Глава IV. Право имею

Пешеходный переход на Avenida da Liberdade  не очень большой, но идти там надо быстро, иначе не успеешь. И люди торопятся, чтобы не создавать проблем на дороге.
Мы стоим с Катериной, ожидая, когда загорится зелёный. С нами вместе стоят ещё две девушки, старик и молодой человек с последствиями ДЦП. Его стопы завёрнуты внутрь, одно плечо сильно ниже другого, и, когда он идёт, ему приходится прикладывать усилия, чтобы двигать своё тело, отчего руки его взлетают неестественно высоко и падают безвольными вичками. Никто не обращает на него внимания, потому что здесь это просто не принято. Человек как человек, что ж в нём особенного?
Наконец-то загорается зелёный. Где-то посередине пути Катерина останавливается прямо посреди дороги и оглядывается. Молодой человек, не справившись с управлением собственного тела, упал и лежит на дороге, пытаясь подняться. Катерина подходит к нему и помогает ему встать. Ни слова благодарности в ответ, он идёт дальше. Мы тоже. Ещё два шага, и молодой человек, слишком уж торопясь догнать остальных пешеходов, запинается одной ногой за другую и снова падает. Катерина снова даёт ему руку, чтобы помочь подняться. Он хватает её руку грубо, как палку, встаёт и пытается идти. И падет опять. Теперь уже на помощь подбегаю и я. Загорается красный свет, надо уже заканчивать переход, но мы не можем оставить полубеспомощного человека. Машины стоят, вежливо ожидая, когда мы уберёмся с дороги. Но молодой человек не хочет принимать нашу помощь. Он отталкивает наши руки и что-то грубо говорит по-португальски. Я понимаю, что это ругательства. Катерина понимает всё, но продолжает стоять, потому что человечность не позволяет ей просто так взять и уйти. Так мы и стоим с двух сторон, протягивая руки человеку, который помощи нашей совсем не желает. Раз за разом он пытается встать на ноги, но деформированные стопы не позволяют ему это сделать, и он, взмахивая руками, как опалёнными крыльями, падает обратно на асфальт. Катерина пытается взять его за руку, но он начинает бить её по рукам, громко ругаясь. Машины стоят. Люди тоже стоят, не делая попыток подойти и помочь. Наконец кто-то в задних рядах начинает сигналить. Другие машины подхватывают этот нервный звук, оставаться на дороге становится опасно. Тогда Катерина, схватив дэцэпэшника обеими руками – за руку и за шкварник, тянет его изо всех сил вверх и ставит на ноги. Убедившись, что теперь-то уже он стоит на ногах крепко, она с нетерпеливой злобой заканчивает переходить дорогу. Я бегу за ней.
– Что не так с этим человеком? – я всё ещё напугана произошедшим. Большая дорога – не место для выяснения отношений. – Почему он не давал нам помочь ему?
– Потому что здесь это не принято. Это мы, русские, считаем таких людей людьми с ограниченными возможностями, людьми, которые требуют нашей постоянной помощи. Здесь на это неприлично обращать внимание. Другое дело, упади я на дороге, например, будучи на каблуках, я была бы рада любой помощи.
– Так да! – отзываюсь я. – На днях одна старушка, шедшая впереди меня, ступила в выбоину в асфальте и упала на колени, так пол-улицы, наверное, прибежало людей убедиться, что с ней всё нормально. И что-то я не заметила тогда, что она чем-то недовольна была или раздражена. Напротив, благодарила всех за внимательное к ней отношение.
– Эх, старость – это совсем другое. Все мы будем старыми, и все будем нуждаться в помощи. Слава богу, что хотя бы это люди понимают. А вот инвалидами будут не все, поэтому и такое особое отношение, причём не у нас к ним, а у них у нам. То, что произошло сейчас на дороге, с моей стороны, по мнению дэцэпэшника, вообще было дискриминацией. Я должна была, как и все португальцы, пройти мимо, не остановившись, тем самым не отметив ущербность этого человека. Но я не могла… Для него же это было как оскорбление: я напомнила ему, что он не такой, как все, что он не может справиться с элементарной жизненной задачей – встать на ноги и перейти дорогу. Да, это справедливо, наверное… Но очень жестоко иногда. А нет хуже, чем справедливость без милосердия… Мне тяжело видеть такое. Эти люди… Пытаясь быть более самостоятельными, чем они есть, они обрекают себя на одинокое и неутешное существование. Человеку нужен другой человек, иногда даже пусть и на короткое время, но нужен. И никуда от этого не деться. Конечно, они организовывают всякого рода сообщества, чтобы проводить время, чем-нибудь занимаясь, но они хотят заниматься этим, как мы – полноценно, а не со многими ограничениями. Здесь не избежать противостояния никогда, как ни посмотри. Это палка о двух концах: так нехорошо, и так плохо. Самое интересное, что ситуация иногда выкручивается до такой степени неестественно, как, например, сегодня, что начинаешь чувствовать себя моральным уродом, подставляющим всё человечество. А ведь любой из нас, обычных людей, валяясь на проезжей части, не то чтобы согласился принять помощь, просил бы о ней!
– Получается, что мы должны были пройти мимо упавшего человека и сделать вид, что всё нормально?
– Нет, мы должны были пройти мимо не упавшего человека, а упавшего человека с ограниченными возможностями, потому что мимо упавшего человека проходить мимо нельзя, ему надо помочь, ведь мы с ним существуем на равных условиях и поэтому не можем оскорбить его своей помощью. А этого можем.
– То есть получается, что, когда человеку нужна помощь, мы должны помочь, а когда ему нужна-нужна помощь, то нет.
– Именно так.
– Чушь какая-то…
– Это не чушь, это человеческое мышление. Каждый человек, желая показать всем свою уникальность, старается при этом быть похожим на всех, потому что он должен, чтобы остаться в обществе, быть принят им как «свой» и равный всем.
Да, это я понимала хорошо.
– Потешно…
– Коллизия личности как раз зачастую и заключается в том, что человек, пытаясь балансировать между «я» для себя и «я» для всех, не может найти такую позицию, которая бы его устраивала, и болтается из стороны в сторону, словно флюгель на ветру: «О, я такой уникальный! Но почему меня никто не понимает?» и «Я могу вписаться в любую тусовку. Разве я такой же серый, как и они все?» Слишком большая оригинальность приводит к одиночеству, слишком неодинокий человек становится массовым.
Катерина достаёт из сумки влажную салфетку и начинает нервно вытираю ею руки.
– А вообще на самом деле всё намного серьёзнее. Не знаю, имею ли я чисто человеческое право говорить об этом. Но я считаю, что современное человечество настолько больно, что ему просто необходимо уже что-то делать с собой. Мы встали на дорогу сознательного саморазрушения, и теперь у нас только два пути – развивать медицину или перестать размножаться. Я не говорю про экологию, стрессы и неправильное питание – всё это существует уже очень и очень давно. Я говорю прежде всего о том, что за время своей истории человечество – так или иначе – накопило очень, очень много ошибок в своём генетическом коде. Огромное количество детей рождается с заложенными в них генетическими заболеваниями.
Мы идём по улице Свободы. Мимо пролетают автомобили и велосипедисты, которых, в общем-то, в центре Лиссабона всегда бывает не много.
– Вот понимаете, не страшно, когда человек сам виноват в своих недомоганиях. Он контролёр своей жизни. Пьёшь – получай цирроз печени. Куришь – рак лёгких. Принимаешь наркотики – и то, и другое, если доживёшь, конечно, до всего этого. Страшно, когда человек получает всё это с набором хромосом, доставшихся ему от отца и от матери. О многих заболеваниях, которые могут поразить ребёнка, родители зачастую даже и не знают. Например, диабет и алкоголизм передаются через поколение, если же у предков уже был диабет, то каждое четвёртое поколение может страдать шизофренией. Безусловно, это не диагноз. Совсем не обязательно, что именно так всё и будет: что-то в жизни человек всё-таки может если не контролировать, то корректировать. Имея родственников-диабетиков, можно внимательно относиться к своему питанию и образу жизни. Но и это не даёт стопроцентной гарантии здоровой и полноценной жизни.
Наконец мы доходим до Boutique «Pinko». Но настроение у меня неисправимо испорчено. «Как, оказывается, – думаю я, – гадко быть отвергнутым, когда ты предлагаешь помощь. И как важно всё-таки быть принятым». Я замедляю шаг, потому что не настроена делать покупки. Меня бесит человеческая неблагодарность. Хорошо, не хочешь ты, чтобы тебе помогали, скажи человеку об этом, мол, не нуждаюсь, спасибо, конечно, но сам справлюсь. Но не бить же по рукам! Я опять вспомнила, как дэцэпэшник хлестал своими вичками по рукам Катерины.
Катерина тоже идёт медленно, она погружена в свои размышления, и это, видимо, отодвигает её от той конкретной, частной ситуации, которая произошла пятнадцать минут назад.
– Я знаю несколько семей, а слышала я о гораздо больших случаях, когда женщина и мужчина, родив первого ребёнка больным, решались родить второго и рожали, правда, тоже больным. Одна семья жила недалеко от нас, в соседнем дворе. Приличные люди, обычная молодая семейная пара, и вдруг у них рождается ребёнок с сильным физиологическим уродством. Больницы, анализы, снова больницы. Им даже предлагают сдать ребёнка в детдом. Естественно, они отказываются. И снова больницы, анализы… Жена не работает, ни на минуту не может отойти от сына, муж работает на трёх работах. Казалось бы, надо ли ещё детей? А надо. Через семь лет у них появляется девочка с синдромом Дауна. Ещё у двух пар первые сыновья страдали аутизмом, вторые тоже… И это ведь только те, кого лично знаю я. А сколько их таких? И ладно бы алкоголики какие-нибудь, наркоманы, рожающие как попало и от кого придётся. А ведь всё обычные люди. Я спросила один раз, почему они с мужем решились на второго ребёнка. И знаете, что она мне ответила? Дочку хотели. Вот это я уже называю верхом эгоизма. Допустим, в первом случае они не могли предположить, что так получится, но во втором… Можно было хотя бы задуматься о том, что и со вторым ребёнком может быть что-то не так – и остановиться. Не обрекать его на мучения. Я даже не затрагиваю социальный вопрос. Сидеть с ребёнком, отказаться от полноценной жизни, всю жизнь тратить деньги на лечение или поддержание жизни ребёнка – это, безусловно, серьёзная проблема. Я прежде всего говорю о том, что чувствует и переживает сам ребёнок: он-то ни в чём не виноват.
Мы заходим в бутик. В помещении тихо, прохладно и пусто. Продавщицы, тонкие и прямые, словно заточенные карандаши, стоят молча у кассы. Одна тенью следует за нами на случай, если нам что-нибудь приглянется. Благо, она не понимает по-русски.
– Будущие родители, заводя ребёнка, об этом совершенно не думают, – Катерина идёт вдоль полок с сумками, иногда берёт какую-нибудь сумку в руки, чтобы прикинуть, как она будет смотреться на ней, ставит обратно. На фоне наших с ней разговоров вся эта роскошь и разглядывание товаров выглядят кощунственно, но куда кощунственнее этого то, что происходит в современном мире. – Они поглощены сиюминутной социальной идеей – родить. А что они передадут своему ребёнку – они совершенно не задумываются. Конечно, так было всегда, но не всегда было столько переданных заболеваний. Может быть, и сами родители не виноваты: они тоже получили свой изменённый код от родителей, страдавших каким-то болезнями. А те – от своих. Но поражает объём накопленных человечеством системных ошибок. Программисты в случае глобальной системной ошибки перезапускают систему, сбрасывая все настройки. Можно ли то же самое сделать с человечеством? Можно ли у всего человечества сбросить генетические настройки до «заводских», до тех нулевых показателей, которые были у Адама и Евы, когда их создал Бог?
Одна сумка ей очень понравилась. Она отдаёт её девушке, следующей по пятам за нами:
– Eu compro esta mala .
–  Bom. Vou coloc;-lo nas bilheterias , – говорит та и удаляется с сумкой в руках.
Мы продолжаем идти по салону, переходим к одежде. Я ловлю себя на том, что мне хочется молчать. Пусть Катерина говорит.
– Странно… Слова «человечество» и «человечность» имеют один корень, но они не связаны взаимообусловленностью. Человечество вообще далеко от человечности. Оно, даже пытаясь быть человечным, эгоистично и жестоко. Безусловно, это определено самой структурой мира: невозможно всех людей чем-то одним сделать счастливыми. И, зная это, может быть, даже и не стоит пробовать.
Расплатившись за покупки, с пакетами в руках мы выходим в городской зной. Если бы не постоянный ветерок с Тежу, жить здесь было бы трудно.
– Конечно же, все наслышаны о жестоких, с нашей точки зрения, нравах Спарты, когда слабых, больных и увечных детей сбрасывали со скалы в пропасть. Любая современная мать вздрагивает, читая это: для неё её ребенок – красивый ли он и здоровый, или больной и уродливый – самое дорогое существо на свете. Так организована природа материнского сердца. Что угодно, только бы он жил. Вот только самого ребёнка никто не спросил. Что чувствуют эти люди, с рождения находящиеся в колясках, слепые, глухие, не могущие самостоятельно передвигаться, постоянно требующие внимания и заботы, лишённые возможности жить автономно – просто хотя бы не зависеть от других людей в вопросах выживания. Как могут они себе позволить полюбить? Создать семью? Родить ребёнка? Конечно, сейчас это очень распространено. И ведь рожают. Не хватает, видимо, своего жизненного примера. В других культурах тоже были подобные примеры избавления социума от отягощающих его социальных элементов. В Китае, например, старые люди, достигшие определённого состояния физического изнеможения, уходили в лес умирать в одиночестве. И это было гуманно с их стороны по отношению к их детям, всеми силами пытавшимся прокормить свои семьи. Гуманности нельзя научить, невозможно людей принудить поступать гуманно. Гуманность, человечность, сострадание, сопереживание – всё это рождается внутри и граничит с жертвенностью. Но не с той, когда ты готов терпеть унижения и оскорбления, а с той, когда ты готов отказаться от своего тела, сохраняя при этом душу. Может быть, некоторые люди правильно делают, не заводят семьи и не рожают. Есть ведь у каждого что-то такое внутри, к чему он должен прислушиваться. Кажется, люди называют это интуицией. Мы разучились это делать из-за помех, которые создаёт общество, из-за морали и навязанных нам стереотипов, из-за тотального господства закона.
Мы снова переходим улицу Свободы и оказываемся на той стороне, где гостеприимно прильнули к историческим зданиям многочисленные кафе.
– Нам кажется, что человечество становится старше и взрослее. А я так не думаю. Мне кажется, что человечество становится инфантильным ребёнком, не способным принимать решения и нести ответственность за свои поступки. У ребёнка ведь всё очень просто: делай, как говорит мама, и всё будет хорошо, а если сделал по-другому, ты будешь наказан. Или тебе будет больно, и ты будешь плакать. Так и с современными людьми: следуй закону, не задумываясь, будь законопослушным гражданином, и всё будет хорошо. Закон определяет наше социально бытие. У человека не стоит внутреннего вопроса: почему нельзя убивать? А действительно: почему? Потому что это противоречит закону? Нет. Ответ ведь не кроется в законе, ответ кроется в самом человеке. Тот, для кого убийство неприемлемо само по себе, тот убивать и не будет. А для кого убийство – ничего не значащая вещь, будет убивать, несмотря на закон. Так что закон имеет только внешнюю силу ограничения. Самая сильная сторона находится в душе человека: я не убиваю, потому что для меня это неприемлемо. Это не связано с «не хочу» или «не могу». Даже те, кто не хочет и не может, на войне убивают. Хотя мы знаем случай, когда врач, оказавшийся на фронте, отказался идти на передовую и убивать, объясняя это тем, что он учился сохранять людям жизни, а не лишать их этого. Это было внутреннее убеждение, достойное уважения.
Расположившись за столиком на улице, мы заказываем десерт и свежевыжатый сок. Мы никуда не торопимся, в то время как жизнь катится куда-то с невообразимой человеческому мышлению скоростью.
– Мы привыкаем жить в законе, и мы не задумываемся, что всё это переносится в частную и личную жизнь. Следовать морали, заложенной в обществе – безусловно, кому-то это и надо. Но многим ли? Мне кажется, что мы с самого начала недооцениваем человека. Ещё маленьким, он чутко улавливает всё, что происходит в мире, и очень быстро становится бесчувственным, пытаясь безотчётно сохранить своё личное пространство, потому что общество вторгается во всё: что делать, как делать, как поступать в той или иной ситуации, на ком жениться, с кем спать, как спать и прочее. Этим мне нравится литература. Она никому ничего не навязывает, она только показывает, как может быть, если… Человек с развитым мышлением, привыкший и склонный к анализу, не будет видеть в этом инструкцию к применению свое жизни, он, примеряя это на себя, будет, сопереживая герою, чувствуя его боль, то самое, нужное по жизни конкретно ему, чтобы выполнить своё, прежде всего, жизненное предназначение.
Официантка приносит нам сок, ставит на столик какие-то жёлтые сладости.
– Деньги изменили многое. Они позволили нам покупать жизни. Да, именно так. Это происходит не за деньги, а благодаря деньгам. Например, как может рассуждать мать: у меня есть деньги содержать больного ребёнка, поэтому не трогайте меня, я всё буду делать сама. То же самое со стариками. Некоторые уж и жить не хотят, а их практически принуждают к этому. Старые люди рассказывали мне, что наступает момент, когда смерть становится желанной. Не остаётся сил, чтобы жить, приходит полное равнодушие к жизни, ничто не интересует, не трогает. Тело устаёт жить, и душа это чувствует, потому что она не принадлежит телу. Человечество так и не смогло до конца понять, что жизнь, безусловно, самая важная ценность, но смерть – ценность не менее важная. Вечный человек всегда будет хотеть своей смерти как возвращения домой. Лишите человека этой возможности, и он перестанет быть человеком, потому что в этом и заключается суть его жизни – вернуться. Ещё когда-то давно я прочитала стихотворение, которое заканчивалось следующими строками: «Рухнут замки, разрушатся стены. После жизни, ища перемены, мы пойдём, миновав ипостаси, из гостей да к себе восвояси». Именно: восвояси. И стоит ли вообще декларировать вечную жизнь, когда люди не знают, что делать-то с этой, конечной? Кому-то ведь жизнь мала, как китайская туфелька, а кому-то велика, как отцовская обувь.
Мимо нас проходят люди – спешащие и неторопливые. Все они живут какою-то жизнью – так или иначе. И все обменивают минуты своей жизни, тикающие по невидимому счётчику вселенной, на что-то – важное или нет.
Я всегда удивлялась глупости вопроса: «Чем вы занимаетесь в свободное время?» Что значит – свободное время? Это когда ты не спишь, не готовишь и не ешь, не работаешь, не занимаешься тем, что тебе нравится? А разве бывает такое время? Не проще ли спросить: «Чем ты увлекаешься?» Это намного более точно звучит. А так… У меня никогда не было свободного времени. А те, у кого оно есть, видимо, занимаются дурью, потому что только она имеет неопределённо-обобщённый смысл ничегонеделания. Я же сейчас в то время, когда ничем не занята, страдаю от того, что ничем не занята. По сути, тоже дурью. Вот так…
– Мы дали им право жить, но мы не дали им право жить полноценной жизнью. Как ни смотри, но для нас они всё равно остаются «инакими». Мы не можем принять мышление человека другой культуры – точно такого же внешне, как мы: с двумя руками, ногами. Как мы можем принять мышление человека, который отличается от нас даже физически. «Иной» человек в нашем животном понимании – а его никто не отменял – это чужак, вполне, может быть, даже опасный. И это касается всего, абсолютно всего. Наш страх доходит до отторжения и ненависти к таким людям. И это касается не только людей с ограниченными возможностями, это касается всех, кто в той или иной степени не похож на большинство. Быть полноценным – это уже в какой-то степени быть красивым, быть привлекательным для людей, поэтому и формируется взаимная ненависть тех, кто считает себя нормальным, и тех, кто по меркам социума до нормальности не дотягивает. Это озлобляет людей. Хотя… Я помню, когда я я училась в университете, у нас был курс культурологии. В нашей группе преподавал мужчина, а у другой группы в потоке практики вела очень толстая женщина. Действительно толстая. И вот однажды мы стояли в блоке, поделённом на три небольших аудитории, и ждали преподавателей. Женщина пришла к своей группе первой и начала пару. Мы же продолжали стоять в ожидании. Дверь почему-то осталась открытой, и мы могли достаточно хорошо слышать всё, что происходило на занятии у соседней группы. И вот что мы услышали от преподавателя: «Люди восхищаются красотой, но в глубине души они, будучи обыкновенными, принимают её как что-то чужое и странное, непонятное. Это непонимание порождает страх, а страх порождает ненависть». Так что и красота может выступать своего рода уродством.
Всё в мире относительно – избитая фраза. Осталось только выяснить, относительно чего, потому что, если оно относительно чего-то, то это значит, что к чему-то оно всё-таки имеет отношение. Относительно нашего непонимания жизни? Нашей какой-то беспробудной общечеловеческой глупости тратить время ни на что и жить вхолостую? Или, может быть, оправдания за своё чисто человеческое несовершенство?
Мы расплачиваемся и уходим, втекаем в общий поток людей, курсирующий по городу.
– Я не призываю ни к чему, я просто рассуждаю. У меня у самой нет готового ответа на вопрос, что делать с такими людьми и человечеством в целом. И никогда, наверное, не будет. Человечество, что бы оно ни делало сейчас, не сможет разрешить эту проблему. Оно должно достигнуть какой-то глобальной катастрофы, и тогда всё разрешится само собой.
– Какой, например?
–  Не знаю, очередного потопа, когда останется «каждой твари по паре», и тогда система перезапустится, и всё начнётся с нуля. Всё это так или иначе возвращает нас к природе человека быть смертным. Самоубийство не перестаёт быть убийством в любом случае. Но мы, дав человеку право жизни, лишили его права смерти. Я не говорю о том, что надо поощрять самоубийство – безусловно, нет. Я лишь говорю о том, что надо учить других и самому учиться понимать ценность данной нам жизни. Но мы так боимся смерти, что начинаем бояться жизни. Мы уверены, что жизнь обязана состояться, и требуем от неё всего и очень много, чтобы насытиться им, наесться им до отвала, до отрыжки. Мы хотим быть успешными, богатыми, востребованными. Мы перестаём жить ради того, чтобы жить. Мы вообще перестаём жить. Конечно, речь не идёт о том, чтобы всё бросить и только наслаждаться жизнью. Работа – это ведь тоже наслаждение. Но мы упираемся во что-то одно: семья – значит, только семья, бросить работу, посвятить себя дому и детям, а потому остаться в одиночестве и не понимать, как такое могло произойти; карьера – значит, только карьера, ни детей, ни нормальных личных отношений, ничего. Всё это приводит к тому, что люди зацикливаются на чём-то одном и, самое главное, зацикливают на этом других. Все эти взбалмошные мамочки, носящиеся со своими детьми и не дающие им отдохнуть от себя, таскающие их по всевозможным кружкам, ни на минуту не отходящие от своих отпрысков, доводящие детей до психических обмороков, когда психика ребёнка не выдерживает и отключается, – они создают общества, чаты, группы в соцсетях, не давая ни себе, ни другим мамашам, ни собственным детям выбраться из этой социальной ловушки. Или люди, посвятившие свою жизнь карьере. Здесь вообще невозможно остановиться, потому что социальная жить всё время поставляет новые запросы и требования. И вот человек пашет, пашет, и заставляет других пахать точно так же. А другой, может, на это не способен. Или у него семья и вместо квартальных отчётов в выходные от хочет барбекю во дворе. Мы слишком много хотим от жизни и требуем у неё для себя привилегий, и считаем, что другие обязаны делать всё возможное и невозможное, чтобы мы этого достигли. Но ведь и другие люди думают точно так же. А жизнь не может всем дать привилегии, все не могут быть дэвидами бэкхемами или анджелинами джоли. Кто-то должен сидеть на кассе в соседнем супермаркете, кто-то работать в школе. А есть и такие, кто почту разносит и мусор за других убирает.
Я иду, слушаю Катерину и думаю о том, что ни одна человеческая жизнь не может быть прямолинейна. Она всегда состоит из каких-то изгибов и вывихов, которые то и дело возвращают нас к прошлому и заставляют нас по-иному это прошлое осмысливать.
– Мы вообще склонны подменять категории. Ведь жалость – это не сострадание, не сочувствие, и тем более уж не жертвенность. Жалость – снисхождение. Жалость всегда груба.
«Жизнь, – думаю я, – это, слава богу, не всегда события. Иногда это рутина, повторяющиеся движения нашего тела и мозга. Жизнь – это наши в том числе о ней разговоры, наше её восприятие. И как хорошо, что иногда она может быть очень бессобытийной».
– Конечно, многие могут сказать, что на всё воля божья. Но не надо всё сваливать на бога. Просто ведь так жить, обвиняя во всём его, – удобно. А что с нас, убогих взять, если мы даже религии под себя подгоняем. А всё потому, что люди понимают бога подобным себе, персонализируют его, приписывая ему то, что характеризует их. А ведь что мы знаем о боге? Ничего. Мы даже не знаем, существует ли он. Да и незачем нам это знать. Если человек говорит мне, что он знает, что бог существует, я отхожу от него. Для меня он безбожник. Или ты веришь в бога, или нет. На то она и вера, чтобы верить, а не искать доказательства. Впрочем, этим грешна и церковь. Я ещё в своё время была поражена, когда узнала, что один из вдохновителей католической церкви – Фома Аквинский – выдвинул пять доказательств существования бога. А надо ли? Нужны ли нам эти доказательства? Ведь в этом и весь смысл человека – ничего не знать здесь. И идти какой-то дорогой. Я не прошу вас со мной соглашаться, мне это не нужно. Я не пытаюсь никого убедить, не дай бог. Бог един, но у каждого он свой. И поэтому люди никогда не будут согласны друг с другом.
Мы видим, как на углу дома собачатся две соседки. Что ж… И такое бывает тоже…
– И вообще, я смотрю на людей и не перестаю удивляться, что это за посты такие постоянные в соцсетях о всяких кошечках и собачках, которым надо помочь. Не кажется ли вам, что пришло время людям помогать? Последний раз, когда я была в России, со мной не случай даже приключился, а так, но я долго потом отходила. Мне надо было евро купить, я дошла до отделения ближайшего банка. А там такая дурацкая входная группа: сначала надо одну дверь пройти, а потом другую, расстояние между ними – метр, наверное. И вот открываю я первую дверь, захожу в этот «предбанник», а там бомж стоит, голову опустил, в руках шапку держит. Я мельком глянула на него, открыла вторую дверь. Сделала свои дела в банке. И думаю, человек ведь он всё-таки, нельзя проходить мимо чужой беды. Я, конечно, не знаю, что такого в его жизни стряслось, но, чтобы хоть немного помочь, знать, наверное, и не надо. Посмотрела, что у меня там в портмоне осталось – сто рублей только. Иду обратно к выходу и в предбаннике этом даю ему деньги. Он голову так поднимает на меня и со спокойной улыбкой протягивает мне руку – без пальцев. «Благодарю», говорит. А я даже деньги не знаю уже, куда ему сунуть. Выскочила я суетливо из банка, иду по улице и думаю всё об этом «благодарю». Вот непростым был, наверное, человек… И ведь действительно, всяко бывает: всегда есть те, кто оказывается на улице по своей воле, и те, кто по вынужденной.
Весь день мы сегодня гуляем… Наша жизнь размеренна и неприхотлива. И ничего в ней не происходит, кроме нас самих.

После каждой такой вылазки в город мне хочется замкнуться в себе, побыть с самой собой, чтобы всё ещё раз обдумать и осмыслить. Мне надо время, чтобы принять этот мир, пропустить его через себя, вернуть ему его свойство быть реальным. Внешняя сторона мира, коснувшись меня, должна стать принятой мною внутренне, внутренне я должна быть с этим миром согласна. Кажется, в науке это называется интериоризацией.
В целом, думается мне, пребывать в этом мире не так и сложно, надо просто ни о чём не думать и уметь выживать, как солдат – лишь бы был окоп и котелок. Вперёд, вперёд. И главное – ни о чём не думать. Как только ты начинаешь думать – всё, ты убит, потому что ты теряешь способность к выживанию. Все наши эмоции – это прямая дорога к смерти, они укорачивают жизнь, отнимая у нас тут кусочек, там кусочек. Долгожители – это те, кто не обращает на жизнь никакого внимания, не думает о ней, не пытается её понять. Есть она и есть – вот в таком вот обличье. Я тоже могу дожить до ста лет в своём сумасшествии, если меня никто не будет трогать. Каждый день одно и то же: проснулся, что-то поделал, лёг спать – как заведённая машина, и так день за днём, пока мотор не сядет. А садится он медленно, если ни о чём не думать и не переживать совсем.
В станице жил один древний дед, давно ему уже перевалило за сто. Мы ребятнёй бегали посмотреть на него. Встанет он рано утром, чуть забрезжит свет – и на улицу, сядет на лавочке перед домом и сидит так весь день неподвижно, глазами только иногда моргает. Ему бабы принесут что поесть, похлебает чуток, и снова в своё застывшее состояние. Вечером, как солнце садиться начинает, спать идёт. И так каждый божий день, день за днём, в одной одежде летом, зимой – в другой. Подбегаем мы раз к нему, спрашиваем что-то, а он медленно так начинает нам рассказывать то, что было лет шестьдесят назад. Сидит, рассказывает, и неважно ему, здесь мы или нет. Рассказ закончит и опять замолчит надолго. Кто-то, не помню кто, сказал мне, что дед этот всё помнит из прошлой жизни, а детей и внуков своих по именам не помнит, да и вообще вряд ли знает о существовании последних. Где-то посередине пути потерял он интерес к жизни, поэтому так долго и жил: не истощили переживания его сердца, не растратил ни на кого он своей души. Так и умер у себя на скамейке, с открытыми глазами.
Узнавание мира – путь всегда непростой, он требует многих душевных и эмоциональных усилий и энергетических затрат. Хочу ли я узнать его? Иногда мне кажется, что да, что я уже готова к этому.
Но пока я слишком слаба, пока я трачу на мир слишком много себя, он опустошает меня. Мне надо побыть одной, чтобы собраться с мыслями и приготовиться к новой встрече с ним – лицом к лицу при ярком свете.
Почему-то всё очень непросто. Неразрешимая противоречивость этого мира тревожит меня, она порождает хаос, в котором сложно ориентироваться. Всё непросто, всё относительно. Но ничего не может быть относительно души.
Всё абсурдно. Но абсурд – это когда нет ни причин, ни целей. Это когда причинно-следственные отношения настолько неясны, что кажется, что мир существует только потому, что не может не существовать. И он существует, поглощая голодным чревом непростые человеческие жизни.
И всё же потихоньку мир начинает цеплять меня, волновать своими красками, своей многогранностью и непредсказуемостью. Я страшусь его, и всё же я хочу проверить его на прочность, настолько же он стоек, как и я?
Я начинаю возвращаться к жизни.

Вечером наконец-то из очередной командировки прилетает Павел. Пока он раздевается и, усталый, приходи в себя после перелётов и переездов, я, чтобы не сидеть в тишине, рассказываю ему, как и раньше, о том, как я провела день и о сегодняшнем утреннем происшествии.
– И надо было вам останавливаться около этого недоумка? – говорит он устало, стаскивая с шеи галстук. – Лежал бы себе на дороге, если ему это так надо было.
– Нет, ты не понимаешь! Как можно оставить человека вот так… В таком состоянии!
– Сейчас мир такой: каждый человек имеет право на всё в отношении себя. Он имеет право быть одиноким и не понятым никем. Он имеет право лежать на дороге и отказываться от помощи. В конце концов, даже быть придурком он имеет право, и ты ничего с этим сделать не сможешь. Сейчас можно всё и ничего нельзя одновременно.
– Как на войне прямо… – я снимаю юбку и блузку, вешаю их на спинку стула – уберу завтра.
– А жизнь, она и есть война, дорогая. Невидимая война. Война людей, на всё имеющих право, с самими собой. И с другими, точно такими же, имеющими право.
Мы ложимся спать.
– А я, по-твоему, имею право помогать людям?
– Имеешь, если это не противоречит их убеждениям.
«Слава богу, – думаю я, закрывая глаза, – что я, будучи человеком, всё-таки имею право быть человечной…»