Вторая книга
2014 год
Некоторые мои критики называют меня графоманом. Говорят, что я написал «громоздкое» и «сырое» произведение.
По их мнению, в моей книге (далее идет перечень замечаний): описываются «повседневные, обыденные, скучные события»; нет внятного и занимательного сюжета; отсутствует «одна, единая, обобщающая идея»; не раскрыта до конца «ни одна тема», не предложено решение «ни одного вопроса».
К недостаткам книги они также отнесли то. что я «слишком много думаю о себе и слишком мало о читателе».
Единственное, что им понравилось, это мой язык. «Язык хорош, – похвалили они. – Он словно отточенный булатный меч».
Но тут же добавили: «Но разите им Вы в разные стороны, совершенно не определившись с целью».
Вывод, который они сделали, был категоричен и состоял из двух пунктов.
Во-первых, написанное мной произведение, «не учит ничему новому и полезному».
А во-вторых, оно «не развлекает».
Что я мог ответить на эти замечания? Я мог бы начать с ними спорить. Доказывать, что я не графоман. Что судить о моем произведении по традиционным меркам не совсем правильно.
Но я не стал этого делать. Зачем? Кто меня послушает? Да, и не умею я убеждать, даже если прав в чем-то.
И потом… А вдруг я действительно графоман? И все, о чем они написали, правда. Ведь если графомания – это «болезненное пристрастие к сочинительству», то это почти про меня. Только с оговоркой, что мое «пристрастие» не болезненное, а – вполне нормальное, естественное желание писать, записывать свои мысли и чувства. Заниматься, так сказать, самовыражением. Ничего не выдумывая и не сочиняя.
К слову сказать, В.В. Розанова тоже упрекали в графомании. Вот уж кто был плодовитым. По сравнению с ним, я – ученик начальных классов. Всего одну книгу написал, и ту неоконченную. Какой же я графоман после этого.
Что же касается качества письма (талантливо или бездарно), то здесь все сложнее. Одних формальных признаков недостаточно. Нужны какие-то другие критерии. Я даже не знаю – какие.
А пока суд да дело, пусть я буду «графоманом». В конце концов, это не самые плохие люди на земле. Даже если они ничему не учат и никого не развлекают.
* * *
Как побороть страх смерти? Моя мать всю жизнь боялась смерти и не раз говорила об этом, А в последние дни жизни как будто забыла о своих страхах и стала спокойной и сосредоточенной. Как будто ей открылось что-то… Какая-то тайна…
Так может, чтобы перестать бояться смерти, надо ее увидеть… Увидеть или почувствовать ее приближение…
(3.01.14)
Примечание к написанному. Не боится смерти, наверное, тот, кто устал от жизни. Для кого жизнь стала невыносимой мукой.
(май 2021 г.)
* * *
Я уже писал о том, как Людмила, моя невестка, пыталась меня однажды «учить». Это было еще тогда, когда они жили в Москве.
Вчера она предприняла еще одну попытку. На этот раз из Америки.
Разговаривали по «скайпу». Артемка как всегда скучал перед камерой и не знал, что говорить и что делать. Людмила улыбалась. Алексей невозмутимо сидел на своем режиссерском стуле.
Анастасия спросила, собирается ли Артем, как намечалось, приехать летом в Астрахань. Я пошутил (кажется, неудачно): посоветовал ему быть готовым ко всяким неожиданностям. Например, к встрече с плохими ребятами. Может быть, это не понравилось Людмиле. Но внешне она этого не показала. Улыбалась как всегда.
Потом Алеша спросил: «Ну как вы там, готовитесь к олимпиаде?». Я ответил, да, готовимся, Только вот некоторые деятели на Западе – в Европе и Америке – мешают нам, призывают к бойкоту. Макс Фрай, например, потом еще какой-то актер из Англии. Призывают не покупать русскую водку, еще что-то. А все из-за того, что наша Дума приняла закон о запрете пропаганды гомосексуализма среди детей. Чего им всем надо. Откуда такая ненависть.
Так говорил я. Людмила слушала молча, глядя куда-то вниз.
Я еще не кончил говорить… Вижу, Людмила перестала улыбаться, опустила голову. Потом заговорила.
«Виктор Александрович, вы взрослый человек. А верите всему, что вам говорят. Нельзя так. Надо подходить ко всему критически. Нам тоже здесь много чего говорят, но мы думаем…».
Где-то на второй минуте ее монолога я почувствовал, что внутри меня закипает раздражение. Все, что она говорила, было правильно, логично. Но все было так банально. Это были такие прописные истины, которые говорят детям или совсем уж отсталым людям.
«…Среди моих друзей, с кем я работаю, – продолжала Людмила, не глядя в камеру, – есть много таких, о ком вы говорите. Это очень хорошие люди…».
Больше я не мог ее слушать. Чтобы не поругаться, я отошел от «скайпа». А она продолжала говорить… Анастасия молча наблюдала за нашей перепалкой. Алеша раза два пытался что-то сказать, чтобы смягчить ситуацию, но его не слушали.
«Виктор Александрович, где вы, – позвала Людмила, – Подойдите сюда, я не вижу ваши глаза…».
Я подошел и резко сказал (не сказал, а бросил в камеру): «У нас с тобой разные ценности».
«Да не разные у нас ценности…», – уже не с таким напором ответила она.
«И ты не любишь Россию», – вбил я еще один гвоздь в наш разлад.
«Я люблю Россию…», – слабо защищалась она от моих упреков.
Больше я не подходил и не говорил ничего.
«Я, пожалуй, тоже пойду», – как-то устало и безнадежно сказала моя невестка и ушла в другую комнату.
(18.01.14)
* * *
Моя незаживающая рана, моя неутихающая боль… Моя мать…
Последние полгода своей жизни она провела в психиатрической больнице, хотя и в особом отделении. И отправили ее туда мы с Анастасией.
Смогу ли я когда-нибудь забыть это… Простить себя.
(23.01.14)
Примечание к написанному. Она умерла через месяц, после того, как мы ее выписали из больницы. Умерла во сне, в своей постели, как и хотела, в начале зимы. Успокоенная и смирившаяся. Этот последний месяц мы жили все вместе. Тихо, мирно. Но какое это слабое утешение для меня.
(30.12.15)
* * *
Собака рычала и лаяла. Она так рычала и лаяла, как будто дралась с кем-то из последних сил. Когда я посмотрел в ту сторону, откуда раздавались эти рвущие душу крики, то увидел большую рыжую собаку, лежащую на боку и бьющую воздух всеми четырьмя лапами.
А рядом с ней стояла другая собака и молча смотрела на нее. Потом та, которая лежала, стала затихать и вскоре замолчала совсем. Только ноги ее еще дрыгались, может быть, в предсмертной агонии.
Первое, что я подумал, и, наверное, подумали все, кто шел рядом со мной и смотрели в ту сторону, «ее сбила машина».
А человек, который сделал это, уехал. И никто его за это не наказал. И ничего ему за это не будет.
(на улице, 23.01.14)
* * *
Я всю жизнь выдавливал из себя раба. Почти, как Чехов. Но так и не выдавил. (Вспомнил сейчас свою запись от 3.12.12, которая начиналась словами: «Чего я боюсь?..»)
Так чего я боюсь? А вот чего. Боюсь, что придет какой-нибудь «начальник» и скажет зычным голосом: «А ну-ка подать сюда Ляпкина-Тяпкина». Т. е. – меня. И начнет…
Или – нет. Ляпкины-Тяпкины тоже были начальниками. А начальников я не люблю. Они мне не товарищи. Мне скорее близок Акакий Акакиевич. Который, оказавшись в кабинете «значительного лица», чуть не лишился чувств от страха, когда тот стал на него кричать и топать ногами.
Откуда во мне эта робость, эта рабская психология, или, как сказал бы Розанов, психология «выпоротого человека»?
Сначала я подумал, что это от бедности, в которой прошли мое детство, отрочество и юность. Бедный человек всегда от кого-то зависит, всегда кому-то что-то должен. Он – не свободный человек.
Но потом я вспомнил своих малолетних соседей по дому, по улице. Таких же голодранцев, как и я. Ну, может, чуть пообеспеченней, но не очень. Они, мне кажется, были другие. Свободнее. Независимее. Хотя я могу и ошибаться
Но если это не бедность, Тогда что же? Кто меня так запугал? Семейные скандалы? Но другие дети тоже жили не в идеальных семьях. У них тоже были и скандалы, и драки.
Тогда остается одно – наследственность, гены. Гены «выпоротого человека»
(в ванной комнате; 27.01.14)
* * *
Все мои так называемые измены на самом деле изменами не являются. Измена, в моем понимании, это когда мужчина влюбляется в другую женщину настолько сильно, что уходит к ней, живет с ней, создает новую семью.
А у меня даже в мыслях не было уйти от жены и начать новую жизнь с другой женщиной. Больше того, после каждой такой «измены» я еще больше влюблялся в свою жену и еще больше привязывался к ней.
Хорошо об этом написал В. Розанов: «Измена есть <…> самоисцеление любви, “починка” любви, “заплата” на изношенное и ветхое. Очень нередко “надтреснутая любовь” разгорается от измены еще возможным для нее пламенем и образует сносное счастье до конца жизни. Тогда как без “измены” любовники или семья равнодушно бы отпали, отвалились, развалились; умерли окончательно».
(7.02.14)
Примечание читателя. «Я совершенно не согласна с тем, что измены каким-то образом полезны для отношений. Измену нельзя назвать самоисцелением любви, сама мысль о ней является точкой отсчета конца любви. В моем понимании, когда ты предпочитаешь какого-то другого человека, пусть даже ненадолго, то это самая настоящая измена. Как можно любя быть с кем-то другим? На самом деле, это все отговорки! Просто человеку надоедает рутинная жизнь, и он ищет новых ощущений – заводит интрижку на стороне, т. к. “новый” человек кажется более интересным и лучшим по сравнению с тем, с которым состоишь в отношениях уже долгие годы. И затем, сравнив и поняв, что его половина все-таки лучше, чаще всего, человек возвращается обратно. А разве это не предательство? Почему, чувствуя изменения в отношениях и угасание любви, мы тут же бросаемся на поиски другого человека? Почему мы не пытаемся сохранить свою любовь? Вместо того чтобы предпринимать действия для возрождения былой страсти, мы, позабыв о счастливых моментах, проведенных с любимым человеком, готовы броситься в объятия чужого ради сиюминутной радости. Впустив в свои мысли другого человека, мы предаем свой выбор. И тут уже ни о какой любви речи быть не может. Ведь когда действительно любишь, других в плане отношений для тебя не существует, и даже после ссор и разочарований ты остаешься предан и морально и физически своей второй половине. А иначе, грош – цена такой любви».
(Карина И., май 2018)
* * *
Все люди, как мне кажется, делятся на две большие группы. На тех, кто что-то производит, делает своими руками, создает своей головой. И тех, кто все это потребляет.
Первые – это производители, созидатели, творцы.
Вторые – потребители.
Можно ли провести четкую грань между ними? Не знаю. Производитель в одной области, например, в сельском хозяйстве, оказывается потребителем продуктов или товаров, созданных в другой.
Есть еще третья, промежуточная группа, которая перепродает, транслирует, доводит до сведения. Эти, в сущности, тоже относятся ко второй группе.
К какой группе отношусь я? Вспомнил строчки Хлебникова: «Это шествуют творяне, / Заменивши “Д” на “Т”».
Хотелось бы начинаться на букву «т».
(17.02.14)
* * *
Иногда (не часто) меня охватывает чувство гордости за то, что я написал эту книгу. «Ты молодец, – говорю я тогда себе. – Теперь, когда ты умрешь, твоя жизнь не закончится вместе с тобой. Она будет продолжаться в твоей книге. И пусть ее будут читать лишь немногие, может быть, только твой сын и внуки, все равно, это уже не полный конец, не окончательное исчезновение. Твоя жизнь продолжится как минимум на два поколения».
(20.02.14)
* * *
По какой-то причине (я не знаю, по какой; может, их несколько) человек не может долго жить в согласии с самим собой и окружающими. Словно какая-то негативная энергия скапливается в нем и в определенный момент вырывается наружу в виде крика, скандала, немотивированной агрессии. Кто или что руководит этим процессом – не ясно.
Я говорю сейчас о себе. Но, думаю, у других – то же самое.
(28.02.14)
* * *
Анастасия ходила в сбербанк и пришла оттуда расстроенной.
«Она назвала меня бабушкой…», – пожаловалась она.
(2.03.14)
* * *
«Жалкая, трусливая душонка…». Такими словами ругал я себя, слушая заявление Путина о том, что Россия оставляет за собой право ввести войска на территорию Украины для защиты своих граждан.
А назвал я себя так потому, что испугался. Испугался последствий, которые могут последовать за этим. Испугался, что будет война.
(4.03.14)
* * *
«Остался самый неприятный вопрос, – сказал Григорьев, доставая из ящика стола какую-то бумагу. – О сокращении преподавателей».
Все замолчали. На кафедре повисла тяжелая тишина. Ждали, что будет дальше.
«Пришла бумага… – продолжал Григорьев… – Нам выделили одиннадцать ставок. Докторов наук – не сокращают (Он перечислил наших «докторов»). Далее, оставляют тех, кто имеет ваковский диплом доцента. (Он назвал фамилии еще семерых преподавателей, в том числе и мою). Остальных (он назвал фамилии…) предложено уволить.
Полной неожиданностью для всех стало то, что среди «уволенных» оказались Грушева и Малинина.
Первой возмутилась Гордеева.
«Нет, это несправедливо. – сказала она. – Человеку осталось четыре года до пенсии (она имела в виду Грушеву и Малинину), а его увольняют».
И начались разговоры о справедливости…
(7.03.14)
* * *
Эта мысль и страшила, и радовала меня. Пугало то, что я мог совсем остаться без работы. При одном взгляде на забитые до потолка стеллажи с книгами (в два ряда) мне становилось не по себе.
«Что со всем этим делать, – думал я. – Для кого я годами, и часто на последние деньги покупал все эти книги, собирал домашнюю библиотеку? Кому все это останется?». От таких мыслей хотелось плакать.
А чему же я радовался? А радовался я тому, что буду, наконец, свободен. Я даже представлял… Как буду вставать по утрам, гулять с собакой, делать не спеша зарядку, завтракать… Потом садиться за компьютер и… Целый день в моем распоряжении. Что хочу, то и делаю. Никуда не тороплюсь. Ни перед кем не отчитываюсь.
(16.03.14)
* * *
Вчера в Крыму прошел референдум по присоединению к России. Большинство жителей (95 %) проголосовало «за». Сейчас там у них, да и у нас тоже, радость и ликование. Все счастливы, поздравляют друг друга.
Я тоже радуюсь. Но моя радость какая-то неполная, сдержанная, зажатая, даже тревожная. Я не могу так же откровенно выражать свои чувства. Постоянно гложет мысль: «А что будет дальше? Как поведут себя Украина, Европа, США? Не будет ли войны?». Я взвешиваю все «за» и «против». Пытаюсь понять позиции всех противоборствующих сторон. («Молюсь за тех и за других»).
(17.03.14)
* * *
Иногда мне кажется, что я несправедлив к студентам. Слишком требователен к ним. Много задаю, придирчиво спрашиваю. Жду от них каких-то необыкновенно умных и оригинальных ответов. Даже таких, до которых сам еще не додумался. В общем, спрашиваю их, как равных себе. А это, наверное, неправильно. Все-таки они только начинают постигать азы литературоведения, еще только учатся.
(23.03.14)
* * *
Реальная жизнь опять стала интересней и напряженней любых придуманных историй, что показывают по телевизору. События на Украине и в Крыму, противостояние России, США и Европейского союза воспринимаются в нашей семье (и, наверное, не только в нашей) как самый настоящий политический детектив.
(30.03.14)
* * *
Интересно, как меняется жизнь человека, когда у него появляется цель. Или – смысл. Это, наверное, одно и то же.
Вчера мне позвонили из издательства и сказали, что мои методические рекомендации надо срочно готовить к публикации. И я сразу воодушевился. Мне захотелось работать. Сделать это как можно быстрее.
Правда, когда я посмотрел, что у меня готово на сегодняшний день, мое воодушевление немного поутихло.
(3.04.14)
* * *
На кафедре зашла речь о присоединении Крыма к России. Старшее поколение (Григорьев, Кольцова и я) были в основном «за». Молодые (Козловская, Калиновская, Соловьева) – против. Разделились – по возрасту. Может быть, это случайность, совпадение. А может, молодые всегда более либеральны.
Соловьева сказала: «У нас с мужем конфликт из-за этого в семье». А они, наверное, одного возраста.
Аргументы, которые приводит «молодежь», все из интернета, и уже озвучены лидерами либерального движения: «Это ударит по нашему бюджету… Вмешательство в дела независимого соседнего государства… Имперские амбиции…».
Когда я слышу это от молодых, умных, современных женщин, я думаю: «Что это? Искренняя озабоченность положением “обманутых”, “захваченных” украинцев? Страх перед санкциями? Или элементарное либеральное фрондерство, желание выглядеть “своим” в “демократической” тусовке, не отстать от “передовых” тенденций? Сейчас модно быть в оппозиции, считаться инакомыслящим».
(22.04.14)
* * *
Последние два-три года мои отношения со студентами стали портиться.
Меня раздражает, например, низкая посещаемость занятий. С этого, наверное, все начинается. Когда я вхожу в аудиторию и вижу там 5-7-9 человек вместо 15-20, я начинаю нервничать, «придираться».
Мне не нравится, как они готовятся к практическим занятиям, к семинарам. Откровенно халтурят, и не стесняются этого. Естественно, я не оставляю это без внимания, делаю замечания, ставлю двойки.
Но вот что интересно. Когда они заканчивают учебу, и прощаются с университетом, они говорят обо мне как о самом ярком и запоминающемся событии в своей студенческой жизни.
(30.04.14)
* * *
Украинские националисты устроили бойню в Одессе. Вчера, 2 мая, они загнали безоружных демонстрантов в Дом профсоюзов и подожгли, забросали бутылками с зажигательной смесью. Тех, кто пытался выбраться, добивали палками и железными прутьями, расстреливали из пистолетов.
Погибло около пятидесяти человек. Это только по официальным данным. Местные жители говорят, что погибших было больше ста.
(3.05.14)
* * *
А что если написать заявление по собственному желанию и уйти из университета подобру-поздорову. Тем более, что многие преподаватели нашей кафедры, как мне кажется, ждут от меня именно такого шага. Да я и сам понимаю, что так будет лучше для всех. Кроме меня.
Невольно вспоминается эпизод из фильма Куросавы «Легенда о Нарайяме». Пожилая японка, чтобы спасти от голода свою семью, выбивает камнем свои еще здоровые передние зубы, и добивается, чтобы ее отвели на гору мертвых, как дряхлую, немощную старуху. Так она пожертвовала собой ради сына, ради его семьи.
Сравнение, может быть, и не самое удачное. Но почему-то пришло на ум именно оно. Хочу ли я быть такой японкой? И ждут ли от меня такой жертвы?
(13.05.14)
* * *
«Это книга про меня, – сказал Павел П., держа в руках моего «Человека-фрагмента». – Раньше я писал дневник. Хотел… Теперь не буду. Вы уже все сказали обо мне».
Позже мне передали его слова, сказанные другому преподавателю: «В этой книге – бесконечное одиночество».
(после разговора со студентом-инвалидом, 31.05.14)
* * *
Удивила и даже позабавила одна студентка. Сначала она опоздала на занятие. К этому я привык, этим меня не удивишь.
Она всегда сидела одна. Ни с кем особенно не общалась. Больше молчала. Отвечала, только когда спросят, немногословно и неинтересно.
Запомнилось другое. Когда я чуть позже спросил ее («опоздавшую»), что она думает о стихах Слуцкого (занятие было посвящено поэтам фронтового поколения), она ответила, что была в союзе писателей.
«В союзе писателей, – переспросил я, – Вы что – писатель?».
«Нет, – ответила она. – Я поэт».
«Поэт!?» – удивился я. До этого мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь из студентов так говорил о себе. Хотя многие писали стихи и даже печатались в каких-то изданиях. Поэтому я сказал: «Ну, тогда Вам и карты в руки. Поэт будет говорить о поэте».
Она ничего не ответила.
Немного позже, давая ей задание по контрольной работе, я спросил ее: «И Вы не стесняетесь вот так прямо говорить, что Вы поэт?". Ее восточное лицо осталось невозмутимым.
«Я стесняюсь…», – как эхо отозвалась она.
«А Вы можете сейчас прочитать несколько строк из своих стихов? Вы уже где-то печатались?».
«У меня вышла книжка».
«В каком издательстве?».
«В союзе писателей».
«Пришлите мне что-нибудь по электронной почте».
Она ничего не ответила. То ли от смущения, то ли не захотела продолжать этот разговор.
Когда она уходила, я смотрел ей вслед, на ее ладную, хорошо одетую фигурку и думал: «Чудны дела твои, Господи…».
Примечание к написанному. На следующем занятии она подарила мне свою книжку. А еще через год неожиданно попросила, чтобы я стал ее научным руководителем по написанию магистерской диссертации. Сказала, что уже тогда, на четвертом курсе поняла, что хотела бы писать диплом только у меня, но было уже поздно, выбор был уже сделан. И вот теперь…
Я ей ответил как-то неопределенно, туманно. Она, наверное, поняла мою нерешительность и больше не подошла.
(7.06.14)
* * *
Влюбленные всех времен и народов идеализировали своих избранников, приписывали им качества и достоинства, которых у них никогда не было, или были в зачаточном состоянии. Классический пример – Дон Кихот Сервантеса, который придумал свою Дульсинею и полюбил ее.
Не избежал этой ошибки и я. Анастасия была простая, обыкновенная девушка. Она хотела гулять, встречаться с парнями. Ей хотелось нормальных, человеческих отношений. А я вообразил себе Бог знает что.
(8.06.14)
* * *
Я перестал смотреть сериалы. И вообще – телевизионное кино. (В кинотеатры я не хожу уже лет тридцать-сорок). У меня словно открылись глаза. Я как будто прозрел, и увидел, как все это плохо сделано, стандартно, шаблонно. Единственный «сериал», который я смотрю каждый день с интересом и удовольствием, это «новости» на федеральных каналах
Больше того, я перестал смотреть телевизор после десяти часов вечера. Что со мной случилось? Еще полгода назад я просиживал (точнее, пролеживал) перед говорящим и показывающим «ящиком» по три-четыре часа.
Вот так же в 77-м году я бросил курить. Сразу и навсегда.
(12.06.14)
* * *
Встретил в поликлинике Пинчука Григория Захаровича, преподавателя физико-математического факультета. Он постарел, ему уже 75-ть, но глаза по-прежнему живые, заинтересованные. И речь такая же выверенная и рассудительная, как раньше. Одно время он был у нас проректором по научной работе. Но долго не задержался. Говорили, что не сработался с прежним ректором.
Начали разговор с погоды («Какая жара…»), но потом перешли на более актуальные и важные темы.
«Я уже давно хотел уходить, – признался Пинчук, – но ректор уговаривает, просит остаться, говорит, мы найдем для вас место».
«Молодец», – похвалил я ректора. А в голове мелькнуло: «А меня вот никто не уговаривает…».
Нынешний ректор по первому образованию математик. Когда-то он учился у Пинчука.
«Отношение к учебе изменилось, – сказал я, – студенты стали другими».
«Я им говорю.., – подхватил Пинчук, – У меня есть лекции, мной написанные. Я вам их даю. Подготовьтесь по определенной теме, а когда придете на занятие, задавайте мне вопросы. И я буду отвечать, а не вы. Не хотят. Нет интереса».
Я, наверное, плохой преподаватель. У меня никогда не было написанных от начала до конца лекций. Таких, чтобы их можно было дать студентам для домашнего чтения и изучения. Все в набросках, отрывках, на каких-то случайных бумажках
(11.06.14)
* * *
Иногда думаю о самоубийстве. Пока только теоретически. Моя мать тоже об этом думала, особенно, когда стала старая и больная. Говорила, что хочет наложить на себя руки. Но так и не решилась. Вспоминала свою младшую сестру Валю, которая со второго раза (в первый раз спасли), все-таки покончила с собой в середине 90-х годов.
А хватит ли духа у меня?
(9.06.14)
Примечание читателя. «Убив себя никому ничего не докажешь, да и проблему не решишь. Это слишком эгоистично по отношению к близким. Да, бывают такие ситуации, когда думаешь, что единственный выход – смерть. Однако, чаще всего, мы так думаем в состоянии сильного эмоционального потрясения. Выход, в конце концов, есть из любой ситуации. Да и кто мы такие, чтобы считать, что наши проблемы значительнее и неразрешимее, чем у других? Покончить с собой проще простого, а вот жить, несмотря на все тяготы судьбы, вот что действительно говорит и силе духа. Самоубийство же свидетельствует лишь о слабости человека, нежелании его бороться со своим недугом, не более».
(Карина И., май 2018)
* * *
Студента четвертого курса Полина П. пришла ко мне на экзамен. Села за стол. Посмотрела на меня большими ясными глазами и сказала: «Я прочитала Вашу книгу от начала до конца. И хочу спросить Вас: Вы счастливы?».
Это прозвучало так неожиданно, что я в растерянности улыбнулся и развел руками: «Ну и вопрос… Разве можно задавать такие вопросы… Как на него отвечать?».
Вообще-то, спрашивать должен был я. Это она пришла сдавать мне экзамен.
«Счастлив ли я? – повторил я ее слова. – Это… такое слово… Я стараюсь его не произносить. Да, у меня есть любимая работа, любимая жена, любимая собака. Но… у меня часто бывают минуты недовольства собой, внутренней неудовлетворенности. И это не дает мне… мешает мне чувствовать себя счастливым».
Получился какой-то книжный ответ. Обычно я так не говорю со студентами.
Полина сказала, что выбрала в качестве дополнительной специальности психологию. А моя книга стала для нее хорошим материалом для психологических наблюдений.
(20.06.14)
* * *
На днях слушал выступление американского президента Барака Обамы перед выпускниками военной академии. Он говорил об исключительности американской нации. О благоденствии, которое установилось на американской земле. И о том, что это благоденствие Америка должна распространить на другие народы. В этом она видит свою историческую миссию.
Я слушал эту речь и вспоминал роман Е. Замятина «Мы». Роман начинается с того, что главный герой читает «объявление», напечатанное в «Государственной Газете»: «Тысячу лет тому назад ваши героические предки покорили власти Единого Государства весь земной шар. Вам предстоит еще более славный подвиг <…> Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах, – быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически-безошибочное счастье, – наш долг заставить их быть счастливыми».
И далее, «от имени Благодетеля всем нумерам Единого Государства» давалось задание: «составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого Государства».
Ну чем не современные Соединенные Штаты Америки? И «Благодетель» есть, и «нумера», и осознание своей «великой» миссии.
(28.06.14)
* * *
Наша кафедра все-таки раскололась, распалась, рассыпалась. После того, как Григорьев месяц назад объявил, что Малинина и Грушева (а вместе с ними и еще несколько человек) подлежат увольнению, как не получившие ваковский диплом доцента, последние вообще перестали ходить на заседания кафедры.
Малинина перешла на кафедру журналистики. Ьрагина уехала с семьей в Москву. Тульская уволилась и устроилась работать в школу. Грушева «ушла» в детскую литературу. Иванова осталась работать на 1/10 ставки и тоже почти не появляется. В общем, все разбрелись по своим «углам».
(1.07.14)
* * *
Может быть, Анастасия и не самая умная женщина. Не такая образованная и информированная, как я. Может быть,.. Но у нее есть одно преимущество, которое перекрывает все мои «достоинства».
Она мудрее меня. В этом я убеждаюсь почти каждый день. И еще раз убедился вчера, на второй день после ее возвращения из Америки.
Вечером позвонил Алеша. Они о чем-то говорили минут двадцать. Потом Анастасия стала говорить со мной.
«Мне обидно, – сказала она, – что ты не хочешь поговорить с Алешей. Я мучилась, рожала его, а ты даже по телефону не хочешь пообщаться с сыном».
«Но ведь и он не изъявляет желания, – начал я в свое оправдание… И тут же «услышал», как литературно прозвучали эти мои слова.
«Они наши дети, – возразила Анастасия, – и ведут себя, как все дети по отношению к своим родителям. Их дети будут так же относиться к ним. А ты хочешь, чтобы тебя и в детстве любили, и в старости – одинаково. Так не бывает».
«А ведь она права», – подумал я и вспомнил, как сам относился к своей матери. Как ждал ее первого слова, ее «доброго утра» и «спокойной ночи», и как ничего не давал ей взамен…
(3.07.14)
* * *
Опять отпуск, опять свобода! Какое счастье! Как я люблю это время! Если бы не болезни, которые иногда омрачают мою жизнь, все было бы просто замечательно.
(4.07.14)
* * *
Анастасия рассказывала: Вадим Сибирцев, старший брат моей снохи Людмилы, жаловался на то, что «папа», слишком часто обращается к нему с вопросами «по компьютеру», отвлекая его от основной работы.
«Лучше бы он нанял какого-нибудь компьютерщика, – говорил он, – я бы ему деньги заплатил…».
И я подумал: престарелые родители приятны своим взрослым и здоровым детям только тогда, когда они ни на что не жалуются и ничего не просят. Если же они начинают говорить о своих болячках или просят помочь в чем-то, дети начинают раздражаться и говорить, что им некогда и у них своих проблем хватает.
Я тоже был такой. И мой сын Алеша в этом отношении ничем от меня не отличается, И его дети, мои внуки, тоже, наверное, будут такими.
(7.07.14)
* * *
Не могу ни читать, ни писать. Мне кажется, Зака умирает.
Уже несколько дней она ничего не ест, пьет только воду и выходит гулять, с трудом переставляя ноги.
Сегодня приходил врач, хотел делать ей операцию по удалению половых органов. Уже набрал шприц для наркоза, но потом решил послушать сердце. Долго слушал… А потом сказал, что у нее перебои в сердце, аритмия, еще что-то, и что она может не выдержать наркоза и умереть прямо на столе.
«Решайте, – сказал он, – будем делать или нет».
Мы решили не рисковать. Хотя всем ясно, что без операции она долго не протянет. Если антибиотики не помогут, то… Не хочется даже об этом думать. В ближайшие дни все должно решиться.
(11.07.14)
* * *
Каким же я стал нежным и внимательным, когда понял, что Зака умирает. Даю ей лучшие кусочки, Готов выполнить любое ее желание.
Но «лучшие кусочки» она не берет, отворачивается, и желаний у нее тоже никаких нет. Смотрит на меня больными грустными глазами и тихо угасает.
Не сидит рядом со мной во время завтрака и не ждет от меня кусочка бутерброда.
Вот так же изменилось мое поведение тринадцать лет назад, когда в больнице мне сказали, что матери осталось жить две недели (она прожила месяц). В тот же день мы с Анастасией привезли ее домой. Стали ухаживать, лечить пролежни. Мыли в ванной, покупали все, что она когда-то любила.
Но она уже ничего не хотела. Смотрела на все спокойно, без интереса. И через месяц умерла. Тихо, во сне. Как праведница. Только раз что-то вырвалось из ее груди, то ли стон, то ли вздох. И больше ничего.
А я остался жить с неутихающим чувством вины и печали.
(11.07.14)
* * *
Женщина-хирург посмотрела на мою «выпуклость» в правом паху и сказала бодрым, уверенным голосом: «Поздравляю, у вас грыжа».
«…Твою мать, – не сдержался я, – Этого мне только не хватало».
Рухнули все мои планы на долгожданный летний отдых. Правильно говорят: «Человек предполагает, а Бог располагает».
(13.07.14)
* * *
«Надо вовремя уходить…, – повторял я про себя, идя по улице и не замечая ничего вокруг. – Надо вовремя уходить… Откуда уходить? Да отовсюду. Из гостей, с работы, из жизни».
Хотел еще добавить – надо уходить достойно, но потом подумал: а что значит «достойно»? Уйти вовремя, это и есть «достойно». Поэтому пусть будет просто «вовремя».
Чтобы никому не надоедать, ни перед кем не чувствовать своей вины, никого не раздражать своими словами, поступками, поведением, внешним видом.
Хорошо. Но… легко сказать: «уходить надо вовремя». А как уходить, если, например, ты в гостях, а там веселье в самом разгаре, и с каждой минутой становится все интересней, и хочется еще поговорить, выпить, поухаживать.
Или – как уходить с работы, когда прикипел к ней всеми клеточками своего тела, всей душой. Когда все еще хочется встречаться со студентами, разбирать с ними прочитанные книги, читать их литературные заметки и выпускать сборники. Когда только сейчас начинаешь понимать, как надо работать, проводить занятия, писать статьи. Когда голова полна мыслей, планов, замыслов.
Наконец, как уходить из жизни, если каждый новый день приносит с собой новые впечатления, встречи, переживания. Когда утром тебя ждет привычный, но такой желанный и любимый завтрак. А по радио и телевидению звучат и показывают свежие новости, И вообще, в мире постоянно происходит что-то новое, не похожее на предыдущее.
Вот в чем проблема. Вот над чем надо думать.
(по дороге в поликлинику, 17.07.14)
* * *
Я стоял в коридоре поликлиники и ждал своей очереди в процедурный кабинет. Рядом на кушетке сидела старая женщина и низким громким голосом говорила что-то своему соседу-мужчине. Я невольно прислушался. Из обрывков фраз стало ясно, что женщина жаловалась на то, как с ней обращаются в семье.
«Держит в руках нож и говорит: “Я тебя сейчас убью”».
Я говорю: “Ну, убивай… Режь меня… ешь меня…”».
«А когда отдельно жили – хорошая была», – вставил мужчина.
«Да, – подтвердила женщина. – Бывало, приду к ним с полной сумкой, а они, вместо того, чтобы поздороваться, сразу в сумку лезут. Все там переворачивают, подарки ищут…».
Вскоре мужчина ушел на прием к врачу. А женщина продолжала говорить:
«Никогда я не думала, что так со мной будет. Что так меня будут оскорблять и обижать. Никогда не думала…».
Я слушал ее, и меня постепенно охватывал ужас. Я вдруг отчетливо вспомнил, что теми же словами говорила моя мать, когда в нашей семье вспыхивал очередной скандал. Когда Анастасия и я в гневе говорили ей (не говорили, а выкрикивали) какие-то нехорошие, грязные слова, за которые потом было стыдно… Из того, что я услышал в поликлинике, не было только ножа.
Справедливости ради надо сказать, что моя мать тоже в долгу не оставалась. Умела найти во время перебранки такие обидные слова, от которых в голове мутилось от обиды и злости. Но при этом она совершенно не умела защищаться. Перед грубой физической силой она была беззащитна.
(в поликлинике, 17.07.14)
.
* * *
Мне хочется кричать! вопить!! плакать!!!
«Зачем все это!? – обращаюсь я к кому-то невидимому, но, вероятно, существующему, – Зачем кого-то любить, страдать, делать открытия, чего-то добиваться?.. Зачем все это, если в итоге – смерть? Зачем??? Кто-нибудь может ответить на этот вопрос???».
(в минуту отчаяния, 17.07.14)
* * *
Когда голова забита тяжелыми мыслями и все кажется так плохо и безысходно, спасение для меня может быть только в одном: в тупой, монотонной работе.
Это может быть поливка деревьев, вырывание сорняков (очень помогает), разборка старых бумаг, перепечатывание какого-нибудь текста.
Проблема в том, как заставить себя делать все это.
(17.07.14)
* * *
Заке стало немного лучше. Она уж ест кусочки мяса, сыра. У нее появился интерес в глазах. Она сама просится гулять. Я не знаю, радоваться этому, или это улучшение перед концом. Я не раз слышал и читал, что у смертельно больных бывают такие минуты… А потом все резко обрывается и наступает смерть.
(18.07.14)
* * *
Прав был Юрий Трифонов. Нет абсолютно подлых или абсолютно благородных поступков. Каждый поступок – это аккорд, это толстая нить, сплетенная из множества тонких разноцветных нитей. В этом клубке черная нитка может соседствовать с белой, красная – с голубой…
(думая об одном «плохом» поступке, 18.07.14)
* * *
А «поступок» был такой. На нашей кафедре одно время работала женщина по фамилии Борисова. Работала давно, еще с тех времен, когда завкафедрой был я.
Приехала она из Челябинска. И сразу стало известно, что ее поддерживает ректор, который тоже был из этого города. И теперь через ее маму оказывает ей всяческое содействие. В общем, на нашем языке, она была «блатной».
Характер у нее был скверный. Еще хуже, чем у меня. Она ни с кем на кафедре не общалась, друзей у нее не было, держалась особняком. Студенты ее тоже, кажется, недолюбливали.
И вот, когда подошло время ей избираться на должность доцента, возникла проблемная ситуация. Григорьев не хотел, чтобы ее избрали. Она с ним постоянно спорила, дерзила ему. В общем, была для него непрекращающейся головной болью. И он попросил меня поддержать его и проголосовать против ее избрания. Я обещал помочь.
Больше всего меня возмутило в поведении Борисовой то, что за пять лет она не опубликовала ни одного методического материала. У нее не было ни методических рекомендаций, ни пособия для студентов. Были и другие недоработки, но я ухватился за это.
Кафедра тоже была недовольна ее отчетом. Но когда стали голосовать, почти все женщины воздержались, то есть не сказали ни «да», ни «нет». Гордеева только заметила: «Ее все равно не пропустят на совете факультета».
Одна Елизарова поддержала загнанную в угол, но не сдавшуюся Борисову. Сказала, что ее доклады на конференциях всегда отличались высоким научным уровнем.
Я был уверен на 90 %, что поступил правильно. Но остальные 10 % язвительно нашептывали мне, что не все здесь так чисто. Что могло быть и другое решение.
(5.08.14)
* * *
Попробовал представить своего «Человека-фрагмента» без студенческих вставок. Захотелось посмотреть, как выглядит мое творение в «чистом» виде.
Пока удалял записи студентов, многое перечитал. И понял, что без них книга в чем-то проигрывает, что-то теряет, становится менее интересной. В ней перестают звучать другие голоса, другие точки зрения. Она лишается полемичности, становится более монологичной. А главное, утрачивается связь с сиюминутной жизнью, с непосредственными участниками жизненного процесса.
И все-таки я решил их удалить. Хотя бы из соображений экономии. В последнем издании они занимали 26 страниц текста.
(19.07.14)
Примечание к написанному. Когда было готово к публикации новое, «очищенное», издание «Человека-фрагмента», я вдруг понял, что совершил ошибку. Нельзя было убирать читательские заметки. Без них книга утратила что-то очень важное и необходимое, оказалась не такой интересной.
И тогда я в срочном порядке стал восстанавливать то, что недавно так опрометчиво удалил. И книга вновь зазвучала разными голосами. В нее вернулась жизнь.
15.02.17)
. * * *
«Куда вы его все отодвигаете», – раздраженно сказал врач-отоляринголог, придвигая к себе стул, который я безуспешно пытался отодвинуть от его стола.
«Потому что неудобно», – попробовал объяснить я.
«Кому неудобно», – с вызовом спросил он.
«Пациенту», – после секундной паузы ответил я.
Он тоже отреагировал не сразу. «А мне неудобно, когда вы его вон туда отодвигаете», – показал он в дальний угол кабинета.
Я промолчал. Он стал промывать мне уши. Серные пробки вышли легко. Вероятно, я их хорошо размягчил, закапывая все эти дни перекись водорода. Я ему сказал об этом. Он промолчал.
«А после того, как закапаешь, надо все это выливать?», – примирительно спросил я.
«Естественно».
«А сколько времени надо держать перекись водорода?».
«Я уже говорил. Повторять не буду».
«А зря», – не сдержался я.
Он приблизил свое лицо к моему и медленно, чуть не по слогам выговорил: «Я уже говорил, повторять не буду. Закапывайте десять капель. Ждете, когда перестанет шипеть. После этого выливаете. Что не понятно!?».
«Вы успокойтесь, – тихо сказал я, – Не расстраивайтесь».
Он молча стал что-то писать в мою карточку.
Уже на улице, придя в себя, я подумал: а ведь то, как он разговаривал со мной, очень похоже на то, как я иногда разговариваю со студентами. Неприветливо, едва сдерживая раздражение, порой грубо, язвительно.
Почему я бываю в таком психологическом состоянии, это разговор особый. Студенты часто чего-то «не понимают» или не запоминают с первого раза. Они бывают невнимательны, не готовы к ответу.
Я вдруг отчетливо представил себя на месте испуганного, ничего не соображающего от страха студента. Мне стало стыдно и обидно за себя. Как же они должны ненавидеть меня после таких разговоров. Сколько неприятных минут пережили.
Этот молодой врач (лет тридцати, не больше), самоуверенный и грубый, подсказал мне, сам того не желая, как не надо разговаривать со своими учениками.
(после визита к «лору», 23.07.14)
* * *
Самое сладостное чувство, которое может возникнуть между мужчиной и женщиной – это ревность. Но не та ревность, которая заставляет мужчину трястись от злости при виде своей жены, флиртующей с другим мужчиной. Не об этой ревности речь. А о той, когда мужчина видит, как одна женщина ревнует его к другой.
Нечто подобное я испытал сегодня ночью, во сне.
Сначала по дороге в университет я встретил незнакомую девушку. Небольшого роста, в коротких шортах, хорошо сложенную. Она первая меня окликнула. Предложила сыграть вместе в волейбол. Почему-то против Григорьева с Елизаровой. Дала свой телефон, назвала имя. Договорились мы с ней встретиться вечером на спортивной площадке.
А потом я встретил другую девушку, точнее, женщину, с которой был знаком раньше. И не просто знаком. У нас были определенные отношения. Правда, какие-то странные. Мы никак не могла с ней дойти до полной близости.
Потом я оказался в какой-то комнате… Кажется, это была ванная или большая душевая кабина. Там были мужчины и женщины. И мы в ней мылись все вместе. Неожиданно подошла она, моя давняя знакомая. Стала ласкаться, целовать меня, никого не стесняясь. Говорила, что мы сейчас пойдем к ней домой, будем одни, и никто нам не помешает. И мы действительно пошли. Обнимаясь и целуясь у всех на виду.
Но не успели мы отойти на несколько шагов, как сзади раздался голос той, первой девушки, которая почему-то тоже оказалась здесь. «Вика, – позвала она меня, – Куда же ты уходишь? Ведь мы договорились пойти вместе?».
Я остановился. Прильнувшая было ко мне женщина насторожилась и слегка отстранилась от меня. «Кто это?», – спросила она. Я стал что-то говорить насчет волейбола. Вспомнил Григорьева с Елизаровой. И хотя все, что я говорил, было правдой, она мне не поверила.
Началась ревность. Та самая ревность, от которой сладкой болью заныло сердце. Женщина, еще минуту назад пригласившая меня к себе домой, оттолкнула меня, заплакала и ушла. Исчезла и та, первая. А я остался один. Один со своим сладко стонущим сердцем.
Что-то похожее было и в моей реальной жизни. Когда-нибудь я напишу об этом.
(2.08.14)
* * *
Читаю студенческие заметки и удивляюсь: как порой не совпадает их толкование некоторых моих «отрывков» с теми смыслами, которые, как мне кажется, в них содержатся.
Например,.. Это касается прежде всего моих отношений с женой. Большинство читателей убеждено, что жену свою я не люблю, и наша семейная жизнь – это сплошное недоразумение.
Вспоминаются слова А. Синявского по поводу рецензии А. Солженицына на книгу «Прогулки с Пушкиным»: «Люди (а тем более писатели) в любви объясняются по-разному. Один автор так прямо и пишет: “ткнулся бородой в ее лоно” (“Красное колесо”). Другой стесняется впрямую выражать свои чувства и прячется за иронию или прибегает к каким-то смысловым смещениям <…> Допустим, о чем-то для меня святом и великом я пишу иногда в тоне ироническом, а Солженицын эту иронию и самоиронию принимает всерьез, торжественно, “реалистично” и дает ей гневный отпор» («Чтение в сердцах»).
Вот так и мои читатели-студенты. Они тоже дают мне «гневный отпор»…
А может, я сам виноват в том, что меня так понимают? Я так старательно «прячу» свою «авторскую позицию», что иногда и сам не могу точно сказать, в чем же она заключается.
(7.08.14)
* * *
Я, как и Розанов, сделал из своей жизни «литературу». Выделяю это слово кавычками, чтобы оно не прозвучало слишком серьезно.
Т. е., все, что происходит в моей реальной жизни, я переношу на бумагу, точнее, в компьютер, а потом – в книгу. Эту книгу, правда, никто не покупает, кроме студентов. Наверное, она другого и не заслуживает. Но суть не в этом.
Правильно ли я делаю, превращая свою жизнь в «литературу»? Хорошо ли это? Я не знаю.
Анастасия считает, что это плохо, что так делать нельзя. Некоторые мои читатели-студенты (и в особенности – коллеги-преподаватели) тоже осуждают меня за это.
Но мне интересно. Меня это увлекает. И я даже нахожу в этом какой-то смысл.
(10.08.14)
* * *
Мой сын Алеша за десять лет жизни в Америке стал, как мне кажется, настоящим американцем.
Почему я так думаю? Во-первых, все, чем он занимается, что делал все эти годы, чего достиг, стало, на мой взгляд, реальным воплощением так называемой «американской мечты». Из почти нищего, безработного эмигранта, перебивавшегося случайными заработками, он превратился в успешного менеджера (специалиста по компьютерному обеспечению), у которого есть хорошая работа, семья, дом (за который он аккуратно выплачивает кредит), машина (даже две).
Как и большинство средних, благополучных американцев, он ведет здоровый образ жизни, много путешествует, как внутри страны, так и за ее пределами. Только в Россию его почему-то не тянет.
В разговорах со мной он неизменно говорит об оптимизме, призывает к позитивному восприятию жизни. Я его слушаю, соглашаюсь, но почему-то при этом становлюсь еще более непозитивным и пессимистичным.
Как и большинство американцев, он считает, что Америка – это самая демократичная и справедливая страна. Подозреваю, что он тоже проникся идеей исключительности американской нации.
Когда я ему сказал, что объективных журналистов в принципе не бывает, и что каждый из них выполняет чей-то заказ, (речь шла об освещении событий на Украине) он сказал: «Ну, в наших-то СМИ (т. е. в американских) ее (правды) побольше».
Но больше всего меня тревожит другое. Если, не дай Бог, между Россией и Америкой начнется война, на чьей стороне он будет? Ведь он давал присягу и там, и там.
Примечание к написанному. Когда я вкратце пересказал Анастасии содержании этой заметки (еще ненаписанной), она строго заметила: «А ты давно видел Алешу? Разговаривал с ним? Чтобы делать такие выводы?».
(13.08.14)
* * *
Вспоминаю некоторые моменты своей аспирантской жизни и испытываю такое чувство неловкости и стыда… Как будто совершил что-то недостойное, позорящее меня. Об этом даже писать невозможно. Так все мелко, пошло.
(вспоминая свои «случайные связи», 19.08.14)
* * *
«Садись, ешь, – сказала Анастасия, – Хватит мечтать».
«Я не мечтаю, – ответил я, неподвижно глядя в телевизор.
«Нет, мечтаешь…».
«Мечтают в юности, – тем же невыразительным голосом пробормотал я, – в старости вспоминают».
На самом деле я ничего не вспоминал. Я думал о своем безрадостном настоящем и еще более печальном будущем. Думал о том, что после операции у меня, не переставая, болит нога, и я не знаю, что с ней делать, как лечить. Связано ли это с удаленной паховой грыжей, или это дает о себе знать уже другая грыжа – межпозвонковая.
Думал я также о том, что зрение у меня становится все хуже. Оно так и не восстановилось после майского воспаления. Я уже не различаю лица людей в полутора метрах от себя. А читаю только с помощью бинокулярной лупы большого увеличения. Это меня тревожит больше всего.
Вот почему я сидел на диване, с таким отрешенным видом. Вот о чем я «мечтал», тупо уставившись в телевизор.
(26.08.14)
* * *
Новый учебный год начался, как всегда в последние годы, с очередных «преобразований». На этот раз наши местные реформаторы решили ввести в процесс обучения «блочно-модульную систему».
Что это такое, еще никто толком не знает. Заниматься этим поручили Гордеевой и Калиновской. Наверное, как самым подготовленным и выносливым. Надо потом спросить у них, что из этого получилось. Есть ли в этом вообще какой-нибудь смысл. Или это опять очередная кампания по «оптимизации» и «модернизации». Еще одна идея, не прошедшая испытания практикой.
(27.08.14)
* * *
Я, кажется, нашел формулу счастья. Она состоит из пяти слов: «Счастье – это когда тебя любят».
А кто любит? Ученики, например. Или коллеги по работе. Или соседи по дому.
Как ни странно, любовь самых близких и дорогих тебе людей обычно не замечаешь. Самые близкие люди в этот перечень не входят. Их любовь воспринимается как непреложная данность. И когда она (любовь) вдруг ослабевает или исчезает совсем, человек, на которого она была направлена, очень удивляется,
Вот так же однажды удивился и я, когда увидел отчужденное лицо матери и ее холодные глаза.
(2.09.14)
* * *
Во Франции вышла книжка бывшей гражданской жены президента Франсуа Аланда. Книжка вызвала ажиотаж у читателей и журналистов. В ней брошенная и оскорбленная женщина (а на самом деле, может быть, расчетливая и практичная) рассказала, в частности, о том, что Аланд, это человек, который не любит бедных. Хотя раньше, когда шел на выборы, говорил, что не любит богатых. Еще она написала о том, что он стремится к роскоши, выбирает самые дорогие отели, хотя считается социалистом и много говорит о социальной справедливости. Аланд вынужден был оправдываться.
А зря. Я тоже не люблю бедных. А за что их любить? За то, что они вечно нуждаются, жалуются на жизнь, ругают начальство и втайне надеются на чудесное обогащение?
Я ненавижу бедность. Она унизительна, оскорбительна. Она некрасива и плохо пахнет.
Что касается известных стихов Роберта Бёрнса: «Кто честной бедности своей стыдится и все прочее, / Тот самый жалкий из людей, / Трусливый раб и прочее», – то это, как говорил Гамлет, всего лишь «слова, слова, слова…». Красивое выражение, не более.
Примечание к написанному. Я помню, как в начале 1990-х наша бедная тетя Валя приходила к нам и просила то кусок мыла, то несколько головок лука, то немного денег. И как мне было неприятно видеть ее в таком положении.
Сейчас я пытаюсь понять, что больше всего раздражало меня в ней, в этой ситуации? Ее беспомощная, просящая фигура? То, что она одним своим видом нарушала относительное благополучие нашей жизни? Или то, что приходилось отдавать едва ли не последнее? Потому что все знали, что просила она не столько для себя, сколько для «Сереженьки», ее наглого, вороватого приемного сына?
А может, я злился на самого себя, за такие свои мысли, мелочность и жадность. Интересно, что моя мать, ее старшая сестра, еще более бедная, чем она, относилась к ней так же.
(7.09.14)
* * *
На днях умерла тетя Паня, наша соседка по подъезду. Одна из последних, если не самая последняя в нашем доме, участниц Великой Отечественной войны. Она была на фронте пулеметчицей, командиром взвода, получила ранение. Перед похоронами ее внучка, сама имеющая детей, сказала Анастасии, что будут «стрелять». Т. е. хоронить будут с воинскими почестями.
А когда та же тетя Паня пять лет назад сломала ногу, и ее дочь попыталась вызвать врача-травматолога на дом, никто к ней так и не пришел. Хотя дочка была не из робких и обращалась во все инстанции. Наверное, только до президента не дошла. И все бесполезно. Никто не пришел. Так она и пролежала все эти годы, тетя Паня, в своей маленькой комнате, пока не умерла.
Моя мать, которая умерла тринадцать лет назад, не была ни участницей, ни ветераном той войны. С тетей Паней ее роднило только то, что она тоже дожила до девяноста лет, и под конец жизни с ней случилась такая же беда. Она упала и сломала шейку бедра. И к ней тоже никто не пришел. Хотя я ходил и в травпункт, и в поликлинику. Предлагал деньги. Как только узнавали, сколько ей лет, сразу теряли интерес.
Я понимаю, что вылечить человека в таком возрасте и с такой травмой, да еще в наших условиях, это нереально. Но прийти к больному, поговорить с ним, сделать хотя бы вид, что не все так безнадежно, это ведь можно сделать.
(8.09.14)
* * *
С кафедры опять пришла куча бумаг. По электронной почте. Университет готовится к аттестации, и все его сотрудники пребывают в возбужденном, стрессовом состоянии.
От одного взгляда на эти бумаги у меня портится настроение. Называются они так: «Карта компетенций», «Матрица компетенций», «Макет РПД», «Макет ОП», «Макет ГИА», «ФОС», «УМК»…
И все это надо читать, изучать, заполнять и отсылать по прилагаемому адресу. И как можно скорее. Если все это делать добросовестно и в срок, то ни на что другое времени уже не остается.
Я ненавижу эти «макеты», «матрицы», «компетенции». Я хочу их забыть, стереть в своей памяти. Но не получается. Они никуда не исчезают
(10.09.14)
* * *
Сегодня я впервые за последние тринадцать лет забыл день рождения мамы. Точнее – ее день ангела – Вера, Надежда, Любовь. Именно его она отмечала всегда. А не то, что записано в паспорте.
Вспомнил уже во второй половине дня, когда надо было идти в университет. А все из-за этих программ. Они висят на мне, как цепи и гири одновременно. Столько всего навалилось…
(30.09.14)
* * *
«А мы что, теперь весь семестр будем Розанова изучать?», – спросила Ксения Р.
«А что?», – вместо ответа спросил я, чувствуя нарастающее раздражение.
«Да нет… – вяло улыбнулась студентка, – Просто… столько времени на одного писателя…».
«Эх вы! – хотелось сказать мне. – Ничего толком не узнали, не поняли, а уже – «скучно», «неинтересно».
Мне стало обидно. Как будто это не Розанов вызывает у них скуку, а я. Как будто меня оскорбили, унизили, усомнились в моем профессионализме.
А потом я подумал: а может, это я сам виноват, что студентам стало скучно. Не сумел заинтересовать, заразить своей любовью к этому автору. Когда-то мне это удавалось. Вероятно, тогда я сам был увлечен, и это мое увлечение передавалось слушателям.
(2.10.14)
* * *
«Алеше, что ли позвонить, – сказала Анастасия после ужина. – Скучаю я по нему».
«Ты бы лучше по мне больше скучала, – заметил я. – Когда была в Америке».
«Я скучала… Алеша – моя родная кровь. В нем течет моя кровь. И твоя тоже», – добавила она.
«А я, значит, не родная?».
«А ты не родная, – согласилась она. – Твоя мама как говорила: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда».
Я замолчал.
«Ну? – спросила она. – Что ты молчишь? Тебе когда-нибудь хотелось позвонить сыну, поговорить с ним?».
«Я обдумываю твои слова».
«Обдумываешь… Ну, обдумывай. Ты пойми: мать и сын связаны между собой пуповиной. Когда пуповину обрезают, то связь между ними не прерывается. Она сохраняется на всю жизнь».
Все это мне было известно и понятно. Я сам когда-то писал об этой пуповине, об этой загадочной, мистической связи между матерью и сыном. Но тут было другое…
Я действительно не чувствую кровной связи со своим сыном. Да и он тоже, наверное.
А вот Анастасия… Она для меня родная. Хотя кровь у нас разная. Она мне дороже сына, дороже внуков. А я для нее, выходит, – нет. Почему так?
Вспомнился Розанов. Когда заболела его жена, он записал в «Уединенном»: «Все же у нее “другом” был действительно я: у меня одного текут слезы, текут и не могут остановиться…
…Дети… Как мало им нужны родители, когда они сами входят в возраст: товарищи, своя жизнь, будущее – так это волнует их…
Когда мама моя умерла, то я только то понял, что можно закурить папиросу открыто. И сейчас закурил. Мне было 13 лет».
(4.10.14)
* * *
«…Я помню, как вы нам читали лекции на первом курсе. Как разбирали с нами роман Набокова “Дар”. Мы еще тогда недоумевали: чего он хочет от нас, чего добивается, почему все время спрашивает?
А вы говорили: “Я жду от вас свежего взгляда, своего слова о прочитанном…”.
И я это запомнила».
«Когда это было?..»
«В 1995-м. Я тогда училась на первом курсе, и вы нам читали курс “Современный литературный процесс”».
«Как давно… Теперь я, наверное, не смогу так увлеченно...».
(на пороге университета; 11.10.14)
* * *
Никому нельзя доверять. Даже жене. Казалось бы, самому близкому человеку после матери.
Постоянно приходится быть начеку, настороже. Как в обороне. Стоит расслабиться, забыться и тебя тут же могут обидеть, оскорбить. Обратят твою доверчивость, незащищенность тебе же во вред.
(после очередной «доверчивости», 29.10.14)
* * *
Эта книга не о скандалах и изменах, хотя и то, и другое в ней есть. Почему-то студенты обращают внимание прежде всего на это. Но разве она только об этом?
А о чем же тогда она? Может быть, о том, как сложны, противоречивы, а порой и необъяснимы отношения между людьми, между мужчиной и женщиной, мужем и женой.
(30.10.14)
* * *
Я иногда удивляюсь своей жене. Она живет со мной больше сорока лет. Готовит мне пищу, стирает белье, делает уколы, когда заболею. В общем – заботится, ухаживает, может, даже любит.
И вдруг… В одну минуту может превратиться в холодного, чужого, жесткого человека, с металлом в голосе, с беспощадностью и непримиримостью на лице.
Как такое возможно? Как могут уживаться в ней два совершенно разных человека?
(31.10.14)
* * *
На кафедре слушали отчеты преподавателей о научно-исследовательской работе. Когда очередь дошла до меня, Григорьев спросил:
«Виктор Александрович, В каком состоянии Ваша докторская диссертация? Вы собираетесь ее обсуждать на кафедре, защищать?».
«Моя диссертация, – ответил я. – это моя монография, о которой я говорил сегодня, Она опубликована. В ней нет только некоторых элементов введения, но они тоже написаны и хранятся в отдельном файле.
Ни обсуждать, ни защищать я ее не собираюсь. Зачем? Кому это надо!? Не вижу смысла. Столько нервов… И денег. В моем возрасте это вредно, может плохо кончиться».
«Жаль, – отозвался Григорьев, – Вы так долго над ней работали, столько сделали. И в результате – пшик!».
«Нет не пшик, – не согласился я, – Я получил удовольствие».
«Ну, удовольствие…».
На этом наш диалог закончился.
Обидное слово – «пшик». Интересно, он его заранее придумал, или оно случайно «вылетело из его груди», возникло, так сказать, спонтанно?
А я, как всегда, поспешил с ответом. Слово «удовольствие» – не самое удачное, которое я мог придумать.
А как надо было ответить? Может быть, надо было сказать, что за годы работы над этой темой я опубликовал десятки статей, четыре монографии, выступал с докладами на региональных, столичных и международных конференциях? Что на мои книги ссылаются при защите кандидатских и докторских диссертаций? Что я дал название одному из актуальных и перспективных литературных направлений?
Об этом надо было сказать? Так надо было ответить?
Григорьев прагматик, ему важен результат. Он все измеряет защитой, дипломом, должностью.
Мне больше интересен процесс работы. То ощущение поиска и азарта, которое при этом испытываешь.
(7.11.14)
* * *
Женщина в маршрутке рассказывала: «Мой сын работает в больнице, врачом, хирургом. Там сейчас увольняют десять человек. Получает пятнадцать тысяч. Делает операции, ночные дежурства, иногда сам ставит уколы, даже судно выносит. Потому что нет медсестер, никто не хочет за шесть тысяч работать».
(9.11.14)
* * *
Григорьев грозится написать рапорт на имя ректора, если я (и не только я) через неделю не сдам на кафедру все учебные программы.
«Пишите, ваша воля», – сказал я.
Почти все на кафедре меня поддерживают, все недовольны.
Гордеева призналась: «Я не могу себя заставить сесть за эти программы».
Калиновская заметила, что они (программы) местами выглядят абсурдно.
Никто не хочет делать эту нудную и лишенную смысла работу.
Одна Куратова принимает все как должное и выполняет любое задание в срок и безропотно. Григорьев ее за это любит. А может быть, не только за это.
(20.11.14)
* * *
Вчера, в день рождения Анастасии, я полдня думал о том, что скажу за праздничным столом. Хотелось сказать что-нибудь запоминающееся, необычное. А сказал всего три слова: «Алевтина, я тебя люблю».
Гости на мгновение замолчали. Анастасия тоже притихла. Потом вымолвила: «Он это первый раз сказал».
Женя Ракова обрадовалась и воскликнула: «Вот это тост. Всем тостам тост».
В тот вечер Анастасия три раза сказала по телефону (в ответ на поздравления), что я ей объяснился в любви. Когда я заметил, что не надо всем говорить об этом, она ответила: «Нет надо. Пусть все знают. Вот такая у тебя жена».
(26.11.14)
* * *
Григорьев почти кричал в телефонную трубку: «Виктор Александрович! Вы что, издеваетесь надо мной? Где ваши программы? Почему вы их не присылаете? Вы хотите, чтобы меня уволили из-за вас? Это похоже на саботаж. Вы саботируете выполнение этого задания».
А я в это время лежал на медицинской кушетке в глазном отделении 2-й городской больницы и готовился к измерению глазного давления.
Мне было неудобно перед медсестрой за этот крик, поэтому я тихим голосом старался погасить его раздражение, говорил что-то в ответ. Но он не унимался.
«По работе?», – понимающе спросила сестра.
«Да…», – ответил я, стараясь успокоиться.
Таким я его еще не видел, точнее, не слышал. Человек так сильно боится за свою должность. Держится за нее изо всех сил. Жалко его.
Последнее время я боюсь подходить к телефону, боюсь поднимать телефонную трубку. Мне все кажется, что на противоположном конце провода я услышу: «Виктор Александрович, Вы сделали вашу программу?».
Вспоминаются строчки О. Мандельштама: «Я на лестнице черной живу, и в висок / Ударяет мне вырванный с мясом звонок…».
Наверное, О. Мандельштам горько усмехнулся бы, узнав о моих страхах.
(4.12.14)
* * *
«…С собачкой погуляешь, зарядку сделаешь, и все. Завтрак уже на столе. Все готово. Хорошо живешь, Витя», – сказала Анастасия, выйдя из кухни.
А я в это время сидел на тренировочном коврике и делал какое-то упражнение. От неожиданности забыл, что надо делать дальше. Сижу и смотрю на нее в недоумении.
«А ты хочешь, чтобы я жил плохо?», – наконец, спросил я.
«Я не хочу, чтобы ты жил плохо. Я хочу, чтобы ты понимал, что он тоже нам помогает. Стоит в очереди, платит за коммунальные услуги. А там народа сейчас уйма. Чего ты к нему все время придираешься?».
Вон оно что. До меня, наконец, дошло. Она, оказывается, обиделась за своего братца Анатолия.
Почему меня так задела эта фраза («С собачкой погуляешь…»)? И почему так запомнилась. Не потому ли, что Анатолий работает дворником, и у него «пуля в голове», как сказал один наш сосед (хотя у него самого была «пуля в голове»)? А я преподаю в университете?
Но тогда – что это? Гордыня? Уязвленное самолюбие? Обида? А может, все вместе. Что-то иррациональное, необъяснимое.
(2.12.14)
* * *
На уроке литературы в 9-м классе студентка-практикантка обратилась к ученикам со словами: «А теперь поговорим о второстепенных героях «Евгения Онегина». Второстепенные герои – это такие, которые не вымышленные».
Мне показалось, что я ослышался. Когда стали разбирать урок, я спросил ее: «Вы действительно так считаете? Что второстепенные герои, это те, которые не вымышленные?».
Она посмотрела на меня немного растерянно, но ответила так же, как на уроке: «Да. Нас так учили».
«Кто учил?», – спросил я.
Она промолчала.
Когда я рассказал эту историю на кафедре, кто-то из преподавателей негромко сказал: «Я в шоке. Ведь это я их учила».
(11.12.14)
* * *
«Мужиков и так не хватает, а они вешаются», – сказала немолодая уже женщина, узнав, что ее сосед по подъезду покончил жизнь самоубийством.
А «мужику» было сорок с небольшим. И повесился он из-за женщины, которая не захотела с ним жить. Прямо перед ее окном. Продал перед этим свои старенькие «жигули». Пил несколько дней.
Я тоже знал этого «мужика». Мальчишкой он со своим старшим братом как-то раз разбил нам окно. Потом сидел в тюрьме за убийство первой жены.
Никогда не думал, что он на такое способен.
(19.12.14)
* * *
Красильников рассказывал. А ему рассказывала Галя Панченко, моя бывшая ученица.
Ее подружка, с которой она когда-то учились в институте, вышла замуж за итальянца. И уже много лет живет в Италии. Когда они с Галей созваниваются, подружка говорит, что из всех преподавателей ей больше всех запомнился «Виктор Александрович».
«Это было совсем другое время», – заметила Григорьева, присутствовавшая при разговоре.
Примечание к написанному. А я вспомнил другой случай. Несколько лет назад мне позвонила из Америки одна студентка. Я был удивлен и даже немного встревожен. Зачем, мелькнуло тогда у меня в голове, она звонит мне из какого-то американского штата? Что ей надо?
А ей, оказывается, «ничего не надо». Просто, она хотела поговорить с преподавателем, у которого училась, которого запомнила… Наверное, ей стало скучно в этой Америке, одиноко. И она решила позвонить. Вспомнила, может быть, наши аудиторные занятия. Что-то ей, возможно, нравилось.
А я не понял. Был официален и сух.
(25.12.14)
В. Федотов. Человек-фрагмент. Вторая книга
© Copyright: Владимир Федотов 4, 2021
Свидетельство о публикации №221090101196
Свидетельство о публикации №221090101196
Рецензии