ВоТ Евгения Бильченко

Вы можете послушать эту статью в подкасте "ВОТ" - "Всё о творчестве с Григорием Беловым" - подписывайтесь на подкаст «ВоТ» на любых удобных аудио платформах - https://podcast.ru/1560156593
или прямо на платформе в ВК -  https://vk.com/russia_belov?z=podcast-179953678_456239030

Посмотреть с фотографиями и видео роликами можно в статье на платформе ВК - vk.com/@russia_belov-vot-bilchenko-evgeniya

Григорий Белов: В 1980 году в столице Украинской Советской Социалистической Республике, в славном городе Киеве, матери городов русских, родился будущий поэт. Именно так Евгения Бильченко называет и идентифицирует себя. Она настаивает на слово поэт, как Анна Ахматова, и не любит слово «поэтесса».

Вся ее лирика личного характера составляет одно целое с гражданской. Вся ее жизнь составляет одно трагическое с опорой на смешное – целое, с ее творчеством.

Родилась Женя в семье военных врачей. Ее воспитывали бабушка и дедушка. Дедушка учил не бояться тараканов и мышей, а за одно и плохих людей. Бабушка учила Пушкину и Толстому.

Всё, что Женя считает в себе хорошее, это от бабушки и дедушки. Всё, что Женя считает в себе плохое, - от собственного эгоизма: ведь слава пришла к ней слишком рано. Школа с золотой медалью, диплом с отличием, защита кандидатской диссертации в 26 лет, а докторской – в 32. За плечами около двухсот научных публикаций и около 25 поэтических книг. А вот победы на конкурсах, различные премии и участия в антологиях Женя уже не считает.

Свои взгляды она резко поменяла после того, как побывала на гражданской войне на Украине.

С тех пор Женя преследуема с обеих сторон: украинская сторона не прощает ей русское настоящее, а российская – украинское прошлое. Но Женя все равно верит в соборность земли русской, а также в то, что когда-то наши страны станут единым государством.

Идеалом для Жени является ее дед – полковник Советской Армии, Герой Чернобыля, заслуженный военный врач Украины. Женя при всей своей хрупкости иногда напоминает маленького солдатика: девушке, потом женщине, пришлось пережить травлю с обеих сторон, многочисленные допросы и гонения, угрозы, маргинализацию и потерю сцены на родной Украине. Но Женя не падает духом, потому что верит в Христа и опирается на поддержку православной церкви.

При этом ее трудно назвать консерватором, потому что она пишет работы по постмодернизму и одевается, как рэпер. Таким она видит будущий Русский Мир – сильным, модным, боевитым, способным за себя постоять, не отстающим от прогресса и с огромной памятью архетипа. Главное в жизни Жени, кроме деда, - это поэзия. О том, как Женя прошла путь поэта от хиппи до религиозного лирика и путь гражданина - от украинской патриотки до русской традиционалистки, - она нам сегодня расскажет, не упуская самые важные моменты своей жизни: любовь, творчество и конечно друзей.

Мы с Женей знакомы уже давно. Познакомились с ней на международном фестивале меладекламации «Петербургский ангел», где я был организатором, а она членом жюри. Несколько лет назад мы записывали интервью на разные темы. В частности, когда Женя приезжала в Санкт-Петербург с презентацией своей книги «Сестра». Давайте обо всём этом поподробнее. Итак, в нашей студии Бильченко Евгения Витальевна. Женя, здравствуйте.

Евгения Бильченко: Здравствуйте Григорий. Я очень рада находиться в студии подкастов «Мир да Лад» и видеть Вас. Я постоянно наблюдаю за Вашим творчеством и работой группы компаний «2 Алекса». Вы так много хорошего делаете для молодежи и для популяризации поэзии, что я бы сама с удовольствием взяла у Вас интервью.

Григорий Белов: Спасибо, Женя, но сегодня Вы находитесь у нас в гостях и Вы наш герой. Давайте поговорим о Вас.

Когда же на свет появилась эта странная сорокалетняя девочка-поэт, доктор наук в цветных гетрах, которая до сих пор ходит в косичках, весит, если верить Захару Прилепину, чуть больше тридцати килограмм, и, чем старше становится, тем еще больше худеет?

Евгения Бильченко: Это странное, вызывающее всеобщее недоумение от ненависти до восторга существо появилось на свет почти по стихотворению Марины Цветаевой: «Красною кистью / Рябина зажглась / Падали листья / Я родилась / Спорили сотни / Колоколов / День был субботний / Иоанн Богослов». Я родилась в ночь с пятницы на субботу 4 октября 1980 года в полпервого. Мои дедушка и папа возвращались из роддома пешком, через весь Киев, чтобы в тот же день увидать новорожденного, точнее, новорожденную, хотя ждали мальчика. И назвать меня должны были «Станислав», «Стасик» - в честь города Ивано-Франковска, чье старое название – Станиславов. Именно туда после Великой Отечественной войны моя прабабушка, Валентина Петровна Галайда, советская партизанка-подпольщица, кавалер ордена Отечественной войны, переехала из родного Кременчуга, чтобы строить дома и электрифицировать села. Моя прабабушка была талантливая сметчица, долго и счастливо прожила в браке в Ивано-Франковске со своим вторым мужем – инженером, фотографом, директором Гипрограда, главным архитектором, который построил на территории Галиции практически все уютные, стилизованные под польскую старину, дома. Только себе не успел: до шестидесяти лет жил в коммуналке, а уволили его новые националисты, которые туда из сел пришли порядки свои устанавливать: не могли рядом с собой такого интеллигентного человека выдержать, а он тоже из дворян был, только не русских, а норвежских, но человек по цивилизации всё равно был русским, никогда никто у нас - русских и украинцев не делил. Все звали его «Длодя»: сокращенно от «Владимир», «Володя». Он читал мне маленькой книжку «Мальчиш-Кибальчиш», видимо, все слишком ждали мальчика. Я очень горжусь дедушкой «Длодей» и своей прабабушкой, этой мужественной женщиной: она единственная из нашего рода прошла всю войну и спасла от фашистских бомб целый подвал с ребятишками под Полтавой. Прекрасно владела инженерным делом, знала идиш и немецкий. Я бы хотела прочитать посвященное ей стихотворение, написанное ко дню Бессмертного Полка:

Девятое мая
Найду ли я слова для праздника такого,
Где всё сказать - ничто? И не сказать - ничто?
Железный мой хребет прабабушкой подкован:
Я - тот же партизан. На мне - её пальто.

Подпольное пальто. Припрятанная стелька.
И "корка" в рукаве - вторая, для чужих.
Подвальная судьба, - как серая шинелька:
Снаружи - мышью крыс. Внутри - чижи, стрижи...

Прабабушка моя, Святая Валентина,
"Врага народа дочь", она, когда народ,
Развесив чёрный рот, приходит жрать скотина,
С народом под ружьё единое встаёт.

Точнее, под перо. Печатную машинку.
Стучи, радистка Кэт, валяй старлей Валёк!
В углах красивых губ усталая смешинка
Сшивает небеса с оторванной землёй.

Впечатывай, швея. Жди мальчиков из леса.
А не поспеет брат, последнее письмо
По крови настучи: "Спаси мне хоть Одессу!
А я - пройду сама. И всё - пройдёт само".

В железный мой хребет враждебный нож не влазит:
Ломаются о кость резцы последних гор.
Куда ещё глазеть, когда боишься сглазить?
Мы точно победим. Отставить разговор.

Валюшин (так я её называла: «Валюша») двоюродный брат, шестнадцатилетний доброволец, погиб в первом же бою, под нашим городишком, не успев добыть себе винтовку. А больше мужчин у нас в семье не было: двух прадедов расстреляли в 1937 году как бывших белых, один из них – Михаил Дробленов – был известным в Москве врачом, рентгенологом, офицером, - он даже внешне чем-то похож на Николая Степановича Гумилева. Он одним из первых внедрял в Российской империи новое медицинское оборудование, но с 1917 года по убеждениям «быть со своим народом», как Александр Блок, Михаил решил на практике осуществить поэму «12»: перешел на сторону красных, воевал в гражданке, получил еще одно высшее образование в области оборонной промышленности и, говорят, работал в окружении Сталина. Поэтому в 1954 году он был полностью реабилитирован. Дедушка Миша был удивительно красив в своей пилотке со звездой и тонкими аристократическими чертами лица. Когда его не стало, его молодой жене – будущей героине войны – было всего шестнадцать лет, и она была беременна моей бабушкой. Бабушка родилась в Кременчуге, в 1938 году, а в 1942-м году ее смертельно ранило найденным на огороде осколком мины, но она выжила, и советский военный хирург, который буквально под пулями приезжал ее лечить, запретил ей отрезать косы: рана была на голове. Бабушка Нелли говорила, что он потом умер. От голода. Всё отдавал больным. А сама бабушка была балериной в юности. А потом стала выдающимся врачом. И диагностировала себя на терминальной стадии рака до последней минуты агонии. Так родилась моя «Зеленая балерина»:

2. Онкология: Зеленая балерина

На Родине Грига (точнее, Грина),
Где иволги ивам кудряшки чешут,
Танцует зеленая балерина,
Порхая на кончиках хрупких чешек.

А здесь в полный обморок жрут лекарства,
Спастись по которым мечтали все бы;
Ворона за окнами, глухо каркнув,
Уносит к пророкам сырое небо.

Пусть день ото дня тяжелей вериги,
Но каждый уверен: вдали, незрима,
На Родине Грина (точнее, Грига)
Танцует зеленая балерина.

Она прилетит – не сейчас, а через
Десятки столетий на крыльях лета…
И прячет девчонка под лысый череп
Смертельный билет своего балета.

Мы с ней очутились в звериной яме,
Где хуже насилия – только жалость.
И те, кто когда-то звались друзьями,
Сегодня предательски разбежались

Участвовать в жизненных хит-парадах,
Жевать из бездомных собачек булки…
Танцуй, моя радость, пока я рядом
Стою, опираясь лицом о бункер.

Мы вместе прорвемся из тряской тины
На красном коне колокольной конки:
На Родине Грига (точнее, Грина)
Нас ждут одногрудые амазонки.

Я стану Памеллой, а ты – Мореллой:
С нас варвары будут писать эстампы.
Мы ловко натянем тугие стрелы
И пустим по свету амуров ампул.

Поэт я. И жизнь у меня – разбита.
Кому, как не мне погибать на минах,
Взрывая планеты? Но ты-то, ты-то…
Прости мне, зеленая балерина.

Григорий Белов: Женя, ты все время говоришь о бабушке, прабабушке, прадедушках… Кто же тебя всё-таки воспитывал?

Евгения Бильченко: Явно не мама и папа. Понимаете, мои мама и папа поженились сразу после школы, и в голове у них были только джинсы, жвачки, гулянки, модные кроссовки и всё вот это западное, потребительское. Они оставили меня, Стасика-Женечку, на бабушку и дедушку. Отец, не выдержав истерик матери, через год ушел из семьи, и нашел меня лишь несколько лет назад, и то, потому что я стала известным в стране поэтом. А, когда после критики закона о языке от 16 января 2021 года со мной случилась беда, коллективная травля с угрозой для жизни, он так же дивным образом и исчез. Мама не видит меня годами, лишь периодически проклинает меня за то, что я выбрала такую немодную специальность, как поэзия, и что мой муж – русский, а не правильный украинец. Но я все равно ей помогаю: у нее умер отчим, надо, скрепив зубы, помогать ей. А в детстве я ее боялась, я даже заикалась при ее виде. Я до сих пор ничего не боюсь: я была на войне, причем с обеих сторон, меня задерживали спецслужбы Украины, меня даже в России задерживали, мне постоянно угрожают украинские нацисты, я не выхожу из дома одна. А боюсь только обезумевших глаз пьяной матери и ее богохульств и проклятий. Наверное, революция, война, диссидентство – все ошибки юности и все их искупления – были, с одной[U1] стороны, данью моим военным генам, а, с другой стороны, - желанием страхом перебороть страх перед собственной мамой. Я вообще перестала понимать второе поколение наших родителей, которое позволило распасться моей великой стране. Я ощущаю себя как подростка через дедов: единица через тройку, минуя двушку.

Вот до чего я дошла:

3. Поколению моих родителей

Для вас это было глотком свободы - неким ночным такси,
Приезжающим с девочками за пять минут по земной оси
И увозящим вас далеко-далеко от родной Руси
Навстречу фантазмам и фантомасам под песенку о Люсси,

Под изделия номер два, под резинки с надписью "Bubble gum":
Зеленоглазым Кецалькоатлем падал режим к ногам.
И вы входили сквозь изумруды в маркет чужой мечты,
Вооружённые Мандельштамом и Цоем для красоты.

Ваша свобода для нас - тюрьма: инструкторы в пиджаках,
Академиков, наших учителей, рассадившие на шестках.
Они тычут нам каждый день, о, Боже, иже еси,
Начиная политсобрания с комментариев Би-би-си.

Ваши друзья, начитавшись Стуса, садились за ним в тюрьму.
Наши друзья сидят теперь – за Тургенева и «Муму».
Добро бы за Феликса за Железного – так, нет, за Феникса Ясного...
Теперь вам понятно, откуда в нас эта живая ярость?

Вы протащили нас через сто майданов, десятки войн,
Вы обложили нас Би-би-си так плотно, хоть волком вой.
Но мы уже вырвались, мы сбегаем, мы говорим: «Уволь!» -
На наших курилках, как и на ваших, царствует мамка- боль.

Мы плещемся в этой боли, как хрустальные караси
Со стальным нутром, и нас не разбить роением Би-би-си.
Мы тоже годны роиться, в сеть увивая меч:
Выживая в колонии, усекаешь, где распылять, где сечь.

И мы умеем уже лукавить: да простит нас отец Денис,
Отпускающий нам грехи в Церкви, где верх и низ -
Консервативная революция, марксова солидарность –
Не пахнут более нафталином, но мятой и скипидаром.

У нас нет ваших грантов, нет ваших баксов, нас уже не купить.
Мы больше не просим: глагольной рифмой мы требуем себе пить.
Либеральное поколение отцов, ты в недобрый час,
Родило не детей, а внуков….

От дЕдов Победы – спасибо тебе за нас.

Григорий Белов: Женя, а ответь нам на такой вопрос: - был ли у тебя в жизни человек, который был для тебя идеалом или примером?

Евгения Бильченко: Да, мой дедушка. И он есть. Я его не вспоминаю, помнишь, как у Марины Цветаевой: «Вспоминать, значит, забывать?» Иван Яковлевич Мантур. Он был полковником Советской Армии, заслуженным военным врачом Украины и Героем Чернобыля. Причем, не таким, как все сейчас - герои, а настоящим героем: на его похоронах все его ордена и медали с георгиевскими, алыми и уже желто-голубыми лентами едва помещались на трех или четырех бордовых подушках. И залпы курсанты в его честь давали. Он, дедушка мой, через три часа после аварии снимал с крыши горящего четвертого реактора уже полумертвых пожарников и оказывал им первую помощь, пока не потерял сознание через несколько дней. Его отправили в московский госпиталь, там едва спасли. И дали ему звание, которое приравнивает к боевым участникам Великой Отечественной войны, хотя мой дед родился в 1937 году, он ребенок войны. Они с бабушкой душа в душу прожили больше пятидесяти лет. Я такой любви еще не видела. Дед для меня был космосом, а бабушка – прекрасной Кариатидой, держащей этот космос на своих хрупких плечах. Я хочу следующую книгу посвятить им и всем женам, кто любит своих военных мужей: «Зорге и Зорька» – так она будет называться. Она уже почти готова. Они меня очень баловали, любили, бабушка записывала мои стихи, когда я еще не умела писать, но думала уже стихами. Именно бабушке я обязана знанием наизусть в пять лет Пушкина, Шевченко, Есенина, Чуковского… Она специальными карандашными отметками помечала, что перечитывать из Льва Толстого, Достоевского и Тютчева. Представляете, такой брак: юной принцессы знатного русского происхождения из города Станиславова, с дворянскими корнями и русской классической литературой в голове, увлеченной Лермонтовым и бальными танцами, и сельским украинским коммунистом, военным, который на далеком Сахалине в гарнизоне носил ее на руках через снега и прыгал с парашюта, чтобы доказать летчикам, что врачи – военные врачи – это прежде всего военные, а не просто какие-то там «хлюпики». Правда, дедушка не там приземлился: угодил в ангар с боевыми овчарками, но те, приученные к горизонтальным целям, со страху, что на них сверху что-то большое падает, выпрыгнули через забор и повисли на цепях. Так возникла семейная легенда: «Как врач Мантур да на парашюте летал». До пролива Лаперуза всё это передавалось, хранилось, наша семейная память. Помню, дедушка только раз всплакнул: когда моя бабушка умерла от рака. И второй раз едва сдержал слезы, когда в одном из новомодных офисов молодая девочка из миллениалов не поверила, что он мог быть в Чернобыле через три часа после аварии на ЧАЭС. Сейчас молодое поколение это воспринимает, как безумие. И в сериале «Чернобыль» всё врут: наша семья лично знала майора, кажется, в то время, Телятникова, никто дедушку из-под палки никуда не гнал – служба была такая, люди ценили понятия воинской чести и доблести. И мы знали, что вся наша семья может умереть от рака: на наших костюмах датчик зашкаливал по уровню радиации в 21 раз больше, чем положено, а военная форма вся в дом снеслась. Вот дедушка и бабушка и умерли от рака. Я им много стихотворений посвятила: деду, так вообще, - целых две книги. Прочту два:

4. Лебеди

Дедушка! Ты - Живой. Живой, как не знаю кто.
Я примеряю твою рубаху, твой китель, твое пальто.
Я всего сего - не достойна, но несчастная моя жисть -
Потомка военных в трех поколеньях - настроена на "служить".

Я должна была стать военной, но в какой из армий, какой,
Если хлопцы друг друга бьют одной и той же рукой?
Если, то, за что вы боролись, раскалываясь на два,
Слушает страшного дядьки Доллара хосписные слова?

Цивилизация поколенья, коего больше нет,
В лице себя же, как пух лебяжий, уничтожает свет.
Но лебеди, лебеди, лебедята просыпаются поутру...
И, пока я им зашиваю крылья, я знаю, что не умру.

5. Цикл

Мой дед не любил старость:
Усталость, считать, сколько осталось,
С утра таблетки на спор до ста есть
И ещё очень многое.

Он говорил: не хочу быть клячей,
Я военный, привык иначе.
И мы понимали, что это значит,
И никогда не трогали.

Молодость - это, когда с работы
Тянет на сцену, на "Идиота",
А потом в кабак - на коньяк и шпроты, -
А потом - в загулы с ночной бедой.

А потом без гуляний - только в кабак сесть,
А потом - обойтись лишь сценой и Basta.
А потом - с работы домой: по-барски,
На такси... А потом - твой дом

Становится всем твоим самым-самым:
Колыбелью, хосписом, адом, храмом.
И слышно, как детскими голосами
Дедушки плачут в нём.

Григорий Белов: Да, тебе повезло с дедушками и бабушками, а вот стихи у тебя грустные. Прости за такой вопрос, а у тебя проблемы со здоровьем?

Евгения Бильченко: Мое состояние здоровья тоже диагностировано как предраковое, потому я боюсь не смерти, а медленного угасания. Как в моем любимом фильме «Дежурный», где герой Захара ополченец с позывным «Кот» выкладывал слово: «Энтропия» в кроссворде. Я страшусь энтропии панически. Я бы предпочла быструю смерть в бою. Но человек предпочитает, а Бог причитает, как должно. Можно сказать, что вместе с дедушкой умерла моя последняя Украина. Я даже диссидентом здесь не могу называться, потому что диссидентом можно быть только в своей стране, когда власть не нравится, а Родину всё равно любишь: моя же страна на глазах теряет достоинство страны и превращается в колонию западного барина. Я долго за этим наблюдала, пыталась этому воспрепятствовать, но мои усилия – пока не так полезны, как хотелось бы, но они есть, были и, дай Господь, будут еще. Просто еще не наступило время для выкладывания в сеть всего, что я делаю. Частично это выражается в моей новой книге «Пьета» – это не только оплакивание Христа Богоматерью, это еще мой плач, стенания Ярославны по Родине. Я безумно благодарна за предисловие к книге моей сестре по духу Анне Долгаревой, которая выразила меня – лучше меня.

Вообще, именно Аня научила меня жить, а не бояться, - быть, а не казаться. Она – тот же дедушка, та же Родина, как и мой Питер.

Хочу прочесть вам давший основу книге сам текст «Пьета», посвященный Стефании Даниловой, когда она болела ковидом, а потом – очень ленинградский по духу текст, – естественно, о коте, которого я очень любила, – об умершем от инфаркта в начале карантина коте петербургского поэта Татьяны Громовой - Котофее, с которым я коротала белые ночи на уютном диванчике:

6. Пьета

Смей просить, и бояться смей, и верить смей - не стесняйся.
Всё равно ведь, те, кто тебя снятся, - как никогда, мертвы.
Революция прячется между строк храмового пилястра,
И храм читается, будто текст: на языке травы.

На языке молвы читается суетящийся,
Утопающий в пандемии, новый безумный мир.
Смей просить и бояться смей: слабость - большое счастье
В условиях диалога со смертью. Платонов "Пир" -

Едва ли написан лучше ли (хуже ль?) божественнейшего Данта
(В интерпретации Мандельштама или без оной).
В условиях диалога с жизнью твоё "анданте" -
Это попытка играть в подростка, стадо её бизонов,

Несущееся за Цоем, "Би-два" в "Брате-два": полковник
Заброшен письмами и заброшен на мусорку - так всегда
Бывает, но музыка, моя радость, лучшая есть парковка
На трассе от матери до утробы земли, чей удел - вода.

Земля - гнилая. Она течёт. Плавится звуком мрамор:
Музыкальные камни Питера, пластика Микеланджело...
Но мы снова плывём по Ладожскому, восходят на небе храмы,
А, значит, проси, и бойся, и верь. Всё остальное - лажа

Ладоней сладостной теплоты, обманчивой полноты
Ласки мира сего - соблазн в условиях пандемии.
Всё равно ведь, ангел мой, ангел мой, я ли есть, или есть ты:
Когда музыка статуи достигает вершины, уста - немые.

7. На смерть Котофея

Глупый, ты даже не понимаешь, чем ты был для меня.
И каково это - жить в колонии наци, быдла, менял.
И каково это - через границу мчать вопреки судьбе:
Когда я ехал в свою семью, ехал я и к тебе.

Глупый, ты даже не понимаешь, как я научился лгать.
На слегах постмодернизма одолевая гать
Нового Бухенвальда, я прячу глаза в мешок,
А в мешке том - кот, ленинградский, серый, тычется мордой в бок.

Кого мне теперь сырками кормить, гонять, бранить, целовать?
Кого, встречая рассвет на Невском, грелкою класть в кровать?
Где этот Герыч, где Люба-мама, где Мишка, с его сто грамм?
Не нужны мне границы дурные ваши, не нужен ваш телеграм.

А здесь говорят мне: "Они враги", - пусть прощает их РПЦ.
Брат украинский, какая муха укусила тебя цеце?
Котик мой умер, мой котик умер, леса мои и поля!
Не дай мне, Господи, никогда в брата сваво стрелять.

Война Котофею - людское дело, факт, что похож на фарс.
Котофея в четырнадцать с лишним лет просто прибрал инфаркт.
Ад - он здесь, на земле русской. А в мире эльфов и фей
Пузиком кверху лежит моторчик, глупенький Котофей.

Ты уж там помолись за нас, помурлыкай, как ты привык.
А я постараюсь выжить, в дурацкий смех обращая крик.
Из гетто уходят детские письма: Воронеж, Питер, Москва...
Это коты, города-герои, утверждают свои права.

Григорий Белов: Женя, а у тебя в детстве у тебя был кот?

Евгения Бильченко: Да, худющий серый котик. Мурзиком звали. Умный был, на имя шел, сам себе игры изобретал. Как человек. Его мы потом в село отдали: он подхватил не выводимое что-то, а в селе разжирел и поправился. Его тамошняя собака выходила. Я не шучу. Восприняла как своего детёныша. Вылизала, выпестовала, выкормила.

По этому поводу у меня тоже есть стихотворение. Я очень хочу животное, кота или собаку, но муж сказал: «Или я, или животное», – пришлось выбрать мужа, куда же его девать, и посвятить им обоим – и нереальному коту, и реальному мужу – одно на двоих стихотворение. «Любимой» в нем я называю Аничку: мой муж – настоящий мужчина, если что.

Только Долгареву я так могу называть. Если она это видит, пусть знает. Я не умею долго объясняться в любви по светским кафе и в шумных метро – я по-военному, как дед в свою последнюю перед хосписом ночь, сидя со мной на кухне: кратко, просто, за сигареткой, на терминальной стадии легких, с улыбкой, с военными прибаутками. Таким он был. И Аня на него очень похожа.

Потому – родная.

8. Бытие

Купите же мне, наконец, кота - маленького и злого.
У кота в головушке - высота - и совсем никакого слова.
Чистым Логосом будет кот, всех красивей и гибче.
Марксист говорит мне: "Нет бытия", -
но кот мой онтологичный
Явственно с ним не согласный: ведь бытие существует, ибо
Иначе б тростинка моей любви не превратилась в глыбу.
Иначе бы я когтями ногтей не раздирала кожу,
Иначе бы я не любила ту, которая мне дороже
Чинов и славы, судьбы и жизни - все временно, Аве Отче.
У кота не бывает сомнений в снах, и сны у него - короче
И понятнее наших дурных идей: вот они все, в молочке.
Забери меня, нежное существо, вглубь, за пределы точки
И запятой: я не смыслю в них, больше не смыслю в знаках.
Если мне купят кота, то я - стану его собакой.
Буду облизывать и любить, до гроба и до утробы...
А потом мы умрем в один день, - родной,
родная моя, - мы оба.

Григорий Белов: Иногда мне кажется, что ты хоть и взрослая, но ребёнок. Расскажи немного о детстве. В советское время ты ходила в детский садик?

Евгения Бильченко: Я еще и школу советскую застала, и октябренком была, и пионером. Помню, после посвящения в октябрята пришла домой и впервые за собой всё убрала (так в моих детских глазах выглядел обет долга и чести). Бабушка еще похвалила: «Ну, вот, сама теперь убирает, настоящий октябренок». По-моему, вот эта реплика ее и была посвящением, а не то, что происходило в зале. А галстук правильно завязывать так и не научилась: у меня вообще с ручной работой всё очень неважно – руками я только буквы пишу. Самым страшным для меня событием был детский садик. Я вообще – не коллективист, я – индивидуалист, - так я всегда считала, пока не поняла смысл фразы: «Найти своих и успокоиться». Просто долго не могла найти своих – своего мужа, свою Родину, своего товарища, своих людей, - а когда нашла, оказалось, что я вообще – замшелое патриархальное соборное существо, просто склеп живой памяти. Но тогда было так, что в садике я с группой не дружила: детишки все надо мной смеялись, потому что я умела стихи читать, но лепить корову из пластилина – совсем нет. В общем, очень важное значение имело, кто провожал меня в этот концлагерь – я имею в виду детский садик. Если мама, которую я боялась больше всех нянечек и воспитательниц вместе взятых, бежала я туда бодро и радостно. Если дед, шла я туда, расправив свой сколиоз, так, чтобы военному человеку не было стыдно за своего маленького солдатика, - как в последний бой. А вот, если приводила бабушка, всё, - пиши, пропало. Я её так любила и так при ней расслаблялась, что у меня сдавали нервы, и рыдания мои были похожи на рыдания матерей, провожающих сыновей на фронт, и разлетались они благим матом на три квартала. Это нечто гумилевское: я раздражала своей неврастенией мир (что, впрочем, делаю и сейчас, или миру так кажется). Воспитательницы даже просили бабушку: «Нелли Михайловна, вы Женю не приводите, пусть Ваши муж или дочь приводят».

Григорий Белов: Получается, что в детстве ты была плакса? А когда ты перестала плакать?

Евгения Бильченко: В последнее время. Если нужен краткий ответ – я вообще не могу плакать. После личной драмы 18 января, когда на Украине на меня устроили охоту, я ни разу не плакала. Муж говорит: «Только во сне», - потом выяснялось, что мне всё еще снилось, как я веду студентам пары, как мы курим в боковом коридоре, обсуждая Маркса и Маркузе, как двери аудиторий – всегда открыты для публики с улицы, как мои лекции собирали аншлаги…

Григорий Белов: И тебе до сих пор это всё сниться?

Евгения Бильченко: Больше не снится. Больше не плачу. Работаю. Отвлекает. Писала моим студентам много. Одно из стихотворений – стоящее:

9.  Сопротивление

И мы стояли на курилке... Дождь, дребезжа стекольной грудой,
В снег замерзал и лип к решётке, на ржавых оседая рёбрах.
Здесь каждый был нулём в квадрате. И каждый уповал на чудо.
Здесь в каждом внутренний Георгий рассёк мечом его же кобру.

Так, мы стояли на курилке... Не гнулись, не ползли на цырлах.
И после публикаций наших не жгло от подписи: "Распятый".
А в залах наша профессура читала книги по нацизму
И Маркса прятала на случай, когда наступит сорок пятый.

Но мы стояли на курилке... "Весьма неоднозначный подвиг!" -
Вдали беззлобно потешались товарищи из Коминтерна.
Здесь каждый был апостол Павел. И каждый, истину исполнив,
Молчал, выплёвывая смолы навстречу ветру постмодерна.

Что ж, мы стояли на курилке. Засевший в кабинете ящур
Не смел войти к нам, памятуя, что никотин - большой наркотик.
Сюда захаживал Иуда, хотя и был он некурящим,
И он записывал за нами слова в красивенький блокнотик.

И мы, конечно, позволяли: ведь был он нам когда-то другом.
Коль ход сценария - известен, то не позволить отчего же?
Да, мы стояли на курилке. И снова время шло по кругу,
И шило будущее детям перчаточки из нашей кожи...

Григорий Белов: Женя, а давай поговорим о твоих школьных годах. Когда ты закончила школу?

Евгения Бильченко: Школу я закончила в 1997 году с золотой медалью, физмат класс, прочили на химтех, потому что больше всех предметов любила неорганическую химию. Русские язык и литература – не в счет: я не могла учить и запоминать то, что является моими руками, ногами, сердцем и печенью. Я в ней, в этой духовной традиции, жила. У нас была учительница – Татьяна. Не помню отчества. Но я ее называла: «Татьяна Ларина» - более красивой, умеренно консервативной и стройной строгости в одном лице я больше нигде не встречала. Она всегда делала уроки интересными, творческими, не теряя при этом твердости и дисциплины. Все её боялись. Я - тоже. Но не ее или ее санкций. Как там у Левинаса: «Страх в себе, но не за себя». Боялась не оправдать ее доверия. Оно для меня тогда воплощало совесть русского слова. Помню, как пересказывала «Повесть о настоящем человеке» - я к тому времени приближения к ней в школьной программе уже раза три её читала, всё с подачи бабушки, - и, волнуясь, оговорилась. Сказала, называя автора: «Борис Поляков» вместо «Полевой». Откуда только этот «Поляков» взялся? Мне было так стыдно, что «Татьяна Ларина» смеялась, и меня утешала, и потом сказала бабушке, что рассказывала я так увлекательно, что ей самой захотелось перечитать.

Григорий Белов: Женя, а расскажи нам о своей первой двойке, когда ты её получила?

Евгения Бильченко: У меня их не было (только прошу не бить). Никогда и ни по какому предмету. Ни в школе, ни в институте. Было, кажется, пара-тройка троек, прости за тавтологию: какие двойки? Меня четверки с ума сводили. А их я больше всего хватала по биологии. Что-то не складывалось с телом у меня, с детства.

Григорий Белов: А какие у тебя были отношения с одноклассниками?

Евгения Бильченко: Гриша, ну, какие могут быть отношения с одноклассниками у домашней девочки, воспитанной военным суровым дедом и начитанной изящной бабушкой? Ужасно. Меня травили. Я ничего не понимала в девяностых. В нулевых, по-моему, тоже. Я их как-то пропустила. Могу сделать честный каминг-аут: я не смотрела «Терминатора», «Рэмбо», «Звездные войны», «Матрицу», «Гарри Поттера» и «Девять с половиной недель».

Григорий Белов: Если не брать во внимание «Гарри Поттера», то ты назвала лучшие фильмы моего детства. Я по многу раз пересматривал фильмы, где играли мои любимые артисты, такие как Арнольд Шварценеггер, Сильвестор Сталлоне, Брюс Ли, Стивен Сигал, Брюс Уиллис, Жан-Клод Ван Дамм, Чак Норис, Дольф Лундгрен, Боло Йен, Джеки Чан, позднее я засматривался фильмами, где играли мои ровестники Вин Дизель, Уилл Смит, Джейсон Стэтхэм, Джулия Робертс а ещё чуть позже была Анджелина Джоли.

«Девять с половиной недель», где играли Микки Рурк и Ким Бейсингер вообще классика.

Женя, а какие ты любишь западные музыкальные группы?

Евгения Бильченко: Я практически не знала и не знаю ни одной западной поп-группы. Первую жвачку «Bubble Gum» мне купила бабушка, потому что там были какие-то стикеры, где принц полюбил принцессу. Зато я по много раз перечитывала «Войну и мир», «Анну Каренину», «Капитанскую дочку», «Дубровского», «Повести Белкина», «Накануне», практически не выпускала из рук Чехова, Дюма и Ремарка. Особенно – Чехова. Пушкин был, кажется, уже не в руках, а где-то в венах, пока под них не вползла – не вползла буквально с диким моим недетским воем – Марина Цветаева. После школы я бежала к Саше и Марине. А в школе меня обзывали, глумились надо мной, шутили какие-то непонятные шутки о презервативах (я даже не знала, как они выглядят) и засовывали снежки под свитер, как будто знали, что в садике я два раза переболела смертельной крупозной пневмонией. Но я старалась не ябедничать. Дома ничего не знали. К тому же, я была влюблена в мальчика, которого я любила любовью Кити к Вронскому с 12 до 22 лет, пока не объяснилась ему и не поняла, какое же он ничтожество. Именно из тех, кого я не выношу. То есть, он может, и хороший человек для кого-то, но хипстеры, миллениалы, креаторы, менеджеры галерей, яппи прочие мальчики Стива Джобса, ряды которых пополнил мой Вова, — это явно не для меня. «Я люблю военных, красивых, здоровенных». Как мой полковник дед. Как Василий Теркин. Как Маяковский. Как белый медведь. Как мой нынешний – последний – церковный муж. Как мой брат из Одессы имени второго мая. Вот таких - я считаю своими людьми. Можно мне о них прочесть религиозное стихотворение? Это одно – из последних.

10. Русь-Тройка

ОТЕЦ

Друг моей юности из Сибири, священник, сказал, что море
Се наш Бог, Иисус Христос, и лишь у земли концы есть.
Море же - бесконечно, как Лизы улыбка в Моне,
Как рвущий карцерную тотальность лжи человечьей циркуль.

СЫН

Брат моей зрелости из Одессы, разведчик, сказал, что рьяно
Море, как прущиеся наружу голые корни сосен
Подмосковной Балтики на кресте распятой Космодемьянской.
И море - смертно, как бой земной, и век его - високосен.

ДУХ

Муж моей старости из Певека, изгнанник, сказал, что оба:
И друг, и брат мои - моря два, сделанные из стали.
И я полюбила море. И этих троих до гроба.
И стал колыбелью Господней гроб,
И все во мне перестали.

Григорий Белов: Женя, а как ты определяешь, кто твой человек, а кто нет?

Евгения Бильченко: В окопах, в разведке и в хосписе все проверяются. «Если друг оказался вдруг…» Я не в обиде. Просто он для меня исчезает. На Донбассе мне люди сказали: «Дружба – это понятие круглосуточное». Так и есть. Она не зависит ни от чего: ни того, пьешь ты или нет с другом, болен или здоров, меняются ли ваши взгляды на жизнь и политику. Она, как любовь, никогда не перестанет. По апостолу Павлу. Только нельзя стрелять в спину. От меня много людей ушло, кому я делала фестивали, сборники, студии: надо было мне отречься от России, и у меня было бы теперь «сто друзей». Но Россия – мой слишком верный товарищ, а те, кто из-за такого товарища от меня отшатнулись, мизинца моей России не стоят. Вот так. Хочу им об этом в стихотворной форме сообщить:

11. Нейроанатомия

Страшней всего - не обида, не жажда мщения - равнодушие:
В распущенном пухе тополя, в колтуне, жарой распушённых
Крашеных пасм с проседью... Так дитё, хоть пляши, не кушает,
Хоть греми над ним тарахтелкой, хоть меняй на нём распашонку.

Я не хочу вас кушать. Не звоните мне с оправданиями,
Почему мои взгляды переменились и стали антифашистскими.
Я же не спрашиваю вас: где, когда мое мироздание,
Рушилось, были вы и каким машинам лизали шины?

Я просто кушать вас не хочу: ни стихи ваши, ни рассказики.
Неужели вы сами не замечаете, что объятия мои - роботу
Стали подобны? - Чисто из вежливости, объятия по оказии,
А мысли мои и чувства мои - далеко-далеко, за ободом,

Всего, что можете вы помыслить, когда узнаёте в городе,
Салоне, театре, библиотеке - рожу мою прорусскую.
Я не хочу вас кушать, спасибо, бывшие, я не голоден:
И это - не наказание за ваш конформизм с обструкцией.

Просто мне - искренно вас не надо. Бывает же, что разлюбливают
Жён и мужей, предавших друзей, смолчавших коллег (что хуже ещё).
Я могу улыбаться графу, но сердце отдам лишь люмпену,
Потому что русские - это мира чернорабочие, мои суженые.

Мне до сих пор болит только дурь аспирантов моих, студентов моих,
У которых забрали детства Gaude;mus-овскую неистовость.
Мне стыдно смотреть, как они бодрятся при мне: им некуда деться.
Я - солдат, я выживу, я готова на смерть за искренность и за истинность.

А они - не готовы. Я дико злюсь, подползаю к церковной паперти,
Где учусь прощать, но не за себя (деликатность этики
В деле сем - очевидна). Как взаперти память нести
За наших дедов и прадедов, за погоны их, эполетики?

Потому скандалов больше не будет: мадам и мсье, открывайте уши.
Я ухожу незаметно быстро, как в Питере летом - ноченька.
Я просто вас не хочу кушать. Я просто вас не хочу кушать.
Я научилась прямоходячести. У меня теперь –
Позвоночник.

Вообще, со школы, люди делились для меня на хорошистов, двоечников, отличников. Обывателей, у которых всё – «средненькое», маргиналов, которые могут быть или подонками, или миссиями (по обстоятельствам), и героев, которым ничего не мешает скатиться в маргиналов или опошлиться до обывателей. Так вот, меня всегда ненавидели именно хорошисты. Отличники просто тихо завидовали. А любили меня – и я понимаю теперь, почему, – двоечники.

Григорий Белов: Двоечники? Не может быть! И почему же?

Евгения Бильченко: А я списывать давала, шучу, конечно, но всем помогала по сочинениям и задачам. Но не только. Я восхищалась их ненормативностью. Их смелостью не подчиняться правилам. Я внутри была ими же, понимаешь? Мне кажется, так закладывались архетипы участников моего будущего антифашистского сопротивления, которых и бьют, и увольняют, и по тюрьмам сажают, и по судам таскают. Зато их, как Донбасс, – на колени н поставишь:

12.  Придурки

Все друзья мои - это люди с тремя статьями.
Мы находимся в нереально глубокой яме,
Где бы ни находились, ни расходились где-бы...
Настолько глубокой, что видно седьмое небо.

Все друзья мои - это люди, которых мало.
Они - никуда не въездные, не въездные, куда попало.
А куда попало, там и пропало, будто сгорело в домне.
Память спасётся, если никто не вспомнит.

Все друзья мои - это дети аборта чуда.
Каждый из них в себе победил Иуду.
Каждый из них избегает прямой беседы,
Когда вспоминает, как он прос#ал победу.

Все друзья мои - это лохи, голодные скоморохи.
Крохи былой эпохи - не так уж плохи.
Особенно с водкой: она никого не кинет и не обманет...
И хлеба кусок всегда лежит на стакане.

Великая ментальность наша – Русская. У нас есть два полюса: или двоечники, или отличники, или кабак - или храм. С капиталистическими «хорошистами» комфорта и здравого смысла в нашей метафизике все неважно, и мне это как поэту безумно нравится. Мне до сих пор либеральная интеллигенция пеняет: «Как ты можешь общаться по обе стороны фронта с солдатами?» А я говорю: они или звери, или люди. Недолюдей и полулюдей там нет: точнее, они не выживают. Там не до пролитого на брючки капучино и разговорчиков о Набокове посреди Невского в салоне с подружкой Навального. Там – только животные и ангелы. И некоторые, как говорит Захар, не попадут в ад. Зато остальных ждет сковородка не на шутку. Они все знают, я пишу о них истории: сначала писала по эту сторону баррикад, теперь – по ту. Скажете, «перебежчик»? Да, на сторону правды и в ущерб себе. Вот, например, такие истории:

13. Солдату

Кто последний из нас перережет запястья?
Андрей Позднухов (Бледный).

Гляди-ка, спирт меня не торкнул.
Сваргань мне чай, как дёготь, чёрный.
Я застрелю их под Егорку,
Я застрелюсь под Башлачёва.

Прошли суму, тюрьму, окопы,
Догматы, маты, перемены:
Нас победили остолопы,
Нас победили бизнесмены.

Детей войны. Героев Трои.
Живую плоть глобальных топок.
"Мы наш, мы новый банк построим" -
Сказал нам выспренный ушлёпок.

Осталось что? Полынь и ругань.
СашБаш и Летов. С лёгким паром.
Когда стреляли мы в друг друга,
Стрелялись мы с тобой на пару.

Двойные суициды шествий
Пешком: от бытности до быта.
Молчит во гробе Чернышевский...

І я не знаю, що робити.

 

Григорий Белов: Мы подошли к самой больной теме для тебя. Революция…. Война…. Многие в России и на Донбассе не простили тебя. Ты это сама знаешь.

Евгения Бильченко: Знаю. Я и не жду прощения. Я научилась за эти годы работать в штрафбате. Это, если по-военному. Началось все с конца 2015 года, с моего прямого выхода на Горловку. Потому не могу об этом героическом городе не прочитать стихотворение, вошедшее в состав недописанной поэмы

14. «Украина в бреду»

Горловка, здравствуй, Горловка, дело - швах.
Все они верят. Я же - трещу по швам.
Все они - прахом к праху, слоном к слону -
Верят в оборонительную войну.

Верят, что выручают вас от чужих.
В их золотых сердечках гниют чижи.
Даже, когда они перестанут петь,
Мамка подарит пряник, а папка - плеть.

Мамка - американская, папка - свой.
Завтра они поднимут щемящий вой.
Завтра я выйду, словом убив уют.
Завтра меня гвоздями к столбу прибьют.

Горловка, здравствуй, Танечка, здравствуй, мать.
Как же мне сладко - сервером обнимать.
Как же мне горько - рвать себя на куски,
Чтобы раздать взбесившимся от тоски.

Горловка, здравствуй, горло, привет, Егор.
Долог наш поэтический разговор.
Музы не стоят пушек, а пушки - муз.
Братка Максимка, наш уязвим союз.

Вот он - весь в язвах, ягодах, янтарях:
Я не могу еще раз его терять.
Я не могу ещё раз тебя предать.
Мост за спиной пылающий - благодать.

Запад, который я ради вас сожгла.
Нет, я не жду прощенья из-за угла.
Я не люблю смешных показушных сцен.
Ветер боится собственных перемен.

Горловка, здравствуй, горлица, - два крыла.
Шла - пирожок нашла, но полно стекла
Вместо начинки: скушай да истеки
Кровью одной-единой для всех реки...

В православии есть такое понятие – «метанойя» – это не просто: «Покаялся – согрешил – покаялся». Это – деятельностное искупление. Точка невозврата. С нуля. Последний выбор между светом и тьмой всегда бинарен: там нет никакого релятивизма и сослагательных наклонений. Сделал, – значит, сделал. И то, что ты совершаешь потом, - словом, которое видно в паблике, и делом, которого не видно в паблике, – это уже твоя метанойя. Если люди не прощают, значит, через них может говорить Бог и так меня наказывать: Бог часто выбирает юродствующих или бесноватых. Например, мне один человек, все время пишет, что убьет меня, если я приеду в Россию, но так ни разу и не убил, мне его жаль, потому что у меня отбит страх смерти напрочь. Я боюсь насморка, а смерти, пыток, арестов, допросов и издевательств – нет. Это тоже, может, травма, я не знаю. И, потом, лучше обрести смерть на Родине Пушкина, чем жизнь – на безродье Гитлера. Так я понимаю. Главное ведь, что? Чтобы человек, который не прощает, помнил три вещи: нельзя на себя брать функции Бога, потому что Господь заповедал прощать, значит, непрощающий тоже будет наказан: это круговая порука кармы, если хочешь. Кармы крови. И выводит из нее только Христос. Вторая вещь: раскаявшийся грешник, который защищает веру, Господу милее, ленивых праведников, а меня не прощают, в основном, диванные товарищи. Третья вещь: надо помнить, что у нас есть цель – одна общая цель – Соборность Земли русской. Русский мир рвут на части наши заокеанские «партнеры», и им, владельцам капитала и информации, совершенно все равно, чьими руками работать: левых или правых, азовцев или власовцев, либералов или консерваторов, националистов или космополитов, верующих или атеистов, традиционалистов или постмодернистов. Главное, чтобы наш мир раскололся, перестал существовать. Потому, не прощая меня, мои бедные враги делают России «медвежью услугу»: они создают ей кровавый имидж агрессора, хотя на самом деле – и большинство русского народа мне это доказало своим большим делом – Россия – мать, матушка, девчонка, бабушка, – всех принимающая и прощающая, великодушная и нежная, но и с яйцами, однако, а как иначе, если коня на скаку, кроме нас остановить некому? И я в себе как русский поэт ее такую в себе ощущаю полностью: от макушек до пят, от ивано-франковского полюса, где прошло мое украинское детство, через снобистский хиппианский юношеский Киев, до питерского полюса, куда рвется моя русская старость. Я от сего величия даже род теряю: и гендерный пол, и существительного род, только генетический род и остается:

15.  Запятое

Когда вся величайшая русская литература:
От Маяковского - и до Всеволода Буй-тура,
Когда весь язык, его хляби, глуби и вся структура
Давят тебя изнутри, будто объелся пряниками из Тулы,

И сделать уже ничего не можешь - болит желудок, -
И вид твой жалок, и крик твой ломок, и взгляд твой жуток;
Чтобы в себе это заглушить, алкоголишь по трое суток,
Но язык настойчив, как Бог-Любовь, как стая больничных уток.

В нём - непристойное, бесспристрастное и святое.
На каком-то этапе ты понимаешь, что ты - никто ему.
Тебя не слушают даже сидя - не то, что стоя.
И всё бытие твоё - не запятая, а Запятое:

Знак пунктуации в среднем роде - и знак пробела.
У любимых - новости о политике, биопсия стадии беспредела.
А тебе - нет дела, и души твоей нет, и тела,
Ибо жизнь языка и смерть языка - всего тебя - захотела.

И ты превращаешься в самое хлипкое из ничтожеств.
И каждый день у тебя - за сто, но опять - всё то же.
И только, когда язык распинает тебя и гложет,
Ты чувствуешь Воскресение,

Славься, Боже.

Ибо всё сие есть одна Русь-Тройка, Святая Троица, если хочешь. Когда-то люди поймут соборность, ибо идея капли в океане любви – очень простая. Надо только врага прогнать и помириться нормальным людям. Вот об этом – моя последняя религиозная русская лирика. А как это сделать – я не Господь Бог – я не знаю. Я знаю, что надо служить и делать, что надо. А больше этого меня ничему бабушка с дедушкой не учили. Просто делать, что надо:

16.  Простите

Прости меня, Господи.
Не такого, как вам надо.
Измазанного дерьмом
Европейского шоколада.
Поднятого на смех.
Умирающего с тоски.
Отправленного этапом
На Соловки.
Живущего сердцем, Господи.
Не умом.
Расстрелянного братишкой
В тридцать седьмом.
Дающего вам обет
От крестика не отлынивать.
Со вспоротым животом
Лежащего на Волыни.
В животе - семимесячный.
Рядом - башка попа.
Отрубленная
Воякой ОУН-УПА.
И бабушка Валя
В шёлковом платье,
В перлах.
Уходящая партизанкою
В сорок первый.
Простите меня за то,
Что мир вам со мною тесен.
За то, что меня сожгли
В Освенциме и Одессе.
Простите, что я хриплю
Рэпом, шансоном, басом.
Умираю на ваших медиа
Втоптанным в кровь
Донбассом.
Не хочу никого из вас.
Никому не верю.
Мешаю слова Христовы
С повадкой зверя.
Слушаю в электричке
Байки про тёщу с зятем.
Погибаю за вас.
Чего с дурака взять?
Прохожу через ваши души
Путями узкими.
И живу между вами -
Модными, актуальными, злыми -

Русским.

Что хочется сказать вам на прощание? Будьте собой. Быть собой — это слушать Христа в себе. И любить. Любить нашу всю огромную русскую землю, щедро открытую миру.

Григорий: Время нашей передачи подошло к концу. Женя, спасибо Вам за откровенный разговор. Многие вопросы были не простыми для Вас. Ещё больше вопросов осталось открытыми и на них ответит дальнейшая, сложная, но интересная жизнь. Главное, что Вы разобрались в себе и знаете куда идти.

Многие Ваши ученики и Ваши поклонники с интересом следят за Вашим творчеством. Я надеюсь эта передача для них будет неожиданным подарком.

Спасибо огромное, что Вы приехали к нам и я надеюсь, что эта встреча у нас не последняя.

Евгения Бильченко: Григорий, я благодарю Вас за это приглашение. Я всегда рада встречам с Вами. Да, надеюсь мы не раз проведём время вместе и поговорим о поэзии, о мире, о друзъях и конечно помечтаем о будующем. Я прощаюсь с Вами и надеюсь, что не на долго.

Григорий: Сегодня в студии подкастов «Мир да Лад», в подкасте «Вот» - «Всё о творчестве с Григорием Беловым» была Бильченко Евгения Витальевна – русский поэт, философ, общественный деятель, культуртрегер, доктор культурологии, кандидат педагогических наук, доцент, профессор кафедры культурологии и философской антропологии Национального педагогического университета имени М.П. Драгоманова, ведущий научный сотрудник отдела экранной культуры Института культурологии Национальной академии наук Украины.

Этот выпуск для Вас подготовили: Я, ведущий подкаста «ВоТ» и технический директор студии подкастов «Мир да Лад» Григорий Белов, выпускающий редактор Алексей Сухов, звукорежиссер и композитор Сергей Кузнецов, инженер проекта Александр Белов и редактор Татьяна Журавлёва.