Глава 59, О побудке Герцена и Огарева

До вашего любимого автора доходят странные слухи, что некие любители поживиться пытаются писать какие-то рассказики, подделывая стиль Великих Скрижалей.
Сразу хочется сказать, - смешно. Это также нелепо, как пытаться в Усть-Звездюйске, да простят меня жители и жительницы Усть-Звездюйска, построить Вестминстерское аббатство.
Форму то придать может и можно, а вот повторить блестящую авторскую мысль, сверкающий горизонт его сознания, философскую глубину каждой строки, что истинные почитатели (и почитательницы) его таланта учат от «корки до корки» наизусть, как хафизы Коран, да пребудет с ними Всемогущий Аллах… Возможно ли это?
 Задаваясь вопросом, на плечах каких гигантов выросли бессмертные строки Великих Скрижалей, поклонники строят самые разные предположения, приводят многочисленные ссылки на древние философские трактаты, указывают на некоторые мыслительные эксперименты из противоречивой переписки Рамбамы с Иосифом бен Иеудой, не говоря уже о работах Николай Николаевича Носова, в первую очередь «Незнайка на Луне».
 Причём эти, вполне искренние, увлеченные люди почему-то совершенно не учитывают тот простой факт, что маленький автор, как и все его поколение, ходил в школу, а в кабинете литературы, как у всех, сидела Марь Иванна.  Она восторженно рассказывала о дистрофике Островском, лишенном даже намека на талант Фадееве, «стихотворце» Симонове, причудливо сочетая их со Львом Толстым.
 «Малая Земля» лауреата Ленинской премии по литературе Л.И. Брежнева на ее уроках легко выигрывала конкуренцию у Достоевского, Тургенева и Паустовского. Притом, кто такой Набоков или Бродский не знали не только ученики, но и сама Марь Иванна.
  
А вот про журнал «Колокол» и то, что страшно далекие от народа декабристы разбудили Герцена, а тот развернул революционную агитацию, знал любой советский школьник, поскольку эта цитата из Ленина, вместе с портретами Герцена и Огарева висели в каждом кабинете литературы.
Так что Герцена и Огарева маленький автор читал где-то между «Незнайкой на луне» и «Витя Малеев в школе и дома».
«На кого же надеяться теперь? На помещиков? Никак — они заодно с царём, и царь явно держит их сторону. На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело — отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу!», - такие тексты писал живший в Лондоне Герцен в своем «Колоколе», предлагая оставшимся на родине коллегам не терять драгоценного времени.
Странно, но Александр Второй Герцена почему-то не любил, хотя его статьи читал регулярно, некоторые даже комментировал и обсуждал в семье.
Однако царю и русскому обществу интересным в Герцене представлялись вовсе не настоятельные предложения точить топоры, а нечто совершенно другое, о чем пытливому автору удалось узнать уже после школы.
  
 Папа Александра Герцена – Иван был вовсе никаким не Герценом, а Яковлевым. Личность весьма интересная, он даже прямо во время войны 1812 года, в горящей Москве, встречался с Наполеоном. Впрочем, это совсем другая история.
Ну так вот, Иван Яковлев имел гражданскую супругу — Ольгу Жеребцову, известную петербургскую красавицу, с которой больше десяти лет жил и путешествовал по Европе. А возвращаясь, перед самой войной, он прихватил в Штутгарте пятнадцатилетнюю Луизу Гааг, дочь местного чиновника, которая в том же году и родила Александра.
 Иван Яковлев свою фамилию ему не дал, записал Герценом, сыном никогда не называл, использовал слово «воспитанник». А Луиза так и жила у него всю жизнь наложницей. Кстати, по-русски папа Герцена говорил очень плохо, а читать и вовсе не умел, хотя, вообще-то, был прекрасно образован. Время, как говорится, было такое.
 Папа Иван однажды познакомил Александра с интересным молодым человеком — Николаем, сыном своего дальнего родственника - богатого помещика Огарева. Герцен и Николай Огарев стали самыми близкими друзьями, и как-то поклялись на Воробьевых горах отдать жизнь борьбе с самодержавием, за народную свободу.
 Там, на Воробьевых горах (они тогда назывались «Ленинские»), в 1978 году, коммунисты окончательно запутались и неосторожно поставили памятник в честь этого события. Видимо, решили, что с царизмом покончено.  Впрочем, в России и не такое случается.
 Николая Огарева пока подержим в сторонке, пусть посочиняет свои стихи, сосредоточимся на главном герое.
 У Александра Герцена был дядя – Лева, брат его папы Ивана. Лева, хоть и служил обер-прокурором Священного Синода, то есть главным проводником христианских ценностей, имел от разных девушек четверых внебрачных детей. Всех, надо сказать, воспитывал и держал при себе (с мамами), плюс два ему в карму. 
 На младшенькую, Наташу Захарьину, как вошла в возраст, Герцен запал. На свою сестру двоюродную, то есть. Красива она была необыкновенно. Папа ее, Лева, к тому времени умер, жила она у тетки, графини Хованской.
 Так вот, Герцен, без преувеличений, по-цыгански украл ее из-под венца с неким Снаксаревым, лишив огромного приданного – ста тысяч рублей, что за ней давала Хованская. Украл в одном домашнем платье и в мужской соломенной шляпе, низко надвинутой на брови, чтобы не узнали домашние. 
 Никто от двоюродного братца такой прыти не ожидал, особенно если учесть, что в Вятке у Герцена в это же время был бурный роман с молодой замужней дамой – Прасковьей Медведевой, ее супруг, местный чиновник, даже неосторожно умер от переживаний. Правда, был возрастной, к такому повороту борьбы Герцена с царизмом неготовый.
 После венца в граде Владимире, Наташа зарожала – не остановить. Шесть лет – шесть детей.
 Герцен побегал немного от охранки и не без оснований решил, что бороться с царизмом лучше из Франции, тем более лето было на исходе, начались месяцы уже не на букву «R», когда устрицы есть не только можно, но и нужно.
 В Париже Саша и Наташа познакомились не то с поэтом, не то революционером, не то дамским угодником, впрочем, все это непротиворечиво, Георгом Гервегом и его женой Эммой. Эмма была из богатой еврейской семьи, но Георг все приданное уже успешно промотал, и к моменту встречи с Герценом крепко сидел на мели.  Так что знакомство с богатой четой из России было для него как нельзя кстати.
 Для более плодотворной борьбы с царизмом решили вместе перебраться в Швейцарию. Автор, надо заметить, полностью с этим солидарен. Конечно, Париж – всегда Париж. Но хлопотно там, шумновато, французы суетятся, разговоры о какой-то революции, туристы бессмысленно снуют туда-сюда.
 А в Швейцарии…  Сидишь за столиком на берегу Женевского озера, где-нибудь в Виве, скажем, или Монтрё. Пьешь утренний кофе с тем же, собственно, французским завтраком, что и в Париже, наблюдаешь за белыми лебедями, солнечные зайчики скачут по хрустящей белизной скатерти, легкий ветерок едва колышет зонтики у проходящих по набережной дам. Шелковые чулочки, очаровательные шляпки, игривые взгляды. Тут подходит гарсон для замены сервировки под сырную тарелку, и учтиво так, зная свое место, замечает, что часы на Ратуше уже бьют 11, не изволит ли месье заказать, как обычно, приличествующий сыру с виноградом аперитив.
 Так что автор полностью на стороне Герцена - Швейцария для борьбы с царизмом место более чем удачное.  Но… И на солнце есть пятна. Женевское озеро не море. Многие скажут, это дело вкуса, а ведь кому как.
 Для Герцена с компанией без моря бороться с ненавистным режимом оказалось не под силу. Ничто не заменило морского бриза, шелеста волн, да и скучновато было на родине Жан-Жака Руссо. Перебрались из Женевы в Ниццу. Она, заметим, тогда во Францию не входила, а была в том же Савойском герцогстве, что и Женева.
 Ницца, словами Саши Соколова, со всеми этими лучами солнца, застрявшими в кроне деревьев, секретными тропинками, примятыми травинками, открытыми верандами и следами от купальника на родном и любимом бедре, как нельзя лучше подходила для революционной борьбы.
 Поселились прямо на Promenade des Anglais, в двухэтажном особняке с красивым садом, - чудесная дислокация для начала осады российской деспотии.
 Жить решили коммуной, что Гервега очень устраивало. Во-первых, у него не было денег, Герцен за все платил, а унижать товарища по коммуне меркантильными вопросами – не по-дворянски, тьфу, не по-коммунистически. А во-вторых, Гервегу очень жена Герцена понравилась, Наташа. Даже больше, чем его супруга Эмма, сам Герцен, да и все их коммунистические идеи, вместе взятые. Собственно, Гервег с Наташей уже потихоньку стали любовниками.
 Герцена поначалу решили не расстраивать, боялись прекращения финансирования, а вот жена Эмма была в курсе, ей супруг все честно рассказал. Чтобы кормилец ничего не заподозрил, на тайном совещании решили, что Наташа должна почаще и поактивнее исполнять супружеский долг. Эмме поручили Александру Ивановичу также отдаться со всей женской пылкостью, чтобы компенсировать его возможное расстройство, и нарастить аргументов для будущих разборок. Тем более, Наташа уже была беременна от Гервега на дочь Ольгу.
 Герцен, однако, интимности от Эммы не принял, страшненькая она не была, но что-то ему с ней пришлось не по душе.
 Эмма со своей еврейской неуклюжестью, не найдя подхода к мужчинке, во всем и оказалась виновата. Мало того, нет чтобы помолчать, она еще и оскорбилась отказом Александра Ивановича от интима, села на измену и про беременность Наташи ему и вывалила.
 А до Александра Ивановича, наконец, ситуация вся и дошла.
 Дети Герценов и Гервегов, между прочим, с ними жили вместе, и все знали.
 Там вообще один Герцен был такой, весь в неведении. Слишком, видимо, увлекся борьбой с царизмом.  
 Александр Иванович заявил Гервегу, что коммуна, конечно, коммуной, но спать с его женой и делать ему детей они не договаривались. Гервег ему ответил в том духе, что, мол, коммуна есть коммуна, и он, Георг, не виноват, что Герцен не видит истинной причины конфликта. А она в том, что товарищ Александр не хочет спать с его женой - товарищ Эммой, нарушая гармонию их общих отношений, принося в жертву общие интересы в угоду собственническим настроениям и предпочтениям. Попросту оскорбляет его супругу отказом. Не говоря о вопиющем – ограничении свободы собственной жены, Наташи. Это вообще уже – ни в какие ворота.
 Ссора вышла знатная. Герцен уж на что был мягок и пушист, выгнал Гервега с Эммой из дома. Эмма валялась в ногах, умоляла отпустить с ними Наташу, ссылалась, что без жены Герцена у нее с супругом половая жизнь расстроится окончательно. Георг, мол, к ней так привык... Александр Иванович проявил характер. Жену не отпустил – просто еще и не знал, куда без нее детей деть. Да и царизм прижимать без Наташи было бы сложнее.
 Бывшие товарищи – Герцен с Гервегом начали обмен оскорбительными письмами. Активно обсуждали планы дуэли, но Герцен на «дело» не пошел, что с точки зрения дворянской этики покрыло его позором.
 После отъезда Гервегов отношения с Наташей начали постепенно налаживаться, тем более та обиделась на Георга, опубликовавшего зачем-то их любовную переписку.
 Супруги решили перевернуть страницу и начать новые, чистые отношения. Даже свадьбу заново организовали, а отпраздновать это дело затеяли в Турине. 
 И их можно понять, - а где ж еще? Площадь Кастелло, улица По, пахнущие цветами и мандаринами переулки старинного города.
 А кофе? Это же Туринская достопримечательность! Герцен особенно любил «Бичерин» от Камилло Бенсо. Это особенный, местный теплый напиток. Готовится из шоколада, кофе и сливок. Потребление «Бичерина» - важный элемент борьбы с самодержавием. Это отмечали многие авторы – Маркс, Ницше. Потом он уже и следующим поколениям революционеров и вольнодумцев понравился, Хемингуэю, например.
 Александр Дюма и композитор Пуччини также оставили хвалебные отзывы об этом завораживающем коктейле, хотя в борьбе с царизмом, надо сказать, замечены не были. 
 Да и вообще, пьемонтская кухня – нечто особенное. Анчоусы в знаменитом «зеленом» соусе, кабачки, фаршированные отварным мясом и перчиками, артишоки… Если надумаете бороться с российским царизмом – очень рекомендую. И та самая тишина с негой, что всегда ценилась Савойской династией. Никогда не пожалеете, поверьте, Турин — место намоленное.
 Тут нам надо на некоторое время оставить Герцена с супругой за тарелкой анчоусов и бутылочкой потрясающего «Бароло», чтобы сказать несколько слов о финансовой стороне жизни нашего основного героя.
 Борьба с царской деспотией – дело, конечно, заслуживающее всяческого восхваления, но затратное. Особенно, если сражение за свободу русского народа происходит на фоне сложных матримониальных сюжетов, разворачивающихся неподалеку от Женевского озера, или с видом на Залив Ангелов, что на Лазурном побережье. Слава Б-гу, крепостные в деревеньках исправно трудились, принося достаточно денег на заботы по изменению классовой структуры общества и призывы острить топоры и вилы.
 При этом, как упомянул автор, нельзя сказать, что царь был доволен деятельностью Герцена. Можно даже сказать, что и недоволен. Как-то, получив от Александра Ивановича отказ на призыв вернуться в отечество, он поступил просто, и по хозяйственному – заморозил активы.
 Герцен, не уныл, а нашел ходы и напросился на прием к банкиру Ротшильду. Финансист, как пишет Александр Иванович в своих «Былое и Думы», понятия не имел, кто он такой, смотрел с улыбкой сожаления, принимая за очередного проигравшегося в рулетку «русского принца». Герцен предложил Ротшильду выкупить два билета московской Сохранной казны. Тот согласился, но с большим дисконтом, что Герцена, однако, вполне устроило.
 «По совету Ротшильда я купил себе американских бумаг, несколько французских и небольшой дом на улице Амстердам, занимаемый Гаврской гостиницей", - пишет Герцен о своих вложениях на спасенные из России деньги. Советы, кстати, и сейчас вполне актуальны.
 Небезынтересно: когда Ротшильд предъявил векселя Герцена русской казне, их отказались оплачивать, заявив, что «актив заморожен по указу Императора». Ротшильд написал Александру Второму письмо, где в самых изящных выражениях пояснил, что заморозит в ответ не только активы России в Европе, но и активы самого Александра, а политическая сторона взаимоотношений российских подданных с их Государственной властью его совершенно не интересует. Векселя были погашены чуть не следующий день.
 Так что классовую борьбу можно было продолжать. 
 Как помнят мои дорогие читатели и читательницы, мы оставили Герцена с Наташей в Турине за тарелкой анчоусов с рубиновой «Баролой». Хотя я имею все основания полагать, что устрицы они тоже могли дозаказать. Вряд ли имело смысл себе в этом отказывать, тем более местные устрицы в свое время хвалила сама герцогиня де Шеврез - «очаровательная белошвейка», любовница Арамиса, главная интриганка при дворе Анны Австрийской. Да и Наташа опять была беременна, а устрицы в этом положении особенно полезны для дам – это просто кладезь минералов и витаминов.
  
 Любовь, конечно, любовью… Но жениться на сестрах, даже двоюродных - нехорошо. Наташа всю жизнь проходила беременная, но дети частенько умирали. До взрослого возраста дожили всего двое, да дочь от Гервега Ольга. В конце концов, сама Наташа очередными родами умерла.
 Герцен погоревал, поскорбел и решил переехать в Лондон. Во-первых, сменить картинку, что в таких ситуациях правильно. Потом в Ницце порядком надоело, хотелось быть на людях, в водовороте, так сказать, событий и мыслей. Лучше Лондона, в этом ключе, пока еще никто ничего не предлагал. А Нью-Йорк в те времена еще не изобрели.
 Тут следует сделать маленькую паузу.
 Даже самый верный, искренний и преданный поклонник блестящей авторской строки, может проникнуться мыслью, откуда вся эта Санта-Барбара известна автору, насколько можно верить всем этим перипетиям и подробностям.
 Можно, дорогие мои. Для этого надо всего лишь прочесть, наконец, «Былое и Думы» самого Герцена, переписку с Жорж Санд, Прудоном, Мишле, Рихардом Вагнером, Марией Рейхель и рядом других корреспондентов.
 Опубликованная Гервегом переписка с Наташей, не говоря уже о его знаменитом письме Герцену с описанием интимной стороны их отношений – это вообще 18+.  Кстати, не знаю, как это все помогало борьбе с царизмом, но выглядело со стороны Гервега весьма подленько, во всяком случае, после этой публикации, Наташа прекратила, наконец, лирико-эротическую переписку со своим любовником.
 Раз уж мы решили немного передохнуть от всей этой саги, пара интересных фактов – конфликт между Герценом и Гервегом был абсолютно публичен. На сторону Герцена встал Прудон и Мишле. Вагнер был за Гервега. Жорж Санд соблюдала нейтралитет, мне кажется, она была в Гервега влюблена. По крайней мере, он очень похож на Ораса, из одноименного романа. А сам Александр Иванович, думается, подразочаровался тогда в гегельянской философии.
  
 Кому-то может показаться, что автор совершенно забыл про Николая Огарева - не просто лучшего друга, а однокашника по университету, единомышленника, коллегу по борьбе с царизмом, можно сказать, брата Александра Ивановича Герцена. Отнюдь. Ваш автор не из тех, кто упомянет кого-нибудь, и – в сторону.
 Да и как Огарева забыть, если, как я указывал в начале повествования, в каждом школьном кабинете литературы страны его портрет вместе с Герценом напротив двери висел. Еще Огаревым любили «учительские» украшать, видимо, женские коллективы школ усматривали в нем некую сексуальность. И, надо сказать, не ошибались. Учительниц, их вообще, в этом плане, не проведешь. Сорок лет педагогического стажа, как говорится, за пазуху не засунуть.
 Ну так вот. Огарев пофрондерствовал в Москве с Герценом, завел кружок, молодые люди устраивали пирушки, писали манифесты против Николая Первого. На Огарева даже завели пару-тройку дел по поводу «вольномыслия», сейчас нам даже трудно такое представить… В конце концов, революционера сослали в родовое имение, то есть выслали домой. Папа его, между прочим, трудился заместителем министра финансов империи, семья была богатейшая. В доме каждый день накрывали обед на 60 персон – вдруг гости нагрянут.
 В ходе классовой борьбы Огареву приглянулась племянница пензенского губернатора – Маша Рославлева, тезка его первой любви – смольнянки Машеньки Наумовой.
 Девушка, надо сказать, была просто очаровательная. Вместе писали музыку на его стишки. В общем, светские увлечения. Стишки, по правде сказать, были так себе. Ну типа:
 «Бедой грозит народный стон. Падешь ты, гордый Вавилон…», или так -
 «Молю тебя, святое бытие,
 Дай силу мне отвергнуть искушенья
 Мирских сует; желание мое
 Укрыть от бурь порочного волненья
 И дух омыть волною очищенья…»
 Короче, - волненья, очищенья… Не Пушкин, конечно, но для провинции сойдет.
 Машенька Рославлева была всем хороша, но благородные порывы мужа не разделяла и его увлечение коммунистическими идеями не понимала, хотя поначалу старалась вникнуть. Супругу-борцу от папы достались четыре тысячи душ крестьян, поместья, земли, фабрики, вклады в банках, ценные бумаги, что Маше в нем, казалось, по-видимому, наиболее привлекательным.
 “...Вы три года добивались моей любви; вы делали все, чтобы привлечь мое внимание и возбудить мое чувство к вам, и когда вы наконец достигли цели, вы медлите в нерешительности. Вы добились моей любви, - почему же вы не взяли меня?”
Нет, эти упрекающие строки не из письма Маши отвернувшемуся от нее супругу. Это уже через три года после свадьбы она пишет приятелю своего мужа Ивану Галахову.
 Справедливости ради надо сказать, что Мария Львовна, будучи на модном итальянском курорте, таки рассталась с Огаревым, написав ему письмо, но не из-за Галахова, а по зову художника Сократа Воробьева. Да уж. Ну и имена давали детям.
Муж продолжал исправно высылать сбежавшей Маше огромные деньги, и по-прежнему писал ей нежные и полные чувств письма.
 Автор не знает в каком состоянии в тот момент пребывал Николай Платонович Огарев, какая у него была температура тела, что он выпил или понюхал, какое и к каким убеждениям это имеет отношение, но он обещал уже совершенно исчезнувшей в морозной дымке супруге «полное финансовое обеспечение в размере ежегодного вспомоществования в размере восемнадцати тысяч рублей». А в качестве гарантии, на случай, например, своей смерти, подписал долговую расписку на триста тысяч, что якобы он у нее взял в долг под проценты. Годовые проценты с этого «долга» он продолжал аккуратно переводить Марии Львовне.
 Ожидая ребенка от художника Воробьева, Машенька примчалась в Берлин к Огареву. И тот безоговорочно согласился признать ребенка своим... Роженица же, оправившись от слабости и переживаний, побродила по Берлину и для восстановления пошатнувшегося здоровья уехала в Италию. Где продолжала получать от оставленного супруга огромные деньги, требовательно напоминая о себе при случайных задержках... Огарев обеспечивал пенсией и ее папу, превратившегося к тому времени уже в запойного алкоголика. Со временем Мария Львовна тоже полюбила это дело и начала беспробудно пить...
 Вообще, лучше всего о Огареве, по его же собственным воспоминаниям, высказался один конюх, - «Барин-то у нас, поленом пришибленный…».
 Поводов к такому мнению, надо сказать, было немало. Огарев, например, простил все долги и отпустил на волю, подарив каждому землю, две тысячи своих крепостных. Большинство из отпущенных вообще не понимали, что им с этим делать. Кто-то просто перестал работать, земля стала пропадать, кто-то землю продал и спился. Крестьяне же и сожгли Тальскую писчебумажную фабрику, не понимая опять же введенную странным барином систему оплаты вольнонаемного труда, боявшиеся ее...
 В общем, все миллионное состояние Николай Огарев тщательнейшим образом разбазаривал.
 В конечном итоге, поэт и революционер, как и положено представителям этих профессий, сел в тюрьму. Но совершенно, как говорится, не за то.
 Николай Платонович, человек уже, по тем временам, зрелый, влюбился в дочь предводителя уездного дворянства Алексея Тучкова, семнадцатилетнюю Наталью. Никто и не против. С одной стороны — юность, красота и свежесть, с другой – опыт, рассудительность, состояние, в конце концов. Не в шалаше же жить.
 Тучков дает согласие на венчание дочери, но возникают, как водится, некоторые трудности.
 Выясняется, что Огарев, собственно говоря, женат. А загулявшая супруга, уже давно не Машенька, а вся такая из себя, Мария Львовна, никакого согласия на развод давать не собирается. Кого только не посылали уговаривать – ни в какую. Даже сожитель Сократ Воробьев подключился – бесполезно. Какой, говорит, развод, этому скряге. Пусть побегает.
 Наташа и Николай Платонович махнули рукой на все провинциальные условности и начали в открытую жить гражданским браком.
 Тут нарисовался тесть от супруги первого созыва, тот самый папа, – запойный старикашка, живший, как мы помним, на Огаревские деньги. Разволновался и сочинил донос, в котором обращал внимание властей на впавшего в преступный разврат зятя. Тот, по его словам, бросив на водах больную жену, вступил в незаконную связь с дочерями предводителя местного дворянства Тучкова. Старшую, - Елену - зять, якобы уступил Николаю Сатину (“...также принадлежащему к секте коммунистов”), а сам переключился на младшенькую. Отец — Тучков, как утверждалось в доносе, преспокойненько взирает на растление дочерей и многоженство совратителя...
 Огарев был схвачен жандармами на дороге между Пензой и Симбирском, а Тучкова арестовали в своем имении. Дворянский предводитель на допросах держался с достоинством, поэт же крутился ужом, понимал, что стараниями Марии Львовны и ее папочки вполне может оказаться в тюрьме. Где он до ссылки в Пензу успел уже побывать... Выпутаться удалось обоим, и Огарев из заточения привез Наташе стихотворение “Арестант”, ставшее потом солдатской песней: 
“Ночь темна. Лови минуты!..”. Кстати, на самом деле, стихотворение стоящее. Так что, пошло на пользу, хотя времени на борьбу с ненавистным царским режимом от этого всего уже совершенно не хватало.
  
 Мария Львовна, алкоголизм не помеха, не без поддержки своей подружки Авдотьи Панаевой, любовницы поэта Некрасова, затеяла против Огарева сутяжнический процесс. Она требовала денег, «одолженных» ей мужу, расписочка все эти годы тщательно хранилась в сохранном месте. Те самые триста тысяч.
 Ружье, если уж его повесили на стену, как много позже заметил Чехов, должно было выстрелить.
 Марию Львовну активно поддержал еще один борец за справедливость и народное счастье – Некрасов, муж его любовницы Иван Панаев (они жили втроем), разумеется, сама Авдотья Панаева, и знаменитый историк Грановский, вносивший перчинку в гармоничный союз Панаевых с Некрасовым. Как говорится, «Кому живется счастливо, вольготно на Руси?».
 Огарев, не сопротивляясь, выплатил требуемое сполна, хотя – срочно распродавая наследственные имения, – оказался на грани разорения. Весь проигранный капитал – обманом и интригами – прибрала к рукам Авдотья Панаева. И ее можно понять, - двух мужей кормить. Почти обезумевшей и одинокой (Сократ Воробьев давно бросил ее) подруге-пьянице Панаева выплачивала проценты совсем не так щедро и аккуратно, как Огарев... Весной 1853 года Мария Львовна умерла, завещав Огареву толстую пачку писем и множество долгов.
 Сразу после кончины Марии Львовны, Огарев и Наталья Тучкова, наконец, обвенчались, получили паспорта и отправились в Ниццу. Обо всех преимуществах этого места в революционной борьбе мы уже знаем, поэтому удивляться тут особенно нечему. Кроме того, пожалуй, что остановиться молодожены решили у подзабытого нами, чего уж там греха таить, Ивана Галахова, бывшего любовника покойной Марии Львовны, Машеньки, - высокие отношения.
 Им бы там, в Ницце, и остаться, но пламя революционной борьбы горело негасимым огнем в душе Николай Платоновича. Насладившись морем, солнцем и общением с Галаховым, обретшие, наконец, официальный статус, обожающие друг друга супруги, отправились в Лондон, на встречу с лучшим и самым любимым другом Огарева – Герценом. Они не виделись больше десяти лет!
 Помимо желания, начать, наконец, после всех треволнений и перипетий, борьбу с царской тиранией из Лондона, была еще одна причина не откладывать отъезд. Упокоившаяся с миром супруга Герцена, Наташа, считавшая другую Наташу – Тучкову идеалом верности, чести и дружбы, перед кончиной написала ей письмо, в котором поручала воспитание детей.
 Ник Огарев с обожаемой Натали поселились в двухэтажном лондонском домике Герцена. Уже в первый вечер Александр Иванович поведал лучшему другу подробности постигшей его семейной драмы, с гневом подчеркнув, что совращать и уводить жен приятелей – предел низости...
- Ну ладно еще – просто знакомую, любовницу или даже невесту друга! - метал он молнии в немецкого поэта-романтика Гервега, обнажая сердечную рану, нанесенную ему изменой жены Наташи.
 
Наталья Алексеевна Огарева в первую же неделю пребывания в Лондоне задумчиво сказала мужу:
- Герцен такой талантливый, такой могучий. И в то же самое время совсем беззащитный, уязвимый!
На похолодевшего Огарева немедленно нахлынули воспоминания о днях, когда его первая жена увлекалась другими мужчинами — то Галаховым, то художником Воробьевым. Предчувствие не обмануло поэта. Хотя совсем еще недавно Натали шептала ему:
- Ник! Как жаль, что мне придется умереть молодой! Ты ведь старше меня на семнадцать лет и, значит, умрешь раньше... А я без тебя не смогу прожить и дня.
И вот через несколько недель после приезда в Лондон жена призналась ему, что полюбила Герцена, хочет жить с ним вместе и готова взять на себя воспитание его детей, как и просила ее покойная подруга. Объяснение было тяжелым. Любимая Натали рыдала, билась в истерике, принималась обвинять Огарева в черствости и безразличии. Несла какой-то бред, что он в глубине души рад возможности отвязаться от нее и освободиться. 
Герцен, кстати, тоже как-то запамятовал собственные тексты о женах друзей, на которых порядочному человеку не подобает покушаться... 
 Ситуация запуталась окончательно.
 Но… Борьбу с царизмом никто не отменял. Работали, тем не менее вместе.
Теперь Герцен, прерывая правку очередной статьи друга об освобождении крестьян для “Колокола”, смотрел на него и иногда даже плакал. Огарев твердо говорил, что не намерен из-за личных трудностей заваливать дело всей их жизни — создание Вольной русской печати...
 Тем временем пока мужчины были увлечены классовыми сражениями, Наташа Огарева-Тучкова родила от Герцена трех детей, которых записали на Огарева. Тот был не против, все равно жили в одном доме. Так всем было проще.
 Огарев начал потихоньку пить, вечерами тупо бродил по Лондону в поисках дам на вечер. Как-то познакомился с вышедшей на промысел проституткой Мэри Сатерленд. Та ему так понравилась, что Ник даже снял квартирку и на время съехал от Герцена, поселившись с ней. А потом уже решил не заморачиваться и всю оставшуюся жизнь прожил с Мэри и ее сыном Генри.
 Мэри, между прочим, ничего в революционной борьбе не понимала, что частично можно объяснить ее неумением читать и писать. Огареву, видимо, так было даже удобнее.
 От лондонской жизни наши герои, честно говоря, устали. Ну при всем уважении… Да, традиции, да, демократия… Но вот кухня - ни в какие ворота. Одна жареная рыба чего стоит. К тому же - ни тебе моря, ни солнышка.
 К их семейной конфигурации местные борцы с царской деспотией тоже попривыкли, эпатаж прошел, а в глазах коллег появилось скорее сочувствие и сожаление, чем зависть и восторг. Да и «Колокол» как-то не особо звенел.
 Решили перевернуть и эту страницу, вернуться в Женеву. Но вначале, перед погружением в работу, разумеется, отдохнуть от английского климата в Ницце, а где же еще!
 После нескольких чудесных месяцев на Лазурном берегу, удовлетворив ностальгию, накупавшись и понежившись, как писал Герцен, в «климатическом раю», отправились большой семьей на новые рубежи классовой борьбы в Женеву.
 На комфорте сразу постановили не экономить. В Женеве, как скромно пишет Наташа Тучкова, «жили на даче». Описывая свою «дачу», Тучкова-Огарева из присущей революционным демократам скромности не упоминает имени бывшей владелицы роскошного поместья, Ch;teau de la Boissie`re. А с 1838 года до своей смерти в 1860 году здесь жила великая княгиня Анна Федоровна – вдова Константина, несостоявшаяся императрица России.
 В этом затерянном среди огромного парка невероятной красоты замке, с террасами на всех этажах, где в комнате княгини так и стоял бюст Александра I, дружная семья и поселилась.
 Туда же приехала Ольга – вторая дочь Герцена, то есть Гервега, со своей воспитательницей, жившая обычно в Италии – ей очень нравилась эта страна, с мягким климатом и доброжелательными людьми.
 Чтобы не мешать борьбе за всеобщее равенство, повара, воспитательницы, горничные, садовники, остальная прислуга и челядь жили в отдельном коттедже, расположенном по другую сторону сада (не путайте с парком!). Все, кроме мажордома. У него на первом этаже были отдельные апартаменты со своим входом. Так было удобнее, если революционерам что-то понадобится во внеурочное время.
  Так они и жили вместе – дочь предводителя дворянства, английская проститутка, отпрыск богатейшей семьи Империи, незаконнорождённый сын дворянина, находившегося в прямом родстве с царем, и их дети - Герцена, думавшие, что они Огарева, Гервега, думавшие, что Герцена, с  рожденным от неизвестного матроса мальчиком Генри, обожавшим своего отчима Огарева и презираемый Герценом…
  
 Когда ваш автор писал этот очерк, его неотступно печалила мысль, что у следующих поколений мальчишек и девчонок, в их кабинетах литературы уже не будут висеть портреты Огарева и Герцена. «Былое и думы» станут, пожалуй, читать лишь какие-нибудь странные литературоведы в очках с толстыми линзами, да и то где-нибудь в Принстонском университете.
 На каких космических весах надо взвешивать те правильные и пронизанные любовью к России тексты, что печатались в «Колоколе» с более чем странными представлениями о добродетели и чести их авторов. Связано ли это все с увлечением коммунистическими идеями? Или просто испытывали то, что совсем другой автор, уже в следующем веке, назовет «Бремя страстей человеческих»?
 Куда ушли, утекли эти мысли, чувства? И главное – как могло случиться, что все эти статьи «Колокола» по сей день актуальны в России.  
 Вот о чем было бы интересно подумать в этот «Рабочий Полдень».