5. Караван. Лао. Я стрекоза

Автор:    Лао


Я – стрекоза, обернувшаяся муравьем. Мышка-норушка, вынашивающая Дюймовочку. Белка-заготовительница. А еще — исключительно предприимчивая девушка. Ты можешь мной гордиться, любимый. Суди сам. Утром в «Диете» выбросили фруктовое пюре для младенцев, давали по упаковке в руки. Так вот, я обернулась два раза! Забила норку витаминами на полтора месяца по восемьдесят граммов на каждый день.

Потом зашла в продуктовый, в тот, что за почтой, ну который «Три ступеньки», и опять удача — прямо при мне Ножки Буша привезли. Уже разгружают.


Стоять в шеренге страждущих и ждать, пока тебя заклеймят как овцу, ужасно унизительно. С другой стороны – можно отлучиться по делам без страха потерять очередь. Вот и протягиваешь ладошку под шариковую ручку очередной общественницы. Мой номер сто восемьдесят семь. Да, меня уже посчитали. Я в первых рядах и намереваюсь провернуть тот же финт, что и с пюре.


Вроде буден день, а народу как на демонстрации. Хвост очереди за пять минут дотянулся до табачного ларька, захлестнул двойной петлей, как питон Лаокоона и пополз в обратною сторону.

На ларек страшно смотреть. Он как сгорел месяц назад, так и стоит,  будто обугленная кукурузина. От названия только гласные остались. Две «А», как два глаза. Таращатся на обступившую его толпу: «А что это вы здесь делаете?»

А мы здесь вторую очередь занимаем.

В хвосте записи нет. Здесь сцепка визуальная. Надо приложить усилия, чтобы запомнили.

За мной занимает очередь щупленькая пожилая женщина, серенькая, как ноябрьский воробышек — глазки, пальтишко, шапочка по вылинявшие бровки. Щурится подслеповато, но ласково. «Не волнуйся, милая, не забуду. Уж больно у тебя волосы приметные!»

Долговязый очкарик, подошедший  следом, с готовностью поддакивает: «Ага. Огненная лиса!»
Долговязый сочится дифирамбами. Кроме обещания «вступиться, если что», мне приходится выслушать несколько заезженных комплиментов о своей наружности, в частности про глаза, что зелены и бездонны словно лесные озера и совсем уж приторно-малиновый насчет губ.

Пошлятина ужасная, но мне почему-то приятно. Я даже несколько раз мысленно повторяю: огненная лиса, огненная лиса. Лисенок. Так называла  нас бабушка — сначала меня, а потом и Гошку.

Становлюсь сентиментальной. Это потому что сегодня день необыкновенный.

Еще вчера казалось, что солнце замуровали гранитными плитами. А сегодня оно прыгает по лужам словно озорной подросток. И небо такое голубое и высокое, что голова кругом. Ноябрь вдруг обернулся мартом! Это добрый знак.

Прикидываю временной промежуток между первой и второй очередью. Получается, часа три, не меньше. Я спокойно успеваю оттащить первую  партию домой, сгонять за Гошей и вернуться обратно. Вдвоем  мы  имеем право уже не на три, положенные в одни руки кэгэ, а на все шесть. Эх, забрать бы Гошку сейчас, но — нельзя. В садике тихий час. Лишать ребенка дневного сна я не стану ни за какие коврижки, .

В первую очередь возвращаюсь  воодушевленной и попадаю на семинар о вкусной и здоровой пище. Народ обменивается умением, как из ничего сделать что-то.

Порой, просто диву даешься людской находчивости.

В очереди за пюре одна дамочка презентовала рецепт красной икры. Надо отварить манку в селедочном рассоле, остудить, добавить жаренный с томатной пастой лук, пару ложек постного масла, граммульку сахарного песка, перец по вкусу - всё! Такая, говорит, икра получается, что слов нет как вкусно. От настоящей не отличить!

Я записала.

Вот заявится Лариска с гуманитарной морковкой, а я ей в качестве алаверды банку  рыбьей икры. А что? Мне не жалко. Манки у меня завались, лука уже три противня насушила, томатная паста не проблема, а рассол из-под бочковой сельди вообще бесплатно наливают. Накашеварю целую кастрюлю, пусть трескает, чтоб ее...

Ну прости. Прости, прости, прости. Твоя сестра неприкосновенна. Ни взглядом, ни словом, ни делом. Ни-ни-ни. Вот бы и она ко мне так же, а, Сань? Может поспособствуешь? Знак какой подашь. А то я хоть и терпеливый человек, но уже никаких сил... Эти театральные охи-вздохи: «Закончатся декретные, чем детей кормить будешь?» На мою подработку: «Кому оно   нужно - твое вязанье!» А меня, между прочим, девчонки из ансамбля заказами завалили!

Кажется, я произнесла это вслух. Судя по выпученным глазам окружающих, точно — вслух. Небось думают, - вот чокнутая! бубнит себе под нос, как старая бабка.

Хорошо, что связанные одной шариковой ручкой способны сосредоточиться  лишь на вожделенной цели.

Стайка беспризорных беспокоит их ее куда больше, чем бубнящая себе под нос чокнутая девица. Большинство старательно отводят в сторону глаза, некоторые плотнее прижимают к себе сумки.

Беспризорники рассекают тело очереди журавлиным клином.

Их шестеро. Четверо мальчишек в диапазоне от двенадцати до пятнадцати,  девочка лет десяти и мальчуган не старше четырех. Двое последних явно брат и сестра. Она тащит малыша за руку. Тот немного отстает, потому что отвлекается на яблоко, слишком большое, для его ручонки. Ему прижимать его к груди. Малыш то и дело притормаживает, пытаясь дотянуться к надкусить , но сестра начеку. Дергает его за руку и он плетется дальше.

Стая устраивается неподалеку, прямо на крышке люка над теплотрассой. Старшие тут же закуривают. Девчонка некоторое время переминается с ноги на ноги, потом устраивается на край люка и сажает малыша к себе на колени. Тот, наконец-то, вгрызается в яблоко зубами, ухватив его обеими руками.

Мне кажется что эти двое совсем недавно оказались на улице. Кто они — потеряшки или недавние сироты?

— Будут сидеть, пока народ не привыкнет к их присутствию, потом разбегутся как тараканы. И  давай шарить по карманам, — ворчит у меня под ухом женский голос.

Я несколько раз перевожу взгляд с беспризорников на двух милиционеров, подпирающих двери магазина. Наконец, набираюсь решимости призвать блюстителей к  исполнению своих прямых обязанностей.

- Даже не думай, - шепчет голос. - Тебя же и загребут. Эта шайка не сама по себе работает.

И все же я решаюсь.

Мне приходится несколько раз откашляться, чтобы обратить на себя внимание.

- Извините, мне кажется, я видела фото вон тех двоих на листовках «Разыскивается». Не могли ли вы проверить?

Блюстители  порядка кидают взгляды поверх меня на компанию беспризорников. Затем в меня впивается стальной взгляд того, кто по-старше.

 — Ваши документы.

Я холодею.

—  Простите, я вовсе не хотела вам указывать что делать, просто там малыш и девочка… Я, конечно, могу ошибаться… Я в соседнем дворе живу.... Стою тут, пока сын в садике… Повезло сегодня. И на счет листовки… я давно, правда видела. Те, правда, похожи...— осознав, что начинаю говорить по кругу, я прикусываю губу.

—  Ваши. Документы.

— Вот, черти, сбежали! — восклицает молодой милиционер, указывая пальцем на опустевший люк.   


В этот момент, с металлическим лязгом распахивается дверь магазина. Отодвинув меня локтем в сторону, первый рявкает:
— Запускаем по пятнадцать человек!

Я начинаю потихоньку пятиться и чуть было не сваливаюсь, зацепившись за   бардюр. Меня подхватывает молодой милиционер. «Вы за них не переживайте, - говорит он скороговоркой, - есть специальная служба, она отслеживает. Вам о себе думать надо!» - и выразительно указывает глазами на мой живот.
 
«Точно ненормальная!» - говорю я себе, вернувшись на свое  пронумерованное место. Но мне нужно время, чтобы отдышаться, прежде чем вернуться к своим воспоминаниям.
Зато я поняла, почему продолжаю терпеть Ларкины визиты. Хотя, пустые надежды.

***

Я так обрадовалась, когда Лариса к нам пришла первый раз. Подумала: не было счастья да несчастье помогло. Поняли, поверили, признали. Даже ее  безапелляционное заявление о сохранении моей беременности, восприняла, как своеобразно высказанную заботу.  Как ты говорил: «Что взять с человека, если он —  старая дева и при этом такой синий чулок, что синее не бывает».   И потом, я уже так стосковалась по тебе, а она так на тебя похожа!

Жаль, что твои черты в женском  варианте выглядят несколько грубовато. Даже ваша фирменная белокурость оказалась  не в силах смягчить топорно-рубленный нос, чрезмерную выворотность губ, тяжесть подбородка. Ей бы   челку подстричь и перестать носить эти жуткие костюмы. ..

Тот первый Ларкин визит был для меня сродни появлению парусника для отшельника на необитаемом острове.

А Гошка как радовался! Ясное дело — новый конструктор, конфеты, фрукты. Морковь эта чертова. А потом гляжу — не интересны мы ей. Гошка льнет: смотри, тетя Лара, как я умею. А она сквозь него, как через стекло.

Я только в толк не могла  взять — что ей надо? А вот что!


***

Ура! Я в торговом зале. На счет зала я преувеличила. Прилавок установлен прямо против двери, потому что другого товара в магазине нет.

Продавщица с каменным лицом бросает на весы комок смерзшихся окорочков и косится исподлобья: буду скандалить или смиренно заберу сколько дали? На весах два килограмма семьсот грамм. Сжимаю губы и выпячиваю живот. Слегка помедлив, царица прилавка добавляет комок по-меньше. Вес становится три двести пятьдесят. Я затаиваю дыхание. Три лишних окорочка. Полноценный обед для нас с Гошей. Продавщица несколько секунд колеблется, но оставляет как есть и объявляет цену. Милейшая женщина!

Если так и дальше пойдет, я успею затариться на полгода вперед. К разочарованию некоторых рьяных родственниц.

Возвращаюсь отметиться во вторую очередь, а мысленно уношусь в день, когда ты впервые привел меня к себе домой.
 
Ты как раз вернулся из экспедиции. Едва смыв дорожную пыль, потащил меня в ЗАГС подавать заявление, а оттуда к вам домой.

Даже сейчас, вспоминая тот суматошный день, у меня тошнота подступает к горлу.

Я на таком же сроке, что и сейчас. Только тогда лето было. Никакой маскировочной шубы, все напоказ. На мне чужое платье для беременных, слишком плотное для тогдашней жары и слишком тесное, чтобы вдохнуть полной грудью…  Я ужасно нервничаю.

Если с Ларисой мы хоть мельком, но пересекались, то с твоей мамой знакомы не были. Наверняка, она была наслышана обо мне до твоего отъезда. И, скорее всего, была в ужасе от нашей связи. Слишком велика дистанция между образом жизни нормировщицы станкостроительного завода и девушки из подтанцовки. Когда ты уехал, она, вероятнее всего, решила, что опасность отступила. А затем и вовсе закопала ее среди перевернутых страниц: первой сигареты, опьянения, хвостов по марксизму-ленинизму и прочих неприятностей.

Но вот ты возвратился, и злодейка тут как тут, собственной персоной.

Мы стоим с твоей матерью лицом к лицу, совершенно потрясенные — она от моего живота, а я от ее реакции на него. Единственное, что было у меня в голове, так это —  почему она так поражена моей беременностью?

И вдруг Ларискино контральто: «Твой сынок решил облагодетельствовать  плясюшку с чужим приплодом, мама».

Она всегда во-время появляется, твоя сестричка. Так и вижу ее в дверном проеме со злорадной улыбкой.

Надо признать, твое запоздалое признание о том, что на Новый год прилетал в город, больше смахивало на лжесвидетельство, чем на правду.

Ни одна мать не поверит, что единственный сын после длительного отсутствия не нашел для нее хотя бы минутку. Даже, если он прилетал всего на два дня, а она в это время наряжала елку в стокилометровой дали на даче.

Тогда ты оставил свой приезд в тайне. Не захотел ни с кем кроме меня делить нечаянный отпуск, а получилось, что я беременна от человека, отсутствующего дольше реального срока на три месяца.

Конечно, твои мать и сестра  нам не поверили. Не смогли. А ты не посчитал нужным предъявить хоть какие-то подтверждения. А я просто убежала, хотя надо было вцепиться в волосы твоей сестрицы...

***

Сколько я была в помещении магазина? Около получаса. Известие, что количество товара ограничено, за двадцать пять минут перелицевало  настроение очереди с белого цвета на серый. Радостное возбуждение обернулось раздражением.

Но я это замечаю, когда нахожу свою очередь.

Два  старика, ранее мирно рассуждавшие о судьбе отечественного автопрома,   яростно фехтуют лозунгами. «Зюганов!» – делает выпад один.  «Ельцин!» – отбивает нападение второй. Симпатяга очкарик  запальчиво скандирует: «Гайдар,  Гайдар!» «Ампилов!» – остервенело  орет приземистая женщина в пуховом платке.

Ноябрьский Воробышек стоит бледная, втянув голову в плечи.

— Вот и в войну бывало, стоишь, стоишь… — вздыхает она, — а пайков все меньше, меньше.

— Вы, наверное, совсем маленькой были? —  спрашиваю  из вежливости.

— В сорок первом как раз двенадцатый пошел. В то время таких уже за станки ставили. Тогда рано взрослели.

Я округляю глаза.

— Вы работали на заводе? - не могу представить себе Воробышка за .станком. Она и сейчас выглядит как состарившийся ребенок, а в одиннадцать?

— В госпитале, — охотно отзывается Воробышек. Ей явно лестно мое внимание.  — При заводе госпиталь был. Моя тетя-мама там сестричкой работала, а я при ней. Полы помыть, бинты постирать. Ну и так — письмо прочитать, или написать под диктовку. Пользы немного, а  к концу смены ног  не чуешь. Зато каждый день тарелка похлебки, а то и ячневая каша с тушенкой.

— Как вы странно сейчас сказали: тетя-мама...

— Она мне и тетей была и мамой. Папу в тридцать пятом забрали. А тут его сестра из Москвы.  Пристала к маме: отдай да отдай Танюшку. Мама и отдала.
У меня моментально пересыхает горло.

— Так просто взяла и отдала?

— Вот так и отдала. Куда ей было деваться. Муж - враг народа, сама в тяжести да нас двое. Обе девки, я — самая меньшая. А тут тетка родная, не абы кто.  Тетя-мама хоть и за железнодорожником была, а неплодная.

У Воробышка глазки подергиваются  пеленой, как это бывает у пожилых людей при уходе в воспоминания.

— Мне хорошо было с ними. Они в частном секторе жили, в своем доме.  После нашего барака — чистый дворец.  Да свой огород, яблоки. Ах, какие были яблоки! Все Хрущев по-сносил. — Она вздыхает. - Потом война. Железнодорожника в первый же месяц убило. А тут госпиталь открыли, прямо на территории завода...

— А  ваша мама? Родная  мама?

— Убило их. Войной разбомбило.

— А отец?

— И отец. Смыл кровью свою безвинность в штрафбате. Пять дней только и повоевал.

***

Саша, ты слышал, как легко она сказала о гибели матери и сестры? О яблонях и то больше сожаления. Это от того, что мать ее предала.  Не могла же она знать, что погибнет. Или знала? Предчувствовала гибель и отдала девочку во спасение?

Мне страшно. Моя мама умерла вторыми родами, ни могу не думать, что будет с Гошей если вдруг и я...  Твоим Гоша точно не нужен. Для них он так остался «крючком» и «нагулешем». У моего отца свои дети и внуки. Настоящие. Он Гошку за пять лет раза три только и видел. Ну, возможно, четыре. И то, пока бабуля была жива.

Да он и ко мне приезжал только чтобы передать бабушке деньги. Однажды приехал, а у меня в этот день неуд по физкультуре. За поведение. Отец морщится: как же так, Кирочка. Спорт — это жизнь. Наша Олечка — моложе тебя на два года, а уже третье место по  Москве. Наша Олечка то, наша Олечка это..

Я ведь после того случая на спортивные танцы пошла. Хотела доказать, что лучше, чем его Олька. Доказала. Только он ни разу ни на одном выступлении не появился.

***

Детский сад — почти заповедная территория. Островок стабильности. Из  приоткрытой фрамуги доносится детское пение - «… из лесу елочку взяли мы домой!»

Я беру себя в руки и отбрасываю дурные мысли куда по-дальше. И правда, что на меня нашло? Я здоровая, сильная, предприимчивая девушка.  Я рожу прекрасную девочку. Лисенка. Такую - же рыжеволосую, как я и как Гошка.   Обязательно восстановлюсь в институте и стану тренером! Самым лучшим!

А пока буду просто радоваться солнечному дню. Тому, что детский садик рядом с домом. Что сейчас увижу Гошку...

Вхожу в группу. Вместе с нашим отпрыском  воспитательница выводит мальчика с расплывшимся синяком вокруг левого глаза.

— Полюбуйтесь, Кира Михайловна, что ваш Георгий с ребенком сделал.
 
Ребенок задирает голову, чтобы я рассмотрела фингал как следует. Сын отводит взгляд в сторону.  Извиняться отказывается.

В ответ на мои заверения не спускать проступок на тормозах, воспитательница демонстрирует мне немыслимой красоты куртку в темных разводах.

— Уделал ребенку вещь, а она таких денег стоит, что вам и не снились.

На мое предложение оплатить химчистку, она взрывается тирадой:

— Вы одна из всей группы не сдали деньги на подарок Алевтины Сергеевны.

Содержимое своего кошелька я знаю до копеечки. Нет, не могу я сейчас сдать деньги на какие-то подарки, когда впереди три, а может и все шесть килограмм окорочков, поэтому, ненавидя себя, мямлю: «Я сдам, сдам. До Нового года еще больше месяца…»

Воспитательница демонстративно отворачивается, не дослушав.

Гошка начинает реветь, едва переступив порог детсада: «Витька сам виноват. ОН топнул, и брызги залетели мне прямо в рот. И я их нечаянно проглотил вместе с микробами!»
 
В Гошкиных глазах паника и я мысленно клянусь больше никогда и ни чем не стращать ребенка.
 
« А Ольга Алексевна сказала, что нечего рот разевать и, что я сам — микроб. Все смеялись, а Витька тыкал на меня пальцем и кричал: «Микроб!»  И тогда я тоже топнул.  Пусть тоже микробы ест».

Вскипев, возвращаюсь в группу.

- Вы не имеете права… – захлёбываясь от возмущения. – Давать детям прозвища… Я пойду в РОНО! Как вы смеете….

— Идите, - фыркает Ольга Алексеевна. - Вы в нашем ведомстве не работаете, на дополнительные занятия ребенка не водите, никакой материальной помощи детскому саду не оказываете. По-вашему, я свои деньги за вас должна сдавать?
 
Знаешь, что она крикнула мне вслед? Что таких, как я, надо стерилизовать, чтобы не плодились как тараканы.

***

- Опять в магазин… - ноет Гошка. – У нас и так весь дом едой забит.

- Гошенька, миленький.  Скоро у тебя появится сестричка, и я какое-то время не смогу стоять в очередях.  Нам нужны запасы. Надо до весны протянуть, пока Сашенька подрастет.

- Какая Сашенька? Зотова? – поражается сын.

Я успокаиваю — никакой Зотовой. У нас будет как и мы — Никитина.
Площадка перед магазином запружена людским морем. Крики слышны за два дома. Слов не разобрать, да и не требуется. И так понятно. Кто-то пытается пройти вне очереди, очередь держит оборону.

Гошка хнычет уже в голос, и я готова уйти, как вдруг вижу — Воробышек.
 
Стоит с полной сумкой и оглядывается по сторонам. Вид у неё совершенно очумелый.

— С вами все в порядке? - спрашиваю я, как можно спокойнее. И с ужасом понимаю, что она меня не узнает.

У неё перекашивается рот. «Я потеряла карточки», - лепечет она голосом обиженного ребенка.

Какие карточки?  О чем это она? Пытаюсь взять ее за руку, но она шарахается от меня, как от чумной.

— Это я – Кира, я в очереди за вами стояла. Вы мне про свое детство рассказывали. Про свою тетю-маму, про железнодорожника. Как вы в своем доме жили, яблони у вас...

Она смотрит на меня расширенными глазами.

- Не помню…

Если бы не очкарик, не знаю, что и делала бы. Обещал разобраться. Мало того — поклялся позвонить и отчитаться что и как. Смешной. Кокетничать с женщиной на сносях может только слепой.

Гошку еле уложила. Весь вечер куксился. От любимой гречневой каши отказался. Сказал, что если буду заставлять его насильно есть, он, когда вырастит,  не купит мне платье с зайчиками и попугайчиками.

Только села за вязание — звонок. Лариса, кто же еще. Сказала, что в следующую субботу твоя мама хочет видеть нас с Гошей на кладбище. Исполняется пол года как тебя нет, придут родственники. Я отказалась.  Вежливо, но твердо.  Где тебя точно нет – так это там.

Сашенька заворочалась, забилась. Тыкается то ли пяточкой, то ли локотком - волнуется, глупенькая. Чувствую, за оставшиеся семь недель совсем меня исколошматит.

Дура твоя сестрица, если рассчитывает, что я ей дочь отдам. Ни за что на свете! Так и знай. Ты ведь слышишь меня? Слышишь?
 


© Copyright: Мария Шпинель, 2021
Свидетельство о публикации №221080701299

http://proza.ru/comments.html?2021/08/07/1299