Обрывок 49

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.

     Случилось мне уже после службы на флоте, после трёх лет угнетения моего либидо позарез жениться.  Но сначала я покинул свою родовую деревню, сел на поезд и уехал в большой город. И там поступил в институт с благим намерением учиться. Но угораздило меня пойти на факультет, где хороших девчёнок с тем же намерением было море.
     Учиться с ними было приятно, но трудно: сосредоточиться на учёбе было трудно. Так, что и "хвостов" нахватал и стипендии лишился очень быстро. Но зато жил в студенческом общежитии, с безнадзорным режимом со стороны взрослых. В славной республике юношей и девушек; с танцами по субботам и частыми совместными посиделками по поводу и без повода. Часто с "чаепитием" дешёвого вина.
     Либидо моё ожило и неизбежно случилась у меня любовь такая, что терпеть уже не было сил. Как назло, я был всё ещё нецелованным и целомудренным и в общении с девушками очень нерешительным. Дальше только трусость. Нет, ну говорить я тогда уже мог, но вот руками, губами или ещё как, ну никак. Дальше только паралич.
     Но тут, видимо, тому, кто следит за размножением  рода людского это уже надоело и мне прилетело. Образно выражаясь, стрела Амура. Всадило по самое оперение. И всё, куда делась моя нерешительность на грани трусости. Проявил невиданную настойчивость, напористость и за год неумелых ухаживаний довёл девушку, младшую меня на пять лет, до женитьбы. Не только дорога в ад устлана благими намерениями; дорога в ЗАГС похоже тоже.
     Вместе с новенькой женой-студенткой заполучил я недумавши - негадавши не только тёщу с тестем, но и приют в их трёхкомнатной городской квартире также. Поскольку перебрался к ним со своего койко - места в студенческом общежитии и нагло прописался на их жилплощади.
     Думайте как хотите, но это был брак не из-за квартиры и тарелки борща на корм. Эти расчёты мне просто не приходили в голову, посколько она была целиком занята другим. Я был примитивно по уши влюблённым, с запредельным уровнем тестостерона в крови и взбесившимися сперматозоидами где-то там. Миллионами голодных разносчиков семян.
     И каково это, когда она с тобой за одной партой сидит и коленками голыми тебе в глаза так и светит. И телом своим с моим соприкасается. То ли нечаянно, то ли неслучайно. И ночью в студенческой койке происходят потом бурные изливания. Сыграло свою коварную роль и господствующая тогда в сельском комсомоле пуританская мораль: "Поцеловал девушку - обязан жениться!".
     Целовался я ужасно топорно, но в объятьях становился всё смелее. Сначала робко прикасался, потом сдержанно прижимался, потом без удержу обнимался. Тискал в объятьях упругие формы, созревшего плода запретного девичьего тела и мутился разумом. Уткнувшись в него носом и губами, шалел от запаха волос и девичьей кожи. Какая учёба. Не знаю зачем Адаму с Евой понадобился сводник, змей - искуситель. Когда любовь, сама по себе, ещё та "змея"; искушает так, что срывает все запреты, а вместе с ними и одежды.
     Сдерживания были просто мучительными, но я женился по-честному: до свадьбы ни - ни. Честно. Я и сегодня не то чтобы горжусь этим, но удивляюсь: как это можно было. А может дурак. Сегодня я целуюсь намного лучше, но женское тело не то чтобы с ума, но сводит по-прежнему. Но сегодня я также знаю, что из - за пары миллионов взбесившихся гормонов жениться не стоит. Поумнел наконец что ли.
     Тёща, царствие ей небесное, была человеком хорошим и отношения со мной-зятем были тоже хорошими. Что напрочь разрушает всем приевшийся стереотип нехорошей тёщи. Правда, и она однажды не выдержала и сказала в сердцах, что я слишком открытый. К-а-к я её понимаю.
     Тесть, царствие ему небесное, был беспартийным человеком из глубинки, но осевши в городе стал глубоко партийным и отношения со мной - зятем были разными. Тёщу поддержал и, скорее себе в утешение, добавил незлобливо: " На том свете даже чертей будет тошнить от твоей открытости; и варить они тебя будут в закрытом котле". К-а-к я его понимаю.
     В войну с теми немцами он воевал политруком и дошёл с боями до самой Венгрии. Те немцы его даже ни разу ранить не смогли, а тут нате вам: зять - немец у него дома за столом сидит его борщ русский ест! Да ещё ночами в его доме с его русской дочкой спит. А там ещё внуки пойдут с нерусской фамилией.
     Каково это солдату - победителю, по политической части заместителю. Конечно отношения будут разными: трезвый меня терпит, а выпьет - уже нет. Но объективности ради скажу, что по-настоящему пьяным бывал редко. Глубокая партийность не позволяла ему слишком глубоко заглядывать в стакан. Так что, большую часть срока нашего родства он меня терпел. А это как никак девять лет. Срок. А там я его от родства освободил: ушёл я от его доченьки. К его великому облегчению. Да, я его понимаю. Наверняка у него были надежды на более русскую партию для единственной доченьки.
     После войны партийный генерал Хрущёв взялся сокращать армию; любил он всякие реформы в стране проводить. А армейский маршал Жуков взялся сокращать политработников; что-то не любил он их. Сократить-то сократили, а куда девать ценные кадры. Многих вчерашних политработников послали учиться.
     Тесть проучился в высшей партийной школе; закончил её и работал не в рядовом парткоме, а на ответственной должности в областном исполкоме. И со времён учёбы бережно хранил дома на антресолях стопку толстых тетрадей с конспектами трудов В.И. Ленина. Выкинуть их в макулатуру было страшным антипартийным проступком.
     Я с женой, его дочкой, учились не в партийной школе, а в строительном институте. На факультете экономики; кажется далёко от всякой политики. Но и там был тоже курс истории КПСС и научного коммунизма. Эта история КПСС была обязательной во всех учебных заведениях всей страны; и неважно, что не были студенты членами КПСС и возможно не будут. Вот как я: так и не стал никогда партийным; не зря меня пьяный тесть не терпел.
     На курсе  были обязательны к изучению труды В.И. Ленина. Первоисточники. У всех по-настоящему революционных политических течений имеются, как правило, свои первоисточники. Окунуться лишний раз в первоисточник это как святой воды напиться у источника.
     Всякая партийная фигура в костюме и с галстуком, желающая в них окунаться, имела их на самой видной книжной полке. Мне приходилось видеть в высоких кабинетах целые собрания томов первоисточников. В красивых, тиснёных золотом не тронутой рукой обложках, они служили украшением стен кабинета.
     Тесть любовно вытащил свою драгоценную стопку конспектов, вытряхнул живых и дохлых тараканов и предложил нам студентам пользоваться его неоценимым кладом. Конспекты были писаны красивым почерком. Заголовки крупно. Что-то важное подчёркнуто под линеечку разного цвета чернилами. Особенно важное было подчёркнуто двойной линеечкой. Просто образцовый образец.
     Образец добросовестно переписанного из книги в тетрадь текста. Слово в слово. Ничего переработанного своими мозгами и сокращённого своими словами. Умственный труд В.И. Ленина тесть красиво перевёл в свой ручной. Ну, если политработники так учились, то что с нас-то простых работников взять.
     Это случится тремя годами позже уже в гражданской моей жизни. А в настоящей, мы военнослужащие на славной ПМ - 135 понимали, что без политзанятий в этой напряжённой международной обстановкой  жизни, ну никак не нельзя. И потому терпеливо отсиживали обязательные часы политзанятий.
     И превозмогая муки отторжения молодым организмом однообразного до оскомины политической материи, готовы были порвать любого врага, если он только сунется. Патриотами мы были по духу, а не по высокому политико - моральному состоянию. От политзанятий, как могли отлынивали. Как от прививок: они возможно и полезные, но у меня уже и так иммунитет.
     Эмпатия к моей непомерно открытой персоне мичмана Лёши Махарадзе, с его непомерной кавказской добротой, больше на Кавказе не встречающейся, зашла так далеко, что во время одной из совместных вахт он предложил мне место в оркестре нашего корабля. В духовом оркестре "тренером" которого он и служил, получая денежное довольствие как заведующий библиотекой.
     Я был очень польщён предложением, но и сильно смущён; поскольку технически был не готов: не умел я играть на духовом инструменте. Нет, ну ещё в седьмом классе школы при кружке в нашем сельском клубе я начинал дуть гаммы на корнете. Вместе с другими подростками, такими же любителями.
     Мы старались, но обучение подвигалось трудно и наш "тренер", милейший дядя Коля Конюх, заметно нервничал. И на нервной почве обращался к успокоительным ста граммов, к коим у него была уже привязанность, перешедшая в зависимость.
     А как не будет зависимости, если дядя Коля со своим баяном постоянно приглашался играть на свадьбах, проводах, встречах. Отказаться от которых он ещё молодым сразу не смог, а потом уж не пытался. Обычная доля деревенских гармонистов. Зависимость от ста граммов растянулась на неопределённое количество бутылок. И наш, от дяди Коли зависимый оркестрик так и "сдулся" на первых гаммах. Корнетиста из меня не получилось.
     Но эмпатия в смеси с добротой у Лёши Махарадзе пошла ещё дальше и он предложил мне играть на тарелках. Да что там играть. Ноты там знать не надо; слушай как барабанщик стучит колотушкой в шкуру барабана и в такт с ним греми тарелками. Преодолев на этих условиях своё смущение, я согласился и ощутил в себе повод для радости.
     Ведь это здорово, принадлежать теперь к труппе избранных; как бы выделяться из общей массы и не маяться в массе на политзанятиях. Поскольку оркестранты вместо политзанятий собирались на свои репетиции в библиотеке корабля. Понятно, что неизбранным приходилось нам завидовать.
     Надо сказать, что какой - то постоянной надобности в музыке нашего оркестра всё таки не было. Но нашему командиру льстило, что у других его не было, а на вверенном ему корабле был. И чтобы все это слышали, наш оркестр должен был играть на строевых занятиях команды корабля.
     Один раз в месяц в расписании нашей жизни появлялись строевые занятия на свежем воздухе давно несвежего бетонного пирса. Без регулярных строевых занятий военнослужащим никак нельзя: выправка начнёт сдавать, за ней осанка, чувство локтя пропадёт, чувство ноги. И вообще, начнёт проявляться индивидуализм, а должен преобладать коллективизм. Не надо забывать: система-то у нас "строевая" была. Мы жили в социалистическом строе и бодро шагали в нём к коммунизму. Посему должны были быть в форме.
     Строевые занятия происходили на берегу на забетонированной площади пирса. От них, как и от политзанятий тоже отлынивали, но меньше. Вообще, уметь отлынивать на службе от нудной рутины, это святое дело. Отлынивали кто и как?  Трёхгодовалые моряки: "годки", с обострённым чувством дембеля. Они собирались почётной кучкой и уходили незаметно в укрытие; за угол подходящего строения. И курили там  своё дембельское курево.
     А остальные, ещё недослуженные, должны были ходить строевые упражнения. К концу занятий у моряков восстанавливалась слаженность шага и стройность исполнения строевых фигур. Под звуки оркестра, под ритмический стук большого барабана, под медный грём моих тарелок.
     В первое своё выступление в качестве ударника - тарелочника я очень старался. Тарелки, с виду такие плоские круглые жестянки, оказались тяжёлыми медными; и уже минут через двадцать я с трудом держал их на весу. А надо было ещё производить ими вот эти красивые размашистые движения.
     Для удержания их руками они имели в центре петлю из толстой сыромятной кожи. Мне сводило судорогой тарелочные мышцы рук, а сыромятные ремни содрали мне кожу с нежных моих мизинцев. С большими мучениями я как-то доиграл свою партию. Думал, пошлёт меня Лёша Махарадзе из оркестра; но он не послал. Я же очень старался.
     Постепенно я приспособился, "наработал" себе мозоли в нужных местах и уже так не мучился. И отлынивал с оркестром на законных основаниях от политзанятий. Оркестр репетировал в библиотеке марши; Лёша Махарадзе "тренировал" с кавказским темпераментом. Я, вместе с барабанщиком, усаживался в углу на диванчике и читал книги. Сочетал музыкальное и интеллектуальное.
     Книги мы читали, а вот к чтению газет у моих сослуживцев, моряков славной ПМ - 135 как-то тяги не было. С гражданки не заразились. Как-то чёрно-бело там было всё написано; однообразно, как постная еда у монахов. Газеты читали лишь по большой нужде: когда нужно было прочитать приказ Министра обороны об нашем увольнении в запас.
     Информационный вакуум в наших головах восполняли регулярные политинформации. Это ещё вдобавок к регулярным политзанятиям. Теперь вы понимаете откуда эти тошнотворные муки отторжения. Вот говорят, если человека сто раз назвать свиньёй, он с этим согласится. А мы не хотели соглашаться. От политинформаций как могли тоже отлынивали. К политинформациям  команда корабля заполняла сидячие места на камбузе и происходило "восполнение".
     И там лицедействовал неординарный  с ухватками дровосека замполит  Павлюченко. Худой капдва, с громадными усами и трубным голосом из усатого рта; двухметрового роста хохол. Выпускник Киевского высшего, военно - морского, политического училища. Понятно, что из училища с таким длинным названием вполне могут выходить и такие длинные выпускники.
     Мне до сих пор непонятно, что для кого придумали: политработников для политработы, или политработу для политработников. Но это всё равно что гадать, что было первым: "Курица или яйцо".
     В нашем случае было явно: бог создал Павлюченко "нести яйца", то есть нести в массы свет политпросвещения. Вообще, эти ребята с (из) Украины чаще всего встречались в (на) этой  работе, где не нужно было нести ответственности. Политработа это как чемодан без ручки: ну не донесли - какой спрос. Но ведь несли. Ничего не имею против: если ребята это любят - пусть идут. Пусть несут. Потому что не каждый это любит и может.
     Скушную политическую материю замполит Павлюченко умел преподнести нескучно, не прибегая к помощи бумажки. Сегодня это целая наука, как зацепить слушателя и держать его, чтоб он проглотил всё что ему втюхивают. Словно карася, словно сазана. И мы не замечаем, что с помощью тонких коварных технологий нас индивидуумов превращают в аквариумных рыб.
     А Павлюченко был прост как топор дровосека; рубил речью точь-в-точь оратор на площади революции семнадцатого года. Он не стоял как статуя на мавзолее; был динамичен: раскачивался точно мачта в качку. Жестикулировал энергично своим дланями на концах длинных рук, топорщил усы, вращал глазами, работал мимикой.
     И всё это сопровождал зычным трубным голосом из своего длинного кадыкастого горла.  И в речи своей пользовался не вот этими, всем уже надоевшими штампами из партийной макулатуры ( ведь всё выкинули потом на свалку). Своим языком говорил, близким и понятным простому народу. И где надо было пройтись по врагам, мог и погрубее и позабористей, но без "заборных" пошлостей. В революцию ему бы цены не было.
     Ну было у него одно слово, вроде как сорняк. Даже не сорняк, сорнячок. Даже не слово, а буквы. ЁПТТЬ. Но не сказав их, он не мог сделать вдоха. И он даже не говорил их сам; они сами на выдохе проскакивали между слов. Вот как этот известный сорнячок василёк проскакивает среди пшеницы. Красивый синий цветок; пшеница с ним намного красивей смотрится.
     Так и речь товарища замполита: с "ЁПТТЬ" мы находили её намного красивей. "Во даёт", -  смесь удивления и восхищения пульсировала в воздухе камбуза. Он даже не подозревал как близок был в этот момент народу. К концу его политинформации могли задремать лишь дремучие непробиваемые "чайники" . Большинство же из нас  политпроинформированных расходились бодрыми и заряженными, что говорило о несомненном таланте Павлюченко "будить" аудиторию.
     Держать внимание нашей ленивой на восприятие аудитории мог и начмастерской каптри Бунаков. Причём вообще без всяких энергетических затрат. Одной своей харизмой; была она у него атипичная какая-то.  Харизма человека рано понявшего жизнь. И оттого мудрого и спокойного; с усталыми глазами и тихим голосом.
     И когда он что-то говорил тихим медленным голосом три сотни моряков на камбузе замирали в немом гипнозе. Но Бунаков выступал редко, говорил только о производственных делах и только самую суть. Но был нам ещё ближе, чем замполит.
     Но не приведи господи, если к трибуне допускали командира. А это обязательно случалось по большим праздникам 7 Ноября и 9 Мая. Командир поздравлял личный состав и пользуясь случаем пускался в воспоминания. Как я сегодня понимаю - уже сам тому подвержен -  это было возрастное. Позади славная военная молодость, впереди отстойная (от слова отставка) старость; кто тогда тебя ещё будет слушать.
     И командир вспоминал свои военные годы. Ничего не имею против: сегодня я сам этим всё чаще грешу. Но, к сожалению, наш командир о своей интересной боевой молодости рассказывал совершенно неинтересно: скучнейшим блёклым языком, да ещё с тяжёлой одышкой.
     Слушать его было муторно, да и слышали мы это уже не первый раз. А он никак не мог остановиться и всё говорил и говорил. Уже целый час. Уже война у него закончилась. У нас уже обед по расписанию, уже кок на часы показывает.  Злится. Мы уже продремались; сидим жрать хотим, в туалет. И, понятно, тоже злимся.
    Один командир, как глухарь на токовище, ничего не замечает, токует дальше. Охотники говорят, что в этот момент и убивают глухарей. Честно говоря, в мыслях мы уже тоже хотели его убить. Ну нельзя же так злоупотреблять беспомощной подчинённостью своих подчинённых.