de omnibus dubitandum 106. 197

ЧАСТЬ СТО ШЕСТАЯ (1887-1889)

Глава 106.197. ОСВОБОДИТЬСЯ ОТ ПРЕДРАССУДКОВ…

    Вечером, когда Шурочка сидела за какой-то скучной книжкой одна – приехал Владимир Людвигович Коллонтай* - поручик 38-й артиллерийской бригады.

*) КОЛЛОНТАЙ Владимир Людвигович (пол.)(09.07.1867 – 13.02.1917)(см. фото - мать - Прасковья Коллонтай, в ногах – Ольга Людвиговна и стоит Владимир Людвигович - веселый и остроумный брюнет. В светлом платье - Александра Михайловна Домонтович) - Православный. Сын участника польского Январского восстания 1863 года, высланного в Сибирь, а затем переселившегося на Кавказ, в Тифлисской губернии, в г. Тифлис Людвига Коллонтай.
Образование получил в Тифлисском кадетском корпусе. В службу вступил 29.08.1885 г. Окончил Михайловское артиллерийское училище. Выпущен Подпоручиком (ст. 11.08.1886) в 38-ю артиллерийскую бригаду (38-я артиллерийская бригада (Михайловский штаб в 6 верстах от Пружан. {Первое упоминание о Прушанской волости относится к 1433 г. По мнению писателя и историка Ю.И. Крашевского и других, название возникло в связи с поселением здесь пруссов, спасавшихся от крестоносцев (Прусы, Прусяны, Прушаны). Пружаны известны с 1487 г. под названием Добучин. До 1519 г. Пружаны находятся в составе Кобринского княжества. После смерти кобринского князя Ивана Семёновича Пружаны перешли во владение его жены Федоры, в 1519 г. по привилею великого князя литовского Сигизмунда I Старого — к маршалку В. Костевичу, входили в Кобринское староство. С 1520 г. в Кобринском повете Подляшского воеводства, с 1566 г. в Брестском повете и воеводстве. В 16 в. принадлежали королеве Речи Посполитой Боне и её дочери Анне. В 1589 г. город, который в то время был довольно крупным торговым центром, получил магдебургское право, за ним закреплено название Пружаны. Здесь проводились 4 ярмарки в год. Согласно инвентарю 1563 г., в Пружанах было 1250 жителей, 7 улиц, 278 хозяйств. В 16 в. существовал Пружанский «королевский двор» (деревянный дворец, 2 флигеля, конюшня, сарай, истопка, пекарня, 4 амбара, водяная мельница, сад). Во время войн середины 17 — 1-й половины 18 в. город сильно разрушен, число зданий уменьшилось в 5 раз. В 1776 г. лишён магдебургского права. К концу 18 в. восстановлен, в 1791 г.— 2094 жителя.
С 1795 г. Пружаны в составе России: город, центр повета Слонимской, с 1797 г. Литовской, с 1801 г. Гродненской губернии. В 1845 г. получили новый герб: на светло-коричневом фоне изображена ель с висящей на ветвях охотничьей трубой. В 1866 г. в центре Пружан построен собор Александра Невского, в 1878 г.— Спасо-Преображенская церковь. В 1857 г. в городе 5665 жителей. Во время восстания 1863—64 гг. на Пружанщине действовали отряды Р. Рогинского, С. Сонгина и Б. Рыльского. 13.2.1863 г. они заняли город)}.
Поручик (ст. 11.08.1890). Штабс-Капитан (ст. 26.11.1892).
Окончил Николаевскую инженерную академию (1893; по 1-му разряду).
На 05.05.1893 г., в том же чине числился по инженерным войскам. Переведен в военные инженеры – (ВП 05.05.1893). Капитан (ст. 03.12.1895).
С 13.05.1900 – штатный преподаватель Николаевской инженерной академии. Подполковник (ст. 06.12.1900). Полковник (пр. 1904; ст. 06.12.1904; за отличие). Генерал-майор (пр. 1913; ст. 14.04.1913; за отличие).
Участник Первой мировой войны в 1914 – 1917 гг.
В 1915 – заведующий инженерной частью 3-й армии. За отличие награжден Георгиевским оружием – (ВП 11.04.1915).
На 11.04.1915 – в чине генерал-майора начальник этапно-хозяйственного отдела штаба 3-й армии.
С 20.05.1916; начальник инженерных снабжений армий Северного фронта.
Скончался 13-го февраля 1917 года, инженер-генерал-майор Владимир Людвигович Коллонтай, 51-го года от роду и погребен 15-го февраля на Смоленском кладбище (вероятно, имеется в виду Смоленское православное кладбище, в г. Петрограде (ныне Санкт-Петербург).
Семья:
Первым браком (с 25 апреля 1893) – был женат на А.М. Коллонтай (урождённой Домонтович) (1872-1952) – известном партийном деятеле РСДП(б), ВКП(б) и позже дипломате СССР. Скончался от болезни вскоре после ее возвращения в Россию в 1917.  Состоящий при Николаевской Инженерной Академии, числящийся по Инженерным войскам, Штабс-Капитан Владимир Людвигович Коллонтай, Православного вероисповедания, первым браком, 25 лет. Дочь Генерал-Лейтенанта Александра Михайловна Домонтович, Православного вероисповедания, первым браком, 21 год. Поручители. По жениху: 39-й Артиллерийской бригады Поручик Илья Зурабович Одишелидзе и Студент Императорского С.-Петербургского Университета, сын Гофмейстера Двора Его Величества Георгий Кесаревич Ордин. По невесте: Лейб-Гвардии Семеновского полка Поручик Абрам Михайлович Драгомиров, Надворный Советник Феликс Августович Леве.
Вторым браком (с 25-го мая 1916) – был женат на Марии Игнатьевне (урождённой Скосаревской), сестре Георгия Скосаревского .
Чины:
на 1 января 1909 г. ; Николаевская инженерная академия и Николаевское инженерное училище, полковник, штатный преподаватель академии и училища
Награды:
Св. Анны 3-й ст. (1907)
Св. Станислава 2-й ст. (1910)
Св. Владимира 3-й ст. (1913)
Георгиевское оружие (ВП 11.04.1915)
Св. Владимира 4-й ст. (23.05.1915)
Св. Станислава 1-й ст. (04.10.1915).
Источники:
Горлицкая операция. Сборник документов мировой империалистической войны на русском фронте (1914 – 1917). – М., 1941.
«Военный орден святого великомученика и победоносца Георгия. Биобиблиографический справочник». РГВИА, – М., 2004.
Список генералам по старшинству. Составлен по 15.04.1914. Петроград, 1914
Список генералам по старшинству. Составлен по 10.07.1916. Петроград, 1916
ВП по военному ведомству/Разведчик.
ВП по военному ведомству/Разведчик №1281, 26.05.1915
ВП по военному ведомству/Разведчик №1291, 04.08.1915
ЦГИА СПб.: Ф.19. Оп.127. Д.№3250. Л.Л.80об – 81: Метрическая книга церкви Театральной Дирекции за 1916 год.

    Он влетел в комнату, веселый и развязный.

    – Тетушка, ваши ручки. А я за вами приехал, едем кататься? Чудесная ночь. У меня экипаж с собой.

    – Что вы, целый день дождь лил. Слякоть…

    – Нет, вот вы увидите. От дождя все сразу распустилось, и пахнет как…

    - Одевайтесь скорее.

    Шурочка пошла надевать пальто и думала о Владимире Людвиговиче. Он был один из тех людей, про которых все говорят: «Какой он хороший, умный, добрый, прекрасный человек». Но никто не любит его.

    Так думала про него и Шурочка. Ей только не нравилось немного, что он слишком часто говорит о своей карьере и десяти тысячах золотом, которые получает, да и вообще о себе; но он Шурочку очень баловал, кормил конфектами, возил в театр…

    И Шурочка думала с упреком: «Зачем я его не люблю, сердцем не люблю? Он такой милый… И красивый даже, у него такие волнистые черные волосы… И не надо думать, что нос смешно шевелится, когда он говорит… Нет, я ужасно, ужасно гадкая».

    Шурочка воротилась с прогулки усталая и точно сонная. Ее утомил весенний воздух, запах молодых листьев, ранних цветов и сырой земли. Она знала северную весну, медленную, тихую. А эта пришла сразу, в один вечер, от теплого дождя. И яркий запах травы и листьев она не могла забыть. Ей хотелось спать, но спала она плохо и на другой день встала сердитая и скучная.

    Дождь опять лил. У нее под окнами листья были совсем большие и блестели от дождя.

    Ей весь день было скучно, нездоровилось… Она помнила, что Ваня обещал прийти со скрипкой, ей хотелось, чтобы он не обманул, чтоб пришел. Случайно она продумала о нем целый день. Когда вечером позвонили – она покраснела.

    Ваня явился розовый и свежий, серая домашняя курточка к нему шла. Они играли недолго, нот он не привез. Кончили. Ваня убирал скрипку, Шурочка сидела еще за фортепьяно и одним пальцем наигрывала что-то.

    Ваня сразу увидал розовые щеки Шурочки и подумал:

    «Ага, это хорошо; надо поговорить. Только бы не сплошать. А она ужасно миленькая».

    Ваня всегда думал коротко и ставил это себе в заслугу, он брал все, как оно есть, не заботясь ни о чем и не доискиваясь причин; он привык ухаживать за «барышнями» и понимал хорошо, как именно надо действовать в том или другом случае.

    Когда Ваня никого не пленял – он делался ленивым и точно отупевшим; он ни о чем не думал, кроме того, что видел: «Вон собака бежит… Окно надо затворить… Блуза замаралась, чистую бы…». Ваня не был даже хитер.

    Но тут на него сошло вдохновение.

    Он взглянул на Шурочку очень пристально.

    – Вам жарко?

    – Да… – сказала Шурочка и покраснела еще больше.

    Они помолчали.

    – Шурочка, – сказал он, – сегодня я здесь в последний раз.

    Сказал – и сам испугался… А вдруг она ничего? Но Шурочка быстро взглянула на него.

    – Отчего? Отчего, Ваня?

    – Так. Я должен уйти. Быть вашей игрушкой, вашей забавой – я не могу…

    – Но зачем забавой, Ваня? Вы меня хотите огорчить… Я огорчусь, если вы уйдете…

    – Правда ли это, Шурочка?

    – Да, огорчусь, честное слово… Вы верите? Вы не уйдете?.. Ну говорите же, нет?

    Шурочка сама плохо понимала, отчего она его так уговаривала, но чувствовала, что не шутя огорчится, если он уйдет.

    – Я не знаю, Шурочка, не знаю… Я вам напишу…

    Он сам неожиданно стал волноваться. Шурочка была такая хорошенькая в этот вечер.

    Когда он ушел, она не сразу легла спать. Она была взволнована, обижена… Она села писать стихи, потому что она была сентиментальна и любила Надсона, как в то время все без исключения барышни любили его.

    Он ушел. Я не знаю, как быть… – писала Шурочка. «Как мои стихи искренны всегда, – подумала она. – Ведь я в самом деле не знаю, как быть».

    Он оставил меня и забудет…

    «Да, да, наверно. Ну а я?»

    Тут она задумалась. Какая рифма? Плыть, выть, любить… Любить. – Ну, все равно. Ведь это поэзия, в стихах можно.

    Ну а я? Я не могу ль разлюбить?

    Пусть он это поймет и рассудит…

    Дальше у Шурочки пошло без затруднения. Почему ж это не любовь? Может быть, я в самом деле в него влюбилась, ну хоть на то время… И она уже смело писала:

Струны сердца порвутся, звеня,
Коль узнаю, что он лицемерит.

    Дальше струн в этот вечер дело не дошло, и она легла спать, уверенная, что влюблена.

* * *

    «Как приятно все, что делается тайно и что запрещено», – думала Шурочка на другой день, получив от Вани тихонько длинное письмо. Он хотел решительного ответа; или она смеется над ним?

     Шурочка послала ему вчерашние стихи и вечером в книге опять получила письмо: «Шурочка, вы любите? Не верю – и верю… Шурочка, счастье мое…».

    Она в первый раз получала такие письма. Ей было ужасно приятно, щеки не переставали гореть и сердце билось. К вечеру она решила окончательно, что влюблена, – и написала Ване длинное послание.

    Одно ей было досадно: каждое утро, просыпаясь, она совсем не любила Ваню, ей делалось скучно и стыдно; она хотела писать ему об этом – не решалась; а приходил вечером Ваня, присылал письмо или сам приносил его, чтобы тихонько передать прощаясь, Шурочка писала ответ, стихи – и чувствовала себя, совсем-совсем влюбленной – до следующего утра.

    Она старалась вставать как можно позднее, чтобы вечер скорее пришел. За обедом она была очень весела и радостна, если чувствовала себя не совсем равнодушной; но чаще сидела сумрачная, обдумывая, как она вечером будет объясняться с Ваней и «честно» скажет ему, что не любит.

    Она почти не слушала длинных и необыкновенно умных рассуждений Владимира  Людвиговича; он любил высказывать свои взгляды на политику, на общество; говорил о Боге, о литературе и преимуществах быть генеральным агентом; иногда он сам запутывался во множестве мыслей, которые высказывал; тогда всем становилось стыдно, Александра Александровна не имела мужества сразу переменить разговор и молчала; Шурочка начинала улыбаться, а Владимир Людвигович так и не находил своей нити; но он не конфузился, смеясь брал ее руки и целовал их. А тетя, старая, высохшая дева, влюбленная в Владимира Людвиговича, с гордостью смотрела на него: она в серьезных разговорах мало понимала; Владимира Людвиговича она называла мысленно «прекрасным объектом любви» и свято верила в его мудрость.

    Владимир Людвигович был влюблен в Шурочку. Не то что влюблен, но он рассчитывал на ней жениться. Всех подростков, знакомых Шурочки, он называл презрительно «пшиками», он был убежден, что его карьера и золотые тысячи победят всякое сердце. Поэтому он не торопился и часто мечтал по вечерам, как будет рада Шурочка, когда он наконец ей сделает предложение.

    А на бедную старую деву он не обращал вниманья, хотя позволял ей ухаживать за собой и подчас даже слегка кокетничал с нею. Уж очень она его обожала, а Владимиру Людвиговичу всякое обожание было приятно.

    Шурочка выпросила у мамы позволение кататься верхом с Ваней, она заранее мечтала об этом наслаждении: «одна, с любимым человеком…». Но когда они поехали – ей показалось не так уж хорошо: это была утренняя прогулка.

    Раз в Страстную субботу Ваня привел лошадей к вечеру, Шурочка была так рада.

    Наступила настоящая весна; белые акации расцвели за соседним забором; под окном у Шурочки распустились сирени; ей даже душно было от них иногда; весь город благоухал розами; казалось, что дома, улицы, разносчики-грузины с длинными носами, грязные «кинто» – все пахло розами. Особенно силен был запах утром, когда солнце еще не грело, а только светило, и улицы поливали водой.

    Кругом города, на невысоких горах выросла свежая, светлая травка, солнце не успело ее сжечь.

    Солнце стояло уже низко, когда Шурочка и Ваня проехали длинную пыльную улицу, минули небольшой загородный сад у берега реки и выехали в поле. Ей было весело и как-то особенно хорошо; она радовалась и весне, и вольному небу, и Ване, и тому, что едет верхом.

    – Поедемте туда, на те горы, – сказала она. – Видите, вон маленькие, зеленые, за них солнышко садится. Поедемте туда.

    – Шурочка, те горы далеко и дороги там нет…

    – Вздор, мы поедем по лугу скоро-скоро, а там увидим, что делать.

    И они помчались так быстро, что дух захватывало. Доехали до зеленых гор. Дороги действительно не было. Но Шурочка не захотела вернуться, и привычные лошади бодро пошли в гору прямо по траве.

    Приходилось то подниматься, то спускаться в овраг; раза два Ваня под уздцы переводил ее лошадь через шумные ручьи. Становилось прохладней. Пахло сыростью и горькой полынью; Шурочка просила Ваню нарвать ей желтых одуванчиков и белых длинных цветов; их было много. А сирени ее, которые она взяла из дому, стали увядать и сделались еще душистее. У Шурочки от них даже голова немного кружилась.

    Она больше всех цветов любила сирень. «У цветка запах – как у человека характер, – думала она. – Фиалки – те завистливые, от их запаха завидно делается; ландыши – добрые, только ленивые какие-то; от лилий хочется спать – я их не люблю, а сирень хорошая, самая хорошая; когда нюхаешь сирень – точно вспоминаешь что-то милое и дорогое, что, может, и не было никогда, а все-таки вспоминаешь…». Оттого Шурочка любила сирень.

    Они ехали все дальше и дальше. У них шел живой разговор. Собственно говорила Шурочка, а Ваня молчал и «обижался». Хороший способ с барышнями – обижаться, это он по опыту знал. С ней, впрочем, у него иногда совсем не выходило, и Ваня недоумевал; но потом опять как будто налаживалось. Что ему нужно меньше говорить – это Ваня чувствовал, несмотря на свою небольшую сообразительность. И Шурочка говорила за него и за себя.

    Они рассуждали о поцелуях. Шурочка горячилась, даже приводила какие-то стихи, вероятно, тоже Надсона. Ваня молчал сосредоточенно, делая вид, что, хотя и не согласен, но спорить ему тяжело.

    Надо сознаться, что и самую речь о поцелуях начала Шурочка. Она, конечно, не хотела целоваться, нет, да разве она позволит когда-нибудь? Но все-таки ей было ужасно жутко и любопытно говорить об этом, да еще с Ваней: она ведь ему призналась в любви…

    Шурочка никогда не воспитывалась ни в одном учебном заведении, не имела подруг, романов Золя не читала и имела о жизни, а о любви в особенности, самое наивное представление.

    В ее годы это казалось странным и даже некрасивым порою. Многие не верили в ее наивность и говорили, смеясь, что она притворяется; иным, более глубоким, это нравилось; а Ваня ровно ничего не думал. Ему было все равно.

    Но заикнуться первый о поцелуях он бы тут не решился, несмотря на свою опытность с барышнями; дело в том, что он неожиданно влюбился в Шурочку на самом деле и оттого сразу потерял свою смелость; он путался, хотел даже начать соображать – не сумел, бросил; при Шурочке он решительно терял нить и не знал, как себя держать.

    Под конец он махнул рукой, предоставив себя на волю Божию.

    – Дальше нельзя ехать, Шурочка, обрыв, посмотрите, как хорошо.

    На краю обрыва точно было хорошо. Внизу лежал весь город, уже в тени и покрытый туманом; дальше виднелись большие, темные горы: далеко от них было; желтое солнце еще не спряталось, но казалось таким добрым, что Шурочка могла увидеть чью-то могилу; она подъехала ближе, наклонясь к высокой серой плите – надпись нельзя было разобрать.

    – Отдохнем здесь, – сказал Ваня, – хотите?

    – Да… Здесь славно… Отчего это только одна могила? И так высоко.

    – Может быть, самоубийца какой-нибудь… И креста нет, видите…

    – Мне было бы грустно лежать здесь, – сказала Шурочка.

    Лошадей к кусту привязали, Ваня сел рядом с ней, на могильную плиту. Шурочка немножко устала; ей было хорошо; она рассеяно нюхала букет и смотрела на Ваню. А он положил голову на руки, наклонился и был грустен.

    Они оба молчали. Солнце зашло. Горы еще потемнели и, небо сделалось серое. Чуть заметная звездочка показалась… Скоро надо было ехать домой. И вдруг Шурочке до слез стало жалко чего-то – вечера, себя, Ваню, ведь он так грустен… Она неожиданно для себя, прижалась головой к его плечу и тихо сказала:

    – Ваня, если бы вы знали, я вас так люблю…

    Потом она почувствовала, что он обнял ее, целовал в лицо. Она не противилась. Она думала про себя: «Ведь это поцелуй, поцелуй любви… Только зачем я думаю теперь, ни о чем не надо думать… И все-таки это мало похоже на роман, там как будто лучше… Или я его не люблю?».

    Не люблю… Ей стало страшно; она не хотела думать так – и оттого думала: с каждым поцелуем, она повторяла: – не люблю… не люблю… Господи, неужели не люблю?..

    Букет сирени упал на землю, короткие сумерки кончились, наступила ночь.

    Шурочка встала немного резко и отвернулась. Ваня молча усадил ее на лошадь, они поехали. Им надо было торопиться. Едва выехали на дорогу, пустились в карьер. Шурочка сняла шляпу. Говорить некогда, да и не хотелось: им обоим было неловко и неприятно.

    Дома Шурочка ожидала выговора. Но мама встретила ее без упреков.

    – Ну слава Богу, ты дома, а я думала, уж не разбила ли лошадь… Иди, раздевайся скорее…

    Шурочке были непривычны эти слова; мать редко говорила с ней так; видно, что уж очень испугалась. И ей вдруг стало больно и гадко на душе, гадко до слез. Она едва удержалась, чтобы не расплакаться, и поскорей ушла к себе.

    В комнате не было лампы. Шурочка открыла окна, стала переодеваться в темноте.

    Ей все время хотелось плакать; так любила она маму, так жалко ее было… Она не знает, думает, что я хорошая, а я вон какая… И зачем она так сказала, лучше пусть бы бранила…

    Но в поцелуях Шурочка не раскаивалась, хотя они ей совсем не понравились; она вообще редко раскаивалась. Не любила себя огорчать понапрасну, думать, как было бы хорошо, если бы… когда уж все равно.

    «Как есть – так и пусть остается, – решила Шурочка. – Поцелуи так поцелуи… Только вот мама зачем… Господи, чем бы помочь?».

    Сказать матери ей даже не пришло в голову. Она ведь никогда не разговаривала с мамой по душам, откровенно… Она и начать не сумела бы, стыдно… Да и потом разве можно? Ведь это любовь, тайна…

    Но это не мучило её; Шурочке пришло в голову, что она целовалась в Страстную субботу, что если бы узнали?

    Кузен-школьник читал ей Ренана, иногда они вступали в длинные споры; Шурочка была готова «освободиться от предрассудков», перестала бояться священника на исповеди, за всенощной не подходила мазаться миром. Но вечером все-таки читала «Отче наш» и не могла заснуть, не перекрестив подушку.

    – Шурочка, где ты? – сказала мама, входя в темную комнату. – Одевайся же, ведь пора: ты хотела к заутрене идти.

    В церкви было уже много народу. Шурочка с мамой едва могли пробраться вперед.

    Служба начиналась. Плащаница еще стояла посредине и дьячок мерно читал что-то. Кругом шептались, двигались; свечей еще не зажигали, но темные люстры смотрели с особенной торжественностью; все точно ждали чего-то.

    Шурочка любила заутреню; она никогда не испытывала такого хорошего, отрадного чувства, как на заутрене; запоют «Христос воскрес» – и кажется ей, что все, другое – маленькое, неважное, что в этом «Христос воскрес» настоящая правда, глубокая, хорошая.

    Так и в этот раз: вспыхнула люстра, ударили в колокол где-то далеко, отворили двери, услышала Шурочка в первый раз «Христос воскрес» – и ей стало стыдно за себя, за свою маленькую любовь: «Господи, неужели это все было? – думала она, вспоминая о Ване. – Отчего я теперь совсем другая… Как хорошо…».

    Ей было стыдно и за кузена, который читал Ренана, и за себя, готовую «бросить предрассудки», и за самого Ренана. Она верила так искренно, так просто, что умер Христос, и вот теперь воскрес, и надо радоваться, надо молиться и любить Его…

    Шурочка вернулась домой успокоенная и тихая. О Ване она совсем не думала, и поцелуи забыла. Едва успев лечь в постель – она заснула.