На мраморном ложе рептилии

Памяти Cофьи Семёновны Шустовой, Николая Антоновича Шустова и Джерри посвящается...



Я проснулся с невыразимым чувством беспредельной свободы и лёгкости. Глаза оставались закрытыми, но удивительные краски небывалого чуда сочились сквозь сомкнутые веки и наполняли диковинными цветовыми гаммами мой просыпающийся разум.
Каким, однако, жёстким было ложе… Где это я оказался?
Моё тело лежало вольготно в окаменелой пасти огромной рептилии. Её зубы были мраморно-белого цвета, а за ними повсюду – море. Поднявшись на ноги, я отправился по воде пешком. Небольшие волны то и дело слегка подбрасывали вверх мои стопы, превращая шаги в медленный неуклюжий танец. Спустя некоторое время я оглянулся назад, на распахнутую пасть, и внезапно понял, что это как раз то самое место, где мне раньше мечталось проснуться.
Вблизи был песчаный берег, а на берегу красовался старинный рояль, купленный дедом сразу после Второй Мировой и простоявший в отчем доме не один десяток лет. За роялем сидела бабушка и с лёгкой улыбкой смотрела на меня, учащегося ходить по воде.
Я не мог скрыть восхищения и удивления от всего происходящего, а бабушка, дождавшись, когда я подойду совсем близко, заиграла негромкий прелюд Шопена.
- Ну вот, внучек, теперь ты научился всему и умеешь абсолютно всё. Как интересно наблюдать твоё будущее,  путь, пройдя который, ты забудешь всё, что знал когда-то.
Лёгкий ветер, несущий пряные ароматы трав и цветов с отдалённого холма, слегка потрепал ленточки на шляпке бабушки.
- Дед не захотел к морю выходить, - объявила она торжественно, но с лёгким укором в голосе, - сидит, видишь ли, на холме, цветочки разглядывает. Ты подойди к нему, он тут ненадолго…
Несколько шагов отделяли меня от тенистых зарослей на побережье. Дед, как мне показалось, не выразил особой радости от встречи после двадцатилетней разлуки.   
- Как тебе тут? – спросил я, присев возле старика.
- Да тут ничего, - ответил седовласый моряк, теребя в руках сорванный цветок и глядя на морскую пучину совершенно невозмутимо, - А там вот… Там - не ахти… Но это временно. Я привык уже к этим коровам с шестью ногами, к искалеченным бомбами животным. Странно это, внук… Они ведь больше не мучаются и не испытывают боли, но зачем-то сохраняют ту форму, в которой пришли сюда. Я их кормлю… Может, они просто не хотят забывать, кем были?
- Это ведь тоже война, - уверенно сказал я, удивляясь собственным словам и не понимая, откуда взялись такие мысли, - и твой рояль, гляди, стоит целёхонький, как 50 лет назад, тоже не хочет забывать, каким он был во время войны.
- Вся жизнь война, - подхватил дед, - там, где существует время, всегда идёт война.
- Мне никогда не было так спокойно, как сейчас, - ответил я, - только твой странный взгляд внушает тревогу.
- Нет причин для волнений. Здесь бывает скучно и однообразно, но опасности никакой…
- А правда ли, что умершие каждые 18 лет встают из могил, если так можно сказать, именно в том виде, в каком ушли, и приходят в гости? Деда, ты ведь тоже так делал… И почему только на три дня приходите погостить, ничего не рассказываете о себе, нас всё расспрашиваете при том, что знаете во сто крат больше любого из живущих?
- А тебе всё хочется узнать сразу… Конечно, правда! Об этом, наверно, написано в каких-то книгах.
- И почему мы все оказались здесь, в одном месте? Ведь туда, куда приходили вы во снах, путь известен. И эти места, слегка изменённые в сновидениях, были вашим домом… А я всегда во сне попадал в чужие города и терялся там, постепенно забывая откуда пришёл и куда направляюсь.
- Внучек, сейчас ты занимаешься бесполезным, даже  вредным делом. Зачем тебе вспоминать свои сны? Неужели ты думаешь, что сейчас ты тоже видишь сон?
- Я смогу это сказать только когда проснусь, если проснусь…
Дед улыбнулся.
- Внучек, родной, это не мы тебе снились, это ты снился чужим городам и нам в том числе.
- Тогда я ничего не понимаю, деда… - мне стало очень грустно и не хотелось лишний раз озвучивать давно известный факт. Потому я позволил сделать это деду за меня:
- В том и штука – когда тебе кажется, что ты постепенно начинаешь понимать нечто, ты погружаешься в чужой сон. Когда же ты понимаешь всё сходу и не нуждаешься в объяснении, ты просыпаешься… Чаще всего так. Иногда ты погружаешься и в собственный сон, согласись, это куда лучше, чем теряться в чужих...
- Я понимаю, деда, понимаю…


- Ну что, внучек, оседлаем Медовые Водопады? – спросила подоспевшая к нам бабушка, успевшая за время нашей с дедом беседы расправить на песке громадный персидский ковёр, - И, конечно, чайкУ возьмём в дорогу.
- Господи! – воскликнул я, увидев на ковре старинный медный самовар с извилистым тонким носиком, - где же ты его нашла, ба?
- Ты думаешь, я забыла тот мультфильм про Али-Бабу и сорок разбойников? Внучек, твоя бабушка всегда была запасливой. Ну как не приберечь такую полезную вещь, оставленную неким недотёпой в забытом мультфильме?..
И затем мы пролетели, как показалось, несколько вселенных, бесконечность времён  и воспоминаний. Наш долгий полёт нужен был для того, чтобы лучше забыть всё, что мы знали и вспомнить то, чего с нами никогда не было.
- Вот он, потехи час, - иронично прокомментировал дед. В  этот момент я увидел крупные капли дождя на стекле широкого окна, услышал монотонный голос экскурсовода, рассказывавшего легенды о Медовых Водопадах Кавказа. Я был так же мал, как тогда, десятки лет назад, а мир снова стал огромным и бесконечным. Очень хотелось заплакать…
- Ну вот, ты опять начинаешь засыпать, - с укоризной сказала бабушка, но голос её доносился уже издалёка, смешиваясь со звуками дороги и дождя, оставлявшего серебристые косые линии на окнах автобуса. Слегка кружилась голова.
- А можно мне сейчас уснуть? – спросил я едва слышно.


Мы сидели возле костра, и перед нами в сером тумане утопали сонные кавказские горы, гудели водопады
- Кого-то с нами нет, - подумал я вслух.
- Когда же ты забудешь наконец, что нет такого слова, как "нет". Вот она… - дед указал рукой в сторону.
- Джерри, - выдохнул я с каким-то тяжёлым ощущением.
- Ну вот, она проснулась, - сказала бабушка, - сейчас подойдёт к тебе, попросит свежего шашлычка. Ты глянь на него – увидев нас, он так не удивлялся. Вот же сомнамбула…
Серовато-белый калачик с вытянутой когтистой лапкой бодро приподнялся и выразительными голубыми глазами посмотрел на нашу оживлённую компанию.
- Джерри… - я протянул руку.
Всё в моей жизни всегда было наоборот, причём, в самом нехорошем смысле этого слова.
И теперь, моя умершая давно кошечка с мужским именем Джерри (так уж вышло) приближалась ко мне, то и дело потягиваясь и принюхиваясь к запаху шашлыка.
- Она ещё бОльшая соня, чем ты, - заявила бабушка и расхохоталась.
- Деда, но ты ж её даже не знал никогда, - сказал я и тут же покраснел от собственной глуповатой реплики.
- День выдался тяжёлым, внучек, - произнесла ба так медленно и ласково, как закат застилает морскую рябь, опуская усталое солнце за горизонт, - а теперь спи себе на здоровье.
Глаза закрывались невольно под гипнозом красок, воскрешённых в памяти, и забываемых с каждой секундой теней невнятной хроники прожитой жизни.
- А как же… - я продолжал расспрашивать, - как же прощание? Здесь нет прощаний и разлук?
- Откуда им здесь взяться, - ответил убаюкивающий голос бабушки.
- Тогда почему… почему мне здесь тоже... как-то грустно?
- Спи, внучек, завтра ты совсем забудешь о праве наслаждаться всеми оттенками жизни, и той же грустью. И когда ты забудешь о том, что грусть это не что-то пришедшее к тебе извне, а твоё единственное и неповторимое проявление собственного мира, тогда ты сможешь и радость впустить. Всё ведь нам со временем надоедает, а здесь… Здесь нет ни начала, ни конца, нет времени и пути – здесь действительно есть всё, что ты можешь встречать и проживать бесконечное число раз. Не противься воле природы, внучек, засыпай. Завтра тебя ждут иные встречи.


Я спал и видел во сне собственную эволюцию, которая происходила в то же самое время в каждой живой клетке и в каждом холодном камне по всей площади Земли. Мне открывались оранжевые цвета подземных глин, а тело чувствовало напористые потоки грунтовых вод, выносивших меня из-под земли в океан, испещрённый тёмно-синими тоннелями подводных течений, обрисованный стайками рыб и оконтуренный причудливыми рифами, утопающими в вязкой бесконечности.
Я превращался из микроскопической клетки в планктон, потом стал рыбой, умер во время нереста и возродился в одном из мальков. Я прожил во сне миллиарды лет подводной одиссеи, постоянно сбрасывая старые, увечные тела и обретая новые. А после морской одиссеи наступили эры птичьих миграций, покоя в знойной пустыне, где неисчислимое множество столетий пролежал мой окаменевший скелет. А после – черепаший бег, в котором мне выпало стать одним из немногих, кто добрался живым до океана.
Я вспомнил и разгадал смыслы всех посланий, которыми меня одаряли в детстве случайные предметы: старинные окна и вьюны в комнате врача, от которых нельзя было отвести взгляд, непонятный шум моря-призрака в старой и сухой раковине, покрытой лаком задолго до моего последнего рождения. Я знал наверняка, откуда ко мне приходит печаль, и что она пытается мне сказать, шепча листопадами за распахнутым настежь окном, куда смотрел мой новорожденный взгляд из колыбели. Я понимал, почему мне всегда было так интересно смотреть на изборождённые тракторными гусеницами днища высохших искусственных озёр, и почему такими знакомыми казались чужие города, по которым бродил мой дух  беспокойной сомнамбулой. Я видел жизнь там, где её не стало, чувствовал присутствие исчезнувших железных дорог там, где остались только едва различимые швы на асфальте. Всё это было неповторимым и сладко-горьким сном.


- Ведь всё нам надоедает со временем, - сказал мой брат, - и потому человека всегда тянет к иллюзорному миру. Он даёт уникальный шанс представить невероятную картину исчезновения жизни. Это обман зрения, а тайна в том, что ты забыл о бессмертии и видишь перед собой конечность бытия. Ты не боишься её потому, что, хоть и забыл всё, но знаешь без объяснения. А чудо являет тебе что-то противоположное здравому смыслу, и притом, это «что-то» тебе ничем не угрожает.
Я увидел улыбку моего никогда не существовавшего брата. Он сидел с подругой в густой траве. В серебряной чаше перед ним лежали фрукты, а в чеканом сосуде было вино, тонкий, бродящий аромат которого я улавливал при каждом движении руки брата.
На голове его был рогатый шлем, а чуть поодаль лежало копьё. Одежды брата и его подруги представляли собой довольно необычное, но притом весьма изящное сочетание тканей и кованых украшений из железа и олова.
Первобытность, какую почти невозможно представить себе в современном мире, ясно дала понять, что мы попали в то время, когда ещё не было ни известных нынче богов, ни запретов. Это было самое нравственное время во всей истории человечества. Верховными жрецами судеб были раскаты грома, молнии, матерью было Солнце, а демонами – ветры, настигавшие нас даже в густых и высоких зарослях камыша и папоротника.
Мы с братом делили фрукты, вино и ласки подруги, не зная ни стыда, ни обиды, ни зависти. Мы ели и пили до полного насыщения, и каждый вечер я засыпал на коленях сильного старшего брата, обласканный закатными лучами солнца под тихие напевы, что исполняла подруга на неведомом языке.
Проходили годы и я видел, как мои спутники стареют и умирают. Настал и тот день, когда мне пришлось  оставить два недвижных исполинских тела с волосами, побелёнными луной, на съедение ветру и птицам. И прощание это было торжественным актом начала нового путешествия по долинам исчезнувших времён и возникающих из небытия миров.
Стала привычной мысль, что стоит только захотеть, и отмотается назад киноплёнка любого события, любого запечатлённого мной мира, а значит, оживут мёртвые, и встреча с ними будет в порядке вещей.
Но с каждым разом всё реже и реже хотелось отматывать фильмы назад, и даже всемогущество изменить сценарий развития от точки возврата в любом направлении перестало меня прельщать. Я стал всё больше походить на моего деда, теряя остроту восприятия удивительнейших вещей, которые могли бы сделать меня вечно счастливым. Иногда, погружаясь в печальные раздумья, я создавал бури и грозы, землетрясения и цунами, погибал и воскресал в разъярённых океанских волнах или под гигантскими грудами гор, разломанных ураганами. И оттого, что всё это было доступно и подвластно, в моей демиургии не было никакой радости.

Тогда, в последний раз я отмотал киноплёнку до того места, где, мог, но не успел задать самый важный вопрос.
В густой ночи передо мной горел костёр, дед грелся возле него. У побережья океана нас ожидала лодка, как и было положено по сценарию.
Не говоря ни слова, мы сели в лодку и поплыли назад по времени от ночи ко дню, наблюдая за тем, как за спиной садится утренняя луна, а за кромкой твёрдой воды появляются первые лучи закатного солнца.


- Бабушка, зачем всё это?
Медленный прелюд Шопена мягко ложился на песчаный берег в невыразимом созвучии с прохладой лёгкого ветра, серо-жёлтыми красками невесомых камней и манящей неведомо куда пенистой синью морской тверди.
- Значит нужно забыть, необходимо забыть обо всём, чтобы одним только воспоминанием придать смысл потере? Нужно верить в свою смертность, чтобы остаться по-настоящему бессмертным?
- Конечно, - уверенно и безмятежно ответила бабушка, -  а ты меня не слушал. Я же говорила, что надо всё забыть, и тогда ты вспомнишь, кто ты есть…
- Значит нет счастья совсем? - я чуть ни плакал, пытаясь таким образом убедить себя в том, что понял уже давно безо всяких объяснений, - там… там всегда боль утраты и только мгновения свободы, а здесь счастье быть самим собой и творить свой мир по собственному вкусу разрушается от понимания неизменности и всемогущества, для которого нет препятствий. И это уже не счастье, а обречённость!
- Всё со временем надоедает нам, внучек, поэтому мы и оказываемся то там, то здесь. Когда там становится слишком больно, мы приходим сюда и обретаем счастье забвения. Когда счастье становится слишком познанным и в нём не остаётся тайн, мы уходим обратно туда, чтобы опять-таки забыть о своём всемогуществе. Любое знание убивает тайну и останавливает время, а вместе с ним и реки наших жизней. Лучшее средство – забвение.
- Но почему же нет середины, нет такого золотого сечения бытия, где я был бы в чём-то силён и могуч, а в чём-то беспомощен и подвластен воле случая? Почему нет такого места, в котором тайна не скрывала бы в себе обман, опасность и не внушала бы страх, но обещала новые открытия, о которых я не могу догадываться? Я слишком многого хочу?
- Есть такое место, внучек. Это место, которое ты сам назвал мраморным ложем рептилии – ох и выдумщик ты... Именно там ты проснулся и увидел тайну не как гневную стихию, а как воду, по которой можно ходить. Именно там и есть золотая середина между сном и явью, между чудом и открытием. И этот мир, и тот, предыдущий отражаются друг в друге, как в зеркалах бесконечно много раз. В том мире, где нас сейчас нет, тоже есть такое ложе. И даже там ты иногда, хоть и нечасто, просыпаешься в колыбели из зубов древнего зверя и видишь морскую синь вокруг себя.
Я замолчал, вспоминая, как редко мне там, в земном мире, снились подобные сны и как порой удавалось просыпаться в удивительной неге, когда за закрытыми глазами рождались небывалые краски яви. И на самом деле – таких мгновений было много, но они по непреложному закону ценности жизни забывались быстро и безвозвратно под грохоты утренних поездов, машин и ассонансные хоры толпы, немного опередившей меня в забвении.
Я не успел спросить, можно ли мне вернуться, так как сразу забыл о своём вопросе, увидев рядом с собой белокаменные зубы рептилии и почувствовав, как море дышит мне ласково в спину.
Я закрыл глаза, и слушал продолжение прелюда, который бабушка играла на близком и бесконечно далёком от меня берегу.


Сентябрь 2010 - Январь 2011