Костя

Светлой памяти Константина Б. (1981 - 1996)
 

Я не помню ни дня твоего рождения, ни даты смерти. Помню, что не стало тебя весной. Теперь даже не смогу отыскать твою могилу. И это очень нехорошо...

Я помню тебя, неряшливого, невзрачного восьмиклассника в кошмарной болоньевой курточке, из бедной семьи, вечно непричёсанного и шутящего не к месту, нашего "гадкого утёнка". Познакомиться ты решил своеобразно, привязав незаметно во время урока мои шнурки к ножкам стульев. Привязал добротно – долго я потом осиливал твои морские узлы. За такую шуточку наши "весовые" отметелили бы тебя всем кодлом. Но я никогда не поднимал на тебя руку, и им запретил трогать тебя с тех пор, как наша с тобой неприкосновенность стала напрямую зависеть от количества контрольных работ по математике, которые я без труда мог написать пятерым или даже шестерым сразу за первую половину урока.

Один-таки не выдержал однажды и нарушил условия договора, помнишь? Ты по-дурацки тряс ногой, слегка раскачивая нашу и соседнюю парту. Не специально, просто забывал и дёргался машинально. После третьей невыполненной просьбы, а точнее, брошенного не глядя приказа прекратить тряску, он со всей силы ударил тебя толстой золотой цепочкой. Помню, ты согнулся, обхватил лицо руками и так просидел минут десять, пока боль не отпустила. Ты даже не пискнул, - понятное дело, что от такой боли и вздохнуть было трудно... Я обернулся к нему и выпалил: "Всё, теперь тебе контрольной не видать". На мгновение мне показалось, что ему даже стало неловко, но - как же - он ведь не лох какой-то. От злости на произошедшее скверное недоразумение он проорал, даже не глядя на нас: "Да как терпеть этого чмошного долбо*ёба??? Сколько можно было говорить, чтобы тихо сидел???"

Ты был хорошим парнем, но совсем заброшенным. Только через пару месяцев после нашего знакомства стал причёсываться по утрам и мыться аккурат каждый день. Это у вызвало заметное одобрение у большинства. Но мне всегда было страшно за тебя. Я думал, ну пройдёт эта проклятая школа, осталось всего-то 3 класса, а что потом? Во взрослом мире тебя, скорее всего, не будут так унижать, но... ты ведь плохо учился, где и как бы ты потом работал? Смогла бы хоть какая баба полюбить тебя, безденежного, невзрачного, неловкого? Я ловил себя на таких крамольных мыслях и тут же старался отвлечься: "Авось что-нибудь да придумаем".

У меня, ты знаешь, друзей никогда не было. Хотя, откуда тебе знать… Мне кажется, я вообще не понимаю, что такое дружба. Это либо общее несчастье, либо согласие в стае. Что значит Настоящая? И как она может быть понарошку? Впрочем, к дьяволу её!

Помню, ты сделал мне необычный и неожиданный подарок однажды на день рождения. Я в то время увлекался химией, и в оный день ты подарил мне обувную коробку, наполненную до краёв колбами и стеклянными палочками. Где ты их только раздобыл? А потом, спустя примерно месяц, когда в жутком ночном пожаре сгорел кабинет химии на четвёртом этаже, мы с тобой втихаря умудрились пробраться в него после уроков и стащить пару штативов, выкопав их из завалов угля и пепла...

Ещё ты любил японский сакс и страшно боялся высоты... Увидев тебя, идущего достаточно далеко впереди меня по направлению к ЦУМу, я захотел было крикнуть, позвать. Ты, скорее всего, шёл за батарейками для магнитофона, а мне казалось, что и незачем тебя сейчас звать. Да и кричать пришлось бы слишком громко и догонять – долго. Но внутри меня крепло какое-то необъяснимое, странное чувство, давящее предощущение потери. И я даже мог внятно сформулировать, что чувствовал. Внутренний голос буквально кричал мне о том, что я вижу тебя последний раз. "Какие-то дурацкие мысли", - сказал я себе тогда. И когда уже поздно вечером после ужина раздался неожиданный громкий звонок телефона, я уже знал...

"Костя разбился, упав с восьмого этажа", - сообщил староста.

Впервые я побывал у тебя дома в день твоих похорон. Взглянул на тот балкон, увидел низкие перила и всё понял... Ходили потом слухи, что ты якобы покончил собой из-за постоянных издевательств. Но это было не так, и я это знал точно. Мать потом рассказала, что ты смотрел вечером какую-то комедию то ли с Пьером Ришаром, то ли с Луи де Фюнесом, а досмотрев, пошёл развешивать бельё на том самом балконе...

Сначала в доме было тихо. На глазах наших девочек выступили слёзы, когда они окинули сонным взором тебя, лежащего в гробу с неестественно белым лицом, испещрённом тёмно-бардовыми ссадинами.

Самое гадкое началось потом, когда мы везли тебя в катафалке далеко-далеко, в Ахангаран. С утра погода была солнечная, а ближе к полудню небо затянуло тучами и начал накрапывать дождь. Будущие хозяева этой жизни стали лапать девочек, шутить, заигрывая с ними. В катафалке начались громкие и весёлые разговоры, часто раздавались взрывы смеха. Я один стоял в углу, пялясь в запотевшее окно, желая провалиться под землю. Ближе к водителю сидела твоя заплаканная мать в чёрном платье. Рядом с ней наша классная, которая то и дело бросала напрасные замечания, напоминая, где мы ...
Не могу сказать, сколько это продолжалось - казалось, вечность... Ахангаранское кладбище тогда было совсем новым, не было ещё ни травы, ни деревьев, только редкие саженцы вдоль грунтовой дороги. Свежая влажная земля смотрелась неестественно ярко на фоне серой пустоты, окрестной и небесной. Тебя похоронили, а потом - такая же отвратительная обратная дорога...
Помню, я попросил остановить где-то на окраине Ташкента, чтобы пересесть на трамвай и спокойно добраться до дома. Но один из одноклассников решил выйти вместе со мной. Мы ехали молча в трамвае, но за минуту до выхода на своей остановке, он широко улыбаясь, спросил меня: "Тебе, наверное, грустно? Он же был твоим другом".

Кто мы? Где мы? Этими вопросами я больше не задаюсь понапрасну. Быть может, стоило написать о тебе полновесный рассказ. Давно об этом думаю... Но не могу. Воспоминания вспыхивают искрами в моём сознании, но никак не могут собраться в целую картину. Сегодня, например, я вспомнил, как мы дежурили в классе по вечерам, а потом на трамвае возвращались домой. Выполнив свою половину уборки в классе, я садился за пианино, стоявшее в углу возле окна, и, совершенно не умея играть, извлекал щекочущие душу звуки – зародыши грустных мелодий, выбивал какие-то дурацкие аккорды. Тебе, конечно, не слишком нравилось моё музицирование, а я всё норовил задержаться в классе подольше. Мы тогда, после пожара, когда пришлось делить классные комнаты с другими из-за того, что сгорел почти весь четвёртый этаж, учились во вторую смену и дежурства заканчивали поздно вечером. Это была зима, декабрь, и темнело рано! Холод был промозглый, но до чего же красивыми и волшебными, как на картинах импрессионистов,  казались расплывчатые жёлтые пятна уличных фонарей за окнами трамвая, и серебряные тонкие струи дождя на стёклах. Дожди шли часто, а запоздалые снега приходили только в январе. Глядя на эту странную картину за окном, мне казалось, что она из будущего. Далёкого или близкого, но так или иначе обещающего нам что-то хорошее, манящего тайной и восторгом, которого мы ещё не знаем, доносящегося будто цветным эхом совершенно иной жизни. Сказочная детская надежда… Но чем ближе трамвай подъезжал к нашей остановке и чем меньше оставалось времени ехать, тем сильнее во мне томилось скорбное желание – не высказанная просьба судьбе, чтобы завтрашний день не наступал никогда…

О тебе все давно забыли, а я помню тебя так, словно мы виделись вчера. Часто вспоминаю наши глуповатые беседы. Возможно, это прозвучит кощунственно, но меня сейчас утешает мысль о том, что теперь тебя уже никто не будет избивать, что тебе не придётся влачить жалкое, нищее существование...
Удивительно, что ты был от природы не злым, - напротив, очень жизнерадостным. Почему так…? А я следовал за тобой чёрной тенью твоих несчастий, ненавидя наших врагов за двоих, проклиная всех, кто был так или иначе причастен к нашей неспокойной были: детей, учителей, школу – весь мир. Проклинал и себя за то, что физически не мог защитить нас. За то, что бездушным на этом свете живётся легко и радостно - именно их любят и делают из них кумиров.

Хотелось бы думать, что там... тебе всё-таки лучше. Ведь здесь нет ничего, кроме злобы, боли и пустоты. А где это там? Есть ли оно? Кто теперь ты? И кем стал я? Мы с тобой думали, что взрослая жизнь лучше, что в ней нас ждёт, как минимум, освобождение, а быть может, даже счастье. Все до поры надеются на это без причины и повода. Эти надежды были напрасными. И я рад, что тебе не пришлось убедиться в этом самому.

Воспоминания вспыхивают во мне кровоподтёками на стенах домов, стаями кастетов впиваются в кого-то – там, в безымянной тьме за закрытыми веками. Откуда-то издалека слышится долгий плач, напоминающий вой бездомной собаки, чей-то напрасный зов на помощь, глухие удары, регулярные и неутомимые, за каждым из которых короткий вопль. В каждой подворотне искалеченная плоть и вырванные с мясом крылья ангелов. За каждой дверью обезумевшие от злости и парализованные беспомощностью души людей и бессильно стекающие по их лицам струйки крови.
И стоят дома братскими могилами… Иногда там горькой рвотой под утро напрасно напоминает о себе совесть, а у меня не складывается сюжет и не пишется рассказ. Только в усталом, беспомощном, замурованном в своём одиночестве сознании длится бесконечная пустая болтовня с самим собой.

Приходи хотя бы во снах – я хочу говорить с тобой...



<2015>