de omnibus dubitandum 104. 80

ЧАСТЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ (1881-1883)

Глава 104.80. АГА, ТЕПЕРЬ НЕЧЕГО РЕВЕТЬ!..

    Было одно чудо постоянное. Шура часто водила к нему Мишу и показывала.

    Это – образ над входными церковными дверями. Церковь тут же, в парке, к ней ведет недлинная прямая липовая аллея; когда захочется – тогда и придешь к паперти, посмотришь.

    Высоко, под навесом, висит образ. А чудо – что если прямо на него глядеть, – видишь Духа (голубя); а справа зайдешь – голубь пропадает, является Христос; слева зайдешь – ни Духа, ни Христа, а во всю икону – Отец.

    Шура-то в глубине души знала, что это не чудо, а как-нибудь особенно сделано.

    Но ни у кого нарочно не спрашивала, как сделано: жалела, что не чудо, и немножко завидовала Мише, которому и в голову сомнения не приходили.

    Потом была игра с бабушкиной круглой лупой. Шура уверяла Мишу, что великолепно может рисовать. Сличишь, что срисовано – не отличишь. Ходили к беседке, к пруду, к церкви с лупой. Шура нажимала рамку, делая вид, что переменяет рисунок, и показывала Мише около церкви – четкую хорошенькую маленькую церковь на стекле, а около беседки – беседку. Ведь, правда, похоже, не отличишь?

    Миша удивлялся и благоговел. Знал, что Шура рисует это большим волшебным карандашом, но его надо брать в руки умеючи, надо быть «достойным».

    Прискучили, однако, и картинки. В пустой даче службы продолжались, но все те же: вечерни да молебны. В зеленой книжке еще была свадьба, сокращенно очень. Шура спрашивает:

    – А ты знаешь, Миша, как свадьба?

    – Знаю. «Гряди голубица», и другое. Только для чтения нужно голос густой… «Да боится».

    – Ну, ничего. Давай, мы тебя женим?

    – Давай. А что ж будет?

    – Будет, что ты будешь женатый. Сначала придумаем невесту…

    Невесту решили сделать общими силами. На длинную половую щетку Шура надела сначала маленькую подушечку – перевязали шею. Вниз побольше подушку – затянули ее в старый мамин корсет. (Хорошо, что мама в город уехала, а бабушка - Мария Степановна, ничего, смотрит и смеется).

    После этого остались пустяки. На голову – черный коленкор, а сверху – кружевной шарф; мамино платье из шкафа отлично сидит на корсете. Руки из скрученных полотенец. Лицо раскрасили по наволочке, – белое вышло, румяное, брови… бровей Шура перепустила, Миша поглядел… как-то страшновато… Ну ничего.

    Невеста хоть куда, видная, больше жениха ростом. Свадьба заняла порядочно времени: ведь жених был не только жених, он же и певчий, и чтец… Но все обошлось прекрасно.

    А какое освещение! Шура нашла в буфете два фунта цельных свечей.

    После церемонии перешли пировать во вторую комнату пустой дачи, со всеми свечами. Пили квас, он пенился, как шампанское. Невеста не сгибалась, поэтому не могла сидеть за столом; что за беда, может и постоять.

    – Ну, теперь довольно, – сказала Шура. – Теперь ты бери ее, тащи в окошко. Пора домой. Скоро мама вернется.

    – Тащить мне?

    – Ну а как же? Ведь это – твоя жена. Теперь она всегда будет с тобою, день и ночь, навсегда. Раз она ходить не умеет, – ты должен всюду ее таскать с собой, понимаешь? Ни на минуточку не оставлять.

    Миша растерялся.

    – Всегда? Она такая… тяжелая. Она…

    Покосился на жену, на ее черные, страшные брови. Жутковаты.

    Но взял за талию худой ручонкой, поволок, накренив, к окну. Вялые руки жены болтались, щеточная нога загребала по полу.

    Миша пролез в окно а, кукла осталась лежать поперек подоконника. Снизу Миша потянул ее за голову, щетка перевернулась, выпала прямо на Мишу и ударила его по спине. Он присел и вдруг заплакал.

    – Не смей, не смей! Подыми сейчас. Тащи за собой! – торжествующе и громко закричала Шура, сама выпрыгнув вниз. – Ага, теперь нечего реветь! Сам женился! Это уж навсегда, навсегда!

    Миша схватил было опять куклу. Лицо ее поднялось, в сумерках брови еще почернели, и Миша ясно увидел: одним круглым глазом она моргнула.

    С воплем отчаяния, замахав руками, он бросился прочь. Бежал, не зная сам куда, по дороге, по аллее, опять по дороге. Все пропало, конечно, все пропало, потому что ведь навсегда, и не убежишь, вот уж нагоняют, и все ближе, не убежишь… а он все-таки бежал и вопил.

    За ним бежала Шура, полуобняв растрепавшуюся вверху куклу, волоча ее платье и щетку-ногу по пыли.

    – Не уйдешь, не уйдешь! – кричала она дико и злорадно.

    Уж они оба не знали теперь, куда и зачем бегут. Но в этом беге и отчаянное, и тупое что-то: такое – «до дна игры» для Шуры, такое – «навсегда пропал» для Миши.

    Неизвестно, чем бы кончилось, если бы Миша, мечась в стороны, не наткнулся на забор. Наткнулся, зашатался и упал. А забор был придорожный, у самого крыльца.

    – Что это за крик? Кто это? – произнес спокойный мамин голос.

    Мама, едва видная в темноте, только что вернулась со станции; еще коляска не успела отъехать. Отворили на крыльце дверь, и в желтой полосе света мама увидала странное.

    Мишино лицо грязное, бледное, залитое слезами. Горящие глаза Шуры и рядом с ней – еще кто-то, с болтающимися руками и громадной, раздрызганной головой.

    – Мама… Он не хочет… Ведь это же нельзя… Ведь это навсегда… Скажи, что нельзя… – начала Шура с налету, задыхаясь. Но вдруг смолкла.

    Мама взяла Мишу за руку и повела домой. Поплелась туда и Шура, таща кое-как злосчастную подушечную жену.

    Мише дали валерьянки и отправили спать к бабушке. Долго стыдили и уговаривали упрямую Шуру. «Ты с ума сошла? Что за вздор? Что ты еще выдумываешь? Какие глупости. Чем ты его раздразнила? Ведь ты большая, а это нервный ребенок…».

    Шура не слушала: так все известно, так обыкновенно! Ну и пускай.

    А Мише она еще покажет… Пусть он хорошенько раскается. Да, кается, кается…
Хоть мамины слова были совершенно верными и понятными, а Шурины мысли совершенно глупые и непонятные, она их, свои, понимала. И мама все говорила даром.