Манифест уходящего лета

В холодящем, словно ментол, воздухе августа, за час до рассвета, без ответа останется последнее сообщение. Оповещение прилетит, когда ты проснешься, не помня, что было ночью.

Далеко буду, очень. За тысячи миль отправлюсь в никуда, убуду, как будто и не было ничего. И только мегабайты переписки, логи в папках и файлах, не считая удаленного, напомнят, как долго эта история текла в пакетах передач данных. Лениво, потянувшись на диване, пролистаешь ленту, нальешь в кружку кофе. Не поймешь молчания и стертых, невысказанных слов, которые хотела, но не отправила.

Отравленным покажется утро прикуренной спустя годы сигареты. Нет ответа, подумаешь, пока буду бродить в парке, пиная листья. Свист неизвестной птицы-невидимки отвлечет, пока моя операционка виснет. Вязнет в патоке мыслей, воспоминаний...

Стена... Знаешь, так странно. Помнишь ту стену в комнате, когда я уперлась в нее ногами, разглядывала? Она была какая-то замусоленная, грязно-синего цвета в коричневый цветочек и множество белых точек, потертых чьими-то пятками. Наверное, кто-то также гладил обои теплыми подошвами, пока солнечный луч через штору лизал мою кожу.

Мы лежали. Ты лежал и смотрел на стену под ногами, молчал. Потом пальцем водил по животу, куда упал свет. Нам было нисколько лет. Мы так обнулились, что не понимали, что там за окном, не слышали гула трамвайного. На минуту стало так страшно, что этот пол, совковый, в ржавый цвет крашеный, однажды исчезнет, как и мы. Я вспомнила, как долго противилась нашей встрече.
Тогда был поздний вечер. Осень, холодно, зябко, мерзла, хуже столетней бескровной бабки.
Знаешь, а я ведь тысячу раз представляла, как это будет. Что же случится. Я так болела тобой, боясь признаться, что уже давно, как волчица, тоскую и жду, жду, жду, когда уже свершится. Есть такое дурацкое слово — предназначение. Оно неотвратимо преследовало меня с того самого дня, когда ты нажал Enter. А я — дура, ответила.

Поразительно, так давно не писала подобных текстов. Что-то лепилось наспех, как плохое тесто. И вот. Мой рот, расцелованный в сумерках под грязно-синей стеной. Запястья в одном твоем кулаке и шепот, как в лихорадке «Ты мой, мой, мой». Господи, какой глупой вой, я потом подняла, когда поняла, что это необратимость. Как я противилась ей, ты бы знал... Создавала видимость, корчила из себя, помнишь свои слова? Мы тогда вообще молчали, когда увидели друг друга. И рухнули под тяжестью взглядов, провалились будто бы в кроличью нору. Самоудалились из прежней жизни, словно разорвали толстенные канаты круга Сансары.

Ты писал мне так много и долго после. Мне ничего не остается, как щелкнуть пальцами и сделать так, чтобы ты забыл последнюю переписку. Знаешь, как говорят, если ничего не помнишь, значит ничего не было.
Так близко осень. Воздух снова станет звонким, как стекло. Лето снова утекло, сбежало белым песком сквозь пальцы. Растаяло эхом вокзалом и станций, где нам не суждено было оказаться.
Когда-то давно я писала о Кубе, желая там побывать. Но теперь понимаю, что она мне не интересна. С годами становится все теснее мечтать. И в диктофон приходится наговаривать все реже о том, что мне близко и режет, как звуки летящие сквозь сентябрьский воздух, которым не раздышаться.

Пора ли с тобой прощаться, спрашиваю себя, понимая, что не убежать от моего альтера, не найти ватерлиний, по которым могла бы скрыться. Раствориться, как лето, без объяснений и ответа, что ты ждешь. Ты так меня жжешь. Где-то там внутри, где снова текут целительные родники. Чтобы ими поила я слово и соткала из него снова свой манифест.
Когда по зиме нас накроет норд-вест, пожалуй, сожгу свои тексты, и пепел развею, как люблю, практикую, умею. Пусть станет квестом финал этой жгучей истории, засяду в уютной и теплой траттории на руки твои смотреть.
Быть может я вновь смогу обыграть смерть.