Стальная Обезьяна, короткий роман

Ваш мир аукцион, наш — подсобка.

Мутант Ъхвлам. Музыкальная группа из Магнитогорска.

СТАЛЬНАЯ ОБЕЗЬЯНА (Короткий роман).

ДИМА ЖОГОВ

1.

Я ещё помню беспечное детство. Сумбурное взросление, прохладную юность, хрупким и дрожащим длинным тире удерживающую меня между двух огней. Детство — зрелость: бесследно исчезнувшее тире-мгновение. Пустой плацкартный маршрут под цокот стаканов и рюмок. Торчащие и неопрятные швабры ног в чёрных носках стремглав распарывают мой череп. Мимолётная полуявь неустойчивого сознания. И один слепой шаг в неизведанное человеческое, как шлепок в пустоту.

С самого рождения я был ничтожно слаб и хрупок; мой новорождённый вес составил всего килограмм восемьсот. Ещё в утробе врачи окрестили меня выкидышем на скорую погибель, хотя для чего-то мне удалось появиться на свет. Таких как я, хлюпких и беспомощных доходяг, спартанцы без раздумий скидывали в свою бездонную яму. Голова моя имела нестандартный, похожий на перевёрнутого Шалтая-Болтая, размер, из-за чего в начальных классах удалось прослыть “марсианином”. Дети кричали вслед: “Эй, Арнольд!” — и язвительно дразнили “репоголовым”. Точно бы все вокруг представлялись мне Хельгами Патаки, однако же не любили втихую, а, наоборот, с присущей детям враждебностью презирали. Мне также свойственна была излишняя худоба, которая никак не реагировала на количество съеденных калорий. Измученное дистрофией, узническое тело медля брело по школьным коридорам. Мать каждый вечер пичкала жирными тефтелями с пюре. Говорила тогда: “Спать нужно ложиться на сытый желудок...”

У меня имелась одна необоснованная врачами особенность, легкомысленно сосланная на подростковый возраст. Чуть что я вылавливал весьма частые обмороки. В кабинете участкового детской поликлиники меня отправили на анализы крови, сделали ЭКГ, подставляли к голове странные, на манер инопланетных экспериментов, присоски. Проверяли по всем фронтам и всё-таки ничего нового не выявляли, объяснив вероятным постфактумом родовой черепно-мозговой травмы вкупе с юношеской впечатлительностью.

Но, несмотря на физическую неуспеваемость, я имел удачу во всех иных предметах и потому учился в классе лучше остальных. Отец хвалебно именовал вундеркиндом, а наивная мать, наглядевшись телевизионного мусора, нарекла псевдонаучным термином “ребёнок индиго”. С физкультурой как таковых проблем не возникло — со второго же класса меня наградили пожизненным освобождением от занятий. Я использовал эту привилегию в благих целях и в образовавшихся школьных “окнах” между уроками штудировал математику, русский язык, биологию, а в восьмом и девятом классах хватался за физику и химию. Учителя хвалили меня и любили, высказывая родителям благодарности за достойное воспитание. Все считали меня хорошим, покладистым мальчиком.

Я случился поздним ребёнком, и посему отец через пять лет после моего появления уже отчалил на пенсию. Моей дисциплинированной обучаемости во многом поспособствовал отцовский совковый стержень. Он всю жизнь проработал металлургом, из-за чего и стал пенсионером уже в пятьдесят. Мать тогда работала библиотекарем в одной местной библиотеке, а отец, будучи на пенсии, подался дорабатывать в охранную деятельность.

В свободное время, будь то лето или зима, отец вывозил из гаража свою обветшалую бежевую “Волгу” ГАЗ-24 и колесил на рыбалку. Досуг имел безалкогольную основу, и рыбалка была настоящей. Природный усидчивый дзен, казалось, выстраивал из него человека умиротворённого и доброго. Староватая машина пригождалась отцу лишь для выездных случаев, в основном же, когда речь шла о ближайших расстояниях, использовались ходьба и общественный транспорт. Я мало с ним проводил времени, однако в детстве успел получить отцовские знания и полезные навыки. Мог вровень вбить гвоздь и воспользоваться перфоратором, чётко напилить доску на два соразмерных бруска. Я пару раз даже бывал с ним на рыбалке, но таковая меня быстро наскучила, невзирая на мою усидчивость. Так мне довелось много времени посвящать учёбе и домашним заданиям.

Моё школьное общение со сверстниками не имело каких-то закадычных черт; я со всеми контактировал в меру одинаково, но и друзьями никого называть не смел. В основном это были просьбы списать у меня то или иное задание, подсказать на контрольной и тому подобное. Впрочем, на одном этом и базировались классные знакомства. Пресловутый “ботаник” с приросшими к глазам очками, гроздьями акне и едва не двухметровым ростом (до которого не доставало всего пяти сантиметров) не вызывал особенного интереса.

Но всё началось, когда я познакомился с Васей Федотовым. В девятом классе мне раньше других, ещё в сентябре исполнилось шестнадцать. Я считал себя самым старшим, пока, как гром средь ясного неба, к нам в класс не завезли новенького — Федотова. Этот Вася был кромешным двоечником и у нас в классе очутился по причине того, что остался на второй год. Как рассказывали на перемене пацаны из класса, в девятом его оставили не в первый раз, а уже во второй, от чего его пребывание оказалось аж третьей попыткой получить неполное среднее образование.

Важно отметить, что ни я, ни он тогда ещё и подозревать не могли об осуществлении Цели. И тому были в полноте счастливы.

Восемнадцатилетний Вася Федотов выглядел угрюмо, его протокольное лицо заведомо обещало самому же себе несколько лет строгого режима. Короткостриженная, “под троечку”, голова уже заимела ранние признаки облысения. Шрам, рассекающий левую бровь, едва походил на эсэсовскую молнию. Сбитые в месиво от игры в монетку костяшки кулаков. Нос с двойным верблюжьим горбом (как оказалось — трижды переломанный). Насупленный, отброшенный вдаль взгляд. Мужицкая щетина с бритвенными порезами, за метр пахнущая “нивеэй мэн”. Широкие, слегка кривые плечи — правое на сантиметр выше левого, обрастали поверх асимметричными мышцами. Сугубо адидасовская экипировка напрочь игнорировала этикет школьной формы. От Васи аж с задней парты крепко несло вот-вот выкуренными сигаретами, будто он делал это прямо в классе. Притом запах я чуял аж сидя за первой партой, на которой пребывал благодаря своему отличничеству.

К нам в класс Федотова почему-то зашвырнули только к третьей декаде сентября. Три недели до, судя по медовому фингалу под глазом, блудный ученик проводил с толком. Учительница по русскому с насмешкой поздоровалась с ним, извещала задорно во весь кабинет: “Вот мы и снова встретились, Васенька!”. Тот никак не ответил, а только более насупился, перебирая в руке какой-то неведомый металлический предмет. Когда Вася говорил, то слегка гундявил сквозь прокуренный бас — очевидно, за починкой носа к хирургу не обращался. “Я здесь последний год, потому что теперь совершеннолетний!” — что-то подобное, только в грубой форме, он тогда выдал учительнице. Я сознательно сторонился Федотова: к началу переменок бегом вылетал из класса, бродил обходными путями, встречая его лишь издалека. От него веяло ужасом, точно от патологоанатома со стажем. При всей очевидности собственного образа Вася выглядел довольно подозрительно и скрытно. Казалось неизвестным, что можно от него ожидать, и эта произвольность мысленно превращала его в Василия не Федотова, а самого настоящего Пупкина. Безликого анонима “на адидасе”, Джона Доу в дырявых кроссовках.

Как я ни старался не пересекаться с ним, однако же пересёкся вне класса. Он подошёл ко мне в столовой, как только я приговорил картофельное пюре с рыбной котлеткой и цедил гранёный стакан неприятного на вкус какао.

— Я — Вася, — коротко представился тот.

— Дима.

— На пятёрки учишься, значит?

— Получается, что так.

— Учёба — это правильно, да. Это я, рас****яй, девятый класс закончить не могу всё. Ну, было бы желание, может, закончил бы. У меня другие планы на жизнь просто. Школа не понадобится. Школа жизни рулит...

Я не знал, что ему ответить — внезапный подход ввёл меня в ступор.

— Я уже пообедал, сейчас курить пойду, — ответил Федотов. — Как говорится, после плотного обеда, по закону Архимеда... Со мной пойдёшь, или не балуешься?

— Не курю, да, — растерялся я, и глаза мои плавали по полу.

— Ла-а-адно. В общем, Димон, если кто обижать будет, ты мне говори. Как, кстати, какао? Можно глоток? — он потянул руку к стакану. — Мне чисто сушняк сбить. Вчера перебухал во дворе портвейна, до сих пор ***во.

— Да, конечно, бери.

Вася допил в глоток какао, не оставив мне; но по напитку я не стал горевать из-за его скверного вкуса. Он крепко пожал мне кисть, так что в районе мизинца и безымянного свело и погнуло ладошку. Я хотел было пожать взаимно сильно, но скрученная в его налитом кулаке моя кисть обмякла.

— Короче, обращайся. Я тут любому ****о сломаю, если надо будет. Одиннадцатый год в этой школе учусь. Сюда, как в дом родной, захожу.

— Без проблем, Вася, — я деланно улыбнулся, как инсультный, после чего долго размышлял, не выглядела ли моя улыбка актом отвращения.

Федотов быстро убежал на улицу, не заглянув за ветровкой в гардероб, а моя размякшая кисть до сих пор покалывала, точно отдавленная головой средь ночи. Идя по коридору, в окне я заметил, как он курит возле трансформаторной будки неподалёку. Гигантская надпись “Гуня — шалава” послужила фоном его усердному, вдумчивому курению. Дым тягуче полз по направлению медленного ветерка. Отсюда Вася выглядел настоящим уголовником, вчера откинувшимся из тюрьмы и ищущим ночлег на ближайшее время. Повстречав его на улице, я счёл бы, что Федотову нисколечко не восемнадцать, а где-нибудь тридцать шесть, и за спиной, свесив ноги, болтаются лихие девяностые.

Если бы Вася хотел втереться ко мне в доверие, чтобы списывать контрольные и домашнее задание, то он бы как минимум стал после того выпрашивать оные у меня. Но Федотов никогда ни у кого не списывал, да и сам не решал задачки. Половину занятий он успешно прогуливал, а другую половину всё вертел в руках какой-то поблёскивающий предмет. В Васе не проглядывалось и малейшего стремления заканчивать школу: казалось, он посещал уроки лишь по чьему-то назойливому наставлению.

Я не понимал, как теперь воспринимать его так называемую защиту в мой адрес. Это не выглядело издёвками, но и серьёзностью не пахло. Для чего? Я неинтересный собеседник и вряд ли стану выходить с ним на перекуры. В моих интересах окончить школу и поступить на юридический факультет. Когда-нибудь в будущем я хочу открыть свою адвокатскую контору — пока что это и есть мой неизменный план.

Размышлять о произошедшем я быстро перестал, и мы с Федотовым только лишь изредка пересекались в столовой. Там и здоровались, потихоньку затевалось специфическое общение. Так однажды Вася предложил сыграть в “мандавошку” — тюремную вариацию испанского “парчиса”. Доску для игры, с его слов, вырезал некий покойный дядька, пока отбывал наказание за убийство. По краям выжженного древесного квадрата намечались воровские звёзды, рядом православные кресты, и внизу драматичная подпись: “Родной маме...”

“Мандавошка” предназначалась для игры на четверых, но можно было играть и вдвоём. Заместо фишек Федотов приспособил пивные пробки двух видов — от “Абаканского” и от “Клинского”. Мы сидели за школьной будкой, где издавна обитал Вася, будто местный абориген с трубкой мира, поменянной на папиросы “Беломорканал” либо сигареты. К моему удивлению, “мандавошка” показалась достаточно увлекательной и стратегической.

Находясь в классе, Вася проходил мимо и ни с кем не здоровался — даже со мной. Можно сказать, что мы не выдавали эту тайну на обозрение.

Но тайна стала явной, когда один пацан из класса снова принялся меня дразнить. Дело было в октябре, примерно через две-три недели после прихода Федотова. Тот пацан сидел сзади меня, на второй парте крайнего к двери ряда, и сперва он стал тыкать меня в спину циркулем. Пацана звали Игорем — мерзкой наружности пятнадцатилетний паренёк: одутловатое лицо, бабья грудь от лишнего веса, гигантские диатезно-красные щёки. Веса, наверное, было в нём килограмм сто двадцать. Когда Игорь кольнул меня в первый раз, я невольно айкнул во весь голос. Это могло сойти за обыкновенную икоту, если б не его поросячье хрюканье в довесок: класс чётко, с удовольствием видел, что надо мной потешались.

До появления Федотова, как правило, издёвки просто-напросто заканчивались, и я, понурившись, брёл домой. Бездушные учителя закрывали глаза на травлю, а спина болела от циркуля, или же шея была исчеркана ручками и маркерами. До сих пор поражаюсь, как судьба уберегла меня от заражения гепатитом через грязную циркульную иглу.

После урока я пошагал до туалета и вдруг увидел, что Вася положил на кафель Игоря и упорными нокаутами избивал прямо в голову. У того из дёсен сочилась кровь, издалека казалось, что пару зубов были выбиты. Диатезное лицо и вовсе превратилось в малиновое.

— Вася! Вася! Ты ж убьёшь его!.. — ощутив внезапно свою ответственность и вину, окликнул его я.

Федотов ещё раз ударил Игоря в лицо и поднялся на ноги, словно победивший гладиатор. На лбу лежащего всплыли из низовий две большие гематомы. Лёжа на спине, Игорь дышал быстро и болезненно, от чего его желейная грудь трепеталась.

За побитым вскоре прискакала школьная медсестра, и через пятнадцать минут за ним же приехала скорая помощь. Игоря увезли, а на следующий день наша классная сообщила, что у того обнаружили серьёзную травму головы. Не смекну толком, что произошло в тот день, и даже весь месяц произошедшей даты затерялся в воспоминаниях. Но через какое-то время родители Игоря отнесли заявление в полицию, и Федотова увезли в СИЗО до рассмотрения дел. Как оказалось, Игорь плохо шёл на поправку и пребывал в тяжёлом состоянии в краевой больнице.

Я прекрасно понимал, что в случившемся вовсе нет моей вины, но таки чувствовал её, потому как Вася за меня заступался. Если б его не перевели в наш класс, то этого бы не случилось, хотя тогда надо мной бы и дальше издевались. Это чуток успокаивало, потому что однажды я мог получить “циркульный” гепатит или чего ещё хуже. И тогда бы в больницу безо всякой справедливости увезли уже меня...

Наверное, это был некий суд благородства, в котором Федотов принял на свою душу всеобщий грех и отправился в тюрьму (ему дали пять лет за причинение вреда здоровью). Васино протокольное лицо без сомнений, как раскрытая колода карт, предсказало дальнейшую человеческую судьбу. Я тогда ещё размышлял какое-то время о случившемся, но вскоре позабыл. Та странная пора шла своим чередом. Я окончил школу с отличием и всё-таки поступил в университет на юридический факультет. Злосчастные одноклассники мне быстро позабылись, ни о ком из них я уже не вспоминал и не горевал. Порой всплывали в памяти некоторые учителя. Например, учительница по русскому, Марина Романовна, однажды приснилась мне, сидящая пред трельяжем в расписном враппере. Вымаранная акварелью длинная кисть торчала за её ухом: к ней Марина Романовна периодически обращалась, чтоб совершить мазок по зеркалу. Разноцветная клякса отпечаталась у виска. Постепенно зеркальное отражение перекрывалось пейзажным видом луга, на котором застыли коровы, жующие траву.

2.

В университетское общежитие я решил не заселяться и потому остался пока ещё пожить с родителями. Мне уже исполнилось девятнадцать лет в начале первого курса. Чтоб не стеснять предков своим присутствием, не быть обузой, грузно сидящей на шее, я взялся искать различные подработки. Конечно же, и без того родительская учесть была облегчена моим поступлением на бюджетную основу. Ведь я был круглым отличником...

Через “хед-хантер” мне попадались под руку одни лишь студенческие промоутеры. Я ежедневно разносил никому не нужные листовки и визитки, от которых прохожие злостно противились, словно им предлагались экскременты. Расклеивал объявления, из-за чего в окна первых этажей высовывались бабульки, угрожающие полицейской расправой за вандализм. По большему счёту мне было всё равно на их ругань. Таким образом пять дней в неделю (кроме вторника и четверга) я зарабатывал примерно рублей восемьсот ежедневно. Итого в месяц, как ни странно, выходило даже шестнадцать-семнадцать тысяч, но эта сумма не имела стабильности; определённая реклама листовок изживала себя, поимев пиар, а новая могла сразу и не найтись.

Работать официантом в ресторане меня не взяли, убедив, что скоро перезвонят. Я наивно уверовал в эфемерный звонок, примеряя рубашку и бабочку, тренировался дома на своих. Носил отцу омлет и безалкогольное пиво к дивану. Один раз даже разыграл праздничный мини-банкет на двоих — небольшой романтичный подарок предкам. Но из ресторана так и не перезвонили, и я закинул бабочку на верхнюю полку шифоньера.

Родителям я стал слегка помогать с квартплатой, отдавал в месяц по три тысячи рублей, иногда захватывал в дом пакетик-другой различных продуктов. Мама говорила, что это необязательно, что они с отцом и без того меня любят, но я настаивал. В свободном распоряжении у меня оставалось порядка восьми тысяч рублей (плюс-минус две, в зависимости от месяца). Иных расходов у меня не существовало, и я решил откладывать деньги на своё светлое будущее, как это делают старухи, пряча купюры в чулок на предстоящие похороны. Вместо чулка мне пришлась наиболее современная идея: скрученные денежной резинкой купюрные трубочки просовывались в пластиковую пустоту подоконника.

В моей группе учились люди такого спектра: кто-то метил в прокуратуру с дальнейшим получением высоких должностей, кто-то в юристы и нотариусы, иным безвыборно подвернулся первый попавшийся институт, дабы родные не нарекли разгильдяем. Среди последних был у нас один скромный парень, звали которого Стёпой Мирошниченко. Невысокий и сгорбленный, с диковинно выстриженной чёлкой и крупным, в форме Африки, родимым пятном в уголке лба, впадающего в залысину. Такое я встретил впервые: его скромность затмевала мою. С возрастом я хоть как-то стал контактировать со сверстниками и другими ребятами, но Стёпа был до того забит и замкнут, что, казалось, его горбатость имела как раз психосоматические корни (в соревновании по горбатости среди нас он бы вышел победителем). Мне даже становилось жаль его. У Мирошниченко на лице стояла странная, дёрганная мимика: с перерывами в пять-десять секунд он очень сильно пожимал веками, точно вымучивал изнеможённые лимоны.

И уже именно после появления Стёпы моя жизнь бесповоротно и навсегда изменилась. Если можно так выразиться, то отныне треснуло моё “длинное тире” — наивная юность исчезла, как растворяется сосательная конфета.

Свободное время Мирошниченко посвящал видеомонтажу: монтировал какие-то клипы, нарезки смешных видео для ютуба, время от времени выступал фотографом и съёмщиком на всяких маленьких свадьбах и корпоративах. Из общения с ним я понял лишь то, что в этом он настоящий специалист, хотя, как говорил Стёпа, в видеомонтаже нет совершенно ничего непосильного простому уму.

Стёпа вообще не собирался в юристы, а лишь хотел пробиться на телевидение: делать рекламные ролики, слыть созидателем новостных лент. В такой работе не имелось крутых перспектив, однако, по его мнению, существовал определённый шарм. Движущаяся картинка слишком пленила Стёпу.

Наиболее логичным для него было бы метить в режиссуру, но как-то раз он сказал мне, что “телевидение — это малый росток кинематографического дерева”, подразумевая, что нужно с чего-то начинать. Я всякий раз поражался его уму и креативности. Однажды в начале первого курса мне удалось побывать в Стёпиной обителе: ко мне единственному из всей группы он питал доверие и некий интерес.

Мирошниченко жил в большой трёхкомнатной “сталинке” вместе с бабушкой. Квартира досталась ей в советское время и выглядела соответствующе: всюду настенные ковры, скособоченный шкаф-стенка, крупная стеклянная люстра, тарахтящий холодильник, запятнанная скатерть и въедливый запах жирной пищи в довесок. Нынешний дар советской эпохи, комнатный триумвират достался бабушке в порядке очереди, которая была недолгой и длилась год благодаря тогдашней интрижке в городской администрации. Она, твёрдый женский стахановец, в те годы усердно работала на заводе и уже к двадцати пяти успела завести двоих детей. Сын оказался Стёпиным отцом, но уже много лет как пропал без вести — из его детских, лет пяти, воспоминаний — “Папа ушёл за сигаретами и больше не вернулся...” А дочка, тётя Стёпы, треть жизни боролась с героиновой наркоманией, к сорока годам пришла в католическую церковь и богобоязненно обрела здоровый образ жизни. После чего с новоиспечённым католическим мужем переехала жить в Тюмень.

Мать Мирошниченко успешно воспитывала его до подросткового возраста. Она работала кассиршей в продуктовом и из-за нехватки финансов частенько брала ночные смены (типовой алкогольный киоск формата “двадцать четыре на семь”). Женщина была непьющая и некурящая, с добром относилась к сыну. По злосчастной судьбе в одну из рабочих ночей пострадала от воровского ножа. Вопрос происшествия упирался в жалких двенадцать тысяч кассовых денег. Нападавшего обнаружили уже на следующие сутки, а мать, к великому сожалению, скончалась до приезда скорой помощи, из последних сил вызванной собственноручно. Как констатировали врачи, было задето сердце...

 Таким образом Стёпа остался круглым сиротой, и одна лишь бабушка, у которой к восьмому десятку завёлся пока что выносимый маразм, ещё как-то старалась следить за его воспитанием. В самом деле, они следили друг за дружкой. Взбаламученная тётя возвращаться на родину на захотела, сочла, что внук и бабушка справятся вместе. Пенсия по утере двух кормильцев, бабушкина заводская пенсия и подработки на видеомонтаже позволили Стёпе разжиться относительно неплохими деньгами. По внешнему виду квартиры сложно было представить, что у него водятся финансы, однако хороший парфюм, разнообразие одежды и игровой компьютер исподтишка намекали, куда всё уходило.

В стилистическом плане Стёпа предавался классике, хоть и делал это безвкусно. По началу я подумал, что он только строго соблюдает нечто вроде университетской формы (брюки, пиджак, галстуки-бабочки), однако на улице от случая к случаю видел его в плащах и пальто; не совсем премиум класса, но тем не менее приличного вида. Удивительным образом разодетость не превращала его в брутального джентльмена стетхемского типажа; напротив, была невзрачной, что издалека Стёпу вполне можно было принять за педофила или натуралиста в плаще до пола. В силу свойственной отчуждённости, о представительности не могло идти речи.

Несмотря на хоть какую-то изюминку и облик, Мирошниченко всё равно умудрился сделаться отщепенцем и локальным люмпеном нашей дивной студенческой группы. Возможно, всему виной имелось категоричное отсутствие чувства юмора и прочие странности в наборе человеческих черт. Стёпа мог всю пару молчком таращиться в стену и внезапно выкрикнуть кусок непопулярного анекдота. Сделать сомнительный комплимент нашей преподавательнице по финансовому праву, акцентируя внимание на её больших чебурашьих ушах. Или пожать кому-нибудь руку крайне скользкой и даже малость липкой ладонью (для полноты понимания вытащив её из кармана длинного, в пол, плаща). Ароматы “шанеля” и “хьюго босса” уныло меркли в тумане несуразности. Люди косо смотрели на Стёпу из-за его диковинных повадок, но это всё могло быть частью одной психологической беды в связи с потерей обоих родителей. И в суете чудных наклонностей я разглядел в нём для себя благодушного и отзывчивого друга.

Думаю, что Стёпа прекрасно сознавал свою нелепость и старался компенсировать её парфюмами и одеждой. А по-иному бы раскрыться и не мог.

Одна из трёх больших и высоких комнат в их квартире была целиком занята Стёпой и предметами его обихода. Когда я впервые вошёл к нему в дом, то ожидал сразу же с порога увидеть Стёпину бабулю, но она, как древнее сокровище, до последнего призрачно пряталась в закутках бесчисленных квадратных метров. Неясно из какой комнаты доносился разорванный звук шумящего телевизора. Коридоры и предкомнатные площадки, кухонная антресоль, чёрная кладовка отгораживались или прикрывались пропахшими какой-то капустой и пылью старыми портьерами. Красные ковровые дорожки в развилочных путях квартиры все до одной накрывались прозрачным слоем белой кошачьей шерсти. Финальное коридорное распутье вело к двум деревянным, чуть облупленным дверцам, на выбор ведущим к туалету и ванной комнате. Комната налево оказалась запертой, а направо вела к долгожданной Стёпиной, возле которой ожидала снежная кошка по кличке Клеопатра.

Первым делом явился взору хромакей, навешенный почти во всю стену. Пара подобий софитов аналогично лакеям стояли порознь. У стены напротив — скромный выдвижной диван и пара подушек. Рядом раздвинутый, как паучьи лапы, штатив, водрузивший на себя “никоновскую” камеру без объектива (открученный, он стоял на полке). Два журнальных плаката современной адаптации “Шерлока” с Камбербэтчем, повешенных на иголки над диваном, намекнули на одёжную первопричину. Левее, примкнув к углу и кусочку окна, находился компьютерный стол. Погашенный большой монитор вспыхнул, едва столкнулись рука и мышь.

— Смотри, покажу сейчас, что умею, — Стёпа зашерудил, быстро кликая, по шершавому компьютерному коврику.

Он выкатил из-за стола домашний трон офисного кресла и раскладной походный стульчик, на который меня и уместил, словно простолюди;на. Я уселся достаточно низко, что приходилось тянуться ввысь головой, дабы лицезреть мониторную иллюминацию. Вкладки “Ютуба” открывались и сразу же закрывались.

— Вот, гляди: сюрреалистичный экспериментал, — дивно выразился Стёпа.

Игристый breakcore настучал барабанную чечётку. Кислотные полутона хотели слиться во фрактал, но испарились. Как нистагм, резвые кадры взялись смещаться один за другим, гармонично укладываясь под ритм. Я увидел на экране лицо Мирошниченко, но оно сделалось неестественным; грубо натянутое, под сакральный шаманский мотив. Полупрозрачные калейдоскопические обломки, как снежинки, крутились поверх. Потусторонние силы высасывали и натягивали его лицо в разные стороны, точно бы мистическая дыба. Опять ритм и снова кадры, будто бесконечными двадцать пятыми орошая глазные радужки: так фантасмагоричная мозаика мерцала в моих смоляных зрачках.

В конце дерзкие эффекты исчезли, оставив единственный Ч/Б, и маленький курящий ребёнок в гриме клоуна тихо побрёл по хрустящим половицам. Это была старая и ветхая, поросшая паутиной с пылью мансарда. Белый дымок призрачно взлетал над его кучерявой головой. Сморщенное, чем-то изувеченное лицо приближалось к объективу, словно настырный пьянчуга.

Похоже, им оказался не ребёнок, а карлик.

Видеомонтаж Стёпы стоял на высоте и, как мне показалось, нёс в себе нечто большее, чем обыкновенный профессионализм. Ролик длился каких-то быстрых три минуты, но мне почудилось, что в просмотренных склейках и эффектах я прожил несколько дней или даже недель. Меня настигла эйфория. Дофамин, серотонин и эндорфин коктейлем Молотова ударили по ЦНС. В то же время где-то повыше, словно морозной метелью на шифере, осела жуть. Но даже она вызывала восторг. 

— Это потрясающе, — выразился я. — Как ты так монтируешь?

Мне казалось, что video составлено вовсе не из исходников, а будто бы нарисовано с чистого листа. Каждый мазок искусно проделан по электронному полотну. И любой просмотренный кадр заползал под веки, превращаясь в жуткие мурашки. Меня мутило.

— На самом деле ничего особенного. Тупо в “вегасе” и “аффтрэффектсе” свои плюшки делаю. Что ты ощутил?

— Как будто обухом по голове ёбнули.

— Правильно!

— Такова была задумка, что ли?

— Ну, вообще, да. Я в детстве фанател от всяких видосиков с двадцать пятым кадром, скримеры там и так далее. “Goddes Bunny”, ну, помнишь? Такая тощая страшная ***та. Жуткая готика с легендами про “ХЗБ”, тот же “безногнм”, игрулька “SCP-087”, чёрный “Микки Маус”, лютый психодел с красным ****ом и кишками. После просмотра всегда двоякое чувство возникало. С одной стороны, бред какой-то глянул, с другой — кирпичей наложил в штаны. Маленькому сознанию всё это страшно было, теперь уже не цепляет. Я делаю взрослую муть.

— Я ещё помню заговор про двадцать пятый кадр в диснеевских мультиках. И фотографию члена в “Бойцовском клубе”.

— Такое мало пугает, но да, по той же тематике. Кстати, не заговор нифига. Я лично разбирал по кадрам и находил фотки ножей в мультиках. Якобы должно склонять к насилию, на деле никто даже не заметил толком. *** в “клубе” — это, конечно, комично, комично... — манерно потёр подбородок.

— “Телепузики” типа детей зомбировали тоже, помнишь.

— Ну. Да это всё басни пропагандонов. Надо ж верить в чудеса. Так вот, меня всегда пленила магия таких видосиков. Просмотр на душу накладывает такой чародейский осадок. Колдовство, не иначе. Так я решил заняться созданием подобных. Все, кому показывал, не оставались равнодушными.

— Ты это куда-то выкладываешь?

— Храню в закрытом доступе на ютубе. Пока на всеобщее обозрение страшно выставлять. Ты вроде крепкий на дух, поэтому и показал, — будто пошутил надо мной Стёпа, хотя из его уст звучало правдиво. — Однажды скинул video одному хохлу, когда по скайпу трещали. Так он больше на связь не выходил, а через неделю пацаны с конфы рассказали, что он с крыши сиганул. С тех пор поаккуратнее с видосами обращаюсь, высокочувствительным натурам не показываю.

Стёпа достал коробочек снаффа из выдвижного ящика, чутка насыпал и вдохнул ноздрёй:

— Как-то раз двоим пацанам, соседям по подъезду, показал прямо с телефона на улице другой видос. Они моментально драться начали между собой. Драка длилась ровно столько, сколько шло video по времени — четыре минуты двадцать восемь секунд. Потом одного из них увезли на скорой с переломом двух нижних рёбер. Второй покрупнее оказался. Самое забавное, что на том video даже элементарного психодела не было. Просто кролики прыгали за морковками.

Впечатление от просмотренного до сих пор не покидало, а давило в грудину, словно мне с кулака вот-вот Федотов бы зарядил по сердцу. В последний раз я так себя чувствовал, когда отлежал три недели с двухсторонней пневмонией; было похоже, что полости под рёбрами неким образом наполнило неподатливым пластилином или тестом. Лоб стал горячим. Когда video закончилось, то компьютер слегка подвис, и, отвиснув, он самостоятельно запустил его заново. Ломтики калейдоскопа, лицо... Через полминуты я полетел с походного стульчика, приземлившись назад на лопатки.

Очнулся спустя мгновение, когда Мирошниченко плеснул в меня странноватой, немного липкой жидкостью. Она пахла моющим средством. Больше, чем привычный для меня обморок, удивило, что Стёпа прыснул мне в лицо не простой водой. Он объяснил, что на подоконнике стояла кружка с жидким мылом; с его слов: “первое, что подвернулось под руку”.

Впрочем, я взглянул на него как на идиота, но Мирошниченко привык к таковым взглядам в свой адрес. Оплошность с “жидким мылом” я сбросил на его дикие замашки, на которые время от времени приходилось закрывать глаза. Я тогда считал, что положительные качества Стёпы всё же способны перекрывать отрицательные.

Облипшее мыло легко сполоснулось прохладной водой, и наступило облегчение. После обморока, как правило, ещё с полчаса остаётся чувство слабости. Во рту отозвался вкус маминых тефтелей, съеденных ещё утром: по-видимому, они надеялись выйти наружу. Я попросил Мирошниченко налить сладкого чая. Сахаристый осадок приторно растягивался на языке.

Обычно мы много разговаривали, но после video я словно принял обет молчания. Во мне что-то дрогнуло, и я переменился. Стёпа как-то безмолвно решил загрузить video на шестнадцатигигабайтную флешку и отдал её мне. Я не был против и, забрав файл, в раздумьях пошёл до дома. Уже вечерело. Возвратившаяся с работы мать сварила на всех большую кастрюлю пельменей, от которой я отказался, мигом отправившись в комнату на боковую.

Из-за стены доносились выгадывающие переговоры:

— Дима сегодня какой-то странный, — распереживалась мать. — Выпил, может?

— Он же не пьёт у нас, — отвечал отец. — Может, устал? Подрабатывает ведь. Ещё и учится во всю силу.

— Или напиваться начал?

— Вроде бы и не пахло.

— Ой, не знаю...

Пока веки не смыкались, по угольным ночным стенам всё ползли и ползли тараканы. Тело знобило и lihoradilo, ya chuyal sebya krayne nevazhno. Navernoe, usnul lish’ chasam k trem nochi, kogda fonari v okne stali yarche, i s podnebesya poroshil perviy noyabrskiy sneg. Nochnie tarakani bistrim stroevim shagom prolezali v moi razdutie cheburash’i ushi; oni pochemu-to stali takimi zhe, kak u nashey prepodavatel’nici po finansovomu pravu. Otovsuydu, tochno v obzore 360°, vozrozhdalis’ elementi video. Oni iskazhalis’. Vdrug voznikla svyashchennaya ikonopis’, tol’ko vmesto Boga torchal lik malen’kogo klouna s sigaretoy — takovoe podobie Bozh’e...

3.

Я проснулся в холодном поту и сразу покосился на часы: четыре ровно. Звук, исходящий из улицы, походил на скрежет лопат по асфальту; я выглянул и не увидел ни единого дворника. Во время сна мне точно бы предстояло перерождение со всем этим сакральным подтекстом. Как наркотический эффект, video только теперь выпустило меня из своих когтистых звериных лап.

Ранним утром у меня началась ломка, и, не успев помочиться, я захотел снова запустить ролик. Вставил флешку в свой небольшой нетбук. По коридору зазвучали шаги: отец со своим сбитым охранным режимом, работая сутки через двое, пока ещё не ложился спать. Я просмотрел ролик единожды и отправился завтракать. Однократный прогон не оставил должных ощущений; признать, организм крайне быстро вырабатывал толерантность.

Аппетит почти сравнялся нулю, но, чтоб не морить без того дистрофическое тело голодом, я пожарил яичницу с луком. Залил её крепким, чайная с горкой, растворимым кофе без молока и заперся в комнате. Только вместо издавна привычных половозрелых занятий, взамен порнографии я взялся тайно просматривать video.

Повторный просмотр даровал телу духовный, в чём-то эзотерический расклад. С каждым следующим ролик виднелся по-разному, будто не re-peat, а многосерийный захватывающий триллер. Экшен по всем фронтам. По сосудам бурно разливался норадреналин, словно горькая бражка в ритонах суровых древних скандинавов. Как обморочная коза, я бесконечно выключался и самостоятельно запускался, пуская слюну на подушку. В унисон со мной проигрывал ролик.

Через сорок минут меня отвлёк изнеможённый бессонницей отец: дверная ручка извивалась в рукоятном отверстии, что застрявший железный зверёк. Дверь в проёме задёргалась со стуком. Восприимчивая натура, отец всегда переживал за мои потери сознания и так проверял, жив ли сын вообще. Обыкновенно я отзывался, но тут же действительно смолк в бледном обмороке. Один лишь звучок из video, едкий, как серная кислота, подползал к нему сквозь дверные щели...

Отец выбил дверь — та с отдачей влетела в стену, оставив панцирную вмятину в гипсокартонной стенке. Давняя перепланировка мало рассчитывалась на подобный случай. Выпученные папины глаза от удивления походили на Базедову болезнь. Я уже пребывал в сознании, а отцовы веки распустились, как лепестки, но не от сыновьего состояния. Очевидно, в нашем полку videoзависимых на одного прибыло.

Бывало, что я мог ловить дрёму в наушниках и ровно также не слышать отцовские переживания. А выбитой дверью это никогда не кончалось. Из таких побуждений мне пришла в голову мысль, что отец был мотивирован и зомбирован одним только звуком сквозь дверь. До того мощную силу имело video. Видеоряд, появившись перед ним, окончательно определил его дальнейшую судьбу. Отец молча досмотрел со мной ролик и остаток дня мало шевелился; чутка бродил по квартире с целью физиологических нужд. Так выглядело его перерождение, пока кадровые токсины медленно отравляли тело. Вечером, вернувшись в здравие, он заставил меня продемонстрировать “этот фильм” вновь. Я всегда был послушным сыном и не отказывал в просьбах.

Завтрашним днём отец не пошёл на работу, а я в свою очередь пропустил университетские пары. Мать, конечно, удивлялась нашим странностям, но не расстраивалась. Напротив, считала, что мы стали больше времени проводить вместе и, так сказать, обрели общее хобби. За учёбу она не переживала — лучшего студента группы явно не отчислят за единый пропущенный день. Со стороны наше занятие так и выглядело. Отец объяснился перед ней, что на пенсии устал и взял выходной, а за меня попросил не переживать: дескать, мальчик способный и успеет наверстать упущенное.

На деле же мы стали общаться не больше прежнего, а даже гораздо меньше. Обоюдно инстинктивно глазели в экран, молча влекомые чужеродным инстинктом. Так вдовые старики подсаживаются на мизерного смысла романтические сериалы.

Через двое суток впервые захотелось поесть настоящей человеческой пищи. Отец достал из морозильника сало, которое мы почти не жуя употребили с хлебом, запили по литру ледяной воды залпом и увлеклись дальше. Мать только на третьи сутки стала замечать неладное. За нас двоих отец ответил ей скупо и весьма сдержанно, чтобы вызвать минимум подозрений:

— Мы занимаемся мужскими делами. Тебе нельзя знать, любимая, — а я согласно кивнул где-то на заднем плане.

Как и любая сказка имеет финал, магическое свойство Стёпиного ролика завершилось. Организм вконец одолел кинематографическую акклиматизацию, выучил кадровую мозаику, когда от просмотра к ряду пришлась увлекательная неделя. Отец только тогда вернулся к работе, а я отправился в университет на пары. За весомые прогулы мне следовало сверхурочно отвечать перед преподавателями.

После своей личностной деформации я внезапно для себя стал больше дерзить людям, вести себя невоспитанно (когда как раньше было совсем наоборот). Проигнорировал преподавательские угрозы; они пока несильно ругались, ведь до того мои учебные успехи являлись заурядными. Возможно, посчитали, что сегодня Жогов не в духе. В самом же деле, в универ я пришёл только для того, чтобы пересечься с Мирошниченко по вопросам гурманских нужд свежеиспечённого “кинокритика”. Поведал ему, что прошлый ролик надоел и приелся, а так называемые вкусы требуют новизны.

Как ни странно, Стёпа сказал мне, что ожидал подобной реакции, и потому принёс (точно по расписанию — сегодня) флешку с очередным файлом. Старую я вернул ему, а новая имела объём всего-то в жалких полгигабайта. Мирошниченко пояснил, что ролик смонтирован в заведомо низком качестве и, несмотря на вес, обладает длительностью в половину часа.

Я не собирался оставаться на парах и пошагал домой сразу после получения новой дозы. Ускользая с пары философии, кудлатый философ настиг меня у выхода из универа:

— Димка, а ты куда пошёл?.. — философская седина вспорхнула при повороте туловищем. — Декарт за тебя метод не рассудит!.. Кхе-кхе... — по его виду выглядело, будто я тут же вернусь либо выражу объяснение своим действиям. — Жогов!.. — уже туманно прозвучало на улице, когда я шустро повернул за угол.

Кишки мучились страшной зависимой истомой, с которой я не был доселе знаком. Я никогда не пробовал сигареты и лишь единожды узнал на вкус достаточно мерзкое пиво — “Жигулёвское”, с жёлтой этикеткой в таре два с половиной литра. Но теперь я наверняка знаком с подлинной зависимостью, иначе это не назовёшь. Рано утром отец уехал на сутки, и пока его не было дома, я решил одним глазком взглянуть на этот ролик. Всю первую минуту на экране транслировалась чернота. Ко второй пошла лёгкая рябь с серым зерном, появился белый вентиляторный шум, похожий на noise (во что он вскоре и обратился). Когда зерно расплылось, еле различимыми мутными стенами обозначился заброшенный подвал. Подземельный, он напоминал какой-нибудь бункер или бомбоубежище. Изображение потряхивало, как если бы экран дёргался от слабого землетрясения. Ничего ne uspev uvidet;, ya bessil;no pal v myagkost; podushki. Skvoz; veki mercala moya lichnaya fata-morgana, moy tuskliy svet v konce tonnelya...

Так я пролежал без сознания до конца ролика. Очухавшись, экран был центрально прихвачен треугольником “плэя”. Слюнный ручей сполз по щеке на шею. За всю мою пресную жизнь “обморочной козы” такое случилось впервые (обыкновенно, чтоб прийти в себя, требовалось не более минут трёх). Как будто это была мгновенная кома или клиническая смерть.

Конечности слабли остаток дня, и время от времени чёрной зернистостью темнело в глазах. Словно фильтры накладывались на повседневность. Всюду мельтешили мушки, напоминающие бактерий под микроскопом. 

Я стал крайне мало со всеми разговаривать, а если и начинал, то грубил или психовал. Так ведут себя нуждающиеся в новой дозе наркоманы. Ещё разок отважился посмотреть ролик только тогда, как пришёл с суток отец: мы не поздоровались, не пожали рук; я разогнул нетбук и запустил снова. После бункера-бомбоубежища в следующем тусклом помещении появились трое долговязых мужчин в гигантских, широкого плеча, пиджаках. Монтаж имел крайнюю реалистичность, точно исходник взят из закрытых “вконтактовских” пабликов с расчленёнкой. Двое поставили третьего на колени; тот, что левее, вытащил мачете и сзади, упершись коленом в его горбину, принялся резать голову промеж челюстей. Щёки расползлись врознь, как расхристанная рубашка: лезвие встало в кости и дальше не пошло. Тот переставил мачете в лоб: туповатое лезвие грубо раздвинуло в стороны толстую кожу. Поставленный на колени вполсилы выл с ошарашенным видом. Выглядело, что он принимал происходящее должным образом. Его мясистые дёсны проявились наружу с окрашенными кровью зубами. “Справа” повернулся в кадр и произнёс слово: “Акула”, — и заткнулся. Двое под руки увели увеченного за лазурную металлическую дверь. Остаток video транслировалось гетеросексуальное порно с наложенным поверх фиолетовым фильтром.

Стоит отметить, что содержание и эффект от просмотренного слегка оборвали надлежащую связь. На этот раз я ощутил должное чувство жестокости, но притом часть с порно прошла бесследно. Как и рассказывал тогда Стёпа про некий кроличий ролик. Предположительно, люди перенимали лишь негативный окрас от video, выходящий за рамки содержания. Может, порой черпали его извне. Отыскивали в потёмках собственных нечистых душ. Суровый монтаж выворачивал наизнанку человеческое естество. Я заметил, что мы с отцом стали какими-то напыщенными, словно каждую минуту собирались подраться. 

Чтобы окончательно не спятить, мы решили чередовать два имеющихся у нас Стёпиных ролика. Так компенсировали голодание video, “докуривали бычки”. Отец снова забил на работу, я прогуливал пары. Еда и сон перестали интересовать: после video являлось ощущение сытости и прилив сил. Небольшой нетбук достигал небывалого перегрева за бессонные дни и ночи — приходилось делать паузы по пятнадцать минут.

4.

Мать чрезвычайно озаботилась нашим потайным досугом. Намеревалась нанять семейного психолога, а после игнорирования порывалась вызывать скорую, грозилась “сдать в дурдом”. Я тогда разбил домашний телефон об кафельный порог у входной двери. “Семейное хобби” вовсе перестало выглядеть таковым, рафинированная наивность матери треснула. Мы скрывали нетбук, запершись в зале, в перерывах прятали его под диваном и на балконе. Разумеется, однажды она его заполучила, пока я лежал без сознания, а отец на мгновение утерял долю концентрации. 

Немудрено догадаться, что в последствии в полку опять-таки прибыло. Семейное трио не спускало глаз с монтажного попурри психологических зарисовок. Мать весьма тягостно перенесла поступление в так называемый клан: её много рвало болезненной желчью и поносило, точно съевшего гадость ребёнка. Очень скоро и она забросила работу.

В силу длительности, второго ролика хватило на гораздо большее время. Но и он перестал цеплять, будто когда-то любимый вестерн. Я до тех пор не появлялся в универе; отец чудом сумел пару раз выйти на сутки, пока его не уволили за прежние прогулы. Матери позвонили из библиотеки, сказав забирать документы и искать новую работу.

Хорошо, что у нас имелся предыдущий ролик. Вскоре насытившаяся вторым video, мать ещё какое-то время познавала самый первый, так сказать вступительный, пока мы ходили вокруг да около и хотели есть.

Мне ещё пару последних месяцев приходила на “сберовскую” карту небольшая стипендия в три тысячи рублей, но отныне перестала. Отец забрал оставшиеся копейки с охраны, у одного него остался пенсионный доход. Матери также отдали некоторую сумму за последние наработанные дни и докинули напоследок отпускных. За квартплату пока оставались некие деньги: при условии, что кроме электричества и отопления мы почти, что не тратились, их ещё можно было тянуть.

Под Рождество у Стёпы скончалась бабушка, его последний опекун, и он сообщил, что пока оставит монтаж до лучших времён. Дал напоследок флешку с недавним роликом и занялся похоронами: сказал, что на ближайшее время приедет гостить из Тюмени тётя со своим католическим муженьком.

Пропавшее ощущение сентиментальности оставило только гнев. Меня мало волновало его горе — я только себе угодно думал о новом ролике.

Три пары выпученных очей, семья нагорбилась над маленьким нетбуком. Яркий свет монитора чуть обрисовывал ночную квартиру. Наверное, уже мало чего сохранилось от нашей семьи; порабощённые родственники утеряли любой иной интерес к жизни. Совсем недавно и незаметно пролетели два их дня рождения: мама должна была отмечать двадцать восьмого декабря, а отец десятого января. Оба козероги, но без упрямства. А ведь раньше на всякий праздник здесь проходили крупные застолья, шикарные поляны разнообразия блюд, над которыми рассиживались родственники. Вспоминается давний рассказ-причина моего явления свету одиннадцатого сентября — трагичного дня изничтоженных башень близнецов. То было удачной родительской гулянкой в отцовский день рождения: итогом восьмимесячное резюме по имени Дима. 

Я поводил по тачпаду и включил последний ролик. Чувство, будто оголодавшие бухенвальдцы сыскали и вскрыли ногтями ничтожную банку консервированной фасоли. Мы цедили video, вкушая каждый кадр.

Кучка людей в белых халатах нависла над операционным столом. Они выглядели как фальшивые медработники. Приглядевшись, под масками представлялось возможным рассмотреть их нечеловеческие гримасы: покрытые шрамами, безглазые чудовища не ведали, что творили при помощи скальпелей с бедным пациентом.

Интригующая концовка предполагала показать уродованное тело жертвы; оказалось, что действия липовых хирургов и санитаров были зациклены в реверсии. В конце ролик скрылся виньеткой, как занавесом. И я упал в обморок.

Обычно бы мать поднесла мне к носу пузырь нашатырного спирта. Сегодня она не отвела взор от нетбука. Семейные ценности значительно утратили свой вес… 

Ролик сопровождался грубым белым шумом, точно микрофон держали перед кондиционером. Этот назойливый звук засел в ушах и последующие несколько месяцев днём и ночью гудел, будто я всерьёз ловил звуковые галлюцинации. Гипнотизируемый этим, я творил вещи, на которые бы никогда не решился. В семье мы ни разу не обсуждали диковинный “ушной звон”. Я ясно видел со стороны, что мои родители одержимы тем же самым.

5.

К концу первого курса, второй семестр которого я от и до пропустил, Мирошниченко написал мне “Вконтакте”, что отчислился из универа. Когда летом трёшка перешла к Стёпе в наследство (посмертно обманув дочь, покойная записала её целиком на внука), тот продал её и купил однокомнатную квартиру в Тюмени. В сообщениях Стёпа на радостях сказал, что ему удалось устроиться на новостное тюменское телевидение. Объяснением уезда осталась его последняя родственница. Решил расположиться поближе с тётей.

Я, мать и отец походили кругом по квартире, нервно ощипывая заусенцы пальцев зубами и покусывая ногти. Уже заканчивалось лето. В воспоминаниях удавалось адекватно понять, что родители ещё оставались родителями. Но родственный контакт исчез. Внешне они походили на начинающих зомби или ещё какую нежить. Глядя в зеркало, я не признавал своего обличия: в последний раз принимал пищу несколько месяцев назад.

Надоевшие до предела три ролика проглядывались друг за другом, запускались в реверсе; имелись попытки взглянуть на них с телевизионного экрана. В “мувимэйкере” я освоил азы элементарнейшего монтажа, чтобы накладывать идиотские фильтры и делать дошкольного уровня нарезки. Ничего не помогало и не вводило в нирвану, будто вколотый физраствор заместо желанного опиата.

И нетбук дурацкий не подходил для едва сложных операций. Буквально ничего, кроме косынки, не запускал.

— Надо начать снимать и монтировать, — вымолвил первую за месяц фразу отец. — Иного пути нет, — его заусенцы слегка кровили.

— Я не умею.

— Научишься. Научимся.

— А из чего монтировать-то?! — воскликнула мать.

— Это вопрос в штыки.

— У нас аппарат дерьмовый, — сказал я. — Не потянет даже “вегас”...

— Значит, надо взять новый комп. Нужны исходники. Где мы их возьмём?!

Как гром средь ясного неба, не имея и понятия о других альтернативах, я тотчас же принял молниеносное решение:

— Снимем. А компьютер у кого-нибудь, да с****им.

6.

Мы перебрали оставшиеся накопления, насчитав шестнадцать тысяч рублей. Только сейчас я опомнился про заныканные в подоконник купюры, оставленные на “светлое будущее”. Откладываемая примерно по восемь тысяч рублей в месяц, финансовая подушка чудом собралась аж в добротные полсотни.

То, что сподвигло нас на действия, взялось диктовать свои правила. Словом, отец, любитель закалённых и действенных методов, предложил не морочить голову и снимать video собственноручно.

“ЧОП”, откуда его погнали, претерпевал текучку кадров, и отца милостиво возвратили в должность на птичьих правах. За анабиозное время, что он отсутствовал, штат сильно поменялся. Трагически погиб прежний директор, уволились двое начальников из четырёх. Лицензированные охранники и сторожа без надлежащих документов все до одного обрели новые лица. Среди них неожиданно очутился недавно вышедший из тюрьмы Вася Федотов.

Раньше отец встречал его на наших школьных собраниях, и потому после первой смены поведал мне о новом коллеге. Он показал мне его фотографию на телефоне: принявший в обличие с десяток мимических лет, истерзанный толстыми шрамами и побоями, лысый сияющий Федотов превратился в гопниковскую версию Волана-де-Морта, тихо залёгшую в криминальных окраинах российских реалий. Не сдержавший смех, на втором их с отцом “селфи” Вася улыбнулся, хвастнув сдвоенным зубным промежутком. Нос его стал походить на типичный бомжовский шнобель — истерзанный безжалостным временем клубень батата.

В те сутки они работали на одном объекте, сидя в разных каморках. Это была складская база различных инструментов фирм “Makita”, “Stihl” и сопутствующих. Газонокосилки, бензиновые и электрические резчики, перфораторы, аккумуляторные дрели и шуруповёрты, всяческие лопаты, УШМ, циркулярные дисковые пилы. Днём, как правило, туда заезжали грузовые машины — ввозился либо же вывозился рабочий ассортимент. Занимались своими делами грузчики, дворник, мастера; в небольшом офисном здании собирались бумажные работящие. По ночам здесь господствовала тишина, один лишь ветер прохладно обжимал складские помещения и грузовые контейнеры.

Тридцать первого августа — крайним летним днём — нетбук издох, как замученная старостью и голодом бродячая собака. Я потыкал флешкой в usb на задней панели телевизора, но после опомнился, что вход давно перестал работать. Иногда мы запускали video через hdmi с ныне покойного динозавра.

Ломка ударила по мозгам, будто некстати оторвавшийся тромб. Казалось, не в животе порхали пресловутые бабочки, а проедали ходы трупные черви.

Я собрал все имеющие с роликами флешки, в старых вещах отыскал цифровой фотоаппарат две тысячи пятого года, и мы с матерью отправились к отцу на работу. Времени было восемь вечера: все усталые работники уже покинули трудовую обитель. На автобусе добрались туда за половину часа.

Встретив нас, отец не задавал никаких вопросов. Из-за его спины внезапно вышел Вася.

— Он в теме? — спросил я отца.

Тот кивнул, зажмурившись.

Ранний Федотов принялся бы молоть чепуху, разговаривать со мной о всяческих повседневностях. Вася остолбенело смотрел на меня, не пожав и руки. После школьного инцидента мы более не встречались. Но встреча выглядела ожидаемой и почему-то вполне логичной.

Федотов не задал ни одного вопроса. Тюрьма, на первый взгляд, поменяла его, сделала сдержанным и невозмутимым.

Вчетвером мы вошли в каморку, где смену от смены почивал отец. Приглушённые, синего отлива мониторы транслировали запись со всей территории. Пара-тройка камер писали весьма искажённо, а одна и вовсе не работала, лишь посекундно датируя чёрный квадрат. Веяло старческим по;том — охрана чаще всего являлась работой пенсионеров. Ближе к двери мерцали красным охранные сигнализации. Под письменным столом висели на кривых гвоздях дубинка и наручники. На электрощитке находился увесистый фонарик. К столу был придвинут вплотную облупленный советский холодильник. Сверху дешманский металлический чайник из “Фикс Прайса”, уже реставрированный элементарно скотчем. Позади нагнутого офисного кресла располагалось кресло обыкновенное, на котором часик-другой охранникам задавалось ловить ночную дремоту.

Сама по себе территория на первый взгляд выглядела маловатой, однако, пройдясь, становилась внушительной. Довольствуясь завечеревшим и холодеющим воздухом, мы прошвырнулись в обход. Настроение было бодрым. Грузовые контейнеры стояли друг на друге и рядами, похожие на слоноподобные частицы конструктора “лего”. Никого не насторожило, что любознательные камеры пишут каждый наш шаг, всякий шорох и взмах рукою. Федотов всё-таки отшутился, сказал, что мы снимаемся в кино...

На древних рабочих компьютерах я свернул программы с записью камер, вставил флешки и запустил имеющиеся video вразброс. Сразу на двух мониторах крутились три video; самый крупный уместил в себе двое заведомо суженных по формату ролика. Такой показ несколько воодушевил в синергии, но этого было мало.

7.

Со слов отца, такое бывало крайне редко, но всё же. В третьем часу ночи в дверь постучался заплутавший дневной работник. Мы притаились, и отец вышел с ним переговорить. Он запустил работника, дал необходимый ключ от одного из складских помещений, после чего возвратился к нам.

— Это Пётр Семёныч, мастер наш, — поведал тихим голосом. — Грит, забыл что-то там забрать. От него перегаром пасёт, так что *** его знает...

В окнах склада поочерёдно зажглись лампы.

— На шальном настроении. И хули ему надо тут? — возмутился Федотов.

— Не знаю. Пусть занимается своими делами.

Мы ещё несколько минут поглядели ролики, а после заметили, что Пётр Семёныч вышел покурить наружу. Его малость покачивало. На вид ему было лет сорок или пятьдесят, густые деревенские усы разбавляли возраст, словно сахар в кипятке. Пётр Семёныч малоподвижно шагал у складского входа, покуривал, сплёвывая на асфальт, после чего ушёл назад.

— Надо ****уть его... — сунул изо рта язык Вася, и тогда я понял, что за нового напарника не стоит переживать.

Я подготовился и достал цифровой фотоаппарат, Федотов схватился за дубинку.

— Уверены? — проявила последний ошмёток женственности мать.

— Конечно! — воскликнул отец. — Его всё равно весь коллектив ***ми кроет! Надо убить, пидора!

Мне всё более становилось ясным, что семья наша изменилась бесповоротно и безвылазно. От прежнего родства сохранились одни лишь ролевые семейные маски: немолодой одичалый папа, запамятовавшая в пространстве и времени мать, утерявший должное воспитание сын...

Первым из каморки вышел Федотов, за ним сделал шаг отец. Пучеглазая мать перебежала к чёрному входу склада, пробралась внутрь и выключила весь свет. Пётр Семёныч как-то пьяно ругнулся от навернувшегося конфуза, громко кашлянул и подался наружу.

— Что за ***ня со светом?! — встретив снаружи отца-охранника, изъяснился тот.

Поджидающий сзади Вася огрел Петра Семёныча дубинкой по хребту. Внутри хрустнуло. Мастер крякнул, упав на колени.

— Псы поганые! Вы чего ж, совсем оборзели?!

Я появился в стороне со включенным и записывающим video фотоаппаратом, точно папарацци.

Федотов снова заехал бедолаге, теперь дважды — по обеим почкам. Пётр Семёныч встал на четвереньки.

— Ироды, ****ь!

Шустрый и сообразительный отец протянул на улицу электрический разветвитель, подключив в него циркулярную пилу. Федотов для острастки и качества ролика запустил уличный свет. Мать разверзлась истерическим хохотом.

Циркулярка взвизгнула, растерзав плотную джинсовую ткань на ноге. В глазах Петра Семёныча отразился первобытный кошмар. Я подбирал идеальные ракурсы, вертелся кругом, будто модный фотограф. Вася слегка удерживал испытуемого в податливом положении. Вскоре нога отошла по половину икроножной мышцы.

Впавший в шоковое состояние, Пётр Семёныч почти не издавал звуков: тихо сопел в усы и не моргал. Мать подхватила отпиленную кочерыжку и скрылась где-то за грузовыми контейнерами. Асфальт наметился крупным кровавым пятном и последующими за убежавшей следами, как если на кровь собирались бы ловить глуповатого зверя.

Когда Федотов повернул Петра Семёныча на спину, отец разъярённо, со включенной циркулярной пилой, схватил того за шею:

— Последнее слово!

Он молчал, глядя на отца стеклянными глазами.

— Последнее слово, говорю!

Тишина.

— Ну, ****ь, напросился!

Отец повёл циркулярку к шее Петра Семёныча, быстрыми и нахватанными движениями отпиливая голову. Укатившийся набок, человечий кочан широко открыл рот, словно умерший в минувшую секунду придумал последнее слово. Всё залило кровью.

Я приблизил камеру поближе и произнёс в микрофон, как бы говоря за покойника:

— Акула.

И все другие расхохотались, подхватив шутку.

8.

Не взирая на эксцентричное поведение, мы всё-таки сохраняли нужное целомудрие. Оно направлялось во благо общей Цели. Порой мать вела себя наиболее вспыльчиво, однако ей по-женски свойственно выдавать наружу эмоции.

База тихо пряталась в ночи, и проезжие за высоким бетонным забором машины не могли видеть, что здесь происходит. Федотов и отец взяли из подсобки всевозможные моющие средства, и мы взялись очищать асфальт и инструменты от улик. Труп мелко поделили бензопилой и выдавили кровь в ведро, которое опустошили над унитазом.

Групповой силой получилось измельчить Петра Семёныча и постепенно смыть в унитаз. Федотов находчиво подметил: в следующий раз необходимо будет захватить мясорубки, чтобы готовый фарш было проще смывать. Куски мяса один через два забивали слив — приходилось использовать вантуз и ёршик. Кости мы трудоёмко дробили молотками.

Сложные для утилизации элементы Петра Семёныча отец ходил подкидывать местным дворнягам, которых подкармливали местные жители и работники. Голодные собаки с залихватским аппетитом отведали человечины.

Рабочие должны были собраться к семи утра, нам удалось управиться ещё к шести. Отец почистил записи с камер, заменив произошедшее на зацикленное минутное мгновение ночи. “Отснятая” ночная проекция выглядела правдоподобно, за исключением служебных обходов раз в три часа, которые и без того частенько пропускались на сменах. Всё равно камеры никто не проверял, но перестраховаться не мешало. Самым сложным оказалось отмывание асфальта. Я и мать довольные спозаранку сели на автобус. Пол девятого отец вернулся домой вместе с Федотовым и приобретённым в комиссионном магазине телевизором “Samsung” 4К качества. Старый был вынесен на помойку в этот же час.

Наверное, в момент съёмки я пребывал в экстазе, и потому новое video выдалось размытым. Элементы кровавой резни плавали в кадре, как лодка в волнующемся море. Стоит признать: ролик однозначно имел свои силу и эффект. На второй минуте уже закружилась и помутнела голова.

На свежем огромном экране смотреть было куда приятнее и слаще. Только сейчас я разглядел, с каким остервенением отец резал голову Петру Семёнычу. Это совсем на него не походило. Я помню отца добрым и сочувствующим человеком, со стальным стержнем внутри. Умеющим и подсказать в неловкой ситуации, и научить делу, и при надобности заткнуть хама. Из таких людей можно делать гвозди.

Как ошалелая, мать бегала тут и там. Я тогда не увидел: она подняла отрезанную голень и выпила из неё кровь, точно из рога. Выглядело жутко.

Четверо увлечённо пялились. Глядя на ролик, Вася Федотов не претерпевал так называемой “акклиматизации”, потому что насмотрелся video ещё с отцовского телефона. Федотов озабоченно пялился в экран, от чего его физиономия раскрывалась, точно пожухлое соцветие. Блестели ямчатые рытвины, складывались гармонью не свойственные возрасту морщины. Вскидывались ветвистыми продолжениями прикрытые веки.

Нашему video, чтобы расцвести и воспрянуть, не хватало только добротного монтажа. Поэтому на следующий день, когда мы на несколько часов отвлеклись, пришлось купить самый дорогой ноутбук в той же комиссионке за двадцать пять тысяч. Новый аналог в магазине обошёлся бы в целых шестьдесят. Я буквально за два часа освоил “Сони Вегас” и накатал ролик из отснятого материала.

Это утолило нужду на достаточный промежуток времени и кардинально приблизило к всеобщей Цели.

9.

Позже выяснилось, что про Петра Семёныча чудом ничего не узнали. Коллеги ведали, что мастер изрядный выпивоха, и потому мог попросту не выйти на работу. Начальство неоднократно грозилось последним предупреждением, из-за чего после ещё нескольких мертвецких прогулов покойника уволили. Родственников по большому везению у немолодого мастера уже не имелось, и позабытые документы, в том числе трудовая книжка, остались пылиться в многолетнем архиве отдела кадров. Нового работника, молодого и ведущего здоровый образ жизни, отыскали аж на четвёртый день после кончины.

Удавшемуся делу мы до невозможности радовались. Нам до последнего не верилось, что убийство осталось безнаказанным. Так называемый оммаж Стёпе Мирошниченко увенчался успехом. И даже более — всё дальше и дальше втягивал в свои густые video-потёмки. Смонтированный файл всех поверг в ужас. Например, Федотов, без того суровый по натуре своей, отныне превратился в максимально хладнокровного человека. Теперь ему ничего бы не стоило распрощаться с беззащитным инвалидом или крохотным младенцем: такое действительно будоражило кровь и пугало. Доселе благородный отец сделался натуральным извергом, похитителем душ, эталонной смертью с косою через плечо. Включая внутренние перевоплощения, сейчас он бы мог быть до того неотвратимым, варварского настроения, что послужил бы чудовищным надзирателем над самими же надзирателями. Мать моя утеряла всякое старое естество: взялась ругаться трёхэтажными матами, била стены кулаками, по-гопнически сплёвывала и иногда кидалась на прохожих. Ей ничего бы не значило всадить нож кому угодно под ребро, даже святому человеку. Я же абсолютно точно научился ненавидеть всех и вся, мысленно распахивая занавес наземного ада.

Состоявшись в синергии, даже между нами возникла ненависть. Но подчёркиваю: всё-таки мы обладали должным целомудрием, необходимым для свершения той самой Цели. Это позволило нам держаться в сохранности и действовать сообща.

Ливневой осенней ночью было решено в последний раз пробраться на базу, после чего по теории плана провернуть преступление. Предполагалось хищение циркулярных пил и прочих якобы “хирургических” инструментов макитовского запаса. По задумке воровство следовало выдать за двоих неизвестных, перелезших через забор с ломами и отмычками.

Чтобы составить улики, я и Федотов за неделю до преступления съездили в две парикмахерские, специально выбранные по разным концам города. Под предлогом интереса возможных услуг и их ценника я деловито заговорил с молодой рыжеволосой администраторшей. Пока та отвлеклась на телефонный звонок, я хапнул горстку разных волос с пола и засунул в карман, а затем ушёл, скорчив ханжескую морду. Вася совершил примерно такой же манёвр, только заведомо для добавления смуты прикрасил рот нотами перегара. За разгульное поведение и заигрывание с парикмахершами его выгнали прежде, чем он ущипнул одну из них за зад, однако уже после удачной волосяной добычи.

В ближайшей аптеке была приобретена пачка медицинских перчаток, чтобы укрыть следы отпечатков. Маски на головы не требовались: план подразумевал собой манипуляции с записями видеонаблюдения.

Ровно за сутки до мы запустили ролик и, просмотрев, приняли решение обриться наголо. Отец достал давно позабытую ручную машинку для стрижки волос времён СССР. Рычажная, из нержавеющей стали. В юные годы отец для прочего пацанского понта при помощи неё брился под “ноль шесть”. Кроме всегда лысого Федотова, всем, даже матери, были кропотливо удалены волосы под минимум. Её длинные пряди одна за другой складывались на полу. Для достижения блеска мы друг дружке прошлись обыкновенными “жиллетовскими” станками. Затем, поразмыслив, пришли к выводу, что одними головами не обойтись, после чего взялись избавляться от остальной растительности. Удалили брови, вырвали ресницы, подчистую оголили ноги, подмышки, промежности, не пропустив и индивидуальные волосяные участки.

Криминальный квартет онкобольных жуликов и палачей находился во всеоружии... Не доставало топоров и циркулярок.

Впрочем, отцу и Федотову не имело смысла столь доскональное избавление от напутствующих улик: они немало проработали на базе, где давно успели, что называется, “насорить”. При удачном раскладе им суждено было оказаться вне подозрения. Но, так как безобидное хищение являлось лишь началом череде массовых рецидивов, мы решили не рисковать.

В вечер перед планом я и мать переоделись в чистую, тщательно выверенную на предмет волос одежду. С собой на объект захватили пару плотных дождевиков. Лысая мать повела отцовскую “Волгу”, из которой вытащенными остались в гараже обе спинки задних сидений; наши охранники дожидались на объекте ещё с утра.

“Волга” припарковалась в соседних за базой гаражах, чтобы не привлекать внимание. Вася не вовремя опомнился, что и в предыдущие разы здесь могло остаться что-нибудь из улик, но отец пояснил, что добросовестная работа уборщиц за прошедший период сделала своё дело.

Отец остался на КПП, на тот случай, если вновь заявится нежданный работник. Складские помещения, разумеется, были сняты с сигнализаций, в силу чего нам не пришлось сразу орудовать ломами и отмычками. Разбить окна для убедительности мы хотели после окончания операции.

Федотов неплохо ориентировался по складу, а я три дня назад изучил весь ассортимент и отобрал необходимое. Мать быстро отыскала мощную бензопилу “Husqvarna” и унесла в угол возле КПП. Я взял той же фирмы бензорез, топор-колун большой, топор походный малый и плотницкий. Вася вытащил циркулярные пилы “Makita” и “Stihl”, одной из которых отец давеча распрощался со здешним мастером. Вернувшись, мать зачем-то прихватила два шуруповёрта, ошибочно приняв их за полноценные перфораторы, и четыре пары строительных изолирующих наушников. Никто не возражал, полагая, что они смогут пригодиться для Цели. Я и Вася забрали ещё четыре перфоратора и три дрели, четыре упряжи, комплект ремней и отбойный молоток. Украденное чудом уместилось в бедной советской “Волге”. С горем пополам мы водрузили в багажник разобранную настольную пилу.

Покончив с выносом, пришло время улик. Мать аккуратно подбросила по паре тёмно-русых и чёрных волосков на подоконниках склада, куда предполагалось “пробраться” несуществующим ворам. “Волга” тихо завелась за гаражами. Отец плотно закрыл склады и дверь на КПП, после чего потёр и заменил записи. Я пробрался через ту часть забора, где находились нерабочие камеры, и побил камнями несколько торцевых окон. Когда на запоздалую сработку приехала машина Росгвардии, меня и матери уже было не застать. Чешущая затылки и пожимающая плечами охрана перед росгвардейцами строила из себя идиотов. Метод с туповатыми охранниками сработал как никогда.

Помимо прочего росгвардейцы нехило посмеялись с безволосых дурачков, что также сыграло на руку. Охранники невозмутимо ответили им, что поочерёдно проиграли друг другу в карты на бритьё.

Ещё глубокой ночью я и мать скинули наворованное барахло в гараже и поставили спинки сидений обратно в “Волгу”. Поутру возвратились наши двое: сообщили, что смена закончилась без происшествий. В конечном итоге приехала полиция, следственный комитет. Федотов неопределённо констатировал увиденное “Следак вроде бы взял волосы”.

Уходить из охраны двоим вмиг облысевшим могло показаться подозрительным, и потому отец с Васей ещё какое-то время собирались поработать. Однако директор “макитовской” базы выписал весомый штраф нанятому “ЧОПу”, а чоповское начальство в свою очередь дало добротных ****юлей упустившим оболтусам. За что и уволило их, оставив, конечно же, безо всякой заработной платы.

Двое печалиться не спешили; сочли, что максимально легко отделались. Да и Цель требовала предостаточно свободного времени.

10.

Несколько дней довелось посвятить благоустройству отцовского гаража. Там имелся весьма основательный подвал: гидроизолированный, вполне просторный, — он пригодился хранилищем для грязного садизма. От хлама пришлось избавиться. Оставшиеся подвальные соленья вкуса ради повылавливали вилками и снесли на помойку. Старый диван с рваной обивкой оттащили туда же. Выбросили покрышки от грузовика, без дела пылящиеся здесь ещё с девяносто пятого года. Арсенал молотков, гвоздей, гвоздодёров, болторезов, пассатижей и тому подобных вещиц решили оставить.

Гараж и без того имел плотность, но мы облицевали стены гипсокартоном и сверху сделали мягкую звукоизоляцию. В подвале поставили металлический разделочный стол, рядом вплотную собрали настольную пилу. Внизу было сыро и прохладно, но это придавало особенной атмосферы. Чугунный люк над подвалом из-за веса был неподъёмным и не пропускающим звуков, так что мог изолировать человеческие крики от внешнего мира.

Над входной дверью повесили плотную непрозрачную занавеску, чтобы всякий гулёна мимоходом не увидел наших процессий, если дверь по случайности будет открытой. Хорошо, что гараж хоть и располагался недалеко от квартиры, зато был скрытен другими кооперативами. В этом гаражном лабиринте многие соседские уже не использовались, просевшие в землю и заросшие кустарниками. Редкие из них имели вид, но туда почти никто не заглядывал. Отец знавал пару-тройку гаражных соседей; вечерами по лету жарят шашлыки, моют машины и убираются прочь. Ближе к зиме, которая начиналась, их не появлялось.

Даже в тёплые времена года извечная лужа, как миниатюрное болото, мало-мальски перекрывала проход, что понижало процент прохожих. Я помню несколько семейных шашлычных посиделок по весне: за уютные вечера не промелькнуло ни одного человека.

Стены и двери других гаражей были изуродованы кривоватыми ругательными граффити, примитивными изображениями гениталий. Пустые янтарные бутылки без наклеек и коричневые шприцы валялись кругом. Мы заранее предположили, что сможем надругаться над наркоманами, бомжами и прочими маргиналами.

Оставалось найти лишь актёров, мясистую массовку для video. И начать сеанс изобретательной авторской хирургии.

ВАСЯ ФЕДОТОВ

11.

Меня зовут Вася Федотов, и я родился в июне девяносто шестого года в городе Дивногорск. Оставленным в подъезде подкидышем меня доставили в детский дом, где по невезению так и не удалось отыскать хоть каких-то родителей.

Добрые люди пеленали и кутали совсем маленького Васю, поили детскими смесями. Учили ходить и разговаривать; тыкая пальцем, обозначали буквы в азбуке, наводили кисть в прописях. Иногда желающие приносили оставшиеся от своих выросших детей игрушки к нам: потрёпанные, с вырванными глазами и конечностями. Из той поры мне хорошо запомнился плюшевый Чебурашка с оторванным на половину ухом. Я дрался за него до последнего. 

Детство моё было жестоким, точно день и ночь тело отовсюду хлесталось мокрыми лоскутами, из-за чего приходилось защищаться и наращивать панцирь. Невоспитанные дети отбирали мои воспитательские подарки, за что получали сдачи по одиночке, но вскоре разделывались со мной в толпе. Раны стягивались и зарубцовывались, оставляя шрамы. Кожа плотнела и укреплялась, будто броня. Брошенное на произвол судьбы, детдомовское существо с каждым днём становилось сильнее. 

Курить я начал достаточно рано как для детей из полноценных семей, однако не самым первым среди детдомовцев — уже в десять лет. Многие здешние уроженцы закуривали ещё к пяти годам. Первая затяжка оказалась раздобытым, слегка притоптанным на асфальте окурком от сигареты “Максим”. Бычок плохо тянулся, но мне удавалось курить, и голова нехило закружилась в никотиновом болеро.

Вопрос с выпивкой урегулировался, не вспомню, приблизительно в те же года. Едва не в каждом дворике — чем пустыннее, тем вероятнее — имелся тихий павильон, где пиво и водку продавали бы даже младенцам в любое время суток. Больше прочего приглянулись сладкие газированные коктейли “Time” со вкусами кока-колы, лимона, грейпфрута, а также “виноградный день”. Я и несколько других ребят выбрали павильон под названием “Кристалл”; он находился достаточно далеко от детдома, чтобы воспитатели не рассекретили, где мы приобретаем спиртное.

Быть может, приходящим усыновлять людям я не приглядывался по причине собственного внешнего вида. Бритая, сплошь с рассечениями, голова; сбитые кулаки; угрюмость; табачно-перегарное амбрэ из ребяческих дёсен. Предельно шпанистое обличие в обносках великого мне спортивного костюма, донашиваемого за безвестным старшим братом. Извечно насупленный взгляд, отброшенный вдаль. Такое мало понравится приличным парам, что не могут иметь детей из-за бесплодия. Но даже худшие из возможных родителей обходили меня, заброшенного отщепенца, стороной, всякий раз выбирая прилизанных и по счастливой случайности хорошо наряженных хулиганов.

Коррекционная школа встретила меня с распростёртыми объятиями. В основном здесь учились ребята, похожие на меня, либо инвалиды. Сочтя за неуправляемого, Васю Федотова направили именно сюда, получать весьма сокращённое и урезанное образование.

На фоне плохо развитых умственно и физически одноклассников, как ни странно, я заполучил преимущества и, выделяясь на фоне, учился на четверки и даже пятёрки. Физкультура мне, разумеется, давалась проще всего, но даже технические науки на таком мизерном уровне получалось сдавать на отлично. Наверное, учителя ставили оценки с закрытыми глазами. 

Увлечение вредными привычками почти не отражалось на моём здоровье. Скорее всего я ещё был слишком юн, чтобы растратить самочувствие. Странно, но курение даже не вызывало одышки, позволяя пробежать километра два безостановочно во всю скорость.

К восьмому классу якобы прилежная учёба заставила учителей в меня уверовать, и за хорошие результаты меня перевели учиться в нормальную школу. Учителя посчитали, что я был ошибочно принят за отстающего в развитии. Только здесь я понял, до чего же был глуп. Восьмой год с горем пополам удалось вытянуть, но вот уже в девятом меня оставили, что называется, “на осень”.

Наслышанные моими успехами учителя по началу решили прогнать меня по базовым знаниям, но даже они показались мне невероятно заумными. Простая арифметическая математика расслоилась на буквенные уравнения и фигуры с формами. Новый классный состав потешался над моей тупостью. Детдомовские флешбеки из детства накатывали фрактальными памятными всплесками. Я и тут вновь превращался в задиру.

Как прокажённый, скрестив руки за спиной, я со взглядом в пол понуро вставал перед директорским столом. Директор и завуч всевозможно пытались меня унизить, когда как в коридорных драках мне приходилось элементарно обороняться. Меня буквально казнили за собственную отвагу… 

Мято-битое лицо шантрапы без размышлений казалось зачинщиком любого школьного преступления. Как по мне, я же преследовал справедливость, пускай даже и радикальную. В моём анархическом мире правый всегда побеждал или как минимум был в защите.

— До восемнадцати лет проторчишь в девятом, потом гудбай, Америка! — говорила хамоватая и некомпетентная завуч Елена Михайловна, когда в девятом вышло шесть двоек за год. — Нам нехуй делать, лодырей держать!

Тогда я впервые и остался “на осень”, ещё не повстречав своего будущего одноклассника Диму Жогова. Свежий классный отряд оказался целиком моложе меня на год, а то и больше. Мне они казались бездумными малолетками.

Я уже прекрасно понимал, что нити моей дальнейшей судьбы, вероятно, не сойдутся. Несправедливая жизнь бесчеловечно относилась ко мне с самого рождения, и действовать напротив она явно не собиралась. Мне было глубоко наплевать, кем я стану, когда вырасту, окончу ли хотя бы школу, пущусь ли в пляс по пресловутой карьерной лестнице. Учиться дальше вынуждало нечто вроде закона и детдомовских настояний, по которым, испуга ради, я мог лишиться обещанной сиротской квартиры.

Стоило предположить, что меня оставили “на осень” ещё раз. Придя в другой класс, разница в два-три года с моими одноклассниками уже несколько настораживала. То были не чуть младше меня ребята, а полноценные ****юки — так казалось по первости.

Там мне и повстречался Дима — зашуганный “ботаник”, которого другие обзывали “Арнольдом” (и лучше бы Шварцнеггером, а не репоголовым неудачником из мультфильма). Ровным счётом, в этой школе я не боялся ни одного ученика, включая и старшеклассников. Даже захудалый учитель по информатике поглядывал на меня с опаской, когда я пригрозил ему за ещё одну двойку “загнать видеокарту в юэсби разъём”.

Я неспроста сделал акцент на Диме Жогове: как и я, он значительно выделялся из класса. Мы были какими-то антигероями, инем и янем, кинутыми в огонь бесконтрольных событий. Если не одинаково, то вполне схоже жизнь отвешивала нам оплеухи.

Такие люди как мы идеально подходили для Цели, о которой ещё никто не подозревал. Это событие изо всех сил откладывалось на бесконечно растянутое будущее.

Кастет, который я на уроках крутил в руках, пришлось применить в лицо толстому Игорю. Удар выдался сокрушительным. Сознав, что добивать кастетом станет слишком губительно, я быстро сунул его в карман и продолжил уже пустым кулаком. Один за другим удары вскидывали Игоря крупную гримасу, точно я лепил из кровавого теста. Мои кулаки жутко запахли железом...

Необратимые процессы после избиения оставили Игоря инвалидом, и меня упекли в тюрьму за тяжкое причинение вреда здоровью. Мне дали пять лет, но удалось выйти по УДО чуть раньше предписанного законом срока. Тюрьма сильно изменила меня. Я лично “опускал” людей и одновременно умудрялся быть, что называется, “красным” — я одновременно работал на полицию и вершил суд над насильниками и убийцами. Это сформировало меня как личность крайне неприятную и жестокую.

Тот факт, что я был “красным” и помог же мне освободиться раньше времени. Вот-вот отсидевший Федотов на нормальную работу не мог и рассчитывать: вакантные места предо мной открывались коротеньким списком — грузчики, дворники, маляры, сторожа.

Сформировавшиеся тюремные взгляды, которые даже оным соответствовали весьма косвенно, шептали мне на ухо отголосками, что “работать работой” будет “не по понятиям”. Так я очутился в охране, где требовалось лишь бездельничать и ночами принимать водку за воротник. Лицензированное удостоверение из-за недавней отсидки мне не светило, и я устроился неофициально обыкновенным сторожем за тысячу двести рублей в сутки. “ЧОП”, куда я попал, с удовольствием взял меня, можно сказать, на птичьих правах, чтобы не отдавать за меня налоги государству и самому охраннику выплачивать сущие копейки.

На базе, где я работал, “квалифицированным” охранникам платили чуть-чуть, да поболее: тысячу семьсот пятьдесят в смену. Большинство коллег были пенсионерами, через центры занятости получившими простецкие четвёртые разряды. Чтобы вытягивать хотя бы пятнадцать тысяч в месяц, я брал дополнительные смены.

Недалеко от служебного объекта я отыскал в аренду мизерную комнатку в общежитии, за которую с меня трясли по семь тысяч ежемесячно. Сиротская квартира, конечно же, плакала по мне сразу после попадания в места не столь отдалённые, и отныне пришлось именно что выживать. Впрочем, оставшихся семи-восьми тысяч из зарплаты хватало на пропитание и сигаретно-водочные корзины выходного дня. Пару раз в месяц общажные соседи наливали мне в долг, угощали бичпакетами и, реже, пельменями. Этого хватало для постылого, червивого существования...

Как-то раз, взяв подработку, на смене я повстречал знакомого мне напарника. Охранная карточка с фотографией в анфас и подписью “Жогов Александр Владимирович” болталась на шее. Часть фото была прихвачена клеймом синей печати.

Раньше я встречал его на школьных собраниях, в девятом он приходил к Диме. Почему-то сразу узнал его, и Александр также меня запомнил. Мы пообщались и за смену узнали много нового друг о друге.

Та охранная ночь запомнилась мне лучше любой другой в этой жизни. Александр впервые познакомил меня с творчеством некоего Мирошниченко. Video просматривалось с маленького экрана смартфона. Одна пелена осталась в памяти. Сюрреалистичные кадры то и дело мелькали.

На тот момент, как и многие другие, я и понятия не имел о том, для чего нам поставлена Цель.

АЛЕКСАНДР ЖОГОВ

12.

Тяжело обозначить в двух словах, в какое русло повернулась моя прекрасная жизнь. Родом я из Советского Союза, в котором “не было секса”, зато была настоящая колбаса, вкуснейший пломбир, бесконечные очереди днями напролёт и пенное пиво в розлив. Роскоши редко доставались простым людям, зато мы росли хорошими и добропорядочными гражданами. Не могу судить о себе в третьем лице, однако друзья и товарищи отзывались обо мне как о человеке справном, честном и совершенно не жадном.

Окончив школу, недолго думая, я пошагал на первое попавшееся мне предприятие. Им оказался завод цветных металлов. Не то, что сейчас: в ту пору вакансии занимали целый огромный стенд, и на работу принимали едва не каждого; и даже тех, что “без рук и ног”, отрывали “с руками и ногами”...

Так я пошёл по металлургическому пути уже в свои юные и беззаботные восемнадцать. Когда многие сверстники только поступали на первые курсы институтов, высшее образование миновало меня стороной. Нелёгкая работа началась с элементарного приёмщика драгметаллов, с годами повышались разряды, росли опыт и трудовой стаж. СССР процветал, заводы пыхтели в небо грязными выхлопами, кругом шло Пионерское движение, красная молодёжь несла в массы некое благоденствие. Моё начальство частенько цитировало переделанного Маяковского, акцентируя важность на заводе (а не паровозах) и металле взамен розам. Тут и там господствовало масштабное производство. Рабочий народ по-стахановски доблестно натирал трудовые мозоли, а за безделье судили.

В двадцать восемь я поднялся до плавильщика, и заработная плата выросла практически вдвое. Мне нравилось жить, зарабатывая на пропитание честным трудом. По классике судьбы мне следовало уже к двадцати обзавестись семьёй, но это случилось чуть позже, когда исполнилось тридцать лет. Первый брак не принёс продолжения рода — первая жена, к несчастью, оказалась неизлечимо бесплодной. Тем не менее это не понесло за собой скорый развод: я и моя тогдашняя супруга Оксана, полагаясь на судьбоносные надежды, не предохранялись целый десяток лет. Но мечты о ребёнке канули в лету. Я неоднократно сдавал сперму на анализы, где восторженно слышал о чрезмерной активности сперматозоидов.

Не злополучное бесплодие жены послужило разводу через месяц после оловянной свадьбы. Устав стараться, мы уже год, как и вовсе позабыли о возможном размножении. Конечно, было приятно навсегда позабыть о презервативах. Но нашей разлуке поспособствовал начавшийся домашний алкоголизм. Впавшая в депрессию, стареющая бездетная жена бесповоротно пристрастилась к выпивке. Эмоциональные и поведенченские изменения жены привели её к выводу подать на развод. Всё произошло слишком быстро, и притом, что последние полгода творилась непонятная бытовуха, мы обоюдно разошлись по разным сторонам.

Вообще-то я любил Оксану и всячески старался помочь ей выкарабкаться из алкогольной паутины. Кодировки не отзывались положительным эффектом. В довесок к прочему у жены развились суицидальные наклонности. Моя зарплата позволяла оплачивать сеансы психолога, но в нашем городе попадались лишь специалисты слабеньких квалификаций и шарлатаны.

Разбежавшись, я четыре года провёл в полном одиночестве. Как-то раз мне на почту пришло письмо от Оксаны, где та сообщила, что уехала к дальним родственникам в село под Краснодаром, завязала со спиртным и занялась сельским хозяйством. Я отправил ей ответное письмо: был немногословен, кратко сказал, что рад за её теперешнее благополучие. Про себя умолчал — сообщил, что живу тихой и размеренной жизнью.

Ещё через два месяца я, утомлённый продолжительным уединением, зарегистрировался на одном сайте знакомств, где познакомился с нынешней Татьяной Жоговой, что по-девичьи была Таней Нестеренко. Она оказалась младше меня на одиннадцать лет. В информации у Тани оговаривалось, что ищет она человека непьющего, серьёзного настроя, для совместного заведения детей. Я подходил по обоим пунктам.

Слово за слово, свидание в среднего ценника кафе, салатики, сладости на десерт, молочная пенка в кофе с корицей, специально оставленные немалые чаевые. Рыжая Таня была вся в веснушках, молода и прекрасна, как-то по-детски улыбалась, сверкая белыми зубами. Мы чутко распознали друг в друге родственные души. И обоюдно хотели простого семейного счастья, уютных вечеров.

Спустя месяц отношений я позвал Таню замуж, а через восемь месяцев родился наш сын — Димка.

Свадьбу отыграли скромно, но не совершенно бедно. В неплохом заведении собралось мало гостей. Удивительно, но к сорока пяти годам я горестно осознал, что и позвать-то на свадьбу некого. От моей стороны собрались тогда ещё живая мать, двоюродный брат с женой и близнецами-мальчиками, единственный школьный товарищ (ставший свидетелем), и приехал дядя Паша из Новокузнецка, выпивоха, который был младше меня на три года. Со стороны Тани приехали отец, мать, родные сестра и брат со своими детьми, три чудаковатые подружки и дед, просидевший молча всё время. В разгар празднований я ненароком, непривыкший к спиртному, в стробоскопическом блике спутал Таню с её слишком похожей сестрой, поцеловав ту в губы. За что потом извинялся перед обеими.

Родился сын мальчиком тихим и незаметным. Сами роды имели тяжёлое течение, и Тане предрекали возможное кесарево. Но всё обошлось. Дима вышел килограмм восемьсот и имел множество проблем со здоровьем, которые, со слов врачей, могли в дальнейшем вытечь в серьёзные заболевания. Чудом сын вырос человеком умным, любящим знания и трудолюбивым.

Наверное, наш Димка перенял какие-то нехорошие гены с генеалогической стороны Тани, ведь в анализах спермы мне пророчили исключительную плодовитость. Быть может урон, нанесённый моему здоровью за долгие годы заводской работы, вторгся в геном, из-за чего мальчик родился неполноценным.

Мы с женой сильно переживали за здоровье и благополучие нашего чада. Ребёнок оказался запоздалым в физическом, но не в умственном развитии. С пелёнок теряя сознание, Дима научился читать по слогам к двум с половиной годам, уже к трём безошибочно составляя внушительные предложения. Позже в детском саду он неоднократно выигрывал в конкурсах на “Лучшего Чтеца” и умножал в уме трёхзначные числа. Как свойственно гению, дитя было слабым и невероятно умным. Я свято верил, что произвёл на свет натурального вундеркинда...

Я разглядывал в нём такие человеческие черты, о каких мечтал все долгие годы проб зачатий с Оксаной. Дима рос похожим на меня, вежливым и культурным человеком. И пускай сволочь-природа обделила сына физическим здоровьем, зато не сделала из него дурака и лицемера.

13.

Года шли за годами, и в пятьдесят я успешно отправился на пенсию. Сын только-только отмечал свой первый юбилей, когда мне уже стукнуло с половину века. Надо отметить, что к этому возрасту у меня ещё оставалось весьма много сил, чтобы продолжить работать. Но за тридцать два года стажа завод успел надоесть, тяжёлая физическая работа оставила тут и там мозоли, уплотнившие навсегда мои заскорузлые пальцы. Мокрота заводских выхлопов время от времени откашливалась, будто я активно прокурил десяток-другой лет. Руки выглядели по-рабочему сурово, широкие запястья напоминали рубленые дрова. Как сейчас вижу: детские, тогдашние юные кисти ороговели, перекликаясь в памяти с нынешними. Словно две фотографии сменяли друг друга. Страшное слово “пенсия” вполслуха шептало, будто бы жизнь бесследно прошла, а кроме сплавов и духоты и вспомнить-то нечего.

Как и многие пенсионеры, я решил податься в охрану: сторожить объекты в поисках седовласой романтики. Чего тут говорить? Сутками напролёт смотреть телевизор и заполнять кроссворды, само собой, оказалось в несчитанные разы проще, нежели таскаться с неподъёмным золотом-серебром. Тяжёлые веса без грамотного физического подхода посадили мне позвоночник, и я покривился и стал чуть ниже ростом.

Впервые получив пенсию, денежный резонанс привёл меня в ступор. Конечно же сумма оказалась прилично меньше зарплаты. Взглянув на эти слёзы, я на следующий день позвонил в школу подготовки охранников и записался на курсы. Занятия должны были длиться два месяца, но всего за один нам успели поведать должную информацию, а весь второй пришлось просидеть дома, ожидая условного окончания. Я заранее успел сдать все необходимые анализы и пройти врачей для получения лицензии на оружие, чтобы спокойно пользоваться шестым разрядом. Женщина нарколог-психиатр в одном флаконе выразила комплимент в мой адрес, что я крайне обольстительный и импозантный мужчина.

Саму лицензию на оружие забрали с концами в отделении ЛРР, хотя я уже подумывал прикупить простецкий травмат для выездов на природу — пострелять по банкам в погожий выходной день. Впрочем, об этом быстро забылось.

В этом же отделении необходимо было забрать удостоверение. Когда просили принести фотографии “три на четыре”, я, поленившись идти фотографироваться, отыскал дома готовый вариант десятилетней давности. Здесь мне сорок. Чуть меньше седины в висках, лицо глаже и свежее. Вот-вот разведённый из первого брака, новоиспечённый холостяк...

В ЛРР лейтенант вымазал мои ладони для дактилоскопии, предусмотрительно сказав:

— Кистью не сопротивляемся, волевые движения преследуются по уголовному кодексу.

14.

Я много слышал о кидалове на зарплату в охранных структурах, и потому созвонился с некоторыми бывшими коллегами. Многие мужики с завода, выходя на пенсию, вставали на подобный путь. Так нашёлся кое-какой проверенный “ЧОП”, где я начал дежурить на объекте макитовской базы.

Директор, конечно, походил то ли на мудака, то ли на еблана; снежная голова, бельмо на левом глазу, вольно расстёгнутая рубаха, из-под которой напыщенно красовались кучерявые волосы. Директор кидался с оскорблениями едва не на каждого пришедшего устраиваться на работу. Его подопытные начальники позже поведали мне, что вспыльчивость — давний след контузии в связи с боевыми действиями в Чечне. Как человек хорошо воспитанный, я проигнорировал бескультурье.

В этом “ЧОПе” директорское хамство приходилось испытывать всем подчинённым. Начальники регулярно отправлялись на три буквы, понуро разъезжая по объектам в целях проверок, охранники питались оскорблениями и переходами на личности за надуманное разгильдяйство и небывалые косяки. Кадровички терпели шлепки по ягодицам с пару месяцев и увольнялись, пока на их место не пришла крупнотелая бабёнка старой закалки, что приструнила контуженного директора недурной пощёчиной.

На макитовской базе я проработал предостаточно, знал всех сотрудников в лицо и их подноготную. Многие менялись за долгие годы, как и чередовались бесперебойно мои коллеги-охранники. Один я тихо жил-поживал на той базе.

“ЧОП” доплачивал по тысяче в месяц за наличие шестого разряда, ежегодно поддерживаемого “переодичками”.

За время моей работы на базе успел умереть от второго инсульта изрядно пьющий наш директор. Тогда сентиментальная фраза “о покойнике либо хорошее, либо ничего” всеми позабылась: те, с кем я после дежурил, крыли матом усопшего во всевозможных красках. Очевидно, при жизни директор являлся человеком безнравственным. По случаю смерти были проведены похороны, закончившиеся развесёлым корпоративом в местном караоке. Как давнему работнику, мне удосужилось там оказаться. Начальники напились, подпевая во всё горло Михаила Круга “Владимирский Централ — ветер северный...”

Следующим днём из кабинета выбросили директорский портрет, детально написанный мастеровитым художником на большом холсте. Самовлюблённый патриот-директор ещё тогда повесил над столом две схожего формата картины: одну его и другую Путина. Заместо выброшенной отныне была повешена большая фотография в рамочке одного из начальников, в последствии ставшего новоиспечённым директором. Должность перешла по наследству, потому как тот внезапно оказался его племянником, фактически скрытым. Мужчина он был спокойный и никого не раздражал, так что многие отнеслись с равнодушием к переменам.

Сама база менялась чаще, чем приходили новшества в мою постылую жизнь. Раз в два года перекрашивались заборы и карнизы над входами и выходами, грузовые “контейнера;” составлялись и убирались вряд и вверх, точно конструктор. Во время обходов мы проверяли их на наличие пломб. Всего пару раз обновлялся асфальт, дорожки вдоль зданий изредка поливались свежим бетоном. Списывались в утиль рабочие погрузочные машины и появлялись другие. В одних лишь охранных каморках застыла пахнущая стариками стабильность: старый пузатый телевизор из года в год шипел, издавая блики, а по ветхому шкафу ночами билась заведшаяся крыса.

Я помню Ваську Федотова ещё со школьных времён моего сына. На классных собраниях он выступал одновременно в роли отца и ребёнка, гордо скрестив руки за спиной. Учителя презрительно глядели на Федотова, причмокивая губами с сожалением, хаяли за плохие оценки и частые прогулы. Вася достойно, словно изрезанный самурай, принимал словесные удары и порицания, угрюмо насупив брови.

Сложно было узнать его на работе с первого взгляда. Добавленные наколки: на шее, кистях (побуквенное “В.А.С.Я.”); бугорчатое лицо, искусственно состаренное в тюремных условиях в тройном темпе; зоновский жаргон и язвительная ухмылка. Образцовый урка, коренной житель тюремных катакомб и пещер.

Это ведь я подсадил Васю на video. Неизвестный импульс правил нами и размножался, паразитируя. Video нравилось каждому посмотревшему и уже до конца дней предрекало его судьбу. Я кое-что помню о себе прежнем. Мало что могло вывести меня из себя. Однако лишь video, video и ещё раз video имело таковую силу. Как опиоидный приход, тягучее, оно заставляло творить немыслимые вещи ради последующих порций.

Многие до сих пор не верят нам, но, подчёркиваю: никто из нас не имел и малейшего представления о том, для чего предстоит добиться всеобщей Цели.

ТАТЬЯНА НЕСТЕРЕНКО

15.

Мне нечего и добавить, но для полноты картины всё же стоит обмолвиться несколькими предложениями.

Я родилась в советском союзе. Детство прошло быстро и бесследно, стеснительный характер подавил вероятное разгульное взросление. Резонанс сгладился, и жизнь будто бы никогда не менялась. Банты на первое сентября, белые колготки сменились редкими, на Новый год и день рождения, бигудями да брюками в стрелку и приталенным строгим пиджаком. Раз в полгода позволялись красная помада и неумело использованная тушь, припудренные щёки наливались праздничным румянцем. Наверное, глядя на подобные советские типажи женщин, запечатлённых в хрониках чёрно-белых фото, потомки разглядывают тогдашнее “отсутствие секса”.

“Прекрасное далёко” трагичным наигрышем звучит на задворках памяти. 

Моя скромная жизнь тянулась весьма уныло и посредственно. Подружки, если таковые и были, к двадцати пяти впятером ускакали за мужей, нарожали детей и вскоре исчезли из поля зрения. Я переписывалась с ними, одна из них любила присылать мне корявые рисунки своего чада. Спустя время мои письма стали идти лишь в одну сторону, не получая ответов.

К недоразумению, я оставалась девственницей гораздо дольше сверстниц. Однажды настало время, когда молодые девушки на пять лет младше меня встречались на улице с колясками. Кругом вершилась личная жизнь, и моё одиночество заставило встретиться с одним идиотом со школы. Который, к слову, был также на два года младше меня.

Неудачные отношения прервались через месяц, когда я узнала, что он сидит на синтетических наркотиках. Красноглазое чудище, словно сомнамбула, тёмными ночами лазало по балкону с фонариком. Впрочем, это не соответствовало кинематографическим мечтаниям, но девственности я успела лишиться.

Несколько грядущих лет ожидало одиночество, и страх отношений призывал к интровертному отшельничеству. Стыд настиг меня врасплох, ведь я лишилась юности задаром и не по любви. 

Только к тридцати трём удалось оправиться. Незадолго до знакомства с Сашей появились подруги, оказавшиеся коллегами по работе. Я всегда была натурой впечатлительной, и любые перемены переживались тягостно. Но потом всё встало на своим места.

А под немолодой возраст опять всё разрушилось. Я оказалась втянутой в безрассудный хаос, пленяющий, как сладострастный мираж. И пролилась первая кровь, и затухли от морозного сквозняка поминальные свечи...

ПЕРВАЯ КРОВЬ, ПОТУХШИЕ СВЕЧИ

17.

Тишина, кажущаяся осязаемой, блуждала по извилистым гаражным тропам. Отцом овладевал нервный тик; лицевые мышцы произвольно сокращались, словно за невидимые нити играючи потягивалась кем-то кожа. Мать расчесала колени до сукровиц. Федотов изредка дубасил кирпичную стенку кулаками, разбивая их в месиво. Я же грыз ногти и вырывал заусенцы.

В четвёртом часу ночи снаружи почудился шорох. Я прислонился к двери, пытаясь расслышать его происхождение. Казалось, что некто шаркает наждачной бумагой по грубому материалу. Через тонкую щёлку удалось разглядеть движение: освещённый полнолунием, чёрный субъект перемещался шаткой походкой.

Я подозвал остальных. Субъект двигался бесцельно, самого себя угождая в тупик, точно астероид, отбившийся от стаи других в направлении чёрной дыры. Сощурившись перед щелью, мать предположила, что это бродяга. Отец настороженно отдёрнул засов, внутрь гаража занесло свежего ночного воздуху. Неоновый медальон луны помог разглядеть и удостовериться, что это был обыкновенный бомж с бутылкой в руке.

— Эй! — зачем-то окликнул бомжа Федотов. Тот не отреагировал.

Вася быстрым шагом подошёл к бомжу и повалил его наземь. Выпавшая из руки бутылка разбилась об камень. Отец с ним схватили добычу под руки и ноги и утащили внутрь, после чего я притворил засов и занавесил дверь. Мать включила свет, который до того был погашен — как судорожно оголодавшие вампиры, мы бодрствовали в кромешной тьме. Черви, не иначе...

Крепко ухватив под мышки, отец подтащил бомжа к открытому люку и бросил вниз. В полёте бродяга несколько раз ударился головой, оставив красные следы на холодном металле лестницы.

— Йа-а-а не по-о-онял, на-а-ахуй! — из подвала с эхом раздалось натянутое возмущение. Сокрушительные удары не убили, как могло бы, бомжа, а, напротив, привели в чувство.

Его лицо и без того было обезображено многочисленными побоями: распухшая бордовая щека, фингал, похожий на подкрашенный смородиной вареник, рассечения и царапины на лбу и подбородке. Кусочек левого уха когда-то прежде оторвался, оставив после себя бляшку, напоминающую сырое тесто. Растасканный парусиновый костюм, словно бы снятый с гигантопитека, имел на себе следы кала, мазута, гнилья и крови, что вполне могла оказаться и дешёвым креплёным вином. На штанах сзади расползались выпуклые коричневые окружности, будто внутри полопался килограмм переспелой хурмы.

— И нахуя вы его притащили?! — вдруг возникла мать. — Вонища же, что ****ец...

— Запах на улице перебил зловоние временно. Да и мы в аффекте были, — равнодушно поведал отец. — Гараж теперь два года проветриваться будет...

— А представь, какая тут будет вонь, если его на кубики порезать? — подметил Федотов. — Ввек не вымоешь дерьмо. Тем более, что запах привлечёт зевак. И тогда нас действительно накроют.

— Саня-а-а-а!.. — донеслось из подвала. — Давай спирта купим на все бабки!.. — бредил в никуда белогорячный бомж. — Мне похуй, внатуре! Ну давай, чё! А?! В смысле ты мне, ты охуэл?!

— Он ещё и визгливый, как сволочь недорезанная, — отец вдумчиво почесал лысую голову.

— Ну резать не вариант скотину, однозначно. Себе дороже будет, — размышлял Вася. — Мы от говна быстрее сознание потеряем.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!! — верещал бомж, уже чем-то бренча внизу.

— Всё, заебал, — решился Федотов и наклонился к люку.

— Решаем?

— Да, — ответил Федотов уже внизу, включая камеру и доставая из чемодана перфоратор.

18.

В подвале нестерпимо воняло говном и чем-то другим, приторным, ещё хуже говна. Открытый люк не решал проблему. Нервированный Федотов всё намеревался распахнуть входную дверь, чтоб хоть малость проветрить гараж, но отец настоял, что утечка болезненных звуков может привлечь нежеланных гостей.

Конечно же, за бомжом вряд ли бы пришли. В наихудшем стечении обстоятельств могли нарисоваться такого же типа собутыльники, которых бы ожидала схожая судьба. Однако сами по себе крики ставили под риск, что кто-нибудь вызовет полицию.

Снаружи начался ливень, капли звонко бились о битумное покрытие крыши. Чтобы хоть как-то нейтрализовать смрад, я достал широкие плотные пакеты под мусор. Мы выволокли бомжа наружу и раздели, накидав грязное шмотье в мешок, а самого подержали под морозным дождём. От прохлады тот начал медленно приходить в чувство и невнятно разговаривать.

— Та-а-ак... — сидя в луже, бомж поднялся корпусом, будто играющий младенец-переросток. — Это где это я?.. — повертелся. — Третья гаражная... Та-а-ак... А это что? — он взглянул на столб электропередачи неподалёку, озаряемый лунным сиянием. — Это мы там с Макаром и Саней выпили по два пустырника, пото-о-ом... Потом пошли в продуктовый, Макар нахамил продавщице... — бомж ковырялся в ладонях, перебирая пальцами, словно разглядывая бородавки. — А пото-о-ом... — развернул шею: — Вы кто такие, позвольте?..

— Охуенно, — сказал Федотов. — В себя пришёл, а значит, больше мучиться будет. Video настоящее выдастся!

— У него жизнь — и есть мучение, — задвинула мать. — Самовольное наказание, пожизненный персональный ад на земле.

Отец саркастично рассмеялся:

— Я не католик, но пора устроить инквизицию! — и потащил с трудом очищенного от говна бомжа в гараж.

Мокрое и оголённое, некрасиво обрюзгшее тело бомжа тянулось по камням, затем, царапаясь, по бетону и было вновь садистски сброшено вниз. Мы договорились начинать не сразу, чуть проветрить помещение, и я взял мешок и пошёл до мусорных контейнеров, что находились в самом начале кооперативов. Отец пока настроил камеру на штативе, чтобы словить удачный ракурс, а мать разожгла ароматические свечи для нормализации запахов. Несмотря на ливень, погода меня радовала, свежий влажный воздух лелеял ноздри, что забились непроходимой вонью. Родные гаражи перекликались краской под полной луной, на многих едва проглядывались отдельно намазанные толстыми слоями брусничные номера.

Я брезгливо откинул крышку контейнера и махом забросил туда мешок с говном. От его падения где-то внизу пробудились суетящиеся крысы. Вдруг приспичило помочиться, и я подошёл к самому углу крайнего гаража, расстегнул ширинку и нацелился. Сначала я посчитал, что мне мерещится, но звук либо нарастал, либо прогрессировал в моём воображении. Впрочем, я мог сильно умопомрачиться за ближайшие недели и месяца. Это были грубые мужские голоса, из ниоткуда взявшиеся. Я застегнулся и поглядел по округе, но ничего не мог рассмотреть.

Через метров двести от кооператива, минуя песчаные холмики и поляну битого стекла с ржавым, непривлекательно-корявым под сдачу металлом, шли железнодорожные пути. Чуть дальше, почти вплотную велась шоссейная трасса. И, судя по звучанию, вдоль неё двигалась толпа мужиков. Их грубый бас различался на расстоянии из-за полной тишины.

Я вылавливал урывки диалогов, словно читал погорелые книжные страницы: “Мы его не будем, но…”, “…на банане? Не, нихуя…”, “Это не моя голова!”, “Живая падла, ****ь! Кого?”, “Покурить надо постоять…” — и после чётко услышанного кусочка неразборчивое скопление замерло, как завороженное.

Подобно проектору, луна выявляла нетронутую дождём гаражную стенку из шлакоблоков. Влажный бугор будто бы авторской росписью встал под орфографически неверным граффити “Goliwud”. Метафорично обозначился наш любительский “Голливуд” и его своеобразная гора, солёная и мокрая, словно окаченная отравленным морем. Тошнотворное небо чуток просветилось, и я увидел толпу: издалека казалось, словно мужики стояли в бронежилетах. На деле это могли быть помоечные великаньи обноски.

Вскоре бродяги растворились. Намеревался рассвет. Я отправился обратно, внутри здорово пропахло благовониями. Из подвала ещё слышались стоны и томные возгласы:

— Голову разбили!..

Отец решительно обратился ко всем:

— Начинаем?

И все согласно кивнули.

Установленная на штатив, камера писала ещё не video, но уже хотя бы видео. Его оставалось лишь склеить, наложить чудаковатые эффекты на манер Мирошниченко, в жалких попытках силясь скопировать неповторимого режиссёра. Господи, как же нам не хватало гениального авторства Стёпы...

Отец плотно закрыл дверь на засов и одёрнул занавеску. Люк, подперев кирпичом, мы оставили приоткрытым, чтобы он одновременно и приглушал звучание, и чуть проветривал нежеланную вонь. Федотов насадил на перфоратор мощный бур по бетону, воткнул шнур в розетку. Бур грубо взвизгнул, точно противясь. Отзвук дал по ушам, тогда мать опомнилась, что у нас имеются строительные наушники. В ту воровскую ночь лишь по её инициативе были украдены четыре пары, в чём мать проявила непомерную находчивость. Иначе бы мы запросто оглохли.

Я отвесил пощёчину бомжу, тот промычал нечто бессвязное. Федотов величаво, как Олимпийский огонь, поднял перфоратор над своей головой, затем опустил, примеряясь к его большому пальцу ноги. Камера охватывала широкий угол. Бомж туго соображал, что происходит, ковыряясь пальцами в липких ссадинах на темени. Федотов сделал бомжу круглую дырку в ногте, дальше бур раздробил палец. Раздался крик. Водянистая кровь обрисовала гало вокруг скрюченной ступни.

Цифровик запечатлел дивную картину, будто четверо безволосых инопланетян проводят опыты над земным обитателем. Мы по-прежнему регулярно подбривали волосы, от чего походили на марсианских переселенцев. Но было одно, скажем, отличие: по законам научной фантастики пришельцы имели высокий рост, когда как мы разнились в нём между собой — вырванные из разных эпох, нежеланные гости из будущего...

Мать включила бензорез и запустила бомжу посреди среднего и безымянного пальцев, разделяя кисть надвое. Тот с содроганием заныл. Разъединённая кисть превратилась в модернизированный жест Спока из “Звёздного пути”. Травмированный бомж ещё покричал какое-то время, пока не впал в шоковое состояние. Я достал шуруповёрт и вкрутил ему в бёдра и голени два десятка саморезов разной длины. Федотов схватился за топор-колун и резвыми махами, точно молодецкий дровосек, проломил бомжу локтевые суставы. Мать придала симметрию второй кисти, а отец схватил отложенный Федотовым перфоратор и принялся колотить им жертве в грудину. Мясо и кости брызгали и отлетали в стороны, тёмная кровь бросалась на стены и стекала вниз, превращая подвал в жуткую скотобойню.

Я подправил ракурс на камере, наметив фокус на голову бомжа. Мать приложила ладонь к его шее и констатировала:

— Ещё живой.

Федотов с отцом развернули его на живот. Мы все похватали завершительные инструменты: я и мать по дрели с какими-то средними свёрлами, а отец и Федотов два перфоратора с увесистыми бетонным бурами. Свёрла и буры уставились в череп, чуть щекоча чёрные курчавые волосы. Наощупь бомж пока был тёплым, однако холодел в плечах и пояснице. Четыре толстых провода торчали в розетках. На счёт “пять” мы принялись дырявить голову. Коричневая жижа фонтанировала повсюду. От перегрузки электричеством выбило счётчики, наступила зловещая тьма.

19.

Дышать было неистово тяжело. Истомленные гипоксией, мы пробудились в беспросветном подвале от Васиного зевка. Он зевнул протяжно, с надрывом, как наихудший из возможных оперный певец. Непроглядное копошение происходило, будто тьма шаркается и движется по стенам из наждачной бумаги.

Этой тяжёлой ночью я уснул ближе к лестнице и потому первым выполз наверх, ссылаясь лишь на привыкшие к черноте глаза. Отклик дня пробирался в подвал и озарял сам гараж. Везде страшно воняло трупом.

Вскоре вылезли остальные, и Федотов, не успев насладиться свежим воздухом, размеренно закурил у входа. Обычно я резко чувствовал сигаретный запах, но тут же он растворялся в трупной бездне. Video не могло терпеть, и мы принялись действовать. Мать принесла плотные мешки под мусор, отец с Федотовым накрепко упаковали бомжа, так что зловоние почти не сочилось сквозь герметичный полиэтилен. Однако в носу оно бесповоротно сохранилось на долгое время, словно нежеланный сосед. Пришлось переодеться в чёрную охранную робу без нашивок, лежащую в “Волге”, а старую также замотать в пакет. Они запихали труп в багажник, я уселся на заднее сиденье и, немедля, вставил карту памяти из видеокамеры в ноутбук. Запустив программу, загрузил отснятый материал и принялся с ним орудовать.

Теперь, переодевшись, мы стали дешёвыми версиями “Хитменов”: лысые, в чёрном, только без штрихкодов.

По пути мы рискованно заправились бензином. Прямо на заправке, к счастью, нашлась жидкость для розжига. Бомжа планировалось сжечь, попутно засняв на видео. Апофеоз с огнищем и чёрным пакетом предполагался замечательной концовкой к грядущему video. Стоит отметить: мне хотелось уделать Мирошниченко, воссоздать такое video, которое не удавалось и самому Творцу.

Спустя тридцать минут езды мы выбрались за черту города, а я успел разбить по частям материал. Следовало наложить определённые фильтры и эффекты, чтобы поперчить video особой приправой магизма, как это создавал Стёпа. Я сетовал на одну только интуицию.

День выдался солнечным, в салон заливало игристыми лучами, хотя и было прохладно снаружи. Осень ступенчато суровела, перекатываясь в зиму, но первый снег ещё не выпадал. В дороге было приятно монтировать, хоть и потряхивало ноутбук на всяких колдобинах, похожих на кожные экземы российских дорог.

Я не знал, куда мы держали путь, и меня это мало интересовало. Шоссейная дорога свернула вбок, с каждым километром редея и расползаясь. Началась лесополоса, а за ней, погодя минут пятнадцать на повышенной скорости, подступила просёлочная дорога. Выход на пустынное поле был спонтанным, по бездорожью, чтобы минимизировать риск встретить любителей походов и прочих отшельников. С другой стороны, мы бы и тех зарезали ножами и подпилили пилами.

Если бы нас заметили, то, скорее, решили бы, что мы поехали не сжигать труп, а собирать дикую коноплю для приготовления манаги. Так или иначе, любой препятствующий на нашем пути имел шанс лечь под остриё. Я не имею понятия откуда, но Федотов умудрился взять с собой внушительное мачете, с которым он походил бы на Джейсона, прибавь к обличию вратарскую маску.

Как бывший грибник, отец выбирал местность, где они как раз-таки не растут, чтобы сожжённое тело как можно позже обнаружилось прочими собирателями. Мы остановились на каком-то будто бы высохшем или выжженном поле, только старые ветки торчали из земли, одной из которых я заметно продырявил штанину у робы. Тело и вещи кинули в пятнадцати метрах от “Волги”, залили жидкость для розжига и подожгли. Не используя штатив, я ходил кругом, фиксируя живописно горящего бомжа.

Хуже трупного зловония могла оказаться только трупная гарь. Проведя ночь в безвоздушном карцере, теперь я бы согласился расстаться с обонянием навсегда, лишь бы перестать тут и там это нюхать. Федотов отошёл в сторону и помочился, тем самым попав в кадр издалека; я уже заведомо предположил, что вырежу эту оплошность на монтаже. “Пожар” длился достаточно долго — жидкость нашлась надлежащего качества, хоть мы и подливали её периодически.

Я сбился со счёта времени. Только и помнится мне, что, когда солнце было в зените, бомж сгорел до конца. Хрупкий угольный скелет, будто Шрёдингера, был одновременно цел и надломлен: стоило едва коснуться, чтобы зольная конструкция обратилась в прах. Федотов взял мачете и пошерудил угли, превращая когда-то живого, пьяного и несуразного бродягу в песчаную вечность. Полученный прах вполне сливался с непригодной для растительности почвой: вероятно, не так давно на этих землях случился некий природный катаклизм.

Багажник у “Волги”, разумеется, пропитался нечистотами, однако салон в этом плане остался невредим. Мертвечина чудом не засочилась внутрь. Но я единственный по-прежнему её чувствовал: не только в багажнике и салоне, а даже на улице, вымытый и переодетый во всё постиранное.

Вася рассказал прекрасную вещь, что перед увольнением из “ЧОПа” чудом “на****ил” много охранной робы, которую по обычаю выдавали только лицензированным охранникам с шестыми разрядами. Это позволило переодеваться, а старую утилизировать. Нашивок на них не было, и мы решили использовать робу в качестве “хирургических халатов”. Обычную одежду после сожжения стало несколько жаль.

Сегодня заночевали в нашей квартире, душевно молясь, что убийство не будет раскрытым. Впрочем, бомжа бы вряд ли усердно искали, и это успокаивало. Старые video отпустили, из-за чего подступал обыкновенный людской голод. Мои лысые родители готовили на кухне огромную кастрюлю похлёбки из подручных продуктов. Федотов как-то грузно всё сидел на балконе, курил. А я занимался скорейшим новым video. И к утру его успешно окончил.

20.

Всё же присутствовала нужда в человечьей пище, пришлось сначала лакать похлёбку, а уже потом дегустировать ролик. Привыкший к жаргону мест не столь отдалённых, Федотов обозвал кастрюлю с супом “баландой”, накрошил в порцию сухарей и принялся есть.

— Куриный бульончик, — сухо прокомментировал он блюдо.

Я разглядел необычную повадку в Васином употреблении пищи. Он крайне криво держал ложку, и сперва мне показалось, что у Васи проблемы с кистевыми суставами. Указательный и средний пальцы тянулись к днищу ложки, так что если бы дно её было дырявым, то прикрывалось бы жирными от наваристого бульона подушечками. Там, где пребывал Федотов, подобным образом обедали “петухи”, обделённые ложками без дырок. Однако Вася всегда с хвастовством утверждал, что на “зоне” сидел никем иначе, как простым “мужиком”. После этого я молча рискнул предположить, что в тюрьме Васю неоднократно насиловали...

Заметив мой неприкрытый взор, Федотов шустро перехватил ложку нормальным способом, обосновав это так:

— ****ь, волос, что ли, плавал? — глянул на скользкие пальцы в просвете.

Его алиби имело место быть уникальным и находчивым, возможно, кто-нибудь мог поверить его деланному возмущению. Но Федотов совсем позабыл, что все четверо, присутствующие в данной комнате, уже давно с головы до пят были лысыми. Облокотившийся на кухонный гарнитур, отец резко отбросил взгляд на окно, что-то невнятное пробубнев под нос о погоде. Мать ушла в комнату, где мы в скором времени собирались приступить к Сеансу просмотра.

Отец вышел вслед за ней. Федотов выпил остаток бульона, финальные капли стекли по подбородку, в последствии вытертые чёрным рукавом робы. Я включил ноутбук и поставил в удобном положении, чтобы все сидящие не упустили ни мгновения моего пробного творчества. Впрочем, мне казалось, что вышло неплохо, исходя из суждений в процессе монтажа. Готовый материал я ещё не просматривал, потому как заботливо решил дождаться остальных. Такая забота случилась не потому, что я поборол собственный эгоизм: коллективный просмотр, на мотив сакральных эзотерических процессий, был выгоден всеобщей Цели.

Пока я медленно, сохраняя интригу, запускал файл, Федотов нервно курил поодаль. Мать неприятно и слышно скрипела зубами, разрушая эмаль; отец хрустел пальцами и хлопал себя по коленям. Экран вспыхнул, и я щёлкнул мышкой по файлу. Моё великое video открылось. Исключительно чувствовалось, что я выступал дебютом. Нет особенного смысла описывать происходящее в ролике, все события были пережиты лично, каждый миг казался осязаемым. За исключением лёгких “спецэффектов”, которые придавали video новые очертания. Грубая виньетка, сепия и ч/б, перекликающиеся от отрезка к отрезку, ломанная рябь телевизионных каналов, “вырвиглазные” светофоры RBG, смекающие акцент на моментах выразительного садизма. Изображение бесперебойно шустро приближалось и отдалялось, как если бы зрение взломали хакеры. Всё это приукрашало серьёзностью мой добротный оммаж, посвящённый неповторимому Мирошниченко.

Бомж вторично погиб в могильном прямоугольнике video, но для всех нас он вновь воскрес, прахом давно размытый в иссохшей почве безлюдного пустыря. Смерть стала основой зарождения — так возникло на свет моё весьма успешное video, точно бы вспышка сверхновой. Эта была цифровая реинкарнация, эпохальное колесо Сансары, из которого мы, как навеки заточённые белки, уже никогда не сможем выбраться. В нём и сгинем.

Так нам всем поплохело, и я, как прежде, потерял сознание, уже совершенно позабыв о подобном явлении.

21.

Вполне очевидно, что, давно канувший в лету, “режиссёр в отставке” Мирошниченко нам отныне не требовался. Я получил восторженные овации в свой адрес, когда все пришли в чувство. Аплодисменты звучали. Меня называли новоявленным Творцом...

Между тем даже в повседневных разговорах упоминания о Стёпе исчезли. Все ссылались на мои раскрывшиеся возможности. Оставалось только искать свежий материал для креативных снафф-муви.

Напротив, video произвело даже на меня такое диковинное впечатление, что я перестал ощущать себя человеком. Космогонические перевоплощения будоражили организм и сознание. Конечности отекали или немели, испуская по сторонам трёхметровые разноцветные жгутики. Я обращался в Бога.

После Сеанса video было просмотрено ещё несколько сотен раз, без перерывов на сон и пищу, которые более не имели значения. Прошёл мимолётно месяц, декабрь запорошил снежинками, а насчёт убитого по наши души никто не явился, хоть мы уже и совсем позабыли об этом. Недоеденная когда-то похлёбка в кастрюле скукожилась, расползлась на округлые жировые шарики и покрылась слоем пушистой плесени.

Мы не чувствовали зимнего мороза, выходя на улицу в одних лишь тоненьких охранных робах. Как-то спонтанно, не смогу вспомнить, когда именно, придали изюминку имиджу, надев потрёпанные берцовые сапоги из балконных залежей. В них показалось удобным передвигаться в холода. Твёрдые, чёрные берцы разрезали, как противоположные начала, кристально белый снег. Морозной хиусной ночью так мы выбрались на охоту. Как богоподобный предводитель, метафизический мессия, я уверенно кромсал сугробы впереди всех.

Отец выгнал “Волгу” из гаража, и мы отправились на поиски. Четыре окна были открыты нараспашку — ужасный морозец освежал разум, направляя ориентир на Цель. Машина чудом не глохла, промерзая. Возможно, это привлекало внимание постов ДПС; лысые головы наскоро поросли инеем. Я сидел спереди на пассажирском, моя рука, будто антенна, указывала, куда нужно ехать.

Город спал, помигивали безлюдные светофоры. Фонарный свет рассеивался по проспекту. В обзоре окна мимо пронёсся советского типажа мужчина, одетый в тёплую дублёнку и шапку-ушанку. Обернувшись, его лицо с выразительными усами показалось чудовищным, словно с выжженными кислотой глазницами. Редкие светлые оконца “сталинок” угасали. В эпоху камер видеонаблюдения, распложенных сплошь и рядом, выхватывать простого смертного прямо с улицы было крайне затруднительно. Это напоминало борьбу зла и добра, противопоставление video к видео.

“Волга” свернула к одинокой улице, промчалась пару километров, где отсутствовали фонари. Камеры, как мы надеялись, тоже. Федотов поведал нам, что неподалёку отсюда можно снять проституток. Через два двора нашлась трансформаторная подстанция, в десяти метрах от которой пыхтел выхлопами заведённый зелёный “бобик”. За рулём сидел узбек сутенёр, а сзади две проститутки. Со слов Федотова, об этом месте знавали многие. И из-за этой известности было решено оставить проституток в покое.

Нас воодушевлял успех с бомжом, потому мы ориентировались на общественных отшельников. Проститутки не подходили, к тому же могли “крышеваться” полицией. Колеся по подворотням, мы искали дворовых забулдыг с разбитыми мордами, вероятных бомжей, алкоголиков, наркоманов. Наверное, схожим образом исчезают без вести люди вроде отца Мирошниченко. “Ушёл за сигаретами и не вернулся назад” — означает, что был похищен, возможно, даже украден на органы, порабощён на каторжный труд или содержится в сексуальном насилии у маньяка. Садистки убит, сожжён или закопан в глубокой тайге, где не отыщут в жизнь полицейские “Комиссары Рексы”. А на слуху обнародована быль, что это всё происки инопланетян, мол, так сошлись звёзды. Человеческое суеверие играло нам на руку.

22.

А произошло следующее. Погодя два часа глубоко ночных скитаний по городу, мы затормозили возле одного общежития в районе “Мясокомбината”. Залитая отдалённым фонарём, “общага” будто была профильтрована сепией. Федотов вылез наружу покурить, медленно пошагивая в сторону двух ржавых металлических контейнеров, некогда ограждённых порванной сеткой-рабицей. Смотрелось, что Вася задумался о чём-то высоком, погружённый в рефлексию, пиная близ контейнеров выглядывающие из-под снега камушки.

— Э! — раздалось вдали со свистом. — Ты чё там капаешь?! А?

Вася оглянулся, пытаясь обнаружить происхождение оклика. Агрессивного настроения незнакомец возглашал позади “Волги”.

— Лысый, я тебе говорю! Закладчик, что ли?!

Тогда Вася кинул недокуренную сигарету, а мы смекнули, к чему идёт дело. Нервный субъект приближался к нему, толкнул в грудь, откинув руки, словно они были тряпичными. Федотов с размаху ударил нападающего по челюсти. Крепкий орешек, незнакомец выдержал удар и достал выкидной нож из кармана. Я принялся выходить из “Волги”, схватившись за мачете, но отец остановил меня, уверив, что всё пройдёт гладко и без нас. Мать посоветовала не привлекать внимание наличием нашей группы. Инцидент из двух человек действительно протекал хорошо. Не менее крепкий, чем оппонент, Федотов, закалённый в условиях тюрьмы, вцепился за остриё ножа, раскроив себе ладонь, зато отнимая “выкидушку”. Незнакомец опешил, попытался заехать ему по лицу, но промахнулся и, недолго думая, пустился в бега.

Отец смекнул, что можно действовать. Мать выскочила из машины как раз с той стороны, куда подался незнакомец, догнала его за минуту и повалила наземь с прыжка. Тот поборол мать, выбил ей два зуба, и она потеряла сознание. Подлетевший сзади Федотов засандалил незнакомцу выкидной нож в ягодицу, из-за чего он скорчился от резкой боли. Я и отец спокойно подошли к месту поимки, взяли мать под руки, а Вася повёл беглеца вслед за нами, угрожая ножом.

— ****ый “мясик”... — раздосадовался незнакомец. — Опять ночной беспредел, блять... Вы кто такие, а?! Залётные, да?!

— Захлопни ****о, — посоветовал ему Федотов. — Мы тебя убивать сегодня будем.

— Кого? Меня?! Да щас мои пацаны подлетят, десять цифер наберу, ёпта! — держась за кровоточащую ягодицу, возмущался незнакомец. — Вас на Енисей увезут через полчаса! Три “шохи” подъедут, всех по кускам раскидаем! Отпусти, по-хорошему, пидор!

Чтобы усмирить, Федотов попал кулаком ему в солнечное сплетение. Незнакомец выглядел гопником: в “адидасовской” кепке, натянутых трениках, куртке “Emporio Armani” с китайского рынка и грязных кроссовках без фирмы оттуда же. Жиденькая бородка делала его подбородок похожим на мохнатые яички.

Подойдя к “Волге”, отец оценил риск, что весь салон устряпается в ягодичной крови. Он достал из бардачка несколько полиэтиленовых пакетов, настелил их в багажнике. Мы запихали гопника внутрь, перетянув руки сзади медицинским жгутом. Кляпа не обнаружилось, однако средь ночи риск обнаружения был низок.

Пока мы возвращались в гараж с отличным уловом, как довольные рыбаки, я предложил убить гопника особенным способом. А именно, подвесить тело вверх ногами и рубить руки пятачками, будто копчёную колбасу на бутерброд. Коллеги оценили мою находчивость и креативность. К тому же, при монтаже video можно было перевернуть, так что отрезаемые частицы будто отлетали бы к потолку, притягиваемые неким мясным магнитом.

Загвоздка имелась в том, что гопник мог умереть от ягодичного кровотечения до съёмки. Потому отцовская “Волга” набирала скорость до ста тридцати по пустому проспекту. Грело душу, что живучий гопник всю дорогу что-то мычал и вскрикивал из багажника. Сам он был крупнотел и мясист, возможный тяжёлый атлет, раскаченный на стероидах в суровых подвалах. Пока ехали, вспоминал его смешное лицо, напоминающее некрасивого и одутловатого гомункула с небрежными сгустками шерсти.

Времени почти не оставалось, исходя из подсчётов, и к ритуалу приступили сразу по приезду. Отец дал гопнику понюхать нашатырного спирта из аптечки, помазал им под ноздрями, и тот быстро очухался. Кровь из ягодицы не так уж сильно текла, по всей видимости, Федотов удачно прошёлся мимо артерии. Гопник выглядел бледноватым, но продолжал что-то мычать про “братков”, дескать в скором времени подберётся подмога. Разумно полагать, что мы ему не верили, но на всякий случай разбили найденный в его трениках телефон “Nokia” об камни, а вытащенную симку оплавили зажигалкой.

На скорую руку отец просверлил дырки в стене под потолком, куда разместил крепления для подвешивания. Ничего особенного: какие-то кронштейны от турника, на которые мы намотали пару метров бечёвки. Гопнику перетянули голени, так что ступни в скором времени посинели. Как тряпичные, руки болтались, почти достигая пола. Жертва возмущалась и посылала в наш адрес самые возможные ругательства. Задранная куртка с футболкой явила миру волосатое пузо, по бокам которого остались красные пальцевые полосы.

Мне вмиг стало немного жалко гопника. Просунулось сочувствие и у других: мать пригорюнилась, отец посуровел, а Федотов много курил и расчёсывал докрасна себе нервно шею. По всей видимости, гипнотическое действие video тускнело, ослабевало, и подступали человеческие эмоции.

Я сбегал до “Волги” и принёс ноутбук, с которого живо запустил ролик. Video вещало себя с высоты разделочного стола, пока мы уселись на корточки. Гопник изо всех сил тянулся кверху, чтобы кровь хоть чуть отливала от головы к ногам; отсутствие как таковых мышц пресса оказывало сопротивление. Пузо говорило: это не тяжелоатлет.

Тот же камерный пейзаж: смонтированные подвальные кадры транслировались внутри этого самого подвала, будто в рекурсии. Свет мониторный отражался в наших выкристаллизовавшихся глазах. Меня, да и никого прочего, уже давно не мутило от Сеанса, однако произошло то, чего никто не мог ожидать. Совсем заскучавший, подвешенный гопник, сам того не ведая, вот-вот primknul k nashemu maniakal’nomu soobshchestvu...

У того изо рта пошла пена, скатывающаяся к глазам: тело охватывало дрожью и тремором. Взгляд... Я хорошо с ним знаком, как и другие. Мы называем это пиком просветления.

Когда video закончилось, Вася заговорил, хотя прежде мы сомнамбулически блуждали и не общались по завершении Сеанса.

— Ну чё? — нахмурился, посуровел. — Отвязываем? Свояк же теперь, получается...

— Да *** знает, Вась, — ответил отец. — Я в тягостных сомнениях...

Мать моментально взъелась на супруга:

— А ролик нам на фто?! — зашепелявила, лишившись зубов. — О тсём снимать будем, тсепусыла?!

— Ты, ****а с ушами, не ори на меня! Я сам не знаю!

— Тише... — я развёл их руками. — Ребята, не ссорьтесь, Бога молю. Хотя какие вы мне ребята... Родители вы мои же!

Все рассмеялись, уловив тонкую иронию — каждый доподлинно понимал, что никакие они мне более не родственники, а обыкновенные напарники по выполнению предстоящей Цели — всего лишь коллеги по цеху. Мать беззубо оскалилась. Мало физического, но и духовное, то самое прежнее родство совершенно исчезло. В памяти едва уловимо остались их былые лица, отныне лысые и суровые, тут и там запятнанные кровью.

— А-а-а-а-у-у-у-у... У-у-э-э-э-э-а-а...

— Чу! — отец поднял вверх указательный палец, сделав гримасу, словно вот же выигравшую в лотерее. — Заговорил!

— Фто-то сказать пытается? Так и не разберёфь сразу, — внутри матери возникли свойственные, однако уже потаённые материнские чувства, ещё малость роднившие её с женским родом, а не с бесполым маниакальным чудовищем. — Котёнотсек... Кушать, фто ли, хочешь? Бу-бу? Цкажи бу-бу, мой маленький?

— У-у-у-у... Ы-ы-ы-ы...

Я и Федотов отвязали гопника. Чуть покрутившись на полу, как змей на раскалённой сковороде, он пришёл в чувство. Гопник встал во весь рост: показалось, что он значительно вытянулся после случайного Сеанса.

Нечто подобное испытывают упыри, когда в вампирических кинолентах простой смертный, желаемый быть кем-то укушенным или съеденным, неожиданным образом обращается, примыкая к коммуне. Точно бутерброд с колбасой и сыром, превратившийся в человека. Аппетит как рукой сняло. Напротив, думалось опорожнить желудок, но тот был пуст, как кошель бездомного.

23.

Новоиспечённый, гопник бессвязно носился по кооперативу, врезаясь в ворота соседских гаражей. Конечно, он был неопытен и ещё не успел окуклиться в нашем необычном и скрытном мире. Федотов намеревался пустить в ход кулаки, выдать затрещину недалёкому, но отец пояснил ему, что вскоре процесс самостоятельно закруглится. Случится обращение. И в нашей инфернальной коммуне совершенно точно поубавится вакантных мест.

Впрочем, мы никак не рассчитывали на пополнение в коллективе. Будто внеплановый ребёнок, зачатый во хмелю в расписанной маркерами уборной клуба, бездумный гопник мешался, и мы не знали, кого бы нам прирезать. Гнев оседал над городом вместе со смогом. Я играл с Васей “на ишачка”, таки забить новенького, как болезную скотину, или дать волю случаю, — дескать, “нехай живе!..” Подвергшись судьбоносной игре “на ишака”, наш везучий неофит остался доживать свою бессознательную жизнь.

Глаза гопника стали ядовитыми, как и наши. Федотов сбрил ему волосы и брови, а ресницы подпалил выкрученной на максимум зажигалкой. Облысевшим он выглядел монструозно и безобразно. Нам пришлось откармливать это чудовище двое суток разными существующими роликами. К всеобщему восторгу, гопник быстро ел и обучался.

Стало голодно, и кишечник у всех растягивался и сжимался. Кристальный снег обдавался зимним рассветом. Вдали башни ТЭЦ коптили морозное небо.

Новобранец сделался молчаливым и безэмоциональным, насупившись бродил по кругу. Отец вышел из гаража и залез в “Волгу”, и она рыкнула. Я, мать и Федотов повели гопника в машину: он сел между мной и Васей сзади, а мать впереди на пассажирском. Мы поехали.

Похрамывая на кочках и ямках, “Волга” выбралась из кооператива. Отец выехал из дворов и переулков и отправился в загородную сторону. Я пока взял ноутбук и решил попрактиковаться в монтаже. Трасса была пустынной, единственные “Жигули” пронеслись мимо и растворились. Запорошенные снегами поля утекали вглубь, к лесам.

Вдруг позади появилась чёрная машина, движущаяся за нами. Это ехал “УАЗ Patriot”. В салоне виднелось густо набитое людское количество.

— Подрезать хочет, что ли? — предположил Федотов, глядя в боковое зеркало, а затем повернувшись. “Патриот” манипулировал попеременно с прямой на встречную.

Отец вдавил педаль газа. Но “Патриот” не отставал. С их пассажирского кресла высунулся некто, похожий на спецназовца, за отсутствием опознавательных нашивок и знаков отличия. На нём имелся бронежилет, из-под которого торчали чёрные рукава, и шлем с опущенным забралом. Он взялся стрелять из какого-то пистолета, а отец, чтобы избежать попадания пули, принялся ответно крутиться зигзагами на дороге.

— Накрыли, суки!! — заголосил Федотов. — Это чё за неждан-попадос?!

“Патриот” взревел и начал поджимать жопу “Волги”. Но у старого корыта ещё оставались силы на отрыв.

— Ефть орузие?!

— Ага, конечно, ****ь! — крикнул я. — Одно холодное!

— Попались...

Данное можно назвать чудом, но мы достаточно долго отрывались от нападающих, что даже закончились по сторонам поля и начался реденький лес. “Патриот” вылетел на встречку и сравнялся с нашей “Волгой” впритык. Они открыли оба окна. Из салона показались точно военные.

Нас сильно подрезали, и машина, потеряв всякое управление, ускакала в кювет. “Волга” размяла несколько кустов и остановилась в двойную сосну. Отец и мать отключились, но мы с Васей остались невредимы. Гопник чуть вылетел вперёд, застряв между двумя передними сиденьями. К несчастью, пострадал ноутбук, его крышка треснула на сгибе, и экран погас.

Группа из пяти человек в обмундировании подошла к машине. У каждого на поясе по дубинке, наручникам и пистолету в кобуре. Четверо выволокли нас наружу, а пятый, приоткрыв забрало, разглядывал салон. Искал в бардачках и карманах и через несколько минут вышел с поломанным ноутбуком и двумя флешками.

Родители лежали на дороге без сознания. Федотов вырвался из рук и шлёпнул одного кулаком по забралу. Тот ответил ему дубинкой по плечу, по ляжке и по спине, и Вася затих, заточённый в наручники.

— Маску подними, ****о покажи! — воскликнул гопник и тут же постиг Васину судьбу.

Я сообразил, что стоит промолчать, и меня не стали трогать. Даже наручники не применили.

Гопник, Вася и я простояли в полном молчании двадцать минут. Затем к “Патриоту” подъехал служебный “пазик”. Окна его были дочерна тонированы.

Пятый, который, видимо, главный, подбежал к “пазику” и запрыгнул в открывшуюся дверь. Трое охраняли нас, а четвертый медленно пошёл туда же. Он махнул другим, подзывая.

Двое поочерёдно потащили родителей: сперва мать, а потом отца.

Неожиданно Федотов сорвался с места и рванул в лес. Главный обошёл “пазик” спереди и выстрелил. Вася ещё чуть-чуть пошатался и свалился в сугроб. Вскоре его принесли, а мы и не подумывали сделать шаг с места.

— Вперёд! — приказали теперь нам.

Я зашёл в “пазик” после гопника. Пустые места для нас предназначались в конце, а остальные были заняты какими-то заводскими рабочими: в строительных касках и синих робах. Внутри пахло табаком и пылью, некоторые рабочие курили, другие — дремали на своих местах.

Родители бессильно сгрудились на самых последних сиденьях. Судя по движущимся грудным клеткам — ещё оставались живы. Напротив лежал понуренный Вася. Кровь текла из его бочины.

Мы с гопником сели возле них. В автобусе из-за тонировки господствовала темнота. Слышался чей-то протяжный пузырящийся храп. Уставшие работяги оставались невозмутимыми.

Гопник сел у окна, а я рядом. Автобус двинулся, а “Патриот” сделался машиной сопровождения. Ко мне повернулся один рабочий. Лицо его выглядело сморщенным, но каким-то сильным и полным духа. Будто ошпаренной казалась красная шея.

— Вот, знаешь, буддистские монахи живут только на подаяния, — заговорил мне работяга. — Они каждое утро в пять совершают обход, а тайцы приносят им пропитание. Им дозволено есть только то, что преподнесли, а если не принесли ничего, то монахи весь день ходят голодными. И то, что поднесено, можно есть только до полудня. Дальше питайся солнцем и медитацией.

Я сидел и щурился на него, а работяга на меня.

— А ведь главное, что никто и не страдает от голода. Все сыты и здоровы. Правда ходят, как дрищи, но ведь в худом теле заложено здоровье, — ухмыльнулся. — Погляди на меня, я ведь тощий. Не был бы металлургом, до ста лет бы жил. А так лёгкие в угоду стали посадил. Кашля;ю теперь, то и дело.

— У меня отец металлургом работал.

— На каком производстве?

— Цветная металлургия.

— А-а… Ну, знаю, знаю… Но это другое.

Работяга двинулся ко мне ближе:

— Ты про стальную обезьяну знаешь? Слышал о ней что-нибудь?

— Ничего не слышал. Что за обезьяна?

— А её наш босс заказал. Крутой мужик. И кормит хорошо своих работников. Наш большой начальник.

— Мы таких не знаем.

— А его мало кто видел вживую. Да это и ваш, впрочем, тоже начальник. Он общий. Хоть вы на него и не работаете.

Я перестал на него щуриться, тоже приблизился:

— Так чего за обезьяна-то? Как понять — стальная?

Тогда работяга снял каску. Бритая щетинистая голова обрастала соляными кристаллами. “Пазик” ехал очень медленно и утомительно.

— Так она из стали сварена. И его многие вживую видели, в отличие от босса, который ту заказал. Обычная обезьянка. Некрупная. Разговаривать не умеет, по деревьям не лазает, бананьев не требует. Зато кое-чего другого может.

— Ничего не понимаю…

Работяга отвернулся, будто наш диалог подошёл к логическому завершению.

— Сегодня пятая смена!.. — произнёс он погромче уже вперёд, не адресуя речь никому. — Как я устал работать…

Впереди откликнулись на его тяготы:

— Зато сегодня зарплата!

Как же невыносимо тихо катился “пазик”. Сквозь тонированное стекло виделась затемнённая природа — это вновь напоминало фильтр. Куда нас везли? Судя по всему, ехать оставалось не меньше часа. Усталость, голод и туалетные нужды не беспокоили. Единственное, от чего бы я не отказался, так это от хорошего Сеанса с video…

Всю дорогу гопник молчал. Примкнув к нам, он словно бы разучился говорить — только изредка вставлял в разговоре свои пять копеек. Единожды наехал на человека в бронежилете, но то была стрессовая ситуация. Родители вроде бы очухались, но также молчали, по-видимому, изнемогая от боли. Федотов держался за дырку от пули:

— Я не доеду… — скулил.

Я почему-то был уверен, что он доберётся, куда бы мы ни ехали. Дорога в пропахшем “пазике” вообще ничем не пугала — нас точно бы везли из Чистилища в наилучшее место. Везли перерождаться, как буддистских монахов на подаяниях…

Снаружи выползло солнце, залившее лучами водительское сиденье. В проходе вырисовалась толстая и волосатая рука водилы. Ни лица, ни тела я разглядеть не мог, потому что зеркало было крайне далеко для моего зрения.

24.

По ощущениям (у меня отсутствовали часы), автобус остановился через часа полтора. Мы подъехали к большому зданию с металлической вывеской “СЕДЬМОЙ ЦЕХ”. Исполинские полосатые трубы смотрели в небо, коптили его. Рядом громоздились другие цеха и пристройки.

 

Рабочие и мы вышли из “пазика”. Пострадавших вытащили под руки. Вся заводская площадь выглядела индустриально — ни травинки, залитая бетоном и дорожками, ведущими от одного цеха к другому. Летал по морозу дурной запах выбросов.

В ряд располагались огромные серые баки с красными кисточными подписями: “Тюменское сырьё”.

Первым делом работяги пошли в бухгалтерию, это прояснилось из их басистых разговоров. Судя по всему — за зарплатой. Нас отправили в седьмой цех. Он был вполне огромен изнутри. Пространство опиралось на балки, изрешетив внешний вид рекурсивными квадратами на манер “Интерстеллара”.

— Итак! Собрание! — крикнула в рупор голосистая бабёнка в деловом костюме. Бордовые волосы китайской лапшой спускались на её плечи. — А где же наши сотрудники?!

— Заработную плату получают, Тамара Олеговна! — ответил не менее важного вида мужчина. Он стоял без рупора, но голос всё равно разборчиво слышался. — Как никак, а заслужили!

— Что ж! Подождём недолго! Дадим десять-пятнадцать минут! — в рупоре голос слышался искажённо. — Без них и начинать нечего!

Продолжила, опустив руку:

— Ах... И чего я здесь кричу-то? Ещё аудитории нет ведь. Давайте познакомимся. Меня зовут Тамара Олеговна Штраус. И нет! Не пра-пра-пра... композитора, — рассмеялась. — Просто фамилия редкая.

Её лицо лет пятидесяти пяти носило на себе избыток разноцветной косметики, как у безвкусной кондукторши с ****цой. Мужчина рядом напоминал московского интеллигента. Тем временем родители и Вася пришли в сознание, усаженные на офисные кресла. Когда как другие стояли. Вскоре появились работяги, вернувшиеся из бухгалтерии. Заместо того, чтобы пересчитывать, как это обычно бывает, деньги, они держали в руке по флешке. Тогда всё и разъяснилось.

Сложно сказать, каким образом завод был замешан с video, но работяги наверняка получали материал в противовес привычным финансам. Все они не представляли из себя агрессоров и даже имели по капле мудрости на лице. Я вмиг провёл разумную аналогию: рабочим незачем доходить до ненужного насилия, когда video поставляется за физический труд. Это другие реалии. Словно безобидные вампиры, ни разу не укусившие человека, имеющие вечный доступ к человеческой крови.

Они встали шеренгой вдоль стены, будто школьники на уроке физкультуры.

Штраус крикнула в рупор:

— Граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы! Ну, что, получили по булочке хлеба!

— Так точно, начальница!

— Конечно!

— Замечательно!

Те, что в бронежилетах, вошли и остановились у выхода из цеха. Один из работяг слегка спрятался за шеренгой, выпил водки из чекушки. Он пошатывался на ровном месте. Кто-то из них общался на отвлечённые темы, не замечая Штраус с рупоров. Мне удосужилось услышать неинтересный отрывок:

— Я на Украине когда служил, в Бердичеве, на жаре гнойники лезли. Мазью мазал их, один *** — не помогало. А потом на Урал переехал, в Челябинск, сразу нормально стало и всё прошло. Климат сухой. Так там восемнадцатого декабря уже, хуякс, снега по колено выпало!

— Тишина в зале! Что за неуважение?

— Извините, Тамара Олеговна. Получке радуемся...

— Понимаю, понимаю... Ничего, — голос в рупоре сделался тише и мягче. — Я хотела вопрос дать на общее обозрение. Скажите, часто ли вы встречали памятник Иосифу нашему Виссарионовичу?

— Ну, я при совке видал одного генералиссимуса в бюсте.

— А сейчас они где?! На следующей неделе будем плавить его из стали. У нас заказ сделали. Стальной Сталин. Ха-ха. Из администрации звонили с особым указом, мол, лучший стальной завод в Сибири. Никак не можем подвезти, раз такое дело пошло!

— Не вопрос, начальница, будет сделано.

— А за хороший результат всем полагается аж по два! По два video на одного штатного сотрудника. Лучшему работнику, который будет оставаться в ночь, будет положен внеплановый отпуск с содержанием! Зарубите себе на носу, господа!

Штраус достала тонкую дамскую сигарету и закурила, причмокивая.

Мужчина шепнул ей:

— Чего резину тянуть будем? Может, сейчас уже и выкатим, чтобы быстрее всех за работу распустить?

— Пять минуточек, Денис. Пять минуточек...

Тот рабочий, что выпил водки, упал на четвереньки.

— Аркаша! Опять напился, гад?! Синий, как изолента...

Денис добавил, взяв рупор:

— Действительно! А работать-то как собираемся? Уведите его посмотреть ролик, а то совсем расклеился!

“В бронежилетах” проводили пьяного за железную дверь в углу помещения.

— Как говорится: кто не работает, тот не ест! А, точнее, кто как ел, тот так и работает. Поэтому перед началом смены всем в строгом порядке необходимо посмотреть video! Иначе мы с вами кашу не сварим, — Денис отдал рупор обратно Штраус.

— Денис всё правильно говорит. Послушайте умного человека, между прочим, основателя вашего завода. Человек непростой, однако слаженной натуры.

Мы молчали всё так называемое “собрание”, потому что совсем не соображали, что здесь творится.

Штраус придавила окурок туфлей:

— Ну, что ж. Перекур окончен. А теперь пора: выносите обезьяну!

Рабочие гурьбой зашагали к пожарному выходу, из которого вскоре выкатили выплавленную обезьяну на стальном постаменте. Она опёрла руку на торчащий хвост, а второй словно чесала голову. Тело имело имитирующий шерсть рельеф. Обезьяний взгляд был направлен искоса в пол. За постаментом тянулись провода.

Стальная, она в действительности не просила “бананьев”...

25.

В здание вошла роскошная длинноногая брюнетка. Тёмные её волосы были по-модельному зализаны в тонкий хвост. Каблуки стучали на бетонном полу.

— Цель пришла! — воскликнула Штраус. — Познакомьтесь, это госпожа Цель. Всеобщая, между прочим. 

Ради неё мы все и старались. Цель, Творец, Сеанс, Обезьяна, Video. Где-то между случился Цикл. Цикл, в котором до одного все застряли, словно в ролике на повторе.

Денис торжественно провозгласил:

— Вот и достигли Цели мы, друзья, которую все так давно поставили! Последнее слово пред Финалом за стальной обезьяной!.. — поднял руки высоко вверх, сжав кулаки.

Денис подошёл к Цели, поставил её по-собачьи и принялся сношать. Его интеллигентный облик сразу же затерялся в животном поведении. Рабочие встали в очередь: разумеется, директору полагалась привилегия войти первым.

Тамара Олеговна подошла к обезьяне, и у той отодвинулась рука, поставленная к голове. Появилась большая красная кнопка.

— Эта кнопка создана во имя хаоса и анархии на нашей святой земле! — закричала с хрипом Штраус. — И никогда ныне на этой планете не станет более света! После нажатия на кнопку video вспыхнут на всех экранах, по всему миру! Электронные стенды покажут прохожим чёрную явь! Телевизоры, мониторы компьютеров, телефоны будут вещать насилие! Человечество обратится в стадо зверей, коим и до;лжно являться! Мы будем жить по канонам, кошмарным даже для Дьявола! Небеса покроются кровавыми прожилками! Болезненной опухолью взвоют червивые облака! Дня не будет — только ночь и гром с ливнями! Прольётся жидкая сталь! Да будет апокалипсис! — она со всей силы ударила по кнопке.

26.

Заверещала отовсюду жалобная сирена. Рабочие надругались над Целью. Кошмарно… Ведь эту Цель пытались достичь все, и что теперь?..

I mi uvideli video izo vseh shcheley, izo vseh mest i prostranstv, kuda bilo mojno posmotret'.

Всё стало красным, в ядовитом фильтре. Будто настала война. Обозримое содрогалось. Звучал плач,  мольба всех живых существ.

“В бронежилетах” вывели меня на улицу и посадили за руль “Патриота”.

— Колеси отсюда, — он приподнял забрало, гримаса его была вся в ссадинах и гематомах. — И никогда не смотри назад. Уезжай, забудь свою родину, покинь это место навеки вечные. Ты больше не Дима Жогов, и ты не смотрел никогда никаких video. Не было этого ничего. Отпусти свои корни. Исчезни…

Я не умел водить. Заведённая машина гудела, и я надавил на газ и поехал в неизвестном мне направлении. В окнах мерцали люминесцентные лампы, фрактальные галлюцинации, кривые рожи щерились на меня со злобой. Дорога исчезла. Я всех их когда-нибудь видел, проходя по дворам и окраинам, в подворотнях, пьяными, живыми и мёртвыми. Крысы взбирались на капот и взмывали волнами вверх. Кровь текла по подбородку, точно суп с клёцками. Мимолётная надуманная жизнь проскользнула перед глазами. Нет, ведь я ещё помнил беспечное детство, сумбурное взросление, прохладную юность. Дли-и-инное тире. “Ну, погоди!” отзывалось где-то в груди, билось сердце в такт “Прекрасному далёку”, в которое я колесил. “Не будь ко мне жестоко…” — пело сентиментальное сердце. Карусель скрипела во весь двор, а неподалёку дети помладше создавали шалаш из сена и тряпичных лохмотьев. Сахарная вата таяла на языке, а в воздухе пахло сиренью. Крапива докрасна покусывала кожу ног. Комариные гроздья летели в лицо. Едва позже запорошил тополиный пух, на который у меня появилась аллергия. На подготовительных занятиях к новому учебному году школьные коридоры воняли свежей голубой краской. Палящее солнце пригревало шею. И чудовищные незнакомые дети обзывали меня “репоголовым”, пинали ногами, плевались, громко вытягивая сопли, а песок с их тяжёлых подошв забивался в глаза и ноздри. Стиснув зубы, слёзно терпел обиду. “Эй, Арнольд!” — оглушающие удары летели в голову. Плевки и удары. Мир накренился по вертикали, перед глазами темнело и становилось обморочно. Я больше не Дима Жогов и не “репоголовый”. Никогда не была моя Хельга Патаки. Никогда не любила. Я ещё помнил об этом. А затем позабыл.

 

2020 — 2021