Я открываю глаза

Я открываю глаза. Кажется, проснулся. Почему-то я сижу. На диване. Как же я так заснул? Ещё и сидя, надо же. Пытаюсь прийти в себя и вернуть связь с реальным миром, поскорее вытрясти из сонной головы мир грёз. Я потягиваюсь, зеваю. Объекты вокруг постепенно начинают проясняться. Серый угловой диван, невысокий белый столик перед ним. В высокие панорамные окна бьёт солнце. В паре метров от меня сидит мама и смотрит в одну точку потухшими глазами. Наверное, тоже не выспалась.
«Надо бы ей подкрасить волосы», — думаю я. — «Седина уж сильно видна». Внезапно понимаю, что она подносит ко рту сигарету, глубоко затягивается и медленно выдыхает. На фоне серо-белого дыма её голова кажется ещё более седой.
— Мам, ты чего это куришь? Что за новости?
Удивительно, столько лет не курила и даже не вспоминала о сигаретах, а здесь на тебе. Мама ничего мне не отвечает и затягивается ещё глубже.
Какое же отвратительное состояние порой бывает после дневного сна! И голова долго возвращается к ясному сознанию. Пытаюсь вспомнить, почему я в гостях у мамы. Может быть, мы приехали с семьёй на ужин к ней? Оглядываю комнату в поискать жены и детей. Не нахожу. Зато замечаю своего друга Германа,  сидящего напротив мамы. «В элегантном чёрном костюме, надо же». Его светлой бороде идёт этот костюм. И определённо совсем не наоборот. Герман тоже сидит молча и курит. Периодически поднимает глаза на маму. Перед ними – две чашки чёрного кофе.
Я смотрю на свои ноги – серые домашние штаны и белые носки.
— Ты как? Нормально? — обращается ко мне Герман.
— Да что-то будто бы месяц пил, голова тяжёлая, — говорю я и перевожу взгляд с ног на друга.
«Классная бабочка» — думаю я, глядя на воротник развернувшегося ко мне на стуле Германа, смотрящего на меня печальными серыми глазами.
— Герыч, а ты чего так выряд… — начинаю задавать вопрос, но вижу за Германом… Германа, держащего в одной руке чашку кофе, а в другой сигарету и продолжающего смотреть на маму. К своему удивлению, понимаю, что не испытываю ни паники, ни испуга. Только удивление.
— Интересно, — выпархивает из меня единственное слово.
— Да, вот так вот, — продолжает моё многозначительное умозаключение Герман.
Кажется, мамины волосы стали ещё более серыми за последние несколько минут. Мешки под глазами и серая-серая кожа.
«Диван же голубой. А кофейные чашки бирюзовые» — мелькает у меня в голове. «Мы привозили ей этот сервиз из Шанхая».
«Глаза у Германа зелёные, не серые», — добивает меня очередная мысль. Мой взгляд медленно плывёт по комнате. Всё чёрно-белое… Абсолютно всё. Ни одного цвета радуги.
— Я ещё сплю, Герыч?
— Нет. — голос звучит жёстко, решительно. Как гонг перед боем. — Подойди к окну.
Я подхожу, смотрю на открывающийся передо мной проспект. Всё серое. Медленно едут машины, ещё более медленно волочат ноги прохожие. Колонна в виде женской фигуры с оливковым венком на голове, подпирающее огромное окно четвёртого этажа в здании напротив, медленно трескается, срывается и плывёт вниз, на тротуар, о который беззвучно разбивается. Те же действия повторяет за ней оконная рама. Люди и автомобили продолжают своё движение.
Перевожу глаза на Германа.
— Сейчас реальна только эта комната, — говорит он.
— Тебя здесь двое. Насколько это реально? – теперь я смотрю на него печально.
— Я здесь, чтобы помочь тебе.
— И, видимо, моей маме, — говорю я, смотря на реального Германа, наливающего молоко в мамину чашку.
«Умер!» — молния в моей голове. «Умер! Умер! Мёртв!» — тройной яркий разряд. Паники нет. Нет страха.
Чёртов ипохондрик, я постоянно, на протяжении многих лет, боялся смерти и бежал к врачу из-за каждой новой точки на теле. Обматывал толстым слоем пластыря даже небольшой порез на пальце, обработав его предварительно литром какого-нибудь антисептика. И что теперь? Умер? Сейчас? Сколько же мне лет-то…
— Тридцать два, — внезапно говорит Герман в ответ на мои мысли.
— Тридцать два… — медленно повторяю я.
— Когда ты упал здесь, у стола…
— Замолчи! — вдруг яростно вскрикиваю я. — Не хочу знать!
«Не хочу знать, от чего. Не хочу. Свершившегося факта смерти не боюсь. Но мне страшно знать, от чего в итоге. И тут просыпается паника. Смотреть на маму страшно, страшно заглянуть в её глаза.
— Я тебе помогу. С мамой тоже всё будет в порядке, друг. Сядь обратно на диван, сядь. Вот так. Закрой глаза.
Я закрываю глаза…

* * *
Страх. Страх смерти. Животный страх смерти, подчиняющийся соответствующим инстинктам и объединяющий нас со всем живым на планете, боязнь боли и прекращения своего существования. И осознанный навязчивый страх смерти. Страх перед тем, что мы не сможем больше контролировать ситуацию, не сможем находиться с нашей семьёй, друзьями, защитить их, помочь им. Не сможем создавать, творить, работать. Не сможем элементарно радоваться этой завершившейся жизни. Не откроем бутылку любимого вина или пива, не прокатимся на велосипеде, мотоцикле или автомобиле под любимую музыку. Больше не отправимся в путешествия, не окунёмся в солёную воду океана на португальском пляже, не упадём в снежный сугроб, не поднимем голову поздней весной, чтобы посмотреть на зелёные кроны высоких деревьев, чтобы вдохнуть аромат надвигающегося лета, не почувствуем тёплые лучи солнца на веках полузакрытых от удовольствия глаз, на щеках…
Просто пустота… Этого ничего больше нет, чтобы всё это понять и попытаться принять. Тебя больше нет. Как поздней ночью, когда спишь в своей постели глубоким сном. Вечером в постели ты есть, и утром ты, потягивающийся, есть. А ночью… тебя нет. Сознания нет. Результаты миллионов лет эволюции поддерживают твоё сердцебиение, дыхание, давление, температуру тела, чтобы утром ты вернулся к себе с отдохнувшим и ещё более ясным сознанием. Но однажды ты провалишься в ту же пустоту и не выкарабкаешься из неё. И если испытывать живой страх смерти – это абсолютно естественно, особенно в минуты опасности, то нормально ли часто испытывать осознанный страх и бояться смерти, когда тебе ничего не угрожает? Отравлять этим ядом свою жизнь, съедать себя изнутри и приближать пустоту, расшатывая своё здоровье?
Танатофобия. Именно этим музыкально звучащим термином называется навязчивый страх смерти.
Не бойтесь умереть. Бойтесь жить, постоянно боясь умереть.