За закрытой дверью-28

Все равно не понимаю, почему Иуда. Зачем надо было предавать того, кто тебя целует. Кто наливает тебе вино. Предательство - обязательная часть жизни? Как могли фарисеи не знать того, кого знали все? Предательство должно обязательно быть? Люди должны знать, как это мерзко? Ну и что? Знают. И все равно предают. Все.
 - Что-то ты уж очень сурово.
- Как есть. Если ни кого-то, тогда себя.
 - Тебе не кажется, что ты в тупике?
 - Я всегда в нем. Меня всегда что-то мучает, совсем не могу находить однозначные ответы на свои же вопросы. Чтобы ни в чем не сомневаться, надо быть либо глупым, либо счастливым. Хорошо бы и то, и другое. Впрочем, не зря говорят, что от счастья глупеют. Я немного постою, отдохну?
- Лучше бы не надо, осталось не так много, скоро река, уже слышу шум воды на перекате, но если невмоготу совсем, то давай на пару минут. Уснуть не дам, я рядом.
 Скашиваю глаза в сторону голоса, на ветке кедра сидит прозрачный Бахус.
 - Сегодня у нее день рождения.
- Да, уже сегодня, три часа, и ты почти дошел.
- Колени не держат, не могу стоять.
- Иди.
- Подожди ещё немного.
- Где будет отмечать?
- Дома, придут друзья, родственники и он. Наташа у него на коленях. А может, пойдут в ресторан, вдвоем. Приду, позвоню.
 - Не надо будет звонить, она ждет тебя, ты только иди.
 - Господи! Бахус! Не смеши, горько, да и губы больно. Впервые врешь, значит, совсем я плох, и ты уже в меня не веришь.
- Ты дойдешь! Иди.
- Иду. Иду? Кажется, иду.  Петр трижды отрекся от Него, трижды за один день. Это не предательство? Тогда что? Почему такой разный подход? Потому что один из-за денег, а другой из страха? Видимо, так. Только не нужны были Иуде деньги. Если были бы нужны, он бы не повесился. Муки совести, ужас от собственного падения. А Петра мучила совесть? Это он сейчас у ворот рая? Как думаешь, мне он их откроет?
- Не знаю. Но тебе ещё рано, тебе ещё идти.
 - Нет, все совсем не так просто. Все не просто. Человек всегда стремится к совершенству, осознанно или нет. Только для этого нужен мир в душе. Спокойствие и мир. Хорошо бы научиться не обращать внимание на внешнее, понимать, о чем горит боль внутри человека, верит ли он в себя или совсем потерялся в пустыне отчаяния. Опять, наверное, о себе. Но это не отчаяние этой ночи и замершего леса, это тяжесть последних лет. Знаешь, чего мне сейчас хочется? Безмятежности такой, как в детстве, хотя бы на день, нет, даже не на день, а хотя бы на час. Чтобы никаких мыслей, только трава под спиной и глубокое прозрачное небо в глазах.
Храм совсем старый, ему, наверное, тысячу лет, я не знаю где он, в России или где-то ещё, он где-то здесь на Земле. Может, когда-то он был частью города, а сейчас стоит в чистом поле, и к нему нет ни дорог, ни тропинок. Я сижу на горячей, растрескавшейся от зноя, покрытой редкими травинками земле в позе лотоса и думаю о нем. Давно хотел его увидеть, хотя и не знал о нем, но сейчас понимаю: это он, и я давно хотел его увидеть. Зачем он мне? Не знаю, но это он, я мечтал о нем. Он красивый и вечный, наверное, его оставила здесь Византия. У нас редки круглые церкви. Всматриваюсь в проем двери, к ней нет крыльца, оно было, знаю это очень хорошо, а сейчас земля на уровне порога. Самой двери тоже нет, как нет даже памяти о стеклах в арках нечастых окон. Внутри толстый слой пыли, она гасит звук моих шагов, прохладная сумрачная тишина. Сквозь купол рассеянный солнечный свет, разрушено все, только на алтаре лежит основанием ко входу трехметровый дубовый крест, тяжелый и черный от времени. По окружности основания купола сохранились иконы, все лики потемнели, кто на них, не видно, но они дышат, дышат строгостью, хотя, может, и не строгостью, а больше суровостью зарождающегося христианства. И только одна, что как раз напротив иконостаса словно вывешена только вчера. Не так много святых знаю, этого узнал сразу, бесстрастный, погруженный в мудрость и терпение взгляд Николая Чудотворца. На полу у самой стены лежит лицом вниз, головой на сложенных кольцом руках, человек. Сутана, черные до плеч волосы, покрыты тем же ковром пыли, но я знаю, что монах жив. Он поворачивается ко мне, приподнимается на локтях, кладет голову на ступень алтаря, тихо спрашивает:
- Пришел?
 - Раз ты меня видишь, значит, пришел.
 - Не все приходят, а ты вот пришел, значит, совсем нестерпима боль.
Монах встает, и мир оживает. Обнажаются от праха сначала его волосы, затем лицо, плечи... Мозаика пола очищается от песка, цветные стекла окон растут от подоконников к дугам арок, материализуется иконостас, разворачиваются нежно - голубые фрески. Загораются лампады, воздух наполняется запахом ладана, расплавившегося воска свечей, за спиной скрипят закрывающиеся двери. Лицо монаха смугло, страшный сабельный шрам начинается на лбу, проходит через левый глаз, спускается по щеке вниз и теряется в густой вьющейся бороде. Но глаз жив, они оба живы, старые и бездонные. Смотрю в них, они знают обо мне все с первого крика в роддоме, с первого шага за руку. А я и не прячусь, наоборот, мне хочется развернуть руками свою грудную клетку все серое, черное, все, что копила во мне моя греховная жизнь. Я вижу, что мое сердце, легкие, все, что есть внутри, покрыто темным слоем точно так же, как только что слой пыли покрывал пол этого храма. И я вонзаю в себя ногти пальцев, рву свое тело, запрокинув голову, кричу от безмерной, проникающей в каждую молекулу мозга боли. Пусть я умру, но не остановлюсь. Все, пришло время, пора выбросить из себя все, все, что угнетает душу, кромсает сердце, все, что не дает мне жить дальше. А я хочу жить дальше.
И большой черный шар все же вырывается из меня, разбивается о свод купола и исчезает.
     Смотрю вовнутрь, вижу чистое умытое сердце, отпускаю руки, рана медленно  и бесследно затягивается, надеюсь, что бесследно. Шатаясь, шагаю вперед, падаю на колени перед Господом, он протягивает правую руку, кладет ее на голову и наклоняет к лампаде. Огонь лампады обжигает лицо, я безумно счастлив.
Открываю глаза, стою на коленях, между ног стержень креста, на нем чистый отпечаток моего лба, ямка в пыли. Чувствую, как в грудь врывается могучий свежий ветер, он несет в себе невероятное, потрясающее состояние свободы, и я, расправив плечи, изо всех сил вдыхаю ее, вдыхаю глубоко и чисто.
- Всё, Бахус. Теперь я смогу жить сам. Так давно, так много лет я не был самим собой, так много лет я был рабом. Все время кому-то обязан, кому-то, но не себе. Человек никогда не стоит на месте, даже тогда, когда погружен в сон. Он или движется вперед, или отступает назад. Назад легче, потому что под гору, только внизу, за спиной  - пропасть, и склон все круче и круче. Вперед тяжелее, потому что подъем, и он тоже все круче. Гораздо чаще человек шагает вниз, всегда есть так называемые обстоятельства. Я не хочу обстоятельств, Бахус. Мне нельзя. Мне надо вперед. Я не знал, что все это время учился, учился и готовился, мы оба с тобой знаем, к чему. Улыбнись, Бахус, мы пришли. Во мне проснулась такая сила, такая уверенность в себе, что даже если бы сейчас вдруг я закрыл глаза и забылся, все равно бы не замерз. Но я не закрою их, я совсем не устал, в моем теле нет ни боли, ни тяжести, ни отчаяния. Во мне горит сила. Слышишь, Бахус, как шумит перекат? Видишь огни на горе? Это люди. Они ждут нас. И мы пришли.