Блокадники

     АРТУР ОЛЕЙНИКОВ

                БЛОКАДНИКИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда в булочную блокадного Ленинграда подвозили хлеб, люди в длинной очереди переставали чувствовать мороз и прежде мертво бледные лица, словно освещались от солнца. Смерть отступала. Радость, что сейчас можно будет получить пусть и считанные граммы хлеба, была надеждой на жизнь, шанс не умереть с голоду.
Одиннадцатилетняя Анечка вставала каждый день в пять утра. Девочка одевала бабушкины валенки, куталась в котиковую шубку, одевала на голову мамин шерстяной платок и, спрятав карточки на хлеб в варежки, шла по обледеневшим холодным улицам. Дома в холодной комнате ждала больная мать, и последние дни доживала бабушка, которая уже не поднималась с постели. В семье Васильевых все были иждивенцы и получали только по сто двадцать пять грамм хлеба на день на человека.
Валенки были тяжелыми и казались худой истощенной голодом девочке неподъемными, словно мешок с цементом.
Когда хлеб лежал на чаше весов, Ане казалось, что его много, что хлебом можно было наесться, но когда блокадные граммы оказывались в руках, они представали такими жалкими такими крохотными, что девочка, прежде чем, спрятать хлеб, заворачивала его в марлю, чтобы не потерялась ни одна крошка хлеба. Чтобы потом когда уже будет казаться, что нет сил жить, и станешь умирать от голода съесть эти крошки и дожить до следующего утра.
С хлебом возвращаться домой было весело и сладостно, словно в праздник. Откуда-то брались силы, и Аня шагала в два раза быстрей. Тяжелый груз валенок уходил на второй план. Все меркло и преображалось от мысли, что вот еще несколько минут и можно будет поесть.
«Я негодяй, подлец! Собираюсь отобрать хлеб у ребенка! Но разве другие не отбирают? Не воруют, не грабят? — корил и оправдывал себя Сергей и по пятам шел за ребенком. Измученная голодом девочка, еле передвигавшая ноги казалась легкой добычей. Он давно следил за ней и сжимал в кармане перочинный нож. — Она все равно ни сегодня так завтра умрет. Умрет от голода, как умирают тысячи. Да все так! Но негодяев все же меньше других. Нет, я не смогу!»
Сергей завернул за угол и бросил преследовать ребенка. Просто есть уже не хотелось, это было что-то уже другое, чем просто обыкновенный голод. Когда обессилив мысль, переходит на бред и засыпаешь только под утро и спишь два часа и просыпаешься с мыслью, о еде которой нет, и не будет, становишься словно помешавшийся. Сначала просто теряешь на время рассудок, потом и взаправду сходишь с ума.
Сергей отстал от ребенка, только потому, что уже дошел до крайней точке и думал только про соседа, скончавшегося от голода сегодня под утро. Каждое утро он заходил к соседу, чтобы принести ему хлеб, по его карточкам, сам старик уже не вставал, и сегодня Сергей нашел его мертвым. Хлеб он получил, но старик умер и значит больше хлеба не будет, новых карточек не получить. Страшная мысль снова и снова посещала затуманенную голову Сергея. Он гнал эту мысль, но голодная смерть была страшней.
Добравшись домой, Сергей закрылся с мертвым соседом у него в квартире и достал нож.
— Только маленький кусочек! — проговорил Сергей и стал раздевать уже коченевшего старика. — Я только попробую, — говорил Сергей и отрезал холодную сморщенную плоть с трупа.
На лестничной площадке Аня встретила дедушку Гришу. Старик каждый день с ружьем на плече выходил из дома на охоту на кошек, но уже вторую неделю возвращался не с чем.
— Сегодня добуду! Вот посмотришь! — сказал вместо привета старик.
Аня ничего не ответила, открыла дверь и стала звать маму.
— Мама! Мама это я! Есть будем!
Обессиленная Алла Владимировна еще молодая женщина, но состарившаяся в блокаду, резала каждые сто двадцать пять грамм на три равные порции, чтобы разделить на весь день. Аня на завтрак пила кипяток, жадно съедала хлеб, и с мороза промерзнув до костей, ложилась в постель и укрывалась с головой, чтобы хоть капельку согреться.
Электричества не было. Тусклое холодное солнце по-особенному освещала дома блокадников, мрачным и безрадостным полумракам страшной войны, которая словно ненасытный и лютый зверь, требовал каждый день все новые и новые приношение в виде человеческих жизней.
Григорий Константинович оставил дома внучку пяти лет и старуху жену Василису Матвеевну.
Василиса Матвеевна знала, что муж вернётся, сегодня снова без кошки, всех кошек уже съели и прохожих в Ленинграде чаще бродячих животных встречали и провожали мертвецы.
Вторую неделю подряд Василиса Матвеевна на обед варила кошачью шкурку за шкуркой. Старик муж прежде, когда улыбалась удача, слаживал кошачьи шкурки за шкаф. Когда кошки кончились, старуха жена доставала шкурку одну в день и опаливала шерсть и долго по два часа разваривала кожицу в подсоленной воде.
— Это последняя! — горько сказала Василиса Матвеевна.
— Больше нет? — заплакала внучка.
— Нет! — ответила Василиса и принималась опаливать шерсть.
— А котлетки сегодня будут? — спрашивал изголодавшийся ребенок. Котлетками Глаша называла сухую кофейную гущу, которую бабушка однажды припрятав теперь размачивала, формовала в лепешечки и подогревала на печке.
— Сегодня еще будут!
— Я еще хлеба хочу! — плакала Глаша, съев кусочек.
— Надо терпеть, чтобы на весь день хватила, — отвечала бабушка, но не могла выдержать голодных глаз внучки, и отдавал ей свой хлеб.
Глаша съедала, все равно оставалась голодной.
— Пойди, поиграй!
— Не хочу! — отвечала Глаша, давно забросив детские игры, думая только о еде и том, что принесет или нет сегодня дедушка Гриша такую вожделенную кошку.
У кровати валялась заброшенная кукла. Истрёпанное серое от пыли платье куклы как все вокруг говорила о несчастьях. Но кукла помнила, как в мирное время Глаша заботилась о ней и не выпускала из рук и рассказывала сказки. И разобранный и распиленный на дрова шкаф, от которого осталось теперь только пару досок, тоже мог рассказать о мирной жизни. Как хранил в себе вещи — выходной костюм деда Гриши, платья хозяйки, которые были выменяны всего лишь на несколько сухарей твердых как камень. И книжная полка без книг, которые пошли в печку, поведала бы о своих знаменитых авторах, об их написанных сто лет назад историях, на смену которым пришла самая страшная правда жизни, история блокадного Ленинграда.
Собираясь на работу, Катя Кузнецова слышала голос деда Гриши за дверью, но когда вышла, то уже ни Гриши, ни соседской девочки Ане не было. Катя девушка восемнадцати лет работала медсестрой в детской больнице. Больница была переполнена детьми. Дети были больны и истощены, их приводили родители, и потом подолгу не навещали. Одни родители не навещали детей, потому что работали, другие, потому что умерли, или находились при смерти и уже не выходили из дома.
Больница была в пяти километрах от дома, Катя старалась идти быстрей и чтобы не останавливаться, хотя очень хотелось остановиться и отдохнуть. Но останавливаться было нельзя. Многие Ленинградцы истощённые болезнями и голодом, умирали на улицах, только потому, что останавливались, чтобы передохнуть, поседеть немного и зачастую так и оставались и умирали по дороге.
Навстречу Кати катились детские санки, на которых завернутого в одеяла мать катила мертвого ребенка. У Светланы было четверо детей. Первая девочка умерла неделю назад, теперь умер младший мальчик, старший сын пяти лет и девочка шести остались с бабушкой дома. Светлана уже не плакала, словно хоронить родных детей было для нее нормальным. Или нет, это было так страшно, что женщина уже сходила с ума и выплакала все слезы и не знала, зачем она решила хоронить второго ребенка, когда ни сил, ни средств на это не было и можно было просто оставить мертвое тело в комнате, как делали многие ее соседи. От мужа, ушедшего на фронт, остались три пачки папирос и флакон одеколона. Папиросы пошли, чтобы похоронить дочь, а одеколон она предложит кому-нибудь, чтобы выкопали могилу для сына. Промёрзшую землю станут разбивать ломом и, выкопав маленькую могилу всего с полметра глубиной, опустят в нее мертвого ребенка. Светлана постоит немного над могильным холмом и покатит пустые санки обратно в холодную квартиру и станет хлебом по карточкам мертвых детей кормить и спасать от неминуемой смерти еще живых.
Катя обернулась и посмотрела на несчастную мать.
Повстречалась еще какая-то женщина, катившая на санках только один чайник и с водой, набранной на Ниве. Так у некоторых от голода не было сил, что всего лишь трех килограммовый чайник было уже не донести.
Смена на работе в больнице начиналась с того, что Катя ходила по палатам и смотрела, кто из детей не проснулся и умер за ночь во сне. И если были мёртвые дети, шла на кухню и говорила, на сколько детей накрывать и давать завтрак. В это утро были все живы, но в обед умерла Галочка трех лет. Катя долго в оцепенении стояла над ее худеньким телом и когда пришла на кухню на мертвого ребенка уже дали порцию.
— Один ребенок умер! — тихо сообщила Катя и протянула обратно поварихе порцию жидкой кашице.
Повариха помолчала и сказала:
— Возьми себе!
— Я не могу! — испугалась девушка.
— Кому говорю, возьми! Сама ели на ногах держишься!
Катя послушалась, села за стол. Девушка долго смотрела на кашу и стала есть и зарыдала. Она вместе с горькими слезами ела порцию Галочки и представляла мертвую девочку живой. Как Галочка плакала, вспоминала маму и рассказывала, что у них было мало водички.
Мать Галочки ходила за водой с Почтамтской улицы через бульвар Профсоюзов, через переулок Завидова, на набережную. Не ведер ничего такого не было. Марина, на санках ставило разные кастрюльки. Так везла и долгие часы не бывала дома и не могла оставлять дочку одну. Галочка прежде оставалась со старой соседкой, но бабушка вскоре умерла и Марина привела дочь в больницу в надежде спасти. Катя это вспомнила, и боялась, того что она скажет матери если она придёт за ребенком.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Витя проспал до десяти утра и, проснувшись, стал, запивая кипятком, есть свою порцию хлеба. Вити было шестнадцать лет, и он состоял в местной дружине — тушил зажигательные бомбы, которые сыпали на голову ленинградцев фашистские бомбардировщики. Приходил с ночного дежурства после трех ночи и без сил валился спать.
— Катерина в больнице? — спросил Витя у матери.
— Да еще с раннего утра!
— У нее сегодня совершеннолетие!
— Да, восемнадцать совсем уже взрослая! — и Наталья Алексеевна Кузнецова заплакала.
— Перестань! — стал успокаивать сын.
— И на стол ничего поставить! — сокрушалась мать.
— Вот победим, отметим, как следует! А мы вчера ночью предателя задержали!
— Это как? Какого предателя? — удивилась мать, утирая слезы.
— Самого настоящего! Раздалась воздушная тревога! И вижу на соседней улице, ракетница взмыла и осветила склад! А в том складе бензин и масло разное для машин. Я сначала не понял и растерялся, а потом кричу ребятам, что это нарочно, что это диверсия! Мы на свет, а он, стало быть, предатель, шпион еще не убежал, и мы его и схватили.
— И что он?
— Говорит, что фашисты спасут и накормят его! Сволочь одним словом. Мы его в милицию, дяде Юре, что из десятой квартире, сдали. Вот так мама! Народ на фронте кровь проливает, люди с голоду умирают, а вот такие фашистам служат. Как таких земля только носит! Ну, я все побежал! У меня важное дело есть!
— Куда, не пущу! Хватит с меня того, что я ночи не сплю, когда ты по крышам лазишь!
— Сам Шостакович тушит зажигалки! А пойду все равно! Я сегодня кровь для фронта сдаю!
Мать всплеснула руками.
— Какую еще кровь?
— Красную! — засмеялся и пошутил Витя.
— Поостри мне еще!
— Хватит тебе причитать! За кровь хлеб и деньги дают! Хлеб я возьму, а деньги, на танк сдам! Но ты не подумай я не раде хлеба! Я для фронта! Для раненых!
Мать плакала и целовала на дорогу сына. Витя фыркал, говорил, что он уже не маленький и просил мать оставить свои телячьи нежности.
Прохожих было немного. Вите Кузнецову попадались только санки с мёртвыми, и только на Ниве было столпотворение. Люди пришли к прорубям за водой. Проруби были глубокие, и люди не могли так просто зачерпнуть воды и опускали, кто чайники, кто бидоны в прорубь на верёвочках. С чайниками в основном были дети, они не могли донести домой тяжелые ведра. С бидонами женщины, а с ведрами только мужчины в основном старики из соседних с рекою улиц.
На пункте сдаче крови тоже было много людей, и Витя занял очередь.
— Витька привет! — окликнули Витю.
— Здорова Женька! — поздоровался Витя с одноклассником старшей сестры Женей Смирновым.
— Ты тоже кровь сдавать?
— А что же я хуже других? Здесь такое дело, что филонить нельзя для фронта!
— Ясное дело! У Кати сегодня день рождения!
— Я помню!
— Пойдем вместе на Сухаревскую. Вот, что у меня есть! — и, Женя, показал большие карманные золотые часы. — От деда остались! Наследство!
— Зачем это? Ты что же этих спекулянтов хочешь задобрить?
— Нет, что ты! Я Кати на подарок хочу выменять! Шоколад!
— Благодетель тоже выискался!
— Я серьезно, я предложение, хочу сделать!
— Война, а он жениться!
— И что же что война?
— На фронт тебе надо!
— Меня не взяли! Бронь дали! Говорят музыкант! Если бы знал, что война, в консерваторий после школы не пошел бы.
— Ты ей лучше свою скрипку подари!
— Смеёшься, зачем ей моя скрипка?
— А шоколад? Съест и еще с голоду как пьяная сделается. Подари ей лучше кольцо! Если жениться невтерпёж!
— Кольцо я тоже приготовил. Мамина!
— Все предусмотрел. Ромео! — и Витя засмеялся.
Витя и хоть и был высокий, рослый и на голову выше Жени выглядел еще как мальчишка и соврал, что ему девятнадцать. Медсестра не поверила, но Витя твердо стоял на своем, и медсестра разрешила, но вместо положенных двухсот грамм крови взяла только сто. Но все равно, от длительного голода у обоих ребят кружилась голова.
Сенной рынок, где можно было выменять ценности на продукты, отличался от маленького базара, который был на Владимирской улице и был самый известный. Здесь были особенные блокадники — спекулянты и черные дельцы от торговли. Они были сыты, голоса их были громкими и звучными полны сил, когда они торговались изо рта у них шел густой пар ни такой как у голодных, которые выдыхали прозрачный воздух.
— Вот смотри! — сказал Витя.- Этот что самый толстый в тулупе. Толстый значит самый жадный, ест за троих! Подойдем к нему! Ты помалкивай, я торговаться стану. То вы скрипачи доверчивый народ. Смотри еще, облапошит!
— Часы брать будите? — сердито спросил Кузнецов.
— Покажи! — заинтересовался толстяк.
— Золотые, старинные! Женька покажи!
Женя достал часы.
Спекулянт протянул руку к драгоценной вещи.
Витя отдернул:
— Что предложишь?
— Что надо?
— Шоколад! Масла, сахара и колбасы!
— Ишь чего! Дам только шоколад, — спекулянт достал из сумки плитку с изображением Авроры на обвёртке.
— Это, что на седьмое ноября давали? — спросил Женя.
— Эта самая! Сам не съел! Для вас берег!
— Хватит, трепаться! У тебя их наверно десять штук! — разозлился Витя.
— Не твое дело!
— Наше! Две плитки и масла с сахаром! И колбасы!
Спекулянт состроил гримасу.
— Не хотите, другие возьмут! — рассердился Витя. — Вещь ценная сто грамм одного золота! Пошли Женька!
— Стойте! — сдался толстяк и стал доставать масла и сахар. — Колбасы не дам! Плитку только одну.
— Тогда давайте вина! У нас день рождения!
Спекулянт фыркнул, на минуту отошёл и принес бутылку портвейна.
Витя взял продукты с вином и разрешил Женьки отдать часы.
— Знаешь, что с тобой по военному времени надо сделать?
— Что?
— К стенке поставить! — отважно сказал Витя и толкнул ослабленной от голода рукой толстяка в грудь.
Женька обратной дорогой радовался, а Витя рассуждал:
— Оно конечно может и хорошо, что можно на продукты обменяться. Эти цацки дороже жизни! Но ведь они предатели и хуже проклятых фашистов. Наживаются на горе людей! Жируют!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сергея испугала кровь, и сначала бросив отрезанный кусок плоти от трупа на пол, долго тряпкой вытирал руки, но потом осмелел, поднял и положил в кастрюльку с водой. От нетерпения и голода варил не долго. Не промытая плоть, вымазанная грязным полом, дала страшного вида мутный и грязный навар с серой пеной.
Сергей вылил в раковину бульон и, обжигая пальцы, стал, есть прямо руками. Мясо было сладковатое и жесткое и неприятно пахло. Но Сергей не замечал, сживал, проглотил и сел расслабленный на стул и закатил глаза. Насыщения организма он не почувствовал, но ему больше было нестрашно. Он теперь не умрет с голоду. Ясная мысль, что покойника хватит надолго, вселяла надежду.
— А если кончиться, этих трупов в Ленинграде миллион! — тихо проговорил, озвучив свои мысли Сергей.
У Сергея были длинные черные грязные засаленные волосы, впалые от голода щеки и круги под глазами, но все же он был примечательной внешности молодым человеком двадцати пяти лет, потому что был огромного просто какого-то великан — более двух метров. Но с правой ногой, которая была короче другой. Но пусть он и хромал, но своими исполинскими шагами шел всегда быстрее других прохожих. Иза ноги и то, что хромой Сергея и не взяли на фронт. Сергей был бывшим беспризорником с фамилией Максимов, которая не принадлежала ни его отцу, ни матери, а просто была когда — то и кем-то выдуманной в приюте. Попав в детский дом, окончил его хорошо, хотел стать ветеринаром, но не стал, так профессии не получил и прежде мел Невский проспект. Но животных продолжал любить всю жизнь и, когда работал дворником, тратил пол зарплаты на бездомных кошек и собак. У него и сейчас в комнате жил кот, которого он прятал и не выпускал на улицу, чтобы не съели.
Успокоившись, вооружившись мыслями, что голод теперь не страшен, Максимов взял снова нож и теперь отрезал два больших куска от ягодицы трупа. Один он снова залил водой и поставил в кастрюльке на плиту, а другой понес коту Маркизу.
В однокомнатной квартире Максимова не было мебели, она вся уже давно пошла в печку, но было много книг, которые он берег и любил. Черный худой кот оживился, увидев хозяина и подбежал, и стал тереться об ногу.
— Ешь Маркиз! Не умрем теперь с голоду! — сказал Сергей и положил перед котом кусок человеческой плоти.
Кот сначала засомневался и долго обнюхивал кровавый кусок невиданного прежде мяса, но голод пересилил, и он стал грызть. Сначала ел понемногу, а потом жадно. Хозяин гладил кота, и забытое счастье приятно согревало больное сердце молодого человека. И казалось, что за окном наступило мирное время, и больше нет голодных людей с санками за спиной, на которых, как и прежде стали смеяться дети, а не перевозили мертвецов.
Но не было, а только казалось и Светлана, похоронив младшего сына, тянула за собой проклятые санки, на которые может ни сегодня так завтра она покатит хоронить снова одного из своих детей.
Светлана Петрова шла по улице, не чувствуя ног, словно и не шла вовсе, а летела куда-то в пропасть. И только мысль, что у нее осталось двое детей, которым она еще нужна, давали ей слабые силы на жизнь. И женщина думала и вспоминала мирное время. О сколько же было планов на жизнь! Растить детей! Работать! Как она прежде гордилась своим мужем военным летчиком, а теперь только и думала, что летчик страшно, что небо опасно. Прежде, она, когда пролетал в небе самолёт, говорила детям, что вот так и ваш отец где-то летит, что с отца надо брать пример. Светлана понимала, что муж Яша герой и бил врагов, но теперь самолет вселял только страх, ведь все, что во время войны было связано с авиацией, стало теперь, только гул фашистских самолетов бомбивших Ленинград, сеявших и приносивших только смерть горя и разрушения.
И не помня себя, Светлана добралась в свою квартиру. Прежде до войны у них в хозяйстве было много мебели и теперь в двадцати градусный мороз только этим спасались. И было сравнительно тепло, но все равно спали, не раздеваясь под всем, чем только можно было накрыться. Радостные возгласы выживших крох, что вернулась мама, успокоили израненное материнское сердце, которое разрывалось от потери прежде умерших детей.
Мать Светланы старуха Клавдия согрела воды и положила перед дочерью ее сто двадцать пять грамм хлеба. Светлана стала есть. Дети смотрели голодными глазами. Светлана заплакала и поделилась с детьми.
В дверь раздался стук. Светлана открыла. На пороге стояла соседка Люба с годовалым сыном на руках, завёрнутым в одеяло.
— Света у нас дрова со всем вышли. Степа замёрзнет без дров! Одолжите!
— У меня дом полный ртов! Если раздавать самим на всю зиму не хватит! Но будем вместе греться и веселее и теплее. Переезжай соседка к нам.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Именинница Катя вернулась домой только под вечер. У нее не выходила из головы мертвая Галочка и ее порция каши. Катя совсем забыла про свой день рождения и когда ее стали поздравлять растерялась.
— Проходи дочка к столу! — поцеловала мать Катерину. — Это Женя, постарался!
— Да, твой Ромео! — смеялся Витя.
На столе были маленькие кусочки хлеба с маслом, шоколад, и стояло вино.
Женя ухаживал за Катей с пятого класса. Сначала как все мальчишки задирался, лез драться и хватал за волосы, потом стал носить портфель, драться с мальчишками, когда дразнили женихом, и в десятом классе признался в любви. Но когда началась война, Катя стала серьезной и не позволяла Жени всякие глупости, но в тайне желала, чтобы после войны они были вместе.
— Женька к тебе с предложением! — не выдержал и разболтал Витя.
Катя покраснела. Голодное девичье сердце не знавшие любовной ласки окрасила худые щеки краской.
— Не выдумывай! — сказала Катя и спросила:
— Откуда это все?
— Спекулянты, сволочи! — объяснил Витя.- На часы выменяли!
Катя смотрела на шоколад, вспомнила голодных детей в больнице, которые долгие горькие недели не видели сладкого и заплакала.
— Что ты доченька? — испугалась мама.
— Давайте соседских детей позовем! — сквозь слезы попросила Катя.
Позвали Аню и Глашу внучку деда Гриши.
Детям показали шоколад.
Голодные и позабывшие, какой он на вкус этот шоколад девочки сначала испугались, застыли и смотрели на шоколад, словно на мираж, боялись, что они сейчас протянут ручки и шоколад растает воздухе.
— Берите, угощайтесь девочки! — сказала Наталья Алексеевна.
Дети поверили, что это не сон и взяли по дольке.
Аня зажмурилась. Теперь это и вправду был шоколад. Глаша съела и захлопала в ладоши и попросила еще.
Достали бокалы разлили вино.
— С совершеннолетием, Катя! — сказала мать.
— Поздравляю Катя! — робко сказал Женя.
— Будьте счастливы, молодые! — развеселился Витя.
— Баламут! — воскликнула Катя, и все засмеялись и чокались.
Женя залпом со страху осушил весь бокал, приготовившись к главному.
— Милая Катя! — робко начал Женя. — Дорогая Наталья Алексеевна! Друг мой Витя! Мне тяжело говорить в такой час!
— Давай, не тяни резину! — выкрикнул Витя.
— Помолчи сынок, — попросила мама.
— Катя, ты знаешь, что я влюблен в тебя еще в школе. Идет война, умирают люди! Каждый час, враг подвергает нас опасности и смерти. Что же ждать, дать врагу ликовать злорадствовать и скалиться? Не бывать этому! Я прошу твоей руки! Будь моей женой! Я буду тебя любить, невзирая на голод и смерть.
— Даже я лучше не сказал бы! Я согласен! — сказал Витя и допил свой бокал.
Наталья Алексеевна одернула сына за рукав.
Катя опустила глаза, снова покраснела и сказала:
— Я согласна!
Наталья Алексеевна заплакала.
— Жених, а теперь поцелуйте невесту! — улыбнулся Витя.
— Тебя не спросили! — фыркнула Катя, но было видно, что она счастлива.
Расставаясь на лестничной площадке, Женя попросил разрешения поцеловать бедующую жену.
Катя улыбнулась и сама прильнула к губам избранника. А, завтра не откладывая решили идти расписаться, чтобы теперь никогда не расставаться. А Витя предусмотрительно спрятал оставшиеся вино, для празднования свадьбы. Пусть это и будет в голодном блокадном Ленинграде, это неважно и на войне есть и должно быть место любви, чтобы человек оставался человеком, ведь самое страшное на войне это никогда погибает человек, а когда в сердце человека гибнет светлое.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Блокадный Ленинград просыпался рано, чтобы занять очередь в булочную. Самое драгоценное у блокадников это были карточки на хлеб. Светлана проснулась в пять утра и стала собираться за хлебом. Разбудила мать, чтобы взять карточки семьи, которые она отдала ей прежде, когда без сил вчера лежала над мертвым ребенком, а потом шла хоронить ребенка, и ей было не до карточек, и за хлебом ходила мать.
Старая женщина достала и отдала.
Светлана взяла карточки посмотрела внимательно и содрогнулась.
Почти все пайки на хлеб на месяц вперёд были срезаны.
— Мама! — не своим голосом прокричала Светлана. — Мама, карточки срезали! Украли! Ты убила нас мама!
Клавдия побледнела, сердце у нее резануло, словно ножом она стала хвать воздух ртом и через час в бреду умерла от сердечного приступа. Светлана не знала, что мать умерла и бежала в булочную.
— Украли, карточки обрезали! Вчера утром! Пропустите без очереди! Я только узнать! — плакала в очереди отчаявшиеся женщина.
Очередь расступилась, все понимали, что случилось страшное.
— Вы? Это вы? Как вы могли? У меня только ребенок умер, еще двое осталось! — накинулась Светлана на молодую продавщицу.
— Нет! Я не знаю! — испугалась продавец.
— Вы вчера нам карточки обрезали, сверх нормы! Украли! Убили! Зарезали!
— Я не работала, вчера! Не моя смена была!
— А кто работал?
— Валентина Михайловна!
— Где она?
— Не знаю! Она уволилась по состоянию здоровья!
Светлана опустилась на землю и зарыдала в гробовом молчанье толпы, и горько плача пошла домой, где ее ждала мертвая мать.
— Постойте женщина, — догнал Светлану какой — то мужчина и отдал ей свою рабочею норму хлеба и, не дожидаясь благодарности, ушел, как появился.
Наталья Алексеевна стояла в очереди и плакала в месте со Светланой, как и многие женщины. Принесла домой хлеб и рассказала Кати о трагедии. В девять часов пришел Женя, чтобы идти расписываться. Проснулся Витя и увязался за сестрой.
— Наверно ЗАГС закрыт, — говорила Катя.
— От чего? — отвечал Женя.
— Да ну его к черту этот ваш ЗАГС! Ай да к дяде Юре! Он милиционер сочетает вас по военному времени.
— А можно? — засомневалась Катя.
— А почему нет? Идемте!
Дядя Юра встретил молодых людей соседей радушно.
— Ну, ты герой у нас Витя! Мы этого предателя в два счета разобрали, он оказывается не один.
— Так им и надо! Мы вот по какому вопросу. Вот, стало быть, моя сестра Катя!
— Известное дело первая красавица на улице!
Катя засмущалась.
— Это опустим! Они жениться хотят?
— Жениться! — удивился милиционер.
— Война! Каждый день на счету!
— Верно, говоришь! А здесь при чем?
— А что же вы не расписываете?
— Мы, только тех, кто на службе!
— И что? Надо помочь!
— А ЗАГС?
— А черт его знает! Не солидно как это. Война и в ЗАГС! Состарятся, потом ничего будет вспомнить. Помогите!
— Хорошо! Идемте в мой кабинет.
Ребята прошли. Дядя Юра достал бланк записал фамилию и имена молодых, написал, что следует, поставил печать и поздравил жениха и невесту. И вручил Кате документ.
Ребята на седьмом небе от счастья возвращались домой, пусть и голодные и обессиленные. Столько было планов, столько было надежд, только бы победить, поскорее мирное время, но до мирного времени были еще целые и страшные годы, и на улице кутаясь с головы до ног, словно безжизненные тени шли голодные умирающие люди. Получив хлеб, торопились в холодные квартиры, чтобы согреть воду и кипятком запивать хлеб который скрипел на зубах и был на вкус боли. Съесть и забыться и поверить чуду.
Но война как проклятая бомба, которая одного накрывала с головой и убивала и калечила, а кого-то щадила, словно поселилась в доме и жизни Светланы. И Петрова нашла мать мертвой. Она не заплакала, а только села обняла мать и так просидела час кряду. Соседка по дому села с ней рядом и тоже молчала. Ее сынок Степа лежал слабенький на кровати и тихо шевелил ручками, когда его щекотали за пяточки дети Светланы. Им было весело от нового жильца. Они, почему то не спрашивали, что случилось с бабушкой, куда подевались их брат с сестрой, словно все понимали и не хотели расстраивать мать. Дети словно повзрослели от голода, беды и войны.
Вдруг маленький Даня замер. Кроха Степа больше не махал ручками и затих.
— Мама! Степа больше не хочет снами играть! — сказал Даня, все понял и заплакал.
Люба сначала оцепенела, но скоро бросилась к ребенку. Степа не подавал признаков жизни.
Мать закричала голосом как раненая самым страшным палачом — проклятой судьбой, таким кинжалом который вырвал у нее не просто ребенка, а душу. Она прижимала бездыханное тело сына и страшно стонала. Слез не было, только стон отчаянья. Дети заплакали и обнялись. И обнявшись, стали кричать. Светлана обхватила голову руками, не выдержала и упала в обморок.
Светлана очнулась от слез дочки и сына. Маленькие дети плакали, целовали мать и отказывались верить в самое страшное, что мама умерла. Светлана прижала их к груди. Оглянувшись, она увидела, что Любы и ее мертвого малыша в квартире нет, а у своих ног нашла карточки на хлеб Любины и Степы. Светлана поняла, что больше никогда не увидит Любы живой, что она больше отказывается жить. Жизнь без ребенка стало для нее теперь бессмысленно, но умирая, она оставляет надежду выжить ее детям.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сославшись на болезни и голод, Валентина Михайловна перебирала дома свои сокровища, сотни карточек на хлеб которые она срезала в течение месяца. Пожаловаться на нее было уже не кому, потому что владельцы карточек уже умерли. Она была замужем, детей у нее не было. Муж был спекулянтом. Он просто не хотела умереть с голоду и хотела заработать, что деньги будут заработаны кровью других ни мужа, ни ее не смущала.
Муж Андрей вернулся с черного рынка и показал дорогие золотые часы.
— Выменял у простофиль, на шоколад, масло, сахар и вино!
— Дорого дал! — разозлилась жена.
— Дура, сто грамм чистого золота!
— Ладно тебе, я с работы уволилась!
— Ты что с ума сошла?
— Сам сбрендил! Меня еще немного и сцапали бы! А так у нас тридцать килограмм хлеба. Только обменять надо. Но это, что? Вот братец мой, что на дороге жизни! Они снова кто-то подговаривают. Вот развернемся!
— Опасно это! Они зигзаговцы!
— Обойдётся! А пока нашими карточками займемся!
— А как? По одной карточке замучаемся!
— Надо подкупить хлебом. Завтра пойдем на другой конец города, в какую-нибудь булочную. Попытаем удачу!
Но когда они пришли и предложили одной продавщицы выгодную сделку, обменять все карточки, из расчета что пять килограмм можно будет оставить, просчитались, продавщица, сказала, что приходите через два часа, а сама позвонила в милицию.
По вызову приехал Юрий Гаврилович. Он всю дорогу рассказывал шоферу про ребят, которых он сегодня женил.
— Если что, в ЗАГС пойду! Теперь у меня стаж!
Но когда на мести выяснил подробности вызова, сделался серьезным и решил брать жуликов с поличным, устроив засаду.
С тяжелыми мешками хлеба на санках довольные супруги собрались домой, когда их окружила милиция.
— Допрыгались сволочи! От жировали! — сказал Юрий Гаврилович и наставил пистолет.
Толстяк Андрей бросился бежать. Можно было легко догнать, но Юрий Гаврилович, не сожалея выстрелил.
При обыске на квартире Валентины Михайловны нашли много обручальных золотых колец и большие старинные золотые часы.
Возвращаясь со смены, Юрий Гаврилович встретил соседа Витю и рассказал о поимки спекулянтов и необыкновенных золотых часах.
— Ну, дела! — присвистнул Витя. — Так это наши часы!
— Как ваши?
— А так! Мы только вчера у этого толстяка спекулянта выменяли, на продукты, чтобы Катин день рождения справить!
— Хорошо, завтра зайди, верну вам часы обратно.
— Спасибо! Вот Женька не поверит! Это будет им с Катей свадебный подарок. Пойду, обрадую.
Витя прибежал и рассказал про часы и про все происшествие.
Женя улыбался, Катя мала, что поняла, молодые люди думали о другом. Им предстояла первая близость в жизни, и они были неловкими и не знали как себя надо вести.
— Да ну вас молодожены! — сделал вывод Витя и стал собираться тушить проклятые зажигалки.
Наталья Алексеевна предусмотрительно натопила комнату и ушла на ночь к соседям.
Женя робко держал Катю за руку и не знал с чего начать. Молодой человек боялся, что у него от голода просто не хватит сил и первая брачная ночь сорвется. Так и вышло, но первая брачная ночь не пропала в смысле самого главного. Пусть вздохи и страстные стоны не доносилась из комнаты, но Катя знала, что все будет хорошо, жизнь наладится, и обняла своего мужа и тихо попросила:
— Поцелуй меня! Просто пока поцелуй, а потом, скоро все у нас получиться!
— Хорошо! — отвечал Женя и нежно целовал самого желанного и любимого человека на свете.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Отдавший свой хлеб несчастной матери Светлане был заведующий отделом крупяных культур института растениеводства Дмитрий Сергеевич Иванов. Институт растениеводства стоял на Исаакиевской площади. Под охраной Дмитрия Сергеевича были бесценные сотни килограммов риса и пшеницы коллекции академика Вавилова. Ешь, не хочу! Но Иванов бывший участник первой мировой и гражданской войны никогда даже и не помышлял, чтобы взять пусть хоть одно зернышко. Многие виды зерновых уже и подавно не существовали и вымерли на планете. Но однажды из сотни зерен можно будет вырастить тысячи тонн, чтобы спасти миллионы и разменять одну жизнь на миллионы он не мог. Грусти, что он лишился сегодня хлеба, и до завтра будет голодным, не было. Придя на работу, он рассказал о случившемся лаборантке Эльвире и забыл. А в обед, заботливая Эльвира, разделив свой рабочий паек двести пятьдесят грамм поровну, принесла заведующему свой хлеб.
Дмитрий Сергеевич обнимал Эльвиру и отказывался от хлеба.
— Что ты, милая! Пустяки!
— Нет, так надо!
— Да брось, одним голодным больше!
— Нет, вы в моих глазах герой!
— В гражданскую войну может и был героям! А сейчас так служащий и простой обыватель.
— Нет, вы настоящий герой! У вас кабинет ломиться от риса!
— А вот ты про что! Да! Но видишь в чем дело. Это только на первый взгляд простое зерно. Ведь если однажды съесть весь урожай, можно завтра не вырастить ни колоска. Страшно и опасно думать, что обойдется.
— Я знаю! Так, что не упрямитесь!
— Но чтобы это было в последний раз! — ответил Иванов и принял бесценный дар, тяжелый липкий черный хлеб.
На следующий день в очереди Дмитрий Сергеевич снова, отдал свой хлеб другой матери, через два дня еще и еще. Через не делю, Иванов умер в своем кабинете от голода, и истощения в окружение килограмм риса и пшеницы, но, так и не притронулся к ним, остался ученым и настоящим героям.
Заплаканная Эльвира возвращалась домой и встретила семнадцатилетнего соседа Илью. Юноша нес в руках деревянную урну. Илья уже нечем был топить, и он ходил по улицам и крал городские урны. Увидев соседку, он смутился и опустил глаза. Ему, отчего то сделалось стыдно.
Эльвира поняла, вытерла слезы и погладила юношу по голове.
— Ничего страшного! Кому эти сейчас урны нужны! Ни крошки, не выбросят.
Илья улыбнулся и поспешил домой к матери. Открыл дверь и радостный, что согреет сегодня мать, стал ее искать.
Она была в дальней комнате и кого-то звала:
— Мура, мура! Мурачака!
— Мама, — удивился Илья.- Кошки давно нет! Она еще две недели назад сбежала!
Женщина горько заплакала:
— Говорила, я тебе надо ее съесть! Почему мы ее не съели! Почему! Теперь на весь Ленинград ни одной кошки!
Женщина была права, дед Гриша в очередной раз вернулся без кошки, но на это т раз и без ружья. Василиса Матвеевна испугалась, что муж без оружия.
— Выменял, на хлеб, — сказал дед Гриша. — На кой ляд оно мне теперь!
— А если фашисты придут?
— Фашистов я голыми руками стану душить! Пусть только сунуться!
— Дедушка принес кошку? — жалобно спросила внучка Глаша.
— Нет, внученька! Хлебушка принес! — и дед Гриша скрывая слезы, стал кормить внучку.
Маленькая Глаша была вся опухшая. Григорий Константинович разволновался:
— Глаша, солнышко, ты опять водичку весь день пила?
— Да дедушка, кушать хотела! Напьешься, и вроде как кушать не хочешь! А потом снова хочешь, и пьешь!
— Нельзя, золотце, нельзя!
И сердито жене:
— Чтобы за Глашей смотрела! Смотри, обопьется ненароком, помрет!
Соседка Алла Васильевна давно уже престала бояться смерти и перешла на воду, чтобы хлеба больше доставалось больной матери и дочери, и только делал, что каждый день учила свою Анечку.
— Смотри, доченька, будь внимательно, когда за хлебом стоишь в очереди, смотри, у кого румянец на щеках и глаза блестят, не подходи к ним и не разговаривай и на просьбы не отвечай! Поняла?
— А что это значит?
— Значит, они такие людей едят!
— И меня съедят?
— Что ты такое говоришь! — сокрушалась мать. — Тебя не съедят! Ты же запомнила. Я тебя же научила.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На третий день, отрезая от покойника плоть, наевшись и набравшись сил, Сергей посмотрелся в зеркало и испугался.
Глаза его блестели не здоровым блеском, а щеки покрылись румянцем. Он прежде слышал о таком и сам один раз видел подобное на лице прохожего, но не думал, что и с ним случится подобное. Разволновавшись, что румянец его выдаст, он несвежей побелкой стал терять щеки вымазав в побелку об стену ладонь.
В комнате с покойником, которого он чуть ли не обглодал, ему сделалось невыносимо, и он решил выйти пройтись.
Был день и морозно. В мирное время его громадный рост бросался в глаза и мальчишки кричали ему вслед, что вон смотрите Гулливер! Но сейчас, никто не обращал на него внимания. Он поднял воротник, но предательский рост, все равно сыграл с ним злую шутку, его узнал бывший приятель по детскому дому и окликнул:
— Максимов!
Сергей остановился и задрожал.
— Здравствуй ты как?
— Как видишь живой, — ответил Сергей, отшучиваясь, предавая насмешливый вид.
— Чем живешь? Метёшь?
— Нет! А ты?
— Я в похоронной бригаде?
— Это что?
— Покойников по городу сгребаем! На Пискарёвском кладбище в братские могилы кладем! Ай да к нам! Не пропадёшь! Дело говорю!
— Что у вас масло?
— Лучше!
И тут Сергей пристальней заглянул в лицо приятеля и увидел румяные щеки и блестящие глаза.
— Соглашайся дурак!
— На это самое? — отшатнулся Сергей.
— Ах, сам догадался! Нет, не думай! Я людей не ем! Мяса только продаю! Из них пирожки торговки делают.
— Как же не ешь? Ты щеки свои давно в зеркало видел?
— А это! Ну что из этого! Я пирожки ем! Торговки расплачиваются. И деньги!
— Так пирожки с человечины!
— Нет, пирожки не считается! Постой! А ну-ка нагнись! Да ты сам кажись…
— Нет!
— Врешь! Да и черт с ним! Правильно!
— Ничего хорошего!
— А, я что от хорошей жизни? С жиру?
— Я чтобы выжить, а ты на пирожки! Наживаться?
— Так не пойдешь?
— Нет!
— Ну и дурак!
— Иди своей дорогой!
— Смотри, скажешь кому из наших! Я тебя…
— Живи, как знаешь, — ответил Сергей, и поспешил обратно домой, пожалев, что вышел из дома.
Разломав последний соседский стул покойного, Сергей затопил печь, накрылся с головой одеялом и не спал и думал, как началась война.
Для всех это было неожиданностью. Многие рассчитывали на скорую победу и не делали запасов на случай голода. Мальчишки и юноши приставляли себя на поле боя героями. Работали школы и детские сады, но скоро все окуталась настоящей бедой, страшным предзнаменованием это когда фашисты взорвали Бадаевские продовольственные склады. Сергей стоял и смотрел на густой черный столб дыма, а старики плакали. И последний сахар Сергей ел, когда стали продавать черную липкую землю, в которой растаял сахар Бадаевских складов. Землю заливали водой и подогревали на печки, грязь и земля оседала. Потом отстаивали, процеживали черную воду через марлю и пили.
Сергей так пролежал до самого и утра и в пять пошел занимать очередь в булочную.
В очереди Сергей узнал Аню, которая стояла через два человека от него закутанных в платки и шубы так, что только торчали носы.
Аня не могла забыть день рождения Кати, когда девочке дали шоколад. От воспоминаний шла кругом голова, и она была готова на все, чтобы съесть еще кусочек. И когда она получила хлеб и отошла от булочной, к ней подошла тепло одетая розовощёкая женщина и спросила:
— Девочка будешь шоколадку?
Аня сначала растерялась, не поверив чуду и сказала, что будет.
Женщина достала носовой платок и, развернув, дала Ани одну дольку. В платке больше не было, но женщина сказала ласково:
— Пойдем со мной! У меня дома целая плитка. Пошли здесь не далеко.
Аня забыла о рассказах мамы, про румянец на щеках. Всего лишь долька шоколада вскружила ей голову, и она послушно пошла за женщиной с румянцем и блестящими глазами.
Сергей заподозрил недоброе. Прежде он не раз подолгу следил за девочкой. Она всегда возвращалась одна, и теперь он пошёл следом за ней и ее спутницей.
Аня с провожатой завернула за угол и вошла в подъезд. Сергей следом.
— Стойте! — выкрикнул Сергей в темной парадной.
— Чего тебе каланча? Отцепись! — выкрикнула женщина.
— Что вам надо от девочки?
— Не твое собачье дело! Проваливай, а то мужа позову! Костя! — закричала женщина.
Дверь открылась, и выбежал мужчина в телогрейке.
— Разберись! — выкрикнула жена мужу.
Мужчина без церемоний схватил Сергея за руку, но Сергей с высоты своей рукой сильно ударил злодея по шеи. Тот упал.
— Помогите, убивают! — закричала жена.
Сергей схватил за руку Аню и увлек за собой на улицу.
Аня плакала и говорила:
— Мне обещали шоколадку!
— Они тебя съели бы дуреха! — отвечал Сергей и вел Аню домой.
Алла Владимировна плакала, узнав о случившемся, и целовала руку великану, а Сергей смущался и обещал присматривать за Аней и провожать ее из булочной домой.
А сосед дед Гриша, узнав о прошествии, жалел, что остался без ружья, но все равно подолгу отлучался из дома, чтобы любой ценой для внучки Глашеньки разыскать продукты.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Илья успокоил маму, разломал урну и затопил печку. До войны Илья работал токарем на ленинградском металлическом заводе. Но поработать юноша почти что толком и не успел, началась блокада. Скоро от голода кончились силы, и Илья заботился о маме. Отец Ильи служил на ленинградском фронте. Командование давала увольнительную ленинградцам. Это была первая увольнительная, может и последняя. Отца никто не ждал. И силы и надежды семьи были на пределе. Когда открылась дверь, жена была так поражена, что задрожала всем телом, протянула навстречу мужу руки и заплакала.
— Что ты милая! Я пришел! — обнял солдат жену. -Илюша, сынок, как ты?
— Выживаем папа! — ответил Илья, и чесал голову и казалось, что волосы у сына шевелились.
— Завшивели! — сообразил отец. — Давай греть, воду! У меня керосин есть! Для лампы вам нес! Будим травить паразитов.
— Дров нет!
— А гарнитур на что?
— Жалко от бабушки остался!
— Жизнь дороже, в топку!
Ну, прежде солдат развязал узелок, достал хлеба и банку консервы, которую берег для семьи долгих две недели.
Наутро отец ушел.
А скоро сам Илья стал солдатом и защищал родину и участвовал в прорыва блокады Ленинграда.
В строй Илья попал худым и изголодавшимся и другие солдаты с разных уголков страны, знавшие, что терпят ленинградцы, подкармливали блокадника.
— Жуй, блокадник не стесняйся! — говорили ребята по оружию.
Илья стал участником знаменательного события, первого артобстрела фашистов из знаменитых катюш.
Это было настолько устрашающи и беспощадно к врагам, что когда советские солдаты пошли в атаку и ворвались в Шлиссельбург, снега не было. Снег испарился, фашисты до того были ошеломлены, что не сделали не одного выстрела, пока не встретилась с красными частями в упор.
После боевого крещения Илья попал в полковую разведку.
Перед зачислением Илью вызвали в НКВД и спросили:
— Вы знаете, что свами будет, если вы попадете в плен?
— Знаю! Я еврей!
— Так что может, откажитесь?
— Нет!
— Почему?
— Пусть фашисты знают, что не только они могут убивать евреев! Ну и евреи станут их убивать!
И Ляпинский Илья Давыдович был зачислен в разведку.
Илья был в группе захвата вместе с моряками балтийского флота, все как на подбор, рослыми и сильными. Илья хоть и был не велик, но крепкий и шустрый и первую награду получил завзятого в плен языка.
В одной из разведок Илью тяжело ранили. Прострели ноги и руки и осколком ранила глаз. Трое суток Илья пролежал трое суток, но был спасен санитаркой. Попал в госпиталь.
Вера санитарка спасшая Илью, была тоже ранена и переведена с передовой и работала в госпитали. Работа была тяжелой. Израненным бойцам разрезали одежду. Слипшаяся от крови она намертво прилипала к ранам и телу и доставляла муки раненым. Раненых раздевали и обмывали. В операционных ни днем, ни ночью не гас свет. Хирурги оперировали и спасали жизни бойцам.
Илья пошел направку, но потерял глаз. Ему вставили протез. Однажды, Илья так чихнул, что стеклянный шарик выскочил и покатился по палате.
Раненые пошли хохотом, и сползали с кроватей. По-доброму и весело без какой либо насмешливости и злобы, сами шитые перешитые без ног и рук, не унывали и верили в победу.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Грегори Константинович разменял седьмой десяток, но оставался крепким и сильным стариком с тяжелыми пудовыми кулаками. И ели бы только не голодающая внучка стойкости было ему не занимать. Его дочь мать Глашеньки умерла пре родах, и с рождения внучки он был для нее все равно, что мать, а когда ее отец ушел на фронт стал и вместо отца.
День от то дня он приходил домой с пустыми руками и уже в конец отчаявшись пошел в похоронную бригаду. Рабочая карточка давала больше хлеба, а значит надежду на спасения, но прежде на новой страшной работе засомневались, и Григорию Константиновичу надо было проявить характер.
— Иди домой, старик! — встретили его будущие напарники.
— Старый конь борозды не портит! — ответил Григорий Константинович.
— В том то и дело, что старый хрыч! Околеешь еще! У нас молодые не справляются!
— А ну ка дай лом! — сказал дед Гриша и словно как пушинку держал неподъёмный железный лом.
Константин Григорьевич размахнулся и так приложился, что отколол от примёршей земли целый ком.
— А это ведали! — и бросил лом к ногам сомневающихся напарников.
— Тогда сгодишься! — решили удивленные напарники.
Работа и вправду была не сахар. На ленинградских улицах можно было на каждом углу найти мертвеца. Кто- то просто присел отдохнуть и уже не встал и так мертвый оставался навечно. Кто-то шел, споткнулся на льду и не поднялся, от бессилия и престал бороться. Другие несчастные, теряя рассудок, бежали из домов в поисках крошки хлеба даже забыв одеться, и уже через час замерзали в сорока градусный мороз.
Похоронная бригада находила таких на улицах, грузила на санки и возили на пункт сбора трупов. И грузила по машинам. Груженные доверху машины везли в последний путь ленинградцев на Пискаревское кладбище и там хоронили в братских могилах.
Привозя на пункт очередного покойника, дед Гриша делал перекур, ждал других и потом грузил в машину трупы и что не день он натыкался на умело вырезанные части ягодиц.
— Что же это за варвар такой? — громко сказал дед Гриша и один усмехнулся и ответил:
— Кто жить больше других хочет!
Григорий Константинович запомнил и решил проследить за шустрым розовощеким напарником.
Однажды тот вез санки с покойным и отстал от других и завернул в подворотню, а дед Гриша за ним.
Выждал пару минут и заглянул в глухой закуток.
Напарник большим кухонным ножом разрезал на покойном штаны и вырезал кусок плоти и прятал в мешок.
— Стало быть, ты больше других любишь жизнь? — грозно окликнул Григорий Константинович того кого называл варваром.
Олег знакомый по детскому дому Сергея Максимова сначала испугался и выронил нож, но быстро осмелев, схватил нож и выкрикнул:
— Не твоего ума дела! Уйди по-хорошему!
— Сам ешь, или на продажу? — спросил дед Гриша.
— Это тебя не касается! Пусть и на продажу!
— Я так и понял! — Григорий Константинович стал наступать.
— Не подходи! Зарежу! — закричал Олег, но попятился и дед Гриша пудовым кулаком выбил из него последний дух.
Олег упал замертво.
— Стало быть, одним больше! А на одного злодея меньше, — сказал дед Гриша и положил мертвого Олега на сани сверху другого покойника. Обвязал обоих покойных бечёвкой и покатил.
Работа у деда Гриши спорилась и только опускались руки, когда делали обход по квартирам. В блокадном Ленинграде не запирали дверей, чтобы если случиться страшное пришли на помощь, чтобы можно было сред ночи быстро выйти из квартир в бомбоубежище. В квартире все больше находили мертвых детей. На улицах детей встречали редко. Детей зачастую не выпускали из дома, но не вернувшиеся домой родители умершие, где-то на улицах обрекали на смерть и своих беспомощных детей.
У ребятишек, не было сил самим выйти позвать на помощь и двери им открывали и приходили к ним, когда они уже были мертвы. Когда дети преставали плакать, просить есть и умирали в страшных муках.
И в одной из холодных квартире похоронная бригада нашла слепого мальчика десяти лет. Ребенок сидел над телом мертвой матери и давно уже не плакал и только если и чего просил как можно скорей умереть вслед за матерью.
— Милок, как же ты выжил? — сокрушался Григорий Константинович. — Один и слепой!
Мальчик молчал и не отвечал.
— Не слышишь что ли?
— Слышу, — ответил мальчик. — Я все хорошо слышу, и слышал, как вы поднимались по лестнице.
— А так бывает у слепых! Что же с тобой горемычным делать станем?
— Я знаю, — сказал напарник. — Мы его к зенитчикам пристроим.
— Ты что плетёшь? Какая армия, он же слепой!
— Ты погоди горячиться. Слышал про слухачей?
— Каких таких слухачей?
— При батареях ПВО есть такие звукоулавливатели.
— И что?
— И вот операторы слухачи, музыканты какие или слепые, слушают и по звуку угадывают о приближении фашистских бомбардировщиков.
— Хитро! — улыбнулся дед Гриша. — Ну что внучок, пойдешь в слухачи! Фашистов громить, за маму, отомстить?
— Пойду!
И слепого Синичку зачислили в 351 зенитный полк и поставили на довольствия.
— Служи, как следует, слушай проклятых фашистов, — целовал мальчика на прощания Григорий Константинович.
И Сеня слушал и предупреждал о налетах. Его обостренный дар слуха служил наравне с винтовкой в умелых руках солдата. Ведь по радио, которые не выключалось в блокадном Ленинграде ни днем, ни ночью предавали стук метронома. Если ритм и стук метронома начинал становиться сильней и громче, значит надо бежать в бомбоубежище, летят бомбардировщики со страшным грузом бомб, с которыми боролся Витя Кузнецов и знаменитый Шостакович.
Дмитрий Шостакович просился на фронт, но ему отказывали иза близорукости, что носил очки и мировой славы. Но Шостакович пошел защищать от бом крыши домов ленинградцев. Зажигательные бомбы падали и сверкали как бенгальские огни, и если такой коварный подарок фашистов было во время не потушить, не схватить длинными железными щипцами и не затушить, он сжигал дотла целый дом.
Шостакович в блестящем пожарным шлеме и в очках со всеми наравне тушил зажигалки, а вовремя отдыха, так же как и все изнемогая от голода, писал симфонию номер семь. И в своей симфонии Шостакович, старался выразить весь героизм и мужества блокадников Ленинграда. Когда симфония подходила к завершению, оказалось, что для ее исполнения катастрофически не достаёт музыкантов, кто был на фронте, кто умер от голода и Шостакович грустил.
— Товарищ Шостакович, выше нос! — сказал Витя своему знаменитому напарнику. — Победа будет за нами!
— Я мой милый мальчик симфонию пишу!
— Здорова!
— Хорошо та хорошо, но исполнять не кому!
— Как это нет никого! У меня муж сестры Женька скрипач — виртуоз! Ему даже бронь дали! Я вас познакомлю!
— Спасибо!
Витя рассказал Жени и тот обрадовался, но засмущался.
— Кто я и Шостакович? Я не подойду!
— Что? Я за тебя поручился! Смотри мне не подведи.
Женя стал ходить на репетиции.
— Это не просто музыка! — говорил Шостакович музыкантам во время репетиций. — Вы должны, играть и помнить, а каждом погибшем ленинградце, о каждой крошке хлеба. Но не выдавливать слезы из инструмента, а говорить о победе! Чтобы враг содрогнулся, чтобы врага обуял ужас, и он знал, что ему никогда не одолеть Ленинград!
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
Витя Кузнецов пришел в милицию к Юрию Гавриловичу.
Дядя Юра достал часы.
— Ваши?
— Они самые! Спасибо!
— Как выживаете?
— Как все!
— Да время тяжелое! Но победа будет за нами!
— Не сомневаюсь!
— Что зажигалки?
— Тушим проклятые! И Шостакович с нами!
— Слышал, им гордиться весь Ленинград!
— Он симфонию пишет! Музыканты позарез нужны!
— Но ведь муж Кати скрипач!
— Я Женьку уже пристроил!
— Хорошо! Забирай свое сокровище, мне работать надо.
— Правильно! Не давайте пощады этим жуликам! — и Витя взял часы и счастливый побежал домой обрадовать близких.
Юрия Гавриловича вызвал начальник в свой кабинет.
В неказистой комнате со столом и несколькими стульями и портретом Сталина над столом был незнакомый человек в штатском с пронзительными глазами.
— Вызвали Семен Петрович! — спросил Юрий Гаврилович
— Знакомься лейтенант, вот товарищ из НКВД! Хочет с тобой поговорить! — и начальник выразил недоумение на лице, что не знает по какому вопросу.
— Слушаю Вас!
— Вы слышали, что ни будь о зигзаге?
— Что это?
— Это расшифровывается как защита интересов Германии знамя Адольфа Гитлера!
— И кто так зовется? Диверсанты — провокаторы?
— Нет хуже, это придумали пособников фашистов. Изменники Родины! Они наживаются на смерти блокадников и ждут прихода фашистов! Задержанная вами бывшей продавец на махинациях с карточками связана с зигзагом через своего брата. Мы хотим вас подключить к этому делу! Вы проявили себя как человек принципиальный, врагов не щадите!
— Спасибо, я готов исполнить любой приказ.
— Брат этой Валентины Михайловны, некий Михаил работает водителем на дороге жизни! Вы будите, устроены к нему в бригаду, шофером. Вы должны будите, вступит с ними в подложный сговор, и раскрыть зигзаг! Дорога жизни стратегически важна для нас! От нее зависят тысячи и тысячи жизней.
Когда установились морозы, по льду потянулись машины с бесценным хлебом для блокадников Ленинграда. Каждая булка на вес золота, каждая булка чья-то спасенная жизнь. И молодой водитель Саша Соснов клятвенно обещал беречь хлеб больше собственной жизни.
Два бывалых водителей Генка с Мишкой долго просматривались к Саше, и когда зарядили морозы, и дорога жизни открылась, подошли с разговором.
— Слышишь Сашка, ты же сирота? — спросил Гена.
— Да из детдома!
— Если что никто не хвалится?
— А, на работе?
— Да, что работа! Деньги в карман и поминай как звали…
— Не понял, это ты о чем?
— Заработать хочешь?
— Что значит заработать? — возмутился Соснов. — Я получаю зарплату.
— Копейки! — усмехнулся Мишка. — Отдашь груз, машину под лед! Деньги в карман и поминай, как звали! Что по рукам?
Саша побагровел и сжал кулаки:
— Еще раз услышу, собственными руками за душу!
— Это мы ещё посмотрим! А если кому скажешь… Смотри, тебе все равно не поверят, мы передовики!
— То, я и вижу рожи жиром заплыли!
— Ты еще поговори молокосос!
— Пошли Генка! Земля круглая!
И гоня прочь дурные мысли, Саша принял бесценный груз, и отправился в дорогу.
Поначалу всё шло хорошо, но что за черт, машина заглохла, караван других машин скрылся и Саша остался один посреди дороге.
Саша вышел на мороз, стал осматривать машину. Заглянул под капот ничего, все в порядке. Вдали показалась машина.
Саша обрадовался и стал махать рукой. Машина подъехала. Из кабины выскочил Мишка, а следом Генка.
— Вот и встретились! — сказал Генка.
— Бензобак проверять надо, желторотый! — улыбнулся Миша.
— Подстроили гады! — выкрикнул Саша и с кулаками бросился на подонков.
— На получи! — выхватил Мишка наган и выстрелил.
Саша повалился, пуля пробила легкое.
Саша умер не сразу, Он, скрёб ногтями лед, но не чувствовал ни холода, ни боли и желал только одного дотянуться с последних сил до предателей и отомстить за тех кого они обретают на голодную смерть. Но скоро затих.
— Допрыгался! — сказал Генка.
— Все хватит болтать, давай перегружать хлеб.
— Я есть хочу! — вдруг сказал Мишка.
— Ну возьми из кузова хлеба!
— Я, что дурак эти отруби жрать! У меня живот не казенный, пусть его блокадники едят. Подожду, продадим, я блинов жене закажу. Сестра Валентина обрадуется!
И зигзаговцы стали перегружать хлеб.
На следующий рейс, Мишка узнал про нового водителя и предложил Генки испытать. Предлагать постоянным водителям было опасно.
— Как звать? — спросил Генка.
— Антоном!
— Новенький?
— Да, только сегодня устроился!
— Семейный?
— Один как ветер в поле?
— Из детского дома?
— Нет, семья бомбой убило!
— Тогда надо новую жизнь и семью строить!
— Надо, но денег нет!
— Деньги не проблема! Заработать хочешь?
— А что делать?
— А ты сердобольный?
— Своя шкура дороже!
— Наш человек!
— Что делать?
— Хлеб сгрузить, а машину подлёт! И с деньгами поминай, как звали!
— Хлопотно! Лучше давайте, я не в магазин, а куда скажите, приеду и хлеб в тепле сгрузим. Да и машина мне пригодится!
— А что идея! Есть у нас один склад! — понравилась предложение Мишки. — А то окочуриться можно на этом морозе! Да и глаз меньше. А то я каждый раз боюсь, пока хлеб разгружаем. Слушай куда ехать, только как стемнеет.
На следующий день Юрий Гаврилович приехал в указанное место, только вместо хлеба в кузове под накрытым брезентом прятались сотрудники НКВД.
— Все в порядке! Давайте разгружать хлеб! — сказал Юрий Гаврилович.
Генка поднял брезент и ахнул.
— Допрыгались? — грозно раздалось из под брезента.
Мишка выхватил наган, но дядя Юра опередил и выстрелил первым.
— Не убивайте! Пощадите! Проклятый голод! — умолял Генка на коленях.
— Кто у вас за главаря?
— Это не я! То все Виталий!
— Фамилия?
— Кашарный! Он беглый заключенный! Во время бомбежки из лагеря с дружками сбежал. Меня втянул! Он к фашистам за линию фронта ходил, предлагал содействия!
— И ты с хлебом солью встречать фашистов собирался? Говори адрес если тебе твоя шкура дорога?
— На Фонтанке!
— Хлеб здесь весь от грабежей?
— Да весь!
Юрий Гаврилович осмотрел склад и заплакал. Тонны хлеба были украдены и спрятаны и стояли тысячи детских жизней.
— Слушай мою команду, — твердо и сурово сказал старший по званию.- При задержании банды, арестов не производить, расстреливать на месте!
ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Витя возвращался домой и увидел такое, от чего застыл в изумлении. Ему навстречу посреди холода и голодной смерти шла молодая девушка, и в руках ее был теннисная ракетка.
Витя не смог, чтобы не заговорить с необыкновенной девушкой.
— Ты кто? — спросил Витя.
— Наташа! — ответила удивлённая девушка.
— Почему с ракеткой!
— Она мне выжить помогает! — улыбнулась Наташа.
Наталья Ветошникова была чемпионкой Ленинграда среди девочек и мечтала стать чемпионкой советского союза.
Голодная просыпаясь в холодной квартире, она давала себе клятву, что обязательно выживет, выживет, не смотря на смерти и голод.
Казалось, какой спорт во время войны, а кончится война, то будет ни до спорта, нужно будет поднимать страну из руин. Но стойкость и вера в победу в спорте и в жизни помогает выдерживать любые испытания.
Однажды во время блокады Наташа встретила на стадионе Динамо знаменитую советскую теннисистку Эллен Тис.
Глаза Эллен Тис загорелись.
— Сыграем? — предложила Эллен.
Наташа улыбнулась, ей больше жизни хотелось на корт.
Спортсменки долго и мучительно натягивали сетку. Обессиленные и голодные, они все равно совладали с сеткой, а иначе и не могло быть и стали играть.
Одна подача, вторая, третья.
Счастливая, но смертельно уставшая Эллен опустила ракетку.
— Дружеская ничье! Нет больше сил!
— И у меня земля уходит из под ног! — отвечал Наташа.
Через две недели, после игры Эллен Тис умерла. Перед смертью Эллен вспоминала Наташу и игру. Это была больше чем просто игра в теннис на корте, а было сражением с врагом и победой над самой войной, которая приносила смерть и разрушения, но не могла сломить отвагу блокадников.
И знаменитый футбольный матч динамовцев в блокадном Ленинграде, когда довольные фашисты, бросали на голову блокадников листовки, в которых называли Ленинград только городом смерти, говорил про обратное. Голодные и истощенные футболисты вышли на полое доказать проклятому врагу, что спорт на войне есть в первую очередь мужество и воля, враг ошибается и блокадники не сломлены и до конца не раздавлены войной.
— У меня тоже муж моей сестры Женька, дело всей жизни не забрасывает! — сказал Витя. — Он у Шостаковича симфонию играет! Только вместо ракетки у него скрипка!
— Передавай привет! — улыбнулась Наташа.
А вечером Женя пришел с репетиции взволнованный и рассказал Вити, о своем сверстники, который, как и он был музыкантом и студентом консерватории, Михаиле Носыреве.
Михаил как многие ленинградцы вел дневник, записывая честно и откровенно о жизни блокадников. Однажды встретив в очереди в булочную свою бывшею учительницу из музыкальной школы, рассказал о записях.
— Все хорошо, Раиса Степановна! — рассказывал Михаил.- Вы же знаете, приглашают выступать при фронтовой линии. Играем солдатам вместе с Шостаковичем. А сейчас Шостакович пригласил к себе в оркестр разучивать симфонию.
— А что еще?
— Дневник веду!
— Какой дневник, о блокаде? — строго спросила учительница.
— Так многие делают! — удивился Михаил.
— Я так не делаю! Это не патриотично!
— Почему?
— Никто не должен знать, что нам приходиться переживать!
— Что же мы не люди?
— Нельзя, чтобы не сломить дух советского народа! Ты должен прекратить и уничтожить записи!
— И не подумаю! Я для себя пишу!
— Если не дашь, слово, что не избавишься, я сообщу куда следует и сто бой разберутся!
— Глупости какие!
— Я тебя предупредила!
Какое страшное, порою извращенное живет в людях, в то время когда надо было спасать родных и близких от голодной смерти, человек способен на подлость и твердо уверен, что совершает благопристойный поступок, думая, что предательство, говорит о служение родине. И женщина, сообщила в НКВД о дневнике музыканта.
— Как она могла? — сокрушался Женя
— Это от завести! — заключил Витя.
— Какой завести?
— Черной! Иза того, что Михаил и ты с Шостаковичем, а она простая учительница, в обыкновенной музыкальной школе!
— Не такая она выходит обыкновенная, если донесла!
— Да нет обыкновенная и подлая! Завтра пойдем к дяде Юре, расскажем! Он вот увидишь, поможет, чем сможет!
Юрий Гаврилович внимательно выслушал Витю и как новый сотрудник НКВД, обратился к вышестоящему начальству.
— Это не в вашей компетенции!
— Знаю, что не в моей! Но это же пустяки!
— Вы называете, подобное невинностью! Это пропаганда бессилия! Притворство фашизму! Заговор! Измена родине! Он делал выводы, давал оценку правительству и партии!
Константин Гаврилович пораженный словам слышал и не верил своим ушам.
— Так он мальчишка же еще!
— Вы ведете дневник?
— Только уголовные дела! — криво улыбнулся дядя Юра.
— Не иронизируйте! Займитесь лучше своим делом! Но помните, что и вы проявили слабость к классовому врагу!
Юрий Гаврилович в этот день пожалел, что однажды связался с НКВД, в родной милиции они не занимались политикой.
Ничего не помогло, даже заступничество знаменитого Шостаковича, Михаила, только что не расстреляли и дали десять лет лагерей.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
После спасения девочки Сергей дал себе слова больше не притрагиваться к человеческому мясу и решил похоронить соседа. Тяжелый труп казался неподъемным, но собрав последние силы, Сергей завернул соседа в покрывало и спустил тело со второго этажа. Положил на санки и покатил на Пискаревское кладбище. Если в мирное время на кладбище есть заведенный ритуал, прощания с покойным, цветы и речи родных и близких, то в войну во время блокады, было все иначе. Ни грабов, ни крестов не было. Как не было и привычной могилы. Люди сотнями ложились друг на друга и засыпались холодными комьями земли. Сергей привез покойника, когда очередную братскую могилу закопали, а за новое погребение еще не брались.
— Похоронить надо! — сказал Сергей какому- то мужику, который забрасывал последние лопаты земли.
— Всем надо!
— Сегодня надо!
— Оставь где ни будь, завтра пристроим. Мертвому все одно сейчас или потом!
Сергей хотел убедиться, что сосед покойник найдёт свое последнее пристанище и сказал:
— Сегодня!
— Что есть? — спросил могильщик.
— Ничего!
— Раз ничего, тогда сам могилу копай! Случился покойник, надо позаботиться. Человек живет, чтобы умереть!
— Страшная у вас философия!
— Какая есть!
— Я считаю, что человек живет, чтобы жить! — с жаром в голосе сказал Сергей.
— Раз так живи и копай! — ответил могильщик и дал молодому человеку лопату.
— Где можно?
— У нас на Пискаревском кладбище везде можно! Уже сами не знаем, где пусто осталось!
Сергей стал копать. Ледяная земля не поддавалась. Могильщик смотрел с минуту, сочувственно вздохнул и, взял лом, подошел и стал бить землю.
— Спасибо! — ответил Сергей.
Могильщик отбил промёрзшую землю и отошел.
Но все равно Сергей потратил на полметра два часа и без сил сел на землю.
— Встань, — окликнули Сергея. — Околеешь! Нельзя сидеть.
Сергей, с последних сил поднялся, подкатил санки и сбросил покойника в яму. Надо было еще закопать. Сергей подумал о страшном.
«Может он мне с того света разрешил себя есть? Знал, что иначе, у меня вовсе не было сил его похоронить! Значит в расчете!»
Сергей, промерзнув до костей, пришел домой в ледяную комнату. Не растопить печку, было, значит, умереть и не проснуться на утро. На полке стояли любимые книги.
Мертвые души, Гоголя сгорели легко и весело, словно только того и ждали. Чехов, дал теплое лечебное тепло. Толстой полыхнул как солнце и только Достоевский горел тяжело, но от его сочинений было всего гречей на душе и теплее в комнате.
Утром Сергей пошел встречать Аню в булочную и, встретив, занял вместе с ней очередь за хлебом.
Ане стали взвешивать хлеб, какой-то мужчина схватил блокадные граммы прямо с весов и стал запихивать в рот. Аня ахнула. Мужчину повалили и стали бить ногами, его били, а он продолжал давиться. Сергей отвернулся. Однажды он хотел сделать тоже самое. Но в последний момент с собой совладал, но понимал, как должен был человек отчаяться, до какой дойти черты, чтобы решиться на это.
Сергей вел Аню домой и обещал с ней поделиться хлебом, он получил на себя и на соседа покойника. Они пришли, и их встретила мать.
— У нас хлеб, дядя украл! — сказала Аня.
— Как?
— Прямо в магазине, с весов!
— Вот возьмите, мой! — сказал Сергей.
— А вы?
— У меня еще есть!
— Нет, давайте поедим вместе! Аня согрей воды!
Васильева Алла Владимировна порезала хлеб и подошла к матери, чтобы покормить.
Старуха была мертва.
Алла Владимировна плакала, и говорила, что мать надо похоронить.
— Нет! — ответил Сергей. — Не за что! И у меня больше нет сил! Вчера я хоронил соседа. Только можно приложить в другую комнату.
Сергей стал стаскивать покойницу с кровати, не выдержал тяжести и уронил.
Алла Владимировна, в отчаянье, не отдавая себе отчет, что все бесполезна, стала брать подушку с постели, чтобы подложить покойнице под голову. Под подушкой было два десятка кусочков хлеба. Старая мать, сама не доедала и собирала для семьи, решив, что когда она умрет, им будет с Анечкой подспорье.

Глав четырнадцатая
Дед Гриша, похоронив одно мальчика, получил от матери в награду мягкий женский кожаный ремень, а в другой раз, два килограмма столярного клея для блокадного холодца или студня. И теперь на празднования Нового года, мог похвастаться богатым столом. Варил клей, разбавив водой в пяти литровой кастрюле, добавлял лавровый лист, последнею горсточку душистого перца, а потом разливал по тарелкам и остужал. За то, что когда то соседи угостили Галочку шоколадом, дед Гриша подарил одну тарелку соседям. А потом не смог, чтобы не принести еще одну тарелку Васильевым.
В больнице Катя была Снегурочкой, а напарница дед морозом. Дети жались друг другу и не хотели читать дед морозу стихов, не водить под елкой хоровод, и только ждали подарков. Детей не стали больше мучить и позвали к столу. Жидкая манная каша, но сладкая и сладкий чай, показались больным изувеченным изголодавшимся детишкам королевским лакомством. И когда дети просили добавки, а больше не было, Катя и все женщины в больнице плакали.
За день до Нового года, Сергей, растопив печь последний книгой, вспомнил, что покойник сосед лежал на деревянной кровати, свою кровать он давно жег, и спал на матрасе, и пошел в соседскую квартиру. Стал ломать кровать и обнаружил под кроватью патефон и пластинки.
Сергей был так поражен, что сначала не мог пошевелиться. Патефон и пластинки, можно было выменять на что-нибудь из продуктов и накрыть Ани и ее матери новогодний стол. Не раздумывая, он взял бесценную находку погрузил на санки и пошел на черный рынок.
— Котлеты, кому котлеты! — полушепотом озираясь по сторонам, говорил какой-то мужик и показывал завернутые в газету большие котлеты и тут же прятал.
— Пирожки, кому пирожки! Пирожки с мясом! — зазывала какая-то бабка.
Все до последнего вокруг знали, что котлеты и пирожки из человечины, переминались на морозе и долго не подходили, но проклятый голод крал последнею волю и люди выменивали на вещи страшные пирожки и котлеты. У кого не было сил, ели и давились прямо на месте, кто мог с собой совладать, торопились домой и ели гостинцы блокады дома за закрытыми дверями.

Сергей стал подходить к сытым продавцам спекулянтам и предлагать патефон и пластики.
— На черта, мне они! — говорил один.
— Не до музыки! Война! — говорил другой.
Третий, пожав плечами, подумал вслух:
— Поставлю на новый год, все веселей!
— Да, с музыкой хорошо! — обрадовался Сергей. — Есть сало?
— Еще чего? — скривился спекулянт.
— А что есть? — расстроился Сергей.
— Гречки, стакан!
— Хорошо! Беру! — повеселел Сергей.
— Подожди, проверю! Не рабочей, не возьму!
И дотошный, злой продавец взял первую попавшеюся пластинку, завел ручку патефона и заиграл Чайковский Щелкунчик, партия превращения Щелкунчика в принца.
Какой-то голодный замер в толпе и заплакал.
— Годиться! — ответил спекулянт и дал Сергею в маленьком мешочке гречневую крупу.
Сергей давно для Васильевых был, как член семьи и Алла Владимировна долго на семейном совете решала, варить из гречки жидкий суп, и сэкономить гречку, растянув двести грамм на неделю, или сделать всем троим кашу.
— Мамочка, давайте сделаем каши! — попросила Аня. — У нас есть еще холодец!
На Новый год Витя, как и многие его сверстники, дежурил на крышах ленинградских домов. Сначала было тихо, и ребята мерзли, но с боем курантов, фашисты, словно сговорились и на дома посыпались зажигательные бомбы. На смену холоду пришла отвага и бесстрашие подростков. Один за другим страшные бенгальские огни тушились в мокром песке или сбрасывался на мостовую, где с подарками войны боролись другие ребята. Когда на некоторое время наступала затишье, Витя с высоты смотрел на родной город. Холодные, голодные, но несломленный жители, встречали самый горький новый год, за всю историю города. Страшные пустые праздничные столы, смерть, пришедшая в гости, все должно было добить, но блокадники, как и в мирное время, загадывали под бой курантов желание, и в этот новый год, было одно желания на всех, это чтобы победить.

Одна из самых счастливых, в блокадную новогоднюю ночь, сделалась Светлана Петрова.
Ее муж, военный летчик Яков Петров, незадолго до Нового года просил перевести его на ленинградский фронт.
— Товарищ полковник! Разрешите! Семья у меня, дети, любимый город! Еще сильней стану бить врагов. Дома и стены помогают! Родное небо я знаю, как свои пять пальцев!
Петрову разрешили. Яков не успел с ходу наведаться к жене и к детям и вступил в не равный бой. Сбил бомбардировщик, но сам был подбит. Из горящей машины, он все же выбраться сумел, и на парашюте приземлимся. Ну, у него сильно до не узнаваемости обгорело лицо и перебитая пуле нога, сделалась безжизненной и тащилась по земле. Перебинтованный в госпитале он надеялся на чудо, но когда сняли бинты, ужаснулся. На лице не было ни одного живого места. Подходила выписка, и он решил, что теперь не сможет никогда показаться на глаза Светлане.
Медсестра Вера, уговаривала летчика, отправиться домой, но Яков стоял на своем.
— Я превратился в страшилище! Еще и хромой! Теперь, мне нет место рядом с семьей!
— Что вы такое говорите? — переубеждала Вера.
— Вы муж, отец! Герой!
— Нет, пусть теперь жена ищет другого!
Вера пошла на хитрость.
— Давайте, адрес семьи! Я хотя бы узнаю, живы ли они!
Яков испугался и дал адрес.
Вера пошла к Светлане.
Петрова выживала на карточки соседке потерявшей ребенка. Люба так и не вернулась навсегда сгинув на ледяных улицах Ленинграда.
— Я из госпиталя, — сказала Вера. — От Якова Арсеньевича!
Светлана сделалась бледной.
— У него сильно обгорело лицо! Тяжело ранена нога! — рассказала Вера.
— Живой, живой! — восклицала Светлана, и знать ничего не хотела о ранах.
— Он не хочет возвращаться домой! Идемте со мной в госпиталь.
Светлана оставила детей у последних выживших на этаже соседей и пошла в госпиталь. Она не чувствовала мороз, не стеснялась ран мужа, главное, только что выжил.
— Яша! — закричала Светлана, обнимала и целовала мужа. Встала на колени и обвела ноги мужа руками. — Родненький, любимый, живой, живой!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В булочные не привозили пять дней хлеба. Он весь просто вышел, до последней крошки. И когда хлеб привезли по дороге жизни, людям стали выдавать на руки за все время, до двух булок на руки на семью. Страшных пять дней унесли тысячи жизней, а из тех, кто выжил, дошел до крайности и особенно те, у кого не было или украли карточки. И когда Кузнецова Наталья Алексеевна получила полторы булки на руки, за ней пошел, один такой без карточек, которому было уже все равно. Он нашел где-то на мостовой половину кирпича, догнал женщину и со всего размаху ударил по голове. Подобрал хлеб и, оставив Наталью Алексеевну умирать, попытался скрыться, но, не совладав с голодом, стал прямо на ходу, есть хлеб. Жадно и отчаянно запихивал хлеб в глотку. Когда хлеб закончился, он пошатнулся и упал и, скручиваясь от боли умер.
Правоохранительные органы Ленинграда сбились с ног, и дежурили у каждой булочной.
Одна женщина пришла за хлебом на весть многоэтажный подъезд, и ей вышло на руке, аж целых три булки хлеба. Дядя Юра, отправился с ней, чтобы проводить. Но за ними уже шли попятам. Несколько человек без слов, не сговариваясь, пошли следом за хлебом. У одного был нож, у другого камень, у третьего арматура.
Дядя Юра выхватил пистолет, убил на месте одного, но другие, потеряв от голода, страх, снова и снова бросались на милиционера защищающего хлеб. Кто-то бросился в ноги, другие повисли на руках, и ударил и потом зарезали. Убили хозяйку хлеба и, поедая хлеб намести, сами умирали и падали рядом.
И в эти страшные дни, окончательно опухнув от воды внучка деда Гриши, Глаша, умирая, спрашивала в бреду:
— А бегемотов едят?
Когда у смотрительнице за бегемотихой по прозвищу Красавица не стала сил от голода по ленинградскому радио объявили о помощи и сотни людей сами изнемогая от голода пришли заботиться о животном.
Сергей приходил в зоопарк и носил воду. Много тонную бигимотиху Красавицу нужно было поить, а самое главное протирать губкой смоченной водой толстую кожу, которая без воды потрескалась бы и животное заболело бы и погибло. Красавице требовалось сорок килограмм только одной еды, но в голодное время она обходилась только шестью килограммами смеси овощей, травы и жмыха и тридцать килограмм запаренных опилок. Так и выживала.
Максимов пришел и долго гладил Красавицу, а потом с остальными пошел за водой. Когда Сережа привез на санках воды, раздалась воздушная тревога. Красавица спряталась на дно пустого бассейна и вся тряслась и боялась. Прежде погибла слониха Бетти, и теперь Сержа махал руками, грозил кулаком и слал проклятия вражеским самолетам.
На этот раз обошлось, и Сергей успокаивал и гладил Красавицу, а когда она успокоилась, отправился смотреть, как кормят детёныша обезьяны.
Самка гамадрила родила, но от стрессов, голода и войны лишилась молока. И на помощь пришли те, кто на первый взгляд должны были отказать, думая о своем потомстве. В ленинградском роддоме матери неврождённых детей делились своим молоком пусть и с детенышем обезьяны. Но с живым и крохотным беззащитным существом, смерть которого стала бы такой же трагедией для матери обезьяны, как и для них, потеря собственных детей. Какое — то необыкновенное неподдающееся объяснению светлое чувство продолжала разливаться и жить в израненных сердцах блокадников. Большинство блокадников Ленинграда даже во время войны и ада оставались людьми.