твой где?

- Убили, у мамы бумага была.

- Ясно, так и говори, родителей убили, а тебя сюда к тетке прислали. Поняла?

Ривка кивнула и снова вода полилась из ее глаз, вода, не слезы.

Кто выдал Ривку, так и осталось тайной. Прохор жизнь бы отдал, чтобы узнать, чей подлый язык привел горе, смерть и безысходность в их хату. Узнать, отомстить, придушить сильными руками, а там уж и помереть не страшно. Марья Ривку не собиралась отдавать, кричала, защищала, билась, как нежная птица, и ее застрелили первой, а потом и Ривку и хату сожгли показательно, чтобы другим неповадно было. Прохор в это время собирал грибы в лесу. Та осень была очень грибной - солнечной, ласковой, дождика насыпала в меру, вот грибы и росли, как соревнуясь друг с дружкой. Хорошая подмога была в пропитании, и Марья дала Прохору задание: насобирать столько, сколько принести сможет.

- Насушим, вот зимой и суп, и пожарить сейчас.

Эх, знать бы, чем те грибы обернутся. С того самого дня, когда в груди у Прохора образовалась дыра такая же большая и дымящаяся, как и его родной дом, сожженный вместе с матерью и названной сестрой, он не то, что есть, видеть грибы не мог, словно они и были причиной трагедии.

Продолжение следует