Двойка по композиции

         Я рос в музыкальной семье. Моя бабушка была певицей в Мариинском театре в Петербурге, где несколько лет там же пел в хоре и дедушка, когда закончил  свою деятельность как юрист. Моя мама с отличием окончила консерваторию по классу рояль-орган. Добившись больших успехов как пианистка, проработала год тапером в ресторане, оставила музыку и стала литератором – писала стихи и пьесы.
         Играть на рояле меня начали учить с семи лет. Со мной занимались разные педагоги, но это было как-то бессистемно, успехи были невелики. Какую-то пользу я от этого, наверняка, и получил, но, в общем-то, малую.  Однако мама упрямо следила за моими занятиями музыкой.
       Вспоминаю, как я познакомился с джазом.  Это было летом, на даче. Мне 12-13. Я услышал пластинку Александра Варламова*.  Эта музыка так меня  удивила и поразила, что я стал крутить пластинку снова и снова – много раз!  Отказывался от игр с мальчишками, даже от прогулок на велосипедах. Думал: нет, никуда не пойду –надо бы еще послушать. И слушал, слушал…Что же это за музыка?! Что-то магическое приковало душу. С этого все и началось. Но я еще даже не подозревал, что джаз станет моим призванием.               
      Я продолжал заниматься на рояле. Позже, в 17 лет, я уже совершенно определённо тянулся к джазу, и тогда я взял трубу. Причем, как это произошло, - тоже своего рода анекдот. У меня был приятель, который занимался на трубе. Кроме того, мы с увлечением  катались на велосипедах. Однажды он попросил у меня велосипед - испытать мой, новый. Велосипед этот был куплен  мне  в начале летних каникул после долгих уговоров - «в долг»: я должен был отыграть на фортепиано плату за него – один час равен одному рублю!  (Насколько я помню, стоил он  19 рублей!) Я сам честно вёл счет, а мама списывала «отыгранные» рубли. И вот я отдал свой велосипед приятелю, но попросил его оставить мне  трубу – чем-то меня привлек этот инструмент. Пока он катался, я подбирал какие-то гаммы, не имея ни малейшего  представления, как это делается. И что-то произошло:  эти звуки запали  в душу…  И позже я принял решение – учиться играть на трубе.      
     Я поступил в консерваторию в класс композиции и параллельно ходил ещё и в музыкальную школу для взрослых на уроки по классу трубы. Там у меня были определённые успехи, мне ставили «пятёрки» и хвалили.  В результате я пришёл в консерваторию к известному профессору по трубе и спросил, можно ли мне ему показаться. Он согласился и велел сыграть гамму до-мажор. Я стал быстро её играть. Он возразил: «Нет-нет-нет! Сыграйте медленно». Я сыграл. Он одобрил: «Прилично!». Воодушевленный  одобрением, я откровенно сказал: «Но, вы знаете, я, вообще-то, джазом занимаюсь…» — «А-а, джазом?! Тогда… идите, это - не наше», — и быстро меня выпроводил (смеётся). В то время я уже уверенно играл на трубе.      
       Сочинять музыку я стал рано. Когда я был школьником, то уже собирал каких-то ребят и пытался что-то написать, хотя я сочинял кое-что и не джазовое. Моя мама дружила с композитором Георгием Свиридовым и однажды предложила показать ему то, что я сочинил. Он одобрил. А потом мама сказала: «Но, вообще-то, он интересуется джазом…» На что Свиридов ответил: «Ну, что ж… Каждый из нас может написать фокстрот», — и очень огорчил меня такой приземлённостью отношения к джазовой музыке (смеётся). А между прочим, даже гениальный симфонист Шостакович  (мой бог в музыке!) не отказался написать джазовый  «номер» для фильма «Встреча на Эльбе». Там по сюжету американцы встречаются с русскими солдатами на германской территории, и нужна была танцевально-джазовая музыка - что-то вроде буги-вуги. Шостакович сделал это очень  интересно и выразительно, соблюдая каноны джазовой музыки. Видно, что он понимал и наверняка ценил джаз, хотя и не уделял ему внимания (только сделал аранжировку «Tea for Two»). А когда в СССР привезли  «Порги и Бесс»***, Шостакович был на премьере - дело происходило в Ленинграде. И потом он выразился об опере так: «Тридцать процентов хорошей музыки». Ну, конечно, маловато дал Гершвину. Я тоже там был и не могу сказать, что в этой опере всё гениально и всё равнозначно, но меньше половины — это сурово... Можно было бы дать  процентов  семьдесят!
      Когда я учился в Ленинградской консерватории, то график моих оценок был таков. За первый год я получил по сочинению «четвёрку», за второй — «пятёрку», а за третий — «двойку». Интересен, конечно, третий год обучения. Я, как молодой человек, двигался в направлении поисков нового языка. Своего - это было бы громко сказано, но точно - какого-то иного, чем тот, что был мне известен. И когда я писал музыку в духе Прокофьева, Шостаковича, то комиссию это устраивало.  А я стал придумывать что-то другое… В частности, я написал романс на стихи моей мамы. Стихи такие:
     Человек ищет счастья, и вдруг - находит.
     Теперь не зевать!
     Есть комната, жена-друг
     и даже диван-кровать.
           Человек корпит, чтоб купить,
            и толстеет, как портмонет,
            ибо счастье — это тупик,
            в котором выхода нет.
      Как только это спели и сыграли, комиссия пришла в ужас. Во-первых, как это так: счастье - тупик?! Советские профессора восприняли это буквально, увидели в этом пессимизм. Ну и, во-вторых, формализм они у меня тоже отыскали: там были вариации для валторны и фортепиано, да и вообще, достаточно всякого материала. Результат - «двойка»!  Меня оставили на второй год.
       Мама тогда жила в Москве, а мы с дедушкой - в Ленинграде. Мама мне и сказала: хватит, мол, тебе жить в Ленинграде, переезжай в Москву. Я переехал и поступил в Московскую консерваторию (повторно – на второй курс: не совпадали программы обучения) в класс  композитора Арама Хачатуряна. Не могу сказать, что я прямо-таки стремился попасть к нему, но он маститый композитор, исключительно правильно образован, понимал, что есть новаторство, есть поиски разных средств, был достаточно культурным человеком, чтобы не шарахаться от всевозможных приёмов и экспериментов. Но Хачатурян был странный педагог… Он рассказывал много анекдотов, важничал… Иногда говорил так: «Покажите мне в следующий раз, потому что на следующей неделе я могу исчезнуть за рубеж». Это «исчезнуть за рубеж» мне запомнилось (смеётся).
        В общем, шли занятия, я показывал работы. Иногда он говорил: «Ну, не знаю, не знаю. Попробуйте меня убедить». И вот через полгода экзамен. Первый! На мою беду на экзамен пришёл ректор консерватории Александр Васильевич Свешников**, жутчайший ретроград, который не только новаторство не признавал, но вообще считал, что всё это от лукавого. Короче говоря, услышав мои сочинения, он сказал: «Кто такой?! Принесите личное дело! Переведён полгода назад?»  И мой вопрос моментально был решён. Формулировка была иезуитская: «Комиссия сомневается в целесообразности дальнейшего обучения студента Лукьянова». Не то что «это плохо» или «безобразие», а … «сомневается в целесообразности»!  Это был приговор!  Как раньше иезуиты приговаривали «наказать без пролития крови», что значило — на костёр. А меня  - на улицу! Конечно, загрустил. Стали мы с мамой думать, как быть дальше. Сначала пошёл к Свешникову я и сказал: «Александр Васильевич, может, я и не прав. Я же экспериментировал…»  Он почти закричал: «Как?! Как можно в музыке экспериментировать?!»  Я потерял дар речи и… ушёл (смеётся). Потом  пошла к нему моя мама  -просить за меня: «Вы знаете, он, ведь, молодой! Может быть, можно его простить?» — «Мы не можем его простить! Он написал музыку-насмешку. Он оскорбил нас этой музыкой!» - сказал Свешников. И мама тоже «отпала» (смеётся). После таких слов разговоры невозможны! Тогда мама обратилась к Шостаковичу, с которым давно была знакома. Для того чтобы Шостакович знал, за кого ему ратовать, он пригласил меня показать сочинения. Мы поехали к нему в «Победе», мама вела машину, я упражнял пальцы — надо было сыграть ему какую-нибудь свою фортепианную пьесу… Пришли. Тёмная квартира, занавешенные шторы, рояль стоит как-то  углом… Я сыграл. Шостакович сказал маме: «Хорошо играет на рояле», - и пошёл к Свешникову. О чём они говорили - не знаю. Но меня допустили до переэкзаменовки. Тогда я понял, что со Свешниковым и с такой консерваторией шутки плохи!  И написал какую-то элегию для виолончели  - слащавая музыка в духе Глиэра. Комиссия сказала: «О! Вы же можете!» Я понял, в чём дело, и после этого, конечно, больше ничего смелого не показывал. Для диплома сочинял концерт для трубы (Хачатурян знал, что я трубач), который потом где-то валялся и ничего для меня не значил. Таков мой печальный  опыт обучения в консерватории…
        Однако  в это время я уже вовсю занимался джазом. Иногда выступал с ансамблями в консерватории на танцах: играли какой-то облегчённый набор джазовых номеров. И медленные вещи, и быстрые, и даже бибоп иногда проглядывал. У меня накапливались опыт и знания, были  идеи, интуиция и возможность экспериментировать.  А еще были приятели-музыканты, может быть, не самые сильные для того времени артисты, но они поверили в то, что я им предлагал, и вошли в мой  «лагерь», а я гордо выставлял их как своих соратников. И я  понял: джаз - это мое призвание!  Я не только полюбил джазовую музыку  -  я был одержим ею!

____________
* Александр Владимирович Варламов (1904 – 1990) –руководитель одного из лучших первых советских джаз-оркестров.
** Александр Васильевич Свешников (1890 – 1980) –прославился как руководитель Государственного хора русской песни.
*** «Порги и Бесс» - опера знаменитого американского композитора Джорджа Гершвина, написана в 1935 году.