Страна Лимония. Работа

Об этом я договорился с Санто еще зимой. И после разговора с ним, когда он уяснил, что я строитель-профессионал, он согласился взять меня в бригаду на взаимовыгодных условиях. Пришлось лететь домой, переоформлять визу и снова назад. Италия на этот раз встретила холодом и снегом. И это в середине-то апреля! Слева, по пути в Болонью, - крутое заснеженное Сан-Марино. Впереди – невысокие Апеннины и все окрестности: они тоже в снегу.


В воскресенье, на Пасху, отсыпались, ездили к Санто-Наташе в гости. Объедались, но не опивались. У них это не принято. Удивляли многочисленные гости. Приезжали, приходили, чинно рассаживались по-над стенами за ломившимися от еды-питья столами на пустующих местах и, скромно посидев часа два – удалялись. О моей работе ни гу-гу, и лишь при отъезде Санто изрек, что, мол во вторник начнем, а завтра еще отдыхаем: Пасха, по-ихнему Паскуа


Наташа, жена Санто, носилась, как угорелая, обслуживая гостей, одновременно приглядывая за годовалой дочкой и трехлетним сынишкой, благо ей помогала старшая двенадцатилетняя дочь следить за ним.


Наташа уже три года замужем за Санто, вполне освоилась и привыкла к итальянской жизни. А поначалу, как она рассказывала, жуткая тоска по Родине и одиночество доводили ее до отчаянья. Русские песни да слезы тоски спасали ее. Уходила, говорит, на берег озера в безлюдное место и там давала волю слезам. Даже говорила сама с собою, причитая и жалуясь на свою судьбу. Это еще когда ее старшая дочь осталась в Молдавии, а сыном была беременна, хотела в отчаянии сделать аборт, вернуться домой, но муж Санто в один из ее истерических припадков так наорал на нее и сам разошелся, и так в отчаянии треснул кулаком по стеклу дверцы новой своей машины, что стекло – вдребезги. Но остановил и ее вопли, и ее желание сделать аборт. И теперь, говорит Наташа, я очень ему благодарна за это: ну что бы я без них делала, без своих цветочков, улыбаясь сквозь слезы, исповедовалась нам Наташа. Это уже перед концом нашего визита, когда пришли родители Санто.


Когда я спросил, почему так, что родители отсутствовали, те отвечали, что работали, полиция.


- Они что – в полиции работают? – удивился я.


- Да нет, - отвечала Наташа, пулицию – делали уборку по-ихнему. И тут же рассказала, какие «коверкоты» бывают с языком, когда сталкиваются два чужих.


- Я, - говорит, только приехала сюда из Одессы, - итальянцы-таксисты меня о чем-то спрашивают на вокзале, я говорю, что я из Одессы. Они согласно кивают головами. Я говорю опять им, что я из Одессы. Они тычут на часы, говоря «одеса, одеса». Потом только выяснилось, что у них «одеса» - это «сейчас». То же, что и город Одесса, только с одной буквой «с».


Отец Санто, моих лет, невысокий, плотный, квадратного типа с простым хорошим лицом, едва с нами познакомился, весь ушел на любимую внучку. Дал конфетку, потом достал пластмассовую маленькую коробочку из кармана с шариком внутри и стал ею тарахтеть, вертя в руках. Внучка глазенки растопырила, словно мышонок, и, не отрываясь, смотрела, слушала дедушкино сокровище. Многочисленные куклы, погремушки – ничто в сравнении с этой простенькой дедушкиной коробочкой.


Когда детей бабушка и старшая сестренка увели спать, и многие гости ушли, остались только мы – русские, да Сантовские два-три приятеля, и когда Наташа окончательно освободилась от обслуги и переоделась в красивое вишневое платье, так идущее к ее лицу, то совершенно преобразилась. Даже веснушки на ее простоватеньком русском лице весело, как звездочки на небе, засияли и украсили ее. Она с откровением высказывала нам свое, наболевшее. Нам, русским соотечественникам: мне с дочерью и Свете, приятельнице дочери, москвичке, приехавшей с нами из Болоньи.


И вдруг – нет, ничего страшного! Просто Наташа нечаянно опрокинула на свое новое платье фужер с вином. Такая ловкая во всем – и на тебе – такое огорчение. И – тишина.


- На эту ж красавицу засмотрелась, - выдохнула наконец, Наташа, головой кивая в сторону Светы.


Почти по Чехову, помните? Культура человека определяется не в том, что вы не опрокинете соус себе на колени, а в том, что вы не заметите, если это сделает кто-нибудь другой. Вот так и мы не заметили этого конфуза Наташи, а она вот таким образом вышла из этого щекотливого положения. Этот весьма необычный момент с Наташей очень занимал мои мысли, и только на обратной дороге домой я сформулировал их и выдал своим спутницам.


- Это, говорю, почти по-чеховски


- А, как это? – спрашивает дочь.


- Да вот, - говорю, - слушайте: если вы опрокинете соус на колени соседу, то сделайте вид, что это не вы, а кто-нибудь другой. Посмеялись.


И вот со вторника работа – лав;рэ по-ихнему. Работа – за городом. Пристраивали к церкви второй этаж. В кирпич толщиной, под штукатурку. Вот такая предстояла работа.


Без пяти минут восемь все собрались на втором этаже строящегося здания. Познакомились: Винченцо – он же Дзино, Зина, как я его окрестил; Таир, Насер, Рафаэлло – о нем я скажу особо, потом. А сейчас, увидев меня в босоножках, они загалдели по-своему, указывая на мою обувь. Я и сам знал, что обувь не для стройки, почему и хотел взять из дому, из России, рабочие ботинки; жена и сын меня осмеяли, я согласился: не потому, чтоб не афишировать, зачем еду – это одно, а главное – это то, что боялся спугнуть заветную мечту работать там, у них. Короче – нашли дежурные резиновые сапоги, я напялил их, хотя и с трудом, и в бой! От этих сапог ноги у меня очень долго болели, большие пальцы особенно, так как были очень на меня малы. Но это – к слову. Через день Санто привез мне рабочие туфли в счет зарплаты. А сейчас, получив мастерок (кирочек у них нет, кирпич рубят мастерками), опускаюсь по команде Санто вниз – возить тачкой раствор к приемнику.


Тачка – маленькая, удобненькая., на резиновом ходу, а потому высокопроходимая в любых строительных условиях. Руски у нее складные, чтобы не мешали при подъеме. И вот такой тачкой они подвозят внизу, поднимают подъемником и развозят раствор наверху – просто, надежно и удобно. Вот она – малая механизация в действии! Кто работал каменщиком, поймут и оценят эту микромеханизацию. Это первое и еще не последнее чудо, с которым мне пришлось столкнуться на работе. И придумают же, чертова, пацанва, как говаривал я в подсобных случаях.


Так начался мой первый трудовой день в стране Лимонии. Этот трудовой цикл каменной кладки – перевозку раствору – я освоил сразу, и уже на втором-третьем рейсе врубился в систему прицепления-отцепления с раздвижкой-сдвижкой складных тачечных ручек. Да и раствор уже весь подняли, и пора было становиться на кладку: ведь представлен я был как каменщик – прежде всего.


 Момент – ответственнейший! Ну-ка, ну-ка, что он, этот русский, покажет? Поставили меня на кладку одного, на западную стену, метров десять длинной, толщиной – в кирпич, с обеих сторон – под штукатурку. Кирпич – рядом. Почти такой же, как у нас, по размерам, чуть больше. Щелевидный, типа нашего итальянского . Смахивает на керамику: очень прочен, но рассыпается вдребезги, как горшок – почему они и не применяют кирочек, а колют мастерками, но я себе нашел-таки кирочку – привычка профессионала-русака.


Углы подняты метра на два, сама кладка сантиметров на семьдесят. Шнур – здесь, осталось только натянуть. Натягиваю. Уже подали в ведре раствор.


- Ну, - говорю, - с богом! – И, перекрестившись, начал.


Рафаэлло издали смотрел прямо на мня, другие тоже запускали глазом в мою сторону: как там я, русский, в деле? А чего как? Норм;ле! Углы есть, шнур натянут, кладка почти сплошная, только дважды прерывается дверьми, да еще под штукатурку с обеих сторон – красота! И я один, никто не мешает. И высота самая оптимальная, только при – и все!


И я попёр! Первое ведро раствора выработал – уже второе рядом. Раствор – отличный, ведра – широкие и неглубокие, пластмассовые – прекрасно выбирать из них раствор мастерком. Погода чудесная, настроение – о;кей! Кирпичи, как я люблю делать, с подкруткой , словно вареники у гоголевского Пацюка сами ровнёхонько-быстрёхонько ложатся в стену, - только успевай, подсобник носить раствор! Это – та кладка и тот момент, где я и могу, и должен показать свой блеск. И я блещу! Раствор – кирпич, раствор – кирпич, раствор – кирпич! Редко-редко ребром мастерочка тюкнешь одним касанием по кирпичу, и он – на месте. Одно удовольствие так работать. Кирпичи – летают, ведра – только отскакивают – знай наших!


Я продолжал с удовольствием: уж очень соскучился за кладкой, тем более – за такой, за скоростной, без расшивки, которую, под настроение, очень люблю. Да и показать есть перед кем. Я – как тот артист или футболист перед тысячами зрителей: чем больше людей на меня смотрят, тем артистичнее и легче работаю. Кирпичи – они как бы сами прыгают в стену, на свое место, укладываясь ровными, стройными рядами. Я понимал, что здесь в Италии сейчас представляю всю Россию, и наших русских подвести не мог. Не зря же сорок лет держу в руках мастерок, не зря же прошел эту суровую, трудную, но полезную школу мастерства – школу высшего гроссмейстерского мастерства на производстве, на шабашках, на самых сложнейших работах каменной кладки! Здесь надо показать все, что я умею! Хотя – слишком не та кладка, не наша ростовская, где арки, винты, где сложнейшие работы, где можно показать свое мастерство, свое искусство. Здесь, конечно, всего этого нет. Поэтому только количеством, качеством, непринужденностью и артистизмом, если хотите, я могу их удивить


Ряд кончен – вира шнур! Это команда самому себе. А подсобному: кальчий , что значит – раствору. Часов в одиннадцать, когда была маленькая заминка, думая, - чуть курну, пару минут передохну. Присел. Они заволновались, загалдели, заспрашивали, почему я присел, не плохо ли мне, не заболел ли я, на что я отвечал, что все, мол, нормале, просто с непривычки, что полгода не работал на кладке – устал. Успокоились. Уже потом, поработав с ними с неделю, я понял, что они, обычно, не перекуривают, как у нас, и работают беспрерывно от свистка до свистка. Высокая организация труда: вовремя подвозятся стройматериалы, вовремя дается фронт работ, механизмы и тому подобное, и это исключает простои и привычку к праздношатанию. Эта постоянна занятость рабочих обеспечивается тем, что начальство постоянно думает обо всем, и задачей работяг остается только на своем месте четко выполнять свою работу. Отсюда отсутствие ненужных разговоров, митингования и словопрений по поводу работы со стороны рабочих.: просто не к чему, да и некогда справлять наше известное русское ля-ля, когда нет то раствора, то кирпича, то еще чего-нибудь. У них начальство – думает, рабочие – работают. И весь трудовой процесс в строительстве – это беспрерывный поточный конвейер.


В этом прелесть их труда, его преимущество. Отсюда же и недостаток его, обратная сторона медали, где работягам не о чем думать, кроме своего дела, своего пятачка работы. Это отупляет рабочих, не позволяет им шире видеть весь строительный процесс, так как головы к;по и руки рабочих – разъединены. У них не приветствуется, когда рабочий советует начальству, когда проявляет инициативу в чем-то, когда пытается сделать что-то на пользу дела путем усовершенствования и рационализации. Эти слишком умные рабочие – укор начальству в его недоработках, и потому там глушится всякая инициатива или разумная мысль. Главное – слушаться начальство, не спорить с ним и выполнять то и так, как оно скажет.


У них очень много в строительстве всяких приспособлений и прибамбасов, направленных на ускорение труда, и особенно на улучшение качества работ. С прицелом использования дешевых строителей-арабов низкой квалификации.


Большинство их зданий строится под наружную штукатурку. Это - во-первых. Во-вторых, применяются только наружные трубчатые леса. У нас же, поскольку это пристройка к церкви, и она не типовая, то наружные леса стояли как бы сами по себе, а внутри – сами по себе трубчатые телескопические леса, которые мы сами ставили и поднимали по мере того, как поднималась кладка. Комбинируй как хочешь. Быстро и удобно, и не надо подъемного крана. Чтобы поднимать-опускать, как наши громоздкие шарнирно-панельные подмости. Кстати, у нас как-то и крана ни башенного, ни любого другого не было, кроме вот этого подъемничка для подач раствора.


Как кирпич подавали? Автокраном. По спецзаказу. Где-то в неделю один раз. Уже на второй день моей работы нас осталось только три человека: я, Рафаэлло и худощавый сорокалетний подсобник из Туниса, Насэр . Рафаэлло нас торопил с уборкой этажа, чтобы было куда ставить поддоны с кирпичом: весь мусор быстро-быстро – под подмости лопатами. А зачищали скребком – приспособа такая простая, но очень удобная: это типа нашей швабры, только поперечная рабочая часть чуть больше. Из дюралюминия с резиновой поперечной прокладкой, что дает прекрасное вписывание в шероховатую поверхность бетонного перекрытия. Да ручка – трубчатая, лёгох;нькая с резиновой насадкой на верхнем конце под кисть руки. Очень удобная и легкая приспособа, и работать ею – одно удовольствие. Вот что значит хороший инструмент! За полчаса мы втроем все убрали, приготовились к приему кирпича. Рафаэлло, как я понял, этот кладовщик-снабженец поглядывал на часы, ждал кирпич. Мы с Насэром пошли в раздевалку попить воды. Приходим, Рафаэлло сидит на стенке и посвистывает, ждет кирпич. Я ищу рукавицы свои – нету. Туда-сюда, все обошел – пропали. Ну, думаю, сволочь, это его рук дело, этого кладовщика. Он взял, и еще сидит, назло посвистывает, как будто он не причем. Я уже собрался, было на него накатить бочку, как вдруг увидел, свои рукавицы, в руках одного из сантехников, что внизу работал. Он на минуту брал их для чего-то.


Вскоре, слышим, тяжело загудел грузовик, - это въезжала в ворота автомашина типа нашего КАМАЗа, бортовая, с прицепом, доверху нагруженная поддонами с кирпичом. Рафаэлло показал нам с Насэром идти вниз. Я что-то пытался возражать было, но Насэр, состроив удивленно-испуганную морду, стал усиленно мне объяснять, что возражать нельзя, что надо моментально выполнять команду, потому что он – капо, он выше Санто, он – грандкапо, и я – врубился. Не столько в его слова, сколько в испуганный тон голоса, что я смел возражать начальству. «Вот оно, что», - подумал я и усмехнулся про себя – внутренне хохотнул – как я изрекаю в таких случаях. Значит, он – б;льший начальник, чем Санто-бригадир. А я его чуть на три буквы не послал за то, что подумал, что он спер рукавицы. И еще удивлялся, что по одежде, по обличью, по ухваткам не отличишь его от работяг – не как у нас, когда чуть начальник – уже ставит из себя черт-те что. Врубившись в это, думаю: «Кирпич-то есть, а кран где. Чем подавать?». Но тут же, увидев машину с кирпичом, успокоился: водитель выдвигал аутригеры – опорные уширения для крана, стрела которого сложена, как складной метр возле кабины: кран всегда при нем, при кирпиче, и не нужно, как у нас, заказывать кирпичную машину отдельно, кран – отдельно. За пару минут водитель уже выставил кран, раскрыл и дистанционным управлением – висящим на груди пультом – разложил в шесть-восемь раз сложенную стрелу, превратив ее в двадцатиметровую мощную скоростную металлическую руку крана. И уже подвел легонькие крюки стропов, кинув нас два шестиметровых двухслойных, с ладонь шириной, брезентово-кирзовых, мягких и прочных стропа – прелесть по сравнению с нашими грубыми стальными стропами, весьма неудобными и опасными в работе.


Насэр прутом пропихнул мне концы стропов на другую сторону деревянного легонького поддона; зацепили. «Вира», - кричу крановому.


Водитель – Дино, лет тридцати: симпатичный, общительный парень, услышав мое «вира» - подымай, - спросил, кто я, и, узнав, что у;ссо и как звать – побежал наверх. Влез на самый верх наружных лесов и оттуда, видя и 6нас на зацеплении поддонов, и куда опускать на перекрытие, быстренько, за полчаса выгрузил-подал около двадцати поддонов кирпича. Скорость подъема и вращения стрелы – раза в три  больше наших автокранов - только смотри во все глаза и успевай. Вот это работа – отлично и без суеты. Дино еще успевал со мной
перекидываться вопросами: откуда, мол, я из России, и жарко ли
бывает у нас, и насколько холодно. Чудо-парень. Мы остались весьма довольны друг другом, успев крикнуть на прощание чао.
Рафаэлло, что-то объяснив Насеру, укатил на миниатюрном фордике -самосвале, чуть меньше нашей газели. Я невольно залюбовался этим фордиком: свал груза может делать налево, направо, назад. Насэр жестами, словами показал, что пойдем, мол, делать, заготавливать раствор. Это с той, южной стороны нашей пристройки и западнее существующей церкви.
Насэр говорит, что и как делать: аква - вода, и дураку ясно
цементо - цемент - тоже понятно, уно - один и показывает пальцем: ясно – один мешок цемента и еще один – пластификатора.


Все это в процессе загрузки работающей бетономешалки, все, как у нас, кроме пластификатора. Теперь — песок, когда растворились предыдущие компоненты. Вдвоем, лопатами бросаем в хайло бетономешалки.
Объем-то приличный, где-то 0,25 м3 и не меньше. Песок чистый, крупнозернистый. Сеять не надо. Уже отсеян и откалиброван. Лопаты сердечками очень удобные. Легкие-прелегкие и очень прочные. Через десять минут раствор готов.
А песка осталось на одну мешалку. Я сказал об этом Насэру, тот что-то успокаивающе ответил. Теперь подъем раствора тачками. Двумя, чтоб не гонять подъемник Вхолостую. Я — внизу, он — вверху Быстренько подали. Делаем вторую мешалку. Подаем по команде Насэра, хотя я и осуждал, что много, правда, пока не споря с ним. Подобрали весь песок, едва хватило на мешалку. Спросил его по ходу - как по-итальянски песок, сабиа – ответил он, лопата – пала. Я понятливо закивал головой: си-си (да-да), капито - дословно, понимать, а надо капиcкo — понимаю, то есть говорил без всякого
спряжения, как в словаре. Не успели поднять вторую бетономешалку раствора наверх — при-
катил Рафаэлло самосвальцем своим с песком в кузове – и с Таиром
в кабине. Все четко: есть песок и еще один каменщик. Это радовало. Рафаэлло Таиру наверху что-то объяснил - сам снова уехал. Теперь уже Таир показал, чтобы я остался на своей стенке и заканчивал, а
сам он стал на противоположную, на восточную. Два каменщика, один подсобный – не густо. Заготовили на подмостки кирпич, погнали кладку. Есть где разгуляться! Эх, вот только подсобных мало. Ну, да как есть, значит, сами будем помогать, с подачей кирпича особенно! 

Солнышко пригревает, небо разъяснилось, птицы разлетались, распелись на все голоса. Их стало так много, как иной раз комаров в тихий ростовский вечер. Ухо мое, отвыкшее за двадцать лет от птичьего гомона, наслаждалось как божественной сказочной музыкой, сердце - радовалось, душа - Пела. Рай, да и только! А мы, почему мы там у себя на Родине не слышим пения скворцов, не радуемся скрипучему чириканью ласточек, сидящих гроздьями на проводах, не слышим тутуканья удода и не замолкаем, слушая с замиранием загадочного голоса кукушки; даже чириканья
вездесущих воробьев почти не слышно в наших краях. Перелетные: ласточки, скворцы не хотят к нам лететь - в страну отравленного воздуха, воды и почвы. И только воронье многотысячными стаями закрывает небо нашей Родины – ставшей, увы, воистину царством мертвых. Мало нам своих Чернобылей, своих гадостей, отравивших все — подавай нам еще и атомные отходы зарубежья! Наша Родина и так сплошная свалка, в прямом и переносном смысле. И когда сравниваешь у нас – у них, когда видишь здесь эту райскую красоту природы, эти чистенькие газоны, поля, парки — невольно хочется воскликнуть: «Почему и доколe же мы будем жить свиньями в нашем
свинюшнике?! И кто разгребет эти авгиевы конюшни?!».


До перерыва ничего существенного не произошло, если не считать того, что Насэр все больше не успевал за нами, не только с подачей кирпича, что ожидалось, но и с подачей раствора. Так как солнышко пригревало все сильнее и сильнее, и раствор поэтому садился все больше и больше, то вся работа Насэра состояла в борьбе с его схватыванием. Он едва успевал его подмешивать; поэтому мы с Таиром спускались вниз, с подмостей подбрасывали себе кирпич, чуточку раствору по ведерку-другому, и снова за мастерки. А время неумолимо бежит вперед. Вот и двенадцать часов пробило на колокольне. Насэр и Таир – марокканец, мандой  человек лет тридцати - пошли в кафе, насчет поесть. Я сказал, что у меня с собой – пошел в раздевалку. Мы с дочерью решили, что лучше брать хавчик с собой, чем в столовой есть — как в первый день — где я заплатил десять тысяч лир, что слишком дорого. В раздевалке одному сидеть скучно и неуютно. Вышел на улицу. прилег в холодке на травку – рядом со стадионом, буйно поросшим нежной густой зеленью с желтеющими головками одуванчиков — в два раза больших, чем у нас в России. Среди этого буйного разнотравья бродили, как голуби, огромные, жирные, упитанные скворцы. Вот-вот – обратился я к ним – бродите тут в тепличных условиях, нагуливаете жиры, толстеете, как и хозяева наши буржуины, и совсем нет у вас никакой нужды лететь за тысячи верст на нашу несчастную родину. И вы покинули нас, изменили вековым традициям своих предков, и вы предали интересы мировой революции, как говаривал некогда небезызвестный герой Шолохова Макар Нагульнов.


А почему они должны лететь к нам за тысячи верст — киселя хлебать? Зачем этот дорожный риск, зачем это беспокойство самим себя? Здесь, в стране Лимонии - есть все для сытой, спокойной жизни. Инстинкт предков? Так можно от него избавиться — и уже избавились!


А почему инстинкт? Их Родина - Россия или Италия?  Все-таки скорее всего, Россия, особенно ее север, где некогда в древности находилась благодатная райская страна Гиперборея, что в районе Перми. И она погибла от внезапного резкого похолодания климата на Земле. Скорее всего – от удара метеорита о Землю, сдвинувшего Земной шар с оси вращения; современный экватор, проходивший по северу нынешнего побережья Северного Ледовитого Океана, где некогда и была эта Гиперборея — стал резко охлаждаться. Поэтому птицы улетели от настигающих холодов. Они успели, а вот мамонты, не смогли, не успели и потому погибли. А птицы, улетев в страну
Лимонию, помнили о своей истинной родине и потому каждую весну прилетали к нам: Ностальгия и тоска по родине вела их сюда.

Теперь им лететь в Россию не к чему: все отравлено, испоxаблено, оплевано. И они летать к нам перестали.


Вот так и мы, люди, и я в том числе, «летаем» теперь сюда в сытые, богатые страны — чтобы чуточку подкрепиться. Некоторые особи, особенно здесь ожиревшие - уже назад не возвращаются и навсегда остаются здесь, где спокойно, сытно и тепло.
Я продолжал размышлять о птицах-невозвращенцах, похолодании и гигантском метеорите, шарахнувшем в наш Земной шарик в районе Бермудского треугольника (Вермутского, как я говорю). Он пробил земную кору и так покачнул Землю, что она едва не сорвалась с земной орбиты. Сорваться — не сорвалась, а вот ось вращения изменилась, изменились полюса, экватор изменился, и очень резко изменился весь климат. На месте бывшего экватора сплошное оледенение, и
наоборот. Улетевшие птицы и мамонты, скелеты которых находят
в тундре, это подтверждают.


Но это еще не все. Это начало. Гигантская океанская волна от такого «камешка» смела Атлантиду. Через огромную дыру в несколько десятков километров рванула раскаленная лава - этакое невиданное извержение супергипервулкана. А так как это район океана, то сотни кубических километров воды стали кипеть, как в
гигантском котле. Отсюда невероятное, невиданное доселе испарение, окутавшее всю землю облаками, и потому сорок дней и ночей, по Библии, Лил дождь и затопил все материки, кроме горы Арарат, куда и причалил праведник Ной со своим ковчегом.
А на месте падения метеорита и появился этот Бермудский треугольник. И потому, что там тонкая земная кора, и происходятразличные аномалии с метеоприборами, и исчезает связь с ними, а иногда и самолеты, и пароходы исчезают бесследно и навсегда.


A Саргассово море, что рядом с Бермудами, единственное в мире, дно которого сплошь покрыто необычными водорослями, не служит ли это доказательством термальных катаклизмов, когда морское дно залилось горячей кипящей лавой?!  Вот такой получился «коленкор» с нашей Землей-Матушкой. Размечтавшись об этом, я
задремал: так приятно после физического напряжения и сытного
обеда расслабиться на мягкой нежной травке в холодочке, сбросив
с себя и напряжение, и тесные, мокрые от пота резиновые сапоги, неимоверно давя на ноги.


Звук мотороллера прогнал мою дремоту. На стадион подъехал косарь: очень толстый крупный мужик пожилого возраста — пересел на малюсенький, как козлик, косильный агрегат и пошел-поехал кругами стричь-косить всю эту зеленую красоту. Уже поднявшись наверх и поработав с полчаса, краем глаза я видел, что косарь уже
заканчивал стрижку стадиона. Потом он оставил своего «козлика» и взял в руки ручную косу. Но не в нашем понимании этого слова, дорогие мои деревенские косари, а в ихнем, цивилизованном понимании. Это: электрокоса как у сапера миноискатель, только ручка подлиннее. И вот все неудобные места он, косарь и подчищает.


Здорово, ничего не скажешь! И снова малая механизация для облегчения труда человека, уже в сельской местности! В тридцати километрах от крупного города. У нас и в областном-то городе ничего подобного, даже для газонов пока нет . Но у него свое дело, а у нас – свое. Через пару часов моя стена уперлась в никуда – в небо. Я уже не доставал по высоте, скорость стала теряться. Насэр что-то знаками показывал вверх - я понял, он говорил о перестановке лесов, знаками добавляя джу, что значит - следовать за ним, вниз. Идем во двор за бетономешалку, там сложены металлические трубчатые колеса. Поднимаем наверх. Тут и Таир подключился на помощь нам. Втроем
веселее.
Подняли, установили вдоль моей стены. Леса, как и наши, опускающиеся под собственным весом малюсенькие металлические
пластинчатые фиксаторы, как женские сережки, чтобы трубы не выскакивали из своих гнезд. Очень разумно! Кинули настил шириной
в четыре доски: чем шире настил, тем удобнее работать. Набросав кирпича, Таир пошел на свою стену, я - на свою. А раствора осталось старого типа, трубчатые. Только на конце пальцев — еще многовастенько, ведер — пятнадцать, Насэр подает, тянется на высоту, пыхтит, я должен подхватывать. Говорю ему, подложи по ноги пару ящиков — будет легче. Не врубился, продолжал тянуться и пыжиться, игнорируя мою подсказку. Как в том известном анекдоте на сообразительность, когда сперва обезьяну поместили в помещение, где на трехметровой высоте висели всякие вкусности: апельсины, мандарины, здесь же были в углу палка и пара ящиков. Обезьяна прыгала — не достала фрукты; подставила ящик, сбила и, счастливая,
съела. Теперь Ваню запускают. Ваня прыгал, прыгал — не достал.


- Ну-ну, — подсказывают ученые, — посмотри кругом, как можно достать эти фрукты? Ваня посмотрел - опять прыгать.


- Да ты не спеши, думай, как следует, — добродушно подсказывают ученые.


– Х..ь тут думать, тут прыгать надо, - отвечал тот.


Так и мой Насэр: зачем думать, тут прыгать надо, и, невзирая на стоящие рядом ящики, продолжал тянуться с самого пола на
двухметровую высоту с тяжеленными ведрами раствора. Под конец дня снова накрутили много раствора. Поэтому, переключаюсь на южную стену, приотставшую от всех, но еще и до подоконников не поднятую: здесь много кирпича, раствор рядом,
фронт — велик, здесь можно и суперскорость без шнура, так как время поджимает. Снимаю Тайра тоже сюда, на эту стену. А сам уже разошелся, только успевай подавать кирпич-раствор. Насэр не успевает за мной. Показываю Таиру: мол, и ты давай кирпич на стену, гармошкой, на ребро, как я любил, только метр - оставляй свободным, чтоб для раствора оперативный простор.


— А шнур? – удивился Таир.


Зачем? - отвечаю, - мы и так, на глазок, пристрелямши, как говаривал тульский Левша. И за двадцать минут — десятка полтора ведер раствора, - как с пушки! Кинул глазом - ровно, как выстрочил. «Вон, те, пару, чуть жопку посадить вот так - и все!», - молодцевато произнес я. Едва опустились вниз - часы бьют шесть. Успели. Теперь переодеться, и - на автобус, об этом заранее сказал мне Насэр, так как Раф не сможет везти домой — они на другом объекте - в Минербио;
еще успеть взять билеты — говорит Насэр: деньги на автобус у него. И на меня тоже. Двести метров к остановке, вверх направо к центру поселка. Успели. И билеты успели взять! Ешьте пять минут запаса. Ждем. Я, довольный, что на работе все хорошо. Взглянув на свои часы, объясняю им, откуда эти часы. Они, узнав, что это подарок итальянского шахматиста, уважительно закивали головами. Вот и автобус — большой, комфортабельный. Свободных мест полно. Сажусь на переднее сиденье, к двери справа. Отсюда великолепный обзор: далеко впереди, на юго-западе, вдоль всего горизонта синеют Аппенины. У подножия прямо по курсу спряталась, приютилась Болонья, чуть заметны высотные здания. Только величественный собор Санта-Луки, что на одной из гор вдали, ясно виден как игрушечный, несмотря на его огромность. Уже въехав в город, задремал.


Усталость дает о себе знать: автобус укачал. Открываю глаза - автовокзал. Насэр улыбается, сам тоже, по глазам вижу, дремал. Нам с ним почти по пути — Таир отвалил сразу, он здесь рядом. Доехали до госпиталя , я вышел, ему, Насэру – дальше. Мне можно пешком. Тут две остановки и места уже весьма знакомые: прямо, по Массаренти, на юго-восток от магазина— Ритин дом — не пройдешь: в их дворе две громадные сосны. Одна — наклоненная в сторону улицы, видна издали. В 19.15 – я дома. Серго ждет. На звонок радостно открывает двери, улыбается.


- Ну, как дела, деда?
- Нормально.
- У тебя?
 -Тоже.
- Мать?
- Скоро будет.


Значит, - говорю, – сейчас в душ, потом мама подойдет – поедим. С удовольствием моюсь, сбрасываю усталость. Приходит Рита, она убирает в школе и в банке, вся в движении, усталая, но довольная. Вываливает апельсины, яблоки – остатки школьных обедов, готовых на выброс. Нам больше будет, - смеется Рита и ругнулась, что ножи не режут. Я искал брусок в инструментальном ящичке - нету. Ну, думаю, куплю брусок в магазине рядом в воскресенье. Е-моё!
15 000 лир - это десять бутылок пива, ого! Обойдемся. Подобрал пару небольших камешков с брусчатой мостовой для этого дела (у них тоже - очень реденько - бывают проколы: эти камешки лежат уже с месяц на улице, на тротуаре, вывернутые строителями при ремонте).


Как-то недавно, когда ходили с дочерью в квестуру (паспортный стол)  насчет переоформления моих документов, зашли в банк по пути, где она получала зарплату, работая там, как и в школе, уборщицей. Там стеклянная дверь-автомат, пропускающая только по одному человеку и без всякого металла, от террористов. Потому даже ключи свои,
будь добр, сдай в гардероб, в спецсейф. Дочь потом мне рассказала, что однажды она чуть дуба не дала из-за этой двери-ловушки. Она была одна, после работы мыла полы. Охрана на улице. И зашла в эту стеклянную дверь, в круглый отсек-бункер. Автоматика закрыла, а открыть не открывает почему-то. Казалось бы – ерунда, но с нею — ведро с чем-то очень токсичным и закрытом, тесном стеклянном цилиндре, при высокой температуре - перспектива не ахти. Могло быть все. И дочь - по-русски, ломанулась, сломав все автозапоры – смертельная угроза придала ей решительность и силу.


На другой день, утром, я решил к автостанции сократить путь: не ждать в центре автобус 42-го маршрута, а выйти чуть раньше, возле двух башен, и пешком, напрямую. По времени смотрю - успеваю. И пошел вправо под прямым углом по старинным узеньким, вымощенным каменным веером, улицам. Дома тесно прижаты друг к другу.


- Старинная архитектура. С изобилием цветов на балконах и сплошными зарослями на плоских крышах. Слева – реставрируемый четырехэтажный дом. На всю высоту сверху вниз желтый, полуметровой толщины «удав», пластмассовый, круглого сечения мусоросборник, состоящий из полуметровых элементов, слегка конусных, типа ведер, входящих друг в друга. Крепятся сегмент к сегменту легонькими цепочками. Я как строитель приятно поражен. И этот вопрос они разумно решили. А вот на соседней улице башенный кран со стрелой через всю улицу — мне не понятен. У нас на проезжую часть вылет стрелы запрещен. Может, в связи с отсутствием достаточного места под стройплощадку используют и улицу.


Людей на улицах очень мало, еще рано. Еще нет семи, а у меня автобус в 7.20, пятая платформа, где будут ждать Насэр и Таир. Я решил напрямую, через парк, где я бывал в прошлый приезд. Не тут-то было: парк закрыт на замок и решетка высоковастенькая. Пришлось трижды брать барьеры этих двухметровых заборов. Слава Богу, успел.  А здесь под навесом, вдоль здания вокзала все эти двадцать пять пазух – подходы для автобусов. Пассажиры на подиуме. Здесь же, выполненная в виде цветных панно главных столичных площадей. И  Москвы тоже. В общем ряду. Хоть узреть знакомые очертания Красной площади на чужбине, где чужая речь, чужая культура, чужие люди, чужие деньги, чужая музыка, чужие дома, пусть самые распрекрасные — приятно. На чужбине обостряется чувство тоски по Родине. Кто это прошел — знает.


Вот и Насэр появился с билетами. Ждем. Разглядываю конструкцию этого длиннющего громадного навеса. Ширина его — метров пятнадцать, длина — шестьдесят. Держится вся эта махина — односкатный навес, на четырех опорных металлических колоннах цилиндрической формы; их верхняя часть – гигантская металлическая ладонь с пятью растопыренными, длиннющими
пальцами-лучами, которые и держат всю эту громадную махину навеса. Одним словом — хорошо!


Подкатил автобус. Садимся. Они к своим землякам — арабам. Я на третье сиденье справа. И за словарь, повторять те слова, что вчераь зубрил – не все подряд, а самые главные и нужные мне по работе, отмеченные мною красной птичкой. Надо использовать каждую минуту. Повторяю, зубрю. Под конец задремал. Слышу — зовут Насэр-Таир: выходить. Уже приехали. Пол часа проскочили одной минутой.


Снова работа. Делаем раствор. Говорю: уно – одну мешалку, а потом еще одну, чтобы свеженький был. Согласились. Только начали, где-то с час поработали - приходят проектировщики, архитектор и с ним служитель церкви в черной сутане — молодой, лет тридцати пяти, высокий с добрым лицом священник этой церкви, святой отец — сан-падре, как я его называл. Угостил нас печеньем в пачках.


Инженеры по всему периметру под нивелир делали отметки на уровне подоконников. Четкую синюю линию: очень разумно! По- явился Санто, стал на центральную стену, только что размеченную проектировщиками. Краем глаза вижу, как он неумело пыхтит с крайними кирпичами без перевязки. Тут уж я не выдержал, подошел, показал ему, что на край стены после тычка обязательно кидать трехчетверку, тогда перевязка швов стены идет и вдоль, и поперек. Он меня отогнал. Показал, мол, делай свое дело, мол, все правильно.

Чи так, то й так - думаю сам себе, делай как хошь.
 

Архитектор - молодой, лет тридцати парень, среднего роста, шатен, сероглазый, чуть конопатенький, с добрым, почти русским лицом, показал мне, где оконные проемы открывать, на какой высоте. Он говорил по-своему, добавляя жестами - я говорю, что си, си (да, да) врубился. Он отошел, довольный. А я подумал, что надо бы в перерыве посмотреть проект, что мы вообще-то делаем. О чем я раньше уже спрашивал Санто, но он говорил, что придет архитектор, у него чертежи, тогда посмотрим. И вот он пришел. Я хотел как писывали у нас на стройках и заводах в советское время наши плакатные борзописцы было посмотреть сейчас, но сообразил, что рабочее время.

 
Как только часы на колокольне пробили двенадцать, помыв руки, влупился с Санто в чертежи. Вот она средняя стенка, что начал Санто. Остальное все уже почти готово: стены, окна, лестничная клетка. Агa, здесь еще перегородки в пол кирпича, ограждающие лестничную клетку. В северо-западном углу по оси «А» — санузлы, душевые, подсобки — в четверть кирпича. Санто комментирует, я и без комментариев все вижу. Так, лист – план крыши. Тоже ясно. Сложноватая шатровая, с изломами в сторону стадиона. Посмотрев чертежи, пошли в раздевалку обедать. Довольно тягостная обстановка: одни, вдвоем с Санто начинаем есть. Угощаем друг друга.


Разговор о еде, о том, что у нас в России едят, что так, что иначе, чем здесь. Объясняю, что у нас борщ в основе. Из чего он. И почему у нас мало пьют воды — аквы, потому что есть первое блюдо. Угощая его фруктами, объяснил, что Рита носит со своей работы, их много, поэтому пусть не стесняется. Разговор оживляется, переходит на детей, потом на работу. Далеко не все понимаю. Щас, думаю, со словарем. Е-моё! Аж, взопрел, аж, нехорошо стало, когда увидел,
что его нет: забыл в автобусе. Ну, все - амбец. Без него, как без рук. Да и Ритин. И не так просто найти в магазинах, и если найдешь, то очень дорого.


Появился Насэр, Таир — притащили еду, бирро — пиво. Меня угостили. Я их — фруктами. А хавчик их очень простой: булочка, типа нашей сайки, только помягче, и сосиска в ней, помидоры, сыр. Они все, в том числе и мусульмане, едят бутербродами типа гамбургеров: разрезают булочку вдоль, туда закладывают сосиску и, чем-нибудь припивая, едят. Если нет ножа, просто указательным пальцем разрывают булочку, словно у рыбы брюхо, но обязательно сосиски или нарезанное тонко-тонко, словно блин, мясо и туда внутрь закладывают. А булочка высоченная, но настолько мягкая, что сжимается до размера хлебного ломтика. Они угощают меня и друг друга. Разговор о климате, работе, зарплате, ценах, семьях. Общеизвестный разговор рабочего люда. Сокрушались мизерностью наших зарплат и пенсий, с пониманием относясь к тому, что и я русский здесь, как и они, работаю, удивлялись тому, что Россия, богатейшая страна в мире, а мы русские не богаче их, африканцев.


Таир дружески подтыривает Насэра, тот отвечает, наставляя пальцы ко лбу, изображая рога. Обзывают друг друга — корнута, то есть черт рогатый, — одно из сильных ругательств в их понимании. Я снисходительно улыбался, слушая их детсадовские дразнилки в сравнении с нашим крепким русским матом. Потом опять пошел на улицу полежать на травке. Птицы, как у нас мухи на скотном дворе, заполняют все небо: и ласточки, и стрижи, и скворцы, и воробьи — все летают наперегонки. А гомон от них – сплошная музыка. Каждый тянет свою ноту, своим голосом, но, в общем, создается приятная, ласкающая ухо симфония. Я блаженно слушал и задремал.


После обеда ничего существенного не произошло, если не считать того, что Санто, исчезнувший было на пару часов, удивил: привез рабочие туфли, скарпы по-ихнему, и яс удовольствием сбросил эти противные узкие резиновые сапоги, от которых пальцы болели, как после колодок – и очень долго. И перчатки новые привез, гуанто по-ихнему.


Что еще? Санто сказал, что туфли стоят шестьдесят, а перчатки пятнадцать тысяч лир. Я сказал, что спасибо, грацио, что я понял, что это в счет зарплаты. Еще Санто дал мне десять тысяч лир и столько же Насэру и стал что-то мне объяснять насчет автобуса. Я не понял, так как он говорил быстро-быстро. Насэр, видя мое затруднение, сказал, что он мне все объяснит. и Санто исчез. Подошел Таир, показал, что надо выпить водички и чуть передохнуть, и не очень-
то спешить. Словами-жестами объяснил, что Санто поехал играть в автоматы. Я закивал головой, дочь об этом говорила, что Санто так играет, что и зарплату может проиграть. Подавали подъемником фарады – керамику – различные стеновые бруски-шоколадины всевозможных типоразмеров, толщиной всего лишь шесть сантиметров, полые, с ребрами жесткости внутри. Ах, какой материал, какая прелесть, какой шик! Легкие, прочные, удобные.


По строительным материалам, мне кажется, им, итальянцам, нет равных: итальянский кирпич, вот эти керамические опалубки
и фарады-пластины, их знаменитый мрамор, цемент, гравий, строительные камни и пески различных фракций и так далее и тому
подобное, все это, очевидно, потому, что их горы не имеют никаких других ценных ископаемых, и вся сила ума ушла в строительные материалы, а с ними и в шедевры строительной мысли. Сегодня, вовремя закончили раствор и работу. Пошли. Я вызвался сам взять билеты, себе и Насэру: он же брал на меня раннее, должен и я по-товарищески, чтоб не только он утруждался этим. А так же - надо же осваивать мне самому и этот момент, ведь все очень
просто: с 10000 лир 4000 лир сдачи, два билета по 3000 лир. Насэр пошел на остановку. Я — вправо, в кафе, за билетами (у них билеты только в кафе). Буфетчик - средних лет и средней полноты. Я сказал, что надо два билета по 3000 лир на автобус до Болоньи (дуэ билето трэ милэ лир ин аутобус Болонья) Дает билеты и сдачу. Я проверил, сдача — правильно. Перешел дорогу. Не доходя остановки, вижу, что билет - один, вместо Двух. Потерял? Зыр-зыр под ноги, туда-сюда, назад, еще далее - перейдя дорогу - нету! В кафе - отнюдь! Вижу,). что требовать с буфетчика поздно. Сам виноват, что не проверил, на месте ли билеты. Передоверился. Дочь убаюкала, что они — не дурят. Дурят, и еще как: в марте, когда уезжал от них, на базаре сумку мужскую без ремня всучили было, мол, ремень там, внутри. Я проверил — нету. Потребовал дать – дали. Одним словом, пришлось снова покупать билет: вперед наука. Объяснил Насэру и Таиру, – а что толку? А вот и автобус. Сажусь. Кто-то, коснувшись руки, сует мне — мой словарь! Гляжу: седоватый кареглазый брюнет, среднего роста, лет сорока, по его виду – работяга.
Счастливо сияет глазами, что доставил мне радость, вернул словарь Я думал, уже амбец ему. Очень я был ему благодарен, а он, показывая на сиденье, дал понять, что я забыл его здесь. И вспомнил: точно, забыл в спешке утром при выходе. А он подобрал и мне передал. Разговорились. Он оказался из Алжира. Здесь работает в сельском хозяйстве. Дома — родители, двое детей. Жена — на Сицилии, на сборе цитрусовых. Он работает чуть дальше нас, за Ка-де-Фабри, и каждый день ездит этим  автобусом. Я рассказал о себе. Он спросил меня — что платят, я ответил, что полста долларов в день.


Он сказал, что это для первого случая - нормально. Он имеет то же самое. Как общались? На итальянском. Он чуть свободнее - уже полгода здесь, я – с помощью словаря. Да, если люди, говорящие на совершенно разных языках, хотят понять друг друга - они понимают: по интонации, по ситуации, с помощью жестов и тому подобное, и
когда разговор иссяк, и он задремал – а я, глядя в окно, подумал, что мне труднее всего понимать Санто. Во-первых,
он был сицилиец, как и все итальянцы нашей бригады, где другой диалект, Во-вторых, он говорил очень быстро, в-третьих, - его жена - молдаванка, и потому что молдавский язык очень близок к итальянскому, как наш и украинский, то она быстро освоила итальянский, и потому ему казалось, что и все остальные, ия в том числе, быстро
его поймут.
 

Мы с Санто все более критично стали относиться друг к другу. Он понимал, что я догадываюсь, что мне мои коллеги Таир и Насэр донесли о его страстишке играть в автоматы под деньги и частые его исчезновения во время работы подтверждали это. Да и каменщик он был слабовастенький, скажу я вам. Тем более на фоне моих блистательных рывков в этом деле. Особенно, когда я ему указал на туфту, которую он лепил, возводя торец новой стенки, где шов на шов достиг уже семи рядов, и он заляпывал эту порнуху раствором,



Особенно, он озлился на меня на следующий день, после скачки на этой стене, куда и я теперь перешел за неимением другой
работы. Он, видать, хотел здесь показать свою удаль и обогнать меня в скорости для самоутверждения и бригадного авторитета. Но не тут-то было! Если на первых двух-трех рядах я опережал его чуть-чуть (никак не мог наловчиться зачаливать шнур на рейке их способом), но, чем дальше, тем явственней было видно мое преимущество и в скорости, и в ловкости, и в качестве. Мы шли от краев стены - к середине, каждый поднимая свой торец стены. Я – по правилам, с перевязкой, где нужно трехчетверкой, он по-прежнему шов на шов, без перевязки, уже десятый ряд. И это видели и Таир, и Бруно — новый каменщик, и понимали, что он лепила, бракодел. И он собирался меня обойти в скорости Меня, которого на прямой еще никто, даже Мануйлов – чемпион Ростова — не обходил! Эге, думаю, ты — еще пацан против меня, еще школяр, и там, где ты учился, я преподавал, как говорят у нас дома. Вот опять тулит горбатого к стенке, опять целый, вместо трехчетверки; а и черт с тобой, уже про себя говорю о нем, тули и дальше Серафима Туликова , это твой проблемы, мне,
главное – свою кладку делать как надо, и каждый отвечает за свою часть стены, каждый баран - за свою ногу!


А подсобники уже не успевают за нами, уже дым идет с них, кирпич возле меня заканчивается, возле Санто еще поддон, а у меня уже все, баста, как они говорят. Что же делать? Что делать? Темп терять не хочется, чтобы даже в этой ситуации Санто не обошел меня. А! Вот. Тачка! С того угла себе кирпич тачкой пару раз привез. Снова за мастерок, успеть к центру стены. Санто уже одну треть своего пути прошел. А я, как тот горячий, норовистый конь, не терпевший, чтоб его кто обогнал и рвущий и последние вперед, не отстать! Все получается, я весь в стремительном полете, весь в упоении труда. Как! Какой-то итальянец меня обойдет? Да никогда в жизни! Я как на форпосту, и на меня смотрит весь Ростов, вся Россия! Это тот неповторимый, счастливый миг, когда надо выложиться до конца, надо победить! Санто сопит, пыхтит, весь красный, в поту, пытается со мной тягаться. Он моложе, здоровее  На моей стороне опыт, закалка, техническое мастерство высшего пилотажа. Я победил. Я первый!


— Браво , Руссия! - слышу возглас одного из подошедших снизу сантехников и остолбеневшего от моей разудалой работы.
— Браво, Италия! - победно поднимаю с мастерком руку, в тон
полуигриво отвечаю ему.


Поднялся и священник, он почти каждый день к нам поднимается, угостил всех мороженым. Чуть передохнули и снова за работу
до перерыва, до удара часов. Санто, что-то объяснив ребятам, слинял. Все в кафе, я в раздевалку. Обедаю. Приходят ребята. Бруно, поводя указательным пальцем перед моим носом, укоряет меня за
бешеную скорость.


— Но, но, но! — изрек он. — Так нельзя работать!


Я хотел, было, объяснить, что не мог же я отстать от Санто, но слов не хватало, да и вижу, что не только в Санто дело, а и во мне: я в соперничестве не хотел уступать. Пришлось и согласиться с Бруно, и повиниться, и пообещать впредь так не рвать. Хотелось им объяснить, что у нас так часто работают. Не всегда, а когда полдня стоим, а потом за три часа надо успеть выработать раствор, и это все от разгильдяйства нашего начальства. Итак, продолжаем. Я выиграл в «соцсоревновании» у Санто, но меня осудили мои товарищи: слишком резво нельзя работать. Я с этим согласился и стал приглядываться, стал временами тормозить себя, дабы не навлечь на свою голову осуждения товарищей. Вот здесь я и хочу перейти к системе труда у них, в стране Италии, в стране Лимонии. Немного терпения, так как сделаю небольшое отступление, которое все объяснит. Еще первый раз, когда мы, как гости, приезжали к дочери, я понял, что их главным козырем в эффективности труда является высочайшая специализация труда. Каждый работник делает свое дело на высочайшем профессиональном уровне. Если я, к примеру, прекрасный каменщик, а ты великолепный электрик, то когда мне надо сделать что-то по электрической части, я обращаюсь к тебе, знаю, что ты сделаешь свою работу профессионально, быстро и качественно и возьмешь за свою работу столько, сколько она стоит. Ты меня ни в чем не надуешь, ни в качестве, ни во времени, ни в оплате. Я тебе верю, и потому плачу сумму, названную тобой. Точно так же, как завтра ты, электрик, позовешь меня - и будешь так же уверен во мне, во всех отношениях, как уверен в тебе
я. Вот эта взаимная уверенность друг в друге и создает уверенность всего общества, и каждого отдельно взятого человека в том, что сделают профессионально, хорошо, быстро и не надуют,
У нас же каждый халтурит, делает хуже чем надо, дерет с другого втридорога, а тот дерет с тебя, и получается вот этот идиотский порочный замкнутый круг всеобщей халтуры и лжи.


Это в плане всей Лимонии. Но в моем конкретном случае было несколько по-другому, это была бригада шибаев-строителей среднего пошиба. Я так думаю, что они и строителями-то стали по несчастью, потому ее что деваться некуда. Все итальянцы, а их пятеро — сицилийцы, бывшие рыбаки. Все они из одного небольшого сицилийского городка, и все друг другу то брат, то кум, то сват – одним словом, родственники. У всех у них там, в Сицилии, дома, жёны, дети (да и здесь, заметим в скобках. тоже). Здесь они кто пять, кто десять лет. Рафаэлло — единственный
среди них профессионал-строитель. Он с четырнадцати лет прошел все строительные профессии. Работал за рубежом, всоседней
Швейцарии. Второй Дзино, как я его окрестил Зина, — добрый, лет пятидесяти мужичок, с веселинкой в сероватых глазах и носом коршуна — тоже неплохой работяга, умел почти все, но средненько, хотя очень старательный, и как человек – прелесть. В скобках надо заметить, что «зина» с маленькой буквы – это ругательное слово на
их языке. Его коллеги иногда подтыривали его, специально говоря мне неправильно – Зина. И смеялись, довольные,
что я понимаю этот другой, дурной смысл этого слова, а я, подыгрывая им, и как бы пытаясь поправлять, внушаю что не Зина, а Дзино и что. Зина — это бутана, путана по-русски, проститутка, б...дь, поэтому
говорю им: Дзино, — четко и ясно, оттеняя последнюю букву, букву «О», что уже означает мужик. Третий — Джузеппе – маленький, завистливый, гамняный мужичок - ни то, ни се. И в работе - середнячок. И Санто – здоровый толстяк-очкарик, точный толстовский Пьер Безухов, с рыхлым сто
двадцатикилограммовым телом. Умел средне вести кладку, сносно штукатурил. И, наконец, пятый — Бруно - хороший парень, работяга-каменщик, но малоопытный. Три месяца болел остеохондрозом, я узнал это на другой день знакомства, после того дня, как мы с Санто загоняли их на подсобке, и потому вдвойне мне было его жаль: я прошел все прелести остеохондроза и знаю, что это такое
 

Поговаривали, что все они бежали сюда от сицилийской мафии хотя попробуй, разберись, кто есть кто. По крайней мере, Рафаэлло, как профессионал-строитель, раньше всех сюда прибывший и стал тем ядром и главарем, который сколотил эту бригаду. И вот уже семь лет они выполняют небольшие строительные заказы дачи, небольшие дома, отдельные работы: ремонт крыш, малярку, штукатурку и тому подобное; сила таких маленьких бригадок — в их оперативности.
 

Мотором, головой, движущей силой, говорю, и был Рафаэлло - не очень взрачный мужичишко, которого я сперва принял за подсобника, потом за каменщика, потом за кладовщика-снабженца, пока не объяснил Насэр, что это капо - старший, главарь, начальник. Я сперва это совершенно не ощутил: он только присутствовал, наблюдал, иногда что-то говорил с улыбкой. И видом, и поведением, и одеждой он ничуть не выделялся из среды работяг. Лишь постепенно он начал вырастать в моих глазах, как Санто — падать. Когда я дома рассказал о Рафе Рите, дочь сказала, что они знакомы, через
Санто-Наташу. А вот потому, что Раф похож на бывшего тестя дочери Гришу, мы Рафаэлло стали звать между собой Гришей. Для меня все более вырисовывалось, что финансы, материалы, техника, рабочая сила, документация, вся организация работ крутилась вокруг Гриши — потому он и назывался капо (а я сперва говорил капо, на французский манер, как и парле вместо парле «говорить»). А Санто был не бригадир — просто как все итальянцы рядовым работником. Он для меня был старшим, так как он мне платил деньги, потому что он меня нашел и привел сюда, и поэтому он с меня и имел, и ви- дать, неплохо имел. Поэтому они мог играть в автоматы и не всегда вовремя приходить на работу: а я, дурачок, работал и за себя, и за того парня. Санто был в Гришином кругу действий, работая на церкви и в Минербио на доме. Когда же он открыл свой объект в Болонье, где, надо понимать, он и финансировал, то и меня он забрал туда, как своего человека, как свою вещь. Чем больше я работал, тем больше понимал все эти скрытые пружины личностных отношений. Главное, я видел, что мы, иностранцы, все время руководились кем-либо из итальянцев, и каждый из нас получал половину их зарплаты. Если учесть, что у одного только Санто я уже второй, что до этого был брат Наташи, на котором он погрел руки, так как ходили слухи, что была
ссора у них из-за денег. Так вот на этом фоне пять-шесть мусульман, работавших на Гришу, дают ясное представление о том, сколь хорошо итальянцы подживались за наш счет. Картина очень интересная и любопытная: нами управляли, руководили, пасли нас не только Санты-Гриши, но и вся эта свора итальянцев-рабочих, наших коллег-работяг, а фактически наши пастухи, Гришины глаза и уши, Гришины сторожевые псы, и за это кроме своей зарплаты, они получали от
Гриши премиальные-пастушеские — опять за наш счет. И вот на таких новичках, как я, как Таир-Насэр, держится их благополучие, благополучие итальянцев, благополучие Западной Европы. Ведь большинство строителей — арабы, такие же бедные люди, как я, как многие мои соотечественники, которые от нищеты, ради куска хлеба, покидают свои семьи, своих детей и едут на чужбину, где им платят в два-три раза меньше, чем своим, объясняя это незнанием языка. Вранье! Это приличное объяснение нашей обдираловки, нашей эксплуатации, нашего рабского принуждения, нашего нового рабства, где рабовладелец не один и не явный, а коллектив рабовладельцев-итальянцев.
 

Языковой барьер, говорите? Я сам часто сталкивался с так называемым языковым барьером. Дело в том, что этот барьер действительно существует, и он довольно трудно преодолим, особенно в начальной стадии. У меня же с Санто было наоборот: вначале мы друг друга отлично понимали, я имею в виду понимание во время работы. Я сей феномен объясняю очень просто: вначале была работа каменщика, то есть моя, профессиональная, где я знаю, вижу, умею, понимаюс полуслова, с полунамека. Будь даже я глухонемым, я не работал бы хуже. Здесь незнание языка практически не ощущалось: все то же, что и у нас. Все названия материалов, инструментов и прочее, я либо заучивал по словарю заранее, либо спрашивал у товарищей. Они с удовольствием отвечали. Часто спрашивали, как это же по-русски. Кстати, больше любопытствовали насчет названия по-русски мусульмане, так как им самим приходилось проходить стадии познания итальянского, и объясняли произношение «итальяно» лучше всего они, особенно Насэр, за что я называл его своим маэстро, то есть учителем, чем он был весьма горд. У Таира, у того познание русского сводилось - с первых же слов, как называются мужской и женский половые органы, сам процесс соития и тому подобное. Пришлось объяснить и самому выслушать, что и как на «итальяно» и на арабском.
 

Некоторые итальянцы, особенно Сальвадор-миллионер, что финансировал с Гришей церковную пристройку, искренне удивлялись, почему я не могу говорить по-итальянски, как они. Хотя он сам только одно слово по-русски - «кирпич» - никак не мог
запомнить в течение месяца. Так вот, возвращаясь к проблеме языкового барьера, повторяю: он как таковой есть, это - бесспорно, но, но!.. Чем больше люди хотят понять друг друга - тем быстрее и лучше понимают. Мой разговор с этим мусульманином-работягой, что нашел мой словарь - тому подтверждение. И обратный пример - Санто.
Если же смотреть на познание итальянского с точки зрения работы, то самое лучше, когда прекрасно знаешь свое дело и свободно владеешь итальянским. Знание своей работы - выше знания иностранного: можно не знать иностранного, но быть прекрасным профессионалом, но не наоборот: знание иностранного еще ничуть основание назваться профессионалом. Короче, козырь профессионала выше козыря знатока иностранного языка. Хотя, конечно, где-то, в какие-то моменты незнание иностранного языка вредно сказывается и на работе, особенно, если это нечто - что-то новое.


Приведу пример, бывший лично со мной. Я уже ранее говорил, что тот маленький коллектив работяг, куда я попал, это подобие нашей шабайной строительной бригады южан в колхозах: умеют почти все и ничего по высшему разряду, то есть они не профессионалы а, по сути, любители: они берут упорством, старанием, но никак не высоким профессиональным умением, которое я всегда очень высоко ценил, потому что обладал им сам. Я терпеть не мог, когда делали, потом ломали и снова переделывали: лишь бы не стоять на месте, лишь бы двигаться, лишь бы создавать видимость работы. Я не терпел сам дурной работы и не позволял этого делать другим. У них же наше совковое, не подумавши — «давай, давай!». Главное - что-то делать. Так было и в тот день, когда на церкви мы остались вдвоем с Дзино — устанавливать бетонные подоконники в оконных проемах первого этажа: четыре — на южной стороне и пять - на восточной.
 

На втором этаже Дзино-Джузеппе-Таир еще вчера установили. Теперь на правах ведущего Дзино командует и сейчас. Я, конечно, слушаюсь. Ставим каждый подоконник по уровню. Потом, заметьте «тоспода» каменщики, прикладываем шнур и видим, что общий горизонт не выдержан: либо выше, либо ниже, либо направлением играет, то есть не в створе с одной линией. Снимаем. Снова пихаем эти шестидесяткилограммовые чушки на место, и опять не то. Опять снимаем и так полдня мучаемся, пыхтим, злимся. Я на него, что он не по уму делает, он на меня, что не знаю «итальяно». Иногда нужно было щебенку подложить, а руки и его, и мои заняты: держим уложенный подоконник. Он что-то мне говорит, то ли чтобы я бросил, то ли, наоборот, чтобы я держал, а он подложит. И не пойму его. Он злится, сердится, говорит, что я не знаю «итальяно». Я ему в
ответ, что он работает непрофессионально, то есть делает все через задницу, и все это в ругне и взаимном недовольстве. А раствору? Горы уходят: положим - сбрасываем, положим - сбрасываем. Перчатки намокли. Теперь уже голыми руками. Руки в растворе. Мучение, да и только! Еле-еле доработали до перерыва, чуть не подравшись друг с другом. Я вижу, что вопрос не только в том, что я итальянского не знаю, а в том, что он работу эту не знает, вот и чем суть.
 

К перерыву появился Гриша. Привез еще подоконники. Дзино стал что-то лопотать, обвиняя меня во всем. Я отошел, подкидывая песочек. Гриша послушал. Покивал головой. Через час привез Насэра, заменив им Дзино.
После перерыва дело у нас пошло с Насэром как по маслу. Я сперва все приготовил. Шнур на всю длину в первую очередь выставил идеально. Только шлепай. И за два часа мы без суеты, без натуги спокойненько уложили оставшиеся пять подоконников. Потом, позже, я не один раз сталкивался с тем, что они сперва делали, потом думали и переделывали. Это происходило вот почему: от непрофессионализма, от привычки, что за все у них думает начальство, а они должны неукоснительно все исполнять; они не должны останавливаться ни на секунду, даже чтобы подумать, даже чтобы измерить, проверить, так как это в понятиях работодателей, начальства, хозяев — потерянное время, потерянный доход, потерянная прибыль.
 

Я это уже проходил! Знаю, что на больших деньгах - иногда таковые у меня бывали в России, на шабашках - повторяю, на больших деньгах счет идет не сколько заработал, а сколько потерял, если простоял лишнюю минуту. Да, спешить надо, но знать когда: когда настроено все, отлажено, отработано, нет никакого «Каверзнева», а строительство - удивительнейшая страна, где могут выскакивать какие хочешь вопросы, решать которые можно иногда несколькими способами, которые нужно продумать, просчитать, чтобы выбрать наилучший. Именно из-за множества вариантов, что надо подумать, надо для этого потратить две-три минуты — они оправдаются потом. В своей практике, на шабашках, я иногда даже, бывало, присяду, подумаю.

«Че сидишь?» — спрашивает свояк. «Думаю», — отвечаю. «Хрен тут думать!» — и пошел мой свояк метать кирпичи. Через полчаса, стоп, уперся, оказывается — не так. Надо ломать. «A, мать, перемать!» — и пошел мой Гена все ломать-крушить и начинать все заново.
 

А вчера. Из серии анекдотов. Я убираю внизу на кьезе  по периметру. Джузеппе и Таир монтируют подоконники на втором этаже. Я перед уборкой завез им тачкой оставшиеся три подоконника, чтобы подать их на второй этаж. Подъемником не поднять, так как Насэр стоит на электроотбойном, а кабель один: или-или: или отбойным работать, или подъемником, чтобы на пупке не тягать наверх эти тяжеленные мраморные подоконники. Об этом я и сказал Таиру, тот
перевел Джузеппе, который тут же отреагировал на мое предложение. Он остановил работу отбойного, а Насэра и меня поставил на подъем подоконников. На второй этаж вручную(!) носить. Вот такой коленкор! Или перевод такой, или Джузеппе - «великий» организатор! И смех, и грех! «Ну что, схлопотал?» — спрашиваю язвительно сам себя. Пытался возмущаться, объяснять - бесполезно! Вывод инициатива наказуема. В прямом смысле. И сразу же, что и ощутил.
 

Спасибо Грише, забрал в Минербио на уборку. А там ой-ой-ой: во дворе частного дома убирать старую теплицу и всю рухлядь, и дрянь, и грязь, и обгаженные матрасы, и запыленную грязную посуду, мебель, доски, свитки старой пленки, кирпичи, ящики и прочую дрянь.
 

Мне кажется, Гриша специально меня ставка на эти грязные работы за мое умничанье в работе. Это, кажись, из сериала кладовщика на продуктовой базе, где я работал в молодости грузчиком, и тот с четырехклассным образованием, зная, что я студент вуза, с удовольствием ставил меня убирать дерьмо — в буквальном смысле слова: тогда довольство и блаженство отражалось на его лице. Черт с вами, думаю и, по словам поэта, как «вынес и эту дорогу железную, вынесу все, что Господь ни пошлет». И убираю, сортирую всю эту гадость. Потом по сортам гружу этот мусор на фордик, и отвозим на сортировочную базу на краю Минербио. Там огражденная территория с различными сортами отходов. На бетонированныхплощадках все отдельно: Отходы древесные, отходы керамической плитки и кирпича, отдельно трава, ветки, зелень; отдельно металлоотходы; отдельно старые стиральные машины, телевизоры и тому прочую дрянь. подобное. Очень умно при наличии отсутствия мусоросжигательных заводов. И нам бы это не грех перенять. Особенно при нашей сплошной загаженности городов, когда уже за мусором не видно домов - сплошная свалка.


Доказательством глупой спешки, почти идиотизма может служить пример работы в местечке Фуно, где мы делали железобетонный
забор. Сперва нужно было расчистить в земле канаву, затем точно установить железобетонные стаканы  на бетонную подготовку. Стаканы — килограмм по сто — ставили вручную. Потом ставили железобетонные стойки, временно закрепляя их клиньями. Но все это без точных промеров и учета запасов на зазоры. Отчего расстояние между стойками нарушалось и здесь начиналось самое смешное: надо сдвигать, центрировать эту «сладкую парочку»: железобетонный стакан и такую же стойку два метра высотой и общим весом полтора  центнера! Ужас. Детский сад, да и только. Если добавить сюда, что нет у этих горе-монтажников ни топора, ни лома, ни ножовки, а все голыми руками, на пупок, на Гришином нажиме - давай-давай, делай, любым путем — то поймете степень моего возмущения таким монтажом.
 

Следующий стакан я попытался сам поставить, видя их неумение, доказывая Грише, что надо расстояние между стойками увеличивать на два сантиметра, дать зазор, запас, чтобы панели забора четко входили в пазы стоек. Куда там, и слушать Гриша не стал, наорал на меня, чтобы молчали делал только то, что он приказывает делать! Хрен с тобой, думаю, делайте, мучайтесь, поглядим, что дальше выйдет. И Гриша-Рафаэлло, посоветовавшись со своими «монтажниками» Дзино и Джузеппе — отшил меня от этого дела: поставил на другую работу — сверлить в бетоне дыры для анкеров, крепящих арматуру, уже уложенных в опалубку под забор по другой линии, по уличной стороне. Дали мне мощную электродрель, типа нашего электроотбойного молотка. Джузеппе показал начало разметки и расстояние между дырами. Слава богу, они избавились от меня - слишком умного, а я — не вижу их порнуху. Удовлетворенный этим, я сам себе бормотал утешительные слова известного анекдота, где сержант умника-солдата вместо «люминия» послал выгружать чугун: «а кто будет умничать — пойдет выгружать чугун», - приговаривал я, занимаясь верчением дыр. Лежащий арматурный каркас с частыми поперечными связями и двусторонняя деревянная опалубка — очень усложняли мою работу: громадная дрель не везде хорошо вписывалась для сверления. А обороты весьма и весьма, и мощность большая. Пару раз так дернуло, крутануло, что едва удержал в руках, почувствовав, что из последних сил удерживаю кистями рук. Потом сообразил, что лучше вообще не держать в
кистях, а делать упор либо в опалубку, либо в арматуру – и легче, и безопаснее. А сам все время думаю об ихнем монтаже, сравнивая с тем, как у нас: тщательно подготовился - и один раз опустил, иногда чуть ломиком подправили баста - готово. Но у них же даже ломика нет! Озираюсь вокруг, где лежат остатки арматуры. Нашел. Метровой длины арматуру, приличной толщины. Оттащил им, совместив это с вопросом к Джузеппе, продолжать ли далее и како тем же расстоянием или с другим. Они, смотрю, все так же неумело, суетливо и бестолково ведут монтаж. Я продолжил свое дело, слов- но не вижу. Закончил уже часа в три после перерыва. Спрашиваю Гришу, что дальше. Делай жидкий раствор, говорит он, и заливай стойки в стаканах. Они к вечеру поставили все стаканы и стойки Я залил раствором. Пришлось на часик задержаться.
 

Гриша куда-то укатил, сказав Джузеппе, чтобы меня подвезли чтобы закончить в шесть. Они с Дзино уехали в Минербио. Мне же к автобусу на Ка-дэ-Фабри. И опоздали, все выдерживали время, ничего не оставалось, как ждать последний автобус до Болоньи, что в семь тридцать, проклиная и Гришу, и этих итальяшек: они все на своих машинах и уже дома, а я сиди еще здесь, как идиот, больше полутора часов, жди, вместо того, чтобы после тяжкой пахоты отдыхать, обмыться, поесть.
 

Здесь на остановке, где я сейчас стоял, на выезде из Ка-де-Фабри наблюдал такую картину: остановилась возле кафе иномарка, и дверцы, с водительского места едва выползла женщина полукалека лет сорока, у нее только одна рука целая — остальное все ни-ни: нога левая искривлена, правая почти недвижима. Передвигалась с помощь палочки. Я невольно заинтересовался, неужели это она вела машину. Точно, она, потому что вернулась, втиснулась за руль с огромным трудом, но  рванула и понеслась, как и все здесь, с огромной скоростью. Машина — это лицо европейца, как и сотовый. И он столь
употребителен, что мало того, что они, как мой Гриша, говорят в машине на скорости 150 км в час по извилистой загруженной дороге, но, мне кажется, они только таким способом и общаются между собой, может, даже и дома в семье, и в супружеской постели! От нечего делать, конечно же, зубрю по словарю итальянский: и то благо, Еле дождался семи тридцати; автобуса нет — я нервничаю. Только одна девушка на остановке ждет этот же автобус. Я спросил об автобусе, она что-то ответила. Я говорю, не понял, я русский. Она благожелательно улыбнулась, видя у меня словарь, нашла это слово по-итальянски — я прочел: тардaрэ — опаздывает. Слава богу, показался автобус. Почти пустой, как всегда,
В понедельник снова Фуно — забор. Но все собираемся в Ка-дэ- Фабри, у церкви. Здесь как бы наш штаб. Отсюда, как из центра, и управлять удобно: все объекты вокруг, в окрестности 10-15 км. Я, конечно, сказал Грише, как меня кинули — невольно, очевидно, но мне от этого не легче.


На нашем объекте, где мы делаем забор, видим, уже стоит экскаватор и наводит порядок. Подгребает ковшом, как рукой, весь мусорный хлам от линии забора. За каких-то полчаса он площадку вдоль забора на всю ширину двора очистил, вылизал, как не вылижут десяток хороших дворников. Я ему за чудесную ювелирную работу показал большой палец, он, экскаваторщик, просиял от похвалы. Попозже, когда он узнал, что я русский, он симпатизировал мне, как я ему: профессионалы всегда уважают друг друга. Меня он называл не как все в нашей бригаде руссо — русский, а Горбачьёв, перенося свои симпатии к этому великотрагическому человеку на меня, я не обижался. Чи так, то й так, хоть горшком назови, лишь бы в печку не сажали.
Пока экскаватор чистил, убирал площадку, Гриша Скомандовал начинать монтаж заборных панелей, что от угла с улицей. Панели железобетонные Гриша велит нам брать вдвоем с Насэром и подносить к месту монтажа. Я возразил было, указав на спину, что, мол, не весьма, может хряснуть. Давай - приказывает он, и вижу;
откажи — вы гонит, дохляки ему не нужны. Поднимаем, аж спины трещат, несем, куда ж денешься: у меня спина с хроническим остеохондрозом, и любая перегрузка может быть катастрофой, как тогда - пятнадцать лет назад, когда упал на костыли. Но, вижу, здесь на это не смотрят: нанялся — что продался: вышел работать - будь добр, делай то, что говорят. Да и Насэр — худой, туплый, правая рука с выпуклым после перелома — смотреть жутко — из последних сил жилится, пыхтит как муравейчик, но тащит. А они, итальянцы, стоят, ждут, смотрят: тоже мне великие спецы. В этот миг я понял бесповоротно: мы рабы у них, они надсмотрщики, и понял, что, ох, как правы они были, эти восставшие спартаковские рабы. Такие минуты копят в нас, рабах-Иноземцах, ненависть, И когда-то настанет этот предел, когда ненависть, гнев, злоба вырвется из нас
и хлестанет ударом по вас, господа итальянцы, господа европейцы, господа американцы!
 

А пока, чем больше нас давят и унижают как скотов, мы, сцепив зубы, будем выполнять вашу волю. И чем покорнее мы с виду, тем глубже и мощнее наша к вам ненависть!


Теперь началось самое смешное! Подошедшим экскаватором, преображенным в кран, начали монтировать, то есть всаживать между стоек панель — не лезет, батя, в стакан не лезет, как говаривал сын отцу в известном анекдоте. Я повторял это злорадное изречение, видя, что мои худшие опасения творчества этих великих монтажников сбываются. То на то и вышло, о чем я их, дураков, и предупреждал: не оставили запас по сантиметру с каждой стороны, и панели не входят. Они стали врубаться, мерить, суетиться, орать друг на друга, понимая, что я все вижу и понимаю, какой громадный ляпсус они совершили, не вняв в субботу моим разумным доводам. Теперь вся субботняя работа насмaрку, все надо
сдвигать, все переделывать, а, сдвигая каждый пролет на пару сантиметров, это сдвигать все больше и больше, и к концу забора, где-то на пятнадцатом пролете и бетонные основания сдвигать почти на полстакана, почти на полметра и грунт долбить заново. О-пу-петь! Не хотел бы я быть на месте Гриши и итальянцев-монтажников: они все аж посерели от такой перспективы. И все из-за собственной глупости, непрофессионализма: тут наше родное «давaй-давай» вылезло и скорчило свою омерзительную пакостную рожу!


После минутного злорадного удовлетворения, сменив гнев на милость, вижу: надо помогать им, ****ям! Пока они там ругались, я нашел рейку, обрезал ножом по размеру длины панели - по факту плюс два сантиметра на зазор. Принес и, показал, что, упирая в стоящую первую стойку, находим границу второй стойки. И там ставим и стаканы, и стойки. Сдвигаем, выправляем второй стакан со стойкой. Отмечаю рейкой третью «сладкую парочку» — стакан со стойкой. Сдвигаем через пупок и эту пару. А Гриша сам уже включился в монтаж панелей экскаватором и уже заканчивает с Насэром монтаж панелей первого пролета. А подносят уже итальянцы Джузеппе и Таир-марокканец, тут уже не до ранжира, уже нет того, что они — мы: все мы сейчасв одном порыве, в одном положении — исправить ошибку, закрыть
прореху в работе. Эта общая оплошность сплотила всех, объединила, воодушевила. Пошло второе дыхание. Мы не скисли, а напротив, воспряли. Ушли в сторону личные обиды и недовольство: упоение трудом, тем, что, несмотря на тяжкий удар по психике — мы устояли, выдержали этот удар и сами пошли ломить работу, преодолевая все трудное и тяжелое с легкостью и упоением.
 

Гриша, стоя наверху смонтированной панели, держась еле-еле, как жид на гамне, что-то мне говорит, рядом стоящему, я не пойму, он орет: кордо, кордо, и рукой душит себе шею. А, врубился я, просит отцепить монтажную веревку. Я, дурашливо подыграв ему, показываю, что понял, понял: капито, капит, удушая свое горло и высунув язык. Дружный, облегчающий взрыв хохота окончательно разряжает обстановку: все мы — работяги, труженики, братья, всем нам не просто достается этот кусок хлеба. Все смеются, как Гриша учил меня итальянскому — просто и доходчиво.
 

Дело наладилось. Гриша помчался за панелями своим работягой фордиком. Эти черти полосатые врубились, что я бычу, волоку и по монтажной части, стали с доверием относиться к моему слову. И главное, что я не полез в пузырь, не стал спорить, а доходчиво с этой рейкой показал их ошибку и как ее исправить. Джузеппе, размечавший в субботу расстояние между стойками, сознавая, что он больше всех причастен к ошибке, рвал и метал в буквальном смысле слова, особенно под конец забора, где сдвижка самая большая, и он, где мастерком, где прямо пальцами, выковыривал грунт, выгребал его, исцарапывая руки в кровь; до слез его, дурня, жалко и смешно. В своем экстазе исправить скорее ошибку он носил с Насором недостающие плиты и увлекся до того, что, когда Гриша подве плиты, он пытался с того конца забора носить на этот, куда Гриша уже подвез. Я его остановил,  показав, что не надо это делать. Он вылупил глаза - не врубился. И только когда Гриша, поняв смысл моих слов, подошел к нему, взял за руку и, удерживая так, сказал аспетто (то есть, подожди) и показал указательным пальцем, воля кругами перед его носом мол, ты, парень, уже закружился — он, словно очнувшись, посмотрел осмысленно и сам сокрушенно покачал головой — мол, зарапортовался; опять заржали, заигокали. Барьер напряженности был снят, и теперь уже все трудности преодолевались играючи: легко и весело.


Вчерашний кризис дал толчок ко многим размышлениями, слава Богу, оградил от слов и действий глупых и поспешных. Уметь держать себя в руках в момент, когда не можешь молчать - это сила характера. Ельцин Б. Н. умел это при всех его огромных ошибках и недостатках. Он сделал главное: разрешил свободу слова и свободу торговли - а это самое важное, что он сотворили не отменил, несмотря на то, что его критиковали и друзья, и враги.