Таланту А. П. Чехова. В цирульне

   Утро. Ещё нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича Блёсткина уже отперта.
Хозяин, малый лет двадцати трёх, неумытый, засаленный, но франтовато одетый,
занят уборкой – чистота нужна не спроста.
Убирать, в сущности, нечего, но он вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнёт,
там клопа найдёт и его со стены смахнёт.
    Цирульня узенькая, маленькая, поганенькая. Бревенчатые стены оклеены обоями,
напоминающими полинялую ямщицкую рубаху, отнятую у стаи волков с боями .
Между двумя тусклыми, слезоточивыми окнами - тонкая, скрипучая, тщедушная дверца,
над нею позеленевший от сырости колокольчик, который вздрагивает
и болезненно звенит сам, а иногда без всякой причины  зачем-то подрагивает.
    А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из стен,
и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом!
Перед этим зеркалом стригут и бреют, а кажется, что физиономию пытают - попала в плен.
   На столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть:
гребёнки, ножницы, бритвы, фиксатуара на копейку,
пудры на копейку, сильно разведённого одеколону на копейку, если там вообще одеколон есть.
Да и вся цирульня не стоит больше пятиалтынного. И то это ей – большая честь!
   Над дверью раздаётся взвизгиванье больного колокольчика
и в цирульню входит пожилой мужчина в валенках и дублёном полушубке явно с чужого плеча.
Его голова и шея окутаны женской шалью.
Это Эраст Иваныч Ягодов, крёстный отец Макара Кузьмича.
   Когда-то он служил в консистории в сторожах, теперь же живёт около Красного пруда
и занимается слесарством, чем и занимался ночами в сторожах всегда.
     Макарушка, здравствуй, свет! - говорит он Макару Кузьмичу, увлекшемуся уборкой. Целуются.
Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится.
   Даль-то какая! - говорит он, кряхтя.- Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот.
    Как поживаете-с?
     Плохо, брат. Горячка была только что вот.
     Что вы? Горячка?!
    Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался. Теперь волос лезет. Сказали - пройдёт.
Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый, крепкий пойдёт.
Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к родному.
И сделает лучше, и денег не возьмёт.
Далёконько немножко, оно правда, да ведь это что ж?
Та же прогулка – на пользу идёт.
    Я с удовольствием. Пожалуйте-с! - Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул.
Ягодов садится и глядит на себя в зеркало и видимо доволен зрелищем:
в зеркале получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом
и с глазами на лбу – схоже со страшилищем.
    Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента белой простынёй с жёлтыми пятнами
и начинает визжать рядом с ушами ножницами,
словно ржавыми щипцами.
    Я вас начисто, догола! - говорит он. И ещё ближе к клиенту с ножницами идёт.
     Натурально. На татарина чтоб похож был, на бомбу. Волос гуще пойдёт.
     Тётенька как поживают-с?
     Ничего, себе живёт.
Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали, понимаешь.
     Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!
     Держу… Не обрежь, смотри. Ой, больно! Ты меня за волосья дёргаешь.
     Это ничего-с. Без этого в нашем деле невозможно. А как поживают Анна Эрастовна?
     Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой неделе, в среду, за Шейкина просватали.
Отчего не приходил? Не ходишь издавна!
    Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и спрашивает испуганно:
Просватали кого?
      Анну.
     Это как же-с? За кого?!
     За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тётка в экономках.
Хорошая женщина, ах!
Натурально, все мы рады, слава богу. Через неделю свадьба.
Приходи, погуляем. Весело будет, вах!
     Да как же это так, Эраст Иваныч? - говорит Макар Кузьмич, бледный, удивлённый
и пожимает плечами. - Как же это возможно?
Это… это никак невозможно!
Ведь Анна Эрастовна… ведь я… ведь я чувства к ней питал, я намерение имел.
Как же так? Кто посмел?
     Да так. Взяли и просватали. Человек хороший. Потому и просватали вот.
    На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот.
Он кладёт на стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.
Я намерение имел, - говорит он. - Это невозможно, Эраст Иваныч! Вы говорите всерьёз?
Я… я влюблён и предложение сердца делал… И тётенька обещали.
Я всегда уважал вас, всё равно как родителя, стригу вас всегда задаром. Вы ведь всё знали.
Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, извините,
но вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?
    Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених, Макар? Нешто ты жених?
Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное…
     А Шейкин богатый? Или в нём есть что-то иное?
     Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат…
Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка.
Другую себе ищи невесту. Свет не клином сошёлся. Ну, стриги! Что же стоишь? Стриги, дружка.
    Макар Кузьмич молчит и стоит недвижим,
потом достаёт из кармана платочек и начинает плакать – любовью он одержим.
     Ну, чего! - утешает его Эраст Иваныч. - Брось! Эка, ревёт, словно баба! Вытри глазницы.
Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы!
   Макар Кузьмич берет ножницы, минуту глядит на них бессмысленно и роняет на стол.
Руки у него трясутся, как не было с ним целый его небольшой век.
Не могу! - говорит он. - Не могу сейчас, силы моей нет! Несчастный я человек!
И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и разлучили нас люди недобрые -
без всякой жалости.
Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть. Не хватает на всё это злости.
    Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижёшь.
     Ладно.
     Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром. Вот и складно.
    У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола и он похож на каторжника.
Неловко оставаться с такой головой, но делать нечего.
Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни.
Оставшись один, Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку: делать-то чего?
    На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.
    Вам что угодно-с? - спрашивает его холодно Макар Кузьмич.
     Достриги, Макарушка. Полголовы ещё осталось.
    Пожалуйте деньги вперёд. Задаром не стригу-с. Богатства в наследство не досталось.
    Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит
и до сих пор ещё у него на одной половине головы волосы длинные,
а на другой - короткие, недавно состриженые.
   Стрижку за деньги он считает роскошью и ждёт,
когда на остриженной половине волосы сами вырастут. Такой вот экономный народ.
Так и на свадьбе гулял -
В платке замотаный, но зато не наполовину недостриженный урод.
______
А.П. Чехов. В цирульне.
   Утро. Ещё нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича Блёсткина уже отперта. Хозяин, малый лет двадцати трёх, неумытый, засаленный, но франтовато одетый, занят уборкой. Убирать, в сущности, нечего, но он вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет, там клопа найдет и смахнет его со стены.
Цирульня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую рубаху. Между двумя тусклыми, слезоточивыми окнами — тонкая, скрипучая, тщедушная дверца, над нею позеленевший от сырости колокольчик, который вздрагивает и болезненно звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из стен, и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут и бреют. На столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребёнки, ножницы, бритвы, фиксатуара на копейку, пудры на копейку, сильно разведённого одеколону на копейку. Да и вся цирульня не стоит больше пятиалтынного.
Над дверью раздаётся взвизгиванье больного колокольчика, и в цирульню входит пожилой мужчина в дублёном полушубке и валенках. Его голова и шея окутаны женской шалью.
Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича. Когда-то он служил в консистории в сторожах, теперь же живёт около Красного пруда и занимается слесарством.
— Макарушка, здравствуй, свет! — говорит он Макару Кузьмичу, увлекшемуся уборкой.
Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится.
— Даль-то какая! — говорит он, кряхтя. — Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот.
— Как поживаете-с?
— Плохо, брат. Горячка была.
— Что вы? Горячка!
— Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался. Теперь волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдёт, крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к родному. И сделает лучше, и денег не возьмёт. Далёконько немножко, оно правда, да ведь это что ж? Та же прогулка.
— Я с удовольствием. Пожалуйте-с!
Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул. Ягодов садится и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента белой простынёй с жёлтыми пятнами и начинает визжать ножницами.
— Я вас начисто, догола! — говорит он.
— Натурально. На татарина чтоб похож был, на бомбу. Волос гуще пойдёт.
— Тётенька как поживают-с?
— Ничего, живёт себе. Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали.
— Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!
— Держу… Не обрежь, смотри. Ой, больно! Ты меня за волосья дёргаешь.
— Это ничего-с. Без этого в нашем деле невозможно. А как поживают Анна Эрастовна?
— Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой неделе, в среду, за Шейкина просватали. Отчего не приходил?
Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и спрашивает испуганно:
— Кого просватали?
— Анну.
— Это как же-с? За кого?
— За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тётка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы рады, слава богу. Через неделю свадьба. Приходи, погуляем.
— Да как же это так, Эраст Иваныч? — говорит Макар Кузьмич, бледный, удивлённый, и пожимает плечами. — Как же это возможно? Это… это никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна… ведь я… ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же так?
— Да так. Взяли и просватали. Человек хороший.
На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладёт на стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.
— Я намерение имел… — говорит он. — Это невозможно, Эраст Иваныч! Я… я влюблён и предложение сердца делал… И тётенька обещали. Я всегда уважал вас, всё равно как родителя… стригу вас всегда задаром… Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?
— Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених, Макар? Нешто ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное…
— А Шейкин богатый?
— Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат… Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту… Свет не клином сошёлся. Ну, стриги! Что же стоишь?
Макар Кузьмич молчит и стоит недвижим, потом достаёт из кармана платочек и начинает плакать.
— Ну, чего! — утешает его Эраст Иваныч. — Брось! Эка, ревёт, словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы!
Макар Кузьмич берет ножницы, минуту глядит на них бессмысленно и роняет на стол. Руки у него трясутся.
— Не могу! — говорит он. — Не могу сейчас, силы моей нет! Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть.
— Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижёшь.
— Ладно.
— Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром.
У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола, и он похож на каторжника. Неловко оставаться с такой головой, но делать нечего. Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один, Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.
На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.
— Вам что угодно-с? — спрашивает его холодно Макар Кузьмич.
— Достриги, Макарушка. Полголовы ещё осталось.
— Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с.
Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор ещё у него на одной половине головы волосы длинные, а на другой — короткие. Стрижку за деньги он считает роскошью и ждёт, когда на остриженной половине волосы сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.