Маленькая лошадь, большая собака

    

    Жила- была на свете маленькая лошадь, хотя на самом деле это была большая собака, но всё  равно она была маленькой лошадью, потому что,  как собака,  размерами больше походила на лошадь.

      Никто не знал как звали эту собаку-лошадь,  тем более, что она была мужчиной. Молодым мужчиной. И как вообще можно было особь женского пола, которая была мужчиной,  как-то называть.

       И потому эта лошадь была просто лошадью, особенно, когда скакала,  носилась и бегала,  как лошадь, только не по  полям и равнинам, а по застеленным  или расстрелянным  кроватям, по лежащим на них, часто спящим и ничего не подозревающим,   телам.  Её  ничего не останавливало,  эту маленькую лошадь,  когда она была собакой и лошадью одновременно, ни несущиеся вслед проклятья и вопли возмущения, ни  обещания дать прикурить, что значит, хорошо так отметелить палкой, потому что собака эта была до жути толстокожей  и тумаки, нанесённые даже со всей силы,  кулаками,  по её шерстистому туловищу, вообще не воспринимала никак, не зря же она была маленькой лошадью. Но всё  равно лошадью же!

        И потому на правах лошади она  неслась дальше,  минуя проклятия и обещания, тоже  несущиеся вслед её   бешеному  аллюру, когда копытами, пусть и собачьими лапами, украшенными мощными когтями, она  наступала на все части тела и без разбору, того, кто сначала мирно лежал и даже спал, а потом громко кричал, грозясь поймать бегущую уже куда-то далеко  вперёд лошадь и понадавать ей как следует.


     В общем, вот так она и жила-была,   эта маленькая лошадь, которая была большой собакой, вечно прикрывающая свой наглый,  вопрошающий взгляд черно-белыми короткими висячими, не как у лошади, ушами, и всё  только   для того, чтобы с самым  серьёзным видом делать разные гадости.

      Но гадостями эти её  свершения выглядели только в глазах окружающих, которые, почему- то не сильно обижались на собаку- лошадь, наверное, потому что  сильно любили её,  и больше злились, когда она, глядя на них из под своих  висячих коротких ушей, как исподлобья, уже схватив подушку, втискивалась в неё своими огромными белыми зубами и с наслаждением грызла её,  оставляя от неё только пух и перья в буквальном смысле этого слова.



       Подушки, надо сказать, вообще были особой, сильно болезненной  темой разговора для этой собаки-лошади.  Просто она любила их,  хотя вот-вот и любить могло стать  нечего, так же сильно, как любили её   те окружающие, которые часто укладывали ей чертей, и потому собака-лошадь,  считая, что раз любишь,  а  тем более так сильно, то значит,   оно и  твоё,  и  навсегда.   И  потому с боем отстаивала свою собственность, которую могла носить из комнаты в комнату, с одного дивана перекладывая  на другой.  Когда  как ни в чём не бывало она являлась перед тобой, как сивка-бурка, вещая каурка,   выходя  из маленькой комнаты и молча со счастливым выражением на морде, держа в зубах очередную подушку, застревала   на пороге большой комнаты,  с трудом,  но с огромным усердием протиснувшись сквозь прикрытые двери, объект любви был ведь не маленький, потом также  с усилием тащила  подушку к другому  дивану, запрыгивала на него, по прежнему держа в зубах свой любимый объект, и если никого не было поблизости, что означало, что подушку следовало погрызть, то она, эта собака- лошадь тут  же  основательно устраивалась на этой подушке, вернее укладывала на неё  свою большую голову с короткими висячими ушами, а тело своё  пристраивала рядом,  с силой кидая его на горизонтальную поверхность.   Оно же было большое, это тело, как и сама собака- лошадь была большая, как лошадь, и даже при имеющемся огромном желании, не могла водрузить на подушку всю себя целиком,  и потому засыпала вот так, как выходило, положив свою умную, по всем статьям, голову на подушку, которая вот-вот должна  была рассыпаться на мелкие   составляющие, на  пух и перья.
 
        Спустя какое-то время,  достаточно отдохнув, собака-лошадь  вставала и  с самым серьёзным видом, не прикидываясь дурочкой, брала снова подушку в зубы, будто забирая своё  и кровное,   как львица своего львёнка,   и  уже с невинным видом следовала со своей добычей в другую  комнату  на другой диван.
 
       Но,  как правило,  дойти до него, донеся свою любимую вещь до намеченного нового  места  у собаки-лошади не получалось, потому что тут уже бдительность окружающих не дремала,  и они,   укладывая тех   знакомых  чертей  собаке, которая была лошадью, пусть  и маленькой лошадью, без какой- либо жалости и сожаления  забирали подушку,  им тоже хотелось хоть иногда, хоть какого-то комфорта в этой совместной с собакой - лошадью жизни,  а не только чувствовать на себе её  копыта- когти и  саму её целиком,  весом  достигающую  то ли 30-ти,  то ли 40- ка килограммов, лошадь ведь  ела,  как лошадь,  и при этом не просто любила покушать, а любила вкусно поесть, а не просто пожевать сена с овсом, и потому вес её  и размеры ещё  и обуславливались её  немеряным аппетитом.



        И потому, так как другого она предложить не могла, кроме тех своих 30-ти  или  40-ка килограмм, будучи в тяжёлой весовой категории, то и садилась она  с любовью всем своим этим весом на тех,  кто лежал на диване, даже не ведая  и не догадываясь,  сколько же негативных ощущений с эмоциями она доставляла этим телам.   Она же их любила так же сильно, как и они её,  эту собаку, выросшую до размеров лошади.

      И как была лошадь лошадью,  так и выражала она свою  радость  по поводу и без лошадиными радостными скачками, такими же хватаниями лошадиными зубами, считая,  что просто делает всех счастливыми, кусая кого-то за бок и за  ноги,   такими же счастливыми,  какой была она сама, эта собака- лошадь, которая давно повзрослела, но вела себя по прежнему, как ребёнок, как большой ребёнок, играя и резвясь, как положено большой собаке  и   маленькой лошади одновременно,  громя на своём пути всё подряд, оставляя за собой кучу улыбок и тот хитро-серьёзный  взгляд из под ушей, когда её  улыбка больше напоминала ухмылку, но это только тогда, когда она в очередной раз, что-то прихватывала, взяв, как ту подушку, что-то не своё.   

       На самом  же  деле, она никогда ничего не делала со зла или на зло, даже когда давила своей мощью на лежащие и спящие тела,   или когда тащила, по праву свою, подушку и прочее.   Это она просто так  играла, эта большая собака, которая была маленькой лошадью,  и потому и вела она себя, как маленькая, являясь уже большой. И потому никто не знал, как же её звали на самом деле, эту собаку,  просто —   лошадь,  когда она своим весом причиняла кому-то боль, а так в иные моменты она всегда была —   наша  любимая маленькая  лошадь или всё  же —  наша любимая собака, которая больше всего на свете любила поиграть, а выходило всё больше  победокурить.

      А   иначе,  чего это она была маленькой лошадью и большой собакой одновременно...

19.08.2021
Марина Леванте