16. Уравнение со многими неизвестными

     При виде неё меня обуял восторг с примесью неуместной ревности: почему это предъявлено не мне одному, но всем без разбору? – мысленно я уже сам себе даровал привилегии перед другими. 
     Душа сходу подтвердила свои претензии, предъявив на неё права:
     «Это моё!» 
     «Чтобы так заявлять, надо быть для неё хоть кем-то, а ты пока никто и шансов у тебя - ноль», - возразил здравый смысл, но душа ретиво отмахнулась:
     «Я тебе не мешаю умничать, ты не мешай мне наслаждаться! Скулить и плакать будем, когда будет больно».
     Эти пререкания с самим собой были главным занятием моей жизни и тянулись бесконечно. Но в ту секунду у меня не было времени им предаваться: я их сгрёб, отложив на потом. Утончённость вкуса незнакомки свидетельствовала о том, что красота ей явилась по назначению и выражалась в простоте наряда и отсутствии всего лишнего и наносного - косметики на лице и манерности в поведении. Даже не пытаюсь описать её, намеренно сосредоточившись лишь на ощущениях. Невозможно описать красоту и объяснить почему именно такой тип красоты предпочтительнее других и может служить неким эталоном, Абсолютом красоты. Женщины пытаются скрыть недостатки и усилить красоту, создавая её видимость искусственными средствами за счёт нарядов и макияжа, а она подчеркнула её их отсутствием. Зачем заниматься печатанием фальшивой валюты, если настоящей – через край? Искусственность была бессильна приукрасить этот шедевр природы, наглядный пример того, что она может быть безукоризненной, когда хочет. Я не нашёл в ней ни единого намёка на изъян: идеально очерченные и пропорциональные формы и безбрежный океан обаяния, гармония во плоти – самый гениальный из скульпторов природа воплотила в ней весь отпущенный себе самой талант, вложила всю без остатка душу. Можно сказать, что природа не поскупилась, ничего не приберегла на потом, но превзошла себя, исчерпав все средства выразительности, позаимствованные у самой себя же, на сотни лет в обе стороны. Она создала шедевр, совершенную красоту в соответствии с её формулой: ни добавить, ни отнять. Мой взгляд не обнаружил во встречной незнакомке ничего, о чём можно было бы сказать:
      «Она была бы идеальна, если бы не это».
     Тщетно разум пытался вразумить душу:
     «Так не бывает. Ты принимаешь желаемое за действительное».
     «Для этого и нужна душа!», -  душа упивалась, ликовала и тянула бессильный перед наплывом эмоций разум за собой.
     Сумбур мыслей пронёсся в моей голове хаотическим галопом, потому и хаотическим, что каждая, никем и ничем не управляемая, неслась наугад в случайно выбранном направлении, разрывая мозг на части. В отличие от стекляшки, бриллиант никогда не выбрасывают: у него всегда есть хозяин... Даже неодушевлённая красота, обладает собственной волей и правом выбирать хозяина. Это её неотъемлемая привилегия на века. Мог её выбор пасть на меня? С излюбленным девизом всех игроков и авантюристов:
     «Шанс есть всегда!» - я кинулся за ней.
      К месту или нет, мне вспомнился гадкий утёнок Андерсена:
      «Пусть лучше меня заклюют эти гордые, величавые птицы!...»
      Глаза мне никто не выклевал. Не могу определённо утверждать, что именно она увидела в них, но неприязни и желания поскорее от меня отделаться я не встретил. Спонтанно возникло обоюдное желание чего-то большего, чего-то ещё. Во взаимности - вся и единственная прелесть отношений. С первой же секунды, не в силах отвести от неё взгляд, я стал представлять себе, как же трудно будет оторвать от неё руки, если мне дано будет её касаться. С трудом соображая, что говорю, я на одном выдохе излил на красавицу весь тот бред, каким воодушевил себя на сближение с нею.
     «Вы - южанин, непохожий на южан, – призналась она, – говорите совершенно без акцента на таком правильном русском, что мне неловко перед вами за всех моих знакомых русских. Как такое может быть?»
      «И Пушкин с Лермонтовым, и Гоголь - не самых чистых русских кровей. У меня во рту несколько языков, какими я владею не хуже ваших знакомых, если среди них нет потомков Данте, Шекспира…»
      Она поднесла пальчик к губам, изобразив знак молчания: 
      «Стоило похвалить – и вас понесло. Где ваша скромность - так выхваляться перед девушкой?»
     «Легко вам упрекать других в хвастовстве – вами похваляется сама природа, а я уж чем могу».
     «А есть хоть что-нибудь, чего вы не знаете?».
     «Идиш с ивритом. Зато есть один язык, на каком вы переговорите кого угодно – язык любви».
     Красавица игриво надула губки.
     «Да ну вас! С вами очень скучно».
     «Смотря что подразумевать под весельем. – парировал я. – Если я не сумею развлечь вас ничем другим, тогда вас повеселит мой идиш: первое исполнение еврейской народной речи в первом театре одного зрителя. Или вы предпочитаете высокий слог? Если и это не поможет, мы можем перейти на язык, в каком вам нет равных».
     «Как вам это удаётся: поймать внимание и уже не упускать его?»
     «Вам ли не знать как это делается?»
     «Я для этого не делаю ничего; и ничего не могу сделать, чтобы от него избавиться».
     «У вас привилегии от рождения: от бога, природы – называйте как хотите. А я - в этом нет ничего удивительного для человека, пишущего книги с тех пор, как научился писать. Без лживой скромности и самоиронии. Я – не чукча-писатель. Читать я тоже умею и люблю».
     «Вы, кажется, хвастунишка! Хотя после того, что я уже услышала...»
     «Ради бога! В мире нет никого амбициознее авторов – людей, претендующих на чужое внимание. Скромный автор – лжец до мозга костей. Вас отпугивает моё нескромное представление при таком босяцком антураже?»
     «Не интригуйте, я уже заинтригована больше, чем позволительно. – она усмехнулась. – Я достаточно насмотрелась на пёструю серость и разодетых ничтожеств, так же как и вы, по-видимому, на совершенно раздетых».
     «Ого! У меня ощущение, что мы учились у одного учителя словесности».
     «Не подхалимничайте, хвастовство вам больше к лицу».
      «А что это мы обо мне? Есть предмет более привлекательный и притягательный».
     «Боюсь, что я и так вся на виду».
     «О, да!»
     «Иногда так хочется укрыться от всех».
     «Позвольте усомниться. Я не встречал женщин, какие, полагая, что им есть что показать, стали бы это скрывать».
     «Насмешник!»
     «Упаси Господи! Здравый ум не насмехается над красотой. Льщу себя надеждой, что не произвожу впечатление сумасшедшего. Природе стыд неведом; у нас он напускной. А вам стыдиться нечего. Взгляд в нирване на всех частях вашего тела. Вы – богиня пропорций!»
     «Назвать меня богиней каких-то там пропорций ещё никто не додумывался. Вы выразились как ювелирный оценщик».
     «А как мне выражаться, если в вас при всём желании не к чему придраться».
      «И ни к чему придираться. А вам хотелось бы?»
      «А чем оправдаться при отказе? Где хотя бы один изъян, чтобы я мог сказать:
     «Да я и сам не очень-то хотел, потому что и вы тоже не идеал?»
     Боюсь, то, чего бы мне хотелось, легко прочесть по моим глазам. Я – философ, а философ – мерило, оценщик. Совершенство проистекает из гармонии, гармония заключена в соразмерности или соблюдении пропорций».
     «Ещё и философ?!»
     «Не в данный момент. Мой разум утонул в эмоциях. Это та причина, по какой женщина может быть объектом лишь чувственного, а никак не философского постижения. Постигает лишь холодный, отстранённый, абстрагированный ум – поэтому философ, а серьёзные философы все исключительно мужчины, в состоянии трезво размышлять обо всём, кроме женщины. В размышлениях о женщине нет ничего, кроме эмоций, первый же всплеск которых накрывает разум с головой; разум тонет и тянет за собой на дно философию».
      «И немножко ты всё-таки хвастунишка. Ты же не нахваливаешь меня, как петух кукушку, в расчёте на ответную похвалу?»
     «Ты себя в зеркале видела?»
     «Зеркало у меня есть, я не в пещере живу».
     «А разглядела?»
     «Не знаю, как сказать: я больше привыкла разглядывать себя глазами других людей».
     «Не зная как сказать, ты сказала так, что лучше и не скажешь. Тебя это нервирует или волнует – постоянно быть объектом внимания всех?»
     «Даже не знаю, что раздражает и оскорбляет сильнее: шипение за спиной и осуждение женщин, или сопение и слюно-пускание мужчин. Я всё быстрее устаю, и всё чаще прячусь от всех. Почему ты замолчал?»
     «Слова чаще засоряют пространство, чем расчищают его; с одной стороны они отвлекают и мешают восприятию чувств. С другой - ощущаешь недостаток слов для их выражения».
     «Тебе не хватает слов!?»
     «Философия давно переродилась в филологию, а мыслители в болтунов. Но для описания красоты, какую я вижу перед собой сейчас, не хватит слов ни у кого! Нет таких слов. Есть лишь в разной степени неудачные попытки. Брехло Оскар Уайльд утверждал, что искусство в состоянии выразить всё. Чушь! Копия - поношение оригинала. Инструменты передачи чувств и информации выносят на поверхность лишь бедное и искажённое выражение чувств и мыслей, лишь несколько из множества версий; слова из-за недостатков речи искажают и чувства, и мысли; так же и искусство есть лишь искажённое отражение действительности – неважно: намеренное или случайное. Никакое действие не поспевает за воображением, никакие слова полностью не выражают полноту и глубину чувств. Если красоту можно описать, а чувства выразить, то это невыразительная красота и бедные чувства».
     «Может, твой друг Оскар Уайльд не врал, а так видел и чувствовал?»
     «Друг!? – этот человек вместо духовной практиковал телесную близость с друзьями одного с ним пола, хотя: я не знаю к какому полу после этого причислить его самого. Кроме того, во взаимоотношениях творческих людей нет ничего кроме ядовитой зависти. Но твоя правда: каждый художник видит по-своему. Мы все живём в одном мире, при этом каждый живёт в своём - том, каким он его видит и воспринимает».
     «Ты не допускаешь мысли, что многие могут с тобой не согласиться?»
     «И слава богу. Мне конкуренция не нужна, как и учителя с последователями, сомнительные друзья и любимые, непрерывно косящие глазами по сторонам».
     «А кто тогда тебе нужен, кроме себя самого?»
     «Очень тонко, остроумно и своевременно, но я сейчас не хочу отвлекаться. Женщина, как идеал красоты, - не произведение искусства, чтобы выставлять её на обозрение всем любителям поглазеть и потрогать. Меня всегда настораживает, когда со мной соглашаются - в большинстве люди неспособны оценить и ценить очевидные вещи. Все распинаются и из кожи вон лезут, чтобы выглядеть оригиналами, а оригинально лишь правильное видение вещей. Почему богиня пропорций? В пропорции обозначенная математической функцией гармония - красота, что радует глаз и пленяет душу».
     "Всякие высокопарные хвалебные слова всегда наталкивают меня на мысль, что меня держат за дуру».
     «Не в твоём случае. Ты сама пошьёшь кого угодно в дураки и не лишь благодаря внешности».
     «Поверь мне: не испытываю ни малейшего желания».
     Мы стояли в стороне от потока сновавших мимо людей, у стенки здания, полу-обнявшись, ничего не видя вокруг, смешивая дыхания в одно, и при этом мудрствуя. Я чувствовал себя на вершине мира – её покорённым покорителем. Главное теперь было в глазах красоты мира не пасть с высоты её восторженности в бездну разочарования. Состояние взаимности притяжения – это сочетание, слияние раб-властелин в одном лице. Когда тебе внимают как пророку и мудрецу, поневоле ощущаешь себя и становишься им.
      «Так я суть вещи?»
      «Ты противоречишь мне, лишь бы я не подумал, что ты рада сдаться».
      «Не хами, малыш! – она шутливо погрозила мне профессиональным жестом школьной учительницы. – Разве мне пора сдаваться? А когда и так, зачем же сдаваться, если не рада?»
      «И то верно, но ведут женщины себя всегда так, как будто не рады».
      «Не обобщай, а то обижусь. Надеюсь, твоя философия поможет тебе потом отпустить меня так же легко, как помогла приворожить».
     «Я рассчитывал, что она поможет мне тебя удержать. Радость при расставании – мазохистское удовольствие. Я испытал его дважды, вступая в брак, и столько же раз при разводах с жёнами. Не представляю себе, что расставание с тобой может быть в радость. Я могу, как и все, притворяться, но не до такой же степени».
     «Ты меня не знаешь. Сейчас с тобой не я; настоящая я никогда не могла бы на это пойти».
     «Мы ещё ни на что такое…»
     «Неужели? И это не ты меня уже всю глазами раздел и съел?»
     «И, надеюсь, ты пожелала мне приятного аппетита?»
     «Я чувствую себя и познанной, и познавшей».
     «Ты уже должна к этому привыкнуть, выработать противоядие».
     «Успокойся, дай мне перевести дух. Ты ничего не оставил на потом: всю обволок и поволок. Если мы ещё ни на что такое, тогда откуда у меня такое ощущение, что я уже не принадлежу сама себе? Ты везде. Не стало ничего, кроме тебя. Я уже не могу, не представляю себя без тебя – как будто мы семь предыдущих воплощений были одним целым. А что будет дальше!?»
     «Тогда почему я ощущаю себя тормозной колодкой? Мы крепко свихнулись, или попали в сказку, из какой уже не вырваться».
     «Как, если некуда!? Ты меня окружил! Расступись, я никуда от тебя не убегаю».
     Эмоции перехлестнули через край; сорвав с себя смирительную рубашку самоконтроля, я обнял её и поцеловал, с ужасом осознавая, что пустил коней в бешеный аллюр, не разбирая дороги, даже не видя её.
     «Всегда будь таким нежным», - прошептала она, даже не попытавшись уклониться или оттолкнуть меня.
     «Я не знаю, как быть другим, как, например, не знаю, как надо вести себя с еврейскими женщинами. Я ничего не знаю о евреях, кроме библейских сказок и наговоров. – язык сразу вступил в свои права. – Они философствуют, скрываются за чужими фамилиями, и за фамилией каждого второго преуспевшего в мире человека спрятан еврей. Для меня еврей - не национальность, а статус. Если русский человек, например, в моём представлении голая душа, то есть душа нараспашку, и за ней нет ничего, то еврей – это голый расчёт без души».
     «Разве я представилась тебе еврейкой? Откуда ты взял это? И почему ты сказал: без души?»
     «Они прячут её так же глубоко и надёжно, как деньги в банках».
     «А при чём тут евреи? Какое они имеют отношение к нам с тобой?»
     «О, они имеют отношение ко всему и ко всем. Если ты и не еврейка по национальности, ты неизбежно станешь ею по кастовой принадлежности - тебе не миновать этой касты, хапающей всё самое красивое и дорогое. Ты задумывалась о высшем предназначении красоты?»
     «Зачем ты прыгаешь с темы на тему – чтобы меня запутать? У меня и так от тебя уже мозги набекрень. Ты такое нагородил! Но я не собираюсь светить всем и слагаю с себя эту обязанность – иначе подалась бы  на подиум или в актрисы. У меня есть свой мир, круг общения, личная жизнь, свои представления о моём собственном предназначении и месте в этом мире».
     «Ты всё правильно поняла: на сцене и подиуме не красота, а её оборотная сторона; на них занимаются растлением её сущности».
     «Не думаю, что я должна, как англо-американская валюта, нравиться всем, чтобы все тянули ко мне руки – тем более, что это не нравится мне самой. Не знаю: по-еврейски это или нет, как не знаю и того, при чём тут вообще евреи, но лично я хочу нравиться лишь тем, кому хочу, а не всем подряд без разбору».
      «Если не знаешь ты сама, куда уж мне? С единственной знакомой еврейской девочкой, Ракель Шпинглер, я проучился целый год в одном классе. Такие крикливые помпушки на кривых толстых ножках, кубышки, одинаковые во всех измерениях, и загоняют мужчин в философские дебри, делая их Кантами, Спинозами, Лейбницами, Мендельсонами, Марксами, Эйнштейнами. О них ещё Сократ предупреждал: «Попадётся жена красивая и разумная - будешь счастливым, а если такая, как моя Ксантиппа, - станешь философом»… А рядом с тобой мужчина не в состоянии размышлять, он глупеет, в голове у него не остаётся ничего, кроме пышных эпитетов».
     Моя собеседница лукаво улыбнулась:
     «Так я сейчас выслушиваю откровения мудреца или бред глупца? Пышные эпитеты больше подошли бы кубышке или помпушке, как ты её назвал, чем богине пропорций. То у всех некрасивых и склочных жён мужья учёные, а у философов жёны – склочные уродки, или одним словом: еврейки? За что ты их так?»
     «Конечно не у всех. Но именно у таких жён все мужья с головой погружаются в работу, отдавая ей весь нереализованный в постели пыл. Евреи больше других преуспели во всех областях деятельности по вине еврейских женщин и благодаря им.
      Как и положено еврейской девочке, Ракель сидела за первой партой в среднем ряду прямо перед учительским столом. Из головы в разные стороны торчали два огромных банта. Мальчик со второй парты позади неё не видел ничего, кроме её мощного затылка и двух цветных пропеллеров по бокам. Как-то, чтобы хоть что-то разглядеть на классной доске, он решился поправить ей бант; с полной уверенностью в своём абсолютном праве, она запустила чернильницей в учительский стол; залила классный журнал, и новую блузку учительницы, надетую к свиданию после уроков. На линейке все стояли с покаянными лицами, заплаканная учительница в заляпанной чернилами блузке, а этот самый мальчик с расцарапанным лицом и разодранным носом, вымаливал у пострадавшей прощение: он был примерно одного с нею роста, но щупленький, а она… короче, по нему было видно, что она сделала ему по настоящему страшно и больно. С тех пор я твёрдо уяснил себе: если кто-то обидит еврея, неприятности возникнут у всех. Чем бы мы ни занимались, она всё делала последней, заставляя себя ждать и постоянно жалуясь на дурацкую спешку и свою усталость. Уроки физкультуры проходили без неё. Она входила в спортивный зал, когда время урока уже близилось к концу, вся красная, словно все 45 минут бегала, скакала и выполняла самые трудные упражнения на снарядах, садилась на скамейку у стены отдышаться и уходила опять в раздевалку – пока она переодевалась обратно в школьную форму, заканчивались и большая перемена, и половина следующего за ней урока. Учителем физкультуры у нас была прославленная альпинистка, заслуженный мастер спорта на пенсии, до столкновения с Ракель сильная, волевая и бесстрашная. Первый раз её мужество и воля пострадали при выполнении упражнений на канате, едва не окончившихся для неё самой переломами конечностей, когда она уговорила Ракель поджать ноги, чтобы оторваться от пола; второй – когда стояла на подстраховке при прыжке через козла, что едва не стал последним и для козла, и для альпинистки. Во время диктантов каждое предложение перечитывалось для Ракель слог за слогом по несколько раз, но на пятом оказывалось, что она ещё не дописала первое. Когда её забрали из школы после третьего класса, учителя радовались не меньше детей».
     «Как это называется: литературное преувеличение?»
     «Она постоянно опаздывала к началу занятий.    
     На замечания учителей:
     «Ракель, нельзя опаздывать в школу», - отвечала как настоящий мудрец:
     «Нельзя кушать сырые макароны, это невкусно и вредно для моего здоровья. Или я должна сырые макароны кушать из-за вашей школы? – пропади она пропадом!»
     В её огромном жёстком ранце среди пищи для желудка не место было пище для ума. И это логично: евреи все по определению умные. Наблюдать за ней, когда она снимала и надевала ранец, нельзя было без слёз. Никто из детей не рисковал предложить ей свою помощь. В конце концов, ей это удавалось лишь при помощи парты или учителей. При этом она хриплым недетским голосом и в недетских выражениях высказывала всё, что думала о школе. Во время перемен она кушала. Если она роняла пирожок, бутерброд или яблочко, недоедки тут же кидались в лицо ближайшему пробегавшему мимо ребёнку и Ракель удавалось успокоить не раньше, чем обидчик отдавал ей свой бутерброд или своё яблоко, либо учительница кормила её в школьном буфете за свой счёт. Нам от военного посёлка приходилось топать в школу своими ножками около километра или чуть больше. Её в храм науки нёс на шее её старший брат, такой же громоздкий для своих лет и неуклюжий, как и она для своих. Евреев изображают интеллигентными очкариками: брату с сестрой от этого образа перепали лишь очки, такие же тяжеловесные, как и они сами. Свесив коротенькие толстые ножки перед его лицом, она всю дорогу что-то недовольно басовито бурчала. А может это просто непрерывно что-то урчало у неё в животе».
     «Ты же не обобщил этот частный случай на всех, гражданин философ? И потом, как это называется на сленге дамских угодников: ты меня забалтываешь? Считай, что тебе это уже удалось и сделай паузу, дай прийти в себя и успокоиться».
     «Я для этого и перевёл разговор на евреев. Одно упоминание о них убивает всякую игривость в настроении, которая сейчас зашкаливает и может повлечь за собой неправильное поведение. Я мог бы, конечно, рассказать о своих друзьях Сократе с Платоном, Диогене, Аристотеле и Александре Македонском, но они – не евреи и могут не утихомирить страсти, а наоборот разжечь их».
     «Куда уж сильнее разжигать: мы уже сгорели, нас уже нет, есть что-то одно целое, пока ещё непонятно что. И всё-таки, ты смеёшься надо мной. Хотя, признаюсь, наверное это самый необычный подкат к даме за всю историю человечества».
     «Зато ты оценила мои старания и запомнишь его на всю жизнь».
     «Это точно».
     «Кстати, а разве ты не злоупотребляешь своей красотой, выставляя её напоказ?»
     «Уже ревнуешь?»
     «С первой секунды, как тебя увидел».
     «И во что мне одеваться, когда я буду с тобой?»
     «Когда ты со мной, тебе лучше…»
     «Лучше молчи! -  она прикрыла мне рот ладошкой. – Всё и так понятно. Я больше не хочу сегодня слушать о евреях. Я уже наслушалась о них больше, чем за всю предыдущую жизнь, и больше, чем хотелось бы. Пусть они мне простят, но они меня не интересуют до такой степени, или, правильнее сказать: интересуют, но не до такой степени».
     «Но у людей, называющих себя евреями, есть одно превосходное качество, поставившее их над всеми. Я не с целью порицания или насмешки. Меня это их умение искренне восхищает. Будь, например, у моего родного племени подобное качество, Армения из огромной не превратилась бы в никакую; нация не вымирала бы, а процветала; и из своего перво-христианства соорудила бы себе пьедестал, а не эшафот. С твоего позволения я и про своих сородичей выскажусь! Я написал на эту тему коротенький анонс».
     «Думаешь, это самые подходящие темы в делах любовных? Не боишься переохлаждения чувств? Или других средств очаровывать у тебя нет? А, так и быть, про армян, так про армян. Пылаю от нетерпения, хоть и боюсь себе даже представить».
     «Главное качество женщины: пылать страстями и желаниями, и бояться их; бояться и пылать. Ладно, замнём про армян. Когда они представляются:
     «Разве сразу не видно, кто мы? Нас невозможно спутать ни с кем! Мы – самая древняя и мудрая нация на земле!» - это отпугивает от них даже девочек лёгкого поведения и облегчённого ума, отступающих с причитаниями:
     «То-то и оно, что сразу видно. Опять на армяшек нарвались! Если вам ничего от нас не нужно, то что вам от нас нужно? За что!? Опять одними словами накормят и без постели замучают».
     В отличие от евреев, армяне умеют лишь без конца хвастаться и плакать».
     Она шутливо шлёпнула меня по губам:
     «В тебе нет ничего святого?»
     «Что делать, если не смеяться над тем, над чем уже не хватает сил и слёз плакать? А армяне так много плачут, что не знают удержу, когда выпадает случай посмеяться и побалагурить – над кем и чем угодно, по поводу и без. Они превзошли в этом всех, научившись смеяться над собственными слезами».
     «То, что ты говоришь, – невозможно! Это абсурд!»
     «Абсурд – то, что миром заправляют выходцы малочисленного, немощного  народа, который все остальные в один голос обвиняют в предательстве идеалов - и божественных, и человеческих. Я не хочу никого обидеть. В мыслях философа неуместна категоричность; в них лишь сомнение и вопрос. А каждый правильно поставленный вопрос уже содержит в себе ответ. Умеренность не присуща человеку ни в чём. Его кидает из крайности в крайность. Здравомыслие мужчин – такое же напускное, как и стыдливость женщин. Все пытаются делать вид, что всё понимают без слов или с полуслова, тогда как на самом деле до них не доходит и после многократных пояснений. Человек – раб эмоций, а не разума. Его стихия – разгул этих самых эмоций, неважно во благо или во вред: о благе и вреде он спохватывается после, когда уже поздно. Где не надо себя сдерживать ни в чём – там он весь. У армян с евреями одна общая черта или линия судьбы; нас с ними постоянно бьют: их - за Христа; а нас – за перво-христианство; но они и распятие Христа обернули себе на пользу, а армяне своё перво-христианство – во вред. Разница в том, что евреи сами дурачат этой сказкой всех, а армяне – первые одураченные, купившиеся на то, что Ноев ковчег якобы прибило к Арарату, и с армян начался род людской. Как будто не всё равно, с кого он начался!? Меня лично беспокоит лишь как скоро и чем всё это закончится. Но уже скоро два тысячелетия, как поколение за поколением кладут свои головы на этот алтарь, вернее, эту плаху. Но если армяне и самые смешные в своём надуманном превосходстве над остальными и, как говорят психологи, своей завышенной самооценке, они не единственные… Лишь в насмешку можно называть милосердными прославляющих свою кровожадность как высочайшую доблесть; демократами – топчущих всех несогласных с ними на всех континентах; талантливыми – спивающихся до потери сознания и трусов; хитрыми – перехитривших лишь самих себя: первыми, очертя голову кинувшихся в христианство и загнавших себя в окружение голых скал и мусульман; и умными – умеющих лишь обманывать и обворовывать, сея вокруг себя нищету, тогда как умные посеяли бы благоденствие для всех, не зависть с ненавистью, а благодарность»…
     Так мы и проговорили о чём угодно, лишь бы не говорить о чувствах, переполнявших нас настолько, что невозможно было бы удержать себя в рамках, находясь в окружении людей, дав волю языкам. И неудивительно, что я боялся обидеть и оттолкнуть её проявлением неконтролируемого поведения.
     Время закончилось скорее, чем нам того хотелось, а нам хотелось, чтобы оно не заканчивалось никогда. Но кто не умеет соразмерять желания с возможностями, у того наличие и тех и других очень скоро обращается в их полное отсутствие.
     «Мне пора. В следующий раз поговорим о болгарах, ирландцах и индейцах Майя или займёмся друг другом? Я интересуюсь на всякий случай, чтобы знать к чему мне готовиться».
     Она напустила на себя учительскую строгость, из красавицы Беллы превратившись в чопорную Беллу Львовну, как если бы давала наставления ученику:
     «Будешь звонить мне на работу, пожалуйста, не рассказывай моим коллегам сказки про то, что ты мой личный художник-портретист или организатор конкурсов каких-нибудь актрис-ок или мисс-ок – это вызовет ненужные пересуды и подозрения. Без лишнего текста и отсебятины - или я обижусь; лишь: «Будьте добры, позовите к телефону» и «До свидания». Домой звонить только в самом крайнем случае и только с городского телефона; без единого слова отключаться, если ответит кто-то другой, кроме меня. Со мной не любезничать – рядом могут находиться мои родные…»
     «Или ты обидишься».
     «Или ты меня больше никогда не увидишь. Так что, если не можешь контролировать речь, разглядывай и запоминай меня получше – ты видишь меня в последний раз.  Ты свободен завтра?»
     «Для тебя я свободен всегда. То мы завтра поговорим о том, что ты и звучишь так же красиво, как и выглядишь, о Белла мия!?»
     «Пока. До завтра, или мы никогда не разойдёмся. В это же время на этом же месте».
     Мы уже попрощались, как вдруг она поймала меня за руку:
     «Ты же не москвич?»
     «Солнце моё, мы оба, возможно, вообще не с этой планеты, но ты же не передумала?»
     «Тебе есть где остановиться?»
     «Нет, но тебе не о чем тревожиться: я уже привык».
     Она открыла сумочку, достала ручку с блокнотом, быстро что-то написала в нём, вырвав листок, протянула его мне вместе с ключом:
     «Переночуешь и будешь ждать меня по этому адресу».
     «Ты настолько доверяешься первому встречному?»    
     «Это ничто в сравнении с тем, что я уже тебе отдала и готова отдать. Если ради поживы ты готов потерять меня, то я в тебе ошиблась - ты ничего не стоишь. Нет, нет, не такой, как ты».
     «Так это доброта или проверка на вшивость?»
     «Подумай на досуге сам: это проверка на вшивость или абсолютное доверие?»
     «Я не променял бы тебя на все сокровища мира, потому что красота – единственное его сокровище. Но один я сегодня там ночевать не буду. Я свихнусь один без тебя в комнате, где всё будет дышать тобой и напоминать о тебе. Завтра мы войдём туда вместе»…
     «Всё равно, ключ останется у тебя. Если какая-нибудь случайность помешает нам завтра встретиться тут, жди меня там».
     Приют дышал очарованием порядка, чистоты и уюта, но на первый взгляд больше походил на обитель сурового аскета, чем самой изысканной, изнеженной из красавиц. В нём, как и в его хозяйке, не было ничего лишнего: не было обуви и предметов верхней одежды на вешалке в прихожей, нагромождения утвари в кухне и никаких излишеств нигде – впрочем, я не особенно пристально оглядывался; по натуре я – не художник, а философ, сосредоточенный на постижении не внешнего, а внутреннего мира, потому человек рассеянный и не внимательный к бытовым мелочам, тем более, что в её присутствии мне было на что смотреть. Я не сказал бы даже во что она была в тот или иной день одета – всё моё внимание было обращено к ней самой. Мы взяли по пути полусладкое шампанское, шоколад и экзотические фрукты – и у нас было всё, что нужно, включая нас самих.
     «Как много у нас времени?» - первое, что спросил я, переступив порог квартиры.
     «Не смотри так далеко, это убивает радость».
     «Я не могу смотреть далеко, когда ты близко».
     «А теперь?»
     Она прижалась ко мне, и я перестал существовать. Первым, выйдя из немого оцепенения, в оголтелый пляс пустился язык:
     «Всё наилучшее так или иначе достаётся евреям».
     «Сейчас еврей – ты. Я принадлежу тебе»
     «Сейчас и тут. Но как надолго?»
     «Ты опять забегаешь вперёд. Смотри на всё философски, но не философствуй  – до меня сейчас всё равно ничего не доходит».
     «Солнце моё, на тебя нельзя смотреть философски. От твоего сияния разум слепнет. Ты занималась танцами или гимнастикой?»
     Она снисходительно улыбнулась:
     «Не напрашивайся на комплимент. Я такая, какая есть, от природы – без косметики и гимнастики».
     «А я – от образа жизни».
     «Но это ведь не главное для нас, правда?»
     «Конечно, нет, если мы не две пивные бочки».
     «У моего мужа тоже спортивная фигура».
      Это я больше всего на свете и боялся от неё услышать, чётко осознавая, что такое сокровище не могло, подобно стекляшке, валяться на дороге, в ожидании пока его подберут.  В одной из столиц мира, полной соблазнов, претенциозных и презентабельных мужчин, такая женщина, вне всякого преувеличения богиня из богинь, не могла оставаться незамеченной и ничьей в ожидании босяка мне под стать. 
     «У тебя есть муж?!»
      «Если ты пообещаешь не содрогаться по каждому поводу, я тебе признаюсь, что ещё у меня есть».
     «Зачем мне это?»
     «Кто знает: вдруг тебя это насторожит, образумит, остановит?» 
     «После мужа мне даже страшно загадывать. Например?»
     «Например, пара очаровательных деток: сын и дочка».
     «Не верю! Да ещё во множественном числе!?» - воскликнул я.
     «Если я в твоих глазах малолетка, то пытаться уложить меня в постель аморально и неосмотрительно с твоей стороны – это же статья за растление несовершеннолетних».
      «Но на тебе нет следов материнства, твоё тело идеально. Ты ещё даже косметикой не пользуешься».
     «Я трачу время и деньги на насущные потребности».
     «Такие, как эта квартира?»
     «Эта тема не обсуждается, но тебе я расскажу всё - потом».
     «Я рад, что у нас есть потом, и даже заготовленная тема на потом, кроме темы евреев и армян. Я всегда полагал, что косметика придаёт подобие красоты там, где её нет, и безнадёжно портит её там, где она есть».
     «Природа сама испортит меня в своё время и без моей помощи - сама дала, сама и отберёт. О муже и детях – чтобы ты не сомневался в их существовании: я рано вышла замуж и обзавелась детьми, чтобы не стать блестящей пустой погремушкой в руках тех, кого ты называешь евреями. Я не хотела гулять по рукам, а как ещё можно было отбиться от всех желающих? – и я спряталась за спинами мужа и детей от всех соблазнов и проблем. До твоего появления у меня не было раздвоения личности и потусторонней жизни – семейная и личная жизнь были для меня одним неделимым целым. Теперь и весь мой мир, и моя крепость, что я выстроила, рухнули мне на голову. Они оказались карточными домиками».
     «Все мы – карлики в сравнении с одолевающими нас желаниями и амбициями».
     «Получается, что я обманывалась, льстила сама себе, полагая себя достаточно сильной для того, чтобы управлять своей жизнью».
     «Таких людей нет в природе. Но на что ты тратишь время, если не на саму себя?! Чем занимаешься, если не занимаешься и не любуешься собой!? Разве не это - главное занятие всех женщин, на какое им не жаль ни средств, ни времени?! И что ты носишь в сумочке, если в ней нет косметики?»
     «Я разрешаю тебе удовлетворить своё любопытство: в ней нет даже помады. Это всё я, ничего искусственного».
     «Всё ещё не могу в это поверить. Я не перенесу разочарования, если всё это обман. Никогда не знаешь что окажется у женщины под маской, когда она отклеит ресницы, сотрёт тени и помаду, смоет тушь с глаз и краску с лица, снимет накладные груди и бёдра. Мой двоюродный брат однажды запал на такую. Он готов был поклясться спасением души, что никогда не встречал женщины красивей – до того, как она вышла из ванной перед постельной сценой: в ванную вошла красавица, а из неё вышло чудовище. Протрезвевший и охладевший, он бежал от неё в большем смятении и ужасе, чем пребывал Гамлет при виде призрака своего отца. Может, то вообще был мужик из породы «парень хоть куда», в совершенстве овладевших приёмами постельной борьбы: «Кто кого?», в просторечии именуемых…»
     Белла торопливо оборвала меня:
     «Я слышала о таких и больше ничего о них слышать не хочу».
     Затем снисходительно улыбнулась:
     «Вы тоже умеете пускать пыль в глаза: с виду, да на словах - боевой красавец линкор, а на деле…»
     На этот раз я в знак молчания приложил палец к её губам:
     «Нельзя, чтобы с этих красивых губ слетали вместо белоснежных голубей чёрные вороны».
     Несколько минут, не веря себе, бестрепетный и бездыханный, я держал её в руках.
     «Невозможно представить, что ты вынашивала и рожала».
     «Дважды. - напомнила она с лукавой усмешкой. - И это факт».
      Мы из поэзии погрузились в сказку. Реальность перестала быть реалистичной. Всё высокое не есть привычное; а привычное уже не есть высокое.  Расставались мы, не покидая квартиры.
     Белла расставила всё по своим местам на первом же свидании:
     «Пожалуйста, никаких нежностей на людях. Чтобы не мучить друг друга, переждём два дня. Ты же потерпишь?»
     «А куда я денусь?  – лишь бы не напрасно».
     «Не паникуй. Сказка не окончилась; она лишь начинается».
     То, что началось как феерия, и продолжалось как феерия. Не прозвучало ни одного высокопарного, витиеватого объяснения в любви, ни одной клятвы – мы всё читали по глазам и ощущали через трепет рук и жар на устах и в груди. Свидания происходили так часто, как она могла себе это позволить; они походили одно на другое и были одной нескончаемой фантасмагорией. Мы перенеслись в свой параллельный мир и перестали существовать в реальном мире и реальном измерении. В этом был некий мистицизм и таинство.
     Я терялся в раздумьях:
     «Неужели её муж и не догадывается о существовании этого оазиса? Как замужняя женщина могла обустроить тайную квартиру - не сама же!? Кто ей помог, если не любовники и не муж!? Остаётся один человек, отец».
     Самым логичным было предположить, что нет никакого мужа. Со мной она выглядела не такой, что себя в любви потеряла, но такой, что обрела. И сама наша история не выглядела как похотливое похождение. Женщина никогда не перестаёт ждать и искать – и одинокая, и замужняя, и честная, и гулящая. Но я был мало похож на принца на белом коне. Может, она ждала не именно меня, но именно меня дождалась. Могло же быть так!? Как ни лестно было, но верилось в последнее с трудом. Куда бы ни влекла меня душа, как ни безрассудно следовал я ей, я не мог не слышать аргументов и возражений разума. Как и все, я чаще отметал их, чем они меня вразумляли; учитывая обстоятельства моей жизни, по-видимому, я отметал их чаще остальных. Но они не покидали меня, неустанно вразумляя вновь и вновь.
     Застолья наши были незатейливо-изысканными: ничего, кроме шампанского, шоколада и фруктов. Цветов не было; она обожала их на клумбе и на лужайке, а в вазе они были для неё неживыми и навевали печаль, как убиенная красота. Головокружение возникало уже при одной мысли о близости нашей близости – увлекательная игра слов стала одной из наших забав; мы спешили к близости с целеустремлённостью людей, которым сильно приспичило по нужде. Но для нас близость не была механическим трением тел и количеством усвоенных поз из камасутры, какую особо рьяные извращенцы уже перещеголяли. Она озвучила лишь одно единственное пожелание по поводу близости в словах:
     «Не веди себя так, как будто я сопротивляюсь. Не знаю и не хочу знать, кто как к этому относится, но мне не бывает приятно оттого, что больно, и от того, что больно, тоже».
     «О! Разодетый и раздетый; обволок и поволок – ещё не вершина!? Ты на самом деле учительница точных наук, а не гуманитарий? Такая тонкая игра слов…»
      «Как раз логику и доступна. – закончила она за меня. – Я – учительница всяких наук. Классиков я тоже читаю. Или я похожа на мамашу, что своим деткам перед сном вместо чтения сказок предлагает решение математических уравнений, задач по физике и опаивает их на сон грядущий химическими коктейлями вместо молока?»
     «Кто вас математиков знает? Я от уравнений заснул бы скорее».
     «Не уводи меня от темы»
     «Я запомнил навсегда: всегда стараться быть нежным».
     «Сцены разбрасывания по всей комнате ног, животная грубость, визг на весь дом меня не умиляют, а убивают во мне всякое желание ложиться в одну постель с мужчиной, при этом не столько мужчина мне неприятен, сколько – ну, ты понял».
     «Мужчина всегда одинаков – ему любой ценой надо доминировать, демонстрируя свою мощь, иначе говоря, то, чего зачастую и нет. А поведение большинства женщин, их желание и потребность, переросшие в физиологическую привычку притворяясь и имитируя, подыгрывать в постели мужчинам оправдывает стремление мужчин причинить им боль - подхватил я, – от их комментариев, рекомендаций и визгов впадаешь в такое бешенство, что хочется сделать не лишь больно, но больно на всю оставшуюся жизнь».
      «Вот и замечательно, что мы сошлись во взглядах на то, что есть красивое, а что безобразное», - оборвала она меня, прикрыв мне рот ладошкой.
     Рискуя вызвать неудовольствие, я снова вернулся к её семейной жизни.
     «Неужели твой муж ничего не заподозрил?»
     Ответ меня ошеломил:
     «Я не даю ему повода к подозрениям».
     «Я сразу почувствовал бы».
     «Во-первых, далеко не все такие как ты; во-вторых, тебе так только кажется: непрекращающийся рост числа рогоносцев, воспитывающих чужих детей, свидетельствует об обратном… Но мы же здесь не для обсуждения моральных аспектов моего поведения и моей семейной жизни – не так ли?»
      Холодная практичность этого замечания резанула мне слух. Но я не мог отступить, не выяснив: кто я и что для неё, какое место мне отведено в её жизни и отведено ли вообще.
     «И всё же. Ты не любишь его».
      «Договаривай: и влюблена в тебя!? Ты слишком самоуверен, забывая, что и ты можешь, как и все, что-то не знать, не понимать, толковать превратно, о чём-то судить и опрометчиво, и поверхностно».
      «И то, и другое совершенно очевидно: если бы любила его, ты не была бы здесь сейчас со мной и вообще нигде и ни с кем другим, кроме него. Называй, как хочешь, но то, что между вами, - не любовь».
       «А если бы я любила тебя, то не возвращалась бы от тебя к нему и обратно. Я, как видишь, совмещаю. Если тебе плохо со мной – я тебя понимаю; если хорошо – не делай так, чтобы стало плохо. Он – мой первый мужчина, мой муж и отец моих детей, а ты – моя безрассудная, мимолётная увлечённость.  С тобой я и без того переступила уже все границы дозволенного».
     «Так я в твоей жизни пролётом? Я для тебя никто и ничто?»
     Она посмотрела мне прямо в глаза:
     «С тобой мне так хорошо, как не было никогда – я до тебя и не верила, что так бывает. И если ты сейчас уйдёшь, мне будет так плохо, как не было никогда. Это правда. Но что касается всей моей жизни: тебя в ней вообще не должно быть, нет в ней тебе места. Ты и вся ситуация с тобой – нереальность, небыль, сказка, мечта. Ты есть, но я понимаю, что это невозможно, неправильно, тебя не должно быть; и рано или поздно не станет: когда я оторвусь от тебя, я проснусь – и всё это вместе с тобой пропадёт, улетучится, а муж и мои детки останутся. Это называется реальностью, правдой жизни. Мы с тобой – сказочно прекрасное настоящее, возникшее на пустом месте из ничего, без прошлого и без будущего; мы есть лишь тут, сегодня, сейчас. Сейчас и тут – и наш рай и наша могила. За пределами этой кровати и вне этого времени для нас с тобой понятия «Мы» не существует».
     «Как тебе удаётся так хладнокровно всё рассчитывать в делах, где одни лишь эмоции и нет места расчёту?»
     «Кто это спрашивает: философ, классифицировавший еврея, как создание с одним голым расчётом, без души, признающий сам факт существования такого рода людей!? Но я не настолько бесчувственная и испорченная. – Белла печально улыбнулась. – Муж существует реально, хотя тебе в этом убедиться не придётся: я этого не допущу. Соломон – простой русский парень, а я – девушка из семьи с давними традициями: иметь всё необходимое для нормальной обеспеченной жизни и даже кое-что сверх того, другими словами, не нуждаться в необходимом».
     Мы оба рассмеялись, как мне показалось лишь для того, чтобы не расплакаться.
      «И этот простой русский парень с до боли русским именем даже не замечает твоих самовольных отлучек?»
     «Отлучек для случек?»
     «Не глумись, пожалуйста, не то на этот раз обижусь я».
     «Со стороны это сильно похоже на правду».
     «Со стороны судить и осуждать легко и не зазорно, и часто и святое выглядит позорно. А речь идёт о сути. Я не шучу. Как нам этого ни мало, но мы проводим здесь немало времени».
     «Так мы играем или обижаемся? Прекрати, пожалуйста, ковыряться в исподнем моей семейной жизни, если не хочешь видеть истерики».
     Белла приникла ко мне и на какое-то время мы снова погрузились в сказку, забыв обо всём на свете. Но, как только выпала передышка, она продолжила:
     «До твоего появления во мне ни разу не возникло ни одной ни задней, ни передней мысли о том, чтобы воспользоваться квартирой с такой целью, но когда ты упал на меня среди ясного неба…»
     В её глазах заблестели слёзы.    
     «Мне придётся выбирать между тобой и всей своей жизнью. Ты своими выпытываниями вынимаешь из меня душу. Да, не замечает – как и большинство мужей в этом мире, кстати сказать. Не замечает или предпочитает не замечать – чтобы не потерять. Тебе тоже не мешало бы научиться так себя вести. Ты слишком пристален и всегда будешь терять. Он – муж женщины, которую хочет как-то поприличней содержать, чтобы не пасть в её глазах; он – отец своих детей. Нет ничего неестественного в том, что вместо слежки за женой, он всё время и силы отдаёт работе, добыче пропитания для тех, за кого он несёт ответственность как мужчина и глава семьи. Он знает то, что ему знать не вредно, и ничего лишнего. Что еврею на пользу, то русскому водка. Дай ему ожидаемое благополучие, он расслабится и запьёт, пока не пропьёт всё – так пусть лучше думает, что мы нуждаемся в нём и из кожи вон рвётся, доказывая, что он достоин быть мужем, и отцом, и главой семьи, чем, зная, что всё необходимое для жизни у нас уже есть и без его стараний, отпустит вожжи. Не смотри на меня так! Я ворую себя у семьи, чтобы отдавать тебе. Чего ещё ты ждёшь!? Да, меня устраивает, что ему некогда следить за мной. Он и сам за собой не следит. – она заставила себя рассмеяться. – А ты ничьим мужем не можешь быть с таким подходом».
     «Он хотя бы догадывается кто у него в семье голова или…? Какая он часть туловища, если не голова?»
     «Голова – тот, кто думает…»
     «Что он голова… Позволь выразить своё восхищение».
      «И пока он так думает, у меня в семье всё в порядке».
      «Ты укороченная версия Аристотеля – логик в короткой юбке».
      «Правда, слишком коротко? Во что же мне одеваться? – длинных юбок у меня нет».
      «Забудь. Я – не мусульманин и мы в светском государстве».
     «Кем я у тебя ещё не была: Кантом, Гегелем, Спинозой, Марксом?»
     «Не примазывайся к ним. Это для них великая честь примазаться к такой красоте, ради какой каждый из них охотно отрёкся бы от компании себе подобных и всей той ереси, какую привнёс в этот мир».
     «Ты о чём сейчас?»
      «Что уму нечего делать рядом с красотой: он растворяется в ней без следа, до состояния абсолютной тупости. Никто не оказывает честь красоте, оказываясь с ней в одной компании, а красота - всем, если это подлинная красота, а не подделка».
     «А я…?»
     «Если ты – подделка, тогда в мире нет ничего подлинного!»
     «Но нет ничего постоянного – это точно. - Она вернулась к прежней мысли, - Он верит, что он – глава семьи; что он содержит жену и детей; он не хочет знать больше и это устраивает нас всех; поэтому он очень подходит мне для жизни».
     «А я только для души? Или и того меньше – лишь для тела!?»
     «Разве этого мало, чтобы обижаться и плакаться? Нам так хорошо, что лучше не бывает и в сказках. Зачем ковыряться в душе до тех пор, пока не станет плохо? Сказано: Будь проще - и к тебе потянутся люди».
     «Я не хочу, чтобы ко мне тянулись люди. Мне нужны лишь те, что нужны».
     «Ты же взял меня мимоходом посреди улицы всего несколькими словами меньше, чем за минуту; поймал слёту, как орёл пташку…»
     «Мы больше похожи на двух пташек в когтях орла. Нас поймали и куда-то несут - ни я, ни ты не управляем полётом».    
     «Не в том дело, что со мной раньше никогда такого не было; со мной такого и не могло произойти; у меня до сих пор такое ощущение, что это не я. Это какой-то фантастический мировой рекорд скорости снятия женщины; я считала, что меня вообще невозможно снять – я не из той категории; я к этому не стремилась и не была предрасположена, боясь унизить эту нечаянную, ничем не заслуженную мной, но именно мне дарованную красоту некрасивым поведением – именно так, хоть высокопарно, но точно. Я всегда боялась запачкаться. Для меня не оправдание, что другие этого не видят и не знают. Я сама знаю – и мне этого достаточно».
     «Такие чувства, как наши, не могут унизить и запачкать».
     «Если бы не понимала, я никогда бы их не допустила – чего бы мне это ни стоило. Но как пояснить это нашим судьям? Чистые чувства привели нас к противостоянию со всем миром. Для тебя это привычное состояние, но не для меня. Я потеряна. Нет, не то. Тебе показалось, что я отдалась слишком быстро и легко - как по привычке? А я просто потерялась: в три секунды утратила стыд, совесть, сознание, сама себя. До тебя я была верной женой и хотела оставаться такой всегда – не ради высоких слов о верности, а ради себя и детей - и вдруг отдалась на третьей секунде, быстрее, чем самые дешёвые и легкодоступные из продажных женщин. Может, это какой-то гипноз, сильнодействующее внушение? Наваждение? Волшебство? Что это? Ты же откроешь мне тайну: как я могла за три секунды сдаться, пасть, даже не помышляя об этом и не имея ни малейшего намерения? Ты уже узнал меня лучше, чем мой муж за восемь лет совместной жизни. Ты знаешь даже то, чего он никогда не узнает, ты знаешь меня всю; знаешь даже всю мою подноготную; даже то обо мне и во мне, в чём я сама толком не могу разобраться; от тебя у меня нет ни одной тайны, ни большой, ни малой».
     «И сорок лет можно прожить, не познавая друг друга, скрывая своё естество. Но вдруг найти отдушину – и раскрыться до непознанных глубин».
     «Но тебе всё мало! Ты хочешь знать больше, чем разумно, и иметь больше, чем дано. У тебя есть я; ты распоряжаешься мной безраздельно – тебе опять мало. Ты имеешь меня всю, но хочешь меня всю ещё и в ущерб семье, детям. От тебя не спрячешься и не отвертишься, тебя становится слишком много. Как с таким жить? Тебе мало всей моей души, всего моего тела, и места в моей душе и моей постели, тебе подавай ещё и место в моей жизни. Ты не желаешь считаться с тем, что для этого мне всё в жизни придётся перевернуть с ног на голову, что эта жизнь будет попросту разрушена. Для чего? - нам и так хорошо. Нельзя желать лишнего».
     «Я лишь не хочу делиться тобой, красть тебя, как вор и подвергать угрызениям совести».
     «Всё избыточное приводит к пресыщению и отрыжке. Но ты всё-таки желаешь – несмотря на свою философию и мудрость!? Тебе мало того, на что я иду ради тебя, ради нас!? Или ты думаешь, что для меня это так же легко и привычно, что мне это так же безболезненно, как для промышляющей распутством женщины!? Нельзя быть твоею больше, чем я сейчас – но тебе мало! Тебе будет мало меня всегда».
     «Какая философия и мудрость!? Я с тобой и я без тебя – совершенно разные люди: с тобой я болен лишь тобой, а без тебя – лишь твоим отсутствием; с тобой я глуп от счастья или счастлив до полного отупения, а без тебя я так мудр, что меня тошнит от самого себя, так мудр, что еле удерживаюсь от самоубийства. Скажи, чего ты ждёшь и чего ждать мне. Как мне себя вести, чтобы нам было хорошо и не было при этом плохо? Что мне сделать, чтобы наша близость не омрачалась угрызениями совести? Сам я готов ради тебя на всё, но не всё мне под силу: я не могу назначить тебя министром образования; сделать твоих детей самыми богатыми наследниками в мире…»
      «Не паясничай. Взрослый мужчина, а дурачишься как школьник младших классов».
      «Я серьёзен как никогда в жизни, а моё несерьёзное лицо – маска: с серьёзным лицом я этого разговора не переживу».
     «Что означают эти твои вечные «не доживу, не переживу»? Если я попрошу хотя бы десять лет отсрочки, чтобы дети хоть немного повзрослели, а потом я буду вся твоей безоговорочно – ты опять заладишь своё: я этого не переживу»?
     «В сослагательном наклонении, через «если» я говорить и жить не умею. Кто гарантирует мне, что я проживу эти десять лет, если я лишь чудом жив до сих пор?»
     «Ты опять за своё – предлагаешь мне выйти за выживающего лишь чудом, чтобы и самой, вместо того, чтобы жить, лишь чудом выживать за компанию!?»
     «Кто гарантирует мне, что потом ты не отодвинешь меня ещё на двадцать, мотивируя тем, что если я смог обходиться без тебя предыдущие десять лет, то обойдусь и последующие?»
     Белла нахмурилась.
     «Я не израильский солдат, готовый к любым трудностям, а ты, как я понимаю, ничего кроме трудностей мне предложить не можешь, хотя трудностями обеспечишь в изобилии. Прости: у меня обязанности перед близкими, какие я не имею права нарушать».
     «А разве ты уже?...»
     Я осёкся, но поздно. Стыд и жалость так сдавили моё сердце, что мне легче было повеситься на собственном языке, чем вынести её взгляд. Она нашла в себе силы продолжить своим обычным спокойным голосом:
      «Будь я одна и свободна, вместо того, чтобы унижать мольбами и отказами, я взяла бы тебя за руку и вошла с тобой в тот огонь, в каком ты горишь, но как дочь, жена и мать я не имею права… Долг перед ними выше долга перед тобой, перед собой… Не делай вид, что не понимаешь этого или не согласен».
      «Меня пригласили работать в «Молодую Гвардию», уже готовят к печати мою первую книгу… Дело за некоторыми формальностями…»
      «Но прежде, чем добьёшься успеха, ты снова споткнёшься об очередной принцип и пустишь свой поезд под откос уже вместе со всеми нами – ты же ничего другого не умеешь. Убеди меня, что ты готов пожертвовать любыми принципами ради нашего счастья, а не наоборот. Я могу опереться лишь на то, что есть, а не на то, что может быть. Герои привлекательны, но безрассудны. Читая о них, я пыталась представить себя с ними рядом и не могла: они не умеют жить сами и жизнь рядом живущих превращают в ад – непрерывную борьбу с надуманными чудовищами и ветряными мельницами: не со зла, не  из упрямства, а лишь потому, что не умеют жить по-другому. Их благими намерениями вымощена дорога в ад. Они прекрасны, они неотразимо притягательны как героические образы для подражания и любования, как любовники, наконец, но жить с ними рядом невозможно».
      «Великий Аристотелевский принцип: возможное не означает есть. И кто кого лучше и пристальней изучил?»
      «Не знаю кто ты: один из таких героев, просто упрямец или ловкий лицедей и лицемер, напяливший на себя привлекательный образ для привлечения не самых морально устойчивых дам, но я не устояла – по какой-то непостижимой для меня причине… Однако, моё к тебе отношение не меняет сути вещей: я не хочу, не умею быть великомученицей, и подругой жизни борца-великомученика тоже. Я хочу лишь немного счастья для себя не в ущерб близким и для своих близких, не в ущерб никому. Ты всё рушишь. Намерения у тебя наверняка светлые и чистые, но все пути твои ведут в ад – к краху, пыткам, погибели. Кому нужна правда, если она приносит всем лишь вред? Я отдала тебе всю себя – и я не считаю это жертвой, потому что счастлива сама и вижу как счастлив ты; но рисковать всеми, кто со мной связан, я не имею никакого права. У меня не хватит сил разрываться между близкими мне людьми, обманывая и предавая. И я не хочу, не согласна всю жизнь бороться за права и за жизнь, я просто хочу жить. Пока без тебя у меня это получается; у меня есть всё, о чём лишь можно мечтать – и ты в том числе».
     «Без меня у тебя есть я?!»
     «Ты не ослышался: без тебя у меня есть ты. Но что у меня останется, если я отдам тебе вместе с собой и всю свою жизнь? – ни близких, ни самой себя; лишь беды и позор. Лучше я откажусь от этого сейчас, чем потом. Пользуйся тем, что доступно и дозволено; не омрачай нам праздника претензиями на чрезмерное. Никто, даже ты, не знает своего завтрашнего дня».
     «Послушать тебя, я – пустозвон и авантюрист»
     Она уже привычно прикрыла мне рот мягкой ладошкой:
     «Не выражайся, а то поставлю в угол. Мужчина обязан быть воином и рассуждать как воин. Женщина – противоположный мужчине знак, и слава богу. Иначе их ничто не привлекало бы друг в друге. Всегда было уделом мужчин искать приключения и драки, а уделом женщин дрожать за них и за себя, не зная за кого им больше бояться. Привычка к опасности наверняка притупляет чувство страха».
     «Не так сильно, как её полное отсутствие», - возразил я.
     «Может быть – тебе лучше знать. Но я не воин. Я – изнеженная, избалованная женщина, трусиха, не очень обременённая высокой моралью или, может быть, на твой взгляд, не обременённая вовсе, я не железный или оловянный солдатик. Я всосала в себя многовековой беспричинный страх с молоком матери. Рыцарь без страха и упрёка, готовый пожертвовать и собой, и всеми, у нас – ты, а меня, как видишь есть в чём упрекнуть. Я могу лишь вдохновлять на подвиги: не те, какие ты уже совершил во вред самому себе, а другие, во имя нас. Сделай так, чтобы я была спокойна за наше будущее уже сегодня – и тогда можешь намазать меня на хлеб вместо сливочного масла и съесть».
     Я умолкал, боясь сболтнуть лишнее: если умение говорить было моей сильной стороной, то неумение вовремя замолкнуть и где надо смолчать – самой слабой. Панический страх обидеть её и потерять, ускорив неминуемый разрыв, делал меня осторожным. На том мы и расставались до следующего свидания - всё начиналось сначала: и сказка, и терзания.
     «Самое страшное – не то, что я тебе это говорю. – переведя дух и собравшись с силами и мыслями, продолжала она, словно мы и не прерывались. – Страшнее, если я не скажу. Я себя знаю: нужда, трудности, страх убьют и мою любовь, и моё уважение – любовь к тебе и уважение к себе – за то, что ты меня в это втянул, а я не воспротивилась. И тайно это тоже не может долго продолжаться: я отдаю тебе тело, которое принадлежит моему мужу – это обман и воровство, мы обкрадываем его; я уделяю тебе время и внимание, принадлежащие моим деткам – это тоже обман и воровство, мы обкрадываем и их. И заметь, во всех случаях буду виновата лишь я одна: я изменяю дому, клятвам, своим близким, сама себе. На мне клейма будет поставить негде, когда нас уличат. Если бы женщина сделала такое с тобой, ты, несмотря на весь свой словарный запас, не нашёл бы для неё имени на человеческом языке, но просишь сделать это ради тебя - и при этом я у тебя богиня, эталон красоты и чистоты, совершенство, идеал, шедевр природы!? Кем я ещё у тебя не была?»
     «Если подозреваешь меня в неискренности - можешь выгнать за дверь, побив грязным тапком по голове».
     «Это не всё. - не сдавалась она. - Меня это не оправдывает. Я скажу детям через годы, что сломала их судьбы потому, что была влюблена слепо, как кошка?! Они возразят мне, что надо было сидеть у окошка, подперев щеку, и ждать тебя, а не выскакивать замуж за нелюбимого, обзаводиться семьёй и детьми – и опять будут правы! Разве ты не видишь, что я со всех сторон буду черней сажи? Ты не хочешь этого видеть? Эгоист! Думаешь, мне легко отказываться в твоём лице от себя самой!?»
     Это не было истерикой; она вообще не закатывала истерик и каких бы то ни было сцен, не пыталась отдалиться, не гнала меня прочь. В минуты безысходного отчаяния, роняя голову мне на грудь, она лежала, не дыша; её невыплаканные слёзы прожигали мне грудь и выжигали всё внутри дотла. Блаженствовала она в такие минуты или прощалась с блаженством, падая в чёрную бездну – не знаю. Мы пребывали в двух местах и состояниях одновременно: в аду и раю. Близость наша была преступной и жгла нас огнём, но ради  неё мы готовы были сгореть.
     «Я-то думала, что ты как никто понимаешь меня, ты же всё видишь, ты уже столько повидал».
     «Я не мог не попытаться, хоть и знаю результат наперёд».
     «Как это: знаю? Разве дано такое знать?»
     «Мне дано – к несчастью. Ты – возлюбленное чадо природы. Твой путь – высший; а я хожу по дну; я сам есть дно; я живу не благодаря, а вопреки. То, что нам дали встретиться – развлечение высших сил и не факт, что доброе. У высшей силы, для которой мы значим не больше, чем любая букашка, своеобразное чувство юмора».
     «Я не смогу простить себе, если из-за моего поведения моя девочка пойдёт по рукам, а мой сын станет презирать всех женщин без разбору, обвиняя в этом мать, что сама подала им пример своим поведением. Как я смогу, как посмею их тогда удержать, остановить, образумить? Какими словами? Побегу к тебе за красноречием?!»
     «Брак без любви – тоже прелюбодеяние. Стыд и позор – не лишь в не-узаконенной близости, но и в сожительстве без неё. И разве я предлагаю всю жизнь притворяться и лгать, обманывая самих себя и своих близких!?»
     Она зябко передёрнула плечами.
     «Я не хочу терять его уважение и не имею права причинять ему боль. Он мне вовсе не безразличен. Я обязана уважать его чувства хотя бы из уважения к самой себе - желая того или не желая, я сама их ему внушила. И меня не силком выдали за него замуж. Я шла навстречу тебе, также не желая ни влюбляться в первого встречного, ни влюблять его в себя. У меня нет к мужу такой неодолимой тяги, как к тебе, - так и что с того? Рядом с ним я могу мыслить рационально, я принадлежу сама себе, у меня есть всё, включая свободное пространство, и личное время, и личная жизнь. А с тобой я в раю, но лишь пока я с тобой; как только мы расстаёмся, я вся превращаюсь в боль, страх и стыд. Я холодею от ужаса. Неужели за то, что тебе так хорошо, должно обязательно быть так невыносимо стыдно и плохо? Прошу тебя, пока я твоя, не заставляй меня думать о таких вещах. Я подумаю о них потом, когда тебя не будет и мне уже будет всё равно, что будет со мной».
      В страшные минуты подобных откровений я испытывал такое ощущение, словно в меня воткнули широченный, зазубренный нож и проворачивают его, наматывая внутренности как на веретено. Когда исповеди, отнимавшие у нас все без остатка силы, заканчивались в очередной раз ничем, мы снова находили забытье друг в друге. Умиротворённый восторг вытеснял из нас наносное словесное буйство. Несмотря на отчаянные усилия порвать всякую близость со мной и вернуться в семью (от которой она и не отрывалась, умудрившись сочетать не-сочетаемое и совмещать несовместимое), абсолютно всё теряло для неё смысл и меркло в её глазах, едва эта самая близость возникала. Когда мы были вместе, нам не нужно было ни красот, ни увеселений, мы находили друг в друге всё. Это подтверждало теорию о единстве: дополняя друг друга, мы были книгой, в какой она являлась сказочно красивым оформлением, а я, смею надеяться, достаточно глубоким содержанием. Но сказочно прекрасная гармония нарушалась обстоятельствами жизни, способными разрушить всё. Как Москва не сразу строилась, так и моё покорение Москвы затянулось не на один день и даже месяц. Заказы на диссертации и мелкую литературную подработку были редкими, но каждый день надо было на что-то жить. И хотя в скитаниях своих я мог обходиться тремя рублями в месяц, при сложившихся обстоятельствах об этом и речи не могло идти. Я не мог себе позволить в ожидании перемен к лучшему жить прихлебателем за её счёт или голодать на её глазах. На хлеб насущный я зарабатывал по городкам и весям, работая по случаю где и кем придётся. В мегаполисах с неограниченными возможностями, таких как Москва, гастролёры любого типа деньги не зарабатывают, их добывают, рубят как капусту, переступая через криминал – для меня это было совершенно неприемлемым как по соображениям нравственности и морали, так и из соображений безопасности: мне и без криминала не удавалось свернуть с дорожки, ведущей в один конец. Рай кончался (и так банально) сразу с моим отъездом: Белла не отвечала на мои письма и звонки, или отвечала короткими мольбами больше её не тревожить и не приезжать. Рай рядом с нею сменялся невыносимым адом в разлуке. Все мои призывы и мольбы разбивались о её черствеющее от расстояния и длительности моего отсутствия сердце.
     «Я жена и мать. – раз за разом повторяла она заученное, пытаясь внушить это нам. – Я не должна подавать повода к ревности мужу и дурной пример поведения детям».
     В этой борьбе с самой собою она не находила слов для сочувствия, боясь показаться как чересчур жестокой, так и чересчур слабой и зависимой. Но звонки по внутри-городскому телефону действовали как гипнотическое заклинание: она прилетала на свидание покорной, умиротворённой, с обиженным, но сияющим от счастья лицом выговаривая мне за долгое отсутствие и молчание, и не желая слушать никаких оправданий.
     «Нашёл кого слушать, женщину! Кто из нас мужчина!?»
     И, вооружившись традиционным ассортиментом продуктов, ног под собой не чуя, мы во всю прыть неслись на место наших свиданий, которое становилось обителью и пристанищем не лишь для наших тайных чувств, но и для меня самого. Узаконенная связь – это счастье напоказ, что не стыдится себя обнаружить, но преступной и незаконной надлежит оставаться тайной, иначе, даже если она и не бесстыдна, даже если она чище, чем в законном браке, стыд и предвзятость убьют или сильно отравят её. Муж делил её со мною, того не подозревая, но я не мог не знать о нём и закрывать глаза на его наличие – в этом состояла пагубная для меня разница между нами и уязвимость, шаткость моего положения: я не выдерживал такого перенапряжения, то и дело срываясь – такие отношения обречены на крах. Я изводил и себя, и её. Не будь я так нетерпелив и нетерпим, возможно мы провели бы на тихой квартире не один упоительный год и, кто знает... Но  делить её с кем-то оказалось выше моих сил. Речь не о правах, а о душе: его была спокойна в неведении, а моя бесновалась в истерической агонии. Его незнание было спасительным, а моё знание – смертельным. Это означало, что Белла a priori принесла отношения со мной в жертву браку, раз оберегала мужа, свой с ним мир и покой от меня; а мной она, стало быть, дорожила в меньшей степени, позволяя знать всё и больше того, что знать было  необходимо и безопасно. Такое доверие льстит и обязывает; оно же предостерегает и убивает. Её муж был и счастливее, и умнее меня: он не знал ничего лишнего, что мешало бы его семейному счастью, и не особенно усердствовал, чтобы узнать. Он умел довольствоваться данным, не посягая на чрезмерное. Незнание спасло его мир от скоропостижной гибельной участи, что неминуемо должна была постичь мой. Когда океан бушует на поверхности, на бездонных его глубинах царит невозмутимый покой; со мной было всё наоборот: поведение и голос были совершенно тихими и спокойными, но это было спокойствие идущего на казнь, все силы которого направлены лишь на то, чтобы не выдать той истерии и панического страха, какими он охвачен глубоко внутри, в сокровенных тенетах души.
     «Я думал, ты окончательно списала меня».
     «Я честно пытаюсь, изо всех сил, – созналась она, – но мне их не хватает. Ты сделал меня слабой и нервной».
     «Любовь в реальном мире – не сила, а слабость; точнее она – нечто, отнимающее все силы без остатка».
     «Когда ты далеко, мне ещё как-то удаётся справляться с собой, пристыдить себя и взять в руки. Мне хватает сил не отвечать на твои письма и звонки или отвечать сдержанно. Но когда ты оказываешься рядом, в получасе ходьбы, на расстоянии руки и взгляда, йога и психотерапия перестают работать: я послушно, как белая рабыня чёрного господина, следую за тобой и исполняю все твои пожелания».
     «Наши пожелания. А я думал, что это я – чёрный раб моей белой госпожи. – я вернулся к идее фикс, самой больной теме. – Мы можем прекратить эту изнурительную войну друг с другом и с собственной совестью. Я не в силах до бесконечности делиться тобой. Это надо остановить. Разведись с ним наконец. Я буду хорошим мужем тебе и хорошим отцом твоим детям».
     «У меня есть хороший муж, а у моих детей хороший отец».
     «Но мы с тобой не можем друг без друга!»
     «Мы есть друг у друга и навсегда останемся. А если не можем, то научимся».
     «Как!? Нам плохо врозь и с каждым днём будет становиться всё хуже. Или рядом с ним ты чувствуешь себя счастливее, чем со мной!?»
     Она сделала паузу, мучительно подбирая слова:
     «Я уже перешла ради нас через свою честь, но не могу перейти через жизнь моих близких. – последовала ещё одна мучительная пауза. - Да, с тобой мне лучше в постели».
     «Для постельных игрищ ты нашла бы более привлекательных и презентабельных охотников, чем до смерти замученный, изнурённый, вечно голодный бродяга, который до постели добирается лишь с одной мыслью: выспаться! Массовиков-затейников в Москве – пруд пруди, а я как раз не из их числа, как и ты сама. Ты не из числа тех драных кошек, каких их пользователи в столицах называют светскими львицами, ни на что вообще негодных, кроме – ты меня поняла. Они вместе с их владельцами не стоят и гроша, а проедают целые гос. бюджеты. Вся польза от них – материально неизмеримый вред и моральная ущербность, уродство мира».
     «Пожалуйста, не повышай голос».
     «Но ты наговариваешь на себя. Повторяюсь, но… уже со дня на день дела мои пойдут на поправку».
     Впервые за всё время нашего общения на лице её отобразилось нечто вроде недовольства и раздражения:
     «Когда ты уговорил меня принять подарки, мне пришлось лукавить, лгать, изворачиваться, объясняя откуда они и на какие деньги куплены. Мне пришлось взять в сообщники лжи отца».
     «Ты легко устраиваешь себе втайне от мужа и всей семьи квартиру, а может и не одну, ведь у тебя двое детей, значит и квартир свободных может быть две или даже больше!»
     Белла ответила уклончиво:
     «Возможно, но мы же будем устраивать экскурсии по местам моего тайного обитания? Мы останемся тут до тех пор, пока это безопасно – вот всё, что я могу планировать и обещать».
     «Ты свободно ведёшь двойную жизнь и пытаешься уверить меня, что не можешь объяснить появление невинных подарков для себя и детей!? А потом!? Что потом!?»
     «Никаких «а» и «потом» не будет».
     «И всё-таки?»
     «Расставшись, мы умрём, даже если останемся живы. Не заставляй меня думать об этом  сейчас. Будем плакать, когда будет больно».
     «А разве нам уже не больно?»
     «Ещё не настолько. Вместе мы можем вытерпеть всё. Невыносимой боль станет, когда ты уйдёшь насовсем, чтобы больше не возвращаться. Сейчас нам больно от того, что мы сами себе причиняем боль, и от боли говорим много лишнего, даже не осознавая того, что говорим. Нам уже не уйти от этого. Ты справедливо упрекнул меня в скрытности и ведении двойной жизни, но несправедливо, что упрекнул меня в этом ты. Скрывать и объяснять – разные вещи. Если про квартиру и наши встречи узнают – я ничем это не объясню и никогда не оправдаюсь. Кто мне после этого поверит, что ты у меня был один и единственный!? Что это любовь, а не распутство!? А даже если и любовь!? Какое у меня на неё право!? И чем я занималась и жила до сих пор, изображая любящую дочь, жену и мать!? Большинство вещей легче позволять себе, чем объяснять и оправдывать, не так ли, гражданин философ? Не стыдно заставлять меня растолковывать тебе такие простые для тебя понятия!? Или ты нарочно умалчивал об этом, решив, что сама я не додумаюсь?»
     «Это - объяснение, но не оправдание всякой лжи всех преступлений. Ложь не лишь отвратительна сама по себе. Она засасывает как топь; из неё невозможно выбраться. Соврав хотя бы единожды, приходится нанизывать одну ложь на другую. Логика содеянного неминуемо влечёт к финалу. И финал этот - фиаско».
     «Теперь я всё лучше понимаю преступников, совершающих десятки новых преступлений, чтобы скрыть одно старое. Но это их не оправдывает».
     «И я о том же! У нас появился шанс прервать поток лжи».
     «Разве?! Ты меня не слышишь или не слушаешь? – она посмотрела на меня так, как смотрят, решаясь сказать что-то нестерпимо горькое и больное. – Как будет выглядеть правда о том, что все эти годы меж мною и самыми близкими мне людьми была одна лишь ложь?! А как и чем я объясню своим малышам, что оставляю их без родного отца – не тем же, что у папы со стороны любви к ним больше, чем у родного?!»
     «Ты бьёшь в запрещённое место!»
     Она отмахнулась в бессознательном отчаянии:
     «Тебя нельзя, а других можно!? Как и чем я оправдаю то, что оказывается уже давно и успешно изменяю и мужу, и детям?! Когда этот поток лжи выльется на наши головы, мы все просто захлебнёмся. Нет, собирайся и уезжай! Я слабая женщина, но ты же мужчина - будь сильным, будь сильнее и честнее меня! Прямо сегодня, прямо сейчас. Ты говорил, что у женщин не бывает принципов. Но у тебя-то они есть!? Должны быть!? Не могут не быть!? Будь хоть ты сильным и принципиальным не лишь на словах! У тебя водились женщины до меня, бог даст, будут и после. Если по неосторожности тебя подпустить к себе достаточно близко – потом невозможно от тебя уйти. Женщины любят рисковать, дразня мужчин близостью, не понимая, что в играх с такими как ты подпустить к себе – то же самое, что отдаться».
     «Проблема и беда женщин, что они не считают заигрывание частью игры, считая их совершенно невинными предварительными шалостями, и полагая, что могут и вправе выйти из неё на любом этапе, сказав:
     «А я передумала и расхотела; я улыбалась и флиртовала, но ничего конкретно не обещала», - и так далее, и тому подобное.
     Но начинать заигрывать без намерения играть аморально. Обратной дороги может не быть с первой секунды, с первого же обещающего взгляда».
      Она стала одеваться, но я обнял её и она безвольно поддалась мне; и в ту же секунду в объятиях друг друга мы оба вновь забыли обо всём. Когда близость успокоила нас и привела в привычное для нашей близости состояние эйфории, я взял её лицо в ладони и прошептал еле слышно, как будто нас могли подслушать:
      «Сейчас я скажу такое, во что сложно поверить. Я забываюсь, когда тебя нет рядом - настолько, что вижу тебя в каждой проходящей мимо женщине. Я кидаюсь за ними, а догнав, дурею от ужаса: как я мог кого-то спутать с тобой!? Они бегают от меня как от сумасшедшего или маньяка. Когда-нибудь я добегаюсь: на меня устроят облаву как на настоящего маньяка; мужья или ухажёры устроят мне такую тёмную, после какой в глазах уже не просветлеет. Да я и сам, когда наваждение спадает, бываю близок к самоубийству. Меня возвращает к жизни лишь страх, что я не увижу тебя снова».
     «Я тоже часто вижу тебя и на улице, и по ночам… Не представляю себе, что будет, если начну звать и искать тебя во сне… если уже не звала… Я не хочу об этом говорить, страшно даже подумать».
     «Ты не проговоришься. Твоей выдержке и самоконтролю могут позавидовать и самые выдающиеся олимпийские чемпионы».
     «Хорошо же я себя контролировала, отдавшись тебе!»
     «Ты не потеряла самоконтроль. Я вовсе не горю желанием путать тебя с другими женщинами, это происходит против моей воли. Ты же хотела нашей близости – и умом, и душой, и телом. Другое дело: имеешь ли ты право в этом признаваться – даже перед собой?»
     Белла задумалась:
     «Неосознанные желания? Игры подсознания?»
     «Что-то такое. Отчасти: неявное внешнее управление».
     «То есть, мы себе не принадлежим?»
     «Я – нет. У тебя на этот счёт свои ощущения… По моим ощущениям мной руководит изнутри некто, то ли раздвоенное существо, то ли два в одном, но это не я сам. А я сам бессилен – и противодействовать ему, и убежать от него»…
     Мы вышли на улицу в угнетённом состоянии и гнетущем молчании.
     «Нет, я солгала, я не верю тебе!» - отведя взгляд в сторону, вдруг сказала она, когда мы спускались по эскалатору в метро – подо мной возникла бездна и я в неё сорвался. Попытался отшутиться:
     «Не шали – поставлю в угол!»
     Она резко отпрянула от меня и побежала по ступенькам вниз. Я настиг её на платформе.
     «Что случилось? Увидела кого-то из знакомых? Но мы даже за руки не держались».
     «Ты мне угрожал!? Ещё слово – и ты бы поднял на меня руку!?»
     «Угрожал тебе!? Я!?»
     «Ты поднял на меня руку! – с упрямством капризного ребёнка, что-то втайне замыслившего, повторила она. – Всё кончено».
     «Это бесчестно – так повести себя со мной».
     «А с моими родными!? - донёсся голос из столь хорошо знакомой мне бездны отчаяния. – Я – женщина и защищаюсь от тебя как могу: у меня нет другого выбора между предательством там и тут. Надеюсь, в тебе больше благородства и ты не ответишь мне тем же».
     «Я – нет; но моё отчаяние, когда я уже не я, может выкинуть такое, чего ты от меня не ждёшь, чего я и сам от себя не жду».
     Она на мгновенье коснулась меня, но тут же в страхе отдёрнула руку, как от оголённого электрического провода или раскалённой сковороды. Я видел по её глазам, как ей тяжело бороться с собой. Надо было взять её руки в свои, и она, утратив решимость, в одну секунду вновь стала бы ручной – такой, как я. Но жалость и сострадание удержали меня в первое мгновение. Затем мне показалось, что, ища поддержки, она не выдержит и сама протянет мне руки. В отчаянной борьбе с собой, Белла заломила их, спрятав за спину.
     «Решение уже принято. К чему эти запоздалые разборки? Неужели нельзя остаться просто благодарными друг другу за всё, что было?»      
     Я опустил голову.
     «Благодарность – это самая тяжёлая из всех человеческих нош, непосильная никому. Чтобы отделаться от неё, идут на всё»…
     «Я уйду сейчас, или не смогу уйти никогда. Ты понимаешь чем это кончится? – пострадают все. Я дни и ночи ломаю голову над тем, как сделать, чтобы из-за нас не пострадали другие – и не нахожу решения. Реши эту задачу – и я сама упаду тебе в ноги, лишь бы ты остался со мной до самого конца, каким бы он ни был».
     «Дай мне немного времени».
     «Я сама просила у тебя немного времени на отсрочку».
     «Минимум десять лет - немного!?»
     «Вот видишь: времени у нас нет».
     «Хорошо, я согласен. Только не пропадай на эти десять лет из виду. Как мы потом найдём друг друга?»
     «Ты хитришь, зная, что, общаясь, я не смогу держать тебя на безопасном расстоянии. А если удержу тебя, то сама не удержусь: для меня находиться с тобой на расстоянии взгляда или звонка - значит снова оказаться в одной постели. Решения нет. Себя мне для тебя не жалко – ты в этом мог убедиться. Я сделала для нас больше, чем имела право. Я сделала невозможное. Но беда в том, что тебе этого мало».
     «А нам!?»
     «Хорошо, пусть будет: нам. Ты тысячу раз прав: нам! Разве я хоть раз выразила неудовольствие или сожаление!? Я благодарна за каждое мгновение. Если бы я только могла, если бы имела право – это бы никогда не кончилось. Но всё хорошее заканчивается либо быстро, либо плохо. И наша красивая сказка должна окончиться – здесь и сейчас, пока не превратилась в трагедию. Если я тебе дорога – отпусти меня, благословляя, а не проклиная».
     «Я, и проклиная и мир, и бога и самого себя, буду благословлять тебя, хотя бы мне из-за тебя довелось гореть в аду. Ты знаешь, что говорить я могу что угодно, но никогда даже в мыслях не совершу ничего тебе во вред или против твоей воли. И пытаюсь удержать тебя не силой и угрозами, а мольбами. Ты дала мне больше, чем дал бог, вдохнув жизнь. Но и отнять можешь больше: без тебя мне нечем дышать. И разве быстро не есть плохо?»
     Вместо ответа она отступила на шаг. Я машинально сделал шаг к ней – и тут открылось до конца что она замыслила: излучавшие бирюзовую нежность глаза вдруг блеснули отчуждением, страхом, отчаянием, способными толкнуть на любую подлость; беззащитность не выбирает средств.
     «Остановись или я позову на помощь – и тебя порвут».
     Поставив рядом неотразимой красоты женщину, ангела во плоти, и угрюмого кавказца, можно было ни секунды не сомневаться в том, что так бы и случилось.
     «Может, это к лучшему?» - не своим, хриплым голосом выдавил я из себя, остановившись. Овладевшее мной состояние подавленности и бессилия, казалось, отрезвили её.
     «Прошу тебя, не вынуждай меня! Умоляю. Я…»
     «Не утруждай никого, девочка моя, ты уже порвала меня сама, без посторонней помощи».
     «Я больше не твоя девочка».
     «Что я сделал, чтобы так со мной обойтись?»
     «Я защищаюсь, как могу».
     «От меня!?»
     «Не подходи близко, не прикасайся ко мне – сейчас я раньше брошусь под электричку, чем снова под тебя. Я должна уйти от тебя, пока в состоянии. Потом я обессилею и не смогу. Я знаю, что пожалею, что всю оставшуюся жизнь буду рыдать тайком. Но я должна. Я не имею права остаться».
     Её решимость расстаться со мной любой ценой, не по-хорошему, так по-плохому, поразила меня, не оставив во мне ни единой живой клеточки: воля целого мира и воля самого бога для меня ничего не значили; но следовать за ней против её воли, удерживать возле себя силой, причиняя боль и вред, я и вправду не мог. Законы морали, как человеческие, так и божественные, не были надо мною властны, я написал для себя собственный кодекс чести и поведения, и согласно ему в выборе: навредить ей или себе - я не колебался бы. Я впал в ступор: не решаясь идти за ней и лишённый сил её покинуть, я так и остался стоять на месте, как памятник или живой труп - уничтоженный, раздавленный и растёртый в пыль. Полный крах личности, оцепенение, паралич. У нас обоих не было сил расстаться по-хорошему – и она решилась на поступок, может и не красивший её, но оправданный её слабостью. Она признала это, последний раз взглянув мне в глаза:
     «Я не могу уйти иначе; и ты меня не отпустишь. Прощай».
     Я сказал: слабостью? Хрупкая, изнеженная красавица проявила решимость, на какую мне не хватило бы силы духа.
     Подошла очередная электричка. Бледная как смерть от волнения, она вошла в неё; остановилась у двери, прислонилась ладошками к стеклу, прощаясь со мной. У меня не было сил поднять руки. Мы стояли бездыханные, провожая друг друга застекленелыми от ужаса глазами, пока электричка не унеслась в темноту тоннеля; казалось бы рассеявшееся небытие снова обволокло меня, став ещё более плотным и непроницаемым – моё, лично для меня. Я пробыл на станции в оцепенении несколько часов в ожидании, что она вернётся, чтобы упасть мне на грудь и забыть обо всём, как случалось каждый раз, когда ниоткуда, из небытия возвращался к ней я…
     Нам предстояли заплаканные годы. Доброму сердцу не нужна любовь, из-за какой плачут и убиваются, она тешит лишь злое, априори неспособное на любовь.
     «Вот что такое еврейский подход с беспроигрышным выходом из любой ситуации! - забесновался глумливый голос внутри меня. – Философствующий дурак! Безмозглый демагог! Разве ты видел хотя бы издалека её мужа и детей!? Хотя бы раз!? Хотя бы слышал чей-то голос!? Нет, ты тупо поверил в них и повёлся! А что если дело лишь в том, что теперь уголок ей понадобился для другого!? Что если она вошла во вкус и нашла тебе замену!?
     «У женщин все кумиры – временны! Все клятвы верности - навек!» – не ты написал!?
     Как же ты доверился и попал впросак!? К лицу ли такой красавице отдаваться нищему, бездомному проходимцу, у которого ничего, кроме гонора и амбиций за душой!? Ты лишь снял автомат с предохранителя; стал спусковым крючком. Ты – мавр, который сделал своё дело. Ты разбудил в ангеле демона и демон тебя пожрал. Ты показал ей оборотную сторону её души, прельстив безнаказанностью, уговорив поверить, что измена, предательство могут быть оправданы чистотой чувств и намерений. Оправдав измену мужу, ты благословил её на измену самому себе».
     Словоблудие может как утешить боль, так и усилить, обострить. Боль оказалась выше моих сил, раз я дошёл, вернее опустился до таких мыслей. Тяжелобольной ум метался в поисках спасительного решения, как в смертельном лабиринте без выхода. Тупик. Ловушка. Западня. Бездна отчаяния. Безысходность. Вышедший на свет, угодил во мрак. Понимание бессильно было как изменить действительность, так и принудить сердце принять её и смириться. Произошедшее казалось неправдоподобным, невозможным, а моё состояние – несовместимым с жизнью. Неужели и ей так же невыносимо плохо? Когда душа и мозг поражены, чувства и мысли безвольно мечутся сами по себе, ничего не выражая, так как не могут остановиться и сосредоточиться на чём-то одном… Мы остались тайной для членов её семьи - и её квартира в центре столицы, быть может и не одна, и сам я, может и не я один. Я существовал, не существуя – и для неё, и для самого себя, не говоря про остальной мир. Я был для неё всем и ничем одновременно, вычеркнутый из жизни, стёртый, как написанное мелом на школьной доске неразрешимое уравнение со многими неизвестными.
     С нею я был бы ангелом с крыльями, а не чёртом с рогами, и сделал бы больше, чем обещал; я был бы другим человеком, не тем усталым и надломленным, утратившим цель и веру, каким я был без неё. Но всё окончилось так, как окончилось. Мои воля и желания ничего не решали – как, впрочем, и всегда. Я делал что мог, но, как всегда, оказалось, что ничего не сделал и не мог сделать. Всё опять решилось вопреки моей воле. Нектар, испитый нами, был без преувеличения божественным, но на дне, в осадке его оказался яд – наверное, как и во всём божественном: бог даёт жизнь, здоровье, красоту, любовь, чтобы отнять  в самый неподходящий момент.
     Москва открылась для меня, когда был утрачен всякий смысл: чем бы ни была прежде, с появлением Беллы Москва стала лишь дверью к её сердцу; теперь эта дверь вела в пустоту, никуда. Мне пришлось поднимать себя из руин, занимаясь таким привычным для людей, таким присущим нам спасительным самообманом – у меня были: моё творчество, моя философия, а теперь и редакция, и союз литераторов, и перспектива, и при этом не было ничего. Всё утратило смысл: с нею я растворился в нас, а без неё – в пустоте бессмысленности; от души моей осталось лишь пепелище. Я не мог позвонить ей и сказать:
     «Я достиг обещанного, и теперь могу жить для нас».
     Некому было звонить; она знала обо мне всё, как и я о ней, и могла в любой момент сделать то, чего я уже не мог, так как не смел - найти меня без опасения навредить или что я отвечу отказом. Любовь – главное в жизни, но всё же не вся жизнь. Жизнь без любви какая-никакая всё же существует, любви без жизни не бывает. Я не мог насильственно поставить её перед выбором: любовь или вся её жизнь. Неотразимая женщина, чья красота давала ей право на любой каприз включительно с правом выбора по своему капризу, с одной стороны беззаветно отдалась чувству, с другой – принесла его в жертву доброму имени и спокойствию семьи. Красота, если это красота, а не закамуфлированное уродство, не её подделка, не в состоянии вынести дурное мнение о себе самой и утрату к себе самой уважения. Она не бросит сама на себя постыдную тень. Великое несчастье, когда чувства из крыльев, что возносят, превращаются в камень на шее, что увлекает на дно, унижая вместо того, чтобы наполнять гордостью. Имел ли я право упрекать её? - ни права, ни желания. Всё, что я мог: наслаждаться и безутешно плакать, вспоминая о днях нашей близости… Возможно, ей удалось обрести утешение во мне без меня – я не мог сказать этого о себе: без неё для меня в моей голове звучала лишь панихида и похоронная музыка…
               
                1990