Как Остмарк зааншлюсилась

                Моей любимой Милене Ангел
     Машкерной одури веселье
     Томит и хлещет медный лик,
     Векам послушное безделье
     Сменяет взрыва воли миг.
     Максимилиан Волошин перечел получившееся четверостишие, мысленно обкатывая странно сложившиеся в рифму строки, тут же втискивая их в написанную белым стихом поэму, поймав себя на несоответствиях ритму, чуть поморщился, закусывая бороду, и гаркнул вновь запаздывающей Маврушке, интернированной после побега в Израиль подмандатными Британии войсками в Ливане и репатриированной миноносцем Ее Величества " Эс Кью - 17 " в порт Феодосии :
    - Харэ в облаках витать, курва !
    Мавруша оборвала занимательный рассказ косящему во все стороны соседскому садовнику о своих приключениях на моменте прибытия английского миноносца на рейд Феодосии, прикрыла вечно слюнявый рот кокетливым передничком, сменянным Максимилианом на толкучем рынке на фуражку подпрапорщика, найденную в саду после поспешного отката отряда Орлова, гонимого и белыми, и красными, и зелеными, так как выбрал душегубец из гвардейских скользкий путь неподчинения всем властям раздираемого Крыма и наложил натурально ордынскую дань на любого, кто хоть краем попадал в оперативную сферу действий отряда, скрывшегося на Тамани.
     - Нету человечьей колбасы, - прошепелявила Мавруша, толкая ногой скрипучую дверь в кабинет писателя, поэта, живописца, - с укоренения советской власти указ вышел о запрете людоедства.
     - К чорту колбасу, - густым баритоном ответил Волошин, яростно расчесывая бороду обеими руками, - послушай - ка вот.
     - Прокислых волн тревожный шорох
     У стен мясных дворцов и деревянных стен,
     Кровавый пот засеченных стекает с горок
     Веселой Лисафет, попавшей в плен
     Прозрачных глаз блудящего гусара.
     И рвет по нерву пушки гром,
     И виснут на куртине декабристы,
     Отдав мгновенье выморочного жара
     Под залп картечи с крыши  " Интуриста ",
     Куда давно утащен сгнивший трон.
     - Гы, - отозвалась Мавруша, музыкальным ухом уловив разрыв в непривычно рифмованных строчках.
     - Знаю, милочка, - произнес Волошин, пристукивая пальцами по столешнице, - разрыв и рифма, никак не выходит совместить с киммерийским брегом, клеймом  " Романофф " и энергией взрыва. Но совесть, понимаешь, - он грохнул коленом по столу снизу, заскулев от боли, - как тебе объяснить, тетерка жирная, совесть ворочается тут, - показал на грудь, - жабой завидущей. Как представлю Пешкова на Капри - жить не хочется.
     - Да насрать на Капри, - засмеялась Мавруша, - как сру я на все Ливаны и Израили, мало ли что бывает в жизни человеческой. А вот чайку, барин, не желаете ?
     - Не называй ты меня барином, - взмолился Волошин, отправляя Маврушу взмахом ладони, - какой я барин, это Пешков у нас теперь советский барин, а я как колупался, так и влачу.
     И вновь распад, опять война,
     А мир летит куда - то вдаль,
     И никого не жаль
     В завалах нашего говна.
     Уж коль исчерпан божий дух
     В уснувших по тайге медведях,
     То не спасет и  " Попль - вух " ...
      - Гнида, - бросил Волошин топотящей в сенках Мавруше, возвращаясь к белому стиху, - испугала рифму.