За миражами юности

ЗА МИРАЖАМИ ЮНОСТИ (ИСТОРИЯ БЫТИЯ)
«Помилуй, Господи. Доведи до прозрения, свершаемые мною и людьми окружающими, дела наши, вытекающие из образа жизни нашей. Будь милосерден. Господи, дай понять, ту сокровенную, определяемую разумом истину. Ибо мы мечемся в определениях беспредельных. И они к концу времён, становятся чудовищно противоречивыми. Господи, дай не терять себя. Иль толкни моё сознание, моё естество, к тропам прошедшим. Сотри мечты, иллюзии о будущем. Ибо сольются пути во времени.
      Глядя из окна легковушки, то ли молился, то ли размышлял Вано, едя на встречу одноклассников. И всё продолжал своё изъяснение.
   «Сорок лет прошло от последнего звонка. В каких сферах витают отголоски умерших моих преподавателей? Дай насытится запахами ущелья Мандары, где в журчащих речушках рыбачили с друзьями, охотились на тетерева. Кукурузные поля защитили от напасти барсуков, иль голодного медведя. Лазили по пещерам, лихорадочностью заядлого кладоискателя… в субботние вечера, и воскресение, с сельской окраины, подались в сельский клуб, обозреть бесконечные индийские мелодрамы.
   Но не та основа, сколь возможна словесно, - Это насыщенность души. Неотделимость с Божьим пространством. Наполненность им до мерцания млечного пути, и поодаль.
   Господи. Ты зеркало души нашей, взираешь со времён сотворения, и оставляешь в вечных сомнениях, в вечных муках, и в вере в Тебя…
   В летние знойные вечера, с друзьями, валялись в сарае где сушили табак, на подстилах из папоротника, рассказывая всякие небылицы. Пока из сумерек, средь мириад светлячков, доносился крик дяди Мелика, на буйволах, тащившие арбу с корзинами листьев табака. И голос его, переполнял мистическое присутствие в безлюдной глухомани, дополняющей шакальим воем.  Полнолуние с магией и страхами своими, всякими кладбищенскими историями и чертовщиной…
   Это была толика образа юности моей. И… последний школьный звонок. Куда делось рявканье бригадира, в огромных силосных, куполообразных хранилищах, под грохот режущего, швыряющего в щель, размельчённые стебли кукурузы комбайна, жесты рук его, указывающего как всё это растоптать, плотнее трамбовать. И мы, подтрунившие, подшучивающие друг с другом, в неистовой в этой пляске.
    Память всегда подобна испорченной пластинке. Лишь отрывки   былого, несвязанные отрывки... И стоило бы  утонуть  в  полноте былого,  в те мгновения просветления.
   И плотью моей впитанное, до последних времён нести всё это, в памяти моей, и  в крови моей.
   Не состарь мой дух, подобие плоти. Прости, Господи. Знаю, что всё твоё. И воля твоя. А моё …лишь страдание.
   Но оно моё!
   То чувство песчинки, гонимое муссонами меж пространств реального, ирреального, то цепляясь образа Божия, найдя и теряя в нем себя. То пульсирующее бестелесное сознание мечты о грядущем. Цепляясь за образы минувшего. Воображаемого или настоящего. Вмиг катиться в  вечное прошлое. В линейном восприятии реальности.
   Запахи и сладость грёз. Смирение от полноты гармоничности образов в ленте памяти. Свершаемо в телесном облике, лишь единожды, в земном приюте. А сонный наблюдатель с иных сфер, не задумывающий продлить  мгновения, значимые для Божьих образов, бросая их на произвол судьбы, этим обрекая навечно, бесконечной  круговерти.
   Яростные  переживания, иль мысли героя освободителя Вано А. идущего на вечеринку с одноклассниками, посвященную сорокалетию окончания средней школы.
   Одноклассники, и единственная учительница Асмик. Несказанно обаятельная. Не давшую превратить вечеринку в сумбурную и тоскливую беседу о прошлом. Подобие панихиды о прожитой сорокалетней давности неразлучных друзей. А ныне, еле познающих друг друга, в искажённых образах времён. От души обнимающиеся, и в этом действии, не раскрепощаясь, но сильным  чувством в подсознании,  страхом, что действо сие обман, иллюзия, и вскоре в полночь, всё улетучиться, останется каждый своим, со своей судьбой, в сферах насущных забот о близким своих.
   Наша учительница Асмик. Несравненная, изящная.  Кажется, голос её смущает магией своего воздействия, перемещает души присутствующих в школьные классы.  Вот и, мгновенье ока,  она преобразиться, вновь расскажет о Варужане, о Мецаренце, о Интре и Чаренце.
   Прозвенит звонок. Все выбегут из класса на перемену, на беспечную юность свою. Заново переживут былые времена. Но, увы…
   Единственно сохраненное и неизменное, что время растягивало в своих парадоксах,  это кладбищенское  пространство.
   Вымершее, брошенное село. А тут Кресты, камни- хачкары, могильные плиты. Блаженное инобытие. Кладбищенская тишина. Повсюду запах ладана.  А в памяти, смех и грёзы, глас давно умерших душ.  Родных, близких, друзей.
   Рыдать хотелось. Но лишь вздох тленного тела, постепенное впадение в предстарческую дрёму. В тени сирени, шуршащей от блуждающих ветров, зажжение свечей, молитвы по усопшим.
   Кладбище, с памятью ушедших. Поодаль, вымершее пространство села, забывшее людское присутствие, отчуждающиеся. Последняя зримая истина.
   Душа – океан. Всплески его волн, будоражившие сознание.
   Память, боль, воспоминания. Ни мазохистская тяга к страданию. Оно – смысл всего сущего. Оно – летопись памяти вечной души.
   Что могли сказать прикованные в тяжести лета, утонувшие в своих заботах, в этом театре жизни, лица родимых друзей.
   Глубину радости, глубину переживаемого не смогли бы выразить слова признания, слова благодарности к организовавшим встречу, светлым, со школьных лет друживших, своим одноклассникам, Мисаку и Артавазду.
   Лица друзей, лица одноклассников. Неповторимые, несущие радость, боль и неурядицы прожитых времён. В их морщинах, в их армянских глазах. Печальных, одиноких.
   Одноклассницы… Божьей милости, святая святых.
   Жанна. Всегда, все времена умница от Бога. Одна из первых учениц в учёбе. Со сложной своей судьбой, но счастливой своими детьми, внуками. Странно… Жанна да бабушка.
   А Майя? Неповторимого, редкого обаяния, улыбка её, голос, блеск глаз. Невероятно приветливая. Произносимые  ей словосочетания – подобие мелодии, несущей и понятийный шельф, и всепоглощающую гармонию бытия, озаряющую данные мгновения…
   Армине Т? Завораживающая, буд–то и не были те пропасти сорока лет! И, вот. После беседы с Мариамом, с Армине С. Иль Рузанной, прозвучит звонок. Из портфелей все достанут учебники. Войдет в класс вечно недовольный Левон М. с традиционным заклинанием; «Олухи, бездельники. Угомонитесь, начинаем урок».
   Все времена светилом школы являлся, почитаемый всеми, Патвакан Хачатрян. Преподаватель географии и директор школы. Интеллигент, с европейским образованием. Никогда не ставившую двойку. Мечтатель. Толкующий деревенским детям об иных сферах в жизни. Об иной участи в судьбе. Среди урока, возмущаясь от неугомонного класса, мог всех выдворить, оставляя за партой слушающих учеников. И начинался моно спектакль всезнающего, мудрого преподавателя, о меридианах, о северном сиянии, о великих открытиях прошлого.
   Когда мы учились в девятом классе, злой гений сельского масштаба, преподаватель не понятно чего, выжил директора из школы.
   Многие годы, вплоть до смерти почтеннейшего директора, бывшие ученики его, с каких бы мест бы не были, приезжали в родное село, проведывали его, слушали мудрые наставления, кажись, не от мира сего, но звучавшие из его уст. Не было у него детей со второй супругой его, почтенной женщиной, и они удочерили сироту из Вьетнама, где шла ожесточенная война. И он чтил язык литературный, официальный, сакральный для армян.   Никогда вне дома не разговаривал на диалекте.
    Его миропонимание, мироощущение окрыляло.  Спасало от угнетающей реальности, трудного быта, настраивая, может до иллюзорного, но полного ожидания будущего, стремление к нему.
   И вот, будущее для тех времён, с сорокалетним отрывом. Образы рождаются, образы теряются в тени прошлого. Лишь заблудшая душа в вечных мытарствах, в вечном ожидании…
    Усмириться в среде обитания. Иль в сумасбродстве бегать за тенью своих мечтании.
    Тоскующие до безумия, одинокие  души, приютившиеся в ущербной  телесной сути,  осознающие грани земного обиталища.
   По годам, тяга к уединению, в предгорьях, в лесистых холмах, в осеннюю пору, провожая взглядом, перелетных птиц,  ублажая воющей стае волков, выть своим хриплым голосом в пространство, в сторону поблескивающего Сириуса. Далее, обессилив, дойти   лунными тропами, к своему шалашу.
   И слова признания, слова исповеди:
   «Я большее, большее хочу сказать, Святой Отец.
   «Уста твои отражают истину образа мыслей твоих. Пойми, дитя, в еженощных завихрениях иль терзаниях твоих душевных, от ничтожных сомнений, до минутных всплесков образа истины, как определишь, сокровенное ли то? Правду состояния, иль правду времён?
   «Я большее, большее… Терзание и сомнение, излагая теперь, не осмелюсь подтверждать, истинны ли они? Иль описания лишь боли моей души. Может и образ истины в завихрениях сознания, но моего сознания. Земное, плотское. Слова лишь пилюли да дурман. Или Божественным завихрениям, или к безликому обывателю.»
   «Жизнь есть плотское, земное. Оно и есть обиталище души, орудие его деяния. Жизнь – сонное царство вечных инстинктов существования.       Просыпаясь в образе, то стараешься разгадать её суть, то удаляешься в мирские дела. Что легко, привычно.
   «Что легко, то привычно. А любовь – путь к страданию. Страдание, это глубинное проявление любви. Она выше земного. Она путь к вечности. В людях лишь завихрения вселенского разума. Познавая себя до ухода, по Божьему определению. И дано людям словесными символами гласит   вселенскую, вечную истину.
  Тайна тайн души,  сила и слабость его, лишь молитва. Усмиряя хлынувшие эмоции, мысли и мечтании. Гармонизируя всё, подобие потоку горных ветров, подобие лёгкого дыхания.
   Усмирять, возвыситься над тленностью. Уйти из скорбной, утерянной. Рождение и смерть. Рассвет и закат. Воспринять сей мир как определение. Радоваться жизни и радости других. Преобразовывать дух. И не забыть, поливать незабудки по утрам.
   Вот и время встречи: Запредельные, необъяснимые ощущения. Благоговейная дрожь души. Таинство и смысл бытия. Изменивший не то, что память, а облик одноклассников. Мелькнувшая мысль об ирреальности действа. И страх и боль, что это лишь вечеринка. Пробьют куранты в полночь, разойдутся  все, и опять, оставшиеся года, будут мелькать лишь образы друзей, их радость, их смех, шутки, острословие…
   Десятилетие учёбы. Ощущения единого микрокосмоса. Являющиеся исходным, цельным, объединяющим действом.
   Родина детства, взросления. Село  А.   Армянское. Не очень вдали от моря и к Холмистым подступам  Кавказскому хребту.
Благодатный край Колхиды со своими ольховыми лесами, речушками, оврагами.
   Окраины  села - Мандара да Ова.  Поселок священника, где и располагалась кладбище. Территория угасших душ. Вселенского покоя, слияние тел матерью землей. Противоположная окраина села. Проселки Чепнянов да Наа.
   Школа, постройки времён империи, насыщенная духом прошедших поколений. Ещё контора, больница.
   Впадина Мандары, ферма, невдалеке от лесопилки. Пространство повседневных забот. Праздные дни, сельчане с семьями, шедшие к целебному источнику в Наах. Мирок части разбросанного этноса, спасшийся от резни в исторической родине, приютившийся под Русским Оком.
   Пред памятью всплывали и иные образы. Бессловесные, цельные, несущие достаточное, не определяемое словами, неотрывное от вселенной, частичка истории. И во всём этом чувства и обоняние от насыщенности пространства, утоление от запаха моря,  горных ветров.
   В том океане безмолвия - настойчиво, подобие спасении, сливание душой, той гармонии пространства. Ускользающей, изменчивой…
   Прожитое, осмыслённое. Значимое, определяющее суть и грани духовной жизни.
   Тоска, подобие инструментарии, толкавшей память в дебри прошлого.       Жизнь по разумению телесных нужд, житейских, земных, повседневных.
   А для души одна тоска, одно завихрение в пространстве времени. И не стареть в дряхлеющем теле своём, а памятью не катиться к годам двухгодовалой внучки. Дедуля, дедуля. А дедуля в душе её ровесник. И в радость ей, дурачится с ней, пока заземлённая бабуля, не гонит свою мораль. Как инквизитор не гонит  душу во вневременное пространство. И снова тоска, одна лишь тоска. Внучка - в бездну будущего, а дед, к её  сакральным вратам. В её безвременье.
   А ныне – убиенная реальность. Разрушенный, монотонно сложившийся, жизненный уклад.
        День ночь. Удары метронома. Всё катится в прошлое, всё в словесный образ памяти о прошлом.
    Не это определяющее в ленте памяти. Что и незыблемо в поиске себя, и годы ученичества.
Мир фантазий, мир грёз.
Для души, одни радости. От шелеста трав, гласа цикад, от туманов дальних…
   Канувшие в лету, воздушные замки, волей воображения, сооруженные в видениях юности, неотделимые в памяти от своего прошлого.
   Первое томление души. Первые страсти, и первый поцелуй. И, невообразимое огорченье. Шлепок по лицу, а далее, лавинообразное развитие событий.  Брань родственников девушки, считавшихся более высокого положения в социальной лестнице.  Хотя, воцарившаяся среда, идеология отшибла все вековые понятие. Но жизнь протекла по своему, отточенному кругу. Идеология являлась лишь пилюлей для создания, а не правдой жизни.
   Но самое ранимое, это отцовское наказание. Целую неделю, на соседском  хилом ишаке,  не посещая школу, таскать поленья из ущелья.
    Но дух не позволял примириться с данным казусом. Потом, после наказания, первый день в школе. На перемене, демонстративно подойдя к той девушке, поцеловал её щеку, удерживая её ручонки, чтобы не получить шлепок, и предупреждая… «Я тебя как богиню, а ты  с жалобой.  Об этом расскажешь, то насильно женюсь на тебе» Воздействовало. Она не жаловались.
   Казалось странным, но ничего подобного он никогда не допускал к одноклассницам, никогда не ссорился с ребятами своего класса, никогда…
    Может подсознательно  улавливал святость порога школьных времён  и это пространство нельзя омрачать неподобающими поступками. Школьная пора ускользает. Ни крик души, не отчаянные сопротивления предначертанной судьбы не изменят ход событий. Не воспитанный Словом Божьим, но была интуитивная мольба к небесам, к небесной  сини, улетающим в  даль годам, перелётным, уносящим последнюю иллюзию от страшной, безмерно несправедливой жизни. Иногда завидовал воющим волкам, что они умеют внутреннюю боль извергнуть в пространство, что иногда случалось, и он выл, по собственному слуху улавливая лишь стон внутреннего раба, а не медитирующих на месяц, воющих волков.
   Мечты устремлялись вперед жизни.  И вправду они овеяли благородством всю скучную монотонную жизнь. Что пещерный предок гонялся за пищей и покровом, что ныне по жизни.  Осознавая свою участь, что после школы армия, а далее неизведанно, то постепенно, пришло усмирение пред бытием,  подобие родителей, денно и нощно вкалывающих в табачных плантациях иль чайных, неделями, пропадая в кукурузных полях.
   Труд, малой отдачей. Что там, в старину, в колониях в новом свете, что печься под жарой южного солнца, здесь. Бригадиры подобие плантаторов. Зов на работу. Почему - то всегда. И куда деться от этой реальности? Поверить построению светлого будущего? А социальная лестница? А отпрыски хозяев жизни? им то, что строить. Насладиться своим состоянием. Всего то.
   Может учёба?  хотя бы в молодые годы. А если нет призванья?
Тогда единственный выход, подаваться в город. Увильнуть от сумасшествия идеологии, безденежья, обреченности.
   Но жизнь протекла стремительно. Всё мыслимое и действительное не поддавались логическому складу. Жизнь... подобие процесса. Действо в среде себя подобных. Не куда деться от себя.
   Единственно уравновешивающее, удерживающее  может и усмиряющее... это вера, идеология, мечта о равенстве, о всечеловеческом счастье, где то там, за горизонтом. Надо стремиться, и она досягаема.
   Проповедующие идеологию, первыми жгли идолы преподносимого, стали хозяевами всего, разрушили и иллюзии.
   Усмиряя фантазии и мечты, загоняя их в пространство школьной поры,  незаметно шедшие к финишу. Но далее, жизнь так была насыщена событиями и поступками, что ныне издали, размышляя о том парне, в своём образе понимал, что даже самые тяжелые испытания, и пережитое, никогда не  вычеркнуть из памяти. Не огрызался, не ранил память, Не затмил те пространства обитанья и иных душ. Любил и тосковал.
   Старался со своей ментальностью, иногда линейным своим мышлением, не внести путаницу к путям праведности. И Библия была поводырём усмирения земных страстностей.               
   В жизни встречались люди разные. Истинно духовные личности, и воображающие о себе несусветную чушь.   Фантомы воображения. Не перешагнувшие грани детства. Лишь образы угасших намерений. Рыцарских иль благостных. В действительности, они были лучше и выше своих воображений. В  беседах, если и бесили примитивной логикой, то до поры.
   Внутреннее приличие, постоянство, помять минувшего, улетучивали чувства негатива, не нагнетая, не нарушая льстивой  самоуверенностью, значимостью собеседников.  Моментами острил, подшучивал, и смех раскрепощал, смех разглаживал, потаённые игры разума.
   Смех раскрепощал, а горе усмиряло, приближало. Но душе присуще уединение, камерность. В напасти меланхолии у реки, меж плакучих ив, подплывающими ветками над водной гладью, замирая   в безвременье, поникал головой, к сновидениям плакучей ивы..
   А что во взрослой жизни? Сердцеед и бабник. Этот порок, это телесное безобразие иль стихия, не смог преодолеть и в почтенном возрасте. К ужасу своему, год за годом, чудесные феи посыпались на его голову, наподобие манны небесной, или проклятия…
   Любовь, интриги, скандалы. Предать можно было себя, а не память. Прошлое было свято. Не разрушив  прошлое в памяти, спасал настоящее, ибо каждое мгновение жизни, стремительно  катилось к прошлому.
   История о школьной поре, история одного класса учеников армянской средней школы, вне исторической родины. И…четыре десятилетия…
   В первых рядах, за столом вечеринки, вдовы умерших одноклассников. Светлые, светоносные. Носящих боль наших друзей.
   Напичканный едой стол, казался излишне отвлекающий от значимости события. Но как иначе?
   Утолить тоску в бокале вина, раскрепоститься, стараться войти в юношескую стихию прошедшего. И это становиться единственным действом в вечеринке. Представление каждого. Шум, гам, веселье. Танцы под музыку. Иллюзия того, что детство сие, на десятилетия, подобно школьных лет.
   Но…Время стремительно поглощает в свои извилины детство, эту радость.
   Час пробил. И прощание, расставание… Клятвы новых встреч.
   Месяцы и месяцы, спустя, в одиночестве, вставляя диск с записью вечеринки, возникал облик Мариама, ослепшей от горя. Обаятельной внучкой своей, и супругом своим.
   Вновь в упоении, слушать свою учительницу. Завораживающий голос её: Слушать подобие молитвы.
   Бремя и участь земной обители, нести с благоговением.

   Р С. … Тающий смех, радость в лицах одноклассников, скрывающихся, отдаляющихся в безумстве времени.
   И… Главное. Предусмотренное самой природой, и Писаниями Евангельскими, волей участи и судеб людских, определялось соподчинение  женщины  мужчине.
   Но  одноклассницы… Волей данного абсурда бытия, считавшиеся  вторым полом, и тем паче оставались лучшими.
   Без их присутствия, без этих Божеств - что вечеринка?
   Души их объединяющие, несущие смысловой  оттенок юношеской поры. Вечные образы, цвет, свет и сияния прошлого.
   Ныне - бабушки. С грустными, грустными глазами. Больше и острее осознав мимолётность всего.
   А что мужчины. Одноклассники в вечные времена? Под седеющей маской весёлости, в душе   юными, идущими по пути вечности. Составляя страницы истории бытия.