Лопатина

 

ЛОПАТИНА

Бездомье гоняло семью нашу по деревням колхоза «Красное Заречье». Родители «добровольно» лишились своих собственных домов в 20-ые годы прошлого века. Мама вышла замуж на Вадью, родной дом остался в Лопатине. Александра, старшая сестра, продала его перед войной. Вадьинский дом стал жертвой коллективизации: из-за боязни оказаться в колхозе, отец ликвидировал хозяйство, уехал на житьё в Усть-Сысольск.

Лопатинское житие… Даже уж и не знаю, с чего начать?

То ли с того, что, наконец-то, кончилась пастушья монополия, посадил меня колхоз на лошадку, верхом, худобу на худобу, возить копны и поля боронить. А поля лопатинские были с глинкой, которую приносила большая вода, почва получалась комковатая и никакая борона не разбивала их.

Или: о том, что жил по соседству весьма пожилой поляк. Антоном звали его лопатинские жители. Жена у него была, тоже из пришлых. Не знаю, чем он занимался и чем жил, но удивлял пристрастием к зимней рыбалке в иртовской курье. Местные жители тогда не рыбачили зимой на удочку, а Антон был большим мастером. Окуней ловил на пропитание, а если не ловились, то отчаянно ругался на курью: чтоб ты сгорела!

Зимой, мы, лопатинские горнолыжники, караулили момент, когда дома нет Антона, очень уж подходящая крыша дома была, для прыжков с трамплина. Ломаные-переломаные самодельные лыжи, после очередного ремонта, лихо несли по склону крыши и по пристройке неизвестного назначения, с трёхметровой  высоты – сугроб. Летели сопли, трещали, в очередной раз, лыжи, но гордость, за достижение, превышала все неудобства и неловкости.

А в самой Лопатине даже малюсенькой горочки не было. Удивительно ровная страна, предназначенная для игры в чижика или лапту.
 
Или, о том, что по дороге в Пасту, есть чудесная поженка Островки, невелика, но с обильным разнотравьем. Зажата она озёрами заливными, богатыми бронзовыми карасями и толстолобыми подъязками.

Три дороги, условные, отходили от Лопатины в соседние селения. Последним сооружением, в сторону Пасты, был то ли амбар, то ли баня. Матушка моя, в зимнее время, занималась там обработкой льна. По выходным и я приходил на это промышленное предприятие, поработать на льномялке. Занимал меня процесс постепенного превращения жёстких невзрачных стеблей в чистоту и  шелковистость льнянного пучка.

Дорога на Шордынь начиналась от бывшего Выборовского дома, маминого дома. Тут же где-то крутилась малая речка Проска, вытекающая из пастинского озера в Чёрное, и была она настолько узка, что местами перешагнуть её можно было.

Ну, а главная дорога – в Ирту, и начиналась она от кузницы, малого сруба, то ли бани, то ли амбара, приспособленного для кузнечных дел: подковать лошадку или отремонтировать колхозную технику. Не велик набор этой техники, приобретать её колхозу возможности не было, потому кузница в работе.

И бегали школьники мимо кузницы, весёлый перезвон долго сопровождал проходивших. Нелегка дорога в Ирту, хоть и не длинна. Неудобна из-за реки. Осенью холод и мокредь, иной раз приходилось в мокрой одежонке сидеть на уроках. А в распутицу, которая дважды за учебный год закрывала дорогу в Лопатину, приходилось ютится у добрых людей, спать на полу, но в тепле и под крышей.

А, начну с того, что здесь появился у меня друг, хороший парень Валька петровнин. Это не фамилия у него была, а маму звали Петровной, а фамилию его я так и не знал, что для деревни не диво, есть имя, есть прозвище деревенское, и ладно. Жили они по соседству и была у них своя беда: била Петровну лихоманка, колотила её нещадно. А что мог сделать Валька, чем он мог помочь? И пока соседи оказывали помощь, забирался он в укромное местечко и тихо плакал.

Посадил бригадир меня и Вальку на лошадок, выдал каждому по бороне, и поехали мы, в два следа, поля лопатинские обрабатывать. И, надо сказать, что это довольно нудное занятие, но должен же кто-то им заниматься.

То ли дело – возить копны на Оброшне. Пожня большая, копён много, для коня не тяжела работа, можно и вскачь поноситься, наперегонки.

Всё это летние «развлечения». Приходил сентябрь, школа. Лопатина ближе всех деревень Заречья к Ирте. Километр до реки, да там, считай, ещё половина. Совсем близко, только речная половина духом холодным, одежонки наши немудрёные, проветривает до основания.

Пятый класс. Двухэтажная школа. Говорят, бывший поповский дом. Не удивительно: главная площадь села. Две церкви, часовня, где теперь МТС, столовая, магазины, фельдшерский пункт – вот в каком оживлённом месте учёба началась в пятом классе.

И директор школы, при золотых погонах, учит нас арифметике, и ещё один мужчина учит географии, и ещё учителей-девчат много и потому военные бывшие в школу ходят. А у одного, даже ручка с вечным пером имелась, никогда не видел, только читал. А мы сами крутили всякие пружинки и под перо №86 устраивали, для долгого написания.

Этот военный, у которого вечное перо, по шесту, с первого этажа на второй, на руках запросто поднимался. Шест был единственным спортивным снарядом в школе. Мы этот шест,  с руками и ногами, не всегда осиливали.

Жизнь в Ирте веселее, кино даже изредка показывают, а у нас в Красном Заречье, как кончилась война и показывать перестали. Но и без кино весело и интересно, молодость скуке не товарищ.

Когда встала Вычегда, лёд окреп и набросало снежок, приехал к нам на лошадке покупатель из Ирты, фельдшер, из сосланных немцев Поволжья, за капустой. Матушка вырастила на приусадебных сотках хорошую капусту и пришлось продать часть урожая: заплатить сельхозналог.  Фельдшер этот, кроме того, что умел лечить людей, хорошо играл на гитаре и пел.

- Гавайская гитара, - ласково говорил он, поглаживая блестящие бока инструмента, и вдруг, рванув струны в водопадном переборе, запевал:
- Мой костёр, в тумане светит…

Это он, фельдшер, на встрече со школьниками выступал.

У меня нет гитары, шестиструнная балалайка была у тёти, в Яренске, мне недоступна, и посему - железные угольные щипцы служили музыкальным инструментом. Небольшое дополнение в виде шнурка от щипцов к ушам и слушай музыку в любом варианте. Дал я маме послушать:

- Смотри ты, вроде,  как иртовские колокола вызванивают…

А ещё лучше, сообразил устроить на печке: на вбитые в стену гвазди, натянул проволоку тонкую и резинки, получилось как у гитары, правда, похуже, но похоже. Тут уж можно было, лёжа на печи, под музыку орать «Мой костёр…», что и делал, когда в избе оставаля один.

Я, теперь, просыпаюсь и встречаю каждое утро с чувством непонятной вины перед наивным деревенским мальчишкой, военных и первых послевоенных лет, и завидую ему, светлой, доброй завистью.

Сколько и каких дорог предстоит прошагать, где найти ему, хотя бы, маленький кусочек жизни, избавленной от голода и холода. Существукт же она, такая жизнь, в книжках прописано. Вон, перед тем, как рассказывать сказки мальчику, дядюшка Римус, старый негр, съедал кусок пирога, а мы на скудной картошке жили.

Правда, и картошка бывает столь вкусна! Особенно печёнки с костра, или оладушки с маленькой печки.

Тут уж требуется пояснение. «Поймал» отец где-то цыган. Шли они с Пилеса в Ирту, а конечный пункт их, остался неизвестным. Лошадки не было. Да и как лошадку по железной дороге повезёшь. Но санки были, и на санках чугунок, с отбитым дном и боком. Не знаю, где уж они его прихватили. (Хотел написать – приватизировали, но не было тогда такого любезного слова).

И за пару ночлежных ночей у нас, расплатились они этим битым чугунком. Как нам его не хватало! Были чугунки поменьше – поменьше – поменьше и все без донышек. Получилась маленькая печка: спасительница от сильных морозов.

А дома, надо сказать, были не особо тёплыми. Мама определяла тепловой комфорт избы таким образом:
- Вода в ведре не замерзает, и ладно…

Топили маленькую печку во время больших морозов. Моментально стенки чугунков малиновались, блаженное тепло плыло волнами по избе, картошка нарезанная ломтиками-оладушками, охотно прилипает к раскалённому боку чугуна и по мере готовности сама отваливается, с румяными пузырями на боках и с умеренным хрустом на зубах.

Пишу вот сейчас, и во рту вкус поджареной картошки и запах, который не выветрился за семьдесят лет. Вот какая сила испечёной картошки, тех лет, той поры.

 Незабываемы те годы… И часто, с высоты иртовской горы, глядя за вычегодский простор, вспоминаются славные деревеньки бывшего колхоза «Красное Заречье» и жаль их: выстояли в суровую военную пору, жили, работали, надеялись на лучшую жизнь, а, оказалось, существование их, неумолимо приближалось к концу.