Салам, бача. Глава 27. Новость

Настенные часы вроде бы стали идти громче, мешая Генке уснуть. Свет от настольной лампы, стоявшей в дальнем углу, в Ленинской комнате, огороженной от казармы тумбочками, выставленными в два этажа, и ярко отражавшегося от потолка, тоже мешал, как и синяя лампа, горевшая над тумбочкой дневального, раздражали. И это несмотря на вымотавшую его не только физически, но и психически, только закончившуюся семидневную командировку. Поэтому, несмотря на духоту в казарме, он укрыл свою голову простынею.

Идти к Сашке - Мужику в Ленинскую комнату не хотелось, хотя было, о чем с ним сейчас поговорить. Нет, не за тот нечаянный выстрел, произошедший из-за него, после которого начался обвал, заваливший душмана-снайпера. Да, понятно, они тогда должны были там сидеть, как говорится, ниже травы, тише воды. Тем более, он, Геннадий, на противоположной стороне скалы увидел своего врага номер один – младшего сержанта Ивакова. И как не хотелось ему почесать нервы этому человеку, но сдержался, и с интересом наблюдал за ним, от чего он вел себя как травленный лис: кидался со стороны в сторону, прячась за скальными валунами, и убегал, постоянно оглядываясь. А может он чувствовал, что на него там будет охотиться «чайник» Дашков. Значит ему кто-то сказал, что Геннадий находится на Черной горе? Вот в чем вопрос. Кто и зачем. Эта ситуация и стала у них с Мужиком предметом разговора в кабинете начальника разведки с лейтенантом из особого отдела.

Слушая сбивчивый рассказ Генки, Александр Андриенко его остановил, и сам рассказал, как все было. После этого, закончив делать записи, лейтенант вздохнул с облегчением, и отпустил Генку в казарму, а Андриенко оставил, что бы тот еще раз повторил о том, что сейчас говорил…

А Генка в это время, напившись досыта холодной воды, улегся на кровать и уснул, пропустив ужин, посылая подальше пытавшегося его разбудить дневального. Сил у Генки не было, даже на то, чтобы проследить за Андриенко, как тот отнесется к двум письмам от его бывшей возлюбленной.

Проспал Генка и отбой, командир взвода, всегда проводивший вечернее построение своих подчиненных, видно, решил не будить солдата. И спасибо ему за это.

Но от нараставшего желания сходить в туалет его все-таки заставила проснуться. Вытерев мокрое лицо от пота, Генка скинул с себя мокрую простынь и глянул в сторону Ленинской комнаты. Свет от настольной лампы, горевшей там остался. Обернулся: Мужик уже спал, на циферблате часов - двадцать три сорок. Ничего ж себе – семь часов проспал!

Поднявшись, пошел к ведру с водой, стоявшем у дневального, напившись, спросил у него, кто там в Ленинской комнате сидит. Тот, в ответ усмехнувшись, прошептал, что с пол часа назад там грохнулся со стула Мужик: писал письмо и уснул. Пришлось ему помочь, после этого, дойти до кровати и уложить его спать. А свет пусть горит, а то вдруг кто-то из солдат спутает Ленинскую комнату с туалетной.

- Понятно. Какой пароль сегодня в части? – спросил Дашков.

- Девять. А ты, что в тузик собрался? Если по-маленькому, то в кустах сделай свои дела. Я только что оттуда, там сейчас все хлоркой засыпали, а у меня от нее аллергия, - попросил дневальный. – Не выдержу. Так что в кусты сбегай.

- Ну, понятно, тебе повезло, я по-маленькому, - и Геннадий вышел из казармы.

Прав был дневальный, резкий запах хлорки был очень сильным, улавливался за двадцать метров от туалета. Вернувшись в казарму, Генка пошел в Ленинскую комнату.

На одном из столов лежала полуоткрытая Сашкина общая тетрадь. Полистав ее страницы, остановился на предпоследних, исписанных мелким, но аккуратным красивым почерком. Это было стихотворение:

«Люблю тебя такой - какая есть,
Ты врешь в ответ о встрече идеала.
Что не смогу тебе я надоесть,
В ответ, тебя люблю, жаль слов так мало.
Люблю и средь растрепанных волос,
Какой ты просыпаешься под утро.
Люблю, целуя твой с горбинкой нос,
В каштановые зарываясь кудри».

«Здорово, как Пушкин пишет, - покачал головой Генка. – Вот талантище у человека!»
Перелистнув следующую страницу, продолжил читать другое стихотворение:

«Мне врешь смеясь, что все же лучше всех,
Могу я сделать то, что невозможно.
В ответ любя я вру тебе безбожно,
Что врать нельзя, надеясь на успех.
Люблю тебя, слова возможно глупы,
Словами трудно чувства передать.
Целую жарко, нежно твои губы,
Чтоб не успела мне в ответ сказать.
И в зимний холод, летом в теплый зной,
И в час цветенья белостью черемух.
В дыханьи осени багряною листвой,
Я благодарен случаю такому.
Святому случаю, что встретил я тебя,
В том городе далеком не нарочно.
Увидел лишь и потерял себя,
Я утонул в том чувстве суматошном.
Для чувства этого наверно слов не счесть,
Словами объяснить все очень сложно.
Наверно я беспечно-невозможный,
Что я тебя люблю, какая есть».

Оглядевшись по сторонам, прислушался, стукали только стрелки настенных часов. Перевернув еще одну страницу, продолжил чтение:

«И одиночество порой бывает разное,
То ты не ждешь, то вдруг не ждут тебя.
То ветреность - привычкою заразною,
То в постоянство - любят не любя.
Привычность слов: я жду, пока, до встречи,
Привычный взгляд, но нет уже огня.
Фактурностью все сказанные речи,
Шаблоном света гаснущего дня.
Друг другу врут и хлипко улыбаясь,
Смеясь в лицо, смеются над собой.
Себя обманывая, сами дурью маясь,
Обману ищут повод лишь любой.
Порою кажется ты никому не нужен,
Порой никто не нужен стал тебе.
Душа холодная и голос твой простужен,
И ты один в галдящей вкруг толпе.
Все помнить трудно, позабыть нет мочи,
Еще трудней взглянуть глаза в глаза.
Забытость снов в расплавленности ночи,
Не можешь сам понять ты против, за?
То одиночество толь - боль, толь - испытанье,
Толь - новый дар, толь - наказание судьбы.
К чему, зачем безмолвное роптанье,
Как сладкий смех всей горечи мольбы».

Входная дверь казармы скрипнула. По докладу дневального, Геннадий понял, что в их роту зашел проверяющий – помощник оперативного дежурного по части. В щель посмотрел туда, и не ошибся, перед офицером вытянувшись стояли дежурный по роте младший сержант и дневальный. Через несколько минут козырнув им, офицер с красной повязкой вышел из казармы.

Скрутив в ладони тетрадь, Геннадий хотел уже выйти из Ленинской комнаты и отнести ее Сашке, но что-то остановило. Что? Заголовок последнего стихотворения? «Прощай, Мишка», или «Прости, Мишка».

Развернул тетрадь, нашел то последнее стихотворение и начал его читать:

«Вот здесь, сидел со мной, курил,
Смеялись, байки с ним «травили».
Со мной прощаться не спешил,
Из фляжки старой спирт мы пили.
Деревню вспомнили мы, школу,
Как мы с шального озорства.
Включали громко радиолу,
Шла хулиганская молва.
О нас двоих, что больно громко
Живем, другим мешая жить.
Признаться, не умеем емко
Красиво в чувствах, чтоб любить.
Вот здесь, сидел вчера, как больно,
Как тошно, стыло на душе.
Вновь не скажу, как в шутку: «вольно»,
Он, не ответит мне уже.
Да, все, зачистили высотку,
Последний был тот караван.
Один, мне спирт не лезет в глотку,
Пить не могу, с чего ж я пьян.
Та, взрывом боль, как боль зубная,
Что душу так надрывно рвет.
Скулит, собака та цепная,
Тем плачем, горько лай свой льет.
Вот здесь сидел, вчера не стало,
Один, как мне все осознать.
Что без него меня так мало,
Кому ту боль мне рассказать?
Уходим, завтра нет войны,
Врут, что мол мы не победили.
Приказ, в том нашей нет вины,
Уйдем… Но мы не зря здесь были».

Вытерев с лица сбежавшую слезу, еще раз вернулся к последним строкам:
«Уходим, завтра нет войны,
Врут, что мол мы не победили.
Приказ, в том нашей нет вины,
Уйдем… Но мы не зря здесь были».

«Были. Были, были, - повторял про себя Геннадий одну и ту же фразу, и только сейчас обратил внимание на три конверта. Был открыт только один из них – от мамы».

Шорканье ботинок о пол, отвлек его. В комнату зашел дневальный. Генка еще не знал имени и фамилии этого парня. Да это его и не волновало сейчас.

- Чего не спишь? – спросил тот.

- Из наших кто-то погиб? – поднял глаза на дневального Дашков.

- Ты о стихотворении про Мишку. Это его, Мужика, друг, - сжал губы дневальный. – Меня тоже Мишкой зовут, - он протянул ладонь к Генке, для рукопожатия.

- А тебя?

- Меня – Гена. Я новенький.

- Знаю.

- А кто погиб то? Или он так просто придумал имя этого парня? – Дашков вопросительно посмотрел на дневального.

- Ты о стихотворении Мужика? Не наш он, этот Мишка, из роты «полтинника», - уселся на край стола дневальный. – Они из одного двора с Мужиком, из одного класса, и даже – друзьями закадычными были. Я как сказал Мужику о том, что дня четыре назад на плацу с его погибшим другом все прощались, то у него крышу сорвало. Лучше бы не говорил. Как истукан сидел, а потом стал что-то писать в тетради.

Плакал и писал. Так быстро. Что? Ты смотрел? Стихи?

- На, прочти, - Геннадий протянул дневальному тетрадь.

- Так я уже час назад их читал, - отмахнулся тот. – У нас тоже двое еще не пришли, как и вы, три дня ждали. Что там с вами произошло?

Но Геннадий сделал вид, что не расслышал Мишкин вопрос, поднялся и пошел к выходу.

- Стой, Гена, еще одна новость.

- Говори, - остановился Дашков.

- Тебе повезло, сержанта Ивакова, что издевался тогда над тобой, с разведки поперли.

- Куда?

- В соседний полк, в «семнадцатый» вроде бы.

- Фу ты, вот так новость, - удивился Геннадий, и, крепко пожав руку дневальному, направился к кровати Мужика. Вложив конверты писем в тетрадь, положил ее на нижнюю полку его тумбочки...