Цветы

               
                Воспоминания

     Внезапно я проснулся среди ночи. Спал, спал, видел какие-то сны – и вдруг резкий толчок вырвал меня из глубокого оцепенения. Я проснулся сразу и дико уставился в темноту, ошеломленный. Со сна и никак не мог вспомнить причину своего пробуждения, и оттого в душу стал закрадываться непонятный страх: все мне казалось: я не проснулся, а меня РАЗБУДИЛИ. Я вдруг всей кожей, всем существом своим ощутил в комнате чье-то присутствие.

     Становилось жутко.
     В комнате зависла мертвая тишина. А потом чуткое ухо уловило слабые, едва слышные, странные звуки: словно какое-то скрытое движение совершалось в темноте – и все ближе, ближе…
Ждать уже не хватало сил.
 
Я рывком соскочил с дивана - мгновенно очутился возле выключателя. Вспыхнул свет. Мрак, шорохи, страх – все пропало. В комнате никого, лишь только ночная бабочка, бог весть как попавшая сюда, трепеща крылышками, билась в закрытое окно.
     Бред!
     Часы показывали три.
     Я снова лег, закутавшись в одеяло. Но уснуть я еще долго не мог: пережитый страх не хотел уходить и теплился где-то в глубине души, под самым сердцем, и ночная бабочка все билась и билась о стекло….

                ****
     Чего только не передумаешь во время невольного ночного бдения, о чем только не вспомнишь! Мысли и воспоминания лезут в голову самые невероятные.

     Мне вот вспомнилось отчего-то моя воинская часть, в/ч 27974, где я прослужил два длинных и удивительно коротких года, где я (даже не верится) ходил частенько в наряд, не высыпаясь по ночам, на приказания отвечал «есть!», носил тяжелые кирзовые сапоги, пилотку со звездой, а на плечах – черные погоны с крупными буквами СА и тремя желтыми лычками…
     Прошло, кануло в Лету.
     Три года минуло с тех пор, как мою фамилию безжалостной рукой вычеркнули из списков части. Три года! Меня там, наверное, и не помнят уже. Друзья ушли, но, может быть, офицеры?
 
     Откуда, впрочем. Три года, шесть призывов: одинаковые лица, шинели, пилотки… Все смешалось, забылось – крест!..

     А я вот помню и нашу казарму с ее недлинным полутемным коридором без окон, с ее запахом мастики и пота, и кабинет командира роты, выкрашенный почему-то в легкомысленный оранжевый цвет, и опрятную ленинскую комнату с шестью качающимися столиками и несколькими газетными подшивками, и два тесных спальных кубрика, в одном из которых был телевизор, и умывальник с вечными лужами на кафельном полу..

И что удивительно: Я СКУЧАЛ ПО ТОЙ ЖИЗНИ! Что-то я оставил там навсегда, что-то такое – родное, близкое… Но что? Свое сердце? Молодость, может быть? Или свои мечты и надежды вместе с розовыми очками?.. Право, не знаю. Тогда я тяготился ею, я страшно устал от нее, и хотелось скорее вырваться, скорое домой, к полной свободе и независимости - и вот…

     И вот – она тянула меня обратно! Она упрямо тянула меня к себе, несмотря на все трудности солдатской службы, несмотря на всю грязь, которая была…
     А, впрочем, что ни говори, но это факт моей биографии, маленький эпизод, два из двадцати трех; ведь это было когда-то, пусть давно, но это – моя жизнь! Хотя теперь и кажется, что это всего лишь далекий, полузабытый сон…
     И я стал думать о том, что ТАМ сейчас, ТАМ, куда дорога для меня закрыта навеки, куда можно вернуться лишь мысленно, в воображении, - ТАМ, в моем прошлом…

     А там теперь ночь – начало второго. Громко тикают часы. У двери, возле тумбочки с телефоном, покачиваясь, стоит дневальный по роте. Его клонит в сон. А может быть, я зря наговариваю на него: скорее всего. он не стоит у телефона, а, обливаясь потом, старательно натирает пол в коридоре, натирает до блеска, плотно прикрыв все двери, чтобы спящие не слышали чудовищного скрипа «машки» (так мы называли тяжелую плиту с длинной ручкой и щетками, которой натирают пол).

     В первом кубрике (где и я спал когда-то, вот здесь, возле второго окна; однажды даже огромная крыса с подоконника прыгнула ко мне на подушку, а я и не проснулся), в первом кубрике все тихо, лишь время от времени жалобно поскрипывают койки верхнего яруса. Одежда аккуратно сложена на табуретках, рядом стоят сапоги, на которые накручены портянки. Неярким красноватым светом горит лампочка на стене под самым потолком – пожарное освещение. Все спят, негромко посапывая или храпя.  Но вот кто-то начинает отвратительно скрипеть зубами, кто-то произнес непонятное слово или, может быть, застонал во сне. И опять все тихо. Все спят. Что снится им, молодым, двадцатилетним? Конечно, дом родной? Нет. Они отвыкли от дома. Им снится служба.

     А во втором кубрике, кубрике взвода связи, тускло мерцает голубой экран телевизора. Это старослужащие солдаты, нарушая распорядок, увлеклись остросюжетным фильмом. Им скоро домой, и они живут ожиданием этого дня. На жестких кроватях уже не спится – бессонница. Дежурный по роте смотрит на такие нарушения сквозь пальцы или же сам уныло сидит перед экраном, сдвинув пилотку на затылок, как это у нас всегда делал младший сержант Штейнберг. Опасно все-таки – могут застукать или застучать, и тогда дежурному попадет…

     И никто еще не знает, что вот сейчас, разрывая тишину, взвоет ненавистная сирена, резко зазвонит телефон, и дневальный, схватив трубку и прижав ее к уху, через секунду отрывисто крикнет:
     - Рота! Готовность номер один!

     Все!
     Сразу же застонут кровати, в кубриках вспыхнет яркий свет, послышится грохот падающих тел, шум, возня, и еще не проснувшиеся, злые солдаты побегут, обгоняя друг друга, по узкому коридору, к выходу, в ночь, застегиваясь на бегу и проклиная все на свете.
     А еще через три-четыре минуты со свистом, тяжело набирая обороты, начнут вращаться локаторы, ночной покой нарушится привычным уже воем, и не смогут старослужащие досмотреть свой фильм, потому что наша радиостанция забивала все телевизоры: экран пойдет серыми полосами, а вместо трогательного голоса героини из телевизора польется ровный, бесстрастный голос оператора ВИКО (выносной индикатор кругового обзора):
     - 00 201 789 61 83 62 00 за  02 15.

     Для непосвященного – это просто цифры, за которыми ничего нет. Для меня же это была и музыка, и поэзия, и проза, и что там еще бывает?
     Собственно, к этим цифрам и сводится почти вся работа отдельной радиолокационной роты. Это ради них, ради этих цифр, и не спят солдаты  ночами, сидя в душных, горячих кабинах РЛС. Ради этих цифр трудится вся рота. А оператор ВИКО – последнее и главное звено этой цепи. И если он что-то напутает или ошибется, то работа многих людей летит к черту.

     В нашей роте оператором ВИКО был я. Я осознавал всю ответственность, возложенную на мои плечи., и это меня угнетало, постоянно угнетало. По ночам, как самый страшный кошмар, мне снился индикатор и огромное количество белых точек на нем – это самолеты.  Это враг!.. Я вздрагивал и просыпался. Засыпая вновь, я напряженно вслушивался в тишину, и уже во сне я вслушивался, каждую секунду ожидая воя сирены - она никогда не могла застать меня врасплох. Почти всегда я ее предчувствовал. И после этого я тяжело прыгал с кровати, отбросив одеяло на спинку, и бежал по бетонной дорожке на пункт управления – мое боевое место было там.

     Еще не отдышавшись, я докладывал дежурному офицеру: «Младший сержант Коваль на боевое место прибыл!»- и включал индикатор. А потом, не отрываясь, смотрел на бегущую по кругу желтую полоску, выискивающую воздушного противника, я часами сидел перед светящимся индикатором, не умолкая ни на минуту:
     -Два нуля двести двадцать первая, два нуля двести двадцать первая…

     Работа была адская.
     Проходил час, два, три, а я все сидел перед экраном и говорил, говорил, выдавая информацию, и уже хрипел, и болели глаза, и беспомощно заплетало язык, а я все говорил, говорил, выдавал информацию, и уже совершенно не было сил, и я ничего не понимал в этом круговороте, и волнами наплывало отчаяние, а я все говорил, говорил, выдавал информацию...

     На экране бывало больше тридцати самолетов, и условный номер каждого я должен держать в памяти. А они ведь не стоят на месте – они двигаются, сплываются, соединяются в один клубок, затем расходятся в разные стороны и соединяются вновь; невозможно понять, где какой, где что, ничего не разобрать в хаосе белых точек, никогда не распутать этот узел, черт возьми, никогда! И я знал, что надо понять и распутать. И я распутывал… но ненадолго: через несколько минут все начиналось снова, новый клубок! И так все время!.. всю жизнь!..

     Под конец я чувствовал только полное отупение и злость. Я не мог! Я не мог! Я хотел только, чтобы этот дикий бред кончился, кончился, наконец! И еще: хотелось хватить изо всей силы телефонной трубкой о стекло индикатора, чтобы все разлетелось к черту, вдребезги, а потом, в полной тишине завыть по-собачьи с тоски и горя…
     Словом, это было маленькое помешательство. Сейчас смешно вспоминать, но тогда я с трудом подавлял в себе сумасшедшего…

     И все же это была удивительная работа! Ведь прямо перед моими глазами разворачивалась жизнь! Да, без всяких преувеличений – настоящая, непредсказуемая жизнь! Самолеты – как люди. Там, в армии все для меня смешалось настолько, что мой мозг, воспаленный непрерывной работой, уже не мог различить два разных понятия: индикатор и жизнь. Это было одно. Жизнь - это индикатор, а индикатор – жизнь. Мне все представлялось так: человек – это уже и не человек вовсе, а самолет, маленькая точка, появившаяся на экране. И прежде чем исчезнет, она должна прочертить свой след, сверкающий и неповторимый…

     Самолеты – они ведь все разные. Были, например, «самолеты-маршрутники». Они всегда двигались по одному, давно проложенному маршруту, не отклоняясь и не изменяя себе. Я их не любил – за ними было скучно следить. Давно ясно, где они взлетят, куда направятся и где исчезнут из поля зрения. Весь их путь запросто можно было вычислить наперед в точности до минуты. «Маршрутники» повторяли своих предшественников, зная, что потомки повторят их. У них был свой «коридор» - что ж еще? Но зато отметку о себе они оставляли в пол-экрана – она сразу же бросалась в глаза. Это объясняется тем, что у «самолетов- маршрутников», как правило, огромная отражающая поверхность.

     Но время от времени появлялись и «контрольные цели» - наш условный противник. Они не имели общих сигналов опознавания и могли выскочить отовсюду, вынырнуть неожиданно перед самым носом, прочертить увлекательную, замысловатую кривую и исчезнуть так же внезапно.  Время их существования мгновенно, но своей скоростью, своим блеском и неповторимостью они запоминались надолго.
     «Контрольные цели» предназначались для проверки нашей бдительности. И когда они пропадали, то обычно заканчивалась и боевая работа – и все вновь застывало.

     - Конец! – облегченно вздыхал командир роты, отдуваясь (его среди ночи подняли с постели и привезли командовать). – Кажется сегодня ничего не запороли! Отбой! Выключить все станции. Готовность номер два.
     А это значит: можно идти досматривать свои сны, тем более что до подъема оставалось не так уж и много.

     - Готовность номер два, - лениво повторял дежурный офицер по громкоговорящей связи. – Выключить все станции. Как поняли?
     - «Десерт» - понял, рядовой Янкевич!
     - «Высотомер» - понял, младший сержант Штейнберг!
     - «Низина» - понял, рядовой Жичкявичюс!
Молчание. «Тропа», как всегда, не докладывает.
     - «Тропа»! – злился дежурный. – «Тропа» Как понял? «Тропа»! Почему мочишь? «Тропа»! «Тропа»!
     Наконец ответ:
     -Я понял. Выключаю.
     - Проснулся? Почему не отвечал? Спал?
     - Я понял. Выключаю.
     - Кто?!  Кто понял?!
     - Я, «Тропа». Зиязетдинов.
     - Что, генерал, что ли?
     - Нет. Ефрейтор.
     - Ну так и надо докладывать, товарищ ефрейтор!
     - Я понял. Выключаю.

     Пока происходила эта перепалка, я выскальзывал из душного подземелья и всей грудью, с наслаждением вдыхал теплый летний воздух. Хорошо, как хорошо! Потом делал два-три шага по направлению к казарме – и вдруг останавливался, ошарашенный, потрясенный покоем и молчаливым величием ночной картины, развернувшейся пред мной.

     Было тепло и тихо – и была ночь. Где-то далеко-далеко, на горизонте, за черным озером призрачно вырисовывались очертания спящего города. А прямо надо мной медленно разверстывалась огромная, мрачная бездна, усеянная крупными звездами. Звезды были всюду, куда только падал взгляд. Но они не мерцали и не двигались, и оттого казались они какими-то нереальными, нарисованными. Это действительно была просто картина, прекрасная, гениальная, но – мертвая.

     Ни один лист не шелохнулся на дереве – такая стояла тишина. Деревья, уснувшая казарма, неподвижные немые антенны под самым небом – все словно замерло в испуге перед застывшей черной Вечностью, умерло навсегда, отошло в небытие, и остались только ночь, небо и звезды. И больше ничего.   Только ночь, небо и звезды.

     Я стоял один на краю бездонной пропасти, перед черной распахнутой пастью, способной запросто поглотить нашу крохотную землю, и меня захлестывали ужас и отчаяние. Мысли бешеным круговоротом вертелись в голове.  Что есть мир? Ради чего жизнь? Ради чего есть я и что есть я – я, маленький беспомощный человек рядом с этой звездной бесконечностью? Кто я? Песчинка на берегу океана? Тусклая звезда среди миллиарда других мерцающих звезд? Что значит моя жизнь и смерть? Рядом вот с этой бездной – ничего, ровным счетом ничего! Все мертво, все ничтожно, ничего нет, а есть только Вселенная, которая бесконечна, бесконечна!..

     Я сходил с ума. Черт возьми! Это страшно… Это невозможно!.. Я знал, что она бесконечна, но понять, постичь, поверить в это – нет, это было выше моих сил! Я не мог поверить! Вселенная бесконечна – как это? Как это – не иметь ни конца, ни начала? Круг, что ли? Нет, не круг. Но это значит, не иметь ничего, вовсе не существовать? Бессмысленно и непостижимо!
     Но зато вдруг я смог постичь другое: смерть. Смерть – она так же бесконечна, как и Вселенная. Она никогда не кончается. Это я постичь мог. Но, как ни странно, смерть не пугала меня теперь. Что изменится, что случится с миром, когда я умру? Погаснет солнце? Нарушится ход планет? Или далекие звезды сорвутся с неба и, сгорая, канут в глухую неизвестность? Нет,  ничего этого не случится. Я умру, и ничего не случится.

     Тогда ради чего ВСЕ?  Ради чего мы бьемся, выдумываем любовь, какую-то там нравственность, смысл жизни? Какая разница, оставлю я после себя бессмертный след или не оставлю ничего? Все глупости. Бессмертный след – смешно звучит!
     Бессмертный, бессмертие… Что такое бессмертие? Человеческая память? Да, пусть так. Люди утверждают, что именно так. Но что такое сами люди? Всего лишь – такой же прах и тлен, как и я сам. Бессмертие – его нет. Его нет! Все развеется с пылью и забудется; и уцелеет только эта Вселенная, эта черная, глухая, неразгаданная бездна, эти спокойные звезды в вечном мраке.

     Хотя – стоп! Я противоречу сам же себе. Нет, оно есть все-таки, бессмертие, я понял, наконец, - есть! Наша Вселенная – вот бессмертие! Бессмертие и вместе с тем – смерть.
     А мой маленький холмик в полтора метра длиной: все, что останется от моих чувств, мыслей, жизни – мой маленький, скромный холмик никто и не заметит с такой страшной высоты, с этих холодных, недостижимых звезд…

     Но все-таки теперь – именно теперь! – вопреки всему меня распирала жажда жизни. Хотелось жить, думать, вдыхать этот пьянящий, как вино, воздух, прыгать, кувыркаться, кричать – делать всевозможные живые глупости! Хотелось жить! Впереди маячила смерть, я знаю, но она казалась нереальной и такой же далекой, как эти звезды. Сто световых лет!  А до нее, до смерти, - жизнь, и любовь, чудесная и пока еще неизвестная мне, и моя любимая, прекраснейшая в мире, и мои милые дети, мальчики и девочки, и домашний уют – и счастье. Да-да, впереди меня ждало счастье, я упрямо верил в это. Счастье величиною с целую жизнь!..

                ****
     Счастье величиною с целую жизнь!..
     Сейчас, лежа на мягком диване и глядя в непроницаемый мрак, я усмехнулся. Как я был наивен тогда, молод и смешон! С целую жизнь! Думал, что прошлое можно легко забыть, перечеркнуть, как исписанный лист бумаги, выкинуть из памяти, что его нет, моего прошлого, а есть только настоящее, а еще впереди – безоблачное будущее, счастье и любовь. Ха-ха.

     Где оно, мое счастье?
     Где она, моя любимая, прекраснейшая в мире?
     Любимая есть – счастья нет. Семейной жизни нет. Вернее, есть эта проклятая семейная жизнь: у нее есть муж, квартира, жаркие ночи любви, счастье – все, все, а у меня нет ничего. кроме любви, кроме любви и безысходной тоски.
     Жизнь проходит. Я ни на что не надеюсь. Но я живу.
     Надо жить, надо жить, хотя счастья не будет. Оно разлетелось в дым, это счастье, о котором я мечтал в армии, оно развеялось, как сладкий сон, как мираж, а прошлое же осталось навсегда.  И оно сидит во мне, оно жжет меня изнутри и все толкает туда, обратно к звездам…

     Я держусь из последних сил.
     Я на пределе…
Это свое прошлое я тщательно скрывал от чужих равнодушных глаз, я топил его в океане слов и мыслей, я давил его внутри себя, но оно упрямо выползало наружу сквозь трещину моей души…

                ****
     Я тогда только начинал службу и, конечно же, ничего не умел. Кроме одного: безоговорочно подчиняться и выполнять приказания офицеров, не говоря уже о приказаниях сержантов и всяких ефрейторов.
     Мой внешний вид выдавал меня с головой: ХБ мне выдавали на два размера больше, чем можно было себе вообразить, поэтому утром я одевался за тридцать секунд: штаны, например, мне не нужно было расстегивать-застегивать, словно какому-то мещанину, я просто прыгал в них с верхнего яруса, как в мешок.

     Единственной моей гордостью оставалась шинель. Когда я после карантина прибыл в роту, мою новенькую, как картинка, шинель заменили потрепанной и заношенной, так что, когда шинель была на мне, казалось, что я прослужил уже по меньшей мере лет пять.

     Ну, пять не пять, а несколько месяцев я к тому времени прослужил – это точно.
     Я помню, как все начиналось. Хочу забыть, но помню до мельчайших подробностей. Очень хочу – не могу…
День выдался серый, небо хмурилось с самого утра, и все время моросил мелкий дождь; даже не дождь, а так: какие-то влажные иголочки кружились в воздухе, как мошкара.
 
     Надвигался вечер. Что-то около восьми.
     Время это очень веселое: офицеры давно разошлись по домам, к своим честным женам, а настоящие наши командиры, «деды», развалились перед телевизором, закинув ноги в грязных сапогах на спинку кровати, и время от времени покрикивали:
     - Дневальный! Принеси воды! Дневальный! Сигарету! Спичек! Пошевеливайся, черт!
     Бедный дневальный бегал как лошадь на ипподроме – весь в мыле. А дневальным, кстати, был я, так что приходилось мотаться туда-сюда, стараясь угодить и не получить «плюху». Когда же меня не требовалось, я становился «на тумбочку» и напевал про себя жизнерадостный солдатский марш. Эти бравурные марши удивительно поднимают настроение, особенно когда ничего нет! Просто чудо, честное слово! Мне всегда казалось, что их выдумывают специально для таких, как я – обманутых и несправедливо обиженных…

     Ну, вот. А дежурным по роте за какую-то мелкую провинность назначили младшего сержанта Новгородского, моего друга. Вернее, это я его называл своим другом, а он всего лишь покровительствовал. Он дарил мне свое расположение щедро и небрежно, иногда защищал, но называть же себя другом «молодого», тем самым роняя достоинство «деда», не собирался ни в коем случае.

     Странные это были отношения. Не знаю, как он меня, а я его не мог разгадать. Что он такое? Когда он шутит, а когда говорит всерьез? Чего от него можно ожидать? Зачем я ему? Тысяча вопросов - и ни одного ответа. Сфинкс. Я его не понимал, а непонимание, как известно, если не порождает интереса, то порождает отчуждение… Невидимая гадюка затаилась между нами и только выжидала мгновение для броска…

     Мне, собственно говоря, вовсе не требовалось его дружбы, но он так решил, а я помалкивал. Слова мне никто не давал, и вот приходилось подыгрывать и подстраиваться под придуманный образ. Ему так хотелось - ну что ж! Пусть так.
     Свой характер пока не рекомендовалось показывать, и я его спрятал под железный панцирь, но ненадолго – всего на один год. А до этого – игра. Пока что у меня не было характера. Такой туман, такая расплывчатость, а не характер…

     Но я размечтался и увлекся, и отклонился, и не хочется продолжать – но что сделаешь? Сам взвалил на плечи этот груз, и надо тащить его до конца…
Продолжаю о Новгородском.

     Пока я предавался воспоминаниям, он бродил по территории, забыв о своих обязанностях, шатался неизвестно где – и вдруг появился предо мной так неожиданно, что я едва успел вытянуться и отдать честь (вернее, откозырять; «отдать честь», согласитесь, несколько вульгарно звучит).
     Красная повязка дежурного болталась чуть выше кисти – небрежность в одежде, как известно, украшает советского солдата.
     Он смерил меня доброжелательным взглядом, криво улыбнулся.

     - Молодец, - и похлопал по плечу.
     Я, как в зеркале, отразил его улыбку:
     - Служу «деду» Советской Армии!
     - Что, молодой, не соскучился еще по работе?
     - Никак нет! Не успеваю скучать!
     - Ладно. Иди за мной. Есть дело.
     - Куда? – искренне удивился я – я еще тогда мог так удивляться. – А здесь кто же останется?
     - Это не твоя забота, - ответил он и крикнул: «Татарин! Эй, татарин, черт тебя побери!»
     Зиязетдинов, татарин, мой земляк и товарищ по несчастью, пулей выскочил из кубрика взвода связи.
     - Я!
     - Оглох, что ли?
     - Нет… Никак нет…
     - Я по десять раз должен кричать?
     - Никак нет. Я сразу…
     - Ладно, «на тумбочку» стань, телефон слушай! Понял? Не слышу!
     - Ну, товарищ младший сержант, я ведь только что наряд сдал, а по телевизору кино показывают…
     - Тебе, я смотрю, что-то не ясно?
     - Все ясно… Я понял. Слушаюсь!
     - Вот так-то! Прослужи с мое, а потом смотри телевизор!

     Вопрос был благополучно решен, причем без всякого рукоприкладного искусства, и мы отправились работать.
     Новгородский подвел меня к цветочной клумбе, что напротив казармы расположена в форме звезды, и начал издалека:
     - Завтра к нам приезжает генерал. Ты знаешь?
     - Еще бы! Об этом все знают.
     - И что ты об этом думаешь?
     - Я думаю, что ничего хорошего для нас не ожидается…
Ну, это и дураку ясно. Хотя он у нас не спрашивал, приезжать или нет. Не наше дело… Лучше посмотри сюда. Видишь эту клумбу?
     - Да.
     - …и что на ней ни одного цветка?
     - Да. Вижу.
     - А об этом что думаешь? Это порядок?
     - Нет, это явный непорядок!
     - Как ни странно, но пока правильно думаешь. (Вот сволочь, подумал я). Наша задача: посадить здесь цветы. Причем не клубни какие-то, не корни, не луковицы, а цветы, настоящие живые цветы. Приказ командира. Он приходит завтра на работу, а здесь красуются миленькие цветочки, так он сказал… Задача ясна?

     Я невольно усмехнулся.
     - А командир не сказал случайно, где их взять?
     Новгородский помедлил, прежде чем ответить, и как-то странно посмотрел на меня.
     - Сказал.
     - И где же?
     - Я знаю, где. Я покажу. Пошли.

     Пошли так пошли. Мое дело такое - подчиняться. Мое дело маленькое. Пошли.
     Я еще не догадывался, куда мы идем. Или я делал вид, что не догадываюсь? Я ведь не настолько глуп был, чтобы не понимать, я прекрасно знал, где есть цветы, где целое море цветов. Я уже тогда все знал. Просто я хотел обмануть самого себя.
И молча шел вслед за ним.

     Я не сказал ведь, я еще не сказал вам, что рядом с нашей ротой было военное кладбище? Нет? Так вот – рядом с нашей ротой было военное кладбище. В 1944 году здесь сражался 1-й Прибалтийский фронт, и вот все, что осталось – это кладбище. Стоило только перелезть через забор, как ты оказывался в окружении серых гранитных плит, которые застыли навеки в скорбном молчании, словно сердца погребенных под ними людей. А на плитах – фамилии, фамилии… Много фамилий… Рядовой, майор, юноши, молоденькие девушки… Очень много фамилий…

     Впрочем, тут хоронили и теперь.
     Теперь тут хоронили «афганцев». Три могилки. Три человека. Похороны одного из них проходили на моих глазах. Это было зимой, когда я только прибыл в часть. Я видел, как долбили мерзлую землю, роя могилу. Я видел, как привезли цинковый гроб и как мать погибшего убивалась над этим гробом. Ее долго не могли успокоить, она вырывалась из рук и падала на колени, в снег, обнимая холодный цинк. Наконец, ее увели в сторону. Она уходила и оглядывалась, она ничего не видела, кроме гроба, она сходила с ума. А мы сидели на высотомере и наблюдали сверху, как закапывают в землю ее сына. Потом последний залп - и для него на этой земле все было кончено.

     Я потом долго думал о нем и представлял, как все случилось. Он был шофером, там, на войне, и их колонна попала под обстрел душманов. Он еще не знал, что ждет его впереди, ехал в голове колонны и ничего не знал, радуясь, что скоро домой, что он, кажется, уцелел все-таки в кровавой переделке, как вдруг лобовое стекло разлетелось перед ним на куски и что-то острое глубоко впилось в голову, в самый мозг; и тут же и дорогу, и горы, и разбитое стекло заволокло красным туманом, медленно расплавило, а затем развеяло вместе с дымом разорвавшейся гранаты…
И ничего не осталось.

     Произошло это так быстро и неожиданно, что он только испугался, но понять же, к счастью, ничего не успел…
     До этой секунды он был жив, он любил далекую литовскую девушку, он напевал что-то веселое, сидя за баранкой, он все знал о себе и все помнил. Но вдруг: и мечты, и любовь, и друзья, и жизнь – все это разбилось вдребезги, как лобовое стекло машины, рухнуло в пропасть и сразу же позабылось навсегда…

     И вот теперь – кладбище. Конец всем надеждам, последний приют для всех нас – кладбище.
     И мы шли туда.

     Я ничего не мог сделать. Я хотел закричать и смолчал. Я хотел остановить его и пальцем не двинул. Новгородский вручил мне деревянный ящик, и я, не понимая, для чего он нужен, его взял. Мы перемахнули через забор. Мы приближались. Мы подошли к серым плитам, вокруг которых росли цветы. А на плитах – выгравированные фамилии…

     Потом он начал копать, а я молчал и смотрел. Это был кошмарный сон, в котором я ничего не мог сделать.
     - Приказ есть приказ, - философски рассуждал он, копая. – Не нам обсуждать. Верно я говорю? Помнишь, как устав об этом говорит? Так что бери цветы и клади в ящик. Только побыстрее! Некогда!
     Я молчал и смотрел.
     - Сволочь все-таки наш командир! - продолжал он свои рассуждения. – Ладно, в деревне доски воровали – это надо, но такое придумать! Прямо подлец! Как ты думаешь?
     Я понял: он искал себе оправдание! Он торопился, он не хотел, чтобы нас здесь видели. Пот катил с него градом. А может быть, это был дождь. Скорее всего. Дождь.
     - А мы? – наконец выдавил я. - А ты? Ты – кто? Ты сам тоже – сволочь!
     - Что?
     Он бросил лопату и схватил меня за грудь.
     - Что? Что ты сказал? Заглохни, ты, дух! Распустили мы вас! Голос подавать научились! Что еще такое? Ремень подтяни! Живо! Ну!

     Это было как холодный душ: неожиданно и отрезвляюще. Все правильно. Так и мне надо! Дурак! Тоже мне – нашел себе друга! Идиот! Тысячу раз дурак!
     И я заглох. И плевать! Ну и черт с вами со всеми – делайте, что хотите! Раскапывайте могилы, перегрызайте друг другу глотки. Мне-то какое дело? Я – пас. Я наглухо захлопнулся в своем железном панцире, который, как черепаха, всюду таскал за собой. Сквозь эту броню не проникают никакие звуки и никакие мольбы о помощи не достучатся сквозь нее. Мне нет дела до вашего мира, мы вообще живем в разных измерениях: вы, все ваши глупости, ваш мир – и я. Мне не больна ничья измена, ничье предательство меня не трогает, мне не нужна ваша хваленая дружба, мне не нужно звезд с неба – мои звезды всегда со мной. Все к черту! Плевать!
Пока я подтягивал ремень, он хватал цветы и бросал их в ящик. Он очень спешил, словно генерал был уже у ворот части.

     -Ладно, друг, - сказал Новгородский несколько позже. – Не обижайся.
     Я молчал.
     - Я ведь понимаю… Мне тоже неприятно. Но что могу сделать? Приказ командира!
     Я подтягивал ремень.
     - Ну, ты чего? Обиделся?
     Я пробормотал что-то невнятное. Нет. Хватит! Теперь меня не проведешь: мнимые друзья, фальшивая жизнь! Черепаший панцирь захлопнут намертво.
     - Чего молчишь? – настаивал он.
     - Я заглох, - ответил я.
     - Ну, и черт с тобой! Бери ящик и пошли!

     И я взял и понес. И я покорно, как жалкий раб, взял ящик и понес вслед за ним. В ящике были цветы. Я их отлично помню: замечательные цветы! Красные, как кровь убитых солдат. Они  встречаются только раз в жизни. Каждый мог беречь такие свои цветы.
     Я свои уберечь не смог…

                1987-1989