de omnibus dubitandum 108. 230

ЧАСТЬ СТО ВОСЬМАЯ (1893-1895)

Глава 108.230. ХОРОШО, ЧТО НЕ ПОВЕЗЛИ ИСПОВЕДОВАТЬСЯ…

    Вечером я опять сижу у Автонома.

    Из шалаша пахнет овчиной, картошки пекутся в теплой золе. Кавуны и тыквы тихо лежат кругом, гладкие, темные и похожи теперь на головы убитых врагов после сражения. Спешливо выторкиваются звездочки вверху, в лиловом небе.

    Я уже много думал о том, хотелось бы мне или нет жениться на Наде. Окольным путем стараюсь выведать у Автонома что-нибудь на этот счет.

    – Чудаки! – говорю я о тете и дяде, пожимая плечами. – Хотят, чтоб Надя подождала и вышла за меня замуж. Право, не знаю.

    Автоном мотнул головой.

    – Э! Не берить, панычу, старую жинку. Негоже. Я со старой жинкой змаялся. Куда с ней? Ведьмущая.

    – Да разве Надя старая?

    – А как же? Пока ваше время придет – состарет. Ну их в болото.

    Я вспоминаю, как птичница Горпина, Автономова жена, поправляет очипок морщинистой рукой и пронзительно зло кричит по двору: «Аутоном! Аутоном! Черти тебя сказили!».

    Не очень верю, что Надя станет вроде Горпины, однако жениться страшно, и я совсем бросаю эту мысль. Немного погодя, начинаю другое:

    – Автоном, а почему Карл Литыч к нам больше не ходит?

    – Управитель имения? Кто ж его знает! Панночка замуж за него метится, ну а пан, слыхать, на дыбки.

    Я это и думал. Но раз я сам не женюсь на Наде, то против Карла Литыча ничего не могу иметь.

    – Отчего ж дядя не хочет, Автоном?

    – Да с дури. Веры, что ли, он не нашей. Известно, немец.

    Карла Литыча я знал, был даже случайно, с Автономом, у него в гостях: зачем-то послали Автонома в имение. Близко. Сейчас за баштаном поле, на поле ветряк, за ветряком уж видать крышу Карл Литычева флигеля. Хороший флигель, как наш дом в станице.

    – А чего ж такое – немец? – продолжал Автоном. – Из немцев тоже не худые. Ученый. Живет лучше пана другого. Так вот на! Нехай, говорит, у сажалку кинется, а за немца не отдам.

    – В сажалку? – с ужасом повторил я.

    – Наша панночка тоже настойчивая. По батьке же и пошла. Ее не уклюнешь, нет! В сажалку так в сажалку, абы по-своему.

    Известие, что Надя может утопиться, если ей не позволят выйти за Карла Литыча, глубоко меня потрясло. Немедленно стал я придумывать планы спасения. Ничего путного не придумал, конечно.

    Только всю ночь кошмарил и на другой день бредил, как убитый. О грехах даже забыл.

    Дядя все шумел, чтоб его! А Надя и гулять последнее время не выходила, сидит, запершись, наверху.

    Собрался я с горя на баштан, вдруг дверь Надиной светелки отворилась. А я на лестнице.

    – Андрейка, – кличет тихонько, – поди сюда! Меня жаром обдало. Кинулся к ней.
Велела запереть дверь, сама окно заперла. Что-то будет тайное и важное.

    – Слушай, Андрейка, ты ведь смелый? Вот тебе записочка, в сумерки беги, будто на баштан, через поле к Карлу Ипполитычу. Знаешь? Отдай и ответа подожди. Только, чтоб никто не видал. Ему самому. И ответ мне отдай, чтоб никто – никто…

    - Понимаешь?

    Еще бы я не понимал! Хороша была бы любовь, если бы я не понимал!

    – Ну вот. А я за то всю жизнь тебя буду любить, хочешь?

    И Надя меня поцеловала. Это было даже слишком. Я без поцелуя, без обещания все равно бы все сделал.

    Страшно через сумеречное поле бежать к далеким ветлам. Ветряк такой черный, расставил неподвижные лапы. Но чем страшнее, тем слаще. Я Надю спасаю!

    Все обошлось великолепно. Карла Литыча я встретил у самого крыльца флигеля, одного. Он не удивился, взял письмо, зажег потайной фонарик, прочел.

    – Ответ, Карл Литыч, – сказал я кратко и деловито.

    – О! Сейчас. Добрый мальчик. Добрый брат. Вырвал листок из записной книжки, написал карандашом.

    Рыжая борода у него так и светилась над фонарем, пока писал.

    Еще ужинали, когда я вернулся.

    – Отнеси, Андрейка, Надюше наверх блинцов, – плаксиво сказала тетя. – У нее голова разболелась.

    Два блинца я на лестнице шлепнул, поднял – на тарелку. Э, не до того!

    Надя прочла записку и тряхнула кудрями.

    – Что, Надя, хорошо? – спросил я.

    – Очень, очень! Ну молодцы же мы с тобой! Теперь только вот что, слушай…

    – Еще что-нибудь надо?

    – Еще…

    Через пять минут я, уже в кромешной тьме, мчался через двор на баштан к Автоному.

    Розка меня узнала, заласкалась, повизгивая. Я влез в шалаш. Автоном преспокойно спал на шубе.

    – Автоном! Автоном! – зашептал я. – Да проснись же ты, Господи!

    – Эка вас носит! – не удивившись, вздохнул Автоном. – Чего вам?

    – Автономушка, очень важно. Ты слушаешь? Как все полягут, позднее, ты выведи тихонько Рябчика, в тележку запряги и поедь к ветлам, что на дороге, за колодцем. Надя на станцию хочет. Велела сказать. Только потихоньку, потихоньку! Слышишь?
Автоном поднялся, сел, почесал в затылке и как-то оживился.

    – Эге! Так оно. Утекать хочет. И смелая ж!

    – Что это – утекать? Она очень смелая. Так ты потихоньку! Уж я знаю.

    – Ишь вы какой тоже, паныч! Тут будет делов. Дяденьки-то не боитесь? Мое что, мое дело подневольное. Я и не знаю, как, зачем. Может, пану попритчилось, может, панночка до лекаря едет. Велят запрягать – запрягаю. А как бы на нас-то пан не того не этого? Что, мол, мальчишка стрелял, такую мне каверзу вел?

    – Никого я не боюсь в жизни, вот тебе. Пусть хоть убьют. Автоном, а ты не заснешь?

    Но Автоном вылез из шалаша и, видимо, разгулялся.

    – Да уж идить себе, идить с Богом. Мы ж не дурни. То-то пан утречком пидскочит! Спатки ложитесь, абы не хватились. Хуже музыку спортим.

    Автоном стал высекать огонь для люльки. Я уверился, что он больше не заснет и все сделает. В порыве благодарности я подпрыгнул, чмокнул Автонома в усы и бегом бросился домой.

    Опять мне посчастливилось. Никто не хватился. В Надину дверь я, проходя, три раза стукнул. Так было условлено. Значило, что Автоном согласен и приедет к ветлам.

    Я твердо решил не спать и прислушиваться, вывел ли Автоном Рябчика, вышла ли Надя. Но старая Гапка, с которой я спал, так храпела, что ничего не было слышно. А потом я незаметно заснул сам крепчайшим сном. И когда открыл глаза, – солнце даже ушло из моих окон, совсем было поздно.

    Оказывается, я все проспал. Обо мне забыли. Дядю утром чуть удар не хватил. Отдышавшись, он уехал на том же Рябчике на станцию, «за панночкой гнаться», – сообщила Гапка таинственно.

    «Господи! А вдруг поймает?»

    Я сошел вниз. Там сидела растрепанная, заплаканная тетя, кушала чай и причитала:

    – Ох, лишечко, лишечко! Найдет он ее – смертью убьет! Уехала с басурманом, в пост, невенчанная!

    Мне было жалко тетю, но, главное, за Надю страшно. Помолиться бы, чтоб ее не нашли.

    Вдруг я вспомнил, что как раз сегодня тетя хотела меня везти в церковь исповедоваться. Хорошо бы теперь исповедаться! Ведь вот я каверзу дяде и тете таки устроил!

    Однако, если и грех, я в нем не раскаиваюсь нисколько, как же исповедоваться?

    Подумал еще – э, хочешь не хочешь – тете не до меня. Рябчика нет, останусь без исповеди. Все равно нераскаянный. А послезавтра и посту конец.

    Только бы Надю не нашли?

    Я пришипился и не отходил от тети.

    На другой день к вечеру вернулся дядя. Усталый, пыльный, один. Я видел, как он вылезал из повозки, и понял, что он не нашел Надю. Слава Богу!

    У Автонома на баштане и в дождик славно. Шуршит солома шалаша, кавуны блестят, как масленые, шуба сыро пахнет псиной.

    Автоном хорош по-прежнему, пожалуй, еще лучше прежнего: больше говорит и хитро мне подмигивает, – наделали мы, мол, с тобой дел!

    Вот пронзительно завизжала старая Горпина издали:

    – Аутоном! Аутоном! Трясця твоя матерь! Де паныч? Швидче, щоб шов! Молодые приихали!

    Я вскакиваю как сумасшедший, лечу по грязи, скользко, – все равно. Приехали, приехали! Автоном так и говорил, что непременно приедут.

    На дворе хорошая повозка, пара лошадей.

    Грязный, мокрый, я лечу прямо в гостиную.

    – Ну вот, ну вот, – говорит дядя, шагая по комнате, отдуваясь. – В Харькове, значит, венчались? Смотри, Надежда, добром говорил тебе… Ну да уж чего, видно, уж Бог…

    Карл Литыч тут же, и кажется необыкновенно высоким в нашей гостиной. Он жмет мне руку крепко, точно большому, что-то говорит, смеется басом. Но я на него не смотрю. Как Надя прекрасна! Я ее обожаю больше, чем всегда. Кудри у нее от сырости завились кольцами.

    Обнимает, шепчет на ухо:

    – А я тебя всю жизнь любить буду.

    – Пусти ты его сапожки сменить, – плаксиво тянет радостная, однако, тетя и тут же опять повторяет:

    – Ну слава Богу, ну слава Богу.

    Все рады. Знаю, что и Автоном рад. Сейчас придет поздравлять молодых.
А уж как я рад! Я попросту на седьмом небе.

    Каверзу я дяде строил, это правда, но, очевидно, каверза не грех, потому что меня Бог за нее не наказал.

    Хорошо, что не повезли исповедоваться. Стал бы рассказывать, а оно вовсе и не грех.