Приметы прошлого 1 - 20 главы

1. Троицк. Хрущёвская оттепель.
2. Махан - поселок Мясокомбинат.
3. Неусвоенный урок. Нечистая сила
4. Советские женщины
5. Новая квартира. Посёлок ГРЭС
6. Троицкое детство
7. Слободка
8. Здравствуй, Салават!
9. Панельные дома
10. Пока ещё семья. Творчество
11. Пластинки. Прощай, Хрущёв!
12. Советский быт
13. Тоска по маме
14. Развод. Переезд
15. Гипноз и тараканы
16. Голова Руслана. Зимние забавы
17. Друг с сюрпризом
18. Мама - торговый работник
19. Дворовые песни
20. Братья наши меньшие.


1. Троицк. Хрущёвская оттепель

          Я родилась в старинном городе Троицке под Челябинском в конце пятидесятых. Это — золотая середина России (теперь город оказался на самой границе с Казахстаном). Могучий Урал с его живописными зелёными горами, с его прекрасными берёзовыми рощами, сосновыми борами, лесами и перелесками, глубокими реками и голубыми озёрами, с его простыми и добродушными, с открытым сердцем людьми.

           До семи лет я жила в этом городе, и он запомнился мне, как тихий городок, малоэтажный, но распластанный далеко окрест на равнине и близлежащих сопках. Когда ночь спускалась на город, то окна домов зажигались многочисленными огоньками, и город превращался в море слегка дрожащих золотых огней. Одна из сопок так и называлась — Золотая Сопка. Мне очень нравилось это красивое название, и казалось, что там особенное место, где живут необыкновенные люди. Хотя, как я позже узнала, всё обстояло гораздо прозаичнее с этим названием и касалось весьма давних времён — поскольку эта сопка располагалась на пути следования многочисленных торговых караванов из Азии в Европу и обратно, то разбойные люди нападали именно в этом месте на торговцев и забирали у них только золото.


         Сначала мы жили в пригороде Троицка, в рабочем районе, который называли Махан. Там действовал большой мясоконсервный комбинат, многие из посёлка работали на нём, потаскивали всё оттуда, они всегда были при мясе, субпродуктах, колбасе, тушёнке, т.е. по тем временам жили очень даже неплохо, ведь это было дополнительным доходом, таким ощутимым подспорьем к домашнему хозяйству. Ты мог рассчитаться этим мясом за какие-то услуги, обменять на какой-то другой товар с соседями, с родственниками или друзьями (они ведь тоже благополучно тащили всё со своих предприятий — сахар, конфеты, молочные продукты, муку, крупы, ткани, гвозди, бумагу и прочее — всё, на чём работали). Кто на чём сидел, тот то и приносил домой. Воровать что-то с предприятия не считалось зазорным, а, наоборот, считалось, что только дурак не ворует.

           После суровых сталинских времён народ расслабился и начал навёрстывать упущенное. Конечно, были там и вахты, которые стояли на страже государственных интересов, но все эти дежурные были давно подкуплены, и смотрели сквозь пальцы на "несунов". О предстоящем шмоне народ предупреждался заранее, поэтому никаких особых событий при этом не происходило. Шофёры тоже были богаты тем, что перевозили. К тому же, за бутылку или за две они всегда могли привезти тебе машину песка, земли, гравия, дров — не своё ведь, а государственное, а, значит, ничьё! Как пелось в песне:"И всё вокруг колхозное, и всё вокруг — моё!".

        Всё-таки надо отметить, что далеко не каждый внутренне готов  к тому, чтобы брать что-то чужое, а часто и вовсе не приемлет такого. И дело даже не в Моральном Кодексе строителя коммунизма ( был и такой кодекс!), не в заповеди "Не укради!", не в страхе прижизненного или посмертного наказания за воровство, а вот так бывает человек устроен, что просто сама душа противится воровству, как чему-то грязному и постыдному, инстинкт подсказывает человеку, что будет душа болеть и маяться после такого поступка, что выйдет, как говорится, только себе дороже... Наверно, тут нужна какая-то безбашенность, жажда наживы, тяга к риску или пофигизм. Не каждый согласится привязывать к себе пласты сырого мяса, чтобы вынести его под одеждой, обкладываться мешочками со сливками и творогом, насыпать крупу в сапоги или обматываться вороваными тканями...  Хотя жизнь тоже требовала своё. При тех мизерных зарплатах, которые были у большинства людей, при пустых полках в магазинах как было не соблазниться и не принести хоть что-нибудь задарма в поддержку скудному семейному бюджету.

         Люди потихоньку приходили в себя после жесточайшей сталинской диктатуры, когда не то что сделать, а страшно было порой даже подумать что-то крамольное. За неосторожно сказанное слово тебя могли загрести в два счёта и отправить туда, где Макар телят не пас. Отец рассказывал, что когда он работал зав. клубом, то там же работала уборщицей молоденькая девчонка Таня Ширинкина. Так вот протирала она как-то пыль с бюста Сталина, двинула его с места, а он оказался лёгким. Она возьми и скажи:"Ой, я думала, он тяжёлый, а он пустой!" А вокруг, на Танину беду,  были люди, среди которых затесался стукачок-нелюдь — вот он  тут же и сообщил куда следует, на всякий случай... Таню забрали, и больше её никто никогда не видел в здешних местах...

         Моё рождение выпало на времена хрущёвской "оттепели". Люди начинали чувствовать себя свободнее, смелее, активнее, веселее. Казалось, всё страшное позади, а впереди сияющее светлое будущее! Власти убеждали народ, что до коммунизма рукой подать, только надо приложить максимум усилий, ударно поработать для этого. Сам Хрущёв с восторгом расписывал прелести коммунизма и обещал, что к восьмидесятым годам двадцатого века наша страна построит коммунизм и заживёт себе припеваючи!

          В конце шестидесятых годов мне попалась его речь о грядущем коммунизме, и уже тогда я почувствовала наивность его рассуждений, несбыточность его надежд. Особенно поразило его уверение в том, что повсюду будут движущиеся тротуары — вот эта незначительная, казалось бы, деталь, подсекала под корень веру в ближайшее торжество коммунизма. Какие тротуары, тут бы с дорогами худо-бедно справиться. Но это было позже. А тогда после смерти Сталина люди как-то воспрянули духом, как-то распрямились, хотя и понимали, что в верхнем эшелоне власти началась жесточайшая подковёрная борьба за главные посты в партии и правительстве.

           Особого доверия к Хрущеву, как я понимаю, в народе не было — взбалмошный, авантюрный, расчётливый, малограмотный, он, по-видимому, лез из кожи, чтобы оставить свой след в истории, умалить как-то весомость Сталина, насадить новые порядки, часто в ущерб здравому смыслу. Понимание сути этого политика постепенно вызревало в народе, выливаясь в анекдоты, язвительные прозвища, смешные куплеты о нём и его окружении, например, о Булганине и Аджубее, откровенное неуважение. Мои родители саркастически говорили о нём, со смешком читали куплеты об этих правителях и их делах и делишках, отпечатанные на листах под копирку. Зато уважительно упоминали имя Г.Маленкова. Даже помню частушку о нём:

"Берия, Берия, вышел из доверия,
 А товарищ Маленков надавал ему пинков!"

(Во как смело после смерти Берии! Но и Маленков был плоть от плоти сталинского окружения, так же, как и Берия, рвался к власти, хотя, может быть, был более осторожен). Родители мои следили за происходящими в политике событиями: не смотря на то, что от советского народа многое скрывали, недоговаривали, а то и откровенно лгали,  п р а в д а  как-то всегда открывалась, и народ в массе своей всё всегда понимал правильно.

              Поэтому, когда Хрущёв начал разоблачать культ личности Сталина, часть советских людей приняла это с удовлетворением: "Наконец-то!", хотя многие были в шоке от подробностей деятельности Сталина, анализа его ошибок и преступлений, от самой даже возможности открыто говорить об этом. Какая-то часть, состоящая из особо ретивых прихлебателей и "хамелеонов" с готовностью подхватила разоблачительный тон: ещё вчера они преданно смотрели в глаза "отцу всех народов", отбивали ладони в нескончаемых овациях "великому вождю", неукоснительно следовали его "гениальному курсу", а вот теперь уже рьяно искали ярых пособников сталинизма, истязавших советский народ.

          Да и Хрущёв, умело выпячивая одни факты и старательно умалчивая о других, щедро марал чёрными красками портрет Сталина, а себя выводил этаким правдоборцем, хотя сам по изворотливости и подлости, возможно, превзошёл разоблачаемых деятелей, сам придерживался того же авторитарного, диктаторского стиля руководства.

         У Хрущева вызревали нехилые замыслы по развитию и укреплению страны, по улучшению жизни простых людей, обеспечению их жильём и жизненно необходимыми товарами и продуктами. Была развёрнута грандиозная программа по освоению целинных и залежных земель, чтобы обеспечить население СССР хлебом, а животноводческие хозяйства кормами. Эшелоны с застрельщиками-коммунистами и комсомольцами, и, конечно, с молодёжью, которая жаждала перемен и не боялась их, двинулись на восток страны — возводить голубые города, прокладывать рельсы в труднодоступные места, поднимать целину, открывать новые рудники, находить полезные ископаемые. Поэты-песенники и композиторы бодро слагали песни, которые, как горячие пирожки, улетали в народ и тут же подхватывались им! Люди, которые томились по много лет в лагерях и ссылках, тоже воспрянули духом и надеялись на скорый пересмотр их дел, на отмену несправедливых приговоров, на реабилитацию. Не зря это время назвали "оттепелью".

          Народ потихоньку оттаивал душой после тяжких времён. Открывались новые клубы, Дома Культуры и даже Дворцы Культуры. Там крутилось кино, народ тянулся на танцы, на концерты. Именно тогда расцвела пышно художественная самодеятельность трудящихся. Государство всячески поощряло и поддерживало это движение в городах и сёлах. Звучали гармошки, народ пел сольно и в хоре, танцевал, показывал акробатические этюды и разные фокусы, читал вдохновенно стихи! Конечно, цензура была начеку, пропускался идейно чистый и правильный материал, но даже такой, он радовал людей своей яркостью, пестротой, искренностью!

           Круто замешивалась совсем новая жизнь, и именно вот такая жизнь, в моём понимании, была СОВЕТСКОЙ! Провозглашалась дружба между народами, товарищеские отношения в трудовых коллективах, взаимопомощь и взаимовыручка повсеместно в отношениях между людьми, уважение к старшим, забота о младших и их коммунистическом воспитании. Возводились новые больницы, школы, детские сады и ясли. На селе тоже происходили перемены в лучшую сторону, путы, стягивающие селян, как крепостных, ослабевали. Стране требовались образованные люди, специалисты в своём деле. Людям труда оказывали почёт и уважение, они были объявлены главными строителями коммунизма! Хрущёв даже как-то воскликнул:«Его величество рабочий класс»!

         Повсюду началось строительство новых домов. Даже сонный одноэтажный Троицк вдруг встрепенулся и ожил. Трёх- и четырёхэтажные дома росли, как грибы. Повсюду урчали тракторы и экскаваторы, зияли глубокими воронками котлованы, через рукотворные канавки были переброшены заляпанные известью щиты, наспех сколоченные из занозистых досок. Валялись металлические бочки с известью, вонючим карбидом, мотки проволоки, разорванные и закаменевшие под дождём мешки с цементом, какие-то доски, целые и обрезки. Живописно поблёскивали чёрной гладью гудронные лужи - море "жевательной резины" для неизбалованных советских ребятишек. От новых домов веяло запахом свежей побелки, олифы, масляной краски, свежеоструганного дерева - всё это были запахи новой жизни и счастливых перемен! К слову, все эти многочисленные стройки не были огорожены забором, а вездесущая детвора так и лезла ко всем этим котлованам и недостроенным зданиям. Сколько их побилось и покалечилось там — один Господь знает точно...

           Я, конечно, даже и не подозревала о том, какой огромный многообразный мир окружает меня. Я тихо-мирно жила себе в своём уютном крохотном мирке, окружённая любящими и заботливыми родителями, не познавшая, в отличие от предыдущих поколений, голод, холод, страх, смерть близких, физические и моральные истязания. И раннее детство моё наполнено светлыми добрыми воспоминаниями, а если что-то и случалось не очень приятное, то это, в общем-то, так естественно для реальной жизни. Не всё же коту масленица!

             Но, в дополнение ко всему этому, — из ранних детских впечатлений — помню огромнейшие очереди в магазинах за макаронами, крупами, сахаром, колбасой... Их давали по карточкам. И, очевидно, надо было присутствовать всем, потому что мы стояли всей семьёй, и даже нас, маленьких, брали в эти умопомрачительно длинные очереди, и мы без всяких капризов выстаивали их вместе со взрослыми. Помню, что стояли подолгу, зажатые душной чёрной толпой,  терпеливо, обречённо, с пониманием:"Значит, так надо!" Как-то в одной из очередей досталась пшеничная дроблёная крупа, её называли "американка", потому как была привезена из Америки. Так вот она нам очень даже понравилась! По колбасам, сыру, маслу я никогда не страдала, была к ним равнодушна, поэтому народные муки от отсутствия этих продуктов совсем не разделяла. Осознание пришло позже.

         Зато, как все дети, я любила газированную воду! Киоски (а часто и просто тележки) с газированной водой стояли прямо на улице! От них шёл заманчивый сладкий фруктовый запах, а вокруг вились, жужжали пчёлы и осы в надежде полакомиться сиропчиком. Мы тоже, зажимая в руках медные копейки, летели со всех ног на эти ароматы. Протягивали продавщице три копейки (а если с двойным сиропом, то шесть — но это уже считалось пошиковать, а если без сиропа, то плати только одну копейку), и она подставляла стакан под стеклянную колбу, наполненную сиропом, а потом добавляла поверх сиропа шипящую газированную воду. Крепкая, желтоватая или розоватая (в зависимости от цвета сиропа), пена вздымалась вверх, и вот ты уже припадаешь к этому гранёному стаканчику, втягиваешь в себя эту пену, в носу у тебя остро щиплет, глаза пробивает слеза, острыми иголочками покалывает язык и нёбо, но ты счастлив безмерно утолить жажду этим, казалось, божественным напитком! О благословенная неразвращённость вкуса! Когда ты умеешь ценить и радоваться самому простому, самому неприметному, самому малому!

         Ещё я любила томатный сок! Не потому, что он был самый дешёвый из всех соков, а просто обожала его и всё! От всех остальных соков — виноградного, яблочного, сливового, персикового — у меня болела голова или была изжога, а вот томатный сок — с солью или без соли — я готова была пить по несколько раз в день! Стоил он десять копеек за стакан. Яблочный — 12 копеек. А виноградный сок считался дорогим — 18 копеек. Продавали иногда даже гранатовый сок, но, во-первых, я не любила его из-за терпкости, а, во-вторых, он был ещё дороже виноградного! Отвлеклась, однако...

      А потом был кровавый Новочеркасск, спровоцированный нехваткой продуктов и пренебрежительным отношением властей к справедливым требованиям рабочих. И тут "оттепели" пришёл кирдык, а простой народ воспылал ненавистью к правителям, в первую очередь, к Хрущёву или к Хрущу, как его называли за глаза люди.

2. Махан - посёлок Мясокомбинат. Своя хатка.
      
           Мои родители поженились в 1953 году, а в 1954 году у них родился первенец. Беременность вроде протекала нормально, но, оказывается, пуповина обмоталась вокруг шеи мальчика, и он при родах задохнулся. Это случилось 6 августа 1954 года. Братика назвали Сашей. На фотографии он лежал в крохотном гробике, одетый в мальчишескую рубашечку, серьёзный и какой-то взрослый для новорожденного. Для родителей это было страшное горе. Сколько я себя помню, в этот день мы всегда поминали братика, мама раздавала конфеты и печенье другим детям. В семье его называли всегда Сашенькой, и в глубине души я горевала по нему, мне так хотелось иметь старшего брата. Мне думалось, что мы бы с ним были друзьями и имели бы схожие интересы. Ведь я любила разбирать всякую радиотехнику, чинить её, по мере возможности, меня всегда тянуло к мотоциклам и машинам, я обожала инструменты всякие разные.

         В хозяйственных магазинах  мы всегда разделялись и шли в разные стороны - мама с сестрёнкой шли в посудный отдел, с удовольствием рассматривали и что-то оживлённо обсуждали, окружённые чашками, мисками, тазами, фужерами, салатницами и прочей дребеденью. Я же припадала носом к витринам и с наслаждением созерцала наборы отвёрток и свёрл, всякие стамески, рубанки, ножовки, дрели, молотки и плоскогубцы, тихо себе мечтая о том, что когда-нибудь заполучу все эти сокровища. У отца интересы размещались в другой плоскости, поэтому у нас с ним мало было точек соприкосновения.

         В то же время к середине пятидесятых годов родители получили участок в мясокомбинатовском посёлке или, как говорили в простонародье, на Махане. Махан — это предместье Троицка. Там было несколько крепких старинных, ещё дореволюционных,  зданий из красного кирпича, выглядели они мрачно, неприветливо, держались как-то особняком. Я подсознательно чувствовала тяжёлую угрюмость этого места: как бывает в церкви -  намоленное место, где легко дышится, легко молится, все невзгоды рассасываются без следа, а остаются только радость, надежда и светлые слёзы, так и это место мясокомбинатовское, только, наоборот, было невидимо пропитано кровью и страданием забитых животных. 

         Часто можно было видеть направляющиеся на комбинат грузовые машины со сквозными, дощатыми бортами — там вплотную стояли бурёнки, которых везли на убой. Предчувствуя приближающуюся смерть, они тянули свои шеи поверх бортов и обречённо, протяжно мычали. Я только замирала от острого сострадания к ним и жгучей внутренней тоски, боялась встретиться с ними взглядом. Всегда казалось, что веяло от того места чем-то зловещим.
 
          Зато частные дома смотрелись добродушными и уютными, утопали в зелени садов. Вот там-то и построили родители дом из самана, так называемую землянку, мазанку или хатку. Друзья и родственники помогали им, ведь нужно много сил, чтобы босыми ногами перемесить достаточное количество размоченной глины с соломой, потом нарезать из этой глины кирпичи, высушить их, а потом из этих блоков-кирпичей сложить стены дома, ну там, конечно же, печь, крыша, пол, двери-окна и прочее. Потом дранкой обить стены снаружи и внутри, заштукатурить, побелить. Домик состоял из основной комнаты и комнаты-кухни-столовой. Большая печь разделяла эти две комнаты. К кухне примыкали небольшой коридорчик и сенцы. Домик был беленький, весёленький, окружённый кустами и цветами, он стоял в центре участка, а за ним огород и сад, где росли груши и яблони, малина, смородина, крыжовник.

         Для родителей, конечно, была большая радость — жить в своём отдельном доме, да ещё и построенном своими руками. Молодым хотелось удивить родственников — что вот, дескать, и мы не лыком шиты! Хотелось своего семейного угла, домашнего уюта! Мама украсила, как могла, дом своими вышивками, рукодельем в стиле "ришелье", вязаньем- шторы, покрывала, скатерти. Даже декоративная вазочка на столе была связана из белых ниток и по краю украшена красивыми листочками-лепесточками зелёного и розового цвета. Она была смочена в сладкой воде, натянута на форму и высушена. Очень красивая и оригинальная вазочка, мы с младшей сестрёнкой Верой её украдкой лизали, это была наша маленькая вкусная тайна.

         Родители тяжело переживали смерть своего первенца, поэтому для них я была долгожданным ребёнком. Баба Варя ворчала на маму и говорила, что она меня избаловала, но мама тряслась надо мной и при первом же моём крике бежала ко мне со всех ног. Когда, через несколько месяцев после моего рождения, мама поняла, что снова ждёт ребёнка, то первой её мыслью было:"Нет! Не сейчас!" Но как только она принимала решение сделать аборт, то ей начинали сниться мрачные сны, какие-то подвалы, погреба и прочие опасные символы смерти. В итоге, мама решила рожать и неприятные сны прекратились. Через год с небольшим после моего рождения на свет появилась крошечная девочка со слегка недовольным лицом. Её назвали Верочкой.

         Из своих самых первых детских впечатлений помню, как я тащу новорожденную сестрёнку из кроватки за ноги через решётку. Мне очень тяжело, просто нечеловечески тяжело — никак не получается вытянуть её оттуда. Мама мне не верила, что я помню этот эпизод, так как мне на тот момент было год и четыре месяца, но я описала ей, где что стояло из мебели, и она смолкла, озадаченная.

          С маминых слов, я встретила маленькую Верочку в штыки. Мама держала её на руках, а я стояла рядом и смотрела на неё внимательно. Мама умильным голосом объясняла мне, что это моя младшая сестрёнка, такая хорошенькая девочка. И мы будем любить её и заботиться о ней! Внезапно я размахнулась и шлёпнула Верочку по щеке. Верочка недоумённо сморщилась и горько заплакала. Мама пришла в ужас, начала мне объяснять, что нельзя так, ведь она такая ещё крошечка. А потом случился и тот неприглядный для меня эпизод с кроваткой. Верочку положили в МОЮ ЛЮБИМУЮ КРОВАТКУ, понятно, что я не выдержала такой несправедливости и начала безуспешно тянуть малышку из МОЕЙ КРОВАТКИ. Верочка подняла рёв, и мама поспешила скорей на помощь!

      Впрочем, я была спокойной и миролюбивой девочкой. Верочка же быстро подросла и превратилась в бойкую, смелую девчушку, застрельщицу всяких разных игр и проказ. Все любили умницу Верочку, смышлённую и шуструю, восхищались ею, она рано начала ходить, говорить. Мне было около пяти лет, а Вере — три с половиной годика, когда нас научили читать и мы открыли для себя удивительный мир книг! В доме у нас все любили читать, собиралась своя библиотека, очень много было интереснейших детских книг с прекрасными рисунками. В стране Советов книги были в особом почёте, любовь к книге вошла в нашу кровь и плоть с самого нежного детства! Мы никогда не мяли, не рвали страницы, не черкали каляки-маляки на них, как иные бестолковые чада.

         В общем-то, родителям легко было с нами, потому что девочки мы были послушные и не пакостили особо никому, так разве иногда, по детскому неразумию. Мама с папой упорно внушали нам не прикасаться к электрическим розеткам, потому что там живёт опасный жук! Но вскоре я уже встречала родителей с вытаращенными от испуга глазами и кричала:"Там жук! Там жук!" и указывала на розетку - оказывается, я нашла мамину чёрную металлическую шпильку для волос и смело сунула её в розетку, чтобы изгнать оттуда жука, за что и получила от "жука" по рукам!

        Ещё помню яркий такой момент: шпарит весёлый "солнечный" дождь! Мама и мы с Верой стоим на пороге сенцев, ошеломлённые этой красотой, этими сверкающими в свете солнца струями! Листья моментально становятся ярко-зелёными и тоже сверкающими! И запах свежести, зелени, самого дождя дурманит голову! Нам всё внове! И мы с изумлением и радостью смотрим, как дождь изо всех сил лупцует по траве, по листьям, по крышам, лихо танцует, перебирая своими длинными серебристыми ногами... И дождь этот так же быстро прекращается, как и начался. А мама вдруг срывается с места и ныряет куда-то в заросли сада. Мы стоим и ждём её. И вот она выныривает вновь откуда-то из кустов и в руках у неё миска, полная крупной красной душистой малины! И это такая дополнительная радость! А маме ещё и наслаждение — видеть наши счастливые, испачканные соком малины мордашки!

        Ещё в памяти — наша огромная лохматая овчарка Барсик, то бишь, Барс. Из маленького лопоухого щенка он вырос в огромного добродушного телёнка, который был всем и друг, и брат! По двору от калитки и прямо к саду было проложено рыскало - толстый металлический то ли прут, то ли трос такой. Барсик был на цепи, но свободно мог бегать вдоль этого рыскала. Он ни на кого не гавкал, всем вилял хвостом. Соседи свободно могли проходить в дом и также свободно уходить, Барсик им ни в чём не препятствовал. Но только до одного случая.
 
       Пришла соседка Зинка, языкастая, завистливая, ехидная, и, проходя мимо безобидного Барсика, сказала:" Ну вот, выкормили бугая, а толку с него?!". В дом-то она вошла, а вот выйти уже не смогла. Барсик её не выпустил. Он весь ощерился и свирепо рычал на неё. Зинка испуганно нырнула назад в дом и попросила придержать его, бормоча:"С ума сошёл, что ли?!!" Это был урок Зинке. Теперь она боялась Барсика, как огня!
 
       С тех пор у Барсика появилась интересная особенность: он давал всем беспрепятственно проходить в дом, изображая полное равнодушие, но обратно он уже выпускал по своему выбору. Однажды к нам пришла в гости подружка. Поиграла с нами и пошла домой. Барсик предупредительно зарычал на неё. Мама сначала было заругалась: "Барсик, ну на дитё-то чего рычишь?", а когда выглянула в сенцы, то обнаружила, что подружка прихватила с собой нашу куклу. Похвалила тогда его, потрепала по лохматому загривку:" Ай, Барсинька, ну и молодец какой, ну и сторож!" Хотя теперь надо было выходить вместе с гостем и провожать его до калитки, но родители были довольны, что в собаке проснулся сторож. А то, действительно, и перед соседями как-то неудобно!

        Родители очень любили Барсика, рассказывали много интересных историй о нём. Когда в конце шестидесятых отец приехал в Троицк, то отправился навестить старенького и уже плохо видящего Барсика. Отец ласково позвал его:"Барсик!Барсик!" И собака начала вглядываться в него, мучительно вспоминая его голос, его интонации.  Барсик как будто зарывал голову в лапы, потом поднимал её, взглядывал на отца и опять опускал... Потом жалобно заскулил, вскочил и бросился, повизгивая, к нему... Отец не мог сдержать слёз. Очень душещипательный момент!

3. Неусвоенный урок. Нечистая сила.


           Мы с сестрёнкой были ещё слишком малы, чтобы понимать, что происходит в жизни родителей, как меняются их отношения. Им удавалось как-то это искусно прятать от нас или мы просто не замечали этого... Но всё, что мама рассказывала потом, было для нас откровением.

           Отец был музыкантом - он играл в духовом оркестре на трубе, на ударных, потом на аккордеоне, играл на свадьбах, на гулянках, куда его постоянно приглашали. Всё было бы ничего, но отец  начал попивать, домой приходил поздно, всё хозяйство и появившиеся дети (то есть мы с сестрой) отнимало у мамы очень много сил, а ведь всё ложилось именно на её плечи.

          Неизбежно начались ссоры, которых, мы, дети, по счастью, не видели. Отец с мамой начали понимать, насколько они разные. Мама была энергичной, насмешливой, острой на язык. Очень сильно было развито чувство справедливости. Отец же всегда пребывал в своём собственном мире - мире музыки, литературы, науки и медицины, свои интересы ставил выше интересов семьи. Маму раздражало, что всё это шло в ущерб семейным заботам, поэтому ссоры начали учащаться, пока однажды не вылились в драку.

          Отец пришёл домой в очередной раз пьяный, что-то мама ему сказала поперёк, и он полез к ней драться. Мама взъярилась, схватила металлическую кружку и стукнула папу по голове со всей силы. Рассекла кожу на голове, вздулся шишак, потекла кровь, отец растерялся, сник и впредь уже был осторожен с мамой, зная, что при всём своём долгом терпении мама может сорваться и дать достойный отпор. Но это мы узнали позже уже со слов мамы. Отец, понятное дело, о таких вещах не откровенничал с нами. Но я благодарна родителям за то, что мы не были свидетелями их ругани и стычек. Для детей это огромная трагедия, когда ссорятся их любимые близкие.
 
         Позже отец устроился работать завклубом, активно развивал художественную самодеятельность в посёлке, весь был в своей работе. То было время расцвета народного творчества. Государство поощряло и поддерживало развитие художественной самодеятельности в городах и сёлах. Устраивались всякого рода смотры: районные, городские, краевые, республиканские, всесоюзные. В праздники в клубах, в Домах и Дворцах Культуры проводились концерты худ.самодеятельности и выставки народного творчества. С руководителей партийных и хозяйственных организаций пристрастно спрашивали как у них идут дела в смысле развития народного творчества, поэтому области и республики пыжились друг перед другом, отбирая народных самородков и умельцев, благо, родная страна была ими чрезвычайно богата.

         А вот развитие народных промыслов, напротив, не поощрялось, считалось, что искусство должно быть бескорыстным, бесплатным, а любая мысль о прибыли, получении дохода от искусства считалась крамольной, враждебной советским людям.

          Так вот отец все дни и вечера пропадал в клубе, пахал неустанно на ниве народного творчества. И, по-прежнему, подрабатывал со своим аккордеоном на свадьбах. А уж там всегда находились заботливые, которые кричали: "А гармониста-то покормили? Да налейте ему чарочку за здоровье молодых!" Отец был скромный, отказать не мог, поэтому он приходил домой выпившим, а иногда и сильно пьяным, что, конечно, очень не нравилось маме.

          Однажды вечером мама ждала его возвращения, уложив нас спать и переделав все домашние дела. Было уже очень поздно, мама беспокоилась, где же он, как вдруг услышала, как в печную трубу кто-то несколько раз звонко протрубил.  Мама подумала, что это отец решил подшутить над ней, выскочила на улицу, но там стояла тишина, никого не было. В недоумении мама вернулась в дом. Через какое-то время отец пришёл домой, и мама рассказала ему эту странную историю. Позже знающие люди объяснили, что это  д о м о в о й   балуется, что надо было спросить у него:"К худу или к добру?"  И что иногда домовой отвечает:"К хуууудууу!" — как будто ветер задувает. И говорят, что обещание это сбывается.

         Потом произошла ещё более странная и страшная история. Мы уже давно сладко посапывали в своих кроватках. Родители тоже уже легли. Мама, устав за день, сразу же уснула. А отец ещё не спал. Вдруг, слышит, по двору кто-то идёт, шаркая, как будто большие, не по размеру, туфли по земле тащит. Отец удивился — кто это так поздно может быть? И почему Барсик молчит? Но этот  к т о-т о  открыл входную дверь и прошёл, шаркая, через сенцы, открыл дверь в кухню и уже шаркал через кухню в комнату. Изумление, непонимание, страх перед чем-то неведомым заполонили отца — ведь вечером он самолично закрывал дверь на запор, перед тем как лечь спать. Всё это произошло очень быстро, а шаркающие шаги уже направлялись к кровати.

            Мама лежала на руке у отца, он только успел сделать попытку освободить руку, как этот  к т о-т о  навалился на него  великой тяжестью, так что ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть, ни позвать на помощь. Отец, атеист, скептик в вопросах религии и веры в Бога, вдруг, даже совершенно неожиданно для него самого, прохрипел:"Господи, благослови!"

             И эта невидимая и неведомая сила, страшно вдавливая его в постель, вдруг дрогнула, медленно откатилась к его ногам и исчезла... Отец моментально стал мокрый, как будто его облили водой из ведра, разбудил маму и рассказал ей, что произошло с ним только что. Оба были потрясены происшедшим, хотя мама не преминула подколоть его: А почему "Господи, благослови!"-то?!! Надо было:"Господи, спаси!" или "Господи, помилуй!". Отец из происшедшего выводы сделал, намёк понял, хотя противостоять соблазнам выпить на гулянках было очень тяжело, поэтому всё пошло по-старому.
 
         В те времена телевизоров и интернетов ещё не было, всякие страшные и дивные истории, были и небылицы передавались из уст в уста. И до чего же было и сладко и страшно слушать рассказы взрослых об оборотнях, ведьмах, домовых и прочей нечистой силе, о происках колдунов, о гаданиях, о наговорах, порчах и сглазах, о разных странных и необъяснимых историях. Увы, всё это, вовремя не записанное мною, кануло в вечность, лишь кое-что осталось в памяти, чем и могу поделиться.

        Так, например, бабушка Варя, мамина мама, рассказывала, что её брату Григорию было  с д е л а н о, кто-то навёл на него порчу. Он стал очень худой, не ел-не пил, только сидел, раскачиваясь, и выл, как волк. И вот родственники собрались отвезти его к знахарю, который жил на отдальках. Несколько мужиков не могли усадить его на телегу, такая была силища в его тщедушном теле. Потом его кое-как связали, положили в телегу и повезли. Но он и на телеге бесновался, лошади храпели, испуганно шугались, везли его с трудом. Прибыли на место, вышел навстречу седенький старичок и ласково начал говорить с несчастным. Григорий был тих и кроток с ним, как овца. Дал себя развязать, спокойно прошёл с дедом в дом. Знахарь снял с него порчу и, опять тихо и ласково разговаривая с ним, проводил до телеги. Мужики спрашивают:
"Дедушка, а кто ему это сделал?". "А вот, милые, вернётесь домой и сами увидите!" Возвращаются домой, а их встречает жена Григория с перекошенным лицом. И перекосило её как раз в тот момент, как Григорий исцелился от порчи.  Вот оно как! Ответка ей прилетела. Не рой другому яму, сам в неё попадёшь.

         А то рассказывали о смерти колдуна, как маялся сколько дней, не мог никак помереть. Он должен силу свою колдовскую кому-то передать, порой и даже случайному кому-то, порой и через какой-то предмет, например, через веник. Иногда, видя как мучается колдун, сельчане, из жалости, помогали ему покинуть этот мир, подрывая землю под углами избы, в которой лежал умирающий грешник.

      Колдунов боялись, сторонились, они всегда жили где-то на отшибе от поселений. Но отчаянные головы могли и обратиться к колдунам за помощью, чтобы сжить кого-нибудь со свету. В таком случае колдун мог навести порчу на несчастного через какое нибудь зелье или через какой-то предмет. Помню рассказ про девушку, которая начала ни с того, ни с сего чахнуть. Какая-то изнурительная болезнь точила её, а врачи не могли помочь ничем. Умирала девушка, тогда обратились к бабушке-знахарке. Та сказала, что на девушку наведена порча через капроновый платок. А платок закопан в землю. Порча потеряет силу, когда платок сгниёт. А когда капрон сгниёт? Он только огня боится. Бабушка указала и место, где искать платок. Действительно, откопали платок, а девушка поправилась.

         Ещё баба Варя рассказывала из своего личного опыта. Были на покосе, народу собралось много.  В полдень устроили перерыв, шутки, прибаутки. Каждый со своей снедью расположился в тенечке возле телеги. И вот мужики о чём-то шутковали, а один из них возьми да накинь верёвку, привязанную к телеге, на шею. В шутку. Да вдруг глаза вытаращил и стал этак нешуточно пятиться от телеги. Мужики его удерживают, пытаются снять петлю с шеи, да где там - в нём силы, как в десятерых! Еле справились с ним, потом как накинулись на него с бранью! А он им и говорит:"Будешь тут пятиться, когда тебе сам чёрт вилами в морду тычет!"

         И ещё от неё же рассказ. Женщина молодая была в их селе. Мужа забрали в армию служить, а она осталась жить с его родителями. И вот совсем заездила её свекруха, никакого житья не даёт. И решила женщина повеситься от беспросветности. Только подумала об этом, как стало ей чудиться повсюду — то ленты разноцветные атласные вьются, переливаются, то зайдёт в сарай, там мотки верёвок лежат, крепенькие, чистенькие, так и завлекают. Пересилила она всё-таки мысли эти, понимает ведь, какой грех на душу возьмёт, если наложит руки на себя. И все видения тут же и закончились. Вот так. Хочешь верь, а хочешь — проверь. Но лучше не проверять.


4. Советские Женщины. Терпенье и труд всё перетрут.


           Родители мои вышли из простых семей. И с той, и с другой стороны родственники были честными тружениками, привыкшими надеяться только на себя да на Божию помощь. Как-то держались на плаву, но особого богатства не собрали, да и небезопасно это было при советской власти, не любила она крепких хозяйственников, нещадно кулачила их, изводила под корень. Правда, у бабушки Клавдии отец Михайло Манаков был атаманом, жили они до революции очень зажиточно, потом же со всеми вместе хлебнули нищеты.

       По отцовской линии мой дед Василий Фёдорович, муж бабушки Клавдии Михайловны, был предприимчивым человеком, с толковой головой и умелыми руками. Он знал себе цену, держал себя с достоинством. Пожив в городе, овладел многими ремёслами: умел делать мебель, плотничать, тачать обувь, шить одежду. Всему научился самоуком, подсматривая за другими умельцами. А до того крестьянствовал, всё умел: и пахать, и сеять, и урожай собирать, и скот выращивать, и рыбу ловить. Закинь его на необитаемый остров, крестьянская смётка и многочисленные трудовые навыки не дали бы ему погибнуть. Он не боялся никакого труда и во всяком деле старался получить наилучший результат. Я его помню высоким худощавым стариком с  солидным мясистым носом (мама говорила "нос валенком"), с аккуратной седой бородой, с острым взглядом умных серых глаз, в валенках с калошами. По своему облику и внутренне и внешне чем-то напоминал он Льва Толстого.

        Бабушка Кланя, кругленькая, пухленькая, ходила слегка вперевалку, как уточка, всегда хлопотала по хозяйству, так как семья была большая - восемь детей, из них пятеро сыновей и три дочки. В семье все у них  относились уважительно друг к другу, но как-то холодновато и очень сдержанно. Иногда нас с Верой привозили к ним, оставляя на короткий срок, но мне в их доме почему-то было всегда неуютно, тоскливо и одиноко. Я не помню никаких особо тёплых отношений между нами. Отцовская родня была равнодушна к нам, мы были равнодушны к ним, существовали как-то параллельно. Я не любила бывать в этом чужом для меня доме, в чужом мире.

          По вечерам родня большой семьёй собиралась за столом, ярко освещённым лампой, и вела какие-то бесконечно-долгие разговоры. Помню, удивлялась, как любят эти взрослые поговорить. Я любила тишину, молчание, музыку, шум деревьев и пение птиц. И понимала, что я здесь никому не нужна, просто обстоятельства вынуждают родителей оставлять нас здесь, и я смиренно принимала это, хотя в такие вечера тоска особенно тяжело наваливалась на меня. Маму в этом доме не любили, не приняли её. И родственники отца никогда не знались с маминой роднёй, держались высокомерно с ними. Я не знала причин этого всего, но меня это всегда тяготило: так хотелось, чтобы все жили в мире и согласии, были приветливы и доброжелательны друг с другом.

           Я тосковала по маме. Она была ласкова с нами и скучала по нам, я это чувствовала всем сердцем. Однажды там, в слободке у родственников, я заболела, поднялась  высокая температура. Мне было уже лет пять, и я считала себя абсолютно взрослой! Маме позвонили, и она тут же с работы помчалась за мной. Помню, что сойдя с автобуса, мама взяла меня на руки и понесла по нашей улице. Мне было невыносимо стыдно, что меня, такую большую, несёт мама на руках. И ещё я как будто чувствовала, что ей тяжело нести меня — хоть я и была девочкой-невеличкой, но ведь и мама была хрупкой миниатюрной женщиной. Я старалась вырваться из маминых рук, стать ногами на землю, но мама цепко держала меня, спеша поскорей добраться до дома.
 
           С родственниками мамы мы виделись тоже не так часто, но всё же чаще, чем с роднёй отца. Я любила бывать у бабушки Вари. У нас с ней была неафишируемая, но постоянная внутренняя симпатия друг к другу. Родители бабушки Вари тоже жили зажиточно, но революция обнулила все их усилия, кинула в беспросветную бедность. Дед Егор рано умер, оставив бабу Варю молодой вдовой с пятью маленькими детьми. Она так и не вышла больше замуж, поднимала детей сама.

         А была она вечная труженица и рукодельница! В её беленьком доме, типичном для России, с голубыми ставенками, с завалинкой, с палисадничком и кустами сирени, стоял огромный ткацкий стан, занимавший полкухни. На нём она ткала деревенские полосатые половики из старых тряпок.

         Половики — это такие тканые дорожки, которыми устилали в домах полы. Они были очень прочными, сносу им не было! Могли быть красивыми, весёлыми, яркими, пёстрыми или скучными серо-чёрно-белыми: всё зависело от тряпок, которые приносил с собою заказчик. Обычно это был мешок со старой одеждой и старыми простынями. Бабушка  разрезала или разрывала тряпки на полоски, потом сшивала их между собой, чередуя по цвету, сматывала их в огромные клубки, складывая затем в мешок или в корзину. Первый подготовительный этап закончен. Потом с клубков всё это перематывалось на челноки (гладкие деревянные дощечки с раздвоёнными заострёнными концами с обеих сторон). На стане была натянута основа - множество очень прочных нитей. Мне этот механизм казался таким сложным, я удивлялась, как это баба Варя не запутывается во всех этих хитросплетениях. Весь процесс был мне очень интересен!

         Позже я начала понимать, что это был тяжёлый каждодневный труд. Но это был творческий труд! И свободный! Над тобой не было надсмотрщиков, тебе не надо было тащиться куда-нибудь за тридевять земель и пахать там "от" и "до". Ты мог работать утром, днём, вечером или ночью, когда душа позовёт или время прижмёт отдавать выполненный заказ! Пенсия у неё была крошечная, так как стаж официальный для пенсии был небольшой, поэтому половички были неплохим подспорьем.

         Баба Варя была предприимчивой, смекалистой, острой на язык, великолепной рассказчицей, имела феноменальную память, а память её хранила множество разных интересных жизненных историй, часто смешных. Не сказать, чтобы она была очень общительной, наоборот, была порой закрытой, стеснительной, но люди тянулись к ней, потому что она была интересной и независимой  личностью. Тогда телевизоров ещё не было в домах, люди общались между собой гораздо больше, собирались на посиделки, судачили о том, о сём. Рассказывали друг другу разные истории: поучительные, смешные, страшные. О сколько таких историй, вовремя не записанных, бесследно затонуло на дне моей памяти. Я записала лишь несколько мелких историй, но они, к сожалению, не передают всё очарование и искромётность, юмор и сарказм бабушкиных смешных рассказов. В любой ситуации она могла увидеть смешную сторону. Причём она легко могла поиронизировать и над собой. Прозвища, которыми она наделяла окружающих, прикреплялись к ним навечно! При всём при этом она была скромной, даже порой застенчивой, никогда не выпячивала себя вперёд, не брала ничего чужого без спросу, вообще старалась ничего ни у кого не просить и не одалживать. Может, это была и какая-то внутренняя гордость, которая передалась всем её дочкам:"Я — сильная! Я — сама! Я смогу, осилю, вытерплю!"
 
         Все описанные выше качества в той или иной мере передались и моей маме. Она была старшей в семье, и вся помощь по хозяйству, вся возня с младшими были и на маминых плечах. Старшие дети в семье со строгими родителями  всегда рано лишаются детства: все эти бесконечные "Надо!", "Ты должен!", "Иди туда!", "Принеси то!", " Подай, сделай, помоги!" заставляют их рано взрослеть, постоянно чувствовать свою ответственность перед родителями и младшими братьями и сёстрами. Порой, если уж взваленная на детские плечи ноша слишком тяжела, эта преждевременная взрослость заставляет их убегать из отчего дома при первой же возможности. И мама, и бабушка - обе  своенравные, вспыльчивые, гордые, порой даже злопамятные —  всю жизнь были в какой-то скрытой конфронтации, не могли забыть друг другу какие-то давние обиды, и, в то же время, всегда почтительно вспоминали друг о друге, и, я думаю, жалели друг друга.

         Иногда люди отрицательно относятся к слову "жалость", дескать, это чувство унижает и принижает другого человека. Как они ошибаются! Жалость и Любовь идут рядышком, рука об руку! И знайте, если в вашем сердце шевельнулась искренняя острая жалость к любимому ли человеку, к поверженному вами или ещё кем-то противнику, к ничтожной букашке, над которой вы занесли ногу — знайте! — это Господь сейчас в вашем сердце! Конечно, вы можете по-разному проявить себя. Вы можете тут же помочь тому, кто вызвал в вас это острое чувство жалости и сострадания. Если вы делаете это, не требуя никакой награды (даже перед самим собой!), а ещё лучше делаете это втайне, то это высшая степень жалости, жалости действенной. Господь сам определит награду, вас это не должно волновать. Но если ваша жалость показная, сиюминутная, на публику, то она, действительно, оскорбительна и унижает человеческое достоинство.

         Особняком идёт  жалость к  с е б е, любимому. На мой взгляд, такая жалость имеет разрушительный характер, и в ней нет ничего общего с разумным следованием инстинкту самосохранения. Жалость к себе ослабляет человека, взращивает в нем эгоизм, лень, нерешительность,  позволяет легко пренебрегать интересами окружающих его людей ли, животных или растений, оправдывает все его неблаговидные поступки, заглушает голос совести и постепенно омрачает его душу.

           Мама до последнего, даже в самые трудные годы, старалась послать какие-то денежки бабушке. И мама, и бабушка всегда умели конролировать свои доходы-расходы, всегда старались отложить что-то про запас. Жизнь научила их быть всегда начеку, быть очень осторожными со своими финансами, уметь ограничивать свои потребности, часто отказывая себе во многом. Имея природный живой ум, бойкий язычок, приятную внешность, они привлекали к себе мужчин - те всегда хороводились вокруг них, распушив перья. Конечно, как привлекательным женщинам, им хотелось покрасоваться и в новеньких туфельках, и в элегантном пальто, и в красивом платье, и в модной шляпке. Ведь молодость, красота, свежесть так быстро улетучиваются. Но эти проклятые "надо" и "должен" выдавливали из них все эти "хочу-не хочу", "могу-не могу", "буду-не буду". И они привыкали жить без особых желаний, без особых запросов, настроенные лишь на то, чтобы продержаться, выжить и вытащить  тех, кто был рядом с ними, кто был им дорог. В каких-то бахилах вместо модных ботиков, в каком-то сером ватнике вместо мехового манто на изящных плечиках — только умные смеющиеся глаза да ослепительная улыбка, да острое словцо, рождающее заразительный смех вокруг, были украшением этих женщин.
Впрочем, эти украшения во все времена перевешивают остальные драгоценности мира!
 
          И такой была участь не только моей бабушки и мамы, а многих советских женщин в наиболее трудные времена нашей страны. Долг перед Родиной, перед семьёй и детьми, перед трудными обстоятельствами заставлял многих совестливых женщин забывать о себе, отодвигать все свои нужды на самый задний план; совершая подвиг самопожертвования, они отдавали последний кусок младшеньким деткам или ослабевшим старикам, часто сокращая, а то и вовсе прерывая этим свою собственную жизнь. Они научились быть сильными, сдержанными, строгими, терпеливыми. Они не завидовали тем, кто был всем обеспечен, лишь уповали про себя на то, что когда-нибудь и у них всё будет. А потом подступала старость... И ничего уже особенного не хотелось...

          Живя в стране тотального дефицита на всё: еду, одежду, обувь, товары повседневного спроса, советский народ проявлял невероятную смекалку и чудеса изобретательности по добыванию нужных для жизни вещей, часто делая "из дерьма —  конфетку"! Все отходы, все отбросы  у рачительных хозяев обычно шли в дело.

          Кстати, я абсолютно убеждена, что именно так должен жить человек на Земле! Не в режиме тотального дефицита, конечно, но в режиме разумного потребления и разумной экономии, уважительного, благодарного и бережного отношения к природе и её ресурсам, в чём-то даже преклоняясь перед нею, относясь к нашей планете Земля, как к живому существу. Основополагающим принципом землян должен стать принцип:"Не навреди никому!"

5. Новая квартира. Посёлок ГРЭС.


          В начале 60-х годов мои родители получили долгожданную двухкомнатную благоустроенную квартиру в строящемся посёлке ГРЭС. Повсюду по стране строились новые дома, кипела работа, высились подъёмные краны, урчала техника, свежо пахло покраской, побелкой и прочими запахами строительства, пробуждающими в людях радость, надежду, трепетное ожидание перемен и обновления.

          Троицк не был исключением, здесь тоже было развёрнуто обширное строительство хрущёвских домов или просто "хрущёвок". Это трёх- или четырёхэтажные дома из белого силикатного кирпича. Квартиры там были, в основном, однокомнатные или двухкомнатные, иногда и трёхкомнатные. Квартиры были малогабаритные, кухни крошечные, ванна и туалет совмещённые, планировка очень упрощённая, но люди были счастливы получить такое жильё, да и задача партии и правительства стояла такая - обеспечить в кратчайшие сроки как можно больше людей отдельным благоустроенным жильём. Такая широкая жилищная программа, наверно, впервые была осуществлена в советской стране. Народу казалось - ну вот, наконец-то, государство повернулось лицом к простому человеку, наконец-то, оно услышало его чаяния, прониклось его нуждами. От этого крепли надежды на лучшее будущее, на новую радостную жизнь.

           К нам, в наш маленький домик на Махане, тоже прибыла комиссия, они осмотрели жильё и пришли к выводу, что оно не очень пригодно для семьи с двумя детьми. К тому же всех членов комиссии совершенно очаровала крохотная девочка Верочка, которая заявила, что она очень любит купаться в ванне, и чтобы из крана непременно текла горячая вода. Все они тепло заулыбались, а главный в этой комиссии авторитетно заявил:"Будет тебе, Верочка, ванна!" И слово своё сдержал!

           Квартира была на втором этаже, такая "распашонка", окна кухни и зала выходили во двор, а окно спальни на проспект Культуры. Квартира была с центральным отоплением, тёплая, сухая. В кухне была к тому же дровяная плита и встроенный "хрущевский" холодильник - выемка под окном с дверцами, в виде холодного шкафа, там зимой можно было хранить продукты. Была и ванная комната с роскошной, покрытой белоснежной эмалью ванной. Когда вода набегала в ванну, то, казалось, она была бирюзового цвета, сверкающая, играющая, отливающая перламутром - красоты необыкновенной! Мы с Верой обожали купаться, если бы нас оттуда не выуживали, то мы могли бы плюхаться в ванне целый день!

           На новом месте родители нашли себе работу рядом с домом, в том же посёлке ГРЭС, и оба в школе: мама - библиотекарем, а отец -  преподавателем пения и по совместительству опять вёл в школе художественную самодеятельность. А нас определили в грэсовский детский сад, тоже неподалеку. Маме было удобно: она заводила нас с Верой в группы, потом шла к себе на работу.

           Я ненавидела детский сад. Только мы переступали его порог и входили в гулкий, просторный вестибюль, как в нос шибало ненавистным запахом молочной каши, кофе или какао, опять же на молоке, а поскольку я терпеть не могла молоко, особенно, кипячёное, то это было для меня каждодневное испытание и постоянное моё противостояние и борьба с воспитателями и няней в группе. От всех этих чужих садиковских запахов, гула многочисленных детских голосов, от мысли, что я на целый день остаюсь здесь, мне перехватывало спазмом горло, глаза покрывала какая-то горячая пелена. Мама целовала меня, шептала что-то успокаивающее и торопливо уходила, уводя Верочку. А я обречённо тащилась в свою группу, так никогда и не ставшей мне своею.

          Из садиковской жизни помню только несколько моментов, увы. Один момент, это когда утром мальчика Вадика привели в группу, то воспитатель обратила внимание всех детей на нос Вадика: "Посмотрите, дети, у Вадика под носом сопли! Вадик, вытри нос!" Но Вадик мужественно возразил:" Это не сопли, это мама мне нос мазью помазала!" Воспитательница слегка смутилась, но не помню, чтобы она извинилась перед Вадиком. Я внутренне сочувствовала Вадику и считала, что воспитатель не вправе намеренно унижать Вадика перед всеми детьми, даже если бы он был действительно весь в соплях.

            Один эпизод долго оставался в моей памяти и леденил душу: в тихий час в спальне кто-то из мальчишек не спал, ну и, наверно, проказничал и не давал другим спать. Только помню, как две тётки в высоких марлевых колпаках - понятно, повара из детсадовской кухни! - важно прошествовали между кроватками, подхватили мальчишку за руки и за ноги, объявили, что сейчас поджарят его на сковородке, и вот таким, визжащим, плачущим, извивающимся, как уж, унесли его из спальни. Наше потрясение было настолько велико, что в спальне установилась просто гробовая тишина, мы боялись даже пошевелиться. Мне было очень жалко мальчишку, я не понимала, почему его надо так жестоко наказывать.
      
            Ещё помню роскошный садиковский участок для прогулок с огромными толстоствольными деревьями. Там были какие-то цветные домики, столики со скамейками, площадка была покрыта мягкой травкой. Там мы играли в разные игры, но я запомнила игру "У медведя во бору". Помню это ощущение реальности в игре, но всё-таки с поправкой где-то в подсознании, что это игра, и этот рождающийся в тебе сладкий ужас лже-опасности в виде "медведя", пытающегося поймать хоть кого-то из детей, с визгом разбегающихся в разные стороны. Такое, наверно, бывает только в детстве.

          Ещё помню новогодний утренник, в группе накрыт длинный стол, а на нём разные угощения и сладости. И там моё самое любимое - зефир (или это была пастила?)! Но не в виде привычных розочек, а в виде брусочков, как цветные мелки: белые и розовые. Это было такое редкое лакомство!
         В подготовительной группе мне, как старшей сестре, было доверено доводить Веру до её группы, а потом идти в свою. Мама теперь оставляла нас у ворот, прощалась с нами и торопилась на работу. Я добросовестно отводила Верочку по месту назначения, а потом, скрепя сердце, направлялась в свою ненавистную групповую комнату.

         Однажды я не выдержала и сорвалась. Отведя Веру, я шустро развернулась, вышла из садика, потом из ворот и знакомой дорогой вернулась домой. У нас как раз гостила бабушка Кланя, и я надеялась остаться дома, заняться своими любимыми делами, а не прожигать попусту время в постылом детском саду. Бабушка выглядела заспанной и недовольной, она отнюдь не одобрила мой поступок, а вскоре и встревоженная мама примчалась домой, потому как ей сразу же позвонили, не обнаружив меня на месте.

         Я убегала из садика ещё несколько раз, меня вылавливали где-то неподалёку и возвращали назад. Потом я оставила эти бесплодные попытки - возможно, меня убедили немножко потерпеть до школы, возможно, поменяли ко мне отношение в группе, хотя я не помню никакого особого притеснения или давления на меня.

         Мы не были избалованы обилием обновок и игрушек. Каждая новая вещь встречалась с восторгом, мы дорожили вещами и игрушками, старались бережно обращаться с ними. Как и в большинстве советских семей, да и не только советских, это ведь мировая практика, когда младшие дети донашивают одежду и обувь после старших. Вере приходилось донашивать после меня. Иногда мама шила нам одинаковые платья, что я, конечно, внутренне не одобряла, но помалкивала об этом в тряпочку. Но, в основном, нам покупали всё-таки разные вещи, и каждая обновка так радовала нас.
      
        Как-то по весне нам купили новые кожаные ботиночки! Вере бордового цвета, а мне радостного светло-коричневого цвета (это когда в сдержанный коричневый впущен несдержанный оранжевый цвет). Ботинки были просто замечательными - красивыми, мягкими, удобными! Самое главное! - они пахли яблоками! Их даже жалко было надевать, просто хотелось поставить на стол, сесть напротив и любоваться ими, любоваться, поглаживая их гладкую, тёплую кожу.

          Был уже конец апреля, наверно. На Южном Урале к этому времени обычно достаточно тепло. Снег сошёл почти повсюду, только кое-где в затенённых местах оставались лежать посеревшие, ноздреватые шапки снега вперемешку со льдом (жалкие остатки от роскошных пышных зимних сугробов), дымились проталины, пробивалась острыми зелёными стрелками первая травка, повсюду были протоптаны подсохшие тропинки, которые ещё не закаменели, а мягко пружинили под ногой, начинали ползать красные жучки, на спинках которых были какие-то чёрные чёрточки, мы их называли "солдатиками" и мирно сосуществовали с ними.

          В такое прекрасное время хотелось быть целый день на улице: играть с подругами, бегать искать подснежники, делать "секретики". "Секретики" - это когда ты составляешь композицию из красивых конфетных фантиков и золотинок, выкладывая её в неглубоко вырытой в земле ямке, потом накрываешь стёклышком, слегка вдавливаешь его в землю, присыпаешь края стёклышка землёй и опять утрамбовываешь, чтобы "секретик" прочно удерживался в земле. В открывающееся окошечко проглядывает эта вот неописуемая красота! Налюбовавшись своим творением, ты присыпаешь стекло сверху землёй и ставишь какую-нибудь примету, камень или веточку, чтобы не потерять навеки вечные это место. Потом самым верным подружкам ты открываешь свою тайну. Если тайна разглашена, то мальчишки, а то и сами особо вредоносные девчонки могли порушить твои "секретики", и ты приходил к разорённому месту, находя только отброшенное в сторону стекло (такого добра валялось повсюду в избытке) да раскуроченную ямку. Фантики обычно бесследно исчезали, оседая в "секретиках" вероломных разорителей.

         Во дворе у нас стояли качели (действующие, между прочим), карусель (тоже действующая!), неподалёку было разлито гудроновое чёрное-пречёрное озерцо метра два на два. В жаркую погоду гудрон размягчался под солнечными лучами и становился опасно вязким. Горе было тому глупышу, который вдруг вознамеривался пробежаться по чёрной поверхности, он увязал в гудроне, как муха в варенье. На его вопли прибегала мамаша, с трудом вытягивала его из этого рукотворного "болотца". Отмыть дитя от смолы было не так просто, одежду же и обувь можно было смело выбрасывать. О сколько платьев, рубашек и штанов было попорчено этим гудроном, но приходилось донашивать одежду с этими неотмывающимися до конца пятнами. Но зато мы отламывали застывшие куски гудрона и жевали его, во рту он становился мягким, пластичным и у него был специфический, но приятный для нас вкус.

          И вот в такое-то славное время, надев свои новые ботиночки, отправились мы с Верой во двор погулять, других посмотреть, себя показать. Путь наш лежал к карусели. Вера взгромоздилась на карусель, а я решила для большего удовольствия придать карусели скорость, разбежалась, разгоняя её, но вскочить на круг ещё не успела, как подбежал какой-то коварный  мальчишка и намеренно начал ещё больше разгонять. Какое-то время я поспевала бежать, не в силах вскочить на карусель, а потом просто повисла, держась за железную стойку, волочась ногами по земле. На моё счастье, мама выглянула в окно, увидела творящееся безобразие и прибежала мне на помощь.
 
          Ботиночки мои были безнадёжно испорчены: твёрдые сверкающие носы были теперь покрыты множеством глубоких царапин, сквозь которые проглядывала белая непрокрашенная кожа. Эти ботинки долго служили мне верой и правдой, и только обшарпанные их носы всегда смущали меня.

6. Троицкое детство. Детские впечатления.

 
         Перед Новым годом я заболела. Помню, в один из предновогодних тихих вечеров я лежала одна в тёмной спальне, все наши были в другой комнате, оттуда доносились их приглушённые, весёлые голоса. Было мне как-то одиноко и немножко обидно болеть в такое интересное время. Вдруг я услышала звонкое бряцанье колокольчиков за окном. Вскочив с постели, подбежала к окну и прильнула носом к холодному стеклу. За окном в темноте мягко падал снег крупными хлопьями, а в жёлтом свете фонарей кружился роем неугомонных, нескончаемых, мохнатых бабочек. И вдруг по проспекту Культуры, на который выходило окно нашей спальни, промчалась тройка запряжённых лошадей. Под нарядной дугой звенели колокольчики, а в санях сидел сам Дед Мороз с белой бородой, в красном тулупчике. Ну не чудо ли? Как будто новогодняя открытка ожила на несколько секунд на моих глазах, как будто это было лично для меня поздравление с Новым Годом, как утешение в дни болезни! Это был незабываемый новогодний сюрприз, такая вот несказанная удача вовремя подбежать к окну!

        Обычно в зимние вечера мы с Верой отправлялись на "катушку" - так на Урале назывались ледяные горки. Родители совместно со старшими детьми делали во дворе горки из снега, потом в морозные вечера заливали их водой, постепенно намораживая лёд слой за слоем, пока поверхность горки не становилась гладкой и очень скользкой. По бокам могли делать бортики, тогда горка становилась похожа на желоб - так было безопаснее кататься с неё, а если бортиков не было, то очень легко ты мог улететь с горки в середине увлекательного спуска с "катушки".

        Несмотря на то, что мы были совсем маленькие, мама позволяла нам гулять одним, присматривая за нами из окна. При шестидневной рабочей неделе мама почти не имела свободного времени, а все вечера и воскресенья были заполнены нескончаемой домашней работой.Отец домашней работы почти не касался, все глажки, стирки, уборки и готовки лежали на маминых плечах.

        Впрочем, в советское время дети гуляли без опаски в своих дворах - там всегда было полно ребятни, а на "катушку" вечно была очередь. Сразу после детского сада мы отправлялись на горку с квадратными фанерками от посылок и катались там до изнеможения. Позже мама звала нас, выглядывая из форточки, и мы с Верой, усталые, улыбающиеся, с румянцем во все щёки, с выбившимися прядями волос из-под цигейковых шапок, ползли домой, роняя фанерки из оледеневших варежек. Штаны, шубейки, валенки - всё было тоже оледеневшим, комочки льда вперемежку со снегом свисали с шерсти шарфов, штанов и варежек. Потом дома вся одежда развешивалась на очень горячих батареях, чтобы утром мы могли всё это снова надеть, тёпленькое и сухое.

       Постепенно снежная уральская  зима уступала место желанной весне, и в ясные и тёплые майские (а то и апрельские) дни наша семья открывала прогулочный сезон в берёзовую рощу недалеко от дома. Хотя на Урале много смешанных лесов, но бывают и сосновые боры с прямыми, как свечи, стволами сосен, с мягкой хвоей под ногами - тихие, душистые, прозрачные. Бывают и берёзовые рощи - нежные, светлые, какие-то сквозные, солнечные - как будто стайка девушек в белых платьях выбежала на полянку хороводиться. Как правило, земля к тому времени уже была хорошо просохшей, повсюду бархатилась нежная зелёная травка, пахло свежей зеленью, весной, радостью и неистребимой жаждой жизни.
 
       Мы выходили искать подснежники, позже ходили по землянику, потом по грибы, собирали букеты цветов или охапки пёстрых осенних листьев. И всегда я испытывала радостное изумление перед красотой и мощью природы. Всегда хотелось погладить нежную тёплую кору берёзы, чешуйчатый ствол сосны, обнять трепещущую серебристой листвой осинку, прижаться щекой к мощному, кряжистому, в несколько обхватов дубу. Я чувствовала себя малой, но неотъемлемой частичкой этого загадочного прекрасного мира, ещё совершенно непознанного мною, но где-то глубоко в подсознании уже давно знакомого мне и такого  р о д н о г о. Я была растворена в этом мире. И у меня совершенно отсутствовало ощущение какой-то собственной "самости". К сожалению или к счастью, но оно, это чувство, во мне появилось значительно позже, а пока я, дитя природы, оставалась чистым листом, неначатой страницей, "блаженной нищей"!

       Как-то в один из таких вот замечательных весенних дней мы в компании с другой семьёй собирались на долгую прогулку в лес. Я уже готова и, чистенькая, нарядная, в ожидании остальных выхожу на лестничную площадку. Там несколько старших девочек показывают фокусы с горошиной. Одна из них засовывает горошину в нос, а потом с силой выдыхает воздух, и горошина пулей вылетает из ноздри. Потом вторая подруга пытается повторить этот трюк.

        Не знаю, что на меня находит, но я заявляю, что я тоже кое-что могу. Недолго думая, я проталкиваю горошинку в правое ухо, потом пытаюсь достать её, но безуспешно. Тут все наши выходят из квартиры, я забываю о горошине и, переполненная впечатлениями дня, вспоминаю о ней только после вечернего купания, когда размокшая горошина начинает распирать мне ухо изнутри, причиняя нестерпимую боль.

         Поутру бедная моя мама подхватывает меня и мчится со мной в больницу, которая совсем рядом с нашим домом. Там доктор, посверкивая разными никелированными инструментами и вселяя в меня ужас перед неведомой операцией, тугой струёй воды выбивает эту горошину из уха, одновременно повреждая мне барабанную перепонку.

          Я, конечно, орала, как могла, при всём моём неумении громко кричать, одновременно наматывая себе на ус: никогда больше не толкать в нос и в уши ничего инородного. Это повреждённое ухо долго причиняло мне потом кучу проблем.

          Ещё хочу отметить, что с детства я была довольно влюбчивая. Девчонки часто бывают влюбчивыми. Правда, в садике мне было не до влюблённости, настолько мне тяжело было пребывать в нём. А вот вне садика я, пятилетняя, вдруг влюбилась в дядю Ваню. Дядя Ваня был другом нашей семьи, вернее, он был женат, и дружили семьями. Он был лётчиком, молодой, очень ловкий, ладно скроенный, с небольшими чёрными усиками, в тёмно-синем галифе, в сапожках - ну, просто красавец! То, что он был женат, меня совершенно не напрягало. Я просто тихо любила его издалека. А когда в разговорах старших изредка вдруг ловила его имя, то жадно вслушивалась, что там говорят о нём. Помню, куда-то мы ездили на грузовой машине, и я вместе со всеми сидела в кузове. И когда он меня подхватил и бережно опустил на землю, то я была на седьмом небе от счастья! Но вскоре дядя Ваня разбился в авиакатастрофе. Мне было горько, я почему-то думала о его семье и о том, насколько, наверно, им горше сейчас, чем мне.

         Потом я влюбилась в мужа своей тёти дядю Гришу. Они приехали к нам в гости с Дальнего Востока совсем ненадолго, и тут меня угораздило попасть под стрелу Амура. Не знаю, что я в нём нашла, наверно, правду говорит пословица, что "любовь зла, полюбишь и козла". Дядя был полнеющий и лысоватый, тётя опекала его, как ребёнка, а он этак слегка капризничал и требовал к себе повышенного внимания. И хотя я терпеть не могу капризных людей, а тут этот дядька чем-то очаровал меня на короткое время. Впрочем, вскоре разочаровал, и я разлюбила его, хотя осталась во мне какая-то внутренняя саднящая боль, как послевкусие после затаённой и  безответной любви. Но за то время, пока я испытывала к нему тёплые чувства, я успела нарисовать его портрет, а рядом нарисовала себя в виде маленького ребёнка в ползунках, так вот захотелось почему-то законспирироваться рядом. Никому я своего рисунка, конечно, не расшифровала, но все узнали дядю Гришу, он был очень похож.
           Может, поэтому родители по-иному взглянули на моё увлечение рисованием. Вскоре отец пригласил к нам в гости  знакомых молодых художников. Пробыли они у нас довольно долго. Конечно, он показал ребятам мои рисунки, но я не помню, что они сказали о моих попытках в изобразительном искусстве, мне это было неинтересно.

            Потрясающим было другое. Кто-то из них взял простой карандаш, небольшой лист плотного белоснежного ватмана  и на нём нарисовал Снежную Королеву. Это было потрясением для меня в очень хорошем смысле слова! Вдруг из каких-то чёрточек и линий  среди белоснежных снегов и льдин проступил образ красивой, надменной, обжигающе холодной Снежной Королевы. В руках у художника - только простой карандаш и белая бумага, а произошло чудо, и ватманский лист ожил!
 
            Одновременно эта работа явилась для меня какой-то сверкающей, недосягаемой вершиной в рисовании, я приняла её с восторгом, и, в то же время, ровно, без особых переживаний, без всякого уныния, что я так не могу и не смогу  рисовать, что это для меня какой-то заоблачный уровень. Долго-долго этот рисунок хранился у нас дома в специальной голубой папке. Время от времени я открывала её и любовалась рисунком, бережно убирала назад в верхний ящик комода. А потом в один из многочисленных переездов где-то, увы, эта папка потерялась.

        И, в дополнение к тому периоду, об одном интересном впечатлении детства -  несколько раз мне снился один и тот же сон, странный и страшный. У меня практически ещё не было опыта сновидений, всё было пока внове для меня, и я думала, что это нормально, когда один и тот же сон снится тебе несколько раз. Сон был в каких-то серо-бежевых тонах. Вроде я стою на краю какого-то котлована огромного или, вернее, недоделанного фундамента, бетонированного по бокам и на дне, с кусками толстой железной арматуры, торчащими из серого бетона. Я стою на краю и знаю, что я вот-вот сорвусь и упаду вниз. И мне безумно страшно от этой смертельной опасности. И сердце тоскливо сжимается от понимания, что это - конец... Тогда я даже не понимала, что этот строительный котлован - основа фудамента для какого-то огромного здания. Лишь позже с жизненным опытом пришло понимание, на краю какой огромной ямы я стояла.

7. Последнее дошкольное лето. Слободка.


         Июнь последнего перед школой лета мы проводили дома. Детсад никто не отменял, конечно, а вот по вечерам и выходным мы отправлялись с родителями на наш небольшой огород. Где-то под городом на каменистой, как водится, сухой и кочковатой почве людям были выделены участки под огороды. Мы с Верой не любили ходить туда, потому что там всегда было сухо и мучительно жарко, на открытой местности не было тенёчка, где можно было бы спрятаться от палящих лучей солнца. К тому же отец объявил, что видел на огороде тарантула, и мы с Верой с опаской вглядывались во все трещины и норки, обнаруженные на потрескавшейся земле нашего огородика. Помню, что там были какие-то трудности с водой, а, соответственно, и с поливом огорода. У нас с Верой у каждой было по своей грядке, на них мы по весне под маминым руководством посеяли морковку, укропчик, лук, горошек. Думаю, что родителям тоже был не по душе этот участок, особенно после шикарного с пышной зеленью сада-огорода на Махане. Скрепя сердце, возились они на нём по вечерам и воскресеньям, но отдача от него была не та.

          Июнь был жарким, поэтому особой радостью для нас было, когда среди знойного дня вдруг собирались тучи, когда они разрожались наконец над измученными городами и селеньями проливным дождём, внезапно переходящим в "слепой" дождь, словно на Землю обрушили камнепад сверкающих драгоценностей! А и то сказать: для земли, изнывающей от зноя и жажды, каждая капля дождя жгуще желанна и драгоценна! От проливного дождя повсюду образовывались рвущиеся вперёд потоки воды, на глазах росли огромные лужи. Иногда нам позволялось побегать босиком по лужам. Тогда это было ещё безопасно, не было того безобразия с разбитыми стеклянными бутылками и банками, которое появилось позже. Какое же это было наслаждение - шлёпать босиком по тёплым лужам, ловя на вытянутые вперёд ладони серебристые в свете выглянувшего   солнца струи "слепого" дождя, весело орать на всю улицу:
 
                "Дождик, дождик пуще!
                Дам тебе гущи!
                Дам тебе ложку -
                Хлебай понемножку!"

         В июле мама взяла отпуск и собралась ехать к родственникам в Воронеж, она была родом из тех мест, там оставался жить её родной брат, другая родня, подруги. А нас с Верой на пару месяцев отвезли к бабушке Варе в слободку. В слободке было интересно, там были наши двоюродные сёстры Надя и Нина примерно одного с нами возраста и двоюродный брат Саша, поэтому мы всегда находили, чем заняться. Спали мы по двое-трое на одной кровати, но места хватало всем, к тому же это было для нас так необычно и весело.  Мы с Верой спали на большой кровати в главной горнице. Утреннее солнце из-за приоткрытой занавески щекотало лицо тонким лучиком, ласкало нежным теплом. Бабушкины кошки (а у неё их было целых три) лежали вокруг нас и на нас, развалившись в живописных позах поверх одеяла и блаженствовали. Мы блаженствовали тоже, потому что всегда любили кошек. Стояла тишина, поэтому мы догадывались, что бабушки нет дома, а остальная ребятня ещё спит. Бабушка иногда уходила куда-то, и мы оставались предоставленными самим себе. Это было так здорово! Потом прибегали Сашка с девчонками, начиналась какая-то возня, шум, смех, крики.

        Однажды в такое солнечное утро в разгар нашего веселья Сашка вдруг резко сказал:"Тссс!" И мы, озадаченно глядя на него, притихли. Сашка назидательно сказал, показывая на икону в углу горницы:"А Боженька-то всё видит и слышит!" И я вдруг впервые восприняла для себя это понятие "Бог", и было оно для меня всё в солнечном свете, доброжелательное и вовсе никакое ни страшное!
 
        Когда раздавались какие-то звуки в сенцах, мы сразу замолкали, потому что без бабушки всё-таки было как-то страшновато, а вдруг дядька какой ввалится?!! Бабушка уходила,оставляя двери незапертыми, если кто-то был дома, так было у них принято - чужих в слободе не было, а свои по соседским домам не шастали. Потом бабушка возвращалась из магазина ли, от соседей ли и начинала готовить завтрак. Иногда это были блины с молоком, иногда оладьи со сметаной, но чаще - моё любимое! - яичница.

        О бабушкина яичница - это вам не два скромных яйца, пожаренных на сковородке, с подсушенно-поджаренными краями. У бабушки были свои куры, и по утрам она входила в курятник, кормила кур, собирала яйца, разговаривая с хохлатками, с кошками, сама с собою. В жаркие дни она растапливала железную печурку во дворе (а в холодную погоду печь на кухне в доме) и на большую раскалённую сковороду разбивала столько яиц, сколько поместится, солила, перемешивала. От печки шёл жар, пересиливающий жар июльского щедрого солнышка, дрова потрескивали, от них исходил едва заметный дымок. Я обожала запах этого дыма, и казалось, яичница именно от него становится ещё вкуснее. Потом баба Варя приносила с огорода пучок укропа и лука, а также крупные красные помидоры, душистые, ещё пахнущие ботвой и тёплые от солнца. Нарезала серый ноздреватый и тоже очень душистый хлеб. Вся гоп-компания садилась за стол и за обе щеки уминала этот великолепный завтрак. Потом пили чай с пряниками, леденцами или карамельками-подушечками.

        После завтрака бабушка занималась своими делами, а мы - своими. Помогали бабушке по огороду, или подметали горницу, или выполняли какие-то ещё бабушкины поручения. Если были свободны, то играли во дворе или в огороде. В самом начале огорода, рядом с домом, был выкопан колодец. Над ним - бревенчатый сруб, над срубом закреплён толстый вал из дерева с железной ручкой сбоку, а на валу закреплена прочная цепь с ведром на конце. Открываешь крышку и опускаешь ведро вниз. С железным лязгом цепь под тяжестью ведра разматывается, с ускорением вращая боковую ручку, и ведро где-то там в глубине колодца глухо плюхается в воду. Ты дёргаешь за цепь туда-сюда, ведро опрокидывается, зачерпывает воду и уходит ещё глубже под воду. Тут самое время вращать боковую ручку и вытягивать полное ведро наверх, стараясь не расплёскивать сильно. Вот оттуда и набирали чистую-серебристую воду в большую железную бочку для полива огорода, а также на всякие нужды: приготовить еду, помыть что-то, просто попить свежей водицы. Сверху колодец ещё закрывался крышкой: для безопасности, а также, чтобы никакой мусор туда не попадал. Нам, пока мы были поменьше, запрещалось подходить к колодцу, а позже, спустя несколько лет, когда стали постарше, то, кряхтя тянули ведро из тёмного прохладного нутра колодца, стараясь сильно не наклоняться над ним и с опаской поглядывая на отражающееся в далёкой глубине колодца голубое небо, подёрнутое морщинами от падающих с ведра капель воды. В жаркую погоду мы обливались прохладной водой из бочки, а Сашка мог и вовсе залезть в бочку, пока бабушка не видит, и расплёскивая воду вокруг, брызгать на нас сверкающим фонтаном или сидеть там, погрузившись по подбородок, как крокодил в засаде, и только поводить туда-сюда шальными от удовольствия глазами.

         Иногда играли и на улице, но далеко от дома не уходили, потому что на краю слободы, как идти в сторону железной дороги, стояли цыганские дома, и если мы проходили мимо (не по одному, а всегда кучкой!), то цыганские мальчишки, полуголые, загорелые, с чёрными кудрявыми шевелюрами, всегда кричали нам что-то враждебное и кидались в нас камнями. Поэтому мы старались играть неподалёку от дома, избегая контакта с этими немножко звероватыми ребятами.

         В одно из таких же погожих солнечных утречек уже после завтрака мы все расползлись по огороду: кто-то ел сладкий горошек, нетерпеливо выковыривая его из стручков, кто-то, выдернув морковку и ополоснув её в железном баке с водой, весело хрумкал ею. Напротив, на соседнем огороде, на крыше сарая сидели незнакомые мне пацаны с соседней улицы , на вид чуть меня постарше, они были чем-то заняты, но я не обратила на них особого внимания. Я просто стояла среди картофельной ботвы и радовалась всему этому летнему великолепию!

             И вдруг раздался выстрел! Он как бы вспорол всю эту безмятежную тишину, это ровно-голубое безоблачное небо. Что-то  обожгло мне голову, и боковым зрением я увидела, как сбоку от меня верхушки зелёной ботвы резко колыхнулись, как будто это что-то нырнуло в их глубину. И ещё я заметила, что мальчишек напротив как будто ветром сдуло. Все сразу закричали:"Они стреляли! Они стреляли в нас!"

           Прибежала бабушка, обнаружили у меня на голове кровь, вызвали "Скорую помощь", долго искали дробь в зарослях картошки, но не помню, нашли или не нашли. Позвонили отцу, он успел приехать до "Скорой помощи", поехал со мной в больницу. Там мне обработали ранку, перевязали голову белым бинтом. И я торжественно, как герой гражданской войны, как Щорс или Чапаев, вернулась домой. Ранка была незначительной, выступило немного крови, потому что дробь, на моё счастье, прошла по касательной и ловко спрыгнула в ботву. Все смотрели с огромным сочувствием на меня, и меня это слегка тяготило, я никогда не любила быть в центре внимания.

          Несмотря на незначительность травмы, отец, преисполненный важности, в тот же день отбил маме телеграмму:"Валя ранена выстрелом в голову Немедленно выезжай". Представляю, какими глазами смотрела на него работница телеграфа, в советское время в шестидесятые годы это было просто невероятное событие! И представляю, что испытала мама, когда получила эту ошеломляющую телеграмму, сколько мыслей промелькнуло в её голове, сколько дум передумала она над этой скупой на слова, но оглушительной, как сам выстрел, телеграммой.

           Через несколько дней она приехала из Воронежа. Привезла большой чемодан огромных, румяных, душистых яблок. Пахли они просто умопомрачительно! И весь чемодан, и вся горница пропахли этим вкуснячим яблочным духом. Мы весело грызли их и никак не могли насытиться ими. Мама разозлилась на отца за телеграмму, потому что, действительно, зачем было её срывать из отпуска, если всё обошлось благополучно. Ведь в кои-то веки выбралась на свою родину. Ещё мама привезла много всяких интересных вещей: кофточки, платьица, детские покрывальца, красивых поролоновых зайчиков для мытья в ванне - всё ведь и не упомнишь.

           Лето катилось своим чередом. Мама оставила нас ещё на август у бабушки. Мы загорели, подросли, стали более ловкими, уверенными в себе, от беленьких, изнеженных, городских девочек не осталось и следа. Приближался сентябрь, мы с Верой в эту осень должны были пойти в школу.

           В один из тёплых августовских вечеров, когда спокойное малиновое солнышко висело над горизонтом, освещая всё вокруг чудным нежным светом, когда воздух ещё был светел и ясен, и пыль от прогнаного вдоль улицы стада коров ещё не поднялась дымным облаком над домами, вдруг раздались тревожные крики. Чья-та собака сорвалась с цепи и теперь, неукрощённая, металась по нашей улице. Все торопились закрыть свои калитки и ворота. Я тоже хотела закрыть ворота, но не успела. Огромная серая собака забежала к нам во двор. Не знаю, как я успела протиснуться и спрятаться за старую детскую коляску, стоявшую почти впритык к воротам. Лохматый зверь, глядя прямо мне в глаза, щерил со злобным рычаньем белоснежные острые зубы, яростно лаял и набрасывался на коляску, а я стояла неподвижно, потеряв дар речи, потеряв ощущение и времени, и пространства. Кто-то, видимо, отогнал её, или она сама побежала дальше в поисках более лёгкой добычи, не знаю, не помню. Не скажу, что я испугалась до смерти, но было очень неприятно смотреть на это беснующееся клыкастое создание и чувствовать собственное бессилие. Вот такой вот восклицательный знак под конец лета припасла для меня бабушкина слободка.

8. Здравствуй, Салават! Переезд в Башкирию.


         Приближалось первое сентября 1964 года. Нам с Верой предстояло отправиться в школу. Уже были куплены портфели и всё для занятий, форменные тёмно-коричневые платья, мама сшила красивые белые воротнички и манжеты, а также фартуки - белые и чёрные. Платья нам не очень нравились, они были шерстяными и слегка "кусались". Мы поёживались, но терпели: кто знает, что там ждёт нас в этой школе, возможно, грядут более тяжкие испытания, что уж тут жаловаться на такую мелочь. Поскольку родители работали в школе, то им удалось договориться, чтобы Веру взяли в первый класс, не смотря на то, что ей ещё не исполнилось и шести лет. Она быстро и выразительно читала, прекрасно считала, была шустрой, общительной девочкой, сама рвалась в школу, как тот толстовский Филипок.

           На фотографии первого сентября мы с ней не выглядели счастливыми первоклашками. На мрачноватых лицах была тревога и какая-то отрешённость от этого якобы праздника и начала путешествия в Страну Знаний. Остро пахло свежесрезанными цветами: астрами, флоксами, георгинами, бархатцами, петуньями,  потому что по советской традиции в руках у каждого школьника был букет цветов. В этот день учителей заваливали цветами, и они благодарно принимали и простенькие букетики и огромные роскошные букетищи. После линейки в школьном дворе мы отправились в классы, где приятно пахло свежепокрашенными стенами, партами и полами, и всё сияло и сверкало в свете ещё сильного сентябрьского солнца. На душе у меня было как-то тоскливо: я понимала, что начинался новый этап в нашей с Верой жизни на много лет вперёд, но я об этом старалась не думать.

         Я не знаю точно причину, почему родители решили переехать в Башкирию, как-то всё так завертелось, закрутилось, в течение сентября быстро оформили квартирный обмен, а уже в октябре мы отправились на новое место жительства в город Салават. Дорога вымотала меня изрядно, тошнило меня везде: и в автобусе, и в поезде на Уфу, и в уфимском симпатичном трамвае, и в поезде на Салават. Всю дорогу я толком не могла ни есть, ни спать, поэтому, когда мама, Вера и я прибыли на место, то я была самая счастливая, наверно.

         Салават оказался молодым перспективным городом, который рос на глазах. Основан был как посёлок в 1948 году, а статус города получил летом 1954 года, т.е. на момент нашего приезда Салавату исполнилось уже десять лет. В старом центре были расположены деревянные барачного типа дома и кирпичные здания, а новые микрорайоны лихо застраивали серыми крупнопанельными пятиэтажками. В них получали квартиры молодые строители, а также работники промышленных предприятий города: огромного Салаватского нефтеперерабатывающего комбината, Салаватского машиностроительного завода (СМЗ), Салаватского стекольного завода,  завода железобетонных изделий, ТЭЦ и других пищевых и промышленных предприятий.

          Население к тому времени уже перевалило за 80000 человек, среди них больше всего было русских, а татар и башкир примерно поровну, но значительно меньше, чем русских. Ну и, конечно, поскольку СССР был многонациональным государством, то хватало и людей других национальностей. Но в советское время считалось дурным тоном как-то выпячивать свою национальность, требовать каких-то привилегий для своего народа. Было принято, что все народы равны в своих правах и должны жить в мире и дружбе, что, в общем-то и наблюдалось повсеместно, за редкими исключениями.

          На меня город не произвёл никакого впечатления: серые одинаковые дома, серое, всё в тучах, ненастное небо, голые деревья, потому что "стоял октябрь уж на дворе", листья опали, всё выглядело мрачно, неуютно, промозгло. После маленького уютного ГРЭСовсого посёлка Салават показался чужим и неприветливым. В первый же день, когда я одна отправилась в школу, я не запомнила дорогу обратно и запуталась в этих безликих, одинаковых, серых многоэтажках. Сначала запаниковала, но потом приказала себе успокоиться, стала вспоминать детали и - о радость! - наконец-то попала домой. Наша четырёхподъездная пятиэтажка располагалась вдоль центральной улицы города - улицы Ленина, школа была недалеко, так что я потом сама себе удивлялась: как это мне удалось заплутать в трёх соснах.

            К нашему общему сожалению, Веру в школу не взяли, слишком она была мала и по возрасту, и росточком. Вера остро завидовала мне, ей очень хотелось учиться, но я совсем не разделяла этой зависти. Я на полном серьёзе предлагала ей:"А давай ты наденешь мою майку и моё платье, и все подумают, что ты - это я! И пойдёшь учиться вместо меня!" "А давай!" - с готовностью соглашалась Вера. Вере пришлось проболтаться этот учебный год дома, на полдня оставаясь совсем одной, так как родители были на работе, а я в школе.

            Я же обживалась в новом классе, привыкала потихоньку к ученикам и учителям, но не было у меня никогда особой любви ни к самой учёбе, ни к учителям, ни к одноклассникам. Я любила уединение, чтение и рисование, всё остальное я легко бы вычеркнула из своей жизни. Как бы со стороны я наблюдала за взаимоотношениями учеников, учителей, не вмешиваясь в их жизнь, но и не позволяя вмешиваться в мою.

            В ноябре всех нас приняли в октябрята, теперь у нас на груди красовались пятиконечные красные звёздочки с кудрявым Володей Ульяновым, весь класс был разбит на три звена по количеству рядов в классной комнате. Предполагалось, что мы будем соревноваться друг с другом в учёбе и общественной жизни, достигая , таким образом, наивысших результатов и в той, и в другой сфере.
 
            Позже, в третьем классе нас всех торжественно приняли в пионеры и повязали нам на шею красные шёлковые галстуки. Галстуки эти очень легко мялись, их надо было гладить горячим утюгом, желательно совсем мокрые, тогда они хорошо разглаживались, но надо было быть осторожным, чтобы не проплавить в нём дырку. По первости, пару галстуков я проплавила, но зато потом уже носила свой галстук до победного конца.

             Помню двух своих первых учительниц, которые были у нас с первого по третий класс включительно: Нина Михайловна Гончарова была классной руководительницей, а Марья Матвеевна была из параллельного класса, порой заменяла нашу в случае её болезни. Поскольку я хорошо училась, то не было у меня проблем ни с кем. Нина Михайловна была обычной спокойной учительницей, никаких особых чувств или ярких воспоминаний в памяти о ней не осталось. А вот Марью Матвеевну весь класс побаивался, могла и покричать на нас. Это была уже пожилая полная женщина в очках с седыми, серо-белыми пушистыми волосами, подстриженными под каре. Помню, как она рассказывала нам о знаках препинания, об эмоциональной окраске человеческой речи. Будничным голосом, уставясь куда-то в сторону, она сообщила нам:"Человек умер". И потом нараспев:"А можно сказать и так". И вдруг, вскинув голову, сорвав с носа очки и вперив горящий взор в опешивший класс, вскричала с болью и горчайшим сожалением:"А человек-то умер!" И прищурившись и прикусив зубами дужку очков, с удовольствием наблюдала за нашей реакцией.

             В ноябре уже значительно похолодало, часто выпадал пушистый обильный снег, несколько раз таял, прежде чем лёг основательно и на всю зиму. В этом же месяце весь город, а особенно нашу школу потрясло очень печальное событие. Пропал мальчик из параллельного со мной первого класса нашей школы. Мама послала его за хлебом, а он не вернулся домой. Были развёрнуты поиски широко повсюду, его искали много дней, но так и не нашли. А весной, когда снег практически растаял, стали устанавливать электрические столбы для уличного освещения вдоль улицы Ленина, и  в одной из глубоких ям, пробурённых осенью под столбы, бедного мальчика обнаружили. Видимо, бежал по первому снегу и упал в яму. Никто не услышал его криков и плача. Так и замёрз в той яме, сжимая в ладони мелочь, которую мама дала ему на хлеб.

9. Панельные дома. Плюсы и минусы.


             Наша новая квартира была расположена на втором этаже пятиэтажного панельного дома. Была она с балконом, с центральным отоплением, с газовой плитой, комнаты были проходные, все окна выходили во двор, а санузел был совмещённый. Преимуществом было наличие балкона, газа и отсутствие печки. Печка считалась пережитком прошлого, люди радовались, что квартиры обогревались огненными батареями, и не надо было морочить себе голову с дровами и углём. Трубы и батареи в домах были новые, поэтому тепло подавалось бесперебойно, проблемы с заросшими солями трубами и забитыми батареями стали возникать у людей позже.

             Конечно, панельные дома предназначались для простого люда, а начальство селилось в кирпичных домах особой планировки - по срецпроектам - там и комнаты были попросторней, и ванна с туалетом - раздельно, большие кухни, кладовки, просторные коридоры. И отделка квартир была подороже и сделана более качественно и ответственно. Они могли себе это позволить, ведь они занимали важные посты, на них, как они считали, лежала большая ответственность в решении насущных государственных задач, и оно, это самое государство, спешило отблагодарить своих верных слуг хотя бы такой малостью, как хорошая большая квартира в престижном районе, или государственная дача, или персональная машина с шофёром, или большой оклад с постоянными внушительными премиями, но чаще - всё это вместе, в одном, так сказать, флаконе. Впрочем, своя рука - владыка, они сами и были этим самым государством, нагло усевшимся на шею трудовому народу и ещё и погоняющим его бесцеремонно.
            Паразитирующая партийная и хозяйственная номенклатура, взращённая за все годы советской власти, прикормленная, трусливая, беспринципная, продолжала крепнуть и множиться. На словах - они были верными ленинцами, ярыми коммунистами, а на деле - словоблудными, расчётливыми приспособленцами, готовыми за свои блага любому глотку перегрызть.

             Но рабочих рук, конечно, требовалось неизмеримо больше, чем начальствующих рук, поэтому панельные дома росли, как грибы, надо же было чем-то привлекать людей на вредное производство. У крупнопанельных домов было, конечно, много недостатков, хотя люди и радовались отдельному жилью.

            Ну, во-первых, все эти дома вечно сдавались с кучей недоделок, были слеплены второпях, как попало, поэтому для юмористического журнала "Крокодил", для киножурнала "Фитиль", для карикатуристов и фельетонистов сдача новых домов в эксплуатацию была вечной неувядаемой темой. Деревянные окна и двери часто были перекошены, плохо закрывались, они могли быть шершавыми, плохо обработанными и покрашеными небрежно, часто только в один слой. Обои клеились, разумеется, самые дешёвые, тоненькие, с простым рисунком. Панели всегда красились в какие-то грязные мрачные тона, полы, с крупными щелями, скрипучие, гулкие, были тоже корявыми и выкрашены в тёмно-коричневый или тёмно-бордовый цвет. Кафель в ванной комнате, если выпадало такое счастье, часто был тоже невзрачного цвета, местами в трещинах, порой через короткий срок после заселения плитки начинали отпадать. Надо отметить, что с годами всё в строительной сфере только ухудшалось: хромало снабжение строек стройматериалами, продолжал слабеть контроль за вводимым жильём, а, соответственно, страдало и качество сдавамых квартир, на стройках процветало воровство и приписки. А людям, в ответ на их законное возмущение, как бы намекали:"Радуйтесь хотя бы этому жилью, оно же бесплатное для вас!"

             Само собой, люди вселявшиеся в новые квартиры, вынуждены были начинать делать ремонт, у кого были силы и хоть какие-то средства на это. Кроме того, хорошие обои, масляную краску светлых оттенков, белила, хорошие кисти, симпатичный кафель - всё это днём с огнём было не найти в строительных магазинах. Всё приходилось доставать по блату, по знакомству, через своих знакомых или через знакомых хороших друзей, работающих в тех же самых хозяйственных или строительных магазинах, на торговых базах, на строительстве каких-либо объектов.

             Хозяину приходилось зашкуривать все деревянные поверхности, иначе ты мог вечно ходить с занозами. В квартирах было полно щелей - зимой через них уходило тепло, могли гулять сквозняки, а также клопы и тараканы - неизменные спутники многоэтажек - беспрепятственно могли кочевать по всему дому в поисках лучшего пристанища. Поэтому хороший хозяин сначала старался законопатить, зашпатлевать все щели, а потом уже клеить обои и красить стены, окна и двери, батареи, пол. Причём красить надо было, уж как минимум, в два слоя. Конечно, кто-то мог жить без ремонта и десять, и двадцать лет, и более. А кто-то делал ремонт каждые три-четыре года, освежал, обновлял, подправлял что-то в квартире.

            Во-вторых, в панельных домах была очень плохая звукоизоляция. Слышимость по всему дому была потрясающая. Если, к примеру, в первом подъезде была гулянка, песни под гармошку, то ты в четвёртом подъезде отлично слышал протяжные распевы захмелевшей компании:

      "Ой, мороз, мороо-оз,
       Не морозь меняяя,
       Не морозь меня-ааа,
       Моего коняяяяя!"

             Пели также песни:"Шумел камыш", "Рябина", "Огней так много золотых", "Хаз-Булат удалой", "Бродяга", "Уральская рябина" и другие песни. Если  же всё это происходило в твоём подъезде, то было слышно даже звяканье ложек и вилок. Всего труднее было это выдержать, когда компания пускалась в пляс, выбивая каблуками дроби на деревянном полу. Иногда гости "потом дрались не по злобЕ и всё хорошее в себе" доистребляли, но обычно всё заканчивалось миром и продолжением веселья. Ближе к полуночи гости начинали расползаться: долго прощались в прихожей, потом длинной гомонящей вереницей растягивались вдоль лестницы, вываливались из подъезда на улицу и там под гармошку могли по новой затянуть какую-нибудь песню, постепенно тающую в темноте, к нашему всеобщему облегчению. В шестидесятые годы такие гулянки по воскресеньям с песнями-плясками были очень распространены, но постепенно народ переходил на пластинки, а потом и на магнитофоны, и всё веселье проходило более прилично и не так разухабисто. Гармошка звучала всё реже и реже, пока в какой-то момент совсем не замолкла на долгое время.

             В-третьих, большим неудобством были маленькие кухни, крошечные совмещённые санузлы, отсутствие подсобных помещений, кладовок, низкие потолки. Но всё это люди воспринимали весело, с пониманием и юмором - после коммуналок и общежитий, после бараков, после съёмного жилья получение квартиры становилось таким долгожданным праздником, что никакие недостатки не могли омрачить его.

10. Пока ещё семья. Творчество.



          Родители любили делать ремонт. Не сам ремонт, конечно, любили, а результат, когда все "косяки", оставленные строителями или бывшими хозяевами были выправлены, все поверхности были зашпатлёваны, ошкурены и отшлифованы, окрашены, когда всё вокруг сияло и сверкало, а ноздри приятно радовал запах свежей краски, запах обновления  и чистоты. Мебель, до этого сдвинутая горой то в одну комнату, то в другую, наконец-то расставлялась по местам, развешивались чистенькие портьеры и тюль, раскладывались свежевыстиранные покрывала, скатерти, салфетки. Дом сразу становился уютным и обжитым. Мама всё делала с отцом на равных, опыта в ремонтах ей было не занимать, кроме того вся домашняя работа традиционно лежала на маминых плечах. Маминым девизом было:"Если делаешь что-то, то делай хорошо, чтобы потом не переделывать". Поэтому всё ремонтировалось тщательно, без халтуры и спешки.

           Отец любил покраску полов, и, однажды, закрашивая полы в зале, он настолько увлёкся этим процессом, что закрасил себя в угол. Когда он уткнулся в стену и оглядел поле своей деятельности, то обнаружил, что путей к отступлению нет. Пришлось ему, пятясь задом и ступая по липкому полу, закрашивать за собой свои же следы. Мама долго подтрунивала над ним по этому поводу, но он не злился, а только смущённо улыбался.

          Итак, ремонтные задачи были выполнены на отлично, кроме того, параллельно решилась и проблема тараканов. Тараканы, ходившие до того гуртом по всей квартире, были вытравлены, щели все заделаны, и этим рыжим ребятам вход в нашу квартиру был строго-настрого воспрещён.
 
         Родителям было не до конфликтов - пока переехали, пока нашли новую работу - отец устроился работать в нашу школу музыкальным руководителем и учителем пения, а мама - лаборантом в кабинет физики и химии там же, потом делали ремонт. Ощущение новизны и каких-то перемен заслонило все разногласия на небольшой срок - года на два, по крайней мере, мы не замечали никаких ссор между ними. Отец по-прежнему увлекался гипнозом, вёл дневники, много читал, а также часто играл на аккордеоне, разучивая новые вещи: разные вальсы, танго, полонезы, менуэты, польки, популярные песни, много чего из музыкальных сокровищ разных народов. Вся эта музыка органично вошла в нашу память, обогатила нас, разбудила в нас любовь к музыкальному твочеству.

         Отец вёл уроки пения и руководил в школе художественной самодеятельностью, к праздникам готовились концерты, которые становились ярким долгожданным событием в жизни школы. Я обожала их и, переживая, с замиранием сердца следила за каждым исполнителем, волнуясь вместе с ним и сопереживая ему. Все эти песни также намертво впечатывались в нашу память. Одна из песен, помнится, была написана местным поэтом Алексеем Пучкиным и посвящена городу Салавату:
               
Всю ночь над степью яркие огни
Светлей небесных звездочек горят,
Товарищ мой, на город свой взгляни,
Каким чудесным стал наш Салават.
               
Где на ветру шумели ковыли,
Да в небе коршун высоко кружил,
Сюда по зову сердца мы пришли.
И край степной разбуженный ожил.
                Здесь много светлых и просторных школ,               
Вокруг дома в строительных лесах,
Как май, любимый город мой расцвел,
Теперь он всей Башкирии краса.
               
Здесь в каждом доме, что в семье одной,
Живут, как братья, русский и башкир.
Тебе навеки, город мой родной,
Оставил имя славное батыр.

            Отец играл на аккордеоне, кто-то пел эту песню, и у меня в душе рождалось чувство гордости от того, что я живу в этом молодом красивом городе, что и я тоже каким-то боком причастна к нему. Кстати, у многих салаватцев и тогда, и теперь сохраняется эта любовь к городу, гордость за него, какая-то преданность ему, хоть и не всё так уж прекрасно в "салаватском" королевстве.

               Нас почему-то к концертам не привлекали. Считалось, что у нас нет голоса. Да и при моей застенчивости меня надо было бы выталкивать на сцену бульдозером. Зато дома мы с Верой охотно распевали знакомые и незнакомые песни. Садились в коридоре под дверь, чтобы народ хорошо слышал нас, открывали один из многочисленных отцовских песенников и шпарили все песни подряд, на ходу импровизируя.

            С отцом у меня не сложились особо близкие отношения, а вот у Веры с ним нашлись общие творческие дела - он записывал за ней разные смешные высказывания, например:"Мама, мама, ванна больше полного" или "Папа, а ты не сдавай все экзамены, привези мне один!" Шестилетняя Верочка также сочиняла рассказы и стихи, но я запомнила только один стих:

  "Шли по улице подружки
   А в руках у них лягушки.
   Говорит одна подружка:
  "Вот ещё одна лягушка!
   Мы сейчас их бросим в пруд,
   Пусть себе они живут!"

              Считалось, что Вера одарена литературно, а я сильна в рисовани и ещё когда-нибудь тоже проявлю себя. Отец купил книгу "Дети пишут стихи", читал нам оттуда кое-что. Мне понравился один смешной стишок, сочинённый безвестным теперь для меня дарованием:

          "Тили-бони, тили-бони,
           Едет папа на вагоне.
           Молодец паровоз,
           Хорошо его довёз!"

             Я с большим уважением относилась к Вериному творчеству и была абсолютно уверена, что люди, пишущие стихи, какие-то особенные, на порядок выше обычных людей. Маме же все эти занятия казались пустой затеей, она ворчала на отца, что он от нечего делать дурью мается.

             Но однажды и я включилась в стихотворный процесс. Все вместе: отец, Вера и я писали стихи о том, как мы когда-нибудь "уедем в милую деревню". Я так ярко, зримо видела и этот уютный зелёный вагончик, постукивающий колёсами на стыках рельсов, и низенькую бревенчатую избушку, и саму бабушку, не нашу, а просто абстрактную, приветливую, добрую, мягкую. А у бабушки, конечно, были и корова, и козочки, и барашки, и курочки, куда ж без них. Они паслись на зелёном лужке с сочной травой, а бабушка поила нас свежим молочком с пышным домашним хлебом.

             Мы написали несколько четверостиший, и в конце каждого из них повторялась одна и та же строка, как заклинание:"А потом уедем в милую деревню!" Нас объединяла какая-то общая скрытая тоска по этой солнечной деревеньке, по этим зелёным просторам. Мама же посмеивалась над нашими сентиментальными творческими потугами - сама она была суровым реалистом, а нас называла "мечтателями".

              С Верой отношения складывались по-разному, но из-за своего мягкого, покладистого характера я часто уступала ей. Иногда только взбрыкивала, когда Вера заходила слишком далеко в своих притязаниях, но до драк у нас пока дело не доходило, я просто старалась какое-то время не общаться с ней. У Веры же был очень настойчивый характер, она всегда старалась добиться своего - не мытьём, так катаньем. Если мама её слегка шлёпала за что-то, то она тут же в ответ шлёпала маму по руке, мама снова шлёпала её, Вера отвечала тем же, пока обеим всё это не надоедало. Но потом Вера подходила к маме и прикасалась к ней пальцем - т.е. как бы последнее слово было всё равно за ней. Для меня такое противостояние было бы просто немыслимым, да меня и шлёпать не за что было, я не любила шалости и проказы.

             Вера была мне близким человеком, родной сестрой, но мы с ней не слишком ладили. Я дружила с несколькими девчонками, которые жили неподалёку от нас, иногда ходила к ним в гости - это всегда было интересно посмотреть, как живут другие. Одна из подружек Гуля, татарка, жила в соседнем доме, и мама несколько раз отпускала меня к ней в гости.

            У них всё было по-другому. На дверях и окнах висели плотные плюшевые тёмно-бордовые портьеры, на полах повсюду была расстелена кошма, а поверх неё - ковры. На стенах тоже большие ковры. Кровати высокие, с горой огромных подушек на каждой из них. В квартире стоял какой-то специфический, тяжеловатый запах, возможно запах баранины или бараньего жира. К этому запаху, тошнотворному для меня, примешивался запах пыльных тряпок. Когда мы с Гулей отправились зачем-то в кухню, то я заметила, что повсюду бегают тараканы. Я внутренне содрогнулась, и Гуля, видимо, заметила на моём лице отвращение. Она взяла кусок хлеба и покрошила его прямо на пол, назидательно сказав мне:"Они ведь тоже живые, им тоже хочется кушать!" Я ей ответила, что у нас дома нет тараканов, мы их всех повывели. С этого момента , наверно, началось охлаждение наших отношений в силу таких принципиальных разногласий. Я к ней старалась больше не приходить. Позже, бывая у своих подружек в простых татарских, башкирских, казахских семьях, я замечала, что они очень похожи по своему внутреннему убранству и по запаху, как ни странно.

          Больше всего я ценила и любила то время, когда я оставалась одна. Мне никогда не было скучно, я всегда находила для себя что-то интересное. В доме было много детских книг, почти все были прочитаны, и мы с Верой начинали подбираться к взрослым книгам. Так неожиданно для себя я открыла стихи Лермонтова. У нас был двухтомник избранных стихов Лермонтова в твёрдом ярко-васильковом переплёте. Конечно, моим любимым стихотворением стало "На смерть поэта".
 
          Как-то в один из ранних зимних вечеров, когда мягкие сиреневые сумерки, словно лёгкая дымка, постепенно заполняли квартиру, я, второклассница, сидела в полном одиночестве на широком подоконнике в спальне и читала лермонтовские стихи. И вдруг меня пронзила такая острая жалость к поэту, что я заплакала. Я плакала о том, что Лермонтов так рано погиб, не познав особой любви, не познав семейного счастья и радости отцовства.

           Ещё было очень жаль его бабушку Елизавету Алексеевну Арсеньеву, потерявшую единственного и горячо любимого внука. Пушкина мне тоже было жалко, но не так остро, ведь, как рассуждала я, он успел пожить и покуролесить, женился, оставил после себя кучу детей. А вот Мишу было жалко до слёз, он был так одинок. Ещё я чувствовала, что его убили именно из-за этого моего любимого стихотворения, разящего и клеймящего ненавистное царское самодержавие.

             В том же самом втором классе меня опять угораздило влюбиться, теперь я влюбилась в Сашу Васильева, нашего соседа с третьего этажа. Их квартира располагалась прямо над нашей. Он учился в седьмом классе и казался мне совсем взрослым, здоровым парнем. Моя любовь никак не проявлялась, только иногда, завидя Сашу, направляющегося домой, я старалась обогнать его и, сладко замирая, подниматься по лестнице впереди.

             Как-то летом, когда Саша был на балконе, Вера, задрав голову, начала нахально допрашивать его:"А ты видел, как мы спали на балконе?" "Да, видел". "И Вальку видел?" "Видел". "А видел, какого цвета у неё трусы?" - допытывалась она. Я же в это время заламывала руки, как тургеневская барышня, в глубине комнаты и, сгорая от стыда, думала:"Ну, как, как можно задавать мальчикам такие вопросы?!!" Я любила его молча и безответно второй и третий класс, а потом, когда мы переехали в другую квартиру, разлука постепенно залечила мои сердечные раны.

11. Смена власти. Прощай, Хрущёв!


            Музыка постепенно всё больше и больше входила в нашу жизнь. В доме была радиола "Волга" - такой гибрид проигрывателя и радио в большом деревянном корпусе. Стоила она по тем временам немало, но она того стоила! В нижней части этого красивого ящика располагалось радио с динамиками, шкалой, клавишами и прочими настройками. Сверху у радиолы была солидная тяжёлая крышка, под которой прятался электропроигрыватель для пластинок. Выбор пластинок у нас был не так богат, но и мы не были слишком переборчивыми, слушали всё подряд: классические произведения, вальсы, песни народные и лирические, революционные и военные.

            Я любила в отсутствие родителей, распахнув форточку или балкон, врубить звук на полную катушку, чтобы все слышали. Очень уважала я революционные и военные песни, особенно "Интернационал" и "Вставай, страна огромная!" От этих песен по коже шли мурашки, и я считала неуважительным - слушать их не на полную мощь. Всей душой я была с простыми людьми, угнетёнными злыми и жадными богатеями, как будто это прямо из моего сердца вырывались пламенные строки:

               
     "Лишь мы, работники всемирной
      Великой армии труда,
      Владеть землёй имеем право,
      Но паразиты — никогда!"
 

           Также из нашего окна на простор неслись  песни в исполнении Мордасовой и Руслановой, Уральского и Воронежского хоров, задорные частушки и "Страдания". Вначале я тяготилась народными и лирическими песнями, но вскоре  вошла во вкус и уже наслаждалась мягким и слаженным звучанием задушевных голосов, впитывая постепенно эти интонации, эти мелодии, эти слова. Пластинки были на 78 оборотов, бьющиеся, поэтому после нескольких разбитых пластинок мы научились очень аккуратно обращаться с ними, а также стараться не залапывать их жирными пальцами и не царапать иглой, снимающей звук с пластинки.

         Каждый вечер в темноте комнаты светился зелёный глазик радиолы - отец внимательно слушал новости советского радио, а также ловил, как говорили тогда, "вражеские голоса". Ловил, мне помнится,  "Голос Америки"(но, может быть, и радио "Свобода" или Би-би-си, а, может быть, и все вместе, кого поймать удастся). Оттуда многие любознательные сограждане черпали более или менее достоверную алтернативную информацию о событиях, происходящих в Советском Союзе и в мире.

         "Голоса" эти вещали об этом и о том с чувством, с толком, с расстановкой, но через все передачи проступала красной нитью тревога и озабоченность Запада за судьбы советских людей, желание раскрыть им глаза, воздействовать на умы советской молодёжи, ещё до конца не оболваненной советской пропагандой. В той ситуации, ощущая невероятный дефицит правдивых новостей о реальных событиях, происходящих в СССР, людям трудно было распознать, где правда, а где ложь в преподносимой "вражеским рупором" информации, даже, наверно, невозможно было на тот момент "отделить зёрна от плевел".

           Однако после распада Советского Союза открылось настоящее хищное лицо Запада и его истинное отношение к тому самому многострадальному советскому народу, который он когда-то так жалел, проливая по нему "крокодиловы слёзы". Огромную страну захлестнули разруха, правовые бесправие и беспредел, разграбление общественной собственности и её передел наиболее ушлыми особями, бандитизм, голод и нищета, но это было только на руку "сердобольным" западным стратегам. Не зря говорят: "Не дай нам жить, Господь, в пору великих перемен". Многое для думающих людей стало очевидным, но было уже слишком поздно...

             Советская власть оберегала советский народ от всякого рода плохих новостей как могла, корректировала всю информацию, причём не скупилась на светлые и яркие краски для внутренних новостей или новостей из стран социалистического содружества, порой не гнушалась и лжи. Но зато в мрачных красках, саркастически и обличающе, живописала о загнивании капиталистического мира. В газетах размещалась та же самая пропаганда: в основном, с энтузиазмом говорилось о значительных достижениях в развитии народного хозяйства, о значительных событиях в общественной жизни, об успехах науки, техники и культуры в СССР и странах социалистического лагеря, о братской помощи и поддержке развивающихся стран.

             В капиталистических же странах всё обстояло ужасающе плохо, беспросветно, всё находилось в страшном упадке, простым людям там было тяжело выживать, в Америке свирепствовал дядюшка Сэм, толстопузый, в полосатых штанах и в цилиндре, в каждом глазу - по доллару. Газеты, радио, телевидение постоянно замалчивали или искажали суть некоторых важных событий или происшествий в стране, каким-то образом бросавшим тень на  существующий строй или на торжествующую коммунистическую идеологию.

             Поэтому, если случались какие-то эктраординарные события, то народ припадал к своим приёмникам и ловил запрещённый "Голос Америки" сквозь лязг и грохот "глушилок", денно и нощно стоявших на страже интересов коммунистической партии СССР и советского правительства. Оттуда же наиболее продвинутый в искусстве, любознательный народ черпал всю информацию о новинках в музыкальном мире, а также интересные сведения о жизни знаменитых музыкантов, художников, спортсменов, политиков.

              По-видимому, отец делился полученными новостями с мамой, а мы - ушки на макушке! - всё впитывали жадно. Мы знали имена советских руководителей, понимали, как люди относятся к каждому из них. И сразу почувствовали насмешливое отношение народа к Никите.

              К хорошему все мы привыкаем быстро. Конечно, не зря послесталинское время назвали "оттепелью". Был развенчан "культ личности", была проведена реабилитация незаконно осуждённых, досрочно освобождены многие из невинно посаженных в сталинское время. Главной заслугой Хрущёва, на мой взгляд, стала возможность жить более свободно, без репрессий, без того каждодневного, сковывающего по рукам и ногам страха, порой животного страха за свою жизнь и жизнь близких, в котором люди жили так долго.

              Когда через двадцать лет после смерти Сталина я спросила бабушку Варю о вожде народов, то она, отведя глаза, ни слова не промолвила ни о нём лично, ни о той суровом поре. Только рассказала, что за несколько дней до его смерти увидела сон: голова Сталина лежит, поверженная, на полу и страшно вращает глазами. От ужаса она проснулась и с облегчением поняла, что это сон, что в стране грядут значительные перемены...

              Как бабушка, затаившись, молчала о своём страшном жизненном опыте, так и огромная, истерзанная революциями, войнами, голодом, жесточайшими репрессиями, каждодневной ложью и несправедливостью, терпеливая наша страна затаилась и хранила до поры до времени, как великую тайну, всю свою невыплаканную боль о прошедшем времени. Лишь через много лет мало помалу в мемуарах и коротких воспоминаниях простых, честных людей, в рассказах и стихах начинала проступать, как кровь на бинтах, истинная правда.

              Намного улучшилось положение колхозников. Им начали, наконец-то, выдавать паспорта, с которыми они могли жить как свободные люди, а не как рабы или крепостные на определённой, закреплённой территории. Причём, насколько я помню, работники колхозов (коллективное хозяйство) были более бесправны, чем работники совнархозов (советское народное хозяйство). Теперь же они могли перейти в другой колхоз или совхоз, уехать работать в город или отправиться на какую-нибудь ударную стройку. Они стали получать гарантированную зарплату, а не эти хитромудрые трудодни, при начислении которых колхознику вечно доставались лишь жалкие грошики.

             Массово возводились заводы и фабрики, мощные гидроэлектростанции и целые города и посёлки, прокладывались новые железнодорожные линии, строились больницы, школы, детские сады, активно велось строительство жилых домов, поднималась целина, молодёжь ехала на ударные комсомольские стройки. Для многих молодых специалистов открывались широкие  возможности профессионального и карьерного роста. Хрущёв особенно настаивал на том, чтобы старые кадры давали дорогу молодым, и именно в молодежи, допущенной к управлению различными отраслями в стремительно развивающейся стране, видел он успешное будущее.

             Огромные средства уходили на освоение космоса, но в этом была и особенная гордость советских людей, ведь именно советский человек - космонавт Юрий Гагарин - первым из людей полетел в космос! Появилось столько замечательных книг, песен, фильмов о том времени, о простых советских людях, замечательных тружениках, об их высоких моральных качествах. Многие из этих произведений искусства вошли в сокровищницу советской культуры, до сих пор учат хорошему и радуют всех нас.

             Однако, вместе с тем, Никита Сергеевич, не без помощи приближённых подхалимов, уйдя от одного культа личности плотно подошёл к другому - к собственному культу личности. Повсюду на важных постах он расставлял своих людей, как ему казалось тогда, преданных и благодарных за продвижение и поддержку (время показало, как же он ошибался - многие из этих мнимых "друзей" предали его при первой же возможности, и Хрущёву выпало испить горькую чашу предательства и одиночества до дна).
Занимался Никита Сергеевич и самодурством с огромным энтузиазмом, навязывал неэффективные методы хозяйствования, ополчился на приусадебные хозяйства простого люда, требуя уничтожения плодовых деревьев и ликвидации домашнего скота.

             Кстати, хороший анекдот в тему: "Хрущеву после смещения предложили возглавить онкологический центр.
Никита Сергеевич:
— Но я же в этом деле ничего не понимаю!
— Ничего страшного. Вы же руководили сельским хозяйством — и хлеба не стало, займетесь онкологией, может быть, и рака не станет".

             Уверовав в свою гениальность и незаменимость, стал лезть в сферу литературы и искусства и орудовать там, как слон в посудной лавке, иногда даже с помощью бульдозеров. Советских людей также слегка озадачивал пламенный призыв Хрущёва:"Догоним и перегоним Америку!". Чего нам её догонять? У нас свой путь, социалистический, направленный в светлое будущее - коммунизм! У них свой путь - капиталистический, обрекающий общество на загнивание и постепенную гибель. Так что нам с ними не по пути!

              Ну, и, конечно, народ раздражала постоянная "братская" помощь, которую советская партократия, в ущерб народному хозяйству, вольно, на своё усмотрение, оказывала другим развивающимся странам. Руководствуясь идеологическими соображениями, она направо-налево разбазаривала народные средства, не скупясь на крупные вклады и подарки, щедрой рукой списывая с некоторых государств-должников огромные долги, но готовая содрать три шкуры со своего собственного народа.

             Роковой ошибкой Хрущёва стала кровавая расправа над безоружными голодными рабочими в Новочеркасске в июне 1962 года, когда вместо нормального человеческого разговора  о проблемах и путях их устранения с рабочими свысока заговорили языком насилия и устрашения, языком выстрелов и репрессий. В ответ на справедливые требования рабочих обеспечить их продуктами питания и повысить заработную плату директор завода Курочкин цинично ответил:"Обойдётесь пирожками с ливером!", чем спровоцировал взрыв негодования и разрастание бунта, в ходе которого прозвучал призыв:"Хрущёва - на мясо!" Понятное дело, импульсивного и непредсказуемого Хрущёва взбесила эта фраза, поэтому он взъярился, приказав немедленно подавить мятеж и доложить о выполнении. Что и было сделано, хоть и не сразу.

              Когда в октябре 1964 года Никита Сергеевич Хрущёв был снят со своих постов, его, семидесятилетнего,  без особых разоблачений, без всяких народных волнений потихоньку "ушли" в отставку по причине преклонного возраста. Авторитета у него уже не было, в народе откровенно смеялись над ним, сочиняли анекдоты о нём самом, о его жене Нине Петровне, о его зяте Аджубее, а то и обо всех вместе.

             Помню, отец любил рассказывать анекдот: "Повезли Никита Сергеевич с Ниной Петровной сдавать поросенка на приёмный пункт. Положили его в коляску, пелёночкой накрыли, чтобы народ не заметил, кого везут. А люди подходят к ним, заглядывают в колясочку и умиляются. Вдруг поросёнок поднимает рыльце и говорит:"Хрю-хрю!" Народ ещё больше умиляется:"Ой, какой маленький, а уже свою фамилию выговаривает!"

             И ещё один:"Советской делегации во главе с Хрущёвым был устроен роскошный приём в Индии. Богато сервированный стол, красивые приборы, золотые ложки-вилки. Хрущёв улучил момент, пока никто не видит, взял да и спрятал золотую ложку в карман пиджака. Булганин заметил это и тоже сунул ложку в карман. Тут Хрущёв встал, постучал по графину, требуя всеобщего внимания и сказал:"Вот тут у вас факиры всякими фокусами удивляют! Но и мы не лыком шиты! Тоже умеем фокусы показывать! Смотрите, вот я беру золотую ложку и кладу её себе в карман. А у Булганина из кармана достаю!"

                На смену Хрущёву пришёл солидный, статный, ещё черноволосый и чернобровый Леонид Ильич Брежнев. Я с высоты своих семи лет одобрила выбор партии и правительства. Мне этот мужчина показался надёжным, серьёзным и основательным. Такой башмаком по трибуне стучать не будет!  Смена власти опять оживила в народе надежды на лучшее будущее. Надежда в людях неистребима, пока живём - надеемся на лучшее!

12. Советский быт. Бедность не порок.

           Жили советские люди достаточно просто и скромно. Конечно, в каждом доме, в каждой семье всё было устроено по-разному, но всё-таки довольно однотипно. Мебель простая - шкафы книжные и платяные (двух- и трёхстворчатые), часто старомодные, доставшиеся от родителей, а также и тяжеловесные буфеты, комоды, диваны, кровати, этажерки, столы письменные и обеденные, стулья и табуретки, а также зеркало или трюмо. В моду входили кресла и торшеры, но были они, конечно, далеко не у всех. В некоторых домах уже появились первые телевизоры, тяжёлые, с маленьким экраном, больше похожие на квадратный ящик. Сверху их заботливо накрывали салфетками, чтобы экран не пылился. При просмотрах телепередач рекомендовалось сидеть на расстоянии не менее 2-3 метров от телевизора, чтобы сохранить хорошее зрение. По тем временам телевизор был редкостью, и часто соседи отправлялись друг к другу в гости, чтобы посмотреть какую-нибудь интересную передачу. Зато радиолы всё шире входили в быт советских людей, даря им прекрасную возможность наслаждаться любимой музыкой. В особо продвинутых семьях были в наличии солидные чёрные пианино. В интеллигентных домах обязательно стояли книжные шкафы, заполненные книгами в твёрдых разноцветных переплётах. Каждая уважающая себя рукодельная женщина имела в доме швейную машину, ручную или ножную, на которой шила себе и своим близким обновки, а также могла негласно подрабатывать шитьём - в семье дорог был каждый рубль.

          У некоторых ещё сохранялись тяжеленные сундуки, иногда окованные полосками жести, расписанные или просто покрашенные тёмной масляной краской. Сундуки, как правило, доставались от дедушек-бабушек и привозились в город из деревни. Были они вместительными, обычно там хранились запасная одежда, постельное бельё, полотенца. На лампе под потолком обязательно висел матерчатый, с кисеёй по краю, абажур, который мог быть розовым, голубым, зелёным, оранжевым. У нас был, например, зелёный абажур, и он окрашивал стены комнаты в приятный зеленоватый цвет. И ещё - в быт начинали широко входить холодильники и стиральные машины, значительно облегчая жизнь советских хозяек.

          На полу обычно лежали простые коврики или полосатые половички. Те, кто побогаче, стелили на пол и вешали на стены шерстяные ковры. По размеру ковров  судили о зажиточности семейства. Некоторые достаточно обеспеченные люди злоупотребляли украшательством своих жилищ, над такими посмеивались, называли их мещанами: всё у них в комнатах было в коврах и ковриках, покрывальцах, скатёрках, подушечках   и салфеточках, на стенах в оставшемся свободном пространстве висели большие и маленькие картины. На полочках вереницей выстраивались белые слоники, маленькие статуэтки, красивые коробочки и вазочки, в буфетах громоздились позолоченные сервизы и солидные хрустальные вазы, изящные салатницы и конфетницы. В вазочках - аляповатые бумажные яркие цветы, вбирающие в себя пыль. Обязательно в таких комнатах, как символ домашнего уюта, находилась кадочка с фикусом или комнатной розой.

           Впрочем, почти все советские женщины любили разводить комнатные цветы, поэтому на окнах обычно пламенела неприхотливая герань, распространяя вокруг себя терпковатый запах, или вольно раскидывался длинными зелёными листьями выносливый хлорофитум, или традесканция свисала со стен пышной зеленовато-фиолетово-серебристой гривой.

           Посуда, мебель, постельное бельё - всё было простым и прочным, служило по многу лет, передавалось от одного поколения другому. По мере износа старательно ремонтировалось, латалось, штопалось, подбивалось, подкрашивалось - лишь бы максимально продлить срок службы каждого предмета. Если что-то тебе было не нужно, ты не выбрасывал это, а пристраивал в другие руки. Всегда находились люди, которые с благодарностью принимали от тебя нужную им вещь. Такая бережливость объяснялась очень скромными доходами большинства советских семей, а также по причине огромного дефицита товаров народного, так сказать, потребления.

           На свалку выбрасывалось уже только явно никому не нужное: дырявые жестяные или совсем уже облупленные эмалированные вёдра, кривые корыта, старые корявые кровати, полуразвалившиеся тумбочки, покорёженные чемоданы. Но и туда приходили умельцы с золотыми руками, выковыривали железяки или ещё какие запчасти для своих творческих проектов. Макулатуру - газеты, журналы, старые тетради, прочий бумажный мусор - собирали трудолюбивые школьники, соревнуясь класс с классом, школа со школой - кто больше соберёт. То же самое было и с металлоломом.
 
           А вот старые тряпки собирали старьевщики. Я ещё захватила то время, когда старьевщики (седобородые старики) на лошадях разъезжали по дворам и собирали всякое старьё в свои телеги. Ребятишки охотно тащили подготовленные мамами или бабушками узлы с тряпьём и изношенной обувью, получали взамен надувные шарики, глиняные свистульки, мелкие детские игрушки, открытки. Дети того времени не были избалованы новыми игрушками, поэтому искренне радовались всякой новой вещице.
           Иногда некоторые ушлые пацанята могли утащить из дома какую-нибудь на их взгляд ненужную вещь и отдать её старьевщику, получив взамен простенькую  безделушку, но тогда потом он мог держать ответ перед родителями: откуда эта игрушка? Новая вещь сразу бросалась в глаза, её было не утаить, не спрятать.

           Так помню, я, пятилетняя, отправилась к подружке в гости в соседний подъезд. Поиграла с ней, поиграла, да и пошла себе назад домой, а с собой прихватила маленький белый теннисный шарик. Понравился он мне очень. Дома мама сразу заметила шарик и спросила:"Откуда?" Я объяснила откуда. Мама тут же отправила меня назад к этой девочке - отдать шарик и извиниться. Совсем как в рассказе Николая Носова "Огурцы". Но я оказалась духом послабее Котьки. Походив возле чужого подъезда туда-сюда, я не сумела набраться решительности зайти к подружке, а просто выбросила шарик в кусты, причём, помню, не придала этому поступку особого значения: "Подумаешь, какой-то шарик!", и вернулась домой в трепетной надежде, что мама не спросит меня больше о нём. Иначе, наверно, мне пришлось бы врать, что я его отдала.

           Однако, после этого случая я сделала вывод для себя, что, во-первых, ворованная вещь радости не принесёт, потому что надо её всё время прятать, во-вторых, один нехороший поступок влечёт за собой другие постыдные поступки - так на липкие руки особенно легко липнет вся грязь, поэтому лучше всего держать и совесть, и руки в чистоте. Мне и до сих пор неприятно, что я не смогла перебороть своё смущение или свою трусость, отдать этот, в общем-то, совершенно ненужный мне шарик.

13. Тоска по маме.


                Прожив год на новом месте,  мы уже привыкли к городу, к школе, обустроились в новой квартире, завели подружек во дворе. Осенью 1965 года мама уехала куда-то - нам родители сказали, что маму отправляют в командировку на неделю, и что мы остаёмся с папой. До этого мы практически никогда не расставались с мамой (кроме её поездки в Воронеж, но там, у бабушки, нам некогда было скучать), поэтому нам с Верой не хотелось оставаться без мамы. Отец сам готовил для всех нас своё фирменное блюдо - "вермишель с жареным лучком"! Но это и, правда, было вкусно. Притом, что мы вели беседы на разные темы, и сама еда как-то отступала на задний план. С мамой мы всегда крутили
 носами, отказывались то от одного блюда, то от другого, а тут с аппетитом и за дружеской беседой о том, о сём подметали до последней крошки то вермишель, то кашу, да всё с жареным луком. Мама не любила жареный лук, а мы не любили варёный лук, отсюда и рождалась постоянная конфронтация за обеденным столом. С отцом же всё протекало тихо и мирно.

            Но мне всё равно остро не хватало мамы. Я тосковала по ней, подходила к её халату, висевшему на вешалке на двери, утыкалась в него носом, жадно вдыхала  м а м и н  запах, запах её духов, и слёзы наворачивались на глаза. В нашей семье не были приняты открытые проявления любви, мама была суховата с нами, скупа на похвалу, на ласковое слово, но мама была у нас единственная, наша мама, и мы любили её такой, какая она есть. В сердце у меня всегда была любовь и какая-то странная, непонятная для меня самой жалость к ней. Для меня мама всегда оставалась самой прекрасной, самой лучшей, самой близкой. Эта любовь всегда горела в моём сердце негасимым огоньком, освещая и согревая всё вокруг, делая всё вокруг красивым и радостным. Даже само слово МАМА было для меня удивительным, сияющим, драгоценным, благоуханным.

           Я не могла дождаться, когда, наконец, мама вернётся домой. Отсутствие мамы как-то неожиданно сблизило нас с Верой на этот срок. Мы с ней укладывались спать вместе в мою кровать, и в один из вечеров я призналась ей, что перед сном люблю помечтать или пофантазировать о чём-нибудь. "Как это?" - удивилась Вера. "А о чём ты фантазируешь?" "Ну, например, как я очутилась в шоколадном городе!" И я начала на ходу придумывать, как я попала в этот город, что увидела там, кто там живёт, какие там мармеладно-зефирные и леденцовые страсти кипят. Вере очень понравились мои "вкусные" фантазии, она просила "Ещё! А ещё?!!" Я бормотала что-то несусветное, пока она не заснула, а следом за ней и я. На следующий вечер Вера уже сама тянула меня в постель:"Пойдём, помечтаем!" Мне это было в тягость, гораздо приятнее самой витать в своих фантазиях, чем ещё и пытаться облекать их в словесные формы. Но, скрепя сердце, я фантазировала, чтобы не огорчать сестрёнку, уж больно она увлеклась этими моими россказнями. Когда мама приехала, я облегчённо вздохнула - теперь я  буду спать в своей кровати одна и молча мечтать в своё удовольствие.

            Наши хорошие отношения с Верой опять стали перемежаться со ссорами.  Вскоре после маминого приезда мы что-то не поделили с сестрой, и Вера, чтобы посильнее досадить мне, подошла к маме и сказала:"Мама, а она называла тебя свиньёй!" Я, ошеломлённая этой наглой ложью, замерла на какое-то мгновенье, а потом выпалила, зло глядя на Веру:"А она сказала, что ты - корова!" В лице у мамы что-то померкло, она только и сказала:"Ну, спасибо вам!" Мне стало так нестерпимо горько и стыдно, что мы обидели маму ни за что, ни про что, но прощения ни я, ни Вера у мамы не попросили, не признались, что обе наврали. Прости нас, мамуля, хоть теперь...

        Стыд за эту ложь долго мучал и жёг меня, а потом, после одного события в нашей школе, в сердце поселилась ещё и тревога за маму. В одно зимнее хмурое утро, когда в школе шёл первый или второй урок, в дверь класса постучали и вызвали Наташу М. Она вышла, через какое-то время зашла обратно, вся заплаканная, собрала вещи и молча покинула класс. Вскоре мы узнали, что в это утро у Наташи умерла мама. Накануне, они всей семьёй вернулись откуда-то, и Наташина мама приготовила на скорую руку ужин для всех, пожарив варёную колбасу. Пока готовила, бросила себе в рот нежареный кусочек. Ночью бабушка проснулась от каких-то звуков в ванной комнате. Маме Наташи было плохо, она почти теряла сознание. Вызвали "Скорую помощь", увезли в больницу, сделали промывание, но врачи не смогли спасти молодую женщину. Наташа и её старший брат в одночасье осиротели. Наташи с месяц не было в школе, потом она вернулась, но долго оставалась молчаливой, задумчивой, безучастной.

           Я очень сопереживала Наташе и даже боялась подумать, что с моей мамой что-то подобное может случиться. Мне казалось, что тогда я просто умру от горя. И я старалась ничем не огорчать маму, помогать ей по мере моих сил. Мама же оставалась такой же сдержанной и немногословной, но мы с Верой чувствовали, что она нас тоже очень любит. Она всегда помнила о наших нуждах, старалась решить все возникающие проблемы наилучшим для нас образом, шила нам красивые платья, редко ругалась, никогда не кричала на нас и не обижала нас. Если в доме появлялось что-то вкусное, то мама в первую очередь оделяла нас, а свою часть откладывала на тарелочку, а потом старалась опять же скормить это нам. Я всегда противилась и уговаривала маму съесть лакомство. Мне так хотелось всегда видеть в её глазах радость, видеть её здоровой, счастливой, смеющейся. Мне хотелось, чтобы мама жила вечно!

14. Развод. Переезд в другую квартиру


               Наша худо-бедно налаженная  семейная жизнь подходила к концу. И наше детство заканчивалось, хотя мы этого ещё не понимали. Всё-таки как важна и для детей, и для взрослых позитивная атмосфера в доме: тёплая, семейная, дружеская, уважительная к каждому члену семьи, полная любви и заботы друг о друге. В такое детство люди возвращаются в своих воспоминаниях всю жизнь, их память любовно и бережно хранит все эти светлые воспоминания - это их внутреннее богатство, негасимый душевный огонь, который согревает в самые тяжёлые моменты жизни, помогает выжить в самое невыносимое время. Их тянет в родительский дом, ведь именно там они чувствуют себя надёжно защищёнными от всех житейских невзгод, ведь именно там им сладко и безмятежно спится, там осталась частичка их души, и если родители ещё живы, то взрослые дети остро чувствуют свой долг перед ними - воздать им сторицей за их любовь и заботу. Если же родители уже ушли в мир иной, то скорбь и сожаление, что недолюбили своих родителей, не дали им сполна заботы и внимания остро терзают сердца осиротевших, и из сердец этих искренняя горячая молитва за дорогих и близких возносится ввысь прямо к Богу.

               За какое-то время до развода мама увидела сон: тринадцать звёзд одна за другой упали с ночного небосвода. Мама поняла, что это тринадцать совместно прожитых с отцом лет. Развод был неизбежен, не смотря на то, что они были повенчаны - слишком много различий и противоречий возникло между родителями. Если какие-то чувства когда-то и были между ними, то давно уже погасли от непонимания, от соперничества, от нежелания выправлять ситуацию. С обеих сторон шли только обвинения в адрес друг друга - с маминой стороны более эмоционально выраженные, с отцовской - более сдержанные. Нам с Верой было горько понимать, что семья рушится, но мы молча приняли родительское решение о разводе. В то время не было принято детям вмешиваться в жизнь взрослых.

               Нашу двухкомнатную квартиру разменяли на однокомнатную в кирпичном четырёхэтажном доме на улице Ленина и комнату в одном из деревянных коммунальных домов в старом центре Салавата. Мы с мамой переехали в однокомнатную, а отец - в комнату. Большая часть нажитого имущества отошла маме (хотя мама долго припоминала, как отец сражался за обладание какими-то вещами), отец же взял себе самое необходимое, в том числе книжный шкаф со многими книгами и радиолу (помню, что шло сражение за серый трёхтомник Чехова и за восемь томов Шолохова тёмно-зелёного цвета, отец выиграл это сражение, но позже все эти книги вернулись к нам).

               Наша новая квартира была расположена на четвёртом (последнем) этаже, а в ней - небольшая кухонька, совмещённые ванная и туалет, ну и сама комната - очень солнечная,  в ней два окна. Одно окно выходило на улицу Ленина, в него было видно движение машин по дороге, людей по тротуарам, и это давало ощущение причастности к городской жизни, вливало в меня какие-то внутренние силы и радость, ощущение, что жизнь бурлит, кипит и пенится, что всё наладится, что всё будет просто здорово! Второе окно вместе с кухонным выходило на теневую сторону во двор - оно дарило ощущение покоя и тишины, высокие зелёные деревья заглядывали в окно, приветливо кивая.

                Вещей оказалось чересчур много, кладовки в квартире не было, пришлось все эти бесчисленные коробки и коробочки распихивать по углам, под кровать, в кухне и коридоре по стеночкам. Мне это ужасно не нравилось, я всегда ратовала за минимализм, хотелось, чтобы в доме ничего лишнего не болталось и не оседало по углам, а было уютно и красиво. Однако в советское время народ, особенно бедные люди, дорожил каждой нажитой вещью, каждым лоскутком. Всё это стоило денег, а многое ещё и предстояло ДОСТАТЬ по случаю или ПО БЛАТУ (по знакомству). А уж, тем более, было трудно женщине разведённой, оставшейся с двумя детьми на руках и особо не обольщавшейся по поводу размера алиментов (отцу после развода присудили платить алименты: 33 процента от заработной платы).

                Отец переехал в старую часть Салавата на тихую уютную улочку, заросшую деревьями и кустарниками, с просторными тихими дворами. Дом был какой-то старинный, деревянный, с широкими  скрипучими лестницами. Всё было покрашено в тёмно-коричневый цвет, но, на удивление, это у нас с Верой не вызывало тоски и неприятия, а, наоборот, нас тянуло в этот необычный для нас, как будто деревенский дом. Отец неплохо обосновался там в своей просторной комнате: всё было по-холостяцки строго и лаконично, интеллигентно, ничего лишнего, слегка сумрачно, но, в целом, тихо и уютно. Этакий диссонанс по сравнению с нашим новым пристанищем: пёстрым, шумным, солнечным, наполненным кучей вещей, интересов, эмоций. Отец купил где-то по случаю деревянное кресло-качалку и теперь в свободное от работы время, как барин, размещался в этом дивном кресле и беспрепятственно предавался своим глубоким раздумьям.

               Чтобы как-то сгладить для нас горечь развода, отец подарил нам на память по кукле. Мне - куклу с каштановыми волосами и серо-голубыми глазами, я назвала её Ирина. А Вере - красавицу с карими глазами и рыжеватыми волосами, она назвала её Риммой! Были они довольно большими, сантиметров пятьдесят высотой, пластмассовые, длинноногие, прочные. Когда мы их наклоняли или переворачивали, они произносили грудными с переливами голосами :"Мамммааа!" Глазки, обрамлённые жёсткими чёрными пластмассовыми ресницами, открывались и закрывались. Волосы были надёжно закреплены на голове, их можно было расчёсывать, не опасаясь, что скальп с волосами отвалится. Тогда такие куклы только появились в широкой продаже, и, конечно, мы были очень рады этому подарку и благодарны отцу за него.

                Эти куклы были нового поколения. За несколько лет до этого нам были куплены куклы с тряпичными телами, набитыми мелкими опилками, но зато с розовым почти настоящим лицом, с розовыми ручками и ножками. У них были очень красивые, как настоящие, глаза с мягкими пушистыми ресничками, приклеенные пушистые длинные волосы, румянные щёчки. Мою красавицу звали Оля Дрюмова (мне казалась эта фамилия очень благозвучной и слегка загадочной), а Вера придумала своей кукле имя Венера Солнцева, ни больше и ни меньше! Вскоре, после нескольких нечаянных падений, куколки наши немного подрастеряли свою шикарность: носы и пальчики были слегка отбиты, нежно-розовая краска отлетела, обнажив серую формовочную массу, в которой можно было разглядеть опилки. Но, не смотря на это, наши куклы по-прежнему были дороги нам и для нас были самыми красивыми - так для любящих матерей все их дети красивы! Иногда мне казалось, что они - живые и только на время дня прикидываются неподвижными, а вечером, когда мы засыпаем в своих постелях, они начинают двигаться, и вот тут-то и начинается их настоящая жизнь!

               У нас с Верой было довольно много игрушек: посудка фарфоровая с голубыми цветочками, как настоящая, маленькая газовая плита, поварёшка и даже маленькая шумовка, которая всегда напоминала мне о моих любимых пельменях, маленькая швейная машинка, на которой, кстати, можно было шить, коляска и кроватки для кукол, какие-то мелкие игрушки, пластмассовые и резиновые, а также скакалки, мячи резиновые. Всё это собиралось постепенно, мы берегли игрушки.

              И ещё было у нас два фильмоскопа. На них мы смотрели диафильмы. Направляли луч фильмоскопа на белую стену или на натянутую простыню, вкручивали плёнку диафильма в держатель плёнки, потом этот держатель вставляли в сам фильмоскоп, тушили свет и начинали смотреть диафильм. Кто-нибудь из взрослых читал текст, позже мы уже сами читали. В основном, плёнки были темноватые, коричнево-красноватый оттенок искажал цвета, но иногда попадались диафильмы очень качественные, и тогда можно было наслаждаться красивыми оттенками разных цветов: бледно и ярко-голубым, бирюзовым, нежно-розовым, ярко-жёлтым, салатовым, сиреневым. Другие ребятишки приходили к нам в гости на просмотр, чинно усаживались поудобней и замирали в предвкушении редкого развлечения.

              После развода у мамы уже не было возможности покупать нам игрушки, мы пользовались тем, что у нас было, только мечтая о том или о сём, тем временем подрастая и потихоньку взрослея.

15. Гипноз и тараканы.


          Отец переехал в свою новую комнату и с удовольствием зажил свободной холостяцкой жизнью. Он, помимо работы, много читал, размышлял, вёл свои дневники, занимался музыкой, продолжал заниматься гипнозом, а также проводил научные опыты с тараканами  - в общем, навёрстывал упущенное за время его несложившейся семейной жизни. Никто теперь не стоял у него над душой, никто скептически не ухмылялся, не ворчал, не требовал хоть что-то сделать по дому. Он был сам себе хозяин, и эта свобода кружила, словно хмель, его голову. Порой, качаясь размеренно в удивительном кресле-качалке, красивом, чёрном, поблёскивающим лаком, он радостно улыбался самому себе и своей новой жизни!

          Иногда по воскресеньям отца навещал его салаватский друг Борис Николаевич. Они познакомились с ним вскоре после нашего переезда в Салават, и этот солидный мужчина, который был лет на пять постарше отца, стал нашим семейным другом. Бывший морской офицер, он работал на каком-то предприятии секретарём партийной организации, а жил одиноким холостяком в отдельной общежитской комнате. Отец уважал Бориса, как он его называл, и дорожил дружбой с ним. Теперь у этих двух холостяков, новоявленного и бывалого, появилось много сходных интересов, а, главное, - оба могли распоряжаться своим свободным временем, как им вздумается.

          Мы приходили к отцу тоже по воскресеньям. Нам нравилось навещать его, и он искренне радовался нашим встречам. Отец поил нас чаем с какими-нибудь сладостями, потом делился своими впечатлениями о прочитанном, открытиями или результатами опытов, мы взаимно рассказывали ему о чём-то своём. Порой кому-то из нас приходила идея пойти погулять, и мы весело отправлялись прошвырнуться по окрестностям, заходя по пути в какую-нибудь столовую или кулинарию.

           Помню, как-то, заглянув в какую-то забегаловку, отец купил к чаю баурсаки (башкирское, татарское и казахское национальное блюдо-десерт, выпечка из теста). Продавщица насыпала эти жареные во фритюре золотистые шарики в кулёк из грубой серой обёрточной бумаги, взвесила, потом наскоро закрыла его и вручила отцу. Отец извлёк из кармана "авоську" - прочную плетёную крупноячеистую сетку-сумку, которую он всегда носил с собой, приговаривая:"Авось пригодится!" (Советский народ должен был быть всегда начеку, надеясь на счастливый случай - неизвестно в какой момент в магазине могли "выбросить" в продажу какой-нибудь дефицитный товар, поэтому"авоська" очень даже пригодилась бы!). Ведь тогда ещё и в помине не было всех этих пластиковых пакетов и полиэтилленовых мешочков, которыми теперь забиты все свалки планеты, от которых задыхается и в прямом, и в переносном смысле наша Земля.

            И вот кулёк в сетке, а мы бодро шагаем в обратном направлении, опять увлечённые разговором. Вдруг замечаем, что встречная женщина подаёт нам какие-то сигналы. Мы, разгорячённые оживлённой беседой, не сразу въезжаем в суть, а когда оглядываемся назад, то видим, что дорогу украсила красивая пунктирная линия из наших золотистых баурсаков. Грубая бумага кулька плохо была закручена, кулёк приотрылся, и шарики при каждом размеренном помахивании сеткой выпрыгивали на дорогу. Отсмеявшись, запечатали прочно оставшиеся баурсаки и продолжили наш путь.

            Мы с Верой любили разговоры о гипнозе, о гипнотизёрах и гипнотизируемых - отцу тут было о чём рассказать, он прочитал гору литературы об этом, сам занимался гипнотическими опытами. От него мы услышали много рассказов о  Вольфе Мессинге, о психиатре Владимире Леви и его книге "Охота за мыслью", много интереснейших историй о вечерах, на которых проводились гипнотические сеансы, а также истории из личного опыта отца, когда он лечил людей гипнозом. Отец любил вспоминать, как однажды на одном из гипнотических вечеров, на котором отец сам присутствовал, гипнотизёр вызвал на сцену молодого человека-зрителя и, загипнотизировав его, объявил парню, что он - знаменитый поэт А.С.Пушкин. "Просим Вас, Александр Сергеевич,- обратился гипнотизёр с почтением к нему, - прочтите нам что-нибудь новенькое из Вашего!" Зал замер в напряжённом ожидании. Молодой мужчина встал в картинную позу, выбросил одну руку вперёд и продекламировал громко и невозмутимо:

      "Сидели два медведя
       На ветке зеленОй.
       Один читал газету,
       Другой качал ногой".
 
Все так и покатились со смеху, народ в зале смеялся до слёз и горячо рукоплескал "поэту", а он важно посматривал со сцены на зрителей, держась с большим достоинством и ничуть не смущаясь.
      
               Часто отец рассказывал истории из жизни Вольфа Мессинга, удивительного человека, наделённого способностью предсказывать различные события, психиатра, гипнотизёра, артиста оригинального жанра и иллюзиониста, колесившего в то время по стране со своими потрясающими сеансами, концертами и творческими вечерами. Особенно впечатлил рассказ о том, когда и как впервые открылись эти уникальные способности у юного Вольфа. Гипнотический дар обнаружился у него внезапно, на пике сильнейшего эмоционального стресса, когда он поехал на поезде без билета. Мальчик, увидев вошедшего в вагон контролёра, забился от страха под лавку в надежде, что тот его не заметит. Но дотошный контролёр заглянул таки под лавку и спросил:"Ваш билет, молодой человек!" И тогда безбилетный пассажир схватил какую-то бумажку, валявшуюся на полу под лавкой, и протянул её контролёру, страстно желая, чтобы тот принял её за билет. Контролёр внимательно посмотрел на бумажку, щёлкнул компостером, протянул обратно мальчику и спросил:"А чего же Вы там тогда под лавкой прячетесь? Садитесь на лавку, как все люди".

                Несмотря на уникальный дар, отношение к Мессингу в нашей стране было двояким. С одной стороны, людей потрясала его способность читать чужие мысли, предсказывать будущее, с другой стороны, постоянно находилось много скептиков, уверявших всех, что Мессинг - мистификатор и шарлатан, артист, фокусник, запудривающий другим мозги. С официальной стороны тоже проявлялась эта двоякость: вроде Мессингу и разрешали гастролировать по стране со своими сеансами и концертами, но сам этот феномен Мессинга никто не торопился изучать, а, наоборот, позволялось разного рода "экспертам" всё время "клевать" его и уличать  в обмане публики, поскольку телепатия не была признана официальной наукой. В стране диалектического материализма всё непонятное и загадочное просто отметалось прочь: этого не может быть, потому что этого не может быть!  Сам Мессинг страдал от такого оскорбительного отношения, свой дар не мог объяснить, но обвинения в мошенничестве всегда отметал.
 
              Отец увлёкся гипнозом ещё в Троицке. Мы с любопытством рассматривали его интрументарий: блестящие металлические шарики на металлической же ножке, разные по величине, какие-то карточки с чёрными кругами и с белой точкой посередине. Он был очень упорным в освоении гипноза, и постепенно у него начало получаться. На волне этого увлечения отец поступил в медицинский институт, но, проучившись один курс, бросил. Семья, безденежье, долгий срок обучения, возраст (ему уже было под сорок) не оставляли надежд на продолжение обучения.
 
             Люди, в основном, родственники, соседи или хорошие знакомые, обращались к нему за помощью, а потом, услышав про положительные результаты лечения, потянулись и знакомые знакомых. В советское время такое целительство было недопустимо без медицинского образования, вполне можно было загреметь в места не столь отдалённые за нетрудовые доходы и незаконную врачебную практику. Поэтому отец был очень осторожен с этим лечением, долго отнекивался, потом он всё же принимал больных, но денег с них не брал. Ему гораздо важнее был процесс лечения и его результат, чем оплата. Людям же хотелось как-то отблагодарить его и они приносили нам что-то со своего огорода, огурцы там или помидоры, или яички, или яблоки. Отец и это не хотел принимать, но тут уж народ начинал всерьёз обижаться на него, и он сдавался.

             В Салавате страждущие не доставали отца, так, единицы, да, по старой памяти, изредка кто-нибудь приезжал из Троицка, и тогда отец освежал на практике свои гипнотизёрские навыки.

             Иногда мы просили его: "И нас загипнотизируй!" Он соглашался. И тогда одна из нас садилась на стул посреди комнаты и с готовностью смотрела на отца. Он заставлял гипнотизируемую долго, не моргая, смотреть на шарик, а сам в это время пристально смотрел прямо в глаза и монотонно приговаривал:"Все мысли отброшены прочь. Всё тело расслааааблено. Приятное тепло проходит через тело. Веки становятся тяжёлыми. Глаза постепенно закрываааааются.. ". Фразы эти действительно убаюкивали, усыпляли, глаза заливало приятное тепло, хотелось закрыть их или хотя бы сморгнуть, но мы мужественно таращили свои глазёнки. И вдруг из-под кустистых бровей отца пронзительный взгляд и властный, внезапный, резкий, как удар хлыста, приказ:"Спать!" Но нам с Верой не спалось. Мы хихикали и несерьёзно воспринимали нашего папу-гипнотизёра. Почему-то ему не удавалось загипнотизировать нас, хотя с другими получалось. Позже я расскажу об удивительном случае, когда я была и свидетелем и, одновременно, участником того потрясающего события.

           Новое увлечение отца, которое изумило и заинтересовало нас с сестрой, а маму заставило саркастически хмыкнуть - это его опыты над тараканами. "Подопытных кроликов" в его доме было с избытком, отец отлавливал некоторых неудачников, сажал их в спичечные коробки, выносил на мороз, потом заносил, размораживал их, чего-то там записывал, засекая время. Для разморозки ставил коробочку с неподвижным тараканом под настольную лампу - он лежал, как на операционном столе, ярко освещённый, закоченевший, без всяких признаков жизни, и не верилось, что он может ожить. Но вот дрогнул кончик рыжего усика, потом другого, потом лапки одна за другой начинают подрагивать... Потихоньку тараканчик оживает, он ещё вялый, но уже готов юркнуть хоть в какую-нибудь щёлку от этого невыносимо яркого света. Но не тут то было - шагом марш назад в коробочку и на мороз! - опыт продолжается.

           Мне, с одной стороны, было противно всё, что связано с этими насекомыми, а, с другой стороны, было их жаль, так что, в целом, я не одобряла этих отцовских околонаучных изысканий. Уж лучше бы он, думалось мне, играл на аккордеоне. Но вывод сделала для себя: какое же всё-таки оно живучее, это племя тараканье.

16. Голова Руслана. Зимние забавы.
            

                Жизнь шла своим чередом. Я училась в третьем классе, Вера во втором. Мама уволилась из школы, где она трудилась лаборантом в кабинетах химии и физики, перешла на завод и, коротко проучившись на курсах, стала работать крановщицей или машинистом башенного крана на Салаватском машиностроительном заводе (СМЗ). Там платили больше, но работать надо было по сменам. Впрочем,  мы считались уже большими девочками, вполне справлялись со своими делами сами.

                Если в воскресенье мы не отправлялись к отцу, то мама выходила с нами куда-нибудь на прогулку. Зимой мы отправлялись на центральную площадь города, украшенную огромной новогодней ёлкой, огороженной дощатым заборчиком, чтобы ребятня не воровала игрушки и не разбивала цветные лампочки. Из репродуктора, закреплённого на столбе, неслась весёлая музыка, которая усиливала ощущение праздника, вызывала улыбки на разрумяненных лицах горожан. Там же, на площади, устраивались катания на лошадях, запряжённых в сани. Счастливчики усаживались в сани, возница натягивал поводья, и лошадки, взрывая снег тяжёлыми копытами, огибали праздничную площадь и удалялись в непродолжительное захватывающее путешествие по городским заснеженным улицам, сопровождаемые завистливыми взглядами малоимущих граждан. По желанию, народ мог сфотографироваться на фоне этих лошадок, стоило такое удовольствие гораздо дешевле, чем катание на санях.

                Вокруг по всей площади возвышались разные постройки из снега, красивые ледяные замки, разнообразные фигурки из хорошо знакомых детям сказок. Некоторые из них были покрашены разноцветными красками, но краски эти плохо ложились на снег и лёд, поэтому постройки выглядели слегка облезлыми и старыми. Уж лучше бы их оставили в первозданном цвете - белый снег и голубоватый лёд, вырезанный огромными кубиками из ледяного покрова на реке Белой.

                Ну и, конечно, всегда было несколько горок, простых и в виде сказочных персонажей. Традиционно, самой массивной горкой была "Голова Руслана" из сказки Пушкина. Голова впечатляла своими размерами, рот у неё был широко распахнут и зиял таинственной чернотой, а от рта шла длинная-длинная борода, которая и была той самой ледяной горкой. На голове у Руслана - островерхий шлем, сзади к голове пристроена ледяная лестница с деревянными перилами.

                Девчонки и мальчишки, радостно галдящие, предвкушающие ошеломительный спуск вниз с горки, толпились в длиннючей очереди, которая довольно быстро продвигалась вверх к зияющему сквозному отверстию в голове Руслана. Внутри головы Руслана находилась как бы крохотная проходная комнатка - те, кто стояли непосредственно в проходе (собственно, сама очередь) были хорошо видны родителям, любующимся своими краснощёкими чадами, готовыми к спуску на своей деревянной фанерке по ледяному желобу. А вот те, кто стоял по бокам этой комнатки, в темноте, не видны были НИКОМУ! И едва только девочки, запыхавшись, поднимались на эту площадку внутри головы, ещё заслонённые от родительских глаз впереди стоящими ребятишками, как внезапно бесстыжие мальчишеские руки выхватывали их из очереди и затаскивали в темноту, в зону нулевой видимости, жадно лезли в самые запретные места. Девочки визжали, кричали, барахтались, вырывались в конце концов и, как попало плюхаясь на свою фанерку, съезжали вниз, взлохмаченные, сконфуженные, красные.

                Кто-то из девочек сразу бежал к родителям жаловаться на обидчиков:"А там мальчики девочек щупают!" Кто-то ничего не рассказывал, просто больше не шёл на эту гору, предпочитая маленькие горки, где все были на виду. Самое главное, что поймать этих наглецов было очень трудно. Они, юркие, бесстрашные, нахальные, зорко следили за всеми и контролировали весь процесс. В темноте их не было видно, а они видели всех. Если какой-то разъярённый папаша пробирался вверх по лестнице, чтобы, наконец, разобраться с негодниками, то они просто сигали вниз на горку, спускались вместе с остальными и на время терялись в толпе. А потом опять поднимались и прятались в темноте, подобно хищным паукам высматривая очередную жертву. Для пацанов это было весёлое приключение, ежедневное развлечение, запретное удовольствие. А для многих девочек - омрачение праздника, страх, стыд, а, иногда, и просто потрясение. Мы же с Верой ничего не сказали маме о происходящем, просто после нескольких инцидентов перестали проситься на горки, а потом и вовсе перестали ходить на площадь.

              Если вам повезло и вы жили в микрорайоне, где было хорошее домоуправление, которое заботилось о благоустройстве вверенной им территории, то на больших площадках между домами обязательно было оборудовано футбольное поле, огороженное бортами. Зимой оно неизменно трансформировалось в каток, и в морозные дни дворники заливали эту площадку водой в несколько слоёв, а потом ребятня из окружных домов каталась здесь на коньках, играла в хоккей. Девочки же на фигурных коньках пытались освоить какие-то элементы из фигурного катания, которое так было популярно в те годы. Особо крутые площадки были ещё и освещены, но такие встречались значительно реже.
 
             Кроме того, силами самих ребят и их родителей каждую зиму во дворах возводились снежные горки, тоже залитые в мороз водой. Если горка была удачная, то там вечно было не протолкнуться, а над всем этим столпотворением часов до семи-восьми вечера ежедневно звенели весёлые ребячьи голоса. Иногда некоторые принципиальные ребята, трудившиеся над постройкой горки, пытались прогнать чужаков:"Уходите в свой двор, сделайте себе горку и катайтесь там!" Те огрызались на них, но всё равно продолжали приходить кататься.

             Самый пик катаний выпадал на декабрь и январь, в феврале интерес к ним ещё сохранялся, но уже значительно ослабевал. К концу февраля и марту снег и лёд начинали темнеть, становились рыхлыми, пористыми, ночью же опять подмораживало, снежная поверхность покрывалась хрусткой корочкой, днём опять подтаивала - солнечные лучи продолжали свою разрушительную работу, но это никого не огорчало, потому что все мы знали, что скоро зиме конец!

               Обычно в конце февраля на центральной площади города устраивали Проводы Зимы или Масленницу, после которых все постройки и ёлку с площади убирали. Гремела музыка, проводились какие-то конкурсы, посреди площади возвышался традиционный столб с закреплённым на нём призом, всегда окружённый любопытными зеваками, если находился смельчак, отважившийся добыть заветный приз. Тут же неподалёку продавались и горячий чай, и румяные баранки, и дымящиеся блины, а толпы народу кучковались по всей площади, иногда звучала гармошка, и наиболее горячие души пускались в пляс на виду у остальных зрителей. У всех было приподнятое настроение - позади долгая зима, а впереди, уже совсем на подходе, весна и долгожданное лето!!!

17. Друг с сюрпризом или Яблоко с червоточиной.


            Как-то, к исходу зимы, я заболела, сильно простыв, и лежала в постели несколько дней. За это время отец навестил нас и пришёл он не один, а со своим товарищем и другом Борисом Николаевичем, мы его звали просто дядя Боря. За эти несколько лет нашей жизни в Салавате дядя Боря стал другом не только отцу, но и всей нашей семье. Он часто приходил к нам в гости, приносил какие-то гостинцы, рассказывал интересные истории из своего военно-морского прошлого, которые мы с Верой слушали, раскрыв рот. Даже когда родители разошлись, дядя Боря по-прежнему оставался со всеми нами в дружеских отношениях.
 
             Пока отец разговаривал с мамой и Верой, дядя Боря подсел ко мне на краешек постели и, слегка склонившись надо мной, участливо расспрашивал меня о чём-то, тем временем, незаметно для окружающих, стал поглаживать моё бедро ближе к низу живота. Я стеснялась убрать его руку, но меня вдруг захлестнула волна какого-то гадкого чувства, какого-то омерзительного ощущения, как если бы я вдруг вдохнула ненароком  резкий дурно пахнущий воздух или хлебанула что-то совсем уж непотребное. Я была в полном недоумении: что он делает, зачем ему это? По-видимому, почувствовав моё смятение и явное неприятие происходящего, дядя Боря прекратил свои поползновения и как ни в чём ни бывало продолжил общение с остальными.

             Понятное дело, я никому ничего не рассказала. Я старалась забыть об этом странном происшествии, забыть это гадкое противное чувство, возникшее в моей душе. Поскольку в последующие встречи со стороны дяди Бори ничего подобного не предпринималось, то я потихоньку успокоилась, утраченное доверие восстановилось, и я постепенно стала думать, что мне всё это просто причудилось.

             Тем временем, выяснилось, что отец через родственников познакомился с одной вдовушкой из села Фёдоровка недалеко от Троицка, которая совершенно очаровала его своей хозяйственностью, полнотелостью, прямотой суждений и мыслей. Вдовушка взяла быка за рога, и вскоре отец, который ещё совсем недавно торжествовал победу и наслаждался свободой от брачных уз, снова подставил шею под семейный хомут.

              Приехав оттуда воодушевлённым, полным радужных надежд на счастливую жизнь, он великодушно отдал нам свою комнату, позволив обменять две жилплощади на двухкомнатную квартиру. Вещей с собой он брал по минимуму, так что почти все его книги и прочие мебеля отошли маме, а он в один из майских дней налегке отбыл в село под тёплое крыло своей новой возлюбленной. В одном из разговоров с мамой он проговорился, назвав свою жёнушку "моей Пипидой". С тех пор мама всячески упражнялась в остроумии в адрес молодожёнов, язвительно называла его новую жену Антонину Пипидой и Синтетюрихой, распевала  о ней частушку:            

      Синтетюриха высОка на ногах,
      Накопила много сала на боках,
      А я сало-то повырежу
      Да сапожки-то повымажу.

             Кроме того, к ней прилипло и прозвище Тонна, поскольку звалась она Тоней, была коренастой кубышечкой и гордилась своим "справным" телом и крепкими, толстенькими ножками. Эта самая Антонина жила в своём сельском доме с престарелой матерью и дочкой-старшеклассницей, вела большое хозяйство, была трудяга и на все руки мастерица, очень чистоплотная, неугомонная по части что-то помыть, постирать, приготовить. Муж Василий, которого она, видать, любила, был решительным, хозяйственным  мужиком, и жить бы им вместе и не тужить долгие годы до самой старости, но он разбился на мотоцикле, а вдова, пережив горе, решила не упускать счастливый случай и снова устроить свою семейную жизнь.

             И вот, взяв самое ценное на его взгляд - некоторые книги, свои дневники, разного рода записи его опытов и исследований, литературные пробы пера, инструментарий для гипноза, опять же, его любимую радиолу, а также немногочисленную одежду - отец или папаша, как теперь мама называла его, торопливо попрощавшись с нами, уехал.

            Мама не могла простить ему этой спешки, так как наклёвывался вариант хорошей просторной квартиры с телефоном в старой части города, но отец не захотел задерживаться из-за обмена, поэтому нам пришлось переехать в двухкомнатную квартиру, расположенную на первом этаже длинного шестиподъездного пятиэтажного дома на улице Октябрьской.

              Маме новое жильё не нравилось, она говорила, что квартира тёмная и "длинная, как чулок", всячески попрекала отца за его неудержимое стремление поскорее воссоединиться с новой половинкой и за упущенный прекрасный вариант обмена. Окна кухни и зала в новой квартире выходили во двор, а в окно спальни открывался вид на парковую зону позади дома, довольно широкую, с молодыми тоненькими деревцами, высаженными в шахматном порядке. Многочисленные наши вещи как-то рассосались по всей квартире, и хотя позже прибавились вещи отца, было  сравнительно просторно.

               Когда отец уехал, дяде Боре стало ещё более одиноко в его холостяцкой жизни, и он зачастил в гости к нам в новую квартиру. Мы с Верой допускали возможность, что ему нравится наша мама, что, может быть, он хочет жениться на ней. Выглядел он очень солидно, был хорошо обеспеченным, работал секретарём партийной организации на каком-то предприятии, вся его зарплата шла только на него, так как он никогда не был женат. Одевался он красиво и дорого, даже мы, не имея особого жизненного опыта, понимали это. А жил он в другой части города в общежитии, занимая там отдельную комнату на первом этаже.

            Как-то он пригласил нас с Верой к нему в гости. Уже с полгода прошло, как мы переехали на новое место, но дядя Боря только сам приходил к нам, а тут впервые пригласил навестить его, и в один из воскресных зимних дней мама отпустила нас к нему.

              Мы весело отправились в гости к хорошо знакомому другу, было очень интересно посмотреть, как он живёт, пообщаться с ним, угоститься чем-нибудь. И, действительно, дядя Боря угостил нас чем-то вкусным, напоил чаем, мы болтали с ним оживлённо обо всём, но зимний день очень короткий, и вскоре мы засобирались домой, чтобы дойти засветло, чтобы мама не волновалась за нас. Вдруг дядя Боря отошёл в сторонку  к стене и попросил:"Вы только посмотрите..." Мы ещё ничего не поняли - что смотреть-то? - как он спустил брюки и открыл своё "хозяйство" нашему взору. Ошеломлённые, мы потеряли дар речи, тут же отвели взгляд в крайнем смущении. Он надел снова брюки и потом проводил нас, растерянно молчащих, не глядящих ему в глаза, до выхода.

             Мы с Верой не собирались хранить этот грязный секрет в себе, а потому, вернувшись домой, тут же всё рассказали маме. Маму эта потрясающая новость задела за живое, она была ужасно возмущена его поступком, хотела сообщить об этом по его месту работы, чтобы сломать ему всю жизнь, ведь в советское время с этим было строго, тем более, что он был коммунистом, руководителем партийной организации, но потом сказала, что она его проучит по-другому.

             Когда в следующий раз дядя Боря нарисовался в гости к нам, мама не подала виду, что знает о его поведении, а, улучив минутку, пока гость был занят разговорами с нами, выскользнула юркой ящеркой в коридор и проворно окропила его дорогое пальто из синего красивого драпа серной кислотой, а также шарф и перчатки. Работая лаборантом в школе, мама успела запастись разными реактивами (серная и соляная кислота, эфир и пр.), которые могли пригодиться в домашнем хозяйстве, и я хорошо помню эти подписанные бутылочки, стоящие в ванной комнате на отдельной полочке за занавеской - нам запрещалось их трогать.

            Когда дядя Боря ушёл, мама рассказала нам, что она ему сделала и какой сюрприз ждёт его. Я спросила маму:"А тебе не жалко было портить такое пальто?" "Жалко, конечно", - вздохнула мама. - "По-хорошему, надо было ему окропить совсем другое место, чтобы впредь неповадно было такое вытворять!"

            Позже при встрече дядя Боря пожаловался маме, что что-то случилось с его пальто, оно вдруг стало всё в мелкую дырочку, и шарф тоже, и вся ткань теперь расползается в разные стороны. "Да?" - удивилась мама. "Может, ты под кислотный дождь попал?"
 
            Но, по-видимому, Борис Николаевич догадался, что это ему отмщение за его грязную проделку, поэтому намёк понял и прекратил свои визиты к нам, возможно, радуясь, что ещё легко отделался. А у нас гадкий осадок остался на всю жизнь. Яблоко оказалось с червоточиной!


18. Мама - торговый работник. Сфера бытовых услуг.      


           После 13-ти лет несчастливого, по её рассказам, брака мама как будто вырвалась на свободу, избавилась от пут, которые связывали её, гасили её яркую индивидуальность, предприимчивость, самостоятельность. Проработав некоторое время на заводе крановщицей, мама перешла трудиться продавцом в большой магазин спортивных товаров, который занимал весь первый этаж одной из пятиэтажек на улице Ленина. Там продавали разные спортивные товары: одежду, обувь, спортивный инвентарь и даже велосипеды, мопеды и мотоциклы. Мама попала, на мой взгляд, в самый трудный отдел - отдел запчастей для транспортных средств.

           Обладая великолепной памятью, быстрой сообразительностью и смекалкой, лёгкая на ногу, шустрая, общительная и весёлая на людях, она довольно быстро освоилась на новом месте и легко разбиралась со всем этим множеством никелированных или чёрных железяк, разложенных на полках стеллажей и по многочисленным ящичкам, со всеми этими коробками и коробочками, возвышавшимися повсюду. Неподалёку от отдела пирамидами громоздились чёрные шины для мотоциклов и машин, издавая на весь магазин резкий малоприятный запах резины.
 
           В продаже также были и пианино, они стояли по одному экземпляру вдоль огромных магазинных окон-витрин: чёрное пианино стоило 550 рублей, а коричневое пианино в деревянном полированном корпусе - 650 руб. Однажды, хорошо помню, к ним завезли и мини-пианино, оно столо 350 рублей, но, всё равно, это были для нас баснословные деньги, несбыточная для меня мечта, о которой я даже и не заикалась, а только приходила полюбоваться на это чудо, сотворённое человеческими руками. Изредка, несмело, украдкой, я открывала блестящую тяжёлую крышку и бережно касалась гладких белых и чёрных клавиш. Они мягко под пальцами уходили вниз, рождая глубокий, ни с чем несравнимый фортепианный звук, который я жадно ловила и  которым не могла насладиться и наслушаться.

          Нам нравилось приходить к маме на работу, а маме нравилось работать там - она чувствовала себя там в своей тарелке. Внешне очень привлекательная, миниатюрная, с красивой стройной фигуркой, быстрая, лёгкая, ироничная, с шутками-прибаутками и острым словцом, она всегда вызывала неизменный интерес у мужчин. А уж мужчин в том отделе всегда хватало. Некоторые из них  приходили туда специально только для того, чтобы повидать Галочку и поболтать с ней, дарили ей шоколадки и иногда букеты цветов. Мама к любой своей должности всегда относилась очень ответственно, старалась вникнуть во все тонкости и детали трудового процесса, освоиться как можно быстрее на новом месте, отдавалась работе полностью, без остатка. В этом смысле она была незаменимым работником.

           Любознательная, активная, она жадно впитывала всю интересующую её информацию и вскоре легко ориентировалась в новом круге профессиональных обязанностей.  Потом, в разговоре с покупателями, она легко могла щегольнуть новыми познаниями и мудрёными терминами, как правило, из мира мужских интересов, чем ввергала своих собеседников в приятное изумление, за которым вспыхивала мгновенная симпатия, часто перерождавшаяся в лёгкую влюблённость в эту необычную, маленькую, но сильную молодую женщину.

           За то сравнительно недолгое время, что мама проработала в магазине, она успела завязать кучу знакомств, да у неё, наверно, полгорода было знакомых, с которыми она поддерживала дружеские отношения. Если кому-то нужны были детали, которых на тот момент не было в магазине, то мама хорошо помнила нужды своих знакомых покупателей, откладывала поступивший товар для них, поэтому благодарности их не было границ, когда они получали заветные запчасти.

           Собственно, вся советская торговля была основана на принципе:"Ты мне - я тебе". В век тотального дефицита на многие вещи повседневного спроса и на продукты работники торговли и сферы коммунальных услуг были окутаны неким ореолом особенности и недосягаемости, как будто были слеплены из другого теста. Простой люд слегка заискивал перед ними, прощал им их хамоватость, лишь бы заполучить вожделенный товар, отстояв огромную очередь. Ты был, в некотором роде, счастливчиком, если у тебя были связи с работниками прилавка или с работниками торговых баз, потому что через них ты мог достать многие из товаров, которые до прилавка просто не доходили, а расходились по рукам жаждущих прямо с баз.
 
          Точно также обстояло дело с работниками сферы услуг, будь то ателье по пошиву одежды, по пошиву обуви, по ремонту часов, телевизоров или прочей бытовой техники. Мастера свысока смотрели на своих клиентов, несущих им свои кровные денежки, оплачивающие их некачественные услуги и при этом терпящие унизительное,  высокомерное отношение со стороны зажравшихся работников.

          Если ты заказывал в ателье по пошиву одежды, к примеру, платье или пальто, то ты вступал на путь долгой борьбы за право получить прилично сшитую вещь, хотя чаще поле боя оказывалось тобой проигранным. Ты получал вещь - с небрежно вшитыми рукавами, притом, разными по длине, спина тянула и топорщилась, полы пальто весело расползались в разные стороны, где-то было тесно, где-то слишком просторно, швы морщили, подкладка выглядывала из-под пальто, но мастер невозмутимо убеждал тебя в том, что у тебя нестандартная фигура, что именно там ты просил пришить карманы, что ты слишком капризен и, вообще, мешаешь мастеру работать, ведь у него очень много заказов. К тому же, твой заказ могли вообще потерять, а потом, после долгих хождений по мукам, выплатить с боями смехотворную компенсацию, при этом, с недовольным видом, как будто ты сам виноват в этой потере.

          Такие же баталии ждали тебя и в химчистке, и в парикмахерской, и в ателье, куда ты привёз свою драгоценную бытовую технику. Так сказать, "У нас в стране нет больше слуг!" - сказали советские работники сферы услуг. Жаловаться на них можно было только в журнал "Крокодил" или в киножурнал "Фитиль", только сатира немножко пронимала их, а всё остальное было с них, как с гуся вода, никого они не боялись, даже партийная власть их особо не донимала, хотя в особо принципиальных и горячих случаях народ мог жаловаться в городские, районные, областные партийные и исполнительные комитеты. Впрочем, часто жалобу спускали вниз тем, на кого человек жаловался - в результате, получив отписку, недовольный понимал, что дальнейшие действия бесполезны.

          Работа в магазине предполагает всегда находиться на людях под прицелом многих внимательных глаз. Это был дополнительный стимул для мамы, впрочем, у неё всегда был хороший вкус, она любила одеваться элегантно. Теперь у неё появились новые красивые вещи: что-то она шила себе сама, что-то доставала через знакомых продавцов, как тогда говорили "по блату". Чёрные лаковые туфельки-лодочки на шпильке, лаковые красивые босоножки, японские пушистые кофточки, синий болоневый плащ, пальто-джерси, яркие шарфики пополнили мамин гардероб. К тому же, маме не надо было отчитываться перед отцом за каждую купленную вещь. Он всё время ворчал, когда она что-то покупала из одежды нам или себе, однако, всегда был доволен, если что-то покупалось ему. Мама с горечью припоминала случаи, когда он попрекал её даже покупкой носочков или маечек для нас. Теперь мама была свободна в своих действиях и, хотя денег всегда не хватало, мама умело управляла финансами, выкраивая деньги на нужные вещи и откладывая про запас (на эти деньги она покупала облигации государственного займа, и это была приличная пачечка). Мы радовались за маму, так хотелось, чтобы наша мама была красавицей.

          Мама очень бережно относилась к вещам, часто откладывала красивые дорогие вещи на потом, "на выход", и так они лежали, годами хранимые в шкафу, в постылой темноте, с нетерпением ожидая выхода "в свет". Одежду, в основном, мама шила себе сама. Все эти платья, элегантные блузки и юбки, сшитые мамой, сидели на ней, как влитые. Ткани она придирчиво выбирала сама, поэтому вещи, действительно, получались красивыми и эксклюзивными.

          Нам она тоже шила платья. Когда мы были помладше, то мама шила нам красивые платьица, украшенные вышивкой, кокетками, оборками, карманами. Ей нравилось, когда люди восхищались её дочками, особенно, младшей Верочкой. Позже шила для нас уже меньше, поэтому мы своими платьями дорожили и берегли их, носили, постепенно вырастая из них. Что-то она даже шила своим знакомым, подрабатывая понемножку и на этом. В книжном шкафу у мамы стояло много книг по кройке и шитью, лежала стопка специальных приложений с выкройками в натуральную величину, кроме того, мы всегда выписывали ежемесячные журналы "Работница" и "Крестьянка", где на внутреннем вкладыше тоже можно было найти выкройки одежды, а также советы по изготовлению и выкройки разных игрушек и поделок.

          У мамы была верная её помощница и безотказная труженица - ножная швейная  машинка "Зингер". Она её знала, как свои пять пальцев, могла разобрать до последней детали, прочистить и снова собрать, смазав машинным маслом все нужные узлы. В благодарность, машинка шила неустанно, шила прекрасно и тонкие ткани, и толстые, строчка была ровная, ход мягкий, стрёкот рабочий, приятный для слуха.

          Соответственно, поскольку мама была сама себе портняжка, была у неё и страсть к покупке тканей. Надо отметить, что в советское время текстильная промышленность работала, на удивление, хорошо. В послевоенное время в продаже было особенно много товаров для шитья и разных видов рукоделия, ведь большинство советских женщин имели поистине умелые золотые руки, легко управлявшиеся с шитьём, с вязаньем, с вышивкой и с прочими домашними делами, не боясь использовать при необходимости   молоток или ножовку.

         Ещё и в шестидесятые-семидесятые годы сохранялся огромный выбор натуральных тканей: пёстрые ситчики, тонкий и легко мнущийся штапель, гладкий и прохладный лён, нежный  батист, благородный крепдешин, шершавый крепжоржет, мягкий бархат и тонкий пан-бархат, тончайший прозрачный шифон, натуральные и искусственные шелка, прочный бостон, дорогой солидный габардин и прочие всякие драпы - всё это манило своими красками и фактурами, соблазняло обладателей хорошего вкуса и любителей моды.

         Постепенно, с годами, ассортимент сокращался, всё больше натуральных тканей оказывалось в дефиците, а полки и витрины постепенно всё более заполнялись искусственными и синтетическими тканями - ацетатный и триацетатный шёлк, трикотин, кримплен, капрон, лавсан - со своими плюсами и минусами. Мне не нравилось, что они липли к телу, иногда потрескивали и неприятно били по пальцам электрическим разрядом, в жару в таких тканях было жарко, а в холод - очень холодно, при глажке легко можно было проплавить в ткани дыру или нарушить структуру материи. Но в те годы эти ткани стали модными, оттеснив натуральные ткани. Хотя они были дорогими, но людей привлекали в них такие качества, как яркая красивая расцветка, они не мялись, не выгорали, легко стирались, быстро сохли, их не надо было гладить. Надо отметить, что отрезы красивого кримплена или трикотина всё равно приходилось покупать с рук, дороже, потому что то, что продавалось в магазине, нам не нравилось.

         Мама любила выбирать материальчики, отводя в сторону тканевое полотно и любуясь им, иногда даже прицокивая языком, прикладывала к себе и воображала, как вещь, сшитая из этой ткани, будет выглядеть на ней. Из одного куска предполагалось сшить халат, из другого - костюм, из третьего - красивую блузку, из четвёртого - тёплое пальто. Не всегда планы выполнялись, поэтому отрезы потихоньку накапливались сначала в одном чемодане, потом в другом. Но, припасённые впрок, любовно отобранные из множества других материй, лежали они себе тихо и мирно, ожидая своего звёздного часа, в любой момент могли пригодиться, поэтому никого особо не тяготили и есть не просили.

19. Дворовые песни. Пришкольный лагерь.


          В отличие от мамы, новая квартира нас с Верой вполне устраивала - там было гораздо просторнее, а перед домом, что было для нас немаловажно, распластался огромный двор, и все шесть подъездов дома смотрели прямо на него, как бы громко заявляя:"Это наша территория!", поскольку все остальные близстоящие дома выходили к нашему двору торцами.
 
         Весь двор был покрыт спорышом, жестковатой зелёной травой, кое-где с проплешинами. Во дворе у нас стояли качели, но они вечно были сломаны. Изредка их чинили, но хулиганьё снова ломало их, иногда можно было видеть, как трубы качелей были выгнуты какими-то кренделями - так эти безмозглые "силачи" демонстрировали всем свою силу. Перед рабочим общежитием, которое располагалось слева от дома, была забетонирована площадка, на ней стояло три бетонных теннисных стола, на которых никто и никогда не играл в эту прекрасную спортивную игру.

         Весной и летом из распахнутых окон общежития неслась музыка на все вкусы, дарила всем нам радостное ощущение праздника. Уже тогда у самых продвинутых были магнитофоны, в то время для большинства ещё диковинка. Именно оттуда я услышала впервые Высоцкого, совершенно не имея представления, кто автор знаменитой песни "Если друг оказался вдруг". Но песня мне очень понравилась, помню, на слух записала слова на листочек, запомнила их и вскоре вовсю распевала песню при любом подходящем случае.

          Там же во дворе взрослые ребята часто собирались вокруг стола, рассаживаясь на скамейках, и пели под гитару песни. Этот сладкий для меня звон гитары бередил во мне какие-то неведомые раньше чувства - печали и радости одновременно, какие-то смутные надежды сама не знаю на что, да я просто наслаждалась созвучиями этих простых аккордов. Песни пелись разные - серьёзные и весёлые, шуточные или трогательно-жалостливые, ну иногда и слегка пошловатые, и всегда сразу же на звуки гитары подтягивался народ, парни и девчата повзрослее, чем мы. Нам же приходилось слушать песни издалека, так как неудобно было подходить слишком близко. Как раньше гармонисты были душой компании и неизменным объектом для девчачей влюблённости, так теперь гитаристы заняли эту пустующую отныне нишу, и девчонки невольно томились от этих чарующих гитарных звуков, легко влюблясь в пацанов, умеющих играть на гитаре и петь.

           Удивительное свойство дворовых песен - один раз услышишь и уже не забудешь. Есть в них какая-то магическая притягательность, не смотря на простенькие аккорды, на некоторую поверхностность, а иногда и откровенную примитивность содержания, на постоянное стремление выдавить из слушателя слезу и вызвать у него острое чувство жалости к лирическому герою песни. Много песен я тогда услышала и запомнила: это и "Крошка Джаней", и "Белые туфельки", а также "Когда на улице фонарики качаются", "В Одессе много, много ресторанов", "В нашем классе есть мальчишка", "Я плачу за тобою днём и ночью", "Колокола", "Белая берёза", "Зачем же ты мне шарики крутила", "Не надо, не надо", "Чувиха, стой!", "По рюмочке, по маленькой, налей, налей, налей" и другие.

          Кроме того, обнаружилось ещё одно притягательное место, куда мы с новыми друзьми могли убегать со двора. О это незабываемое чудесное место - почти заброшенная татарская деревенька Алакаевка (или Алакаево), минут пять-десять ходу от нашего дома в сторону реки Белой. Там было несколько заваливающихся деревянных избушек, в которых кто-то ещё доживал свой век, и маленькая, почти заросшая речушка, по которой мы шлёпали босиком, пугая головастиков, там же ловили совсем юных лягушат, которых таскали, глупые, к себе во двор, совершенно не задумываясь об их дальнейшей судьбе.

          Конечно, мама не могла смириться с тем, что мы на каникулах  были предоставлены сами себе, хоть даже и на короткое время. Поскольку мама была занята на работе, она определила нас в пришкольный лагерь. Пару месяцев мы изо дня в день, кроме выходных, направлялись на школьную площадку, а август, самый счастливый для нас месяц, мы провели дома, и, если устанавливались ненастные дни, оставались в квартире, в хорошую же погоду гуляли во дворе с друзьями, играли в разные игры. Это были и игры со скакалками, и "Классики", и игры с мячом, как, например,  "Картошка", "Вышибалы", "Съдобное-несъедобное" или в "Козла". Также играли в игры "Монах", "Садовник", "Испорченный телефон", "Вы поедете на бал?", "Колечко-колечко", "Море волнуется раз", "КАндалы", "Прятки", "Жмурки". Частенько, мы, рассевшись с девчонками на лавочке возле подъезда, громко распевали любимые песни. Мальчишки играли в войнушку со своими самодельными деревянными пистолетами и автоматами, выглядывая из-за углов и грозно крича:"Та-та-та-та-та...",  в "Казаки-разбойники", в "Чехарду", а также в "Ножички", но это чаще весной, когда земля ещё была мягкая и пластичная.

          В летние месяцы при каждой школе были организованы школьные площадки или школьные лагеря в помощь работающим родителям. В спортзалах в длинный ряд устанавливались раскладушки с постелями, а также столы и стулья, шкафы с настольными играми, бумагой, карандашами и красками, пластилином, художественными  книгами. Кроме того, в сторонке размещался и спортивный инвентарь: мячи, скакалки, обручи, спортивные игры, тут же рядом располагалась стационарная шведская стенка и толстый канат, свисающий с потолка. Так что, ты мог выбирать занятие по своему вкусу. Никто не принуждал никого заниматься нелюбимым делом.
          В дождливые дни мы оставались внутри помещения, тогда к потолку спортзала возносился негромкий рабочий гул ребячьих голосов, изредка оживляемый мальчишескими возгласами или шлёпаньем мяча. Если погода была хорошая, то нас уводили в парк, или на экскурсию, или в кино, или мы играли возле школы под присмотром дежурного учителя.

          Обедали мы в закреплённой за школой столовой неподалёку. Это было самое славное время, пожалуй, из всего дня. Нас строили парами, и мы, предвкушая обед, шустро семенили в заданном направлении. Супы съедались не так охотно, а вот столовские котлеты, не перегруженные мясом, мы с Верой всегда любили. Из гарниров чаще всего давали рис, макароны или картофельное пюре, иногда мою любимую гречку. На третье чаще всего давали кисель или компот из сухофруктов. Мы были счастливы, если в стакан с компотом попадали разварившийся урюк или сморщенная коричневая груша, между прочим, очень вкусная. Из абрикосов же деловито извлекались косточки, которые потом мы зажимали между дверью и дверным косяком и, тихонько закрывая дверь, раскалывали крепкую оболочку и  извлекали вкусные оранжевые ядрышки. Сливовые косточки мы выкидывали, потому что они  горчили, и были, как мы уже усвоили, ядовитые.
 
           Самое нелюбимое время - послеобеденный сон - постепенно вдруг стало приносить удовольствие. Оказалось, это так приятно - нырнуть в прохладную белоснежную постель и вытянуть усталые ноги. Никто не принуждал тебя обязательно спать, просто лежи себе тихо, никому не мешай или читай книгу. Мы с Верой, разумеется, брали с собой книги, но всякий раз получалось, что веки незаметно смыкались, а в следующее мгновение ты уже пробуждался от ровного гула голосов только что  проснувшихся соседей. Мы вскакивали, заправляли свои постели, радуясь, что ещё один лагерный день заканчивается, и скоро мы уже будем дома.

20. Братья наши меньшие. Огоньку не найдётся?


             Поскольку новая квартира была расположена на первом этаже, то мы сразу же заканючили с просьбами подобрать то одного котёнка, то другого, жалко было их, беспризорных, отирающихся по подвалам да кустам. В городе орудовали малолетние садисты, часто можно было встретить то одноглазого котика, то запуганную обожжёную кошечку с обрывком верёвки на шее, а то и застывший трупик  истерзанного и задушенного пушистого несчастливца. Сердце внутри переворачивалось от такого страшного зрелища. Особенно бурно реагировала на всё это мама, сама большая любительница кошек и собак:" Увидела бы, кто это делает, своими руками удавила бы паскуду. И пусть бы потом отсидела, но одним гадом на земле было бы меньше!"

              Однажды поздним августовским вечером, когда мы уже давно были в постелях, со двора донёсся какой-то странный шум. В районе теннисных столов собралась группа пьяных парней, но среди этих громких голосов мы все вдруг услышали и кошачье мяуканье. А потом оттуда донёсся какой-то странный хлопающий звук. Один из парней в какой-то одержимости хлопал изо-всех сил чем-то по бетонному столу.

             Наша моментально соображающая, бесстрашная мама, как была, в ночной сорочке, ринулась к той площадке, крича в полночной тишине двора:"Ах, вы, сволочи, да что ж вы делаете?" Мы, боясь за маму, тоже бросились за ней. Странно, но парни дрогнули и гурьбой побежали в сторону от площадки вдоль соседних домов, моментально исчезнув  из виду. Мы подбежали к маме, а она держала в руках тело убитого кота с размозжённой головой, плоского, как тряпка. Мама поливала этих негодяев проклятиями, а мы с Верой в шоке только успевали утирать слёзы, катившиеся непрерывно по щекам.

               Вот поэтому мама и смотрела сквозь пальцы на котят, появляющихся в нашем доме - понятно, что на улице рано или поздно их ждала бы смерть, а так хоть на сколько-то мы могли продлить их куцый кошачий век. От нас требовалось кормить их, постоянно мыть их плошки и следить за их туалетом. Но, странное дело, как-то не держались коты в нашем доме. То исчезали, то умирали внезапно непонятно от чего. Одного, дымчатого пушистого Вахлашку, которого я так любила, я сама же нечаянно прижала дверью, и ночью он умер возле меня на постели, вытянувшись всем тельцем вдоль моего тела.

              Оплакав и похоронив своего любимца, я вдруг нашла виноватого. По разным рассказам, слышанным ранее, я запомнила, что в каждом доме есть домовой,  если он невзлюбит кого, то будет донимать всякими проделками, пока не изведёт окончательно из дому, будь то человек или животное - кошка, собака, корова, лошадь или свинья. Дома никого не было, кроме меня. В запале я схватила веник и пошла хлестать по всем углам, крича:" Вот тебе! Вот тебе! Не трогай наших котят! Не трогай! Не смей трогать наших котят!" Но я так и не помню ни одного кота, задержавшегося надолго в этой квартире, и после выволочки, устроенной мной домовому.

             Однако, был один приходящий кот. Чёрный роскошный красавец, огромный, держащийся с большим достоинством. Приходил, когда хотел и уходил, когда хотел. Мы не задерживали котяку, уважая его волю, и только радовались, когда он посещал нас. Я почему-то думала, что это человек, но только в кошачьем обличии, настолько он был умным. У нас с ним была любовь с первого взгляда, спал в постели он только со мной и, когда вытягивался во весь свой рост, то с поднятыми лапами он по длине был почти с меня.

             Надо отметить, что не смотря на то, что в целом по Советскому Союзу была относительно спокойная в криминальном отношении обстановка, тем не менее преступления совершались, и иногда известия о них, передаваемые из уст в уста, просто таки леденили кровь. Поэтому запоздалые прохожие поздним вечером с оглядкой спешили поскорее перешагнуть порог родного дома и там, наконец, расслабиться. Главное, надо было не нарваться на толпу раздухарившихся, выпивших молодых парней. Они могли избить проходящего мужика и просто так, а уж тем более, если он отвечал на традиционное "Огоньку не найдётся?" отказом.
 
              Конечно, большинство громких преступлений властями замалчивалось, не желали они попусту будоражить население и сеять в их души панику, но утечка информации была, и с эффектом сарафанного радио какие-то сведения всё же доходили и до простых обывателей.

             Помню, мы любили ходить к соседям и смотреть по телевизору ежевечернюю детскую программу "Спокойной ночи, малыши". Эту передачу транслировала республиканская телевизионная студия из Уфы, а вела её молодая и очень симпатичная девушка с толстой русой косой ниже пояса. Потом девушка исчезла. А позже поползли слухи, что когда она поздно вечером после передачи возвращалась домой, то какие-то ублюдки поймали её и, вдоволь наиздевавшись над ней, повесили несчастную девушку на дереве на её же косе. Правда это была или нет, не знаю, но больше никогда, ни в каких передачах я её не видела.