Серёжа

– С Довлатовым я познакомился непростительно поздно, в 1996-м, когда за две недели прочёл его четырёхтомник с митьковскими иллюстрациями. «Зону» я читал с отвращением, и даже блистательный юмор «Кремлёвских звёзд» не спасал от желания закрыть цикл и не возвращаться к нему никогда. Потом («Компромисс», «Чемодан», «Наши») стало намного легче: полное ощущение, что я вместе с автором отмотал два года в армии, вернувшись из одного бессмысленного бытия в другое, но более гуманное. С тех пор он стал для меня Серёжей.

– Строго говоря, он и не писатель, если понимать под этим замысел, масштаб, десяток сюжетных линий, непредсказуемый финал и жажду сообщить нечто сокровенное потомкам. Его книги более похожи на сборник очерков с виртуозным языком журналистики и вольными отступлениями от реальности, уместность которых он ощущал не хуже, чем блюзмен все октавы и тонкости интонации.

– Ничто не предвещало долгожительства книг Довлатова – они должны были забыться уже к началу нулевых, да и всплеск популярности 90-х легко объяснялся тотальным запретом предыдущих десятилетий. Случилось, тем не менее, так, что рассказчик и фельетонист, не претендующий на глас эпохи и тщательно избегающий любой формы моралистики, уцелел в Истории, чего не скажешь о многих его современниках.

– Потому что Серёжа явил жизнью единственную заповедь – совершенствуй то, что тебе дано, не изображай из себя того, кем ты не являешься и никогда не проживай чужих жизней – ни ради высокой цели, ни ради искусства. Эта предельная адекватность сотворила невозможное: сам того не желая, Довлатов заслонил голоса многих из тех, кто, подстраиваясь под эпохи, пытался не разговаривать с читателем, а глобалить, вещать и предрекать, помещая себя в эпицентр актуальных тем. (Полагаю, глубоко искренняя неприязнь Быкова к Довлатову теперь становится более понятной).

– И всё же, повторюсь, я сам прогнозировал его забвение к началу нулевых – в эпоху нефтегазовой иглы и крошек с барского стола в виде кредитов и путёвок в Турцию рефлексиям Довлатова, как и всей проблематике советской эпохи, я попросту не видел места в умах соотечественников. Но и сейчас, в пошлом 2021-м, посмотрите сколько стоят книги Довлатова в сравнении с иными – и есть ли они в наличии на том же Озоне.

– Много позже, уже к началу 10-х, Серёжа явил мне ещё одну истину: литература ничего не провозглашает и не определяет, а дар предвидения, который лучше именовать зрением, дан единицам. Более того (совершенно невыносимая мысль для литераторов!) – всё подлинное и настоящее наиболее чуткие безошибочно узнают и без помощи книг с лекциями искусствоведов. И если попытаться вложить в его уста хоть какую-то мораль, он бы мог произнести о том, что трезвая оценка себя и своего места в литераторстве способствует тому, что люди именуют «чудом». – Попробуйте – грустновато-тепло произносит Серёжа, растворяясь в своём последнем пристанище, русском Нью-Йорке.


***


ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА

Это письмо дошло чудом. Его вывезла из Союза одна поразительная француженка. Дай ей Бог удачи!..

Из Союза француженка нелегально вывозит рукописи. Туда доставляет готовые книги. Иногда по двадцать, тридцать штук. Как-то раз в ленинградском аэропорту она не могла подняться с дивана....

А мы ещё ругаем западную интеллигенцию...

Вот это письмо. Я пропускаю несколько абзацев, личного характера. И дальше:

«... Теперь два слова о газете. Выглядит она симпатично — живая, яркая, талантливая. Есть в ней щегольство, конечно, — юмор и так далее. В общем, много есть хорошего.

Я же хочу сказать о том, чего нет. И чего газете, по-моему, решительно не хватает.

Ей не хватает твоего прошлого. Твоего и нашего прошлого. Нашего смеха и ужаса, терпения и безнадёжности...

Твоя эмиграция — не частное дело. Иначе ты не писатель, а квартиросъёмщик. И несущественно — где, в Америке, в Японии, в Ростове.

Ты вырвался, чтобы рассказать о нас и о своём прошлом. Всё остальное мелко и несущественно. Всё остальное лишь унижает достоинство писателя! Хотя растут, возможно, шансы на успех.

Ты ехал не за джинсами и не за подержанным автомобилем. Ты ехал — рассказать. Так помни же о нас...

Говорят, вы стали американцами. Говорят, решаете серьёзные проблемы. Например, какой автомобиль потребляет меньше бензина.

Мы смеёмся над этими разговорами. Смеёмся и не верим. Всё это так, игра, притворство. Да какие вы американцы?! Кто? Бродский, о котором мы только и говорим?

Ты, которого вспоминают у пивных ларьков от Разъезжей до Чайковского и от Старо-Невского до Штаба? Смешнее этого трудно что-нибудь придумать...

Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы... Тебя окружает прошлое. То есть — мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки.

Ещё раз говорю — помни о нас. Нас много, и мы живы. Нас убивают, а мы живём и пишем стихи.

В этом кошмаре, в этом аду, мы узнаём друг друга не по именам. Как — это наше дело!..»