Предсмертная агония августа

Я проснулся посреди ночи от сильной боли в области сердца. Попробовал надавить пальцем на грудь — больнее не стало. «Значит, не невралгия» — спокойно рассуждал я. Когда я дошел до кухни, чтобы принять нитроглицерин, болело уже значительно сильнее. Луна заливала комнату тусклым светом, а я сидел на табуретке и ждал когда боль, наконец, стихнет. «Лечь сейчас — значит сдаться без боя». Врач предупреждал, что так будет, если стресса не станет меньше. Но разве это от меня зависит?

Следующее пробуждение случилось в пять утра: из открытого окна доносились крики пьяных парней и смех девушек. Тело свело судорогой, мне было больно пошевелиться. Я смотрел на потолочную плитку, проходя на ней взглядом узор, временно ставший лабиринтом — это помогло мне отвлечься и на время забыть о боли. «Больше мне не уснуть, нужно начинать день» — подумал я, чуть приподнявшись.

Я сел на кровати, опустив ноги на холодный ламинат. Пока приятная прохлада постепенно превращалась в липкий холод, я окидывал взглядом комнату — ничего в ней, кроме кровати, моего рюкзака и спортивной сумки, доверху набитой вещами, не имелось. В квартире было настолько пусто, что во всех, без исключения, комнатах, стояло эхо. Сюда я переехал недавно и, честно признаться, меня устраивало отсутствие всякого присутствия: как предметов, так и людей. Квартиру мне сдали почти за так. Всё потому, что здесь совсем недавно повесился молодой парень лет двадцати пяти. Его мать — хозяйка квартиры — крайне набожная женщина, поэтому не стала ломить слишком большую цену, да и не нужны ей сейчас деньги; главное — продать и оправиться, но процесс этот должен проходить не в этих стенах.

Я заплатил за два месяца вперёд, получил на руки ключи, а хозяйка уехала к сестре в Москву.

Я немного помял себя, сполоснул лицо и пошел на кухню — такую же полупустую комнату, — в ней одиноко стоял старый, еще с советских времен, холодильник, который иногда, если ему становилось слишком жарко, страшно гудел на меня. В тот день он гудел грубее и громче обычного. «Тише, тише, сейчас я открою балкон и дам тебе подышать» — отвечал я.

Было бы хорошо набрать после завтрака ванную и завалиться в нее — расслабить окостеневшие мышцы, однако вместо этого я отжался десять с половиной раз, тем самым усилив боль, а затем улегся на кровать и включил радио.

Трех/четырехчасовой сон, в совокупности с сердечной болью, которую приходилось терпеть вот уже несколько месяцев, выжимал из меня все соки. Голоса радиоведущих перемежались музыкой, образуя некий симбиоз. Получалось что-то вроде очень затянутого трека в жанре эмбиент. Аудиодорожка сопровождалась красочными видениями, в основном из детства; когда все хорошее кончалось — милые девочки, бывшие друзья и родители застывали на месте, словно их хватил удар; затем изображение начинало дергаться и мерцать так, что хотелось по привычке стукнуть сверху, как по пузатому телевизору из тех времен, дарившему мне час мультфильмов утром, и столько же в обед.

Где-то вдали завыла дрель, прогнав милых девочек раньше обычного. В голове закрутились мысли, преимущественно тревожные, — я гнал их, как надоедливых мух, но они все липли ко мне и липли.

Внезапно, тяжёлые веки поддались усилию, и меня тут же ударил по глазам пучок ещё горячего августовского солнца.

Открыв дверцу холодильника, я не обнаружил там ничего съестного. Пришлось напялить на себя шмотки получше и выйти на улицу.

Лето близилось к финалу, город пустел. Дети, бывшие здесь в ссылке у дедов, возвращались на родину — в свои миллионники; дети постарше — уезжали от родителей в душные офисы или аудитории своей кафедры. Каждый как будто точно знал чего хочет, к чему-то стремился, а мне всегда было просто плевать. Жизнь — это пазл, а я — зашарпанная деталька, которая никуда не подходит, которой нет места. Такой же деталькой был Витя — друг детства, которого мне случайно "посчастливилось" встретить неподалёку от магазина одной крупной торговой сети, в который я направлялся с целью пополнения продовольственного запаса.

В свои пятнадцать он был уже состоявшимся пьяницей, свирепевшим даже под небольшим градусом. Сто шестьдесят сантиметров гнева и ярости. Парень дышал мне в грудь, однако драться умел хорошо. Когда мы с пацанами устраивали спарринги, добраться до его крепкой, тогда ещё детской челюсти, было крайне тяжело.
Маленький и проворный, он бил быстро, как молния, и крепко, как напитки, почти каждый день полоскавшие его горло. На "бои" он всегда приходил трезвым, и к каждому оппоненту имел свой подход. Мне, например, никогда не прилетало выше носа. Витя знал при каких обстоятельствах я заработал птоз и, наверное, в какой-то мере уважал меня за этот боевой трофей, не желая усугублять ситуацию с ним.
Всё детство я старался держаться подальше от сверстников, потому что их интересы казались мне скучными, а к шестнадцати я вообще забыл о том, что такое дружба. Однако, с Витей мы, почему-то, быстро нашли общий язык.

Худой и бледный — теперь он походил на наркомана — торчать тогда было модно. Мы перекинулись парой банальностей, затем уселись на лавочку и поимели диалог, в ходе которого выяснилось следующее:

Витя имеет проблемы с ментальным здоровьем, мало спит, по возможности много работает. Периодически, устав от всего этого, пьёт запоями по 5–7 дней, не меньше. Неоднократно лечился. Алкоголик на стадии ремиссии. В больницу не ходит, потому что последний такой поход закончился не очень удачно: «Мне кажется, Виктор, Вам лучше полежать у нас. Терапия довольно сильными и качественными препаратами не принесла никаких результатов, значит надо действовать радикально», — сказал доктор. Теперь ему приходится вырубать себе рецептурные препараты у стариков или левых ребят, обитающих в разного рода поганости местах, каждый раз стремаясь, что всё это будет специально подстроено, и когда его поймают, то обязательно повесят ещё пару статей, чтобы менты смогли повысить уровень раскрываемости на участке.

Я старался особенно не распространяться о себе и уже почти прощался с ним, как вдруг Витя достал припасенный ещё, кажется, в самом начале встречи, козырь.

— Погоди, Костёр! Я к Гене иду на проводы, — Ирка послезавтра обратно в Москву. А ещё там должна быть Л., — добавил он, подмигнув, и толкнул меня в плечо.
Я сделал вид, что забыл о девушке, которую любил в школьные годы.
— Кто?
— Короче, увидишь — вспомнишь.
— Вы с Ирой то знакомы вообще, или ты к Гене идёшь? Да и что ты там делать собрался? Смотреть, как другие водку пьют?
— А че нет? Ну и просто поболтать можно.

Я прикинул, что это вполне неплохая возможность разбавить свой унылый быт, да и Л., честно говоря, тоже хотелось увидеть. Прошло почти пять лет с момента нашей последней встречи. Л. пришла на вокзал и разыскала меня, подарив на память брелок с ключей — какого-то зелёного монстра — он висел у неё на ключах класса с пятого — знаю, потому что с того времени я за ней и таскался, водрузив на плечо, как истинный джентльмен, её полупустой портфель.

Я держал ее руку, что-то мямлил и не хотел уезжать — надеялся, что раз она пришла — это что-то значит; значит, все ещё может получиться. Красивая, умная, хорошо одета, из приличной семьи. Что обо мне? «Мои говнодавы не для любви» — если кратко.

Мы обнялись, я получил горячий поцелуй в щеку, залез в поезд, и сломя голову побежал к своему месту — хотел ещё немного посмотреть на неё, но Л. исчезла.
Я знал, что у неё кто-то есть, и уехать тогда — значило лечь, не вытерпев сердечной боли. В тот день я сдался в первый и, надеюсь, в последний раз. Брелок был обоссан и смыт ещё в поезде.

— Костик!, — взвизгнула Л. и влетела в меня, крепко обняв.
Я ответил на объятие, что-то промямлил и сильно сконфузился. Потом поздоровался с Геной, подарил Ире небольшую коробку конфет и сел за стол рядом с Л. Описывать остальных, пришедших на проводы людей, смысла не имеет, хотя с каждым я, в общем, был хорошо знаком.

Л. то и дело как бы случайно касалась меня плечом и вздыхала — требовала разговора, но стеснялась окружающих. Ира быстро смекнула что к чему и под каким-то странным предлогом отправила нас двоих на кухню.

Вот она — цикличность жизни во всей красе: мы снова рядом друг с другом, я снова держу её руку и снова что-то мямлю. Голос её по-прежнему был мягким и очень приятным, вот только смотрела она теперь как-то совсем иначе. Жизненные обстоятельства и из этого прекрасного создания уже выкорчевали остатки детской наивности.

— Почему ты удалил меня на вконтакте? Я собиралась узнать, как ты доехал, но когда увидела это — не решилась.
— А почему ты тогда так быстро ушла? И что вообще между нами было?
Л. замялась и опустила глаза. В этот момент сзади неё, прямиком в туалет, проходил Витя. Он увидел нас, замер, затем весь изогнулся и, активно жестикулируя, стал совершать характерные движения пахом. Я махнул рукой и скривился, дав понять, что мне его клоунада не по душе. Л. повернулась в его сторону, когда Витя уже закрыл за собой дверь.
— В общем, я любил тебя так, как друзей не любят, понимаешь?, — после небольшой паузы, наконец-то признался я.
— Я знаю, Кость. Неужели ты думаешь, что я не понимала этого?
— Ну так и что тогда?, — как только я это спросил, на кухню зашёл Гена и предложил мне закурить.
Л. убежала в зал, а я сунул сигарету в рот и вышел вместе с Геной на балкон. Мы молча курили, пока на небе взрывались первые звезды.
— Что-то Витя там засиделся, — начал Гена. — Может, ему плохо? Он немного выпил.
— Иди к гостям, я разберусь.

На стук в дверь и вопрос «Всё ли в порядке?» мне никто не ответил. Я дернул за ручку — открыто. Витя лежал на полу, свернутый в калач; рядом — шприц, зажигалка, пустой зип-лок и столовая ложка, а под ним — лужа воды, стекавшей из заблеванной раковины. «Теперь понятно, почему он весь вечер с собой ветровку носит».

Витя ставился в бицепс — он каким-то чудом сумел не только нащупать там вену, но и попасть в нее. «Тебе бы, приятель, с такими навыками медбратом работать» — ухмыльнувшись, подумал я.

Я выключил воду, спрятал его наборчик в карман ветровки и начал легонько бить Витю по щекам. Он был в сознании, но соображал слабо.

— Н-не-т-рог-ай, — выдавил он и немного срыгнул мне на руку.
— Твою мать!
— НЕ ТРОГАЙ! ВИДИШЬ, КАКОЙ ЧИСТЫЙ? Я ЕЛЕ ДОСТАЛ!, — закричал Витя, широко раскрыл глаза и стал хватать воздух ртом, как выброшенная на берег рыба.

К этому времени, хозяин квартиры явился на шум. Вонища, затопленная ванна, раковина, которую теперь уже навряд ли отмоешь, а посреди всего этого — два тела, одно из которых бьёт по щекам другое.

Дорога домой показалась вечностью. Горячий душ не помог смыть с себя последние несколько часов. Мне было решительно все равно, что случится с Витей — я больше никогда не хотел его видеть. Теперь мои мысли занимала только Л..

Я смотрел в окно и наблюдал, как мимо проезжают машины; как хмельные подростки неуверенно снуют из стороны в сторону, провожая лето; как плачет у мусорки пёс, и ждал ее — проходящую мимо, чтобы выбежать, взять в руки ее портфель, и вместе шагать на первый урок.

Какая-то необъяснимая тоска схватила меня за горло и сдавила грудь так, что хотелось просто сидеть часами на табуретке, громко пить чай, соскабливать этикетки на оставшихся с прошлой пятницы бутылках и смаковать горечь своих дешёвых воспоминаний. Но долго это не продлилось — возраст не тот, да и мне, что удивительно, позвонила Л.

— Костя?, — её нежный голос прозвучал, насколько это возможно, из динамика моей старенькой нокии.
— Да.
— Я... не знаю даже, что сказать. Никто не ожидал от него такого. Если интересно, мы вызвали ему скорую.
— Хорошо.
— Хочешь, встретимся завтра в районе школы — погуляем?, — немного помолчав, спросила Л.
— Нет, — ответил я, почувствовав резкую боль в области сердца, и выключил телефон.