В KOBE я увидел себя с кульком снетков

Этот текст написан немногим более двух лет назад, и все это время он не отпускает меня. Сначала я начал вспоминать послевоенный Ленинград, а несколько позже – следы, современников Петербурга в Ленинграде 50-х – 60-х. Их было много.
Дома, лестницы, окна с подоконными нишами-холодильниками, двери со старыми ручками, проходные дворы, сохранявшиеся долго отдельные домики-дворницкие. Вещный мир, например в семья, многие годы живших в своих квартирах, оставались книги с буквами «ять», «фита», i и с «твердым знаком» в конце слов. С моим другом по двору Шуриком Смирновым, из старой петербургской семьи Дервизов, мы играли в дореволюционные настольные игры.
Но главное – люди из той эпохи, в основном – женщины. Мужчин забрало время... Мои учительницы в начальной школе были оттуда. Я помню открытие мемориальной доски на здании по 10-й линии Васильевского острова, тогда там находился математико-механический факультет ЛГУ, на котором я учился. Было много уже весьма пожилых «бестужевок», наверное, многие молились и про себя думали: «Слава Богу, дожили».
Надо бы и это все вспомнить и описать, но как и  когда...
                ***
Во временной интервал между моментами, когда я ел снетки из кулька и когда увидел себя в японском ресторане Kobe, вмещается вся моя сознательная жизнь. И это – не фантастика, это – правда. Ниже я поясню смысл сказанного, но сначала – несколько общих рассуждений.
Несколько дней назад в небольшом электронном письме моего друга и коллеги Франца Шереги, детально знакомого с направлением и результатами моих исследований, было сказано, что мои последние работы можно отнести к биографической социографии. Я согласился с ним, ибо социографический характер ряда недавних моих текстов и их густая биографическая окрашенность – очевидны. Вместе с тем, раньше я их так не определял.
Отвечая Шереги, я заметил, что социография мне всегда была близка, в частности, на самом входе в социологию я прочел сборник «Физиология Петербурга» и до сих пор трепетно отношусь к этой книге. В ней собраны очерки Н. А. Некрасова, Д. В. Григоровича, И. И. Панаева, В. И. Даля, В. Г. Белинского и др. Специалисты отмечают, что «Физиология Петербурга» была манифестом «натуральной школы», важным этапом в становлении русского критического реализма. Жанр книги – наблюдения, зарисовки, передающие физиологию, т.е. реальную жизнь Петербурга середины XIX, прежде всего – низших слоев общества.
Шереги отметил, что знаком с этой книгой и добавил: «В Европе тоже в начале прошлого века и все 20-е годы основным методом социологии была социография, в Венгрии она активно практиковалась и в 60-е годы (условно говоря – описательная социология)». Венгерский язык, венгерская культура, венгерская социология – родные для Франца Шереги, он знает и результаты этих поисков, и познаваемую ими реальность. А в учебнике В.И. Добренькова и Л.И.Кравченко по социальной антропологии отмечается, что термин социография был предложен Фердинандом Тённисом, но социографию обозначают «венгерским явлением».
Не буду вдаваться сейчас в природу биографической социографии, но мой ограниченный опыт работы в этой нише показывает, что в рассказе об отдельной судьбе читатели готовы увидеть и жизнь конкретного человека, и некое типическое. И то, и другое – может оказаться понятным и близким многим.


Теперь вернусь к заголовку и раскрою его смысл. Kobe, полное название – Kobe Japanese Cuisine & Bar, небольшой японский ресторан в северо-калифорнийском городке Foster City, я живу здесь с середины 90-х, но почему-то раньше на заходил в этот ресторан. Он расположенный в глубине торгово-развлекательной плазы на берегу канала. Основная масса столиков – в помещении, длинном зале, украшенном японскими гравюрами, негромкая мелодичная, как бы струящаяся музыка, но около десятка столиков – на деревянном настиле, слегка нависающем над водой.
В конце мая, чтобы убить время пока жена сделает необходимые покупки в большом сетевом магазине, я прошел несколько шагов по настилу и зашел в ресторан. Суббота, позднее утро. В ресторане почти никого не еще было.
И вдруг... я увидел там себя с газетным кульком снетков. Снетки – в наше время мало знакомый вид мелкой озерной рыбы, ее солят и вялят на солнце или в специальных печах. Есть ее можно целиком, с косточками и головами, щи со снетками – классика старой русской кухни..
Неожиданность, чудо, парадокс случившегося в Kobe заключается в том, я моментально «увидел» себя в 13 – 14-летнем возрасте, я вмиг «перенесся» в небольшой шалман, подобный которому сейчас можно увидеть лишь в фильмах о послевоенном времени.
Все происходило в Ленинграде в 1954 - 1955 годах, в том месте, где нынешняя (и в дореволюционное время) Кавалергардская улица превращается в тупик. Далее – Нева. Я жил в начале улицы, но в этом тупичке был не раз. Шалман находился на четной стороне улицы напротив большого доходного дома, в котором жил мой одноклассник. С ним мы делали классную газету «За учёбу»; помню, мы долго спорили, как писать это слово: через «ё» или «о».
Знал ли я тогда, что такое «злачное место»? но меня явно что-то тянуло именно туда. Пересек улицу, собрался с духом и зашел в шалман, наверное, очень нерешительно. За несколькими столиками сидели взрослые мужчины, пили пиво, громко говорили, матерились, было дико накурено. Я там не был своим, но никому не было до меня дела. Дошел до стойки и продавщица спросила, что я хочу. Пиво я тогда не пил, не курил и не был готов к такому вопросу. Но здесь заметил тазик со снетками, прекрасной закуской к пиву. Снетки я очень любил, стоили они – копейки, которые даже у меня в кармане водились. Продавались они на вес, наверное, я купил граммов 100, снетки – легкие, и «тетенька» свернула из газеты (а из чего же еще?) кулек и вручила мне мою покупку.
Я не склонен переоценивать значение описанного события в моей жизни, но ясно, что оно как-то способствовало моему освоению тогдашнего быта города, его повседневной культуры и, думаю, было актом самопонимания и самовоспитания. Если проще, то взросления.
Начиная с 1968 года и до начала 1990-х я работал именно в той части города. На Шпалерной – нынешнее и историческое имя улицы, в годы Советской власти называвшейся улицей Воинова, – располагается Таврический Дворец, в нем находилась Ленинградская Высшая партийная школа, в которой я начал свою социологическую карьеру. А на другой стороне этой улице был Институт социально-экономических проблем АН СССР, центр академической социологии в Ленинграде. В нем я тоже многие годы работал. В годы перестройки мне было удобно совмещать работу в двух этих организациях. Но удивительно, я ни разу не вспомнил тогда о своем посещении пивной, и у меня не возникало желания прогуляться до того места.
На что сейчас откликнулась моя память, что стало причиной моего неожиданного (почти) видЕния в японском ресторане? Какая-то неописуемая комбинация запахов рыбы, пива и канала. Тоже самое было в той бесконечно далекой ленинградской пивной: пиво, снетки и Нева. Конечно, все различно, конечно, сегодняшнее отделимо от того прошлого шестью с половиной десятилетиями. Однако, мое сознание моментально соединило давнее и современное.
Фантастика в реальности.