Свой гигантский муравейник

          События эти  происходили в  незапамятные времена  советского счастья, а для кого-то несчастья,  когда в  силу жизненных обстоятельств я вместе со своими родственниками в количестве  двух человек  по два-три раза в году я  посещала столичный град,  сама  проживая в городе, называемом тогда маленьким Парижем, был ли он так похож на столицу Франции, что снискал себе аналогичное  название, я не знаю, но тем не менее, то упомянутое количество раз мы из маленького Парижа отправлялись в Москву. Ехали мы по обычаю поездом,    заходя  в уютное купе, вагона СВ, это так называемый Спальный вагон повышенной комфортности, или первого класса, который почти всегда  цепляли почему-то последним, и потому на мягком кресле с диванчиком и общей туалетной комнате  на два купе, а не на весь вагон и заканчивался так называемый комфорт, ибо во время движения поезда трясло этот спальный вагончик первого класса и мотало из стороны в сторону так, что я бы ни за что не дала ему подобное название, когда выспаться вообще не было возможности, и ты каждые полчаса поглядывал на часы в надежде, что скоро этот так называемый комфорт закончится, и потому, что было весьма закономерно, совершенно не выспавшимися на утро мы   выходили на знакомый перрон.

      Правда, ожидающая нас машина слегка  компенсировала издержки такой поездки,  не нужно было искать такси или идти куда-то  до остановки  общественного  транспорта. Сама же столица каждый раз встречала по разному, в зависимости от времени  года, то густым снегом с морозом, то ветром с дождём, то нещадно палящим летним солнцем, но всегда одинаково шумно и гулко.   

        Та самая   машина довольно быстро довозила нас  до тихой, небольшой улочки, на которой находилось здание представительства той страны, вернее, той  республики,  из которой мы прибывали тогда, это сейчас та союзная республика,  как бывший  союзный регион,  стала страной, входящей в евросоюз и в НАТО и нынешнее   её  представительство  снова расположилось в том же здании, где много лет назад, было поспредство, которое  снаружи   выглядело, как-то очень официально, украшенное соответствующими флагами, а внутри, это была всего лишь  на всего  обычная гостиница домашнего типа, каких сейчас немало.

         И потому, заходя в свой, закреплённый, не навсегда,   а на постоянной основе,  номер, мы оказывались почти  у себя дома. Всё  выглядело, как обычная квартира, только без наличествующей  кухни, её заменял  электрический чайник, в котором всегда можно было вскипятить воду и сделать  чай  или кофе, и холодильник, стилизованный под мебель и потому незаметно стоящий в углу   одной из комнат,  где можно было держать  продукты.

      Но мы по большей части и    в зависимости от планов,  не  завтракали в   номере, а  ели  внизу, в так называемом буфете, так как на самом деле это был своего рода небольшой  ресторанчик, с официантами и меню, рассчитанный на пять или шесть столиков с посетителями. Всё соответствовало размерам того здания, в котором мы проживали.

      Тем не менее, проснувшись утром, я по обычаю  выглядывала в окно, проверяя наличие продавщицы, почти всегда  стоящей напротив  подъезда нашего дома и   торгующей разными молочными продуктами.   Меня интересовали исключительно  шоколадные сырки, упакованные в простую   станиолевую обёртку без каких-либо рисунков и надписей,  которые мне очень полюбились, и  казались вкуснее тех, что продавались в моём родном городе.

      Тут было тихо и уютно, на этой маленькой улочке в небольшом сером здании, скрытом от глаз прохожих, которые очень редко появлялись и сразу же  исчезали, от чего невозможно было поверить в то, что это центр  столицы, и что совсем рядом кипит столичная жизнь, поражающая своим шумным многообразием.


             И потому,  как только утром  за нами закрывались большие, массивные двери, мы почти сразу  оказывались  в огромном  муравейнике,  учитывая, что ещё  немного та тишина любимой улицы  продолжалась, пока  мы  спускались по  другой   узенькой улочке, проходя мимо жилых, ещё  спящих домов, мимо моего любимого Китайского домика, ароматно пахнущего  кофе  и восточными сладостями, запах которых разносился далеко за пределы местонахождения   этого  магазинчика, в котором вечно происходило какое-то  ненормальное столпотворение.  Уже позже домик поражал своей звенящей пустотой, как будто полным отсутствием жизни,  когда там находилось всего два- три человека  в отличие от того  времени, в котором  я его помнила.   Но дальше  уже открывались другие, стеклянные двери,  радушно, обдувая тебя  ласковым  ветерком,  пропускающие тебя в шумное, душное, гремящее поездами  помещение  метрополитена, тот самый муравейник, когда вся тишина и спокойствие оставались около Китайского домика и на той улице, где мы временно обитали, тут начиналась иная жизнь, чему свидетельствовала   вся эта утренняя толпа, которая  дружно, на одном дыхании вносила тебя в вагончик, наполненный не только  часом-пик, но и спешащими, и  ещё даже   спящими  на ходу пассажирами, и  вливаясь в общий ритм, если удавалось присесть,  ты  тоже продолжал спать в унисон остальным людям, мерно покачиваясь в такт увозящему тебя куда- то вглубь  шахты метро поезду.


         Вся первая половина дня была наполнена посещениями  любимых музеев с разными  экспонатами и экспозициями, беготней по магазинам за дефицитными в те времена товарами, просто такой же  бегущей прогулкой по улицам города  и паркам. Ты чувствовал себя бегуном марафонцем, в спешащем ритме преодолевая огромные расстояния, когда финишная прямая с лентой победителя тебя ждали неизвестно где.


      Мне  всё  это нравилось, эта бегущая куда-то жизнь в вечном потоке спешащих людей, та неутомимая и казалось,  не надоедающая суета сует, которая не прекращалась и в закрытых для посторонних глаз внешторговских магазинах.  Так как  зайти в такой спец распределитель  и выйти из него  можно было всего  один раз за  день, то  обеспокоенные обеспечением всего своего аула так нужными носками и коврами, жены заседающих в огромных светлых залах   Кремлёвского дворца съездов  депутатов, прибывших из южных республик,  сидели в этих помещениях с окнами с наглухо задёрнутыми шторами  целыми днями  в ожидании так нужного им  товара,  который “выбрасывался” на прилавок, поступая в продажу   в течение всего дня.  Мне казалось,  что это сам   аул, а не его считанные представители,  расположился прямо на полу этого  магазина, среди полок и в многообразии товаров  ради которых  они здесь и находились.


        Учитывая огромные размеры столичного   мегаполиса,  а другим он и не бывает такой город гигант,  не всегда нам удавалось вовремя добраться до тихого, уютного здания, чтобы пообедать,  и   потому часто   мы оседали в центре столицы, среди всё той же суеты и шума, в каком-нибудь не дешёвом общепите со   снующими между столиками  официантами порою   в надетых  национальных одеждах, подносящих, как сейчас помню, ибо зрелище это оказалось незабываемым,  сидящему напротив нас посетителю, худосочному мужчине средних лет сначала  уху, потом какие-то  салаты, следом огромную тарелку, со  сложенными на ней высокой  стопкой русскими  блинами, и ещё что-то,  когда он,    не обращая внимания  на наши   удивлённые взгляды,   всё это с совершенно  невозмутимым, несмотря на  свою комплекцию,  видом поедал,  запивал и   закусывал казалось  всем имеющимся разнообразием меню  этого ресторана, часто нами посещаемого, которого    больше нет, как и многого другого  из того, что было тогда, но не стало сейчас,  он, любимый мною когда-то ресторан в 90-х годах   сгорел, исчезнув из жизни города, не только моей,  навсегда.

         А тогда эта сутолочная жизнь, которая мне так нравилась,  продолжалась,    и несмотря ни на что, на то, что всё происходило на позитиве, вся эта беготня,  всё  же со вздохом огромного  облегчения на час мы  вытягивали натруженные за день  ноги, вновь оказавшись в своём оазисе тишины, в номере поспредства, где,   сняв обувь, ставшую вдруг чужой и тесной, наслаждались наступившим  покоем в  своём убежище, находящемся  в самом центре этого неугомонного своим ритмом города.


        Но вечером зажигались огни театральных подмостков, и вновь мы, сумев передохнуть, слегка набраться новых сил для новых свершений,  окунались в густую толпу теперь уже  приезжих и местных театралов, в мир мельпомены и духовных наслаждений.

       На следующий день всё повторялось в том же ритме и  скоростном  темпе — утро, окно и продавщица с шоколадными сырками напротив, завтрак внизу в буфете-ресторане, быстрые сборы и  очередной  выход в город в суету сует, а там долгожданный марафон,  и так в течение десяти дней два-три раза в году, на протяжении многих лет той жизни, когда всё было совсем иначе, не как сейчас, что не значит, что сильно хуже  или  наоборот, просто иначе.

         Последний шумный гул, который  мы слышали, покидая, как нам казалось,  не навсегда,  всё  это не останавливающееся ни на минуту движение, это   был грохот заведённого мотора самолёта,  уносящего нас назад на запад, обратно  в маленький Париж.


        Но, по прошествии многих  лет, а именно, двадцати,   я вновь не просто услышала, а  ощутила знакомое гудение, непрекращающуюся   работу того самого гигантского муравейника, который вдруг стал навсегда родным и близким, ближе некуда,  и, я  как и  прежде, как много- много лет назад,  снова вливалась вместе со всеми в эту снующую туда и обратно толпу этого шумного  многообразия, которое мне когда-то так полюбилось.


      Правда, через какой-то период всё сильно изменилось.


         Я  даже не смогла бы сейчас сказать точно, когда же это произошло, но произошло, я изменила своё отношение ко всему, и в частности к гигантскому муравейнику  в диаметрально противоположную сторону, рухнули все иллюзии, что всё может повториться, а ведь один и тот же шар в одну и ту же  лузу никогда не падает,  потому -то   на самом деле всё и  было, как было, оставался неизменным только тот упомянутый  муравейник, приводящий меня  когда-то  в восторг, он только увеличил свои размеры в разы, и возможно,  мне всё это опротивело как раз тогда, когда я  первый раз, впервые в жизни, учитывая мои прежние приезды сюда,  попала  в пробку в метро,  не в дорожную, состоящую из вереницы  машин, а в пробку из людей, находящихся в метро,  когда со всех сторон, снизу, сверху,  с боков на меня давила людская толпа, не давая возможности не только двигаться, но и дышать, только чувствовался ещё  явственнее тот запах метро, который стал настолько знакомым, что оказался незабываемым, и  от которого раньше я просто пьянела, потом уже  от воспоминаний о нём, а потом снова эта толпа,  снова  давящая на тебя отовсюду  —  сверху,  сбоку,  снизу.   Дышать действительно  нечем, а хочется, потому что это один из способов жить, а тебе не дают.  И  этот смрадный на самом деле, такой знакомый даже и родной, но удушливый воздух подземелья, с высокой влажностью, от которой при жаре всегда бросает  в липкий  пот,  а в холод становится страшно зябко, и уже возникает ощущение, будто кто-то давит тебе на грудь коленом, будто пытаясь покончить с тобой, не давая тебе  возможности сделать   вдох, тем более, что ты  его уже сделал  в тот момент,  когда привычно вместе со всеми зашёл в это подземелье, наполненное сверху донизу ярким светом и бегущей куда-то толпой, сделал вдох и тут же чуть не задохнулся, насытившись сходу этими  удушливыми испарениями, а выдохнуть уже не мог, на тебя давила та толпа и всё, что с ней было связано.  Не только бегущая она, как живой поток, тех самых людей, а и сбегающий вниз или точно так же бегущий вверх эскалатор, а на нём опять всё  та  же   людская масса,  и уже непонятно, кто именно или что везёт тебя вверх или вниз, ступеньки этой движущейся лестницы, с которой тебя могли в любой момент  спихнуть и ты тут же оказался бы в самом низу, а здесь у тебя уже нарисовывался   шанс быть сброшенным  тем же людским потоком  прямо   на рельсы, по которым движутся поезда, туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно, просто в такт проворота   собственных железных колёс, громко стучащих  по железнодорожному полотну, расположившемуся в подземелье.

       Как  и  те люди,  что сначала в огромном здании, потом жмурящиеся от  слепящих вспышек яркого света, задыхающиеся от спёртого влажного воздуха,  потом резко оказывающиеся  в самом низу, где-то под землёй с помощью бегущих ступенек эскалатора, и вот уже   трясущиеся в вагончике поезда,  мерно покачивающиеся  тоже в такт тем,  гулко и звонко одновременно,   стучащим по рельсам колёсам.

           И вновь   я вспоминаю тот гигантский муравейник,  когда снова попадаю в эти жернова  подземного гиганта  современной жизни людей, но уже без ностальгии, без вопросов, “а ты,   помнишь, как  все  было?” “ помнишь  свой гигантский муравейник, в который попала 20 лет назад, а потом  те же годы  спустя   и на эмоциях вдохновилась так, что решила, что это именно то, чего тебе больше всего  не хватало всегда в жизни  —  толпа и тот первый вдох,  а потом  только бы не задохнуться, как первый глоток свободы после тюремного  заключения, пьянящий до одурения,  а потом уже и  не знаешь,  что с этой свободой делать.”

       И  опять, и снова,  и  снова уже без того вопроса   и только  с тоской в голосе и в мыслях:

         —   Ага. И запах метро. Он потом стирается. А первый вдох,  он такой.

 
        —     Да -  да... Я   его помню,  этот  запах, от которого потом задыхаться начинаешь.


       Уже без всего этого,  а с желанием только  вспомнить, когда же наступило разочарование, и потому,  снова...

       Даже не скажу в какой момент мне это опротивело, но довольно быстро.   И уже даже зная,  когда и отчего, и от понимания того, что люди всегда по жизни хотели стать птицами, стремясь оказаться высоко в небе, у самого солнца и звёзд, а не  глубоко под землёй, в непривычных для себя условиях, когда над этой подземной жизнью расположилась ещё  одна жизнь, жизнь того города, которая в любой момент могла слиться воедино с той, что была под землёй, и не стало бы тогда толпы, она перестала бы,  куда-то  бежать, застыв навсегда на месте, с гримасой боли и непонимания произошедшего.
 
        Когда никто не понял зачем изначально надо было строить такие огромные города-мегаполисы,  города гиганты с такой плотностью заселения, чтобы  потом возникала необходимость разрядить создавшуюся обстановку и опустить часть людей под землю, где могли оказаться и те, что были наверху, когда они  рухнули всем мегаполисом вниз и слились навечно в мёртвом поцелуе с теми, кто и так находился внизу, сразу сыскав себе общую братскую могилу для одной  неизвестной толпы.

     Мне  ведь возможно и опротивело всё  это тогда,  когда первый раз в пробку в метро попала, ощутив всё  давление извне, и когда  воочию  представила себе картину не желанного ни для  кого будущего.  Противно же —  толпа, раздавленная другой толпой, и не важно уже,  кто на кого давил, ибо всё  это месиво напоминало  одну большую лепёшку из людских тел.

В  общем патология с аномалией.

       А пока, те самые люди,  принесшие с собой  в большом количестве негатив и в метро тоже, которые  были всегда и везде. В том жутком столпотворении, которые на тебя  там  и давили со всех сторон,  и на ноги наступали своим  хамством и им было хорошо,  когда боялся, что эта толпа тебя скинет на рельсы, но благо она  выносила наверх к жизни, а ты со вздохом облегчения, что доехал  и что всё закончилось благополучно, тебя не снесли с эскалатора, не  столкнули на горячие,  будто полыхающие возмущением рельсы,   выходил  наружу… Но и там тебя встречал тот  знакомый, правда, уже не  свой, но   огромный муравейник, который ты, когда-то сумел так  полюбить  и также потом возненавидеть, ведь не зря же, наверное говорят, что от любви до ненависти один шаг, нужно только этот шаг, наполненный иными  обстоятельствами  и эмоциями,  сделать, чтобы почувствовать иную, не  полюбившуюся тебе когда-то,  реальность.

24.08.2021
Марина Леванте