Болезнь

 Прозвенел звонок с урока, и класс вмиг опустил. Только Виктор и Аня остались за партой. Аня в этот день была дежурной и в её обязанности входило прибираться в классе на переменах.
- Виктор! - Аня легонько толкнула соседа локтем,  но тот не шелохнулся. - Витя, ты что, спишь?
 Он сидел, прикрыв веки, и при свете ярких лучей полуденного солнца, заливовшего класс, было хорошо видно, как подрагивают его светлые ресницы. Аня впервые обратила внимание, как много веснушек у него на носу и вокруг глаз.
- Третьякевич, ты меня слышишь? - в третий раз позвала Аня. Услышав свою фамилию, он открыл глаза, но в первое мгновение зрачки его оставались неподвижны и смотрели куда-то внутрь. Вот, наконец, они ожили.
- Добрый день! Ты звонка не заметил?
- Извини. Задумался.
 Аня не уставала удивляться способности соседа по парте уходить в свои мысли так глубоко, что вытащить его наружу с первой попытки ей удавалось не всегда. Но сейчас ей показалось, будто бы он спал наяву.
- Виктор, у тебя такие круги под глазами! - посочувствовала ему Аня. - Ты в зеркало себя видел?
- Я знаю, что похожь на Кощея, - усмехнулся Виктор добродушно. - Мама говорит, вылитый Кощей:  кожа да кости, и глаза горят!
- Вот-вот! - подтвердила Аня. - На тебя смотреть страшно. Будто ты неделю не спал!
- Куда там неделю! Я вон сегодня ночью над геометрией заснул, представляешь! А утром у меня голова работает хуже, чем вечером, так что и не уверен, правильно ли разобрался с этой теоремой. Стыдно сказать!
- Это не тебе должно быть стыдно, а кое-кому, кто за дело берется, а сам не делает! - заметила Аня.
 Она знала, о чём говорила: ведь не в первый раз Виктору приходилось  брать на себя выпуск очередного номера школьной стенгазеты, хотя он был не единственным членом редколлегии. А ведь на нём ещё и репетиции оркестра, и комсомольские собрания. Когда же ему учиться?
 Но Виктор с ней, конечно, не согласился.
- Я ведь взялся отвечать за газету, -  тяжело вздохнул он. - Не соглашался бы, тогда другой разговор. Знаешь, как мой брат Миша говорит? Не сумел организовать работу людей - значит, тебе придется делать её одному. Работа должна быть сделана в любом случае, ты за неё отвечаешь. Видно, организатор из меня пока неважный.
 Вид у Виктора был изможденный, озабоченный и мрачный и говорил сам за себя.
- Судя по твоему оркестру, организатор  ты отличный, это тебе любой скажет. Просто многовато чужой работы ты на себя набрал, тебе не кажется?
 Произнеся эти слова, Аня тотчас же подумала о том, что зря она давит ему на больное место. Наблюдая за Виктором день за днём, она явственно видела его безоговорочную готовность брать на себя чужую работу. Удивительнее всего было то, что даже в этом изможденно лихорадочном состоянии он не терял своей рассудительный манеры речи, становясь, напротив, ещё более неторопливым и вдумчивым.
- Ничего, я привыкну, - заверил он её и улыбнулся. - Спасибо, что не выгнала меня из класса, товарищ дежурная. Я бы и вправду отдохнул минут пять. Можно?
 Он положил руки на парту и уронил на них голову.
- Ну что же, вздремни, товарищ комсорг! -  одобрила его Аня. - Я тебя разбужу, не волнуйся.

 Подходя к своей хате по скрипучему снегу, Виктор еще издали почувствовал неладное. Дверь распахнута настежь, а ведь на улице такой мороз! Как-то сразу он понял, что ни мамы, ни отца в хате нет, и внезапный леденящий страх за них тотчас же сковал его так, что ноги стали как ватные. С трудом, словно идя против сильного потока ветра, он сделал шаг вперёд, и ещё, и ещё, и каждый новый давался ему всё труднее. И ощущение непоправимой беды накрывало его с головой. Точно он шёл в ловушку, и даже его собственные ноги это знали и отказывались его нести. В окошке мелькнула чья-то голова. Виктор понял, что в хате засада, там полно чужих людей, и это враги. И он вдруг увидел прямо сквозь стену: их там с десяток, одни в папахах, другие в военной форме какой-то чужой страны, и все с оружием. Кто у окошка, кто у двери, кто возле стены, они притаились с пистолетами, готовые стрелять, стоит только перешагнуть порог. От чёрных дул так и веяло смертью. Ноги Виктора точно пустили корни, силясь врасти в землю, но страх заставлял вырывать их и тащить вперёд. Страх не успеть... До двери уже оставалось всего несколько шагов, когда за спиной у него раздался звонкий весёлый голос его соседки по парте Ани Борцовой,  окликнувший его по имени. И его как кипятком ошпарило. Одним прыжком бросился он навстречу смерти, разрывая горло криком, как сейчас разорвут его тело вонзающиеся в него пули: " Аня, беги!" Но крика своего он не услышал.  Не потому ли, что был уже мертв? Однако кто-то опять звал его по имени.
- Аня?! - вскрикнул он, метнулся и... проснулся.
 Холодная тяжесть легла  ему на лоб.
- Да у тебя жар, сынок, гляди-ка! -  ахнула над ним мать в темноте. Это её руку он чувствовал у себя на лбу, и рука казалась такой холодный. Он с трудом разомкнул слипшиеся ресницы, вытер пот с висков, нащупал прилипшие к ним мокрые волосы и удивился: можно было подумать, что он побывал под проливным дождём.
- Мне нельзя болеть! - прошептал он сухими губами. И хоть в хате было жарко натоплено, дрожь побежала по всему его телу. Мать плотнее  укутала его одеялом.
- И не болей, сынок! - согласилась она тоже шёпотом. - Я тебе варенья из тутовника принесу.  Оно жар снимает. Страшно слушать, как ты в бреду мечешься, да гадать, что тебе привиделось.
- Я бредил? - удивился Виктор. - Ничего не помню.
- Вот и хорошо! - обрадовалась мать. - В бреду чего только не привидится! Ничего, я тебя быстро на ноги поставлю.  Тебе, Витенька, просто отдохнуть давно пора. Вот отлежишься пару дней, и всё как рукой снимет. Тебе только и надо, что отоспаться хорошенько!
И как в детстве, Виктор поймал в темноте её руку и благодарно погладил:
- Спасибо, мама.
 Пока он чувствовал и осознавал её присутствие рядом, под ним была твёрдая почва: вот эта постель, и хата, и темнота за окном, в которой, однако, скрывалась знакомая улица. Но стоило отпустить руку матери - он проваливался в трясину сна.
Вот знакомые улицы наводняются чужими людьми в чужой военной форме, и они повсюду ведут себя по-хозяйски нагло, заходят в любую хату, которая им понравится, и берут там всё что захотят. А люди сидят тихонечко за закрытыми дверями, дрожат от страха и ждут, что их пронесет,  и чужие не ворвутся в их дом, не возьмут их добра, не тронутых их самих. Старухи крестят свои  лбы и беззвучно шевелят губами. И среди всего этого играет радио. Громко, так, что его  нельзя не слышать. "Широка страна моя родная", - звучит со всех сторон. " Какой бред!" - стучит в виски Виктору. "Бред! Бред!" - эхом отдается у него в ушах. И он понимает: это сон! Конечно, сон!  Вот только что надо сделать, чтобы проснуться? Он забыл это и никак не может вспомнить. "Доблестная Германия - самый верный наш союзник! - вещает радио бодрым женским голосом. - Ничто не может помешать дружбе наших народов!" Виктор лежит в постели и не в силах не то что подняться на ноги - даже пошевелиться. Его не слушаются ни руки, ни ноги. Он один в хате и видит, как приклад автомата разбивает окно, и ледяной морозный воздух окутывает его. Крик отчаяния и ярости беззвучно вязнет у него в горле. "Фашистская Германия наш лучший друг!" - весело восклицает радио. Дверь распахивается настежь. "Это сон!" - сквозь обжигающую боль силится он перекричать лживое радио своим беззвучным голосом. И в который раз чувствует прохладную руку матери у себя на лбу.
- Ты бы спряталась, мамочка, - просит он возбужденным горячечным шёпотом. - А то они близко, того гляди нагрянут.
- Кто, Витенька? - спрашивает мать, гладя его мокрые волосы.
- Фашисты.
- Что ты, сынок! Какие ещё фашисты? Откуда им тут взяться? - успокаивает она его.
- Они повсюду, мама, - шепчут пересохшие растрескавшиеся губы сына. - Война!
- Ничего, - отвечает мать ласково, будто разговаривая с малым дитём. - Всё пройдёт, Витенька, очень скоро. Вот увидишь.

 Мать оказалась права. Её заботами через двое суток горячечного бреда, казавшегося бесконечным, уже на третьи Виктор встал на ноги, как она ему и обещала. Болезнь прошла так же внезапно, как и началась. Он снова был бодр и чувствовал себя крепким как молодой падуб. Как ни странно, от его болезни не осталось даже насморка, хотя на улице свирепствовали снежные бури.