Статус жертвы часть 2

ЖЕРТВА
1943 год

Противный, протяжный скрежет только что захлопнувшейся железной двери вернул утраченное сознание. Вместе с реальностью в нос тут же ударил удушливый запах страха и отчаяния, замешанный на специфическом аромате арестантской параши, давно немытых тел и застарелого, въевшегося в штукатурку табачного дыма.
След оконченного несколькими минутами ранее ночного допроса – огромная, в половину лица гематома – пульсировала в такт болезненному стрекотанию «сверчка», обосновавшегося глубоко в голове. Рёбра, предварительно обработанные скрученными в жёсткий жгут телефонными проволочками, саднили так, что каждый вздох давался с трудом. Один удар именно этого современного флагрума и лишил сознания, спасая разум от неминуемого сумасшествия.
Врождённая брезгливость заставила приподняться с грязного, заплёванного кровавыми соплями пола и сесть на корточки, опершись спиной на только что закрытую дверь. Бесцельно поблуждав по ненавистным серым стенам и обсыпавшемуся до кирпичной кладки сводчатому потолку, глаза упёрлись в грубо сколоченные деревянные нары, на которых скрючились измученные холодом и регулярными побоями грязные, ободранные существа. Практически все они издавали привычные звуки забывшихся тревожным сном людей. Тут взгляд остановился на паре широко открытых замутнённых ничего не понимающих чёрных очей, принадлежащих уже бывшему больничному доктору Армену Алояну. Несчастный, сидя на корточках в глубине нар, как-то по-петушиному встрепенулся, что-то нечленораздельно промычал и вновь затих в своём сумрачном углу. Чтоб лишний раз не беспокоить горемыку, пришлось сразу отвести от него глаза.
«Боже, как же мне больно, – с трудом преодолев гул, возникла в голове первая за последние полчаса внятная мысль. – Почему я? Почему я здесь?». Осторожное прикосновение кровоточащим разбитым пальцем к месту на лице, на которое пришёлся удар тупого носка тяжёлого немецкого сапога, принесло острую боль.
«Как он мне влепил! Сволочь. Животное. Меня так даже энкавэдэшники не били. Нужно что-нибудь холодное приложить, а то глаз в вареник превратится». Зажмурив глаза от новой нахлынувшей волны невыносимой боли, пришлось вслепую шарить в полумраке помещения в поисках ведра с водой, находившегося где-то тут поблизости, на расстоянии вытянутой руки. Несколько глотков отдающей ржавчиной жидкости и прохладный бок жестяной кружки, приложенной к саднящей ране на лице, принесли некоторое облегчение.
«Когда эти допросы закончатся? Я же им всё, что знал, рассказал. Что им ещё от меня нужно? Видимо, им хочется надо мной покуражиться, поиздеваться».
Собрав остатки сил, пришлось встать и на ослабленных ногах, покачиваясь из стороны в сторону, сделать несколько шагов к нарам. Рухнув на свободное место, сразу захотелось забыться спасительным, придающим силы сном. Однако в ушибленной голове всё ворочались тяжёлые мысли, которые с первых минут ареста не давали покоя.
«И зачем мне было нужно лезть в это дело? Сидел бы себе тихо и дожидался, чем дело кончится. Нет, взял да и вляпался. И вроде как неплохо начиналось, а закончилось совсем глупо. Вот бы мне сейчас встретиться с этим товарищем из ЧК, который лекцию читал об активизации работы. Уж я бы ему сейчас растолковал, что почём».
При этих мыслях отчётливо представилась уютная тёплая комната, чистые ногти чекиста, исходивший от него запах свежей ваксы и дешёвого одеколона. Но эти благостные воспоминания были прерваны надрывным громким кашлем молоденького Виктора Голикова, которому при первом же допросе отбили лёгкие. Краем глаза было видно, что он, перегнувшись через край нар, сплюнул на грязный пол сгусток кровавой массы, после чего непонимающим со сна взглядом стал рассматривать окружающие предметы. Заметив, что сосед по нарам не спит, Голиков осипшим голосом сказал:
– Эк, Василий Петрович, как они вас разукрасили.
Говорить не хотелось, поэтому ответом на слова Виктора стал лишь глубокий вздох. Не дождавшись должной реакции, Голиков, охая, встал и направился к параше.
«Жалко парнишку, – глядя ему в спину, продолжил ход своих мыслей Василий Петрович Ташилькевич. – Молод ещё совсем. Пожить не успел. И его родителям теперь до конца дней горе мыкать: он у них единственный. Хотя молодец, выдержал. Про товарища Марго так ничего им не сказал».
Сделав своё нехитрое дело, Виктор развернулся, чтобы вернуться обратно на нары. Но тут он увидел забившегося в угол Армена Хачатуровича и с раздражением произнёс:
– Чёрт, он опять на меня пялится.
Этот маленький седенький старичок, по облику схожий, на свою беду, со славным племенем вечно гонимых иудеев, при аресте был жестоко избит недобро ухмылявшимися полицаями. Когда же экзекуторы, вдоволь отбив об тщедушное тело заковыристую чечётку, наконец-то разобрались с его национальным происхождением, было уже поздно – Армен Хачатурович безвозвратно утратил возможность адекватно воспринимать окружающую действительность. Осознав свою оплошность, мучители благоразумно посчитали, что скрыть сей факт от гнева своих хозяев им удастся только в том случае, если выдать его за здорового. Посему лишившийся рассудка армянин был до времени оставлен в общей камере арестантов дожидаться своей скорой и с вполне прогнозируемым исходом участи. Однако пребывание сумасшедшего среди относительно здоровых обитателей каземата легло на них тяжким и неприятным бременем. Это раздражало и угнетало их и порождало между ними постоянные споры и конфликты.
– Не обращай внимания, – через силу произнёс Ташилькевич. – Ты лучше помоги ему.
– А шо я-то, – догадавшись, о чём просит его старший товарищ, с неудовольствием ответил Виктор. – Пусть Харченко это сделает. Сегодня его очередь.
– Как бы поздно не было. Да я бы и сам. Но видишь, не могу. Дай отлежаться.
Так уж сложилось, что, несмотря на возраст и уже оставшееся в прошлом общественное положение, тюремная камера нежданно сплела судьбы всех в ней присутствующих воедино. Теперь все они были равными между собой униженными, бесправными арестантами с незавидным будущим. Тем не менее для юного Голикова Василий Петрович по-прежнему оставался человеком, которому он доверял. Поэтому, соглашаясь, Виктор мрачно протянул:
– Ну-у, ладно.
Подойдя к забившемуся в углу человеку и взяв за руку, он легонько потянул его к себе, успокаивающим тоном приговаривая:
– Армен Хачатурович, вставайте. Вот так. Пойдёмте, я вам сейчас помогу.
Слабо сопротивляясь и то ли от голода, то ли от холода громко заикав, Алоян нехотя поднялся с нар и, увлекаемый Голиковым, проследовал в угол каземата.
Пока Виктор возился с сумасшедшим возле параши, остальные трое временных обитателей камеры № 8 управления вспомогательной полиции, просыпаясь, охали, зевали, негромко переговаривались и ворочались на своих скрипучих нарах. До сознания Ташилькевича, лежавшего с закрытыми глазами, стал доноситься привычный шум, производимый мужчинами, собранными не по своей воле в одном месте.
– Эй, Голиков, давай быстрей, – послышался голос Харченко.
– Вот бери и сам им занимайся, – огрызнулся Виктор. – Тем более что твоя очередь.
– Шо там наш профессор, вернулся? – заинтересованно спросил Кучмеев.
– Да, вон лежит, – отозвался Ларионов, единственный арестант, которого определили к ним в камеру не за противодействие установлению немецкого порядка на оккупированной территории, а за кражу на базаре одного куриного яйца у ротозея спекулянта-колхозника, наивно решившего разбогатеть на оголодавших горожанах.
– Ох, мать моя женщина, как расписали-то! Вот же досталось мужику! – воскликнул Кучмеев с сочувствием.
– Не трогайте его, пусть после ночника отлежится, – авторитетно заявил Харченко.
– А я шо? И не собирался.
Тесное помещение заполнилось едким и от того по-особенному удушливым запахом табачного дыма.
– Эй, курцы, хоре дымить, и так дышать нечем! – с раздражением заметил Харченко.
– Не психуй, Акимыч. Может, в последний раз курим, – отозвался Кучмеев.
– Типун тебе на язык, – уже без злобы ответил Харченко.
Усилившаяся головная боль и всё всплывающие в памяти, как вспышки, искажённые злобой лики мучителей – офицера в немецкой форме, удивительно хорошо говорившего на русском языке, и его помощника, главного городского полицая, – не давали заснуть. Но чтобы не вступать с кем-либо в разговоры, пришлось притвориться спящим и с тревогой прислушиваться к привычным звукам просыпающейся тюрьмы.
«Сегодня у нас среда. Значит, в балку пока не повезут. Но и затягивать им резона нет. И всё-таки, кто же думал, что этот лётчик таким негодяем окажется? Сообщить бы нашим, кто предатель. Да уж теперь не получится. Видимо, я уже отвоевался».
Постепенно бессонная, полная ужаса и боли ночь начала давать о себе знать. Мысли, медленно погружаясь в успокоительные грёзы сна, стали превращаться в какие-то не связанные между собой огрызки.
«Всё кончено. Уже не выкарабкаться… Как же болит голова… Эту ошибку уже не исправить … Никто не поможет… Неужели в этой грязной, вонючей яме я и закончу свои дни?»…

1915 год

– Милый Васенька! Сынок! Позволь поздравить тебя с важнейшим достижением в твоей жизни – успешным окончанием университета. Как твой отец, я не просто счастлив – я горд тем, что в нашей семье появился учёный муж, который, я в этом убеждён, наконец прославит нашу фамилию. Как жаль, как жаль, что Томочка не дожила до этого светлого дня. Мама по-настоящему порадовалась бы за тебя...
Тёплый вечерний ветерок доносил из ближайшего парка умиротворяющие звуки духового оркестра, развлекавшего праздно шатающуюся публику задушевной «Берёзкой». Прозрачный воздух тихих киевских улочек был наполнен по-особенному сладостным ароматом цветущей акации. В лучах заходящего солнца одинокая чайка, жалобно «айкая», кружила над неспешно шлёпающим своими лопастями пассажирским пароходом, плывущим по днепровскому простору.
На широкой террасе родового гнезда Ташилькевичей, с которой открывался прекрасный вид на реку, за большим круглым столом собрались немногочисленные родственники, чтобы поздравить молодого Василия Петровича с успешным окончанием историко-филологического факультета Императорского Киевского университета Святого Владимира и зачислением его в профессорские стипендиаты. Взгляды присутствующих были устремлены на изрядно захмелевшего главу семейства, который, угрожая расплескать вино из опасно размахиваемого им бокала, уже несвязно рассуждал о причинах, по которым всем гостям необходимо запомнить этот знаменательный вечер.
– Господа, представьте, что теперь все взоры предков моего Васеньки устремлены с небес на него. Сидя там, – и старший Ташилькевич величественно возвёл указательный палец к небу, – они говорят: «Не зря мы коптили белый свет, не зря переносили неудачи и лишения, если у нас появился такой великий потомок…».
Путанная хвалебная речь старшего Ташилькевича затягивалась, отчего собравшиеся уже чувствовали напряжённую неловкость. С приклеенными вежливыми улыбками на лицах они терпеливо дожидались окончания здравицы. Не замечая этого, пьяненький оратор вдохновенно продолжал:
– В этот прекрасный, счастливый для тебя, впрочем, как и для меня, день хотелось бы пожелать, чтобы ты и дальше добивался успеха на выбранном тобою поприще. Друзья! Давайте же за это и выпьем! Ура!
К всеобщему удовольствию гости тут же дружно скрестили бокалы и в поднявшемся разноголосом радостном гомоне продолжили обсуждать текущие житейские дела, прерванные внезапно родившимся тостом словоохотливого хозяина.
– Васенька, – вполголоса обратилась к младшему Ташилькевичу рядом сидящая с ним молодая женщина с лихо закрученным на голове колтуном, – как стипендиат, ты подлежишь призыву в армию?
Сам именинник, в новеньком светлом летнем костюме, специально приобретённом по этому торжественному случаю, и с аккуратно подстриженной русой бородкой, которая вкупе с оттопыренными кверху ушами придавала его лицу нелепо треугольную форму, наслаждался своим маленьким, но вполне заслуженным триумфом.
– Нет, Машенька, – снисходительно начал он. – Аспирантам предоставляется отсрочка от военной службы. Я теперь при своей кафедре в течение двух лет буду готовиться к защите звания магистра.
– М-м… – понимающе протянула Мария Ильинична. – Пока ты будешь учиться, дай бог, и война закончится. А мой доброволец уже готовится к отправке на фронт, – со вздохом продолжила она, кивая в сторону своего изрядно захмелевшего мужа. – Проклятая война. Ещё и года не прошло, а как она уже надоела. Когда это безумие прекратится? – капризным тоном заметила женщина. – И на какие средства ты думаешь существовать?
– Я уже зачислен в штат газеты «Крещатик». Ещё в Алексеевской гимназии место учителя истории освободилось. Мне уже и предложение поступило.
– Славно. А на какие деньги я буду жить без своего Алексея, ума не приложу. Сейчас всё так бешено дорожает. Тут ещё горничная, нахалка, грозится уйти, если я ей жалованье не повышу.
В это время хмельной муж Марии Ильиничны, приходившийся Василию Петровичу кузеном, одетый в новую грязно-зелёного цвета форму слушателя артиллерийской школы прапорщиков, обменивался с присутствовавшими за столом мужчинами последними новостями о войне и международном положении.
– Слышали новость, господа? – громко воскликнул Алексей. – Поговаривают, что этот германский шпион – Ренненкампф наконец-то подал на высочайшее имя рапорт об отставке.
– Ура! Так ему и надо! – вскликнул отец Василия.
– А каковы наши братушки болгары? – вступил в общий разговор дядя Василия, Митрофан Алексеевич. – Это ж надо, какие наглецы: ещё в войну не вступили, а уже подавай им новые территории. И за чей счёт, позвольте спросить? Таких же, как они, несчастных славян – сербов.
– Это просто возмутительно! – вновь вставил своё слово старший Ташилькевич.
Осовевший от изрядного количества выпитого, он, глуповато улыбаясь каким-то своим мыслям, разглядывал отличительные знаки на форме Алексея.
– Господа, минуточку внимания! – утратив интерес к собеседнику, громким голосом объявила Мария Ильинична, хлопнув в ладоши. – А не пора ли нам прогуляться?
– Да-да, прекрасная идея! – поддержав предложение своей жены, воскликнул Алексей. – Такой чудный вечер. Давайте пройдёмся. В парке музыку послушаем.
Присутствующие, утомлённые многочасовым сидением за столом, энергично зашевелились. Однако Василий остался на месте.
– Извините, но я не пойду. Голова что-то разболелась, – посетовал он.
– Напрасно, – заявила Мария Ильинична, знавшая о своеобразии нрава младшего Ташилькевича. – А впрочем, как хотите, – и она, не оглядываясь, степенной походкой пошла к выходу со двора. За ней потянулись остальные гости.
Василий Петрович действительно не был любителем весёлых посиделок и шумных компаний. Будучи студентом-отличником, он находился на хорошем счету у преподавателей, которые с момента зачисления в университет смогли рассмотреть в нём будущее светило исторической науки. Ташилькевич потряс своих наставников не только наличием энциклопедических знаний в области истории и этнографии, но и, что важно, умением доходчиво и толково оформлять свои мысли. Его публичные доклады по истории Малороссии всегда собирали полные аудитории сокурсников и неизменно заканчивались бурными аплодисментами. Уже на третьем курсе за Василием прочно закрепилась слава талантливого изыскателя, имевшего блестящее будущее. Однако такая репутация отталкивала от него большую часть студенческого сообщества, бредившего в тот момент новомодными и ультрасовременными социальными идеями. В митингах, забастовках и оскорбительных обструкциях архаичных профессоров он участия не принимал из принципиальных соображений, так как не разделял радикализм своих сверстников. Такая позиция порой раздражала его сокурсников, которые в тайном желании любым способом привлечь Василия на свою сторону в качестве красноречивого обличителя всего старого и отжившего даже укоряли его в сознательном политическом невежестве. Но поняв всю бесперспективность этой затеи, в конце концов его оставили в покое.
Примечательно, что для киевского охранного отделения он был абсолютно, что не типично для учащейся молодёжи той славной поры, благонадёжным во всех отношениях студентом. Это обстоятельство делало его идеальным кандидатом в члены «почётного» отряда осведомителей. Но на заманчивые предложения встать в стройные ряды тайных агентов охранки он отвечал вежливыми, но твёрдыми отказами.
Василий стоически переносил косые взгляды со стороны этих двух непримиримых и вечно враждующих между собой лагерей, так как он видел своё будущее предназначение исключительно в науке. Стать настоящим учёным было его тайным желанием, и на этом пути он всё больше погружался в премудрости учений, познания в которых доставляли ему истинное наслаждение.
Некоторая замкнутость и сдержанность в поступках обрекли его на одиночество. Этот недостаток компенсировался беззаветной любовью к книге, в которой он ещё с детства находил и развлечение, и утешение, и отраду. К окончанию университета у него образовалась уже довольно приличная библиотека, которой он очень дорожил и даже втайне гордился. Но оборотной стороной этой страсти стояло слишком идеальное, чувственное восприятие окружающего мира, которое отразилось и на его характере. Такие понятия, как честь, доблесть, личное достоинство, сформировались в нём не под воздействием окружающей действительности, а под впечатлением от творчества Вальтера Скотта и Александра Дюма. Пока это не мешало ему жить, но в дальнейшем сулило определённые проблемы, которые уже замаячили на житейском горизонте.
Слава книжного червя и этакого высокомерного буки не способствовала установлению гармоничных отношений с противоположным полом. С детства воспитываемый рано овдовевшим и на этой почве попивающим «сладенькую» отцом, он так и не ощутил в полной мере женского тепла, которое могла бы дать ему мать. В те редкие минуты, когда Василий оставался наедине с девицами, он испытывал какое-то тягостное томление и мучительную робость. Все женщины казались ему пошлыми дурами, с которыми и поговорить-то умному человеку не о чем. Ничего другого не придумав, Василий нашёл самый простой и радикальный способ решить эту проблему – он попросту стал избегать их общества. Но тут неожиданно для родственников женился кузен Василия Петровича Алексей. Младший Ташилькевич, сам того не замечая, по уши влюбился в его жену, как ему казалось, красавицу Марию Ильиничну. Не в силах побороть это чувство, он испытывал страх перед ней, что доставляло ему ещё больше душевных мук. Чтобы скрыть эту слабость, Василий всегда разговаривал с ней, как с капризным малопонимающим ребёнком. В свою очередь такое поведение Василия очень забавляло Марию Ильиничну, которая давно и прекрасно понимала источник такого странного отношения к ней.
Вот и сейчас оставленный всеми на тёмной террасе Василий Петрович, наблюдая за полётом трепетных мотыльков, кружащих вокруг тускло горящей керосиновой лампы, в который раз корил себя за свой недостойный тон и невозможность преодолеть этот липкий, сковывающий страх перед ней.
«Вот болван… Ну зачем я такой… И почему Алексея, а не меня выбрала эта женщина? Он ведь без затей, прост и конкретен. Наверное, такие мужланы чем-то нравятся таким, как Мария Ильинична, что, впрочем, и её характеризует не в лучшем свете».
Всё больше раздражаясь то ли на себя, то ли на эту ни в чём не повинную перед ним замужнюю женщину, Василий подумал: «И вообще, в конце-то концов, что, на ней свет клином сошёлся? Ведь где-то бродит и моя вторая половинка».
Тут Ташилькевич в который раз попытался нарисовать в своём воображении эту, пока ещё неизвестную ему спутницу жизни: лицо, цвет глаз и волос, фигуру, нежный голос, восторженные от её красоты взгляды окружающих. Однако как он ни старался вообразить облик будущей избранницы, его воспалённое сознание продолжало предлагать ему образ всё той же Марии Ильиничны. Чтобы избавиться от этого наваждения, раздосадованный Василий отхлебнул вина из бокала и пошёл спать.
Этот вечер, несмотря на все пожелания старшего Ташилькевича, так и не стал в жизни Василия Петровича поворотным. Круговерть забот, ставшая привычной ещё со студенческих времён, и после окончания университетского курса не изменила его повседневного распорядка и привычек. Он, как и прежде, каждый день ходил в свою альма-матер, где в недрах её библиотек и архивов искал ответы на интересующие его вопросы. После этого он спешил в гимназию, от работы в которой особого удовольствия не испытывал, так как быстро понял, что педагогика – это не его стезя. Вечер рабочего дня Ташилькевич, как правило, проводил в редакции почитываемой самим императором черносотенной газеты «Крещатик», куда он попал по протекции одного из своих коллег-преподавателей, входивших в творческий костяк этого издания. Пока Василий только набирался журналистского опыта, подрабатывая в качестве корректора. Однако несмотря на то, что он не собирался связывать свою судьбу с этой профессией, перед ним маячила перспектива занять достойную должность собственного корреспондента газеты.
Отец Василия с момента безвременной кончины своей обожаемой супруги взял на себя всю заботу о сыне, балуя и всячески ограждая его от жизненных неурядиц. Отчасти из-за этого уже повзрослевший Василий слабо ориентировался в бытовых проблемах, предпочитая и дальше не замечать их. Отзвуки происходящих вокруг него событий в российском государстве – положение на фронтах; повышение цен на самое необходимое; недовольное, глухое бурление в обществе – долетали до сознания Василия только через редакционные гранки «Крещатика». И как это обычно в таких случаях бывает, скорая после призыва на фронт гибель Алексея имела для него эффект разорвавшейся бомбы. Он вдруг с горестным для себя удивлением обнаружил, что вот эта самая война – не какие-то сухие фронтовые сводки с перечислением оставленных и отвоёванных населённых пунктов, не бесцветные цифры потерь и приобретённых трофеев, а конкретные люди, которые вынуждены платить за эфемерный, мало кому понятный престиж государства своими жизнями.
День похорон Алексея отчётливо врезался в память Василия своими сценами и неожиданными открытиями, которые он, может быть, и хотел, но так и не смог забыть.
Пронизывающий сырой ноябрьский ветер гнал по небу тяжёлые, наполненные влагой тучи. На кладбище у раскисшей от ночного дождя могилы собралась довольно внушительная толпа. Среди этой пёстрой публики, выделяясь выцветшими шинелями, топтались уже бывшие полковые товарищи Алексея, которые своим присутствием придавали мероприятию какой-то особенный чопорно-торжественный вид. Военный оркестр без перерыва тихо тянул заунывную и от этого ещё более ненавистную мелодию похоронного марша. Седенький дьякон в рясе с заляпанным грязью подолом деловито кружил вокруг гроба и быстрым речитативом произносил слова заупокойной литии.
– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
Из активно размахиваемого им кадила дым, вырываясь наружу, тут же растворялся в сыром воздухе.
Сам покойник лежал с каким-то умиротворённым, спокойным лицом, на котором ярким пятном выделялись синие губы. Бледная Мария Ильинична, с залёгшими от нескольких бессонных ночей тёмными кругами под глазами, как изваяние сидела подле гроба. Она не плакала, а всё безотрывно вглядывалась в обескровленный лик мёртвого мужа. Во всём её монументальном облике чувствовалось, что она ведёт с ним известный только им двоим немой разговор. Наконец священник произнёс:
– Всё, можете прощаться.
Мария Ильинична перекрестилась, неожиданно для присутствующих приподняла голову покойника и стала неистово покрывать его лицо жаркими поцелуями. В этот миг из её глаз брызнули слёзы. Увидев эту сцену, присутствующие женщины дружно в голос взвыли. Отец усопшего, стоя подле гроба, закрыл лицо руками. По ритмично задёргавшимся плечам можно было догадаться, что он безмолвно горько плачет. «Неужели она его так сильно любит? – мелькнул в голове Василия Петровича неприятный своей очевидностью вопрос. – А я, глупец, и не догадывался».
Наконец Василий, измученный этой трагической сценой, решился отвлечь Марию Ильиничну от мёртвого тела. Но она, отстраняясь от Василия одной рукой, продолжала прижимать голову покойного мужа к своему лицу, что-то быстро шепча ему в посиневшее ухо. Наконец Василий насилу оторвал безутешную вдову от мертвеца и отвёл в сторону. Он крепко прижал её к своей груди, не давая возможности вновь приблизиться к телу мёртвого Алексея. Люди с опечаленным видом стали, крестясь, по очереди подходить к гробу для прощания с усопшим. Тем временем присутствующие бывшие сослуживцы Алексея выстроились в караул и приготовились отдать последнюю военную почесть погибшему товарищу.
– Закрывай! – подал команду священник.
Звуки ударов молотков, забивающих гвозди в крышку гроба, украшенную военной фуражкой покойного, разнеслись над кладбищенскими крестами. По-видимому не желая ни видеть, ни слышать всего происходящего вокруг, Мария Ильинична, от которой исходил приторный запах ладана и успокоительных капель, с силой прижала своё рыдающее лицо к плечу Василия.
– Взяли! – скомандовал главный гробокопатель.
– И – раз! – в ответ произнесли могильщики, сноровисто поднимая гроб.
– Опускай помаленьку.
При этих словах оркестр дружно заиграл «Боже, царя храни!», прозвучала команда «Пли!», при которой сразу же грянул оружейный залп почётного караула. От внезапно громко прозвучавшего хлопка, эхом разнёсшегося над погостом, все присутствующие вздрогнули. Один из гробокопателей, не совладав с широким полотняным рушником, выпустил его из рук, отчего гроб накренился и с грохотом упал на дно могильной ямы. «Дурной знак», – отвлёкшись на увиденное, подумал Василий.
В этот момент Мария Ильинична вырвалась из на мгновение ослабевших объятий Ташилькевича и, сделав несколько шагов к краю могилы, обрамлённую густыми еловыми ветками, упала на колени и закричала:
– Нет! Не хочу! Боже, зачем, за что?!
При этих словах она резким движением сорвала с пальца обручальное кольцо и неловко бросила его в сторону священника. Описав небольшую дугу, оно угодило прямо в лицо попа, отскочив от которого с сухим стуком упало на крышку гроба. Ошарашенный действиями безутешной вдовы, батюшка не сказал ни слова. Он лишь захлопал удивлённо округлившимися глазами.
Эта сцена произвела на всех присутствующих ещё более тягостное впечатление. Люди, отводя друг от друга взгляды, стали, как озябшие от холода, ёжиться, поднимать воротники и креститься.
Василию насилу удалось поднять на ноги навзрыд рыдающую Марию Ильиничну и вновь отвести её в сторону…
Поминки прошли тихо, по-домашнему, без излишних слов и эмоций. Опустошённая горем Мария Ильинична уже не плакала, но всё всматривалась в висевший на стене большой фотопортрет Алексея, украшенный траурной ленточкой. Наконец немногочисленные гости стали неспешно расходиться. Тут подошла очередь и Василия Петровича. Подойдя к Марии Ильиничне для прощанья, он попытался ещё раз утешить её дежурными фразами. Недослушав, она, по-видимому устав от этих теперь мало что значащих для неё слов, нетерпеливо мотнула головой и неожиданно для Ташилькевича произнесла:
– Ты, Васенька, не забывай меня. Когда захочешь, будь добр без церемоний, заходи.
– Как можно забыть? – с ласковой укоризной ответил молодой Ташилькевич. – Непременно буду.
Несмотря на обещание, Василий Петрович долгое время всё никак не решался на посещение Марии Ильиничны. Это мучило его. Он каждый день, кляня себя, говорил, что завтра непременно зайдёт к ней. Но всякий раз вдруг находились какие-то неотложные дела, удерживавшие его от визита. Наконец ближе к Рождеству Василий Петрович всё ж таки набрался смелости и, купив в кондитерской лавке несколько вкуснейших пирожных, украшенных марципанами, и бутылку игристого вина, направился к вдовствующей Марии Ильиничне.
Двигаясь узкими улочками к дому милой ему женщины, он всё представлял, как она его встретит и что он ей будет говорить. Несмотря на эту психологическую подготовку, Василий всё же испытывал страх получить отставку. Уже подойдя к двери её дома, он в конечном итоге решил: «Зайду, отдам подарки и сразу уйду».
В прихожей его встретила молоденькая малосимпатичная горничная Глаша.
– Сейчас выйдут, – принимая у Василия университетскую шинель и пакет с продуктами, равнодушно заявила она.
Вскоре появилась Мария Ильинична. За те несколько недель, прошедших со дня похорон, она как-то зримо преобразилась. Похудела и коротко подстриглась, избавившись от мудрёно накрученной старомодной причёски. В общем, похорошела.
– Ба-а, Васенька! Ну-у, наконец-то вспомнил об мне, проказник, – протягивая к нему руки для приветствия, радостно заметила она. – Ну, рассказывай, где пропадал, чем занимался?
Встретив такой радушный приём, Ташилькевич, изменив своему первоначально задуманному плану по отступлению, решил остаться. Вместе пройдя в гостиную, они сели за стол, на котором уже парил блестящий самовар, увенчанный красивым фарфоровым чайничком.
Поначалу Василий Петрович, как прежде, с серьёзным видом мямлил о своих делах, но, заметив выражавший искреннюю заинтересованность взгляд, преобразился и перешёл на более уверенный тон светской болтовни. Постепенно расслабляясь под воздействием градусов выпитого вина и уютной, душевной обстановки, Василий неожиданно для себя стал рассказывать анекдоты из своей пока ещё небольшой учительской практики. Мария Ильинична в приступах искреннего хохота позволяла себе как бы невзначай сжимать руку Василия своей тёплой ладонью. Уходить не хотелось, поэтому Василий Петрович как-то незаметно для себя засиделся допоздна. Уже прощаясь, он несколько дольше, чем это предписывали приличия, придержал протянутую ему ладонь Марии Ильиничны.
– Ах, Васенька, – томным голосом произнесла она, не торопясь вырвать свою руку из руки Ташилькевича. – Сегодня с тобой было так весело. Ты заходи почаще, не стесняйся.
– Всенепременно, – с воодушевлением ответил он.
С этого удивительного вечера Василий Петрович стал частым гостем у Марии Ильиничны. Улучив свободную минуту, он спешил к ней на свидания, которые постепенно вошли в необходимую и всё ж таки такую приятную для него привычку. Они стали вместе ходить в синематограф, посещать каток, в редкие снежно-морозные дни кататься на санках по вечерним киевским улицам. И вот уже ближе к Пасхе Василий с удивлением для себя обнаружил, что их связь из приятельской как бы сама собой превратилась в более близкую. Но тут впервые на их отношения наползла чёрная туча разногласий.
Тёплой июньской ночью певучий соловей разрывался витиеватыми коленцами над распахнутым во всю ширь окном спальни Марии Ильиничны. Трель серой пичуги, мешая уснуть, настроила влюблённого Василия Петровича на романтический, расслабленный лад. Утомлённая его ласками, любимая им женщина лежала рядом. Она тоже не спала и в задумчивости накручивала тесёмку ночной рубашки на палец. По-видимому, Мария Ильинична, как и Василий, была во власти какого-то мечтательного, созерцательного настроения.
«Вот ведь как бывает. Ещё совсем недавно я боялся к ней подойти. Теперь же мы живём, как настоящие муж и жена, – мысленно рассуждал Ташилькевич. – Интересно, и что дальше?».
– Машенька, выходи за меня, – внезапно для себя тихим голосом промолвил Василий Петрович.
– Что-что? – встрепенувшись, произнесла она.
– Говорю, выходи за меня замуж, – спокойно, как будто уже решившись, вновь сказал Василий Петрович.
– Фу, какая пошлость, – неожиданно для него ответила Мария Ильинична.
– Это почему же? – резким движением поднявшись на локти и повернув к ней голову, уже с раздражением спросил Василий.
Залившись тихим смехом, Мария Ильинична ответила:
– Ха-ха-ха, Васенька, ты серьёзно? Да ты посмотри на себя. Ну какой из тебя муж? Ты же ещё мальчик, – и она нежно погладила его лицо своей мягкой тёплой ладонью. – Любовник – ещё куда ни шло, но муж – это невозможно.
Успокоенный её ласковым прикосновением, Василий смирил внезапно забурливший в нём гнев и уже спокойно спросил:
– Но почему? Объясни, а не смейся.
– Так, – с напускной строгостью ответила Мария Ильинична, – Вася, прекрати. Во-первых, надеюсь, ты ещё не забыл, что я в трауре. А во-вторых, осенью я намереваюсь уехать из России. Между прочим, навсегда. Ты же не собираешься сопровождать меня. Я ведь понимаю, что у тебя свои планы. Так что извини, но замуж я за тебя не пойду.
Намерение любимой уехать обескуражило Ташилькевича, так как ранее она даже намёком не обозначала этого своего желания. Он стал лихорадочно думать, как эта скрываемая ею новость повлияет на их дальнейшие отношения. Но, ничего путного не придумав, он благоразумно решил: будь что будет, и на этом успокоился.
Однако через некоторое время Мария Ильинична, сославшись на недомогание, внезапно перестала принимать Василия Петровича. Эти несколько дней стали для него настоящей пыткой, так как в её заболевание он не верил. От неизвестности в его голову лезли чёрт-те какие фантазии. Ему представлялся то непонятно откуда взявшийся более удачливый соперник, то уже состоявшийся без объявления её отъезд за границу. Каждый день он приходил к ней справиться о состоянии здоровья, но немногословная Глаша с порога объявляла, что госпожа пока хворает и принимать не велит. Наконец он был принят.
Мария Ильинична лежала в постели. Она была болезненно бледна, но на щеках горел яркий, нездоровый румянец. Губы растрескались. Под глазами вновь залегли тёмные тени. Возле неё суетился немолодой врач, который не спеша с тихим позвякиванием укладывал какие-то инструменты и склянки в свой объёмный саквояж.
– Ну что, Васенька, видишь, не получилось у меня сбежать от тебя за границу, – с каким-то надрывом произнесла она и протянула к нему заголённые руки.
Ташилькевич тут же подскочил к её постели, упал на колени и прижал их к своим щекам. Почувствовав исходивший от них жар, он успокаивающим тоном сказал:
– Ты не беспокойся. Может, всё обойдётся.
По щекам Марии Ильиничны потекли слёзы.
– Да какой там. Меня тут доктор тоже успокаивает, но чувствую – уже скоро.
– Мария Ильинична, ну зачем вы так? – укоризненно ответил доктор.
– Ах, оставьте! – непонятно к кому обращаясь, заявила она и закрыла глаза.
– Машенька, ты позволишь мне с тобой побыть? – с надеждой спросил Ташилькевич.
Она ничего не ответила, а лишь глубоко вздохнула. Поняв этот вздох как знак согласия, Василий вышел проводить доктора. В прихожей он остановил его и спросил:
– Что с ней, доктор?
– Сепсис. Проще говоря, заражение крови, – уточнил он, – как следствие неудачной операции по прерыванию беременности.
– Как?! – изумился Ташилькевич.
– Вот так, – спокойно ответил врач. – По-видимому, операция проводилась здесь же, на дому, в антисанитарных условиях. Хотел бы я посмотреть в глаза этому эскулапу.
– И что, ей уже не помочь?
– К сожалению, медицина тут бессильна. Остаётся уповать на господа бога и надеяться на лучшее. Однако извините, мне пора, – сообщил он, надевая шляпу.
Поражённый этим известием, Василий Петрович так и остался стоять в открытом проёме двери, провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру доктора.
Вечером того же дня Мария Ильинична впала в забытьё. Сидевший с ней рядом Василий в тщетной попытке помочь всю ночь менял на её разгорячённом лбу смоченные уксусом компрессы. Но, не приходя в сознание, к утру она скончалась.
Её похороны прошли для Василия Петровича в какой-то суете. Он всё бегал по присутствиям, утрясая ворох возникших в связи с этим проблем. И только на поминках на него по-настоящему нахлынула мрачная, бездонная тоска. Чтобы хоть как-то заглушить эту душевную боль, он впервые в своей жизни напился до беспамятства…


Продолжение следует...