Кардиограмма. Часть 8

Записи на клочках

Часть восьмая. ПО СТРАНИЦАМ «ВОЙНЫ И МИРА»

***
Случай с «Войной и миром» подтверждает истину: реальное пространство трёхмерно.
Взяв в руки эту знаменитую книгу, — обретшую право своего рода суда над живой действительностью, от неё родившись, — видишь, что герои Льва Толстого: Наташа и Пьер, князь Андрей и Кутузов, княжна Марья и Николай Ростов, одетые в мундиры и платья 1812 года, думают, говорят и грациозно танцуют весёлый котильон, как было принято в ту пору, — это первое измерение.
Постепенно замечаешь, что мыслят, чувствуют и знают они о мире и себе столько, сколько сам писатель спустя полвека после описанных событий, когда приступил к написанию книги, — второе измерение.
Наконец, углубившись в произведение, сознаёшь, что ты сам размышляешь, судишь о мире и людях, об их поступках и чувствах совсем иначе, чем жившие в начале XIX века герои книги, иначе, чем современники Льва Толстого или даже его читатели ещё полвека спустя, — третье измерение.

***
Канонических прочтений на все времена не бывает.

      Два мнения
Существуют два мнения, которые равно признаются справедливыми и специалистами, и просто читателями.
Одно, что Лев Толстой, как и Александр Пушкин, как и любой другой великий писатель, у каждого свой. И ученик, с содроганием берущийся за чтение четырёх томов в старших классах, и опытный школьный учитель, и признанный университетский профессор, и убелённый сединами академик из Института русской литературы — каждый вычитывает в «Войне и мире» то, что ему хочется вычитать.
Другое, что при каждом последующем чтении «Войны и мира» это всегда новая книга. Сегодня она о Болконском, завтра — о Пьере, через год — о Кутузове, потом — о дворянских семьях или о славной победе русского народа в Отечественной войне 1812 года... И каждый раз читаешь с таким чувством удивления, как будто раньше не читал.
«Война и мир» — из тех литературных произведений, восприятие которых находится в зависимости не только от политических и исторических пристрастий или от опыта прожитых лет, чувств и мыслей, но даже от настроения читателя.

***
Если верить специалистам, именно они трое: князь Андрей — Пьер — Наташа, определяют центральную сюжетную линию книги. Но только два первых персонажа являются для литературоведов героями времени, а третий — Наташа — надо понимать, для них всего лишь «сюжетный винтик».
Однако известно, что именно Наташа была любимицей Льва Толстого.
Лев Толстой, назвав Наташу любимицей, если не ошибаюсь, нигде и никогда не объяснил своих симпатий к героине. Конечно, ему нравилась Наташа, когда она была тринадцатилетней егозой, когда она, графинечка в шелку и бархате, отдавалась стихии русской пляски, когда пристраивала раненых солдат на телеги вместо фамильного фарфора. Читая книгу, без труда видишь, что он никогда и не пробует скрыть своего особого отношения к Наташе во всех жизненных ситуациях, предлагаемых им, как писателем, ей, как героине произведения.
И всё же, как мужчина мужчину, прошу прощения за столь не литературоведческий ход, я понимаю его. Именно это, и прежде всего это, ничем не приукрашенное поведение у постели умирающего Андрея Болконского, когда «ни одной мысли о себе», хочется думать, позволило Льву Толстому не просто назвать, а ощущать своим писательским сердцем её любимицей, умеющей оставаться женственной и в горе.

***
Для русской литературы любовь Льва Толстого к героине собственной книги была не самым характерным и распространённым чувством. Не мог сказать так не только Александр Грибоедов о своей Софье («Горе от ума»), Николай Гоголь — о Коробочке («Мёртвые души»), Александр Островский — о Катерине («Гроза»), Михаил Лермонтов — о Вере («Герой нашего времени»), Фёдор Достоевский — о Сонечке Мармеладовой («Преступление и наказание»), но даже Александр Пушкин — о Маше («Дубровский») и он же о Маше («Капитанская дочка»), Иван Гончаров — об Ольге («Обломов»), Иван Тургенев — о Елене («Накануне»), Николай Чернышевский — о Вере Павловне («Что делать?»).
Единственное исключение — пушкинская Татьяна («Евгений Онегин»), которой поэт обратил строки: «…Я так люблю Татьяну милую мою!» А Фёдор Достоевский позже даже говорил: «Может быть, Пушкин… лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы». Русская литература по своей сути всё же преимущественно мужская литература — как по авторам, так и по персонажам. Это литература, откровенно тяготеющая к героям, но отнюдь не к героиням.

***
Не великие исторические события, не идеи, претендующие на руководство ими, не сами руководители-наполеоны, а человек, «соответствующий всем сторонам жизни», стоит в основании всего. Им меряются и идеи, и события, и история. Именно таким человеком Лев Толстой видит Наташу. Её как автор и выдвигает он в центр книги.

***
Общеизвестно, что в разные периоды своей жизни неизменно считая, что женщина должна нести в мир любовь, великий мыслитель Лев Толстой всегда исходил из глубочайшего убеждения, что этим ограничивается её жизненная задача. Надо ли, зная это, удивляться, что любимица Наташа так равнодушна к общественным и философским вопросам (пусть даже интересующим писателя) и что в финале книги перед нами предстаёт располневшая мать четырёх детей, только в них видящая цель своей жизни да во внимании, оказываемом мужу.

***
Можно вспомнить, как Лев Толстой, об этом пишут многие исследователи, лелеял мысль о том, что правда (какой писатель избежит устремлённости к ней?) в единении людей и что лишь в отказе от своего «я» и в подчинении этого «я» общему — путь человека к счастью. Именно в высочайшей степени развитое чувство общего, можно видеть, определяет поведение Наташи во многих, нередко разнонаправленных, жизненных обстоятельствах, предлагаемых ей автором «Войны и мира».

***
Наслаждение жизнью — природой, охотой, играми, любовью — всегда составляло естественную потребность великого художника. В книге он подарит это мировосприятие своей любимице.

***
Автор «Войны и мира» был влюблён во всё самобытно-русское, несущее черты народности. И этой любовью он щедро наградил свою героиню.

***
Без преувеличения можно сказать, что среди основополагающих убеждений великого писателя одной из первых была его уверенность в том, что всё происходит нечаянно. Всею своею жизнью любимице Льва Толстого суждено было подтверждать это утверждение.

***
Писатель, бывший величайшим реалистом в творчестве, в жизни оказался не менее великим утопистом. В этом плане есть некая генетическая связь между автором и рождённым его творческим воображением Пьером Безуховым. Героем, наделённым Львом Толстым представлением, что он «призван дать новое направление всему русскому обществу и всему миру».

***
Именно Пьеру в финале книги «передаст» Лев Толстой столь широко известные слова, направленные на служение добродетели и призывающие к объединению честных людей:
«Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».

***
Чаще всего на Пьера и князя Болконского смотрят как на нечто единое, позволяющее рассуждать о «духовных исканиях передовой части дворянства начала XIX века». Считается и преподносится, что оба они на перепутье, и это их объединяет. Их дружба, 20-летнего юноши и 27-летнего мужчины, обычно кажется если не странной, то удивительной, но безусловно возможной. Ещё бы, говорят, один Андрей Болконский «любит Пьера такого, какой он есть». Любит — не любит, гадать не будем, обратим лишь внимание на то, что Пьер всегда обращается к Андрею Болконскому на «вы», а в ответ от князя постоянно слышит «ты». Сказать другу «вы» — нет, что вы, до этого обычно по-светски учтивый князь Андрей Болконский никогда не унизится.

***
Пьеру никогда не дано стать вровень с князем Андреем. И это хорошо чувствует прежде всего Андрей Болконский, который подчёркнуто, даже с неким вызовом окружающим будет демонстрировать, что его ничуть не заботит, граф ли Безухов перед ним или не граф, но своему «тыканью» в адрес Пьера не изменит. Всем будет хорош Пьер для него, и всё же не ровня. Не случайно сам писатель вынужден будет признать, что, даже когда князь Андрей добрыми глазами смотрел на Пьера, «во взгляде его, дружеском, ласковом, всё-таки выражалось сознание своего превосходства».

***
Рискну представить: если на закате своих дней Пьер решил бы писать мемуары, им вполне подошло название «Записки счастливого неудачника». Именно таким, счастливым неудачником, он во фраке войдёт в салон Шерер в начале книги. И таким, после метаний и поисков своего места в жизни, после его редких приступов бешенства, вызванных частым недовольством собой, и ожидания счастья, сопровождаемого постоянными бедами, увидим мы его в финале, когда он в халате будет отдавать приказания управляющему лысогорским домом.

***
Пьер в чём-то баловень судьбы. Не потому, что всё ему даётся легко, хотя из всех житейских передряг он выбирается удивительно благополучно. А потому, что, даже идя по жизни на ощупь, не зная, куда кривая выведет, многое исправляя на ходу, он умудряется сохранить главное в себе: свою душу.

***
Мне иногда хочется назвать Пьера Безухова русским Дон Кихотом (если, конечно, можно вообразить Дон Кихота массивным толстяком в очках). Не зря считается, что вся история человечества — борьба между эгоистами и альтруистами. Пьер как раз из тех, для кого бескорыстная забота о благе других людей не пустая болтовня.

***
Пьер постоянно занят одним из любимых занятий русских людей — мифотворчеством. Сначала сотворил миф о величии души Наполеона и изо всех сил отстаивал его. Потом сотворил миф о князе Андрее как образце всех совершенств. Затем сотворил миф из деяний масонов и старательно пытался не замечать, что «из-под масонских фартуков и знаков» виднеются «мундиры и кресты, которых они добивались в жизни». Позже сотворит миф из «философии» Платона Каратаева. Толстовский герой, видно невооружённым глазом, предпочитает жить иллюзиями. Он постоянно, скажет Лев Толстой, «испытывал чувство человека, доверчиво ставящего ногу на ровную поверхность болота». Но признаться себе, что лезет в болото, никак не желал.

***
Любимица Наташа у Л. Толстого всегда Наташа или разве что, как в одной из сцен ласково назовёт её Лев Николаевич, — «графинечка». Наивный и добрый Пьер, он на всех страницах книги, и тогда, когда был ещё незаконным сыном знаменитого екатерининского вельможи, то есть человеком самой низшей иерархии, и позже, сделавшись неожиданно богачом и графом Безуховым, просто Пьер. Сын старого князя Болконского на протяжении четырёхтомного повествования представлен исключительно как Андрей Болконский или князь Андрей.

***
«Болконские тщеславны, но мечты их — не о наградах: «Хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими...» — думает князь Андрей перед Аустерлицем». Тщеславие не ради наград, а ради славы — причём генетическое тщеславие, можно ли его счесть правомерным, оправданным? Логика «не ради славы — ради жизни на земле» мне известна и видится разумной и нравственной. Но логика «не ради наград — ради славы», ради желания быть любимым людьми — точно ты кинодива или поп-звезда, допустимое и понятное всем сегодня сравнение, — достаточное ли основание для оправдания тщеславия?

***
Андрей Болконский никакое не исключение. Есть старые как мир ошибки. Затевая что-либо, хотим как лучше. Куда ни глянь, за что ни возьмись, грандиозные планы на завтра непременно порождают удивительные надежды на непременно замечательное их исполнение. Да и как иначе, ведь проистекают они зачастую из самых восхищающих нас задумок. Только результат обычен: получается как всегда.

***
Простить Наташу Андрей Болконский не может потому, что не понимает её. А не понимает потому, что входить в её положение не приучен, не умеет, не считает нужным. Невымещенная злоба, переполнявшее сердце, не даёт ему понять и принять слова сестры: «Ежели тебе кажется, что кто-нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости… И ты поймёшь счастье прощать».
Простить — это желать, чтобы другой, тот, кто обидел, оскорбил, поднялся и имел право стоять. Но комплекс высокомерия, присущий князю Андрею, как бес-искуситель нашёптывает ему, что оскорбление, нанесённое ему, самое большое, непростительное. Простить вообще, да, но не это.

***
Как философ Лев Толстой ещё до «Войны и мира» определил формулу жизни: «Я желаю, следовательно, я существую». Андрей Болконский перестаёт существовать в полном соответствии с толстовской формулой — у него не возникает желания любить Наташу человеческой любовью, он оставляет для неё только божескую любовь. Князь Андрей умер не от полученной на Бородинском поле раны, он умер, потому что Льву Толстому собственное мировосприятие, каким он наделил героя, лежащего на диване в доме купца Бронникова, было дороже князя Андрея.

***
Лев Толстой не раз говорил, что большой ум — это и большое зло. Он вообще не любил умных и горячих. Из очевидной для него мысли, что ни в каком случае нельзя допустить, чтоб умственная деятельность руководила действиями людей, исходил Лев Толстой, создавая образ умного красавца Андрея Болконского, который должен был засвидетельствовать безусловную не только для Льва Толстого истину — человек смертен.
Могла ли быть иной его судьба? Ни в коем разе! Повторю: на Руси от ума одно горе.

***
Движением к божественному, пусть даже умозрительному, существующему как олицетворение и воплощение добра в сознании человека, к душевной чистоте, к душевному благородству и богатству определяются в книге поступки и слова наивного и неуклюжего Пьера, своей жизнью подтвердившего другую непреложную истину: всё достойное зваться человеческим человек вбирает в себя лишь самосовершенствуясь.

***
Для Льва Толстого все трое: и любимица Наташа, и увалень-мечтатель Пьер, и умный, утончённый эгоист Андрей Болконский были прежде всего людьми. Такими же, как он сам, такими же, как все мы. Лучше или хуже — не имеет значения.
Или вам не хочется разочаровываться? Не хочется думать, что в красивой картинке, нарисованной советскими литературоведами, далеко не всё правда?
А что делать? Мы живём в России.