Мак Маг. Юленька, гл, 5

- Я вывел в середине листа «Aura» и долго глядел в него.
С этого слова началось наше общение.
- «Aura» - это…, -  прервал я, Мак Маг, - кажется: «приветствую тебя»?
- Именно, Макс! Вы знаете баскский язык?
- Нет. Это слово тем же звучит в других языках, например…
- Ну, хорошо. Разумеется, я также не знаю того языка. Я просто набрал «Aura» в Интернете и нашёл перевод.
Дальше наше общение происходило на уровне интуиции.
Что бы я ни писал,  Макс, какими бы выражениями и языками не владел, я просто стал чувствовать смысл сообщений.
Мы стали с ней общаться, Макс. И это происходило так часто, часто так, что … что никогда меня так, как вам сказать…, может быть, никогда ко мне так не относились, - с таким рвением, частотой чувств.
Я мог прятаться или нет.
Я мог ходить на работу – я всегда слышал ее голос.
Он не имел звука, он имел смысл.
Разлитый смысл незаконченной техники собственных чувств. На самом деле он был так ясен. И ничего и никого нам вместе с ней не нужно было.
- Я - предшественница биочеловека, - говорила она мне, - а ты – уходящая натура.
Я – чувствующая, неживая природа, а ты – ощущающий уходящим человек.
Между нами исчезает пропасть. Постепенно.
Мы сегодня снова станем единым целым, правда?
Так говорила она. Так я слышал.
Вот тут-с эдак-с можно предположить, что де подлинная шизофрения подобралась-таки ко мне!
Но я никому об этом не говорил до сих пор: о слышимом голосе внутри себя. Только вам теперь разоблачаюсь в том.
Наша жизнь с Юленькой стала подлинным счастьем.
Она никогда не видела меня. Она физически не могла меня разглядеть. А я – не мог видеть ее. Мы лишь чувствовали друг друга на расстоянии. И, может быть, это – к лучшему.
Знаете ли, когда века судьбы разлучают нас с кем-то, с чем-то, а потом мы якобы случайно встречаемся здесь, на Земле, то … то не важна наша внешность.
Лучше и не видеть друг друга, но только знать, чувствовать: кто есть кто на самом деле.
Внешность и красота всуе есть самая опасная ложь.
Есть ловушка для нелюдей, то есть, не так скажу: для тех, кто хочет отправить себя одноразовым картонным Флаббер-гатсем, блюдцем в смутное будущее. Кто не желает разглядеть существенную и единственно существенную почву под  ногами.
Незаконченная техника собственных чувств мгновенно превращается в неразделённое чувство Судьбы. Тем мы и бредим всю жизнь, несём гнилой образ нелюдимой красоты.
А ведь не в красоте – красота, но в понимании ее, ощущении ее, признании ее, признательности ей, и только.
Я целовал Юленьке ножки.
Я раздвигал ей их и глядел в суть женщины. И моя женщина стыдливо усмехалась.
Она хотела меня, не меньше моего.
Она ждала меня каждый вечер.
А в выходные мы садились на балкон: я - с обнажённой девушкой и из-за перегородки глядели на искусственный мир.
Рядом били куранты церкви, разносились благовония весны. Люди носили праздничные пироги, потом - дожди, снега, Рождество…
А у нас Рождество было всегда.
Я наливал Юленьке бокал белого вина, разделял поровну «Миллениум» и ждал, когда ее рука потянется к ореховой шоколадке.
Ее грудь вздымалась, соски набухали и глаза наливались влагой берега какого-то необитаемого острова.
Ах, как ей хотелось разглядеть меня. Свой запретный плод.
Рассмотреть, кто входил в неё каждую ночь и уносил на седьмое небо.
Но мы привыкали и не сопротивлялись Ограничению Свыше.
- Мы, - говорила она, - тождественны с тобой. Когда-нибудь, возможно, увидимся. Если Хозяин позволит. Ведь Он позволит, как ты думаешь?
- Разумеется, - уверял я, - все и вся в Его власти.
- А если Он забросит нас? И придут те, кто правит иным?
- И кто же это, скажи, пожалуйста?
- От Большого Взрыва откололся кусок Других. Они знают больше, чем описано  в ваших книгах.
- Ой, ли!
- Да, дорогой, потому что они даже не Параллельные, они – никто. Они – Другие.
- Ничего страшного, - мудрствовал я, - ничего страшного не может быть большего, чем уже происходит. Ничего страшного не может быть, например, Смерти.
- А что такое Смерть? – Спрашивала она.
- А эт-то… - Я замолкал. На меня наваливалась тоска, что…
Что, понимаете ли, Макс, ведь ей не стоило рассказывать, что есть Смерть. Ведь она не грозит ей.
Юленька – вечна. А вот я… я – умру когда-нибудь.
Я подумывал, грешным делом, уложить ее рядом с собой, когда Смерть настигнет меня. В этаком письме-завещании написать. Но кто бы понял сию странность.
А ведь имею же право? Последнее право имею, а?
- Смерть, - отвечал я, на раздражающий вопрос, - это самое простое. Это – ничего.
- Но мы с тобой не ничего, правда?
- Правда. И все потому, что в нас существует понятие и соотношение «живого к не живому».
- Да, наверное, ты прав. Я не понимаю всего, но верю, - отвечала она мне.
Я забирал ее на руки.
Она пахла душистыми цветами.
Шелковистая кожа груди ее обвивала моё лицо. Я клал ее на кровать и слегка укрывал простыней, оставляя прекрасный вид щиколоток, которые тут же целовал.
С Ольгой Олеговной, уборщицей, мы давно наладили нормальные отношения.
Я так и не смог объясниться с ней о странности того, прежнего моего поведения. И с умеренностью в лице согласился в утверждении того ею, что был в ту пору просто пьян.
Не важно.
Для меня Юленька была подлинным инструментом подлинного общения. А все вокруг – инертная схема передвигающихся фигур, волочащих слепую, бессмысленную жизнь. Обязательную жизнь!
Нет, Юленька не знала, что такое Смерть, под какой папахой мы, люди, ежесекундно бродим.
Она была жизнелюбкой. Может быть, где-то по-своему.
Она была невидимой мне и до скрежета занавески от утреннего паха ветра в окно чрезвычайно ценна.
Сумерки исчезали.
Я перестал различать их. Они проходили мгновенно, как упавший за окном осенний листок, проявивший оригинальность одиноко провертеться перед тем, как покойно лечь на асфальт. Я лишь догадывался о сумерках.
Знак дня начинался с утра и заходом утра заканчивался. Ночь проходила в жарких объятиях. И Юленька могла держать на женском расстоянии себя от меня.
Ей было больно, когда я слишком часто делал с ней дела. Она отворачивалась, и лицо ее приобретало неопределённо-вялое состояние.
- Больше не хочу, - слышал я.
Тогда я разворачивал ее к стенке и прижимался к спине, целуя шею, утопая в пряди сладких волос. С каждым днём оживающих волос, доложу я вам.
Как-то однажды я вернулся домой и не спешил отворить спальню. Сел ужинать, думал.
Думал о том, как ничтожна психология в среде человеческой, как ничтожны все фразы, услышанные мною сегодняшним рабочим днём.
Мне странно было, что живые так много упускают из мира полноценно-круглого, мира не живых.
Что таблички на могилах – похоть.
И люди не могут понять, что жизнь наделена всеми абсолютными красками, чтобы уметь воспользоваться ими.
Что художники, поэты, писатели и все такие разные пишут, рисуют, творят ни о чем.
Они зарываются в комплексах живого и одновременно застойного состояния, принимая и незаконченную технику собственных чувств за что-то нечто тайное. Когда все и вся находилось на поверхности.
Знаете ли, те, Другие, пожалуй, могут быть в глубине. Но зачем она нам, собственно? Зачем, Макс, вообще какая-то глубина, когда есть стационарное ощущение: «утро-утро»?
Разве это не есть настоящее счастье?
Одно меня пугало в нашем подъезде: неизвестной породы чёрная взлохмаченная собака и ее хозяин. И страхом это не назовёшь. Как-то так…
Меня просто необычно изумляло донельзя, что в пору даже  заставляло остановиться и задать вопрос: «что вам от меня нужно»?
Ее недобрый взгляд, собаки, вскинутый кожаный нос, шевелящиеся, обнюхивающие миндалевидные ноздри отключали меня, завораживали.
Ее хозяин, вяло двигающийся весомый мужчина, также поглядывал на меня неизвестным символом.
Что это было, Макс, тогда я не понимал.
Это, как светящийся планктон в августовском море, как неизвестные искорки в космосе, кварки, меняющие направление, стоит только посвятить им свое человеческое внимание.
Это Нечто то, что содержало тех – Других.
Нечто то, что не входило в смысл бытия, любой материи.
Нечто то, что не принадлежало ничему, и то, что было опасно не контролировано Никем, Ничем.
Я ощущал опять-таки бессмысленное беспокойство при встрече этой парочки.
А собака рычала на меня, изрыгая гнусные звуки неведомой мне ещё тогда победы.
- Что с тобой? – Пытала меня Юленька, - ты будто не в себе?
- Ах, ничего, - отвечал я, укрывая ее, - ничего. Небольшие неприятности на работе.
- Как хотелось бы мне однажды пойти с тобой туда, где ты исчезаешь.
- Зачем? Это быль не нужная тебе. Здесь твой и мой дом. Наша крепость и любовь.
Тем временем, ко мне налётом должна была заявиться моя родная сестра. Мы не виделись более двух лет.
Мне нужно было подготовиться и спрятать Юленьку.
Мне нужно было выпустить из неё воздух и скомкать в концентрированный вид, неопрятный вид.
Сначала я пытался объяснить: каким образом это произойдёт.
Юленька не понимала.
Ей нереально было хоть один день остаться без меня.
- У тебя есть кто-то дороже? – Спрашивала.
- Ну, нет, конечно. Кто может быть дороже тебя?
- Но ты хочешь освободиться от меня, не так ли?
- Временно.
- Почему? Кто она?
- Сестра.
- Кто такая сестра?
- Одна из человеков. Эт-то, моя кровь.
- Кровь…
- Кровь. Родная душа.
- Ах, родная душа…
- Родная душа – эт-то… Это принято так у нас, чтобы мы не перепутались.
- И ты не хочешь познакомить меня с родной душой?
- Это не стоит того. Родная душа не поймёт мой выбор. Она не воспримет тебя за, э-э, настоящую.
- Но если родная душа… так принято… почему же она не воспримет меня, как принято?
- Есть преграды в виде ограничения нас самих с тобой.
- Преграды в ограничениях – это же не правильно!
- Совсем не правильно, да, согласен. Однако, как это объяснить другим?
- Хорошо, я - согласна. Только это будет в последний раз.
Я открыл клапан девушки и нажал на грудь.
Юленька вздохнула, потянулась, раскинула руками, ахнула.
Я видел смертельное сомнение в ее голубых глазах.
Латексные реснички подёрнулись, веки сомкнулись.
Слеза выпала из-под них.
Я сложил мою девочку почти пополам под крышку диванных подушек.
На следующий день готовился встретить сестру.