Когда всё закончилось

Когда я умер было около 5 часов утра, и радио на кухне потрескивало, готовясь прорезать тишину гимном, вместе с десятками тысяч других картонных динамиков областного центра.

Накануне, в четверг, Ивантеев вызвал нас троих на ковёр: меня, начальника литейного цеха и главного инженера. Дал нагоняя - не успевали с планом. Под угрозой была не только месячная премия, но и переходящий вымпел передовиков отрасли. Ивантеев кричал, обзывался, стучал кулаком по жёлто-коричневой лакированной столешнице отчего на ней прыгали телефоны, карандаши, бюст В.И. Ленина и пепельница. Потом внезапно замолчал и как-то злобно, холодно посмотрел мне в глаза. Будто проколол их гвоздём. Так, что сердце остановилось, но потом нехотя зашевелилось опять.

Выйдя из Ивантеевского кабинета в приёмную я судорожно сунул под язык две таблетки Валидола, присел на стул рядом с Лидой - секретарём, и попытался успокоится, подставив вспотевшую лысеющую голову под упругую струю воздуха. Пузатый алюминиевый вентилятор с резиновыми лопастями был похож на Карлсона из недавно вышедшего мультфильма.

Сердце остановилось в 5 часов утра, а в 8 начал неугомонно звонить в коридоре красный немецкий телефонный аппарат - подарок тестя, доставшийся с барского стола, при переводе его из Треста в Министерство тяжёлой промышленности. Звонили с работы, звонила жена - её тоже беспокоили вопросом «Где он? Когда будет на заводе?». Они знали, что мы не живём вместе, но делали вид, что не знают. Так было лучше парторгу управления, тестю, жене и мне тоже.

В 10 часов дверь открыла мать. Открыла, прошла на кухню, потом в комнату и увидела моё тело. Лицо, уши и кисть, свесившейся с дивана руки сильно посинели, в воздухе начал скапливаться приторный сладковатый, словно фруктовый, трупный запах. Вперемешку с запахом герани, стоявшей на подоконнике, он был невыносим. Мать замешкалась в дверях, а потом, как человек, прошедший всю войну и видевшая много смерти, быстро поняла что сын умер, что его больше нет. Подошла ко мне, обмякла, присела на колени и беззвучно зарыдала, уперевшись лбом в остывающую твёрдую ногу.

«…Депутатский билет народного депутата Верховного Совета СССР 8-го созыва получили товарищи: Абакелия Шукри Михайлович, Абашидзе Григорий Григорьевич, Абдолдинов Тулеген Абдугулов, Абдуллаев Гасан Мамед Багир-оглы, Абдуллаева Музаффара Абдугафаровна, Абдуллаева Рано Хабибовна, Абдуллоев Гафор Абдылдаканова, Уулгелди Абдыразаков Кадыркул, Абельман Михаил Иосифович, Абен Айли Иоханновна…»

Участковый осматривал квартиру, размеренно топая в такт бодрому голосу диктора из радиоточки, перечисляющего список депутатов. Начищенные яловые сапоги скрипели в унисон рассохшемуся паркету. Вышел в коридор, набрал телефон дежурного и сухо прознёс: «Без видимых. Вызывайте перевозку». Потом, повернувшись к матери сказал: «Он что, болел-не болел? Пил-не пил? Его повезут в судебный морг. Так положено. Вскрытие завтра. Документы получите в регистратуре, а оттуда поедете в ЗАГС. У него жена есть? Дайте мне её телефон, и скажите, где он работал. Мне надо будет опросить жену и товарищей по работе...».

Два санитара завернули меня в клетчатое шерстяное одеяло, завязав его с концов, содружественно перекинули на воняющие гнильём брезентовые носилки, кряхтя и сетуя на то, что тело тяжёлое, понесли вниз по лестнице. Подъезд встретил запахом кошек, готовящегося обеда и курева. На узкой лестнице дома 335 серии Горстройпроекта было трудно разворачиваться с носилками, и санитары приподнимали носилки над перилами, чтобы пройти на следующий лестничный пролёт. Задетые перила вибрировали, тряслись и мелодично гудели.

УАЗик-санитарка сухо захлопнул зелёные створки дверей, отрезав меня от любопытных до мертвецов детских глаз, и похрюкивая глушителем, качаясь на выбоинах асфальта, тронулся в направлении к городской больнице. Рассевшиеся на тополях вороны гортанным криком провожали машину в последний путь.

Горбольница встретила криком ворон. Интересно, это те же вороны, что у нас во дворе, или другие, и… знают ли вороны друг друга. Морг представлял собой вытянутый деревянный барак под шиферной кровлей, утопавший в зелени послевоенных тополей. УАЗик заскрипел тормозами, сдал назад к дверям и два раза пробибикал - известил о прибытии.

Из дверей вышла санитарка - толстая женщина средних лет в цветастом хлопчатобумажном халате, бегло посмотрела Направление и кивком указала место куда сгружать тело. Носилки перевернулись и я выгрузился на старую каталку с белым облупившемся металлическим продавленым ложем. Каталка вильнула колесом и плавно откатилась от стены вслед уходящим санитарам, как бы не желая оставаться одной в пустом зале.

Остаток дня и ночь прошли спокойно. Привезли только парня с ногами, вернее без ног, с железной дороги, и висельника - мужика с бороздой на шее. Парень был завернут в зелёный, местами пропитанный кровью брезент с налипшими мелкими камешками и ярко-зелёной травой. В брезентовом конверте находилось его бледное, почти белое тело, обильно испачканное кровью и чем-то маслянисто-чёрным. Тут же рядом покоились ноги, их порядком измочалило, по краям отчленения ярко краснели ссадины, а из торцов обрубышей торчали жилы и грязное, будто изжёванное, мясо. На ступнях не естественно чистыми выглядели новенькие сине-белые вьетнамские кеды.

Мужик, по виду деревенский, лежал на пёстром домотканном одеяле, сшитым из множества разноцветных маленьких кусочков ткани. Коричневый пиджак с приколотой на левом лацкане круглой латунной медалью с жёлто-красно-голубой муаровой лентой, грязная белая майка, синие полушерстяные брюки, заправленные в грязные кирзовые сапоги. Шею уродовала грубая жёлто-бордовая борозда, отражающая рельеф плетёной верёвки или тонкого троса. Рот был гротескно открыт и заполнен синим языком с прилипшими к нему частицами укропа. На глазах лежали пятаки.

Мы проговорили всю ночь. Парень, Валера, с железной дороги заснул на путях пьяный, и его переехал поезд, отходящий от полустанка. Машинист увидел его лежащего на путях, но затормозить сумел только после того, как первая тележка всеми тремя колесными парами откусила ноги. Когда помощник машиниста спрыгнул с лестницы и подбежал к Валере, то тот ещё был живой. Он был очень возбужден и торопливо, сбивчиво что-то рассказывал, то шепча и сипя, то почти крича, срываясь на фальцет. Помощник не смог перенести эту сцену и сам потерял сознание, присев, почти упав, на гравий насыпи рядом с пострадавшем парнем.

Мужик, Ваня, долго пил. Он просыпался, и если это был день, то шёл в магазин и покупал водку, а если ночь, то к соседке-Луковке за самогоном. Наливал в мутный гранёный стакан водку или самогон, и выпивал этот каждодневный первый стакан залпом стоя, занюхивая, или заедая сморщенным солёным огурцом. Потом присаживался на табурет перед большим круглым столом с резными ножками, закуривал папиросу и, разговаривая сам собой, перебирал фотографии.

Вот жена-покойница, вот родители-покойнички, вот с кем воевал на 1-Белорусском: Акин, Савватий Капитонович, Бадри, Олесь, Азер… Разные ребята, помню потешались над ними: Архангельцы - моржееды, Владимирцы - клюковники, Борисоглебцы - кислогнездые, Вятичане - слепороды, Вологжане - телята, Брянцы - куралесы, Новгородцы - гущееды, Муромцы - святогоны. Теперь все покойнички… И он, Ваня, один.

Однажды Иван покурил после решительно встал из-за стола вышел в сени и там срезал крепкую серую веревку которой привязывал ягненка накрутил её на балку соорудил петлю пошел в дом за табуретом а там опять посмотрел на фотографии и еще более решительно схватил за ножку табурет и прошел в сени где наладил всю конструкцию и понял что не входит по высоте для висения стоя тогда решил повеситься сидя на коленях как видел делали зеки в подвале пересылочного лагеря Усть-лага и повесился дернулись руки к петле но было уже поздно туловище мелко затряслось лицо исказила гримаса выпучились и налились кровью глаза сильно выпал язык изо рта потекла белесая жидкость с частицами укропа через некоторое время Иван ещё раз дёрнулся руками к шее будто желая снять всё-таки петлю после обмяк всем телом и испустив мочу и кишечные газы умер.

Так, скоротав ночь рассказами о себе, мы дождались утра. Утром проводились вскрытия. Я наблюдал этот процесс как в документальном фильме. Быстрее всего расправились со мной и с Иваном, подольше провозились с Валерой. Потом засунули органы обратно в туловища, зашили разрезы матрацными швами, помыли из шланга и оставили лежать на столах голыми. Днём нас опять укатили в холодное и тёмное помещение, где оставили одних.

Открылась дверь и в проёме показался человек. Он был высокий, статный, и если бы я был женщиной, то назвал бы его красивым. Не по-нашему опрятный, одетый в, по всей видимости, зарубежный костюм из «Берёзки» или привезенный из-за рубежа, он произвёл впечатление артиста, или дипломата. Когда он вошёл, то захотелось встать, но вставать мёртвому человеку совершенно незачем. Какое-то напряжение он создал: то ли своим явно зарубежным происхождением, то ли странным оптическим эффектом, когда в его красивом породистом лице угадывалась то морда быка, то змеиная пасть, то кремлёвские звёзды.

Иван, как увидел его, сильно испугался, напрягся и, как показалось, захотел исчезнуть. Суетливо и мелко крестясь Ваня запричитал:
- Инферналес, только не меня! Инферналес, сгинь!
- Пришло время платить.
- За что?
- Вы просили меня «любой ценой» оставить вас в живых, там в апреле 1945 года, на берегу Одера. Помните?
- Я всё помню! Помню как нас гнали на переправу, в воду, под постоянным пулемётным огнём. А вода эта - чистая кровь! Я в ней полтора часа просидел! Всех вокруг меня убили! Савватия Капитоновича, старшину, ротного, Азера, Олеся! Всех убили!
- Всех убили, а вас нет. Вы попросили - я исполнил. Я же ещё уточнил: вы точно меня просите «любой ценой»? «Да» сказали вы…

Диалог Вани и Инферналеса внезапно прервался. В коридоре показались двое в белых одеждах. Один постарше и покоренастее, второй повыше, помоложе. Они быстро вошли в мертвецкую и молодой остался у дверей, заложив одну руку за складку белой ткани с золотыми перекрещенными на груди ремнями, а старший подошёл к Инферналалесу, от чего тот обмяк, потерял лоск, и лицо его окончательно превратилось в бычью морду.
- Аим! Мы тебя предупреждали?
- Предупреждали…
- А ты чего делаешь?
- Я за долгами пришёл.
- Какими долгами?
- Вот этот вот за переправу через Одер должен, что живой остался.
- Ты чего врешь, черт? Ваня живой остался не потому, что ты его живым оставил, а потому, что его оставил живым Отец!
- Ну… всё равно!
- Все! Сгинь, пока рога не обломали!
- Он, ещё того, повесился! Нагрешил, по-вашему!
- А с этим мы сами разберемся. Сгинь, говорю, пока сам перемещаться можешь!

Инферналес исчез, оставив за собой запах меркаптана. Ваня сидел, уткнувшись в грудь старшего и рыдал. - Все, Ваня, все! Все закончилось. С нами поедешь. И вы, ребята, собирайтесь - с нами поедете. Здесь для вас все закончилось! Здесь все уже закончилось…

(https://youtu.be/j2bDRb0FCAE)